Не просто выжить...

НЕ ПРОСТО ВЫЖИТЬ… Повесть

Который день над лесом держалась белесая пленка облаков. Они медленно, но неудержимо темнели, превращаясь в грязные беспокойные тучи, и, опускаясь все ниже и ниже, наконец остановились, зацепившись за острые верхушки елей. Похоже, теперь они будут стоять здесь до тех пор, пока, пролив накопившийся дождь, снова не станут светлыми и легкими и смогут вновь подняться высоко над землей, чтобы, продолжая над ней свой вечный путь, раствориться в глубокой синеве неба.

Только не очень-то верилось, что пора эта придет. Дождь шел долгий: нескончаемый и густой, но такой мелкий, что не падал вниз, как ему положено, а висел в воздухе. Все кругом было мокро и холодно…

По бесконечному, казалось, болоту, заросшему низким кустарником и редкими больными соснами, брели три человека. Двое шли впереди, высматривая тропу, положив руки на карабины, висевшие на шее. Третий — Леня Коньков — сильно отстал. С огромным рюкзаком на согнутой спине, с палаткой и казанком в руках, он переступал тяжело, рывками, на каждом шагу проваливаясь почти до колен в густую грязь, ненадежно прикрытую ржавой травой, среди которой вспыхивали иногда, не радуя, а раздражая глаз, ярко-оранжевые цветы сибирских жарков.

Со всех сторон сумрачной пеленой окружал людей видневшийся вдали настороженный, но, в общем-то, безразличный к ним лес. Стояла глухая тишина. Только шелестела порой мокрая листва по одежде, противно чавкали сапоги, слышалось тяжелое дыхание.

Косой отогнул рукав ватника, посмотрел на часы с компасом — их он отобрал у Лени еще в одну из первых ночевок вместе с документами и деньгами, — огляделся, выбирая место посуше.

— Левее надо забирать, я знаю, — хрипло сказал Чиграш и выругался, как плюнул.

— Знаешь ты, — зло отрезал Косой, — как парашу выносить.

Шли еще с полчаса. Воздух настолько пропитался влагой, что даже комары и мошка, посчитав погоду нелетной, отступились на время, попрятались. Для Лени это было большим облегчением — ведь руки его были заняты, а прекрасный финский накомарник теперь тоже принадлежал Косому, украшая его грязную подлую голову.

Наконец им попался небольшой бугорок, покрытый твердыми кочками и мелким высохшим ельником. Леня едва доплелся до него, упал в жесткую траву. Полежал, собираясь с силами, перевернулся на бок и вылез из рюкзака.

Косой и Чиграш, прислонив к елке карабины, сели на свои полупустые сидора и свернули цигарки. Косой чиркнул спичкой, пустил густой пахучий махорочный дымок и сплюнул в Лепину сторону:

— Кончай ночевать, доходяга. Еще на хлеб не заработал, а уж завалился.

Леня с трудом, буквально со скрипом в суставах, встал и занялся костром, все время настороженно оглядываясь и стараясь не поворачиваться спиной к Чиграшу. Тот, ухмыляясь всей своей круглой, опухшей рожей, курил, наблюдая за его работой. Ему очень нравилось поймать момент и неожиданно пнуть Леню сзади сапогом, сбить его с ног, а потом, долго, сипло кашляя, смеяться. Это было его любимое и практически единственное развлечение, которое он мог придумать.

Костер, несмотря на сырость, хорошо разгорелся. Леня подвесил над огнем казанок и котелок для чая, подбросил пару сучьев и, отойдя немного в сторону, стал ломать мокрый лапник для палатки. Скоро он еще сильнее вымок, еще сильнее замерз и направился к костру — вроде бы взглянуть, не закипает ли вода. На самом же деле — чтобы хоть чуть-чуть ухватить живого тепла, остановить знобкую, изматывающую дрожь в теле. Косой, мрачно смотревший в огонь, понял эту хитрость, недобро поднял голову — Леня послушно вернулся к наломанному лапнику и принялся настилать его, сильно стряхивая оставшуюся на ветках влагу. Потом поставил палатку, бросил в нее одеяла и, опустив полог, задернул шнуровку.

Чиграш, развалившись у самого огня, задрал ноги. Леня стянул с него сапоги, размотал мокрые вонючие портянки и, расправив их, повесил на воткнутые возле костра колышки. Чиграш грел ноги, шевелил грязными пальцами и кряхтел от удовольствия.

Сейчас они будут ужинать, а Леня пока отдохнет, погреется. Позже, если ему что-нибудь оставят, он тоже поест…

Чиграш протяжно рыгнул, облизал и бросил ложку в казанок, неуклюже полез в палатку. Они задернули полог, поворочались, пошептались, и Косой, прерываясь зевком, сказал:

— Завтрак чтоб до света был, понял?

Ответить не нашлось сил. Леня вяло соскреб со стенок казанка пригоревшие остатки каши, допил чай, вымыл посуду и стал устраивать ночлег для себя. Хороший меховой спальник, к которому он привык за многие годы как к надежному другу, тоже забрал Косой, бросив ему взамен, как собаке подстилку, промасленный, драный брезент, в который прежде был завернут один из карабинов. Леня ухитрялся и стелить его, и укрываться им, пробовал даже натягивать у костра по северному способу, так романтично описанному его любимым Джеком Лондоном. И конечно же, несмотря на весь опыт бывалого туриста, отчаянно мерз по ночам.

Вот и эта ночь подобралась совсем близко к костру, словно хотела поскорее задавить его и полностью вступить во владение лесом и затерянными в нем людьми. Костер, угасая, сопротивлялся — шипел, потрескивал, иногда из последних сил всплескивал языками пламени, которые, вырвав из темноты то еловую лапу, блестевшую каплями, то темный бугорок кочки, похожий на застывшего зверька, тут же опадали, и становилось оттого еще темнее и тоскливее кругом. Поднялась было, пробиваясь между туч, красная луна, выглянула из-за сухого дерева и сразу же плотно прикрылась облаком, будто и ей стало холодно.

Леня сидел согнувшись, обхватив руками колени, докуривал брошенный Косым «бычок» (табаку, как и сахара, ему тоже не давали), смотрел на угли, привычно думал о своей беде, не веря в то, что с ним случилось, как не верят в длинный кошмарный сон, и безнадежно искал выход…

Детство и юность Лени Конькова прошли в деревне. На всю жизнь полюбил он окружавшие ее поля, где все лето деловито урчали тракторы, вольное колыхание трав на лугах, солнечные рощи, зовущие вдаль проселки, густо заросшие по обочинам бурьяном, прохладные, с запахом погреба овраги с бегущими по каменистому дну светлыми ручьями. Каждое утро он просыпался, предвкушая с замиранием сердца долгий счастливый день, каждый вечер от бегал на село встречать медленно бредущее стадо, жарко пахнущее дорожной пылью, травами, парным молоком.

Дом, где жила их семья, стоял на отшибе, на самом краю луговины, с трех сторон окруженный лесом, который стал для Лени с самых малых лет настоящим другом. Он был ему и близок и понятен, но оставался всегда загадочным, как не прочитанная до конца увлекательная книга приключений. За каждым изгибом тропинки ждало и неудержимо влекло ожидание открытия, каждое дерево шептало свою тайну; все кругом сливалось в необъяснимое очарование доброй сказки, когда воображаемая беда или страх лишь усиливает чувство безопасности и уюта, вроде как с замиранием сердца слушаешь страшную историю про колдунов и ведьм под боком у бабушки, на теплой печке.

Совсем мальчонкой Леня хорошо знал, под каким кустом свернуться, а с какого и когда лучшую ягоду взять, где прячется самый большой и крепкий гриб, кто шуршит в темноте листвой и какое дерево сохранит от дождя и другой напасти. Он как обезьяна лазил по деревьям, без всякой спасти, руками умел наловить рыбы в реке и точно, по-звериному, ориентировался в лесу, всегда зная, где, в какой стороне ого дом.

Однажды — ему было тогда лет семь-восемь, не больше — Леня заблудился. Его искали три или четыре дня. А когда наконец, уже отчаявшись, нашли — не столько обрадовались, сколько оторопели. Малыш спокойно сидел у костерка, у ладного шалашика с добротной подстилкой из лапника и сухой травы и деловито обжаривал нанизанные на прутики грибы, рядом стоял кривой туесок, наполненный про запас спелой черникой.

Леня благоразумно умолчал о том, что заблудился чуть ли не нарочно: заигрался, застала его ночь, и он устроился на ночлег, нимало не страдая от того, что ночует не дома, а в лесу.

Позже семья Коньковых перебралась в город. Леня, отслужив в армии, стал совсем горожанином. Но безотчетная тоска по вольной лесной жизни, тихой реке или темному озеру, по птичьему гвалту на рассвете, по свежему духу трав, хвои, живого костра не оставляла его, гнала из дому, заставляла брать в руки посох странника. Турист по призванию, бродяга по духу, Леня никогда не гнался за значками и разрядами, за килограммами в рюкзаке и километрами за спиной. Он сторонился больших и шумных групп, избегал знаменитых маршрутов определенной и запланированной категории трудности, отмеченных пустыми консервными банками и замусоренными кострищами, туристических слетов с песнями под гитару у общего костра и соревнований по ориентированию. Порой он даже уходил в лес один, не испытывая при этом тревоги, наслаждаясь одиночеством.

Его идеалом стал человек с котомкой: минимум необходимого снаряжения и максимум комфорта, создаваемого в пути и на стоянке своими руками.

Его сокровенной мечтой была жизнь Робинзона, наполненная одиночеством и трудом ради хлеба насущного и спокойного отдыха под надежным кровом.

Его целью была не сама дорога, а жизнь в лесу, в трудных, почти первобытных условиях, когда умение разжечь костер в любую погоду одной, а то и расщепленной вдоль спичкой, сготовить добротную пищу из «даров природы», устроить теплый и удобный ночлег составляло главную прелесть похода, радовало сердце, наполняло его тихой уверенной гордостью.

С насмешкой и скрытой ревностью читал он в газетах и журналах сенсационные отчеты о всяких полусамодеятельных, но обеспечиваемых за государственный счет экспедициях и экспериментах на выживаемость в «экстремальных» условиях. Их участники с плохо скрываемой хвастливостью говорили о высокой научной и гуманной цели своей авантюры, с фальшивой скромностью рассказывали о своем героизме, о мужественном, бодром преодолении искусственных трудностей, не забывая при этом сообщать о сопровождавших их вертолетах или судах (которые в это время не могли получить действительно занятые делом люди), о прекрасном снаряжении, оборудовании и специальном питании, доступном лишь космонавтам, о военных рациях на случай непредвиденной ситуации, о редких медикаментах, о постоянном контроле врачей за самочувствием самоотверженных героев.

Но с искренней завистью, с чувством уважения и солидарности узнавал Леня Коньков о тех, кто в самом деле случайно попадал в безвыходное положение и с честью выходил из него благодаря своему мужеству и хладнокровию. Они побеждали, зная, что никто им не поможет, никто не следит за ними и не станет их искать, чтобы вовремя проверить пульс, давление, вес и температуру тела, чтобы дать очередные рекомендации во имя сохранения жизненных сил.

И хотя Леня завидовал им, у него не было сомнения, что он с этим легко справится, преодолеет все трудности, если судьба забросит его на «необитаемый остров». Надо сказать, уверенность Лени была обоснованна. Во время одиноких странствий ему доводилось выходить из лесного пожара, питаться только «подножным кормом», добывать и хранить огонь первобытными способами. Но все это на грани игры в приключения, динамичной, напряженной, порой драматичной, но все же игры. А реального случая проверить себя все не было. Да и вряд ли Леня, если бы знал наперед, во что он выльется, этот случай, какой обернется страшной и жестокой стороной, ухватился бы за него…

Леня не был, как можно подумать, одинок. Был он, правда, застенчив и с новыми людьми сходился с трудом, но в своей компании чувствовал себя уверенно. Близкие по духу, проверенные годами друзья настолько безупречно притерлись друг к другу, что даже в критических условиях у них никогда не бывало срывов, вспышек раздражения и ссор, за которые потом пришлось бы стыдиться и которые тем самым рано или поздно привели бы к окончательному разрыву отношений.

Леня среди них был если не за главного, то за коренника. Без него не обходилась ни одна дальняя вылазка. И любили его не столько за опыт и практичность надежного, бывалого исходника, сколько за умение облечь любую ночевку в лесу в романтическую игру, забытую или осмеянную, но крайне нужную и милую уставшей от камня и бензина человеческой душе.

Нынешним летом они собирались в Сибирь. Весь год каждый на своей работе боролся за отпуск в июле. Лене было проще всех — он преподавал в техникуме и проблема отпуска у него никогда не стояла остро. Поэтому уже недели за две до предполагаемой даты отъезда он привел в порядок все свое простое и добротное походное снаряжение, заново вычистил и смазал ружье, запасся патронами, достал необходимые продукты, направил топорик и нож, словом, сделал массу приятных подготовительных дел, доставляющих, пожалуй, не меньшее удовольствие, чем само путешествие.

И все шло вначале хорошо. Они благополучно погрузились в общий вагон дальнего поезда, разбросали по полкам матрасы и спальники, отгородились от прохода казенным одеялом и ехали долго и безмятежно: с любимыми песнями, добрыми шутками и душевными разговорами, крепким чаем и домашними харчишками, предвкушая прелести предстоящего похода, переживая в мечтах у вагонного окна будущие приключения.

Первая беда настигла их где-то на полпути, когда одного из них сняли с поезда с приступом аппендицита и положили в больницу. Оставалось только порадоваться, что это случилось не в глухом лесу, вдали от людей.

Преодолев первые сомнения и растерянность, убедившись, что операция прошла благополучно, отправив подробное письмо родственникам заболевшего товарища, расстроенные и смятенные, они все-таки двинулись дальше вдвоем — слишком уж долго и сильно мечталось об этом путешествии, чтобы теперь, в самом начале, отказаться от него. Через два дня они сели на самый настоящий пароход с огромной трубой и плюхающими колесами и поплыли по большой реке.

С этим же пароходом второй Ленин друг отправился в обратный путь: в таежном поселке его догнала тревожная телеграмма о жене, затеявшей рожать задолго до положенного срока.

Но Леня не отступил, сошел на берег. При всей мягкости характера он обладал завидной настойчивостью, если не сказать упрямством. Цель была рядом, мечта требовала воплощения. Конечно, он хорошо понимал, что идти в тайгу одному — слишком большой, реальный и пеоправданный риск. Ничего, присмотрится, поищет — пристанет к какой-нибудь группе туристов — их сейчас много по тайге шастает, а нет — так напросится к геологам, найдет попутчиков.

Было раннее утро. Пароход долго фыркал и плескался, отчаливая, а когда он ушел, вокруг зашумела тайга. Только-только поднялось солнце, сверкая лучами в ветвях елей, искрясь чистой росой в траве и листьях. Сильно потянуло свежим, влажным и холодным с ночи речным воздухом, который почему-то на воде чувствовался меньше. Звонко и радостно где-то за пристанью закричал петух, застучал совсем рядышком дятел.

Леня огляделся. И прибывшие, и встречавшие, и провожавшие помахали вслед пароходу в ответ на его писклявый гудок и разошлись. Только у бревенчатой степы кассы, ярко освещенной солнцем, остались двое. Они сидели на скамье, сдвинув на нос кепки, покуривая, тихо переговаривались, с интересом разглядывали Леню, его добротное, сложенное у ног снаряжение: «безразмерный» рюкзак на жесткой раме с множеством набитых карманов, притороченный к его клапану меховой спальник, двухместную палатку, складной, не нашего производства, спиннинг.

Один из парней что-то шепнул другому, тот снова посмотрел на Леню долгим взглядом и кивнул.

— Эй, кореш, или ждешь кого? Попутчиков ищешь?

Леня подошел к ним, угостил московским табачком, присел рядом. Разговорились.

Новые зпакомцы назвались Саней и Ваней. По всему видно, бывалые, уверенные ребята, немногословные, обветренные, ладные в своих ватниках, перетянутых солдатскими ремнями, и крепких кирзачах.

— Мы прошлым летом покинутую избушку в тайге нашли. С книгами там, с иконами, с посудой деревянной, — неторопливо говорил Саня. Он держался старшим. У него было простое, приятное лицо, правда, его небольшие глубокие глаза не то чтобы заметно косили, но взгляд их, короткий и скользящий, было трудно уловить, он все время, не отвечая, уходил в сторону, вызывая чувство какой-то неосознанной тревоги. — Ну, сообщили об ней, как положено, кое-что с собой забрали ученым показать — они аж вздрогнули. И до сих пор дрожат. Подрядили лас ту избушку разобрать и на новое место поставить. Вот и ищем помощника потолковее. Вся любовь.

— Задание такое, — сплюнул Ваня, пухлый лицом и плотный телом, чуть глуповатый на вид. — А то давай и ты с нами. Провиант у тебя есть, другой припас тоже — в тягость не будешь, да и зашибешь чуток. Как?

Точнее они не могли попасть — у Лени даже под ложечкой захолодело, мурашки по спине побежали: такая удача после всех бед! Да и то сказать: одно дело — бесцельный, как ни крути, поход ради похода, и совсем другое — разыскать в глухой тайге монашеский скит, памятник седой старины, разобрать его, сплавить по неведомой таежной реке и вновь поставить где-нибудь на солнечном косогоре, положив начало созданию архитектурного заповедника! О таком мечтать — и то не решишься…

Лепя молча кивнул, мол, вся любовь.

— Ну и добро, — весело сказал Саня. — Скоро отсюда катер до Кочевого пойдет, на него и погрузимся, а дальше — лодкой по Нерге, ну а уж потом — на своих да на двоих, густой немеряной тайгою, не обессудь, — улыбнулся, глядя в сторону.

А Ваня доверительно наклонился к Лене:

— Ты нам только билеты на катер возьми, а? Понимаешь, прогуляли аванс, не утерпели, у Санька именины. И харчишками поделись на первое время, а там тайга-матушка прокормит, лады? У нас-то с провиантом негусто, вон оно все наше богатство, — и он кивнул на два сиротских допотопных сидорка, притулившихся у стены, поверх которых лежал длинный брезентовый сверток.

— Инструменты, — пояснил Саня, перехватив Лепин взгляд.

В пути по-настоящему познакомились, обговорили все детали, сдружились, и вскоре новые знакомые стали Леню звать Лехой, а сами позабыли, кто Саня, кто Ваня и называли друг друга просто — Косой и Чиграш. «Это у него вроде фамилия такая, чего не бывает, — пояснил Лене пухлый, бывший Ваня. — А у меня с детства прозвище осталось — голубей гонял, чиграшей я лучше всех любил».

Добрались до Кочевого, выгрузились.

Косой потянулся, расправляясь, сощурился на солнце, оскалил зубы в улыбке:

— Ну вот, вся любовь — главные трудности позади.

— Трудности только начинаются, — бодро улыбнулся в ответ Леня, не догадываясь, что в отношении себя он был, как никогда, прав.

— Ерунда. Здесь мы дома.

— Каждый кустик ночевать пустит, — добавил от себя Чиграш, посматривая по сторонам, и заржал. — Лучше, конечно, пупсик, а не кустик.

— Ты хвалился, что у тебя права на моторку есть, — обратился Косой к Лене. — Давай-ка их сюда. У меня тут старые кореша имеются, я у них лодку под залог возьму.

Подумать бы Лене: что же это за «старые кореша», которые такому надежному другу не могут на слово поверить и просто так лодку на время дать? Не подумал. С гордостью протянул удостоверение. Как весомый вклад в общее дело.

— Забирайте шмотки, — скомандовал Косой, — и тащите по реке вниз, там стойте, а я за лодкой пойду.

Косого не было до вечера. И весь день Леня занимался хозяйством: устраивал временный лагерь, готовил, чистил и мыл посуду и даже наловил к ужину рыбы. Чиграш откровенно бездельничал, но с Лени почему-то не спускал глаз, ходил по пятам — и за дровами и за водой. Сам же при этом ни колышка не вбил, ни сучка не поднял, ни ветки в костер не подложил. Только зачем-то засунул поглубже в кусты брезентовый сверток да одобрительно похмыкивал, наблюдая Ленино старание, глядя на его складную работу.

— Ты, Леха, молоток. И костер у тебя послушный, и харч готовишь добрый, и руки у тебя приделаны где надо. Вот поглядим еще, как ты ходишь, и цепы тебе тогда не будет. Видать, не ошибся в тебе Косой. Глаз у него на человека острый, наскрозь видит.

Леня краснел от удовольствия, от щедрой похвалы бывалого таежника и старался еще пуще. А насчет ходьбы он не сомневался. Все его друзья походники признавали, что ходить он умеет, пытались перенять его неутомимую «волчью рысь», когда ноги будто сами находят лучший, более удобный путь, как вырвавшийся на волю ручеек, и бегут лесной тропой, не только приспосабливаясь к ее неровностям, но и используя их для того, чтобы не терять, держать ровным и постоянным расчетливо выбранный темп.

За хлопотами день прошел быстро. Стемнело как-то сразу, лишь солнце опустилось за дальнюю кромку леса; лучи его еще бились, вспыхивали среди ветвей, а под деревьями уже стало темно и сыро.

Косого все не было. Леня сидел на берегу, смотрел, как тускло пока и лениво загораются в небе звезды, слушал, как журчит и плещет вокруг камней засыпающая река, чувствовал, как крепнет и становится острее запах нетронутого, дремучего леса и затухающего костра. В душе его нарастал и требовал немедленного выхода наивный восторг первобытного человека от ощущения свободы и единства с близкой, но всегда загадочной природой, от предвкушения неминуемых радостей равноправного общения с ней.

Леня вскочил, приложил ладони ко рту и заорал во все горло — рванулся и побежал его крик по притихшему к ночи лесу, радостно и полно отозвалось ему заскучавшее было эхо…

И тут же он получил такой пинок в спину, что чуть не свалился в воду.

— Чего ты орешь, придурок! — злобно зашипел Чиграш. — В тайге надо тихо себя держать. Чтобы самому все было слыхать, а тебя — ни-ни, понял?

Леня сначала немного обиделся, потом смутился, но, поразмыслив, решил, что хотя они еще и не в самой тайге, но Чиграш, конечно, прав. Он и сам не любил, когда горланят в лесу от избытка чувств или алкоголя.

Послышался тихий плеск, и появилась из темноты лодка. В ней, пригнувшись, сидел Косой, правя веслом.

— Ты, что ли, орал? — спросил он Леню, прижимая лодку к берегу. — Сейчас вот врежу веслом по башке — и вся любовь — заткнешься!

— Вы что, ребята? — растерялся Леня, вдруг ощутивший сгустившуюся вокруг него непонятную и от этого жуткую вражду.

— Ничего! Быстро грузиться! — скомандовал Косой.

— Да куда же в ночь-то?

— Все туда же, — отрезал Чиграш, разыскивая в кустах сверток. — Спешить надо. Дорогое нынче время, кто понимает.

«День простояли, — подумал Леня, — а в ночь спешить». Но вслух ничего не сказал. И хотя поднялась вдруг в душе непонятная тревога, кольнуло неясное подозрение, он стал послушно укладывать вещи в лодку, подсознательно ощущая, что именно сейчас, когда он стал это делать, кончилась его свобода, пропал он как человек и личность, потому что ни Косой, ни Чиграш не ощутили его внутреннего сопротивления, да и не было им до него дела, если внешнего отпора Леня не дал, да, видно, уже и не даст — сломался парень. Гнал Леня эту мысль от себя, заталкивал поглубже, мол, все еще неясно, вот как разберется он во всем, тогда и покажет себя, свой твердый и волевой характер, как уже было по раз в его мечтах о необыкновенных приключениях в дремучих лесах.

Леня закончил погрузку, и когда забирался в лодку, и ногу ему больно уперся какой-то невидимый в темноте твердый предмет. Он пошарил рукой — зазвенело — и вытащил цепь, одним концом прикрепленную тяжелым запертым замком к носу лодки, другим — к длинному стальному уголку.

— Что это? — растерянно спросил Леня.

Косой усмехнулся:

— Хозяин в тайгу ушел по ягоды и ключи забыл оставить. Пришлось кол выворачивать. Вся любовь.

— А… — протянул Леня, внутренне сжавшись, но показывая, что вполне удовлетворен объяснением.

Косой сбоку коротко глянул на него и добавил:

— Но беречься нам от чужого глаза всежки надо. В поселке не знают, что мы лодку с согласья взяли. Не ровен час — решат, что угнали, искать начнут…

Плыли всю ночь и все утро. Лодку вел Косой, даже в темноте умело обходя камни и коряги, минуя топляки, обнаруживая их звериным чутьем. К рассвету Леня немного успокоился, на него содействовало очарование ночного плавания по таежной реке с надежным и отважным кормчим, и все, что произошло накануне, стало казаться вовремя прервавшимся и уже далеким сном.

Пристали к берегу только в полдень — наскоро перекусить. Косой сильным гребком — задремавшего Леню при этом чуть не сбросило упругими ветками в воду — загнал лодку в прибрежные кусты так, что ее совсем не было видно ни с воды, ни с берега.

Место было нехорошее, низкое и сырое. Лагерь разбили подальше от берега, в густых зарослях, где было полно комаров. Лепя с гордостью нахлобучил свой финский накомарник с двойной сеткой из крупных ячеек — дышать в нем было свободно, а комар его не пробивал; надел и перчатки. Косой внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал, пошел на берег и, пока грелась вода для чая, почему-то не отрываясь смотрел назад, вверх по реке.

Потом он вернулся к костру, взял вспоротую банку тушенки и вдруг, привстав, застыл с ложкой у рта, прислушиваясь к чему-то, кинул беспокойный взгляд на костер (старанием Лени тот горел ровно, жарко, без дыма), на спрятанную в кустах лодку, переглянулся с Чиграшом. Где-то выше по реке гудел лодочный мотор. Звук его нарастал, приближаясь, прошумел совсем рядом и стал постепенно затихать. В берег заплескала поднятая моторкой волна.

Лагерь свернули быстро, Леня даже дожевать не успел, и снова пошли вниз по реке. И снова Косой сам вел лодку, был очень внимателен, зорко смотрел вперед, шарил глазами по берегам. И снова не остановились на ночевку.

Только близко к вечеру, словно для того, чтобы пропустить возвращавшуюся моторку, Косой подогнал лодку к стволу прибрежного дерева, опустившего длинные гибкие ветви с густой листвой к самой воде. В моторке сидели двое с ружьями и милиционер в фуражке. Косой пристально глядел им вслед и, когда они исчезли за поворотом, резко вытолкнул лодку на темную воду и налег на весла. Чиграш все это время будто ненароком придерживал Леню за плечо.

Шли еще ночь и почти весь следующий день. К вечеру Косой направил лодку в узкий приток с каменистым руслом и крутыми, как ущелье, берегами. Здесь он посадил на весла Леню, сам перебрался на нос и командовал, куда править. Временами, когда нарастало течение, Леня и Чиграш тянули лодку бечевой, то чавкая по илистой грязи и путаясь в прибрежных кустах, то хрустя сапогами по галечнику, а Косой, оставаясь в лодке, правил веслом.

Смеркалось, когда они наконец стали у берега, где было не так круто и можно было высадиться и выгрузить вещи.

— Приволоки сюда камней, — хрипло приказал Косой Лене. — Покрупнее, потяжельше.

— Зачем? — удивился Леня ненужной, на его взгляд, работе, против которой неистово бунтовало все тело, требуя немедленного отдыха.

— Лодку затопить надо. Пригодится еще.

— Так привязать, и все.

— Понимаешь ты! Один хороший дождь, и унесет ее — поминай как звали! А дождя не будет, так рассохнется.

У Лени не было ни сил, ни духа спорить, не было и желания заметить явную нелепость в доводах Косого. Он нагрузил лодку камнями, и тот, сильно накренив борт, затопил ее. Леня взял топор и стал делать зарубку на ближайшем дереве, чтобы заметить место.

— Ты что? Идиота кусок! — вконец озлился Косой. — И так найдем, замажь!

И тут еще Леня ничего не понял, вернее, не хотел понимать — боялся, прятал голову под крыло, предпочитая как можно дольше оставаться в неведении, иметь пусть и крохотную, но все же надежду, что все еще образуется. Но напрасной была эта надежда. Очень скоро все стало на свои места, сползли окончательно маски, распределились роли…

Произошло это на ближайшей ночевке, после первого же пешего перехода. Пока шли и потом устраивались на ночь, Лепя окончательно убедился, что его попутчики совсем не те люди, какими хотели ему представиться. Может, в чем-то и бывалые, но уж никак не таежники и не мастера. Что у них была за цель, он, конечно же, не мог знать, но зачем им нужен он сам, уже догадывался, и решил этой же ночью, не идя на открытый конфликт, как говорится, дать деру.

Но не успел.

Они сидели у костра. Косой курил. Чиграш хрюкал носом и плевался в огонь. Леня каждый раз при этом вздрагивал и морщился — для него костер был священен, он дарил и свет, и тепло, и уют. Каждый плевок Чиграша он словно ощущал на своем лице.

— Так, — сказал Косой, бросил в костер окурок. — Ну, Леха, будем знакомиться дальше.

Чиграш взял Ленино ружьишко, встал и оказался у Лени за спиной.

— Покажи-ка нам свои документы. Что ты за человек такой? В тайгу ведь идем.

Леня, почувствовав противный холодок в сердце, расстегнул карман штормовки и достал пластиковый пакет, перетянутый резинкой, где были его паспорт, охотничий билет и деньги.

Косой взял пакет, не торопясь развернул, посчитал деньги, сложил аккуратно в пакет, полистал паспорт и… бросил его в огонь.

Леня вскочил и тут же упал от сокрушительного удара в лицо. Приподнялся на враз ослабевших руках и получил еще два пинка по ребрам.

— Легче, — сказал Косой. — Он нам здоровенький нужен. Чтоб хорошо ходил и много носил. Вот что, парень, попал ты в хорошие руки и, если не будешь рыпаться, останешься цел и многому научишься, понял? Задача твоя простая — делать что велят и побольше помалкивать. И вся любовь. Дай-ка, Чиграш, его перданку.

Косой вынул из ствола патрон и, привстав, сильно ударил ружьем по ближайшей ели, а обломки зашвырнул в кусты. Чиграш заржал и сделал вид, что бросает патрон в костер, и когда Леня в испуге откатился в сторону, пинком вернул его на место.

Леня, хотя и был отчасти готов к чему-то плохому, все еще ничего не понимал и, кроме страха, ничего не чувствовал. Все, что произошло, казалось ему кошмарным сном. Больше всего хотелось в детской надежде крепко закрыть глаза, и будь что будет — может, проснешься, а может, и так беда минует.

— Дело твое, парень, худое. Бежать тебе некуда и жаловаться некому — тайга кругом. Здесь свой закон, здесь медведь хозяин, — продолжал Косой, выворачивая его карманы и вытряхивая вещи из рюкзака. Он отложил то, что ему понравилось, остальное отбросил в сторону. — К тому же наследил ты здорово, когда лодку крал. Дурной ты, оказывается, — лодка-то, между прочим, казенная, и сети в ней были колхозные, значит, совершил ты по просто кражу, а хищение соцсобственности. Да еще, как я слышал, права свои на моторку на берегу, где лодка стояла, обронил, растяпа.

— Прямо кино, — захлебнулся смехом Чиграш, пристегивая к поясу Ленин охотничий нож, с которого не сводил завистливых глаз еще на катере. — Я слыхал, ты и в магазине, парень, наследил здорово, приемник спер и еще чтой-то. Прямо бандит какой-то, а с виду приличный.

— Так что, если хочешь жить и жить на свободе, делай чего прикажут. Вся любовь.

— Хватит валяться, — добавил Чиграш. — Станови палатку как следует, отдыхать будем. Песню нам потом споешь. Про костер догорающий, про тропу там, про любовь. Мне сильно нравятся такие — в электричке слыхал.

Лежа на земле, готовый плакать от страха, унижения и бессилия, так невероятно вырванный из привычного места в жизни, Леня и не пытался собраться, взять себя в руки. Избалованный безопасностью, постоянной уверенностью в том, что и дальше все будет идти так же гладко, как и прежде, он не находил в себе даже капли мужества, чтобы воспротивиться той жестокой силе, которая вдруг стала на его пути, подчинила без особого труда, сделала из человека жалкого раба.

Леня приподнял тяжелую голову. Косой в это время разворачивал брезентовый сверток. В свете костра блеснул смазанный затвор карабина. Косой порылся в мешочке с махоркой, выгреб горсть патронов и, обдув их, вложил в магазин, приставил оружие к той самой ели, о которую он разбил Ленино ружье.

Леня вскочил, охнув от боли в груди, схватил карабин и, передернув затвор, дослал патрон в ствол.

Чиграш шарахнулся в сторону и присел. Косой даже не пошевельнулся.

— Ну, — сказал он спокойно. — Стреляй.

Леня вскинул карабин, направил его прямо в лицо Косого.

— Ну, стреляй, стреляй, — вроде бы давал он дружеский совет. — Сопля ты. Ведь даже этого не сможешь. Скажи: «Руки вверх!» — и веди нас в милицию.

Леня бросил карабин на землю и разрыдался.

— А теперь, — так же спокойно продолжал Косой, — подними ружье, поставь его на место, стань на колени и извинись. И скажи громко: «Я сопля».

Леня, всхлипывая, поднял карабин, обтер его и повесил на сучок.

— И все?

Чиграш опять оказался сзади, подождал немного и, схватив Леню за шею, стал гнуть его к земле, пока он не коснулся ее коленями.

— И все?

— Я сопля, — честно сказал Леня.

Так, в общем-то, просто, но страшно началось его рабство, которое он принял безропотно, без борьбы. Впоследствии, долго и трудно размышляя, Леня признался себе, что фактически началось оно гораздо раньше. Но вместе с ним начался и его долгий и трудный путь к себе…

Разбудила его обильная струя, злорадно пущенная Чиграшом на брезент.

— Еще раз проспишь — морду умою, — сказал тот, застегивая штаны.

Косой выбросил из палатки Ленины ботинки — он всегда забирал их на ночь, чтобы Леня не пытался бежать. А куда там бежать? У него даже патрончик из-под валидола с аварийным запасом спичек отобрали.

Леня все оттягивал и оттягивал решающий момент, убеждая себя, что без самого необходимого он, даже при всем своем опыте, пропадет в тайге, а здесь его худо-бедно, но хотя бы кормят, и, может быть, когда-нибудь что-нибудь произойдет, представится какой-то счастливый случай и все само собой решится, образуется к лучшему. Он не хотел признаваться даже самому себе, что равно боится как одиночества, так и возмездия в случае неудачного побега.

А в том, что возмездие будет очень суровым, возможно, даже крайним, он не сомневался. Спутники его оказались обыкновенными уголовниками. Чиграш освободился совсем недавно, а Косой, практически спившийся, по с сильной еще волей человек, срок свой, полученный за пьяную поножовщину, много не досидел, находился в богах, и его разыскивала милиция. Прислушиваясь к кратким, не всегда понятным разговорам, Леня узнал, что когда-то, еще в бытность рабочим геологической экспедиции, Косой нашел хороший самородок на притоке реки Лихой, но скрыл это и увел оттуда всю партию — поджег тайгу. А начальнику для полной гарантии посоветовал за кружкой спирта указать в отчете, что участок этот обследован полностью. Тот подумал и согласился, чтобы не провалить план и без того неудачного года. И сейчас в надежде «озолотиться» Косой и Чиграш упорно шли к этому месту, а Леня был нужен им только как даровая рабочая сила.

Все чаще со страхом он задумывался; а что же дальше? Что ждет его, когда золото будет найдено и намыто? Ведь знает он об их делах вполне достаточно, чтобы на основе только его показаний и при его, даже пассивной помощи Косой и Чиграш снова и очень надолго заняли свои еще теплые места на лагерных парах. Что и говорить, даже их действия по отношению к нему уголовно наказуемы, не считая ранее совершенных краж и угона лодки. Была, правда, у Лени слабенькая надежда, что в конце концов они отпустят его, запугав тем, что он тоже достаточно замаран, что он не только свидетель, но и активный соучастник. Может быть, именно для этого они часто напоминали ему о якобы утерянных на причале документах, которые он обронил, когда угонял лодку. Может быть, именно поэтому Чиграш, включая транзистор, дразнил Леню, говоря, что он мог бы выбрать «радио» и получше, побогаче да погромче. Может быть, поэтому они намекали на какие-то следы, будто бы оставленные им в каком-то магазине. Может быть… А если нет?

И Леня думал, ждал, понимая, что решать все-таки придется, и оттягивал это трудное решение. Все бессонные практически ночевки, все изнурительные дневные переходы, когда он тащил на себе тяжеленный рюкзак с припасами, Леня прикидывал, что и как можно сделать и какой из этого может получиться результат.

Идти ему становилось все труднее — накапливалась усталость, организму не хватало пищи, и он беспощадно требовал ее резкими болями в желудке, дрожью во всем теле; короткий беспокойный сон на холоде не восстанавливал сил, жестоко ломило суставы, кружилась, гудела и пухла голова, лицо и руки его были буквально обезображены комарами.

К тому же последние дни их путь незаметно для глаз, но ощутимо для ног и спины поднимался в гору. Местность сильно изменилась: становилась сухой и каменистой. Однажды Лене даже пришлось весь дневной переход нести еще и воду, потому что в намеченном для ночевки месте ее могло по быть.

Деревья, низкорослые и кривые, стояли здесь прямо на камнях, из последних сил цепляясь за них скрюченными корнями. Даже небольшой ветер легко валил их, и они лежали всюду — и на земле, и друг на друге, переплетаясь мохнатыми от лишайника корнями и ветками, многоруко цеплялись за одежду; в иных местах даже приходилось прорубать дорогу. Перелезая через поваленные стволы, путаясь в буреломе, Леня часто падал и мучительно тяжело вставал, стараясь сделать это возможно быстрее, чтобы не получить увесистый пинок, сопровождаемый злобными ругательствами — так поднимали в былое время изможденных кляч ломовые извозчики — кнутом и матерщиной…

Постепенно его мысли о побеге становились все более определенными. Практически же он еще ничего не предпринимал, понимая, что нужна очень большая осторожность, резкая неожиданность действий, иначе все будет напрасным и он только ускорит трагическую развязку. Пока же он изо всех сил старался не потерять ориентировку и тайком делал заломы веток, каждой ночью рисовал на пакете от сахара примитивную картину местности, наносил на нее пройденный путь, отмечал ориентиры, записывал, сколько верст пройдено за день. Он даже осмелился припрятать две оброненные Чиграшом спички, а на одной из стоянок вынул из Костра не сгоревший до конца пустой коробок и отломил от него кусочек «чиркалки». Но все это так, на всякий случай: без твердого решения, без определенного плана, без прямой надежды на побег.

Но самое главное — он впервые в жизни задумался о себе. О том, кем он был и кем он стал. И вывод был беспощаден: стал он, по сути дела, тем, кем и был, оказывается, всегда — слабым душой человеком, которого, как выяснилось, ничего не стоило подчинить грубой силе и без особого труда поставить на колени.

А ведь он и раньше догадывался об этом, о своей слабости, надежно упрятанной за видимым благополучием в отношениях с людьми, которое обеспечивалось лишь его уступчивостью и нежеланием доводить, когда была в том прямая необходимость, эти отношения до прямого конфликта, где неизбежно пришлось бы проявить твердость характера, которой у него не было. И он всегда находил тому достойное оправдание, прятался за искусственное добродушие, за мнимое нежелание «связываться».

Лотом он презирал себя, мучился стыдом проглоченного оскорбления, сделанными против совести уступками, искал и находил резкие и справедливые слова, решительные поступки и… успокаивался. Особенно мучил Леню тот случай, когда однажды ночью к его костру вышел странный чужой человек — небритый много дней, оборванный и грязный, в грубых, пробитых ржавыми заклепками ботинках, которые носят заключенные в лагерях. Он не был вызывающе груб и страшен, но насторожен до того, что его было жалко.

Леня, играя бывалого таежника, накормил его, напоил чаем, ни о чем не расспрашивая. Тот жадно поел, все время оглядываясь на черноту окружающего их леса, вздрагивая даже тогда, когда раздавался треск головешки в огне и вскрикивала спросонок птица в гнезде. Потом он поблагодарил Леню и попросил подарить ему топор: «А то совсем пропаду».

Леня отдал ему коробку спичек и продукты, убеждая себя, что он просто обязан помочь человеку в беде, что это первый таежный закон, нарушив который он навсегда покрыл бы себя позором, — а на деле он только прикрывал красивым поступком свою откровенную трусость. Ведь рядом находилось село, человек был гораздо слабее Лени и не стал бы сопротивляться, если бы тот решил сдать его в милицию, может быть, даже ждал этого, настолько был измучен скитаниями по лесу, в одиночестве, без пищи и огня, без надежды. Леня не сделал этого, только молча протянул ему топор, пожелал «счастливой тропы» и всю ночь не спал, опасаясь его возвращения и терзаясь тем, что он фактически вооружил отчаявшегося, загнанного и голодного человека, который, возможно, совершил тяжкое преступление и был теперь способен на любую крайность.

Леня постарался быстрее забыть эту встречу и никогда никому о ней не рассказывал, даже своим друзьям. А сейчас он с болью в душе думал о том, чем она обернулась, как отозвалась в его жизни…

Наконец после самого длинного и тяжелого перехода они вышли то ли к большому ручью, то ли к маленькой речке. Берега ее до самых круч были ровно засыпаны галькой, вода, легкая и прозрачная, довольно мурлыкала среди чисто вымытых камней, и этот непрерывный мелодичный звон не заглушал даже шум ветра в кронах высоких сосен. В другое время Леня порадовался бы, что набрели на такое красивое и уютное местечко, а сейчас все вокруг казалось ему чужим и враждебным, даже легкий говор воды и синее небо, будто все это, как и он сам, принадлежало Косому и Чиграшу.

Здесь они стали лагерем и стояли несколько дней. Косой сразу взялся за дело и с утра уходил к реке. Чиграш, если не помогал ему, оставайся приглядывать за Леней: валялся у костра и давал ему советы, что сделать, как и почему именно так, а по иначе. Впрочем, он быстро уставал от этого нехитрого занятия, оно надоедало ему, потому что Чиграш был так глуп, что, кажется, иногда и сам понимал это. Тогда он или злился и изобретательно срывал зло на Лене (выплескивал припасенную воду в костер, сваливал палатку, и приходилось снова натягивать ее и идти за водой, и разводить в мокрой золе новый огонь), или начинал рассказывать грязные истории про отношения с женщинами и про жизнь в заключении.

— Вот посодют тебя, — ехидно обещал он, — тогда сам все узнаешь. Мы-то чистые, а ты вор и грабитель, тебе много дадут, по большой статье. Наш советский суд к таким не имеет этого… снисхождения.

Леня заготавливал дрова, стряпал, мыл посуду, стирал и чинил их одежду. К полудню в сопровождении Чиграша он носил обед Косому. Чиграш при этом шел сзади, со вторым карабином наперевес, который они где-то по пути вынули из тайника, и всю дорогу шутил одну и ту же шутку: «Привыкай под конвоем ходить, бандюга».

Косой, судя по всему, был не очень доволен результатами. Он подзывал Чиграша и показывал ему что-то на ладони, перебирал пальцем, потом ссыпал в крышку котелка. Как-то Леня оказался поблизости и услышал его слова:

— Накололись мы, видать. На обратную дорогу не намоем. — Обернувшись, увидел Леню. — Иди отсюда! Чего лезешь, дохлятина, не в свое дерьмо?

Леня понуро отошел и, присев на камень, смотрел на тот берег, мечтая перебежать речку, длинными прыжками взобраться на склон и скрыться среди деревьев, несмотря на гремящие в спину выстрелы, разбрасывающие гальку под ногами. А там — тайга, свобода, жизнь… Так он и сидел, пока Чиграш не поднял его прикладом.

— Конец прогулке, в камеру шагом марш, руки назад, не оглядываться, — и, довольный, заржал. — Шаг в сторону — побег, стреляю без предупреждения.

Косой возвращался к вечеру, мрачный, раздраженный. И Лене в это время доставалось больше обычного, хотя он и старался изо всех сил угодить и не подвернуться под ноги.

После ужина Чиграш заваливался около костра, вертел и тряс приемник, а потом заставлял Леню «давать концерт по заявкам». И Леня рассказывал прочитанные книги, пел свои заветные песни, те, что легко щемили душу и у него и у ею друзей, когда они собирались в тесный кружок возле первою походного костра, чувствуя, как хорошо им вместе, как они соскучились друг по другу и по вольной лесной жизни, какую испытывают взаимную любовь и заботу. Он пел и плакал.

Чиграш тоже любил пустить слезу под добрую песню. Сам же он знал только одну — про самовары. Это была даже не песня, а какая-то приговорка, длинная и невеселая:

А дальше там шли чашечки, пышечки, ложечки, девочки до тех пор, пока Чиграш не набирал побольше воздуха и блаженно не выдыхал: «Самовары — пар!» Все. Вся любовь. Вся песня.

Леня терпеливо слушал, но, к счастью, Косой не давал Чиграшу долго музицировать и обрывал его где-то на «блюдечках»: «Заткнись, самовар».

После этого они забирались в палатку и заводили разговоры о «бабах» — вот бы сюда бы, да то, да это — и лилась вонючими помоями такая грязь, что впору было затыкать уши. Впрочем, Леня уже настолько очерствел, даже отупел от постоянных издевательств и унижения, что словами его было трудно пронять, чувствовал он только побои, да и то телом, а не душой.

Вздыхая, кряхтя по-стариковски, Леня ложился поближе к костру. Здесь, на долгой стоянке, он уже мог как-то позаботиться и о своем устройстве, разумеется, в самых скромных пределах: наломать побольше лапника, лишний раз умыться, сложить после ужина нодью, чтобы не очень мерзнуть ночью. Лежа у ее жаркого огня, от которого блаженно таяло тело, он смотрел в черное небо, где среди ветвей мерцали звезды, и снова мечтал о свободе. Пока не засыпал…

Но и во сне не приходил к нему покой. С душой его творилось что-то непонятное. Она будто отупела, потеряла чувствительность к унижению, и в непрерывном напряжении, в постоянном ожидании реальной опасности стала наполняться каким-то почти мистическим страхом, готовым вот-вот превратиться в неоглядный ужас.

Леня часто и беспричинно вздрагивал, резко оборачивался, во сие вскрикивал и мучительно стонал; он стал даже бояться леса, как дети страшатся темноты, чего никогда с ним не было прежде. Ему все время казалось, что кто-то стоит сзади, замышляя недоброе, следит за ним неотрывным завораживающим взглядом, что вдруг из-за куста или толстого ствола дерева покажется и скроется что-то страшное и омерзительное. Леня стал всерьез опасаться: а не сходит ли он с ума? И опасение это становилось все сильнее, тем более что уже несколько раз ему виделась в глубине леса какая-то жуткая старуха вроде седой косматой ведьмы. Вечерами он не отходил от костра, сидел, вглядываясь в мрачную темноту окружающего его недоброго леса, вскидывая голову от каждого шороха…

А дела их между тем шли все хуже. Золота не было. Кончались запасы. Косой нещадно бил из карабина все, что попадалось на мушку, но впрок заготовить не умели и поэтому не столько съедали, сколько выбрасывали.

Однажды, когда Косой свалил мараленка с влажными испуганными глазами и перерезал ему горло, Леня осмелился высказаться:

— Я его есть не буду.

— А тебе и не дадут, — заржал Чиграш. — Твое дело — сготовить.

— Может, ты и жарить его не будешь? — лениво спросил Косой, вытирая нож. — И свежевать? Может, ты сегодня в палатке спать ляжешь? И тебе еще и рюмочку поднести? И песенку спеть? Про самовары, а?

Леня отступил. И буквально тоже на несколько шагов. На всякий случай.

Вскоре они опять снялись с места.

— Надо поближе к прииску подбираться, — сказал Косой Чиграшу. — Нет здесь ничего, пусто. И где-нибудь в село найдем, харчишками разживемся, баньку посетим. Вся любовь.

— Разговеемся, — радостно подхватил Чиграш.

И снова потянулся долгий путь. Правда, он был легче для Лени, — он немного передохнул на стоянке, рюкзак его сильно опустел, к тому же шли они вдоль дороги, чуть заметной, но все-таки тропой.

В одном месте Леня даже услышал какие-то гулкие удары и веселые голоса людей. Он встрепенулся было, как собака, услыхавшая знакомый зов, сердце его сильно забилось. Он готов был сбросить осточертевший рюкзак и рвануться на эти живые голоса с отчаянным криком о помощи. Но Косой так взглянул на него, что у Лени задрожали и подкосились ноги.

— Шишкобои, — прислушиваясь, сказал Чиграш. — И бабы там есть.

И они резко свернули в сторону от тропы.

Шли долго, до вечера. И хотя весь день то там, то здесь слышались крики петухов, собачий брех, шум машин на недалекой дороге, Леня так и не решился воспользоваться удобным случаем. А на ночь у него, как обычно, забрали обувь да еще, как цепного кобеля, привязали к дереву. «Так мне и надо, — корчился Леня на сырой и холодной земле, — все, что угодно, можно из меня сделать — и лакея, и раба, и преступника. Сейчас говорят: молчи, подай, принеси, портянки постирай — и я молчу, стираю, делаю, а потом скажут: пойди укради, убей — и я пойду?» Не было ответа… Только снова на краю поляны показалась старуха и погрозила ему пальцем. Леня закрыл глаза.

Опять шли почти весь день. Обошли кругом какую-то деревеньку, присмотрелись, и Чиграш, взяв пустой рюкзак, пошел разживиться харчами. Вернулся уже в темноте. Издалека была слышна его довольная ругань, прерываемая иногда «самоварами и чайничками». Он притащил много всего, даже живую курицу. А ведь денег ему Косой не давал, берег их на самый крайний случай.

Утром снялись чуть свет, даже не выпив чая. Шли торопливо и быстро, стремились поскорее затеряться в тайге. И снова вышли к ручью, и снова Косой занялся промывкой. Место совсем было похоже на первое, но и здесь золота не взяли. Или не было его, или потерял Косой навыки, а может, просто не везло.

Но промывку Косой не бросал — никак не мог отказаться от надежды на старательский фарт. Лене же было приказано валить покрупнее лиственницы, собирать и варить сок, чтобы можно было набрать побольше «веры» и обменять где-нибудь на водку. Работа была тяжелая и вредная, да и ненужная. Куда денешься с этой «серой», кому ее здесь не хватает? Это не райцентр, не поселок с рынком, где можно было бы сделать выгодное дело. В общем, фирма терпела крах, и Леня с нарастающим ужасом ждал развязки.

Дальше шли без определенной цели. Тянуло их к людям, нужна была разрядка. И вот попалось на пути большое село, издалека в притихшей перед вечером тайге услыхали оттуда шум, музыку, веселье, ружейную пальбу.

— Свадьбу играют, — первым догадался Чиграш, облизывая губы. — Пошли погуляем. Скажем, что от своих отбились, поплутали в тайге-матушке — накормят, напоят, спать уложат и с собой дадут. Пошли, а?

— Вся любовь, — согласился Косой.

Чиграш снял телогрейку, стянул свитер и уселся на пенек.

— Ну-ка поброй меня, живоглот. Да поглаже. — И пошутил: — Одеколоном побрызгай.

Леня вздохнул, закатал рукава и стал намыливать его грязную бугристую морду.

После бритья Чиграш довольно осмотрел себя в зеркальце и сказал:

— Можешь. Теперь каждое утро будешь меня брить. Пошли, Косой, гулять.

Леню, как и в прошлый раз, привязали на длинной веревке к дереву. Привязали умело — перемещаться он понемногу мог, а освободиться было невозможно.

— Если орать будешь или кто рядом пройдет из местных, смотри — мы тебя сразу заложим за все твои хорошие дела, — предупредил Косой.

Ночью Леню разбудил тревожный звон набата в селе. Он приподнял голову — за лесом разгоралось зарево. Горело так сильно и ярко, что даже здесь стало светлее, резко легли на землю тени деревьев.

Леня прислушался. И скоро услышал их — они шли напролом, не таясь. Трещал под ногами валежник, шелестели кусты, разлеталась по лесу тяжелая брань. Наконец они вы налились к костру — злые, пьяные, побитые.

— Такую бабу из рук вырвали, — переводя дыхание, сокрушался Чиграш. — Почитай, в лапах уже держал. — Он приложил ладонь к черному синяку под глазом.

— Ты тоже… дурак. По-тихому не мог?

— Да не давалась.

— Ничего, они эту свадьбу долго помнить будут, — сказал Косой, стягивая с руки оторванный рукав телогрейки.

— А этого… мужика, ты, видать, надолго уложил. Если не насовсем.

— А чего лезет? Если ты такая хилая тварь, знай свое место, не высовывайся. Оклемается — я и врезал-то ему только раз. Правда, ногой. Правда, по печени. Ничего, долго нас не забудут.

— Ага! — злорадно хохотнул Чиграш. — Сено у них доброе было — враз занялось.

Он пошел к палатке за махоркой. Леня не успел откатиться в сторону, и Чиграш, споткнувшись о него, отбросил его ударом ноги. Косой пинком вернул его на место:

— Ты, тварь, тут еще путаешься!

И они набросились на него, словно именно он был виновен во всех их неудачах, в том, что им здорово досталось в селе. Они били его ногами, пинали, перебрасывали ударами как тряпичный мяч. Всю свою накопившуюся злость, на весь мир, на всех честных людей, на свою грязную, бестолковую, никому не нужную жизнь они вымещали на беспомощном и измученном человеке, который даже боялся кричать о помощи, молить о пощаде. Леня стиснул зубы, старался связанными впереди руками прикрывать голову, поджимал колени к животу и вдруг, когда уже стало угасать сознание, почувствовал, что он их не боится — все его существо наполнилось острой ненавистью, которая вытеснила, уничтожила страх…

— Сволочи, — сказал он разбитыми губами. — Ну, погодите, сволочи…

Очнулся он под утро, от холода и боли. И сразу увидел около затухшего костра свою старуху. Она сидела на корточках, ворошила прутиком угли и что-то бормотала, поглядывая в его сторону.

— Пошла вон, — сказал он шепотом, вздохнул, остро почувствовав боль в ребрах, и повернулся к ней спиной.

Утром Чиграш развязал его и, стегнув по спине веревкой, заорал:

— Подъем! Выходи строиться!

— Может, тебя еще и побрить? — жалобно съязвил Леня. Чиграш вытаращил глаза.

— Косой, гляди, у него голос прорезался. Пищить!

— Вот я его сейчас… подвешу, тогда попищит, — пообещал Косой, вылезая из палатки. — Сматываться надо отсюда, да живо. Этот дурак две скирды сена сжег. И окна в клубе побил.

— Вот гад зловредный! И нам из-за него пропадать. Вставай, зараза, развалился. Собирай шмотки.

Не созрел еще Леня для борьбы, да и сил не было: каждое движение, даже вздох отдавались болью во всем теле. Особенно плохо было пальцам на руках — они распухли и одеревенели, не слушались. Единственное, что он мог, на чем сосредоточился, — это не стонать, не показывать, что ему трудно. Весь внутри сжался в комок, словно изготовился. Правда, не знал еще твердо к чему.

— Похмелиться бы, — вздохнул Чиграш, выходя за Косым на тропу. — Ну уж до другого раза. Когда недоделанный наш снова магазин возьмет. Может, и нам поднесет по маленькой.

Они шли впереди, о чем-то переговаривались. До Лени доносились только отдельные слова: прииск, охрана, мать-перемать. Да он и не прислушивался. Весь нацеленный на то, чтобы пересилить боль, не думать о ней, он мечтал. Мечтал о том, как, вымывшись теплой водой, ляжет в чистую постель, зажжет торшер с зеленым абажуром, возьмет толстую книгу про путешествия и, не дочитав страницу, сладко уснет, а проснувшись, будет твердо знать, что все случившееся с ним просто дурной сон, который навсегда останется в прошлом, позабудется, а если и вспомнится когда-нибудь, то только для того, чтобы подчеркнуть, как теперь чиста, прекрасна и безопасна его жизнь. Но это само не придет; чтобы так стало, нужно что-то сделать, перешагнуть неясный еще порог, совершить трудный поступок. И никто за него этого не сделает. Свою жизнь надо заслужить самому. И только он один за нее в ответе…

Косой и Чиграш спустились по склону, пересекли высохший ручей и стали быстро взбираться по каменистой осыпи к вершине скалы. Леня сильно отстал, разбитое тело плохо слушалось его, каждый шаг отдавался болью в каждой косточке, в каждой мышце. По ногам били катящиеся сверху камни, которые вырывались из-под ног Чиграша. Он и вообще-то ходил плохо, как корова, а сейчас, видно, нарочно старался, чтобы побольше камней скатилось Лене под ноги.

— Догоняй, догоняй, — приказал Косой. — А то на веревке поведу.

Леня, по привычке восприняв окрик, заспешил, оступился, споткнулся, охнул. Рюкзак потянул его вниз, в сторону обрыва, он выставил неудачно левую ногу, и что-то в ней хрустнуло, рвануло огнем — Леня упал, покатился вниз и потерял сознание.

Первое, что он услышал сквозь звон в ушах, — бешеную ругань Чиграша.

— Ну все… конец котенку. Отходил за печку… спать. Скучно без него станет. Заместо кловуна был.

— Сломал, что ли? — наклонился к Лене Косой. — Или вывихнул?

— Так и так не ходок, — сплюнул Чиграш. — Обуза.

— Может, дернуть?

— Да ну его… Орать начнет. Недалеко ушли еще, сбегутся.

— Что делать будем? Знает он много.

До Лени еще не доходил смысл разговора — для него ничего сейчас не было на свете, кроме дикой боли в стопе.

— Да пусть валяется. Кто его здесь найдет!

— Знает много. — Косой снял с плеча карабин, передернул затвор. — Нас, видать, уже всерьез ищут. Могут на него набресть. Тогда хана.

— Ну смотри. Только за все за это, — Чиграш ткнул большим пальцем назад, за спину, — за это — нам срок, а за него — вышка. Смотри.

Леня видел, что Косой размышляет, и закрыл глаза. Ему не было страшно. В общем-то, он был уже готов к такому концу. Какая разница — шлепнет его Косой сразу или он, грязный, облепленный комарами, подохнет через несколько дней в тайге? И нога болеть не будет. И кончится страшный сон, от которого он так устал.

Леня лежал в самом низу осыпи, где было когда-то русло ручья. Солнце светило прямо в глаза. И прямо в глаза смотрела черная дырка давно нечищенного ствола.

Косой снова наклонился к нему, приблизил тупое, заросшее лицо с холодными спокойными глазами: они даже сейчас смотрели мимо человека, которого он хотел убить. Леня безразлично поймал его взгляд.

— По жилец, — сказал Косой прямо ему в лицо. — Сам сдохнет. И вся любовь. Пойдем.

Чиграш поднял рюкзак, подбросил его спиной, чтобы лег половчее. Косой вскинул за спину карабин, и они пошли вверх, не оглядываясь. Так просто, так спокойно, будто оставляли Леню на печке у любимой бабушки, которая и вылечит и присмотрит. И вся любовь.

Он смотрел им вслед, видел, как они взобрались наверх, как стали исчезать их ноги, спины, головы. И вот уже не слышно шагов, не дрогнет веточка. Только с самой верхушки скалы сорвался вдруг потревоженный камешек, звонко поскакал вниз, зацепил и стронул с места круглые голыши, которые обогнали его, разбежались по склону и, довольные, улеглись на новом месте.

И странно — Леня сначала почувствовал не страх, не одиночество, а только облегчение и спокойствие. Он снова закрыл глаза, ощущая веками тепло и свет солнца. Если бы не нога…

Ему хотелось только лежать. Он боялся пошевелиться, чтобы не вызвать ту сумасшедшую боль в ноге, которая мутила его сознание. Он забылся.

Леня очнулся, когда вместо солнца светились на небе звезды. Он замерз, и мелкая дрожь в теле вызывала такую же дрожащую боль в ноге. Стопу словно сжало тесным, горячим сапогом — грубо и безжалостно.

Он один. Они ушли. Они бросили его умирать. Но он пока жив и ужо свободен. Если бы не нога… Леня осторожно оперся локтями и сел, стараясь не шевелить больной стопой. Потом медленно и плавно потянулся к ней, развязал и вытянул шнурок. Передохнув, он попытался снять ботинок. Не вышло — наклоняясь к ноге, Леня сильно тревожил ее, и в глазах становилось темно от боли. Тогда он прижал здоровую ногу к больной, стал тихонько давить на каблук. Наконец ботинок сполз, и Леня в страхе взглянул на ногу. Она чудовищно распухла, носок на ней натянулся как покрышка мяча, но не было крови, не торчали обломки костей — видимо, вывих. Леня перевернулся на живот, повесил ботинок на шею и пополз. Кричать, звать на помощь он не решался. Косой и Чиграш могли быть где-то рядом, могли услышать его, вернуться, и тогда все, кончится его прекрасное путешествие.

Скорее, скорее отсюда, подальше от этих бандитов! Бежать, бежать хоть на четвереньках, ползти, катиться, карабкаться… Будь что будет — только не жизнь с ними, не смерть от них. Скорее к людям. Они спасут его, накормят, вылечат, схватят и посадят в тюрьму Косого и Чиграша, а Леня поедет домой к теплой ванне, к лампе под зеленым абажуром, к книгам и друзьям. И никогда больше, ни за что, никуда, ни ногой…

Он полз сначала вверх, волоча ногу, скользя и срываясь, обдирая руки и лицо, хрипя и задыхаясь. Потом он полз знакомой тропой, боясь потерять ее, сбиться с обратного пути, а главное, повернуть в забытьи в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Подобрав палку, он пытался идти, но это оказалось труднее, и он снова пополз.

Позже, когда все уже было позади, Леня так и не смог вспомнить подробности этого страшного пути. Единственное, что не оставляло его, что явственно, кроме боли в ноге, постоянно было с ним, — это его старуха. Она брела совсем рядом — до него даже доносило ее дурной запах, — изредка нагибалась к земле, что-то подбирала, недовольно ворча…

Ночью он отлежался в какой-то ямке, а утром снова полз, теряя последние силы, иногда просто извиваясь на месте, как разрубленный лопатой червяк.

И вот он услышал совсем недалеко собачий лай — деревня была рядом. Леня сверился со своей истершейся до лохмотьев картой, припоминая, как они шли, и понял, что может значительно сократить путь, если оставит тропу, которая уходила в сторону. Он двинулся напрямик, крича в надежде, что кто-нибудь бродит рядом, собирая ягоды или грибы или еще по какой надобности, услышит его и придет на помощь.

Он выполз почти на самый край леса. Впереди было светло — чистое место — либо вырубка, либо начиналось поле. Но путь ему преграждал овраг, заросший кустарником, крутой. По дну его тихо, неспешно журчал ручей.

Леня подобрался к самому краю и стал высматривать доступный ему спуск. Он лежал на животе, опираясь на локти, и смотрел вниз — и вдруг под ним бесшумно посунулась земля и целый кусок, видимо, подмытого дождем ли, паводком ли дерна медленно пополз вниз. Леня лежал на нем, как на санках, и вначале на мгновение зажмурился, ожидая неминуемого падения, но сразу же открыл глаза и, пытаясь затормозить, пока было можно, уцепился за ствол березки. Пласт земли развернулся, Ленина больная нога попала в развилку срубленного куста, в ней опять хрустнуло, рвануло, и стало вокруг темно, будто ударило по голове что-то очень тяжелое…

Их давно уже искали. Милиции было известно, что Косой — это беглый Владимир Худорба, а Чиграш — рецидивист Александр Рычков, что раньше они промышляли золотишком, что совершили ряд краж и угнали в Кочевом колхозную лодку, что спровоцировали драку на свадьбе в Локосове, где нанесли тяжкие телесные повреждения гражданину Петрову, который находится в настоящее время в критическом состоянии в больнице, что подожгли два стога сена, что по непроверенным данным к ним присоединился кто-то третий, что движутся они с какой-то определенной целью в направлении прииска, что вооружены и занимаются по пути браконьерством, и многое другое.

Неизвестно было только главное — где они сейчас и как их быстрее взять. Были приняты оперативные меры, оповещены геологи и охотники, рабочие прииска и рудника, водители. Но пока никаких сведений не поступало.

Не сообщал еще ничего и участковый, на которого больше всего надеялись. Он был хотя и молодой, но хваткий, толковый парень. К тому же местный, опытный таежник. Два недели он мотался по лесам и наконец радировал с геологической базы, что, похоже, вышел на след, но помощи пока не просил.

Лепя пришел в себя от того, что у него ничего не болело. Поламывало тело от старых и новых ушибов, привычно ныли застуженные кости, чуть дергало стопу. Но прежней боли в ней не было. Сначала Леня даже испугался — ему подумалось, что нога оторвалась совсем — просто он пока не чувствует этого, потому что находится в болевом шоке. Холодея от возможности нового (и уже последнего) несчастья, нового неминуемого взрыва боли, он приподнял голову и, готовый снова закрыть глаза и снова потерять сознание, взглянул на ногу. Но она была цела, на месте, и даже опухоль на ней заметно спала. Видимо, застряв между ветками и получив рывок от тяжести движущегося вниз тела, она каким-то чудом сама собой вправилась. Леня вздохнул и осторожно шевельнул ею — больно, но не той жгучей болью, от которой темно и горячо глазам, от которой хочется нечеловечески визжать и кусать себя за руки, а ровной, спокойной и затихающей, словно уходящей навсегда.

Он лежал, тяжело и блаженно дыша, будто вынырнул с большой и темной глубины, когда совсем уже не хватало воздуха и готова была разорваться грудь, лежал, глядя невидяще, как между ним и небом нежно колышется листва и сквозь нее брызжет в лицо солнце. Потом сел и опять пошевелил ногой. Она чуть отозвалась каким-то глухим и даже приятным зудом: мол, вот я — жива и почти здорова, не бойся. Все! Можно жить дальше. И такое вдруг облегчение обрушилось на него, что Леня сначала несмело улыбнулся, затем засмеялся, все полнее и полнее и наконец захохотал, захлебываясь; из глаз потоком хлынули слезы и потекли по щекам, попадали в рот, стекали по подбородку на шею. Они были холодные, и казалось, будто он стоит, подставляя лицо под свежий весенний дождь. Леня перевернулся на живот. Истерика, в которую вылились все минувшие беды, так бур-по трясла его, что все тело подпрыгивало и билось о землю.

И так же резко, как началась, она кончилась. Леня потихоньку, все еще боясь спугнуть свое счастье, подполз к ручью, долго и жадно пил, умылся и сел, оглядываясь. Все вокруг было прекрасно. Светило в синем небе солнце, шумели ветвями деревья, журчал своей чистой водой ручей и на весь лес каркала на самой верхушке ели большая ворона. И был он один, почти здоров и, главное, свободен. «Выберусь, — подумал Леня, — еще как выберусь-то».

Он поднялся и перебрался туда, где была погуще трава, и долго лежал, по-настоящему наконец-то отдыхая, не ожидая пинка, окрика, не думая ни о чем, пока не заснул. Солнце сильно грело, пробегал по оврагу ветерок, и потому комаров здесь было мало, и Леня проснулся отдохнувшим и совсем бодрым.

В первую очередь он стянул штормовку и вытащил рубашку из брюк. К своим походным рубахам Леня всегда подшивал снизу полосы из мягкой материи — так было теплее ночевать, к тому же рубашка не вылезала из брюк и не сбивалась на спине при ходьбе с рюкзаком. Леня оторвал эту полосу и, сняв носок, туго обмотал лодыжку. Потом снова натянул носок и осторожно всунул ногу в ботинок — нормально. Только шнурок пришлось продернуть лишь в две верхние дырочки, но это не беда, ботинок держался на ноге плотно, не болтался.

Леня встал и сделал несколько шагов, стараясь полегче опираться на левую ногу. Посошок бы еще — совсем хорошо бы стадо. Нашелся рядом и посошок — крепкий и легкий, с рогулькой на конце.

— Ну, в путь, странник божий, — громко сказал Леня и пошел. Сначала бодро и уверенно, а потом все медленнее, пока не остановился, будто раскрутилась в нем до конца какая-то важная пружинка, и долго стоял в тяжелом раздумье, опираясь на палку.

А куда же, собственно говоря, он идет? Конечно же, в деревню, к людям. Это единственный его путь. Выбирать-то не из чего. Он все им расскажет, и они помогут ему — положат в больницу, поймают этих подонков, а Лене потом дадут денег и харчей на дорогу и отправят его домой.

Но вдруг ему не поверят? Вдруг решат, что он заодно с Косым и Чиграшом — просто не поделили что-то либо стал он им обузой и они его бросили? А если и поверят, то не скажут ли: «Что же ты, парень, тебя били, над тобой издевались, а ты терпел? Кормил их, поил и обстирывал, помогал им красть и разбойничать, а теперь, как припекло, сам прибежал помощи просить? Что же ты за человек такой? Кому ты нужен? Себе только? Да и то вряд ли».

Может, и не так он думал, может, другие совсем были у него мысли, но что-то властно тянуло его совсем в другую сторону. Так бывает, когда побитый или жестоко обиженный мальчуган нет чтобы бежать домой за утешением, упрямо тащится за своими обидчиками и, размазывая грязные слезы, кричит им вслед: «Ну погодите еще! Вот я вам покажу!» — и яростно надеется на счастливый случай — отомстить.

Так или нет, жажда немедленной и расчетливой мести или что-то другое, более значительное, не давали ему внутренней свободы для легкого и короткого пути к людям.

Так или нет, но он один виноват во всех своих бедах. И не только в том, что позволял издеваться над собой, что прислуживал, потеряв человеческое лицо, по и в том, что, покоренный, не сделал даже попытки к своему освобождению, к тому, чтобы хотя бы косвенно помешать преступникам уверенно и безнаказанно идти своей черной дорогой.

Так или нет, по дальше он не сможет жить с этим пятном. Ведь главное — по просто выжить. Прожить в моральном бездействии отпущенные тебе годы. Если каждый будет молча покоряться злу, не расползется ли оно так широко, что с ним и не справиться?

И он пошел — без пищи, уставший до предела, истощенный, избитый и хромой, — пошел в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Зачем — он еще сам точно не знал, но ясно было одно — чем дальше он будет идти своим новым путем, тем скорее узнает, что его ждет, тем лучше поймет, что ему делать, как ему жить…

К вечеру Леня доковылял до того злополучного места, где его бросили умирать. С этого места он и начнет жить заново. И тут, словно подтверждая правильность его решения, нашла его новая удача, просто неслыханная в его положении, — он увидел свой брезент, брошенный за ненадобностью его бывшими хозяевами, причем даже с двумя привязанными к нему обрывками веревок. Теперь у него будет жилище. Дом!

Верно: детское живет в человеке до седых волос. И в Лениной душе, еще не остывшей от пережитого, взыграл старый друг Робинзон. Вернулась, правда, в ином качестве уверенность в себе, снова пришло доверие к лесу, навсегда исчезла грязная и грозная старуха. Тайга больше не пугала его, она опять стала ему верным другом, который даст приют, пищу, укроет, если надо, от вражеского глаза.

Леня стал готовить ночлег — основательно, с удовольствием. И не только потому, что крайне нуждался в настоящем отдыхе, что вновь вступал в свою детскую игру в приключения, но еще и потому, что готовился к борьбе, к настоящей — суровой и опасной схватке, где, кроме леса и походного опыта, не было у него союзников.

Он высмотрел уютное углубление под корнями упавшей ели, сплошь засыпанное сухой хвоей, и стал ломать лапник. Причем на этот раз он не просто стелил его, а втыкал ветки в землю частыми рядами, так, чтобы получился густой пружинистый матрас. Поверх него он положил сложенный вдвое брезент и снова стал закладывать его сверху лапником — часто, крест-накрест. Потом на случай ночного дождя наложил его и на корни ели.

Когда совсем стемнело, Леня затянул на голове капюшон штормовки, забрался между двумя слоями брезента, подобрал ноги, втиснул ладони под мышки и, предвкушая тепло и покой, чувствуя на себе приятную тяжесть и сильный запах еловых ветвей, медленно закрыл глаза. Покой пришел, и он заснул сильно и крепко, как зимующий в норе зверь. Краешком сознания он улавливал легкий шум ветра, но оттого, что согревшееся тело было теперь недоступно его холодному ночному дыханию, Лене стало еще уютнее и спокойнее.

Спал он долго и только дважды за ночь, не просыпаясь, приподнимал у лица край брезента, чтобы впустить под него свежий воздух.

Проснулся он разом — по сигналу хорошо отдохнувшего организма, который теперь свирепо требовал пищи.

Леня хорошо понимал, что главное для него сейчас — это окрепнуть, вернуть силы и постоянно их поддерживать. Иначе ему не сделать того, что смутно задумалось, и вообще не выбраться живым из тайги. Поэтому прежде всего он должен обеспечить себя в достатке пищей, причем пищей добротной, чтобы не просто поддерживать в себе вялый огонек жизни, а выполнять трудную и опасную работу.

В тайге он никогда не бывал. Жизни ее не знал, вернее, знал, но в основном по книгам и рассказам. Но ведь грибы — они везде грибы. И в ягодах он не ошибется, и шишки будет шелушить, особенно если повезет на кедровые, и корешки найдет съедобные, и травки. А потом можно будет и охотой заняться, рыбкой разживиться. Без хлеба и соли только трудно, да не беда, привыкнет.

Леня решил весь день посвятить отдыху, устройству и обзаведению хозяйством — ведь у него ничего не было, даже спичек. Те две штуки, что он когда-то припрятал, не годились, головки их искрошились и облезли. Значит, надо и об огне подумать. Но это — позже. Этой ночью он все равно костер разводить не будет. Во-первых, опасно, Косой и Чиграш могут быть еще недалеко, могут и вернуться — что им в головы взбредет, кто знает. Во-вторых, он сегодня в разведку пойдет. Нельзя их след терять, надо держаться к ним поближе, ловить удобный случай, чтобы посчитаться. Сейчас они где-то в той стороне, дня два еще там будут стоять, золотишко искать. Так что ночью он выйдет на них — посмотрит, послушает, а там видно будет…

А сейчас — жрать! Леня выбрался из своей норы, потянулся сладко, огляделся. Пуста была тайга на первый взгляд. По Леня знал, что полна она жизнью, надо только искать — все, что необходимо, найдешь. Он снова перетянул ногу — она совсем уже не беспокоила его — и выбрался наверх, внизу все равно среди камней ничего нет. И начал бродить, как собака, принюхиваясь, ловя сырой грибной запах. И вот они, родимые! Много было перестоявших, гнилых и червивых — кому здесь собирать. Но хватало и хороших. Леня складывал их в подол рубахи, а сыроежки жевал на ходу.

Через полчаса он вернулся к своему логову и только высыпал добычу — тут, кроме грибов, и брусника была, — как свалился от острой рези в животе. Леня не испугался: понимал, что это не отравление, а просто реакция отвыкшего от пищи желудка, который старался избавиться от нее. Его вырвало, и боль прошла. И снова захотелось есть. Леня напился из лужицы, стоя над ней на четвереньках, и бросил в рот горсть ягод. Долго жевал, сосал их и глотал только сок, выплевывая кожуру и косточки — позавтракал.

Сейчас бы еще шашлычок грибной! К обеду. Ничего, будет и шашлычок. Отдохнуть надо только немного. И Леня опять забрался в берлогу и всласть поспал, проснувшись опять же от голода.

Теперь нужен огонь. Для бывалого, знающего человека это не проблема. Как добыть огонь, Леня знал. Как-то в одном из походов он смастерил для экзотики индейский приборчик в виде маленького лука, испытал его, торжественно разведя костер, и хранил его дома, на полке, среди камешков, ракушек, сухих морских звезд и других памятных походных трофеев.

Так что опыт был, можно надеяться на успех, и Леня с жаром взялся за дело.

Вскоре он, гордый, как шаман удавшимся колдовством, сидел на корточках возле яростно трещавших в огне сухих еловых веточек и осторожно подкидывал в костер сучья потолще.

Потом он подложил еще хороших березовых дров, наломал веток черемухи, зубами стащил с них кору, нанизал грибы, обложил костер крупными камнями и, когда он жарко зардел углями, положил на камни сразу шесть шампуров.

Запах поджаривающихся грибов закружил ему голову, рот наполнился слюной, мелко задрожали пальцы. Но Леня терпеливо ждал — торопиться, рисковать ему было нельзя.

Наконец он снял готовые грибы, положил им на смену еще несколько порций и, обжигаясь, урча, стал обгладывать и обсасывать шампуры… Сейчас бы еще чайку, но сгодится пока и водица из лужи — не до жира.

Потом он развалился у костра, наслаждаясь теплом и сытостью, набираясь сил и мужества для еще одного важного и неотложного дела.

Все это время Леня сильно страдал от физической нечистоты. Обычно в своих походах он очень тщательно следил за соблюдением личной гигиены. Даже вкладыш в спальный мешок он стирал каждую педелю. И теперь его страшно раздражали грязная одежда и немытое тело. Да и вообще, в бой по старому обычаю надо идти в чистой рубахе. Поэтому, полежав еще немного, Леня снова навалил в костер побольше дров и прежде всего как мог тщательно, с песочком выстирал в бочажке всю одежду, все до нитки, кроме рубашки. Ему приходилось несколько раз бегать к огню греться, он чуть не в самые угли совал свои красные, занемевшие руки, но зато вскоре возле костра сушилась, исходя паром, вся его одежда. После этого Леня собрался с духом, выкупался сам, натираясь мочалкой из травы и комочком глины, сильно растерся рубахой, выстирал ее и тоже повесил у огня.

Вода была ледяная, Леню била дрожь, когда он сидел у костра, накинув на плечи брезент, но он был счастлив. Чувствовал себя чистым, сильным и легким, готовым на любые подвиги.

Когда одежда просохла, Леня стал собираться в путь. Он хотел засветло, чтобы не потерять след, выйти к предполагаемой стоянке своих врагов и, когда стемнеет, сделать разведку. Определенных целей у него не было — сначала нужно узнать их планы, а потом уже решать, что делать самому.

Сборы были недолги. Леня завалил угли камнями, сложил недоеденные грибы и свой зажигательный приборчик в брезент, перевязал веревки так, чтобы получились лямки, забросил за спину и закарабкался на осыпь, помогая себе посохом.

Шел он хорошо — быстро и ровно, легко, как призрак, — не хрустнет веточка под ногой, не зашелестит листва, не зря он так упорно вырабатывал шаг, учился ходить по-таежному: пригодилось-таки. На ходу Леня то подбирал шишку и вышелушивал из нее семена, то срывал ягоду и бросал ее в рот, то клал в мешок попадавшиеся грибы.

Со следа Леня ни разу не сбился — Косой и Чиграш, как всегда, не шли, а перли напролом, но главное — он довольно ясно представлял их маршрут и уверенно выдерживал правильное направление.

Скоро он наткнулся на недавнее кострище — видимо, здесь они перекусывали. Он порыскал вокруг — ничего съестного не нашел, но зато подобрал гильзу от винтовочного патрона и две пустые консервные банки — большую и маленькую. Леня обрадовался им, как не обрадовался бы и золоту. Теперь у него есть и кастрюлька, и чайник, и нож. Нужно только прикинуть, как получше использовать находки. Но это потом — сейчас надо скорее догнать Косого и Чиграша.

И он снова ровно пошел по тропе.

Леня шел так тихо, что издалека услышал звон ручья. Теперь нужно быть осторожнее вдвое. Впереди было открытое место, Леня обошел его и подобрался к берегу ручья… На той стороне в сумрачной глубине леса плясали на лапах черной ели отблески костра.

Он решил подождать, пока совсем стемнеет, но не дольше, иначе Косой и Чиграш завалятся спать и ему ничего не удастся подслушать.

Когда укрепилась настоящая темнота и ярче заиграл в ней огонь, Леня сложил в приметном месте свое нехитрое имущество и двинулся к костру, перебегая от дерева к дереву, прячась за их широкими стволами.

Последние десятки метров он на всякий случай полз, не спуская глаз с огня, с теней, которые мелькали возле него и иногда на мгновенье загораживали яркое пламя. Стали слышны негромкие голоса. Леня подобрался еще ближе, раздвинул мешавшие ему ветки и осторожно выглянул.

Косой сидел у огня. Чиграш топтался рядом, бренчал котелками — кашеварил. Леня опустил лицо вниз, чтобы отраженный глазами огонь не был вдруг замечен, и стал прислушиваться.

— Нет здесь ничего, — мрачно говорил Косой. — И никогда не было. Накололись мы.

— Пуще надо искать, — заискивал Чиграш, опасаясь Косого. — Давай день-два еще посмотрим.

— А жрать что будем? Харчи на исходе, а выбираться еще сколько.

— Не отощаем. К людям в случае чего выйдем, покормят.

— Дурак ты прямой, Чиграш. Сколько тебя знаю — ты ото дня на день только глупеешь. Куда нам к людям? Нас ищут по всей тайге. Только высунься — враз заметут. И, между прочим, за этого сучонка добавят. Статья такая есть.

Чиграш снял с огня казанок, обжегся, осторожно выругался. Они сели рядком, начали хлебать варево.

— Слышь, Косой, а если нам транспорт с прииска взять, а? Рискнем, не пустыми же возвращаться…

Лене было видно, как Косой не торопясь облизал ложку, подумал, глядя на нее, и врезал ею Чиграшу в лоб.

— Да ты послушай, — Чиграш потер лоб — либо побоялся обидеться, либо слишком был захвачен идеей. — Найдем этого доходягу — небось там и лежит, подбросим его на дорогу. Они остановятся, выйдут помощь оказать, а мы с двух стволов, а?

— В твоей башке хоть чуток ума-то есть или совсем без соображения? Нельзя им останавливаться, у них инструкция. По радио сообщат, и все.

— У них гуманизьм, — страстно, уверенно зашептал, срывая голос, Чиграш. — Не бросят умирать на дороге. Остановят, не бойсь.

Леня вдруг ясно представил себе, как его выволакивают из леса, истерзанного, с изуродованным, чтобы не опознали, лицом, грязного, потерявшего человеческий облик, и как приманку бросают на дорогу. Ну уж нет! Леня сжал кулаки и чуть не застонал от ненависти, захлестнувшей его мутной волной, смывшей остатки былого страха. Он вспомнил, как не мог когда-то выстрелить в Косого. Теперь, если надо, он разорвет его голыми руками.

Косой помолчал, подумал.

— Не пойдет. Да и где этого… искать? Либо уполз куда, либо протух уже — возись с ним, вонючим.

— Ну как знаешь — тебе решать.

— День-два еще здесь поработаем. Если не будет фарта, надо смываться. По дороге пару магазинов возьмем, потом в лодку. Там, внизу, где пошире, островок есть — одна трава, там нас искать не будут, отсидимся, пока шум стихнет — и в город. Вся любовь.

Когда они улеглись, Леня подкрался к самой палатке, но, кроме зевков, а потом храпа, ничего больше не услышал. Впрочем, он и так узнал вполне достаточно, чтобы действовать не вслепую, а наверняка.

В надежде, что у костра что-нибудь осталось, он осторожно приблизился к нему, готовый в любую секунду бесшумно исчезнуть в лесу, осмотрелся, но ничего не нашел. Даже топор они забрали с собой в палатку.

Леня так же беззвучно ушел, разыскал свои пожитки и смело развел огонь. Время у него есть, можно хорошо подготовиться к предстоящему. В одной из банок — большой, из-под компота, он сварил грибную похлебку, а от другой отломал крышку, сложил ее вдвое и решил утром смастерить из нее нож. Потом надрал с камней и с деревьев охапку сухого мха, завернулся в брезент и долго лежал без сна, обдумывая план действий. Главное, не обнаруживая и не подвергая себя опасности, загнать своих врагов на остров, предварительно измотав, напугав и обезвредив, а затем сообщить в милицию. Причем ни в коем случае не дать им поживиться грабежом.

Он думал долго, старательно, как полководец перед решающей битвой. Правда, у этого полководца был только один боец — он сам, но зато битый-перебитый — такому цены нет.

Утром Леня взялся ладить себе оружие. Крышку консервной банки, сложенную вдвое, он обстучал на камешке, направил, втиснул в расщепленный сучок и обмотал его куском шнурка. Нож — не нож, а какая-то пилка получилась.

Потом он сломал березку, погрел ее над огнем, чтобы немного подсушить и стал равномерно обжигать с двух сторон: лук должен иметь правильную форму — потолще в середине, потоньше по концам. На тетиву пошла бечевка от брезента.

А вот со стрелами пришлось повозиться. Лепя долго скоблил подходящие прутья, обсушил их над огнем, на огне же и заострил, а на один — самый ровный — надел гильзу и сплющил ее на камне. Эту же стрелу оперил.

Потренировавшись, чтобы освоить новое оружие и знать характер стрел — какую куда отклоняет в полете, какая дальше летит, какая точнее бьет, Леня сел в засаду у бочажка и подбил-таки первой же стрелой птицу. Что была за птица, он не знал, не видал таких, но, выпотрошив ее своим смешным ножом и облепив мокрой глиной, запек в углях и съел с удовольствием, запив целой большой банкой брусничного чая.

Ну а теперь за дело. Леня снова аккуратно прибрал и спрятал имущество, прикрыл угли золой и двинулся в путь, осуществлять первую часть своего замысла. Лук он повесил на плечо, стрелы засунул за пояс.

Леня знал, что сейчас Косой трудится у ручья, а Чиграш наверняка хлопочет в лагере. Он со звериной осторожностью подкрался ближе и стал наблюдать. Где-то неподалеку стучал топор, послышался треск, и к костру вывалился Чиграш, волоча за собой сваленную сухую лесину. Пока он шумно разделывал ее на дрова, Леня подобрался еще ближе и наконец разглядел то, что хотел увидеть в первую очередь, — карабин Чиграша висел на сучке, рядом с палаткой. Теперь надо терпеливо ждать.

Леня спокойно лежал в черничных кустах, жевал ягоды, слушал, как бормочет Чиграш про самовары.

И вот он взял казанок и пошел к ручью. Леня выждал, изготовился и, одним прыжком выскочив на полянку, сдернул карабин с дерева и скрылся в лесу. Он перевел дыхание и открыл магазин — четыре патрона. Ничего, вполне хватит для осуществления задуманного. А охотиться с ружьем ему все равно нельзя.

Леня переменил место — отошел немного дальше, но так, чтобы все слышать и ничего не пропустить, залег в ямку, прижав к себе карабин.

Вскоре вернулся Чиграш. Конечно, он ничего не заметил и спокойно продолжал заниматься своими делами.

Леня ждал. Ему было хорошо и совсем не страшно. В руках его было оружие, в сердце — злость и решимость.

Иногда он поглядывал в сторону стоянки, но в основном лежал на спине и смотрел в небо, слушал легкий шум деревьев и птичий щебет.

Чиграш снова было забубнил свои самовары и вдруг замолчал. Леня выглянул. Тот растерянно озирался, потом повесил казанок и заглянул в палатку, обошел ее кругом и побежал к Косому.

Леня ухмыльнулся, встал, забросил карабин за спину и быстро полез на дерево. Сейчас, когда они будут искать оружие, лучше, конечно, не попадаясь на глаза, быть рядом и следить, как станут развиваться события. Знать все — это теперь его главный козырь.

Сверху ему хорошо были видны палатка и костер, излучина ручья. И кругом — зелено-голубое лесное море, безбрежное и спокойное. С соседней ели на него удивленно смотрела белка. Леня подмигнул ей и чуть было не зачирикал как воробей, обманувший страшную кошку.

Вот они! Бегут. Впереди Косой с карабином, сзади боязливо пыхтит Чиграш. Лихорадочно переворачивают вещи в палатке, шарят в кустах, озираются. В воздухе висит приглушенная ругань — злая Косого, испуганная Чиграша. Косой не выпускает из рук карабин, вскидывает его на каждый шорох.

— Проспал, сволочь! — шипит он на Чиграша. — Выследили нас! На мушку взяли — вся любовь.

— Да я-то что? — нервно поглядывая по сторонам, оправдывается Чиграш. — Ты уж совсем… Да, может, это и не менты вовсе. Может, это кловун наш шутит. Оклемался и скрал ружье, шалит.

— Скрал… Сдох он давно, дубина. Все береглись, не шли на мокрое, а его, считай, мы порешили. Собирай барахло — смываемся.

Они торопливо покидали вещи в сидора, сорвали палатку, скомкали со и, не загасив костра, дернули в лес.

Леня соскользнул с дерева и осторожно двинулся за ними.

Напуганные загадочным исчезновением карабина, Косой и Чиграш в панике неслись по лесу, как обезумевшие лоси, стремясь поскорее оторваться от возможных преследователей. Поспешая за ними, Леня, однако, головы не терял, погоней не увлекался. Косой хитер и осторожен, он, подозревая слежку, не будет долго гнать вслепую, захочет разобраться в обстановке, сориентироваться и сбить со следа тех, кто идет по нему. Поэтому, зная, какого направления они будут неизбежно придерживаться, Леня рванул в обход, и, не таясь, побежал сначала по дуге, а потом наперерез, чтобы обойти их, опередить и вновь оказаться у них на пути.

Бежал он быстро, но сторожко и расчетливо. Важно было не только не упустить их, но и не попасть в засаду. Он дважды пересекал дорогу (здесь можно было бы подождать, остановить первый же грузовик, но об этом он даже не подумал), перебегал, разбрызгивая холодную воду, ручьи, спускался, взбирался, обходил и наконец нашел нужное и удобное место — почти голую неровную скалу — и залег за ней.

И вовремя! Не успел он еще отдышаться, как увидел, что невдалеке колеблются кусты, качнула верхушкой молоденькая елочка, взлетела какая-то вспугнутая птаха и на прогалину перед самой скалой стремительно, будто их вышибли, вырвались Косой и Чиграш. Они замерли на мгновенье, оглядываясь, свернули в сторону и, попетляв среди камней, залегли лицом к своему следу, словно загнанные хищники, подстерегающие ранившего их охотника.

Между тем ползущая по краю леса туча, похожая на огромную черную птицу, выбросила к ним свое крыло. Быстро, почти сразу, стало темнеть, вдали нехотя, но сильно не гремело. Тут же туча-птица крыло свое подобрала, успев только сбросить с него, как старые перья, немного капель дождя, и плавно полетела стороной, снова выпустив на небо солнце. И в воздухе, промытом этими сильными каплями, стало все так четко и ясно видно, будто специально для Лени, лежавшего на самом краю скалы.

Искушение было слишком велико, чтобы ему противиться. Его враги лежали прямо под ним — открытые, спиной к нему — и деваться, если что, им некуда. Косой напряженно смотрел вперед, сжимая шейку приклада, готовый защищаться и нападать. Чиграш уткнулся мордой в мох, казалось, даже не дышал.

Леня выдвинул вперед карабин, приложился и поймал на мушку сначала широкий зад Чиграша, а потом туго обтянутую прожженным ватником спину Косого. Если стрелять, то в него первого. Чиграша он не боялся — с ним, глупым и трусливым, Леня справился бы один на один.

Велико было искушение… И ведь, главное, наказания он скорее всего не понесет. Даже если найдут их трупы в тайге, проведут следствие — что можно доказать? Леня так запуган ими, так измучен, что вряд ли можно всерьез предположить, что он к этому причастен, что способен на убийство. А если все-таки докажут, то наказание будет не слишком суровым. Положим, он сделал попытку задержать преступников (он даже обязан это сделать) — не вышло, и, защищаясь, он убил их. Это всегда можно понять и по-человечески, всегда учитывает и закон. Положим, они даже сами напали на него — ведь, по сути, так и было — опасность вполне реальная, значит, и он мог всеми мерами защищать свою жизнь.

А совесть? Уж совесть-то его была бы чиста. Все, что они сделали, давало Лене полное моральное право на месть. Но только убив их, не падет ли он тем самым до их уровня, не станет таким же бандитом, смело стреляющим в спину?.. Леня с сожалением опустил карабин.

Долго лежали эти трое в лесу, выслеживая и подкарауливая друг друга. До темноты. Потом Косой и Чиграш поднялись и прошли внизу, совсем рядом со скалой — Лене даже слышно было их тяжелое дыхание и по-мальчишески очень хотелось гаркнуть неожиданно и громко, чтобы они подскочили…

Леня отпустил их на необходимую дистанцию и проводил до места ночевки.

Костер они, конечно, разводить не решились, что-то всухомятку пожевали и улеглись на расстеленной палатке. Лепя тоже устроился без особого комфорта — было голодно, холодно, неуютно. Напряжение этого трудного дня постепенно проходило, и он, прислушиваясь — не застали бы его врасплох или, чего хуже, не удрали бы в ночь, — с трудом удерживался, чтобы не заснуть крепко.

Но все было спокойно — ночь выдалась тихая: ничто не шуршало, не пищало, не стукало, и он даже благополучно подремал вполглаза и вполуха.

А со светом снова пошла погоня. Леня теперь держался вдали, предположение его оказалось правильным — шли они к лодке, так что вполне можно было не нюхать их след из боязни его потерять.

Так прошло два дня. Леня стал уставать. Понимая, как важно ему не ослабеть, быть постоянно в силе, он за это время дважды останавливался, когда был уверен в своей безопасности, и разводил костер, варил суп, заправляя его грибами и зеленью, главным образом борщевиком — это было практически единственное местное растение, про которое он знал, что оно годится в пищу.

И все-таки (теперь Леня с уверенностью мог это сказать) весь его прошлый, казалось бы, игрушечный опыт служил ему верную службу. Если бы не изнуряющая погоня, которая отнимала слишком много времени и сил, он вообще бы зажил припеваючи. А пока приходилось туго.

Но и врагам его было немногим легче — без костра, без охоты, в страхе. Леня как-то видел из-за дерева, что они на ходу жевали крупу. Он, правда, глядя на это, слюнки глотал, но и злорадство вполне простительное почувствовал.

Ничего, скоро по пути деревня будет с магазином. Тут он осуществит главную часть своего плана, оставит их без харчей, без снаряжения, напугает всерьез и будет гнать дальше неутомимо и безжалостно, как гонит волк оленье стадо.

Как стемнело, Леня вплотную подобрался к ним. Вначале прятался под елью, опустившей нижние ветки до земли, а позже, когда Косой и Чиграш улеглись, укрывшись палаткой, возле крохотного, чуть живого костерка (видно, совсем невмоготу стало без огня), бесшумно подполз еще ближе, прислушался.

Вначале было слышно ему только, как нудно и неразборчиво бубнит Чиграш. Косой же почти все время молчал, лишь изредка роняя два-три слова, из которых одно, по крайней мере, — мат.

— Ну, все, — вдруг резко сказал он, обрывая Чиграша. — Делать нам больше нечего — надо брать магазин. Харчей всего на раз осталось.

— А если сторож там? Чего с ним?

— Нам выбирать не приходится — так и так конец один: что в тайге, что в тюряге.

— По-тихому надо бы, может, обойдется еще.

— Как получится, — отрубил Косой, и было слышно, что он поворачивается на бок. — Часок-другой покемарим и пойдем.

Леня чуть выждал, отполз и пошел в деревню.

Дойдя до крайнего дома, он постарался хоть как-то привести себя в порядок, чтобы не вызвать подозрения, и пошел широкой улицей между домов, в которых давно уже не было огней и тепло и спокойно спали добрые люди.

Леня с трудом отогнал желание поднять их, стучать во все окна и орать во все горло. Но ведь ему могут не поверить, задержать, и мало ли что может случиться: Косой, если что, патронов жалеть не станет. И он шел на единственное пятно света, провожаемый рычаньем и лаем собак.

Вот и магазин. Леня постоял немного в темноте, осматриваясь.

Дом — бревенчатый, добротный. Задняя стена, по всей вероятности, глухая, за ней — не то кусты, не то огород. На боковых окнах — решетки. Значит, попасть в магазин можно только через дверь. На ней — большой висячий замок, а над крыльцом болтается жестяной конус с сильной лампой и вьются мошки.

На крыльце, в ярком свете сидит сторож, курит. Он в зимней шапке, в теплом пальто с поднятым воротником. Между колен — двустволка.

Леня вышел из темноты и не спеша пошел к нему. Сторож поднял голову, вглядываясь, прислушиваясь к его шагам. Леня кашлянул.

— Стой, — сказал сторож, вставая. — Степа, ты, что ли? Хватит гулять, спать иди — жена небось заждалась.

— Здравствуйте, — сказал Леня, подходя к сторожу. — Я не Степа.

Сторож встревоженно поднял ружье и щелкнул курками.

— Кто такой? Почему ходишь? — Это был крепкий старик с широкой бородой и, судя по всему, человек смелый и уверенный в себе.

— Я геолог, — поспешил Леня и опять кашлянул в руку. — Иванов моя фамилия. Вот приболел чуток, ребята меня к вам отпустили попариться. В крайнем доме остановился.

— Это в котором же дому? Под лиственницей? Где ворота с козырьком? — проверяя, спросил сторож, не опуская ружья.

— Нет, — спокойно ответил Леня — подходящий дом он себе присмотрел заранее, когда шел по деревне. — Напротив колодца, маленький, с навесом во дворе. Кобель там еще злющий, хрипатый какой-то.

— А… стало быть, у Васильевны? — все еще сомневался сторож.

— Не знаю, — так же спокойно сказал Леня, устало садясь на ступеньку крыльца. — Не познакомились еще. Она спросонок засуетилась, сразу баню побежала топить, а я к вам, за папиросами. Не угостите? А то в тайге махра да махра, а у меня горло болит.

Сторож, посчитав проверку законченной, сунул ружье под мышку, полез в карман за папиросами.

— Ну, поизносился ты, парень. Чистый бродяга, на бича похож. А худой-то…

— Были бы кости, — бодро отшутился Леня, с наслаждением закуривая, — а мясо нарастет.

— Оно и верно, — согласился сторож, усаживаясь рядом. — Дело твое еще молодое. Только бороду сброй. Что у вас за мода такая пошла?

— Да не мода — проще так, хлопот меньше, и комар не так жрет.

— Ага, — засмеялся старик. — Точно! Он, проклятый, в бороде путается.

Леня почувствовал, что момент настал, надо действовать.

— Не боязно вам так-то, по ночам одному? — спросил он. — Говорили нам, что в тайге трое каких-то шастают. Милиция их ищет. Участковый у нас на базе был, предупреждал.

— Как же — сообщали, обращались. Да оно дело такое — в тайге отродясь кто-нибудь да шастает. Она, матушка, любого либо схоронит, либо похоронит.

— Не знаю, как и сказать… Может, зря я всполошился…

— А что такое? — встревожился сторож. — Случилось что? Или видал кого? Ты говори, не сомневайся.

— Черт его знает… Вот подходил я к деревне вашей и по нужде с дороги сошел, в кусты. Слышу, двое прошли, тихо, но с разговором. Много я не слыхал, но два слова уловил: про магазин говорили, про сторожа. Ну кто в магазин-то на ночь попрется? А с другой стороны, может, это ваши кто, за водкой — мол, упросим сторожа, отпустит. Не заходили?

— Вон как? Ну ладно. Хорошо, что упредил. Мы их встренем, у нас, почитай, в каждом дворе по четыре ствола имеется.

— Осторожней только — народ, видно, отпетый.

— Справимся, не впервой. Не захватим, так отгоним. — Деду, судя по всему, не терпелось повоевать. — Ты вот что: в том вон доме в окошко стукни и Степке скажи, чтоб ко мне бежал, мы с ним населению поднимем. И иди себе, лечися, без тебя управимся.

Как Леня и рассчитывал, Косого и Чиграша в лесу уже по было. Леня разыскал свой топорик (большой они, видимо, взяли с собой), отошел в сторонку и подрубил березу, по не до конца, чтобы стояла до поры. Потом перенес к ней палатку, расстелил, лег на нее, прижав к себе карабин, и стал ждать. Ждать, когда в деревне злобно залают собаки, раздадутся крики и выстрелы, когда снова придет пора действовать самому.

…Они опять бежали. В бессильной злобе, в страхе, обгоняя, отталкивая друг друга, стремясь скорее скрыться в лесу.

И только они добежали до своей стоянки, чтобы подхватить барахлишко и бежать дальше, рядом вдруг раздался короткий стук, треск, зашумело так, будто упало дерево, и чей-то звонкий голос завизжал на весь лес:

— Здесь они, товарищ лейтенант, здесь! — и грохнул, и далеко покатился по верхушкам деревьев винтовочный выстрел.

Косой, обернувшись на его звук, не целясь, выстрелил тоже и врезался в кусты. Чиграш рванулся за ним. Они бежали, гонимые уже не страхом, а ужасом, сломя голову, не выбирая дороги, спотыкаясь о пеньки, падая, пробегая по инерции на четвереньках, вскакивали и снова бежали. Наверное, им казалось, что они в глухой западне, что деревьев в лесу стало вдруг больше, что они нарочно широко раскинули свои ветви, сильные и упругие, стараясь изо всех сил сдержать их панический бег, что все вокруг против них и, не зная жалости, словно в отместку за что-то, пытается их схватить и погубить.

Как только затихли вдали треск, и шорохи, и топот ног, Леня вышел из кустов, раздул костер и решил спокойно дождаться утра, собрать при свете брошенные в панике вещи. Теперь они, его враги, будут без оглядки лупить до того самого притока, где спрятана лодка. И ни в какую деревню больше не сунутся. И каждого куста будут бояться, от каждого звука шарахаться.

Когда развиднелось, Леня перенес к костру палатку и вытряхнул на нее содержимое сидоров, положил на нее же топор, нож, кружки и миски. Да, это было богатство. Особенно продукты. Ему достались сухари, соль в баночке, сахар и чай, немного крупы, несколько картофелин, табак и даже бумага на закрутку.

Леня разобрал захваченные трофеи, сложил в один из мешков то, что ему пока не нужно (лишний вес), и повесил на сучок, повыше. Потом состряпал отличный завтрак — с кашей и сладким чаем, выкурил подаренную сторожем папиросу и стал не спеша собираться в путь.

Прежде всего он брезгливо вывернул наизнанку свой спальник и выколотил его палкой, хорошенько вытряхнул, чтобы Косого духа в нем не осталось. Потом туго свернул его и связал вместе с палаткой, сделав из веревки лямку. Палатку он сперва хотел оставить, но пожалел, да и больно холодно стало по ночам, порой даже иней выпадал.

Леня оглядел стоянку — не забыл ли чего? — забросил за плечо палатку со спальником, на другое повесил сидор с припасами, на шею — карабин. В мешках не оказалось спичек. Пришлось опять положить угли в баночку, которую ранее Леня приспособил для этой цели: проковырял несколько дырок, подвязал веревочку вместо ручки и клал на дно, под угли, сырой мох.

Лепя затоптал костер и, размахивая своим «кадилом», снова вышел на «трону войны». Сил у него заметно прибавилось, уверенность в себе окрепла, в душе — спокойный, деловитый азарт расчетливой погони. Следующую акцию он наметил на болоте. К тому времени, через несколько дней, Косой и Чиграш, по всей вероятности, немного успокоятся, решат, что погоня наконец отстала, затерялась, а он им снова поддаст жару, насыплет соли на хвост. И так до самого конца, пока не возьмет их голыми руками. Иначе ему нельзя: что ни говори, но и его вина во многом есть, здорово им на руку его непротивление шло. Теперь, Леня, поправлял, что напортил. Поправляй сам, один, чтобы к людям прийти без темного пятна за спиной.

Чиграш шел молча за Косым. Он вообще помалкивал в последнее время — боялся. Боялся милиции, боялся тайги и голода, но больше всего — Косого. Он, как ни был глуп, хорошо понимал, что, как только станет обузой, Косой и его безжалостно бросит, руки помощи не протянет, плечо не подставит. Поэтому Чиграш изо всех сил пытался не отставать от него, тяжело пыхтел, стараясь не показывать, что устал и давно ужо идет через силу.

Положение их было — хуже не придумаешь. Жрать нечего, охотой не займешься, когда за спиной погоня. Правда, они сумели наловить рыбы в ручье, но есть ее пришлось почти сырой, да и без соли.

Они вконец одичали, оборвались, заросли грязными бородами, были страшны. В деревне теперь не покажешься — враз заметут. Оставалось одно — добежать до лодки…

А дальше что? Косой хотел спуститься ночью по реке. Добраться до мест, где о них еще не слыхали, и там добыть все, что нужно, — еду, одежду, припасы.

Но Чиграш уже в это не верил. У него болели покусанные собаками ноги, он сильно ослабел физически, так как совсем не мог переносить голод, и окончательно пал духом. По ночам он вскрикивал, будил своими криками Косого, получал тычок в бок и несмело оправдывался:

— Страшно вдруг стало, Вовик. Сон страшный привиделся. Старуха какая-то поганая. И Ленька с ней, весь костлявый и с ружьем.

Косой материл его, поворачивался спиной и снова засыпал. Он сильный был и сдаваться не собирался. И в мыслях того не было. Выберется. Все сделает, на все пойдет, но выберется.

Встретили как-то охотника. Тот не видел их, и Косой, долго целившись, все-таки не выстрелил — побоялся. Решили просто отобрать у него продукты, но и это не вышло — охотник не подпустил их близко, отошел, пятясь, подняв ружье, и скрылся в лесу. Плохо. Ой, как же плохо!

Где-то в начале болот у Чиграша пропали ночью сапоги. Косой не разувался с вечера, а Чиграш, жалея уставшие и больные ноги, снял обувь, а утром сапог уже не было. И эта пропажа вновь встревожила их.

— Я дойду, дойду, — испуганно заверял Чиграш Косого, который не смотрел ему в глаза. — Портянками обмотаюсь, обвяжу их и пойду. Не отстану, не бойсь.

Косой ничего не сказал, только закинул карабин за спину и пошел.

Погода заметно портилась. Становилось все холоднее. Часто моросил дождь. Над болотами поднимались туманы.

И однажды вечером Чиграш, присев под деревом, увидел вдруг Ленино привидение. Оно выплыло из тумана, плавно прошло мимо и снова исчезло в тумане. Чиграш вскочил, придерживая штаны, и отчаянно завизжал.

Косой не стал разбираться, что к чему, и одним прыжком скрылся в лесу. Чиграш догнал его только в середине болота, на островке.

Они шли теми же местами, что и раньше, только в обратном направлении. И хотя Лене в его неустанном преследовании тоже приходилось очень нелегко и сам он почти не отличался от тех, кого безжалостно гнал по лесу, был так же измотан, страшен и дик, — порой легкая торжествующая улыбка трогала его обветренные и потрескавшиеся губы. Он весь, как в теплой воде, купался в сладостном чувстве осуществляемой мести…

Главной его заботой оставалась пища. Добывать ее приходилось на ходу, от случая к случаю. И Леня эти случаи никогда не упускал. Он знал — вся его сила сейчас в еде (как полопаешь, так и потопаешь) и в полноценном отдыхе. Все время, что он был вынужден затрачивать на добычу и готовку еды и на сон, Леня наверстывал ходом.

Крупу он тщательно разделил на равные порции и увязал их в тряпочки, расходовал бережно, строго придерживаясь установленного рациона, на каши не тратил, варил только суп, добавляя в него все, что попадалось по пути за дневной переход, — зелень, коренья, словом, витамины, в надежде хоть как-то компенсировать недостаток белка. По-прежнему выручали грибы.

Несколько раз ему попадались лоси, но Леня не стрелял их. Зачем? Много с собой не возьмешь, а губить такое большое животное из-за куска мяса у него не поднималась рука. На второй или третий день погони он подстрелил зайца, рассмеявшись над тем, что подбил двух — обеспечил себе ужин и завтрак и еще больше подстегнул Косого и Чиграша, которые наверняка слышали его выстрел.

Днем Леня останавливался только на чаепитие. В заварку он добавлял листья брусники и смородины. К чаю — один сухарь и один кусочек сахара.

Было тяжело телу, но легко душе. Как ни странно, все тяготы этой дикой гонки не ложились на него бременем, которое хотелось бы поскорее скинуть. Напротив, отними это сейчас у Лени — и вся его жизнь лишится цели, весь он обмякнет и обрушится грудой тряпья, как огородное пугало, из которого выдернули палку…

Так он шел, вернее, бежал, осуществляя свой план, верша свой праведный суд. И он ни на мизинец не сомневался в успехе. Он точно знал, чем все это кончится, что ждет его врагов, каким будет их конец.

Одного он только не знал. А именно того, что в их игру вступило еще одно действующее лицо, что третьим звеном в их зловещей цепочке стал участковый, который так же неутомимо идет по лесу, прикидывая, как ему одному всех их половчее задержать и доставить куда положено.

Но и участковый еще не во всем разобрался. Почему, например, они идут врозь? Почему один из них заходил в село и предупредил сторожа? Почему были брошены сапоги — ведь без обуви в тайге то же самое, что без спичек. Много было еще вопросов. Но главный сейчас: куда они бегут?

Участковый развернул карту, стал размышлять, стараясь предугадать, куда неудержимо стремятся эти трое — двое с карабинами и один босиком? Скорее всего идут они вот к этому притоку. Видимо, там они спрятали похищенную лодку и собираются спуститься по реке. Значит, надо, срезав путь, выйти туда раньше их и, смотря по обстоятельствам, либо задержать их самому, либо взять в помощь людей.

Участковый сидел у костерка, ворошил угли, думал. А совсем недалеко от него так же сидел у костерка Леня. А еще подальше — корчились в какой-то ямке, на островке среди болота, пытаясь согреться, Косой и Чиграш, поджимавший под себя босые, израненные ноги. И разделяла их тайга, и связывала одна ниточка, на которой всего два узелка — страх и долг…

Чиграш все больше отставал от Косого, с трудом ковыляя на разбитых ногах, обернутых рваными тряпками, в которые превратились рукава его телогрейки.

Косой все реже останавливался, поджидая его, шел теперь не оглядываясь, сдерживая сильное и все растущее желание покончить с нытьем Чиграша одним выстрелом. И наверное, это вскоре случилось бы, но тут им выпала удача — наткнулись на павшего, видимо, подраненного лося, еще почти не тронутого ни зверьем, ни птицей. Забыв осторожность, они прямо у туши развели костер и жарили и ели несвежее, затхлое мясо, рыча, обгладывали кости, утирали грязными руками грязные рты.

И здесь же завалились спать, не думая об опасности, одурманенные сытостью и усталостью. Ночью они опять ели, а под утро Косой тихо встал, отрезал от туши здоровенный кусок, обвязал его, забросил за спину и пошел дальше, ступая осторожно, без шума, не оглядываясь.

Чиграш чихнул от солнца, проснулся, сел, кряхтя, и стал перематывать на ногах тряпье. Потом он огляделся и, не подозревая, что Косой ушел совсем, подобрал обрезок мяса, сунул его в угли и раздул их, подложив немного дров.

Он поднес кусок ко рту и вдруг встревожился. Вскочил, охнув, хотел позвать, по не решился, только махнул рукой и сел, заплакав в грязные ладони.

Когда он отплакался и поднял голову, напротив него стоял Леня. Стоял спокойно, держа карабин наперевес, чуть опустив ствол. И молчал.

Чиграш икнул и отпрянул назад, наткнувшись спиной на ствол дерева.

У Лени вдруг на секунду дрогнуло сердце — так он был жалок и слаб, этот Чиграш, так похож на голодную изможденную собаку, еще недавно злобную и жестокую, а теперь совсем не страшную, вызывающую только брезгливую жалость. Но это быстро прошло, и Леня поднял карабин.

— Не надо, — прошептал Чиграш. — Нельзя.

— Что, худо тебе? Некому тебя кормить, некому твои вонючие портянки стирать, некому «поброть», да? И поиздеваться ты ни над кем не можешь. И морду никому не набьешь, и пинка не дашь. Плохо твое дело, а будет еще хуже.

— Не надо, — опять попросил Чиграш. — Не убивай. Косой и то меня пожалел.

Лепя отступил немного назад и бросил ему веревку, отвязанную от палатки. Чиграш закрылся руками как от удара.

— Обмотай ноги и завяжи узлом, — сказал Леня.

Чиграш сначала не понял, потом обрадовался, усердно закивал головой и начал обматывать лодыжки веревкой.

— Спички есть?

— Зачем? — опять испугался Чиграш, заподозрив что-то недоброе.

— Дрова колоть, — усмехнулся Леня. — Давай сюда.

Чиграш порылся в карманах и бросил ему почти полный коробок.

— Теперь мордой вниз и руки назад. — Леня, брезгливо морщась, потому что сильно воняло то ли Чиграшом, то ли тухлым мясом, обвязал ему запястья, нарастил веревку и привязал ее к дереву.

Чиграш снес все безропотно и только хлопал глазами. Леня помог ему повернуться на бок. Снял с его пояса свой долгожданный нож.

— Лежи здесь. И не ори.

— Сдохну я тут. Не жалко тебе? И отвечать придется.

— Не сдохнешь. Не жалко. Не придется.

И тут Леня немного дал сбой, не выдержал суровой роли мстителя. Он расстелил палатку, перекатил на нее Чиграша и укрыл его свободным краем.

— Пустил бы ты меня. Не уйду, матерью клянусь. Куда мне бежать — босому да голодному?

— Нет уж, полежи, подумай. Попробуй, как на цепи сидеть и на диете. — Леня вынул из сидора фляжку с водой и сухарь, положил рядом, на палатку.

— Парень, как же я пить буду-то? Только мучаешь меня…

Об этом Леня не подумал. Пришлось связать ему руки спереди, чтобы мог открыть фляжку и поднести ее ко рту.

— Ну, вся любовь, — сказал Леня. — Будь здоров. Скоро вернусь.

Чиграш посмотрел ему вслед и вдруг крикнул:

— Косой к лодке бежит. Там его лови.

— Знаю, — не оборачиваясь, бросил Леня. — Все сам знаю.

Косого он нагнал уже к вечеру и, таясь в кустах, долго наблюдал, как тот бродит по воде в поисках лодки, видно забыв место, где она затоплена. Потом он вылез на берег и стал искать Ленину зарубку на дереве. Разыскав ее, подобрал длинный шест и снова полез в воду.

Все это время Леня надеялся, что Косой хоть на минуту выпустит из рук карабин — повесит его или приставит к дереву. Но Косой ученый теперь был и оружие все время держал при себе, а когда начал поднимать лодку, забросил ого за спину.

Леня видел, как он, нагибаясь, окунал руки в воду до плеч, вынимал из лодки камни, все время настороженно поглядывая по сторонам, как подсунул под нее шест, напрягся и поставил на борт, вылив из нее добрую половину воды, и снова положил на киль, как покопался в носовом багажничке и достал жестяной черпачок и полностью осушил лодку, как сел в нее, приладил весла и поплыл к реке, все время шаря глазами по берегу, словно чувствуя, что за ним кто-то наблюдает.

Леня, так и не дождавшись удобного момента, чтобы обезоружить Косого, проводил его тоскливым взглядом.

Ну что же, план есть план, и, как все планы в мире, он потребовал корректировки с учетом изменившихся обстоятельств. И Лепя пошел вдоль притока, не теряя Косого из виду. Здесь было довольно хоженое место, заметная тропа, которая к тому же не повторяла все изгибы речки, а срезала их, и Леня не очень отстал от лодки. Один раз он даже обогнал Косого и, выскочив на берег, едва успел лечь, заслышав скрип весел в уключинах.

Где этот остров, на котором собирался отсиживаться Косой, Леня не знал даже приблизительно. Поэтому очень важно было не отстать от него, убедиться в том, что он действительно спрятался там, и действовать по обстановке. Может быть, даже позвать людей на помощь.

В тот раз они плыли здесь весь день, потому что шли против течения, на тяжело груженной лодке. Теперь весь путь занял два часа. И к вечеру, выйдя к реке, Леня увидел мелькнувшую впереди лодку, которую Косой загонял в прибрежные кусты. Здесь он, по всей вероятности, будет ждать ночи и по темноте пойдет до острова.

Леня набрал в казанок воды, ушел поглубже в лес, развел костер, поужинал и забрался в спальник.

Встал он, едва забрезжило, даже птицы еще молчали. Выпил оставшийся с вечера чай и сразу же отправился в путь. Тропа, добежав до реки, исчезла. Идти опять пришлось дремучим лесом — сырым от близости реки, заваленным буреломом, сильно заросшим травой. Обходя завалы и бочажки, Леня все время старался не упускать из виду реку, иногда подходил к самому берегу и осторожно осматривался. В общем-то, он не так опасался нечаянной встречи с Косым, который наверняка далеко опередил его за ночь, сколько боялся пропустить этот самый остров.

К полудню река стала заметно шире, а берег, которым шел Леня, выше и все поднимался, лес на нем сильно поредел, стал суше. И уже выбирая место для ночлега, Леня, взобравшись на самый верх длинной скалы, которую плавно огибала внизу река, увидел вдали, на самой ее середине, густые заросли травы, вроде осоки. Даже отсюда было видно, что она высокая и сухая. На острове не было ни единого деревца, и, конечно же, он в полном смысле был необитаем.

Леня стал готовиться к последнему этапу. Сделать оставалось немногое — «запереть» Косого на острове и сообщить об этом людям.

Он подобрал два хороших бревнышка, сделал на их концах кольцевые зарубки и, спустившись к реке, связал их в плотик. Опять поднявшись на скалу, Леня нашел укромное местечко, невидимое с реки, почти пещерку, развел костер, положив в него толстых березовых полешек, чтобы к его возвращению были хорошие жаркие угли.

Пока он возился, совсем стемнело, и Леня долго стоял на краю скалы, прижавшись к стволу дерева и разглядывая остров, где под легким вечерним ветром длинными волнами колыхались чуть видные в сумерках дикие травы. Наконец ему показалось, что он различает в глубине его неясный свет костра (Косой, видимо, запасся дровами на берегу и привез их в лодке), а еще дальше на противоположном берегу мерцали два-три огонька далекой деревушки.

Леня спустился к реке, разделся, оставшись только в ботинках, вынул на всякий случай оставшиеся два патрона из карабина и, засунув их за отворот своей вязаной шапочки, туго натянул ее на голову. Потом он, внутренне ахнув, вошел в воду, положил одежду и карабин на плотик и, толкая его перед собой, поплыл к острову.

Вода была ледяная до ужаса, особенно почему-то холодно было шее, ее как будто стянуло стальным обручем, перехватило горло так, что с трудом дышалось…

Рассчитал он правильно и, используя силу течения, благополучно добрался до верхнего конца острова и выбрался на берег. Здесь он быстро, с трудом сдерживая стук зубов, оделся, снова вложил патроны в магазин и, дослав один в патронник, пошел краем острова, ища, где бы Косой мог спрятать лодку.

Идти было плохо — трава шумела от его движения, шуршала под ветром, громко хлюпала под ногами вязкая илистая жижа. Поэтому Леня держал карабин наготове и часто останавливался, прислушиваясь.

Было темно, блестела только, отражая звезды, застывшая справа река, и Леня чуть не пропустил то место, где Косой вытаскивал лодку: трава, измятая широкой полосой, идущей прямо на берег, уже снова начала подниматься. Сам Косой, конечно, забрался поглубже, и Леня без особой опаски пошел этой полосой. Лодка была недалеко, но прежде чем браться за дело, он все-таки решил убедиться, что Косого рядом нет, да и вообще было бы неплохо знать, где он расположился.

Пройдя к середине острова, Леня остановился и долго вглядывался в его темную глубину, пока не нашел светлое пятнышко догоравшего костра.

Нужно было бы подобраться поближе, но Леня не стал рисковать и вернулся к лодке. Стащить ее в воду оказалось не просто — она плотно всосалась в мягкую землю, да и вообще была тяжела для него. Хорошо, что Леня предусмотрительно пригнал сюда плотик.

Он приподнял сначала нос, а потом корму лодки и подсунул под них бревнышки. По ним, как по каткам, лодка довольно легко сошла на воду. Леня бросил в нее карабин, разобрал весла и поплыл обратно, на свой берег. Все, теперь Косой будет сидеть на острове, пока его оттуда не снимет милиция, — Леня знал, что плавать он не умеет, а здесь наверняка не найдется ничего подходящего для переправы.

Свой костер Леня застал как раз таким, как рассчитывал, — в нем жарко рдели крупные угли — и быстро обсушился и согрелся возле него.

Предстояла первая спокойная ночь. Враги его больше не потревожат, они надежно изолированы, и что-то им сейчас снится?..

Вдруг хрустнула нечаянно под чужой ногой ветка, и к костру вышел человек. Леня сначала вздрогнул и схватился за карабин, но тут же, увидев, как блестит в свете костра лакированный козырек фуражки, разглядев погоны на широких плечах, бросился к участковому как к родной маме.

Тот отступил на шаг и ловко, как в кино, вскинув пистолет, сказал:

— Стоять! Руки вверх!

Участковый сбился, запоздал немного и потому многого не знал. Он не знал, что связанный Чиграш валяется сейчас в лесу, проклиная Леню, свою незадачливую судьбу и бросившего его Косого, что сам Косой сидит на острове, окруженный холодной, глубокой и быстрой водой, что сделал это стоящий перед ним паренек с дрожащим подбородком — изможденный, но не побежденный.

Они просидели у костра всю ночь. Участковый внимательно слушал Ленин рассказ, задавал нелегкие вопросы и нет-нет с острой жалостью смотрел в его смертельно усталые глаза.

К утру они обо всем договорились, решили, как будут действовать дальше, и участковый ушел, оставив Лене все свои продукты. Вернулся он только вечером.

Дождавшись полной темноты, они тихо спустились к реке и сели в лодку. Участковый греб — без плеска, изредка легко приподнимая весла над водой, давая бесшумно сбежать каплям с лопастей и снова тихонько погружая их в воду.

— Значит, все ясно? — шепотом спросил он Леню. — Особо не высовывайся — не надо, чтобы он тебя узнал, почаще перебегай и побольше стреляй.

Опустив на минуту весла, он передал Лене горсть патронов. Лепя вложил три штуки в магазин, а остальные сунул в карман.

Так же беззвучно они причалили к острову и сидели в лодке почти до утра. Комаров здесь, на ветерке, не было, да их и вообще сильно поубавилось, и заметно ленивее они стали. Спокойная была ночь. Плыла она над рекой голубым туманом, сонно всплескивала где-то у берегов, сверкала чистыми, почти осенними, звездами.

Говорить было нельзя, и Леня застыл в каком-то приятном, немного грустном оцепенении, будто прощаясь с чем-то навсегда. Очарованный спящей тайгой, которую он, в сущности, как и проглядел за всеми своими бедами и суетой. Леня остро, до щемящей боли в сердце чувствовал к ней какую-то неясную, почти сыновнюю благодарность. И вовсе не за то, что она кормила и укрывала его, а за что-то гораздо более важное и значительное…

Едва посветлело небо на востоке и выше поднялся над рекой туман, начав медленно и незаметно таять, как добрый сон перед хорошим пробуждением, участковый тронул Леню за рукав, сошел на берег и оттолкнул лодку.

Лепя, чуть касаясь веслами воды, направил ее, подхваченную течением, к нижнему краю острова, пристал там и тоже сошел на берег. Он не боялся, был спокоен и только хотел, чтобы быстрее все закончилось.

Весь расчет был построен на том, чтобы провести операцию в неясном еще свете утра, чтобы перед Косым мелькали только тени, чтобы он не мог стрелять прицельно, чтобы думал, будто их много, а не всего-то двое, из которых один — слабак Леня.

И вот подошла пора. Подняв карабин, Леня выстрелил в воздух и сразу же побежал по шумящей траве к центру острова. Не успела окрепнуть после первого выстрела тишина, как он снова грохнул и снова побежал, приближаясь к тому месту, где должен быть Косой.

Упав в траву, Леня до боли в глазах пытался рассмотреть, что там, впереди, но ничего пока не увидел.

— Сдавайтесь, Худорба! — услышал он с той стороны измененный мегафоном голос участкового. — Вы окружены, а Рычков задержан. Сдавайтесь! Не усугубляйте своей вины!

И тут Леня увидел его: Косой вскочил и, пробежав немного, упал, огрызнувшись выстрелом. Трудно было Лене подняться, но трудно было только на мгновенье. Он выстрелил, опять коротко перебежал в сторону Косого, бросился на землю и пополз, чтобы снова возникнуть перед ним уже в другом месте.

Первая пуля, выброшенная карабином Косого, прошла далеко — он бил на авось, брал на испуг, стремясь зачем-то прорваться к берегу. А вот теперь он уже целился — то в одного, то в другого Леню, которые появлялись и исчезали перед ним. Стрелял уже не затем, чтобы уйти — он понял, что это безнадежно, — а затем, чтобы убить.

Это была опасная игра. И казалось, она идет уже давным-давно, с первых дней человечества.

Но всему приходит конец. Перезаряжая карабин, Леня увидел, что Косой бежит прямо на него, увидел настолько близко, что различил его пустые глаза и взгляд куда-то в сторону, мимо всего.

Леня заспешил, уронил патрон, стал зачем-то подбирать и обдувать его, вместо того чтобы загнать в ствол другой. Ушли секунды, и Косой уже рядом, так рядом, что слышно, как тяжко шуршат сапоги по траве, слышно хриплое дыхание и бешеный стук сердца. И тут Леня понял, что Косой не видит его, и плотнее прижался к земле. Пусть бежит, никуда он не денется, некуда ему деваться…

Леня, словно земля толкнула его снизу, отбросил карабин и резко встал во весь рост. Косой шарахнулся в сторону и первый раз за все время прямо взглянул ему в глаза. На миг что-то изменилось, дрогнуло в его лице и опять стало на место — он повел стволом и остановил его против Лениной груди. Но тут метнулась сбоку тень, карабин Косого взлетел вверх, а сам он, взбрыкнув ногами, тяжело брякнулся оземь, и участковый оказался на нем, заламывая и вкладывая в кольца наручников его руки.

Стало опять тихо. И в этой тишине послышался далекий комариный звон моторной лодки.

Леня поднял свой карабин, а участковый фуражку. Он отряхнул ее, заботливо осмотрел и надел франтовато, немного набок.

— Вставайте, гражданин Худорба. Пошли.

Косой медленно, неловко поднялся и пошел к берегу. Участковый шел сзади.

Когда они проходили мимо, Леня изо всех сил врезал Косому ногой по заднице.

— Да ладно тебе, — только и сказал тот примирительно, опять глядя куда-то в сторону, мимо всего.

Участковый чуть заметно и одобрительно, с пониманием, кивнул и отвернулся, будто ничего не видел.

Они вышли к лодке и все трое устало сели на ее борта. Из-за поворота выскочила моторка и помчалась, вздыбив зеленые усы, прямо к ним и почти вся выскочила на берег, о который весело заплескалась поднятая ею волна. В моторке приехали охотинспектор и двое здоровых мужиков с ружья ми.

Леня объяснил им, как найти Чиграша. Они пересели в гребную лодку и поплыли на ту сторону, к притоку. А Леня и участковый, усадив Косого, пошли на моторке в поселок.

Над тайгой вовсю играло солнечное утро. Начинался новый день.

Недели две Леня пролежал в больнице. Туда к нему каждый день приходил следователь, заглядывал участковый и всегда что-нибудь приносил — то кулек орехов, то сверток домашних пирогов.

С Косым и Чиграшом Леня встречался еще не раз — на очных ставках, а потом и на суде. Теперь они были совсем другие — подмигивали ему, заискивали и откровенно унижались, а Чиграш даже дошел до того, что стал просить Леню, мол, вспомни, это я все говорил Косому, чтобы не убивал тебя, когда ты ногу сломал, и шутил с тобой по-дружески, и табачком делился, помнишь?

Леня же, когда становилось совсем невмоготу и противно, вспоминал то чудесное утро, которым завершил он наконец долгий и трудный путь к себе, мечтал о своей новой встрече с тайгой. Уже на равных. Он это право честно заслужил, потому что навсегда понял: важно не просто выжить…