Не просто выжить...

В городе было темно, холодно и страшно. В наступающей ночи вдруг вспыхивали сухим хворостом винтовочные выстрелы, стучали, захлебываясь злостью, пулеметы, изредка гулко бухали орудия, озаряя багровыми вспышками черное небо и глухо зашторенные окна верхних этажей.

Тянуло по улицам дымом — не тем уютным, от печей и самоваров, который помнился старожилам домовитой Москвы, а пугающим, тревожным дымом сгоревшего пороха, гарью догорающих пожаров, противной вонью тлеющих на мостовых когда-то важных государственных бумаг, выброшенных из департаментов, присутствий и участков.

По Тверской, замусоренной, с битыми фонарями и витринами, с закрытыми наглухо подъездами, мчался, треща открытым выхлопом, громоздкий легковой «адлер-лимузин» с кузовом лакированного дерева, с багажной сеткой на крыше. Пока он выбирался из города, объезжая опрокинутые рекламные тумбы, его дважды останавливали невесть какие патрули, темные люди выскакивали на шум мотора из подворотен, бросались наперерез, размахивая револьверами, пытались остановить машину и, словно вспугнутые кряканьем клаксона, шарахались в стороны, стреляли вслед.

Шофер, в крагах, в фуражке со спущенными наушниками, спрятав лицо в большие авиаторские очки и поднятый воротник кожанки, наглухо застегнутой и туго подпоясанной, шевелил усами, ругался сквозь зубы и зло скрежетал рычагами. Изредка он оборачивался к сидящим в кузове двум женщинам — под вуалями, укутанным в манто, прижавшимся друг к другу, — ободряюще что-то кричал им через стекло и сам пугался темных пятен их глаз, когда они, пытаясь услышать его, открывали бледные лица. Машина, завывая уставшим от непривычной гонки мотором, словно из боя, вырвалась из города. Шофер зажег уцелевший слева на кузове фонарь, и в узком конусе света замелькали не то капли дождя, не то хлопья снега…

Парадные ворота старинной подмосковной усадьбы, за которыми смутно виднелся дом с пугающей чернотой в окнах, были распахнуты — одна створка, почти сорванная, косо повисла, другую мотал холодный осенний ветер, и она зловеще скрипела петлями. Шофер повернул машину у самых порот и повел ее вдоль высокой ограды. Мостовая здесь кончилась, и «адлер» тяжело запрыгал по проселку, изрытому глубокими следами тележных колес, затем скользнул в черный туннель дубовой аллеи.

По крыше кузова, по стеклам заскребли низкие ветки, натрещали, ломаясь, словно пытались ворваться внутрь. Узким каменным мостом машина осторожно перебралась через овраг, снова нырнула в темноту аллеи и, обогнув дом, по широкому кругу, мощенному мелким кирпичом еще в восемнадцатом веке для неповоротливых карет, подплыла к подъезду и, как усталый корабль, пристала к нему, замерла под его узорным навесом.

Старшая из женщин, не дожидаясь, пока шофер откроет дверцу и поможет ей выйти, соскочила с подножки и, прижимая к груди маленькую черную сумочку, нервно прислушивалась к шуму старых лип английского парка.

— Стучи, — резко сказала она, и подбежавший шофер забарабанил кожаными кулаками в дверь.

В щели сразу же появился желтый свет, забрякали засовы, будто за дверью стояли и с нетерпением ждали их.

— Матушка! Приехали наконец! И Настенька с вами! Вот радость-то в такую ночь! — управляющий Илья Лукич, держа в дрожащей руке свечу, освещавшую его красные щеки, взъерошенные и торчащие бакенбарды, обильную лысину в седых волосах, преданно и тревожно смотрел на княгиню. — Я схожу с ума в этой неизвестности! Телефонный аппарат не действует. От князя нет ни вестей, ни указаний. Люди разбежались, а кто остался, тот пьян и безобразен.

— А это к чему? — кивнула княгиня, снимая перчатки, на громадное кремневое ружье и саблю, прислоненные к высокому, почти до потолка зеркалу в резной дубовой раме.

— Арсенал, матушка, воюю на старости лет. Вчера, средь бела дня, какие-то варнаки пытались взломать двери. Я выпустил собак, они их застрелили и стреляли в окно нижнего этажа — разбили вашу любимую вазу, что старый князь привезли из Персии, и каминные часы с колесницей от Винтера. А потом бросали камни и кричали всякий вздор. Тогда я зарядил фузею и выставил ее в разбитое окно…

— Электричество не работает? — перебила его княгиня. — Или боитесь включать? — Она подошла к зеркалу, уронила на его полочку перчатки и приподняла свечу. Казалось, она что-то хочет сказать своему неясному отражению. Глаза ее блестели, щеки были по-прежнему бледны, по рука тверда — язычок свечи колебался только от легкого сквозняка из наружной двери. — Подайте наверх, в круглую гостиную, свечи и соберите там чай.

— Слушаюсь…

— Подождите, еще не все. Завтра упакуйте в рогожи библиотеку князя, его коллекцию оружия, что в кабинете, и снесите, на чердак, что ли…

— В каретном сарае, матушка, есть укромное местечко, сухое и чистое. Там и схороню, не беспокойте себя.

— Да, и найдите кого-нибудь свести лошадей в деревню. Об остальном я после распоряжусь. Не раздевайся, Настенька, здесь очень холодно.

— Да что же это! — вновь всполошился Илья Лукич. — Что же вы, барышня, в туфельках, зябко ведь. Идите скорее в зал, пока чай соберу, — я, как чувствовало старое сердце, камин растопил, сейчас валеночки принесу, не то совсем застудитесь, горе нам будет. Идите, идите скорее.

Настенька, уставшая от пережитого в дороге, благодарная за эту стариковскую ласку, легонько обняла его и поцеловала в лоб. Старик заплакал.

— Смотрите-ка, барышня, — растроганно всхлипывал он, — и цветочки ваши сохранил, как вы наказывали. Они все время, как господа в город съехали, в той вазе стояли, что эти ироды разбили, — так я их снова собрал, все целехоньки.

Настенька взяла с полочки под зеркалом лежащий рядом с перчатками княгини высушенный букетик, аккуратно перевязанный ленточкой, и поднесла его к лицу, вдыхая горьковатый аромат давно ушедшего лета. Ей живо вспомнилась прохлада свежих звездных ночей, приятный холодок росы на плечах и лице, когда она прогуливалась по засыпающему парку, сплошной стрекот кузнечиков, яростный хор лягушек в пруду, запах ночных цветов, бесконечное небо над головой и радостно сияющий в его вышине месяц… Она собрала этот букет у реки и почему-то долго не могла с ним расстаться. Заботливый Илья Лукич высушил цветы и снова связал их в букет. И теперь они лежали на полочке, будто ничего еще не случилось.

— А что же его светлость? Здоров ли? — нерешительно спросил управляющий, смешно моргая глазами и утирая слезы. — Не будет сегодня?

— Он арестован, — ровно произнесла княгиня.

— Господи! — Илья Лукич отступил назад, попятился, крестясь, и толкнул саблю — она с грохотом упала на пол. Все вздрогнули. — Простите, матушка. — Он, кряхтя, нагнулся и снова поставил саблю в угол, качая головой. — Такой достойный человек!

— Потому и арестован, — сухо отрезала княгиня. — Позовите Ивана, пусть внесет вещи и ждет меня здесь. А вы отправьте их наверх. Настя, не раздевайся, пока не согреешься.

Потом они сидели у камина, протянув руки к огню, молчали; потом, немного согревшись и так же молча, не раздеваясь, при одной свече ждали чай в круглой гостиной — подъемник из кухни не работал, и управляющему пришлось дважды подниматься наверх по лестнице с самоваром и подносом.

После чая княгиня, открыв саквояж и кофры, осмотрела их содержимое, сняла с пальцев кольца, расстегнула браслет и медальон, подержала их над саквояжем и словно уронила в его темное, широко раскрытое сафьяновое брюхо.

— Настенька, никогда и никому ни слова об этом, ты поняла?

Настенька, дрожа, кивнула, глядя, как княгиня бережно укладывает в саквояж связку писем.

— Это самое дорогое — письма князя ко мне. Здесь они все, даже те, что он писал мне еще до нашего венчания…

Снова, кряхтя и вздыхая, поднялся Илья Лукич, он принес два серебряных семисвечника и поставил их на край стола.

— Оставьте нас, — сказала княгиня. — Вы больше не нужны.

— Прощайте, матушка, благослови вас бог. — Он попятился к лестнице и издалека быстро крестил Настеньку. — Прощайте, барышня.

Княгиня встала, выпрямилась и смотрела ему вслед, пока не затих скрип ступеней. Сейчас, при свете свечей, она особенно была похожа на тот портрет, что, неоконченный, висел в кабинете князя, — высокая, прямая, властная и решительная.

— Настенька, позови сюда Ивана.

Настенька взяла один из подсвечников.

— Тетушка, мне страшно одной.

— Мне тоже, деточка, иди.

Настенька (сердце ее билось так, что вздрагивали свечи в чашках канделябра) спустилась вниз и, пугливо озираясь, пошла через темный зал. Ей казалось, что в тени колонн кто-то прячется и хочет напугать ее, и когда вдруг забили часы и по всему дому разнесся их медленный, какой-то поминальный звон, она тихо вскрикнула и остановилась. Замирая сердцем, она испуганно осматривала весь зал — рояль, мебель в чехлах и люстру в кисее, свое отражение в бесчисленных зеркалах в простенках, блики на паркете от свечей, тяжелые, чуть вздрагивающие шторы на балконных дверях, и ей становилось уже не страшно, а грустно. Она любила этот старый уютный дом, здесь она родилась, здесь скончалась ее матушка, здесь прошло ее детство и началась юность…

Часы пробили двенадцать и долго еще гудели, словно не все успели сказать своим старым боем. Настенька вздохнула, позвала Ивана и снова поднялась наверх.

Княгиня, будто очнувшись от тяжелого сна, молча посмотрела на нее, на вошедшего следом шофера.

— Иван, возьми вещи, ключи от подвала и жди нас внизу. Мы идем следом. Присядем, Настенька. — Княгиня обвела глазами стены гостиной и достала из сумочки платок…

Шофер стоял у входа в подвал.

— Илья Лукич у себя? Спит?

— Молится, — усмехнулся шофер, отпирая дверь. — Я его запер. Осторожнее, ваша светлость, ступеньки крутые.

Из двери дохнуло холодом и затхлостью.

— Дай Насте руку.

Они стали спускаться винтовой лестницей. Настенька все сильнее дрожала от пронизывающей сырости.

В подвале, где издавна складывалось все, что уже отслужило свой век или вышло из моды и что было жалко выбросить, потому что каждая вещь напоминала что-нибудь хорошее или была особо любима кем-то из семейства, княгиня, придерживая подол платья и высоко подняв канделябр, пошла впереди и шла спокойно и уверенно, как в зале при ослепительном свете электричества. Настенька было задержалась у корзинки со своими игрушками, которые хорошо помнила и по которым, случалось, еще грустила, но тетушка обернулась, покачала головой, и она послушно догнала ее.

За поворотом, под крутым и низким сводом, княгиня остановилась. Иван с трудом, в три приема отодвинул в сторону тяжелый, с мраморной доской и овальным мутным зеркалом умывальник, за которым открылась в стене ниша и в ней — стальная дверца.

— Это еще прадед предусмотрел, кажется, во время пугачевского бунта, — пояснила княгиня, вставляя в скважину большой ключ и с усилием поворачивая его.

Дверца ржаво заскрипела и отворилась. Княгиня брала из рук Ивана вещи и, стараясь не смотреть на них, укладывала в холодный железный ящик.

— Здесь все наше прошлое, — тихо, опустив голову, словно прощаясь с ним, сказала она. — Посмотри, Настенька. — Она открыла маленький, красного дерева футляр и вынула из него золотую ласточку, усыпанную блеснувшими брильянтами. — Это я берегла для твоей свадьбы. Надеюсь, не напрасно.

Настенька положила на ладонь золотую пташку со стремительно раскинутыми крыльями.

— Тетушка, давайте оставим ее, на счастье.

— Нельзя, девочка, нельзя.

Княгиня задула свечи в подсвечниках и опустила их внутрь ящика. Настенька зачем-то бережно положила туда и свой засохший букет. Тяжело хлопнула дверца, княгиня повернула ключ и убрала его в сумочку.

Шофер придвинул тазик с раствором и несколько кирпичей и при свете коротенького огарка заложил нишу, размазал по стене цемент, притер его пылью и придвинул на прежнее место умывальник.

— Настенька, не забудь, — еще раз сказала княгиня, — никто и никогда не должен знать об этом. Иван, мы пойдем в машину, а ты выпусти Лукича, пусть закроет за нами. Да накажи и ворота как-нибудь затворить…

Машина мчалась в город. Снова были темная дорога, холод и страх. Снова запах гари, стрельба и злобные крики. Где-то у Петровского замка опять вышел на дорогу патруль. Иван резко вывернул в сторону, объезжая его. Раскатисто вабили винтовки. В машине вдруг что-то заскрипело, она стала снижать ход. Ударил откуда-то сбоку еще один выстрел, и шофер уронил разбитую голову на руль. «Адлер» завилял и, уткнувшись в тротуар, остановился.

Сзади нарастал топот тяжелых сапог. Машину окружили и задергали ручки дверец бородатые солдаты с винтовками со штыками, и один из них, с красной повязкой повыше локтя, увидев убитого шофера, сказал, вроде бы сожалея:

— Сразу надо было остановиться, как вам приказывали. Выходите, барышни, машину мы забираем.

— Но нам надо домой, — строго сказала княгиня. — Сейчас ночь.

— Ладно, — с виноватым дружелюбием согласился солдат с повязкой, видимо старший. — Федор, отвези бывших господ до ихнего дома и сейчас — обратно.

На Тверской, в подъезде, Настенька сразу же лишилась сил и чувств. Она долго была больна, и все, что произошло в ту ночь, стало казаться ей страшным сном, который много-много лет она хотела, но так и не смогла забыть.

Князь бежал из-под ареста. Он заскочил на минуту домой — небритый, в чужой одежде. Княгиня была готова, словно ее предупредили заранее. Они исчезли. Позже каким-то образом стало известно, что им удалось благополучно перейти границу. И больше о них никто и ничего не слыхал.

Настенька осталась в Москве. Тогда она еще не знала, что той незабываемой ночью в последний раз побывала под крышей родного, любимого с детства дома. В восемнадцатом году в нем устроили тифозную больницу, потом — санаторий для чахоточных, затем усадьбу занял уездный уголовный розыск, и, наконец, ее отдали под санаторий для трудящихся. И все эти долгие годы старый дом преданно хранил тайну своих бывших хозяев.

Он бесшумно притворил за собой тяжелую дверь, заложил в ручку обрезок трубы, включил фонарик и стал осторожно спускаться по лестнице. Камни ее почти развалившихся, когда-то полукруглых ступеней шевелились под ногами, холодно постукивали: казалось, кто-то, таясь, идет следом. Тут и там ржавые, разогнутые прутья перил неожиданно преграждали путь, цеплялись за одежду, словно хотели то ли помешать ему, то ли предостеречь.

Несмотря на предусмотрительно надетый под куртку свитер, его слегка знобило. Но вовсе не от холода и сырости промозглого, липкого воздуха.

Когда лестница сделала полный оборот, он с некоторым облегчением почувствовал под собой твердый пол подвала и ужо увереннее пошел длинным сводчатым помещением. Здесь громоздились старые садовые скамьи, составленные одна на другую, стояла на львиных лапах грязная поколотая ванна, в которую были сложены лопаты и грабли, валялась на боку испорченная газонокосилка, жалась к стене стремянка, заляпанная краской. Все это как живое шевелилось под прыгающим лучом фонарика, меняло очертания, угрожающе двигалось.

Вздрагивая от звука своих шагов и шума, глухо доносившегося сверху, от резко возникавших по стенам теней, он свернул в боковой проход и остановился около высокого прямоугольного зеркала в тяжелой деревянной раме на массивной подставке в виде широкой полки, опирающейся на резные столбики. С зеркала бахромой свисала пыль, углубления резьбы были сплошь забиты давнишней грязью, и только кое-где можно было, приглядевшись, разобрать то деревянный листок, то бутон или розеточку раскрывшегося цветка.

Поставив на полку сумку, он рукой в перчатке зачем-то провел по стеклу. В очищенном этим ненужным движением секторе смутно отразилось его бледное лицо с настороженными и тревожными глазами. Он чуть усмехнулся дрогнувшими губами, словно надеялся увидеть отражение своих далеких предков.

Осторожно отодвинув зеркало, он поставил его так, чтобы оно скрывало его со стороны входа, достал из сумки звякнувшие инструменты. За зеркалом была кирпичная стена, сырая, в плесени и пятнах.

Наверху гремели танцы: ритмично бухала музыка, слаженно, как специально дрессированные лошади, топали танцоры. Можно было работать.

Он приставил зубило к стене, в паз между кирпичами, и стал постукивать по нему молотком, выбивая узкую цементную полоску. Было неудобно — фонарик, подвешенный за его спиной к зеркалу, давал все время вздрагивающую тень, он щурил глаза от летящих крошек цемента и кирпича, сильно стучать не решался и, когда вдруг прерывалась наверху музыка, застывал с поднятым молотком, терпеливо дожидаясь нового ее взрыва, — но дело тем не менее спорилось.

Вскоре кладоискатель просунул в образовавшуюся щель короткий ломик с плоским концом и сильно нажал на него, выламывая из кладки кирпич, — тот треснул и упал на пол. Побежал было наискось по стене, но снова затаился испуганный паук, в свете фонаря показавшийся ему особенно большим, мохнатым и противным.

Он отложил инструменты, достал сигареты и, вздохнув, присел на какой-то чурбачок, словно ему не хватало решимости взглянуть в узкий пролом. Он умышленно медленно курил, с силой сдерживая нетерпение, потом раздавил окурок, резко поднялся и, сняв фонарик с зеркала, взглянул за пробитую кирпичную перегородку, готовый и к горечи неудачи, и к радости успеха.

То, что он увидел там, не обещало ему пока ни того, ни другого. За перегородкой была неглубокая пустота, а там еще что-то, похожее на стену, по гладкую и рыжую. Он просунул в щель ломик и ударил — раздался чистый, чуть дребезжащий металлический звук, а за ним легкий шорох осыпающейся ржавчины. Он начал быстро выламывать соседние кирпичи, пока не образовалось достаточно большое отверстие, чтобы увидеть в нем металлическую дверцу вмонтированного в стену стального ящика, вроде сейфа. Ключевина его была плотно забита грязью и ржавчиной, в нее не вошла бы даже булавка.

Наверху стихла музыка. Пора уходить — сейчас будет традиционный, завершающий танцы белый вальс, который все равно никто не танцует, и отдыхающие начнут расходиться по своим комнатам; можно попасться кому-нибудь на глаза.

Он быстро заложил отверстие кирпичами, замазал пазы грязью и придвинул к стене зеркало.

Выбравшись из подвала, он так же тихо, как открывал, притворил дверь и, прислушиваясь к смеху и возбужденным голосам в зале, задвинул засов и запер его замком, почистился и, незамеченный, прошел в свою комнату. Там он сунул под кровать сумку с инструментами, осмотрел себя в зеркале и спустился в холл, к телефону.

— Это Гусар, — сказал он тихо в трубку. — Тут у меня некоторые осложнения. Мне нужна помощь…

ГЛАВА 1

Гонорар был большой. Двадцать семь рублей с копейками. Женька никогда еще не получал таких, Он перебивался убогими информашками в ведомственном журнале, составлял библиографии и рекламные тексты на третью полосу обложки, получая за них редкие семь-восемь рублей. Поэтому двадцать семь рублей, да с копейками — это событие, возможно знаменующее собой переход в обойму удачливых корреспондентов, пока еще без имени, но уже с заработком. Это первый шаг в большую журналистику, в центральную печать: броские, горячие репортажи, интервью у модных и недоступных знаменитостей, взрывные газетные подвалы, беспощадные фельетоны, путь к сердцу читателей, лавина писем, разбуженные страсти. И вершина всего, конечно же, международная пресса: корреспонденции из экзотических уголков планеты, комментарии с места великих мировых событий, рауты, приемы и обеды в посольствах, визитная карточка на двух языках, международные водительские права, постоянная аккредитация на выставках — деньги и слава…

Конечно же, такое событие не должно пройти незамеченным, не должно потеряться в буднях. Получив деньги, Женька позвонил Маринке.

— Привет, глазастая. Вчера в «Вечерке» писали, что у тебя самая тонкая талия в Москве.

— Врут, — деловито отрезала Маринка. — Или что-то напутали. Я знаю, по крайней мере, еще две тоньше моей. Ты где пропадаешь? Я даже соскучилась немного.

— Я тоже. Сейчас приеду, ладно? У меня приятные новости.

— Опоздал, — она грустно засмеялась. — Я уже — чемодан собрала.

— Надолго? И куда теперь?

— Недели на две, на три. Минск, Ленинград, Вильнюс… Женька словно на экране видел, как она склонила голову, как упали от этого ее легкие волосы на плечо, как она прижимает им трубку к уху и трогательно, по-детски старательно загибает свои длинные пальцы, чтобы не сбиться. Это было так прекрасно и почему-то печально, что у него будто что-то шипуче взорвалось внутри и побежало по йогам и рукам горячими мурашками.

— Слушай, скорей бы тебя в солистки переводили, что ли.

— И что тогда?

— Получать будешь больше, за рубеж ездить — я бы тогда на тебе женился.

— Дурак, — сказала Маринка и положила трубку.

Женька смущенно послушал короткие злые гудки, вздохнул — сначала огорченно, а потом облегченно (мол, образуется) и помчался к своему старшему другу Вальтеру — пожаловаться на Маринку и похвалиться гонораром.

Вальтер, не имея собственных детей, покровительствовал Женьке почти как сыну — поучал, подсказывал, помогал деньжатами и, пожалуй, единственный в Москве, читал и хвалил его материалы, складывая их в особую стопочку и держа на виду. Женька был по-детски горд этой дружбой, искренне благодарен за нее и любил Вольдемара Альбертовича преданно, с закрытыми глазами, как может любить только мальчишка, выросший без отца и страстно ищущий пример для подражания.

Преуспевающий адвокат со сложной клиентурой, Вальтер поражал и привлекал его своими знаниями и опытом, легким ироничным цинизмом, уверенностью и умением общаться с людьми любого возраста, положения и воспитания, романтичностью профессии и завесой таинственности, которая скрывала большую часть его жизни.

Что касается добропорядочных кругов Юстиции, то в них о Вальтере отзывались со сдержанным презрением, не говорили вслух, но подозревали в нем не совсем чистую совесть и не очень чистые руки. Женька об этом, конечно, не знал, но если бы ему и сказали, все равно бы не поверил.

Вольдемар Альбертович готовился к очередному процессу. В просторном халате, с дымящейся трубкой в руке, он открыл Женьке дверь и проводил его в кабинет. Он всех встречал на пороге своего дома в халате и с трубкой.

— Что случилось, Жека? Опять влюбился? Запомни, друг мой, что любовь — это вечный источник конфликтов, увлекающий к преступлению. — Вальтер кивнул на лежащую на столе копию обвинительного заключения.

Женька плюхнулся в кресло и засмеялся.

— Неужели гонорар получил? Какое совпадение — я тоже. — Вальтер поднял крышку бюро и, открыв один из многочисленных его ящичков, вынул пачку четвертных билетов в банковской упаковке.

Женька смущенно фыркнул.

— Я не хочу тебя обидеть, а только даю очередной бесплатный урок: никогда не считай достигнутое пределом своих возможностей. Запиши это для себя. И вообще — ты бы завел в своей рабочей тетради постоянную рубрику «Как сказал Вальтер». Будет очень полезно. Через год в твоем распоряжении — материал для книги афоризмов. Можешь издать ее под своим именем и не ссылаясь на первоисточник — авторским самолюбием я не страдаю. Назвать ее можно было бы «Сентенции одинокого философа». Ну, подумай. Тебе моей мудрости на весь век хватит.

— Это как же? — обидчиво удивился Женька. — Вашей мудрости за год — мне на всю жизнь?

— Ты слышал, милый, о таком коэффициенте — год за три? Так вот, Вальтер живет такой жизнью, что счет ведется еще крупнее — один к десяти. Но вернемся к нашим миллионам. Как же ты думаешь распорядиться своим прекрасным капиталом? Купишь матушке косыночку? Кстати, как она? Здорова? Весела?

— Ма? Ничего. Раскопала какой-то новый пасьянс в вашей книге. «Узник» называется. Уверяет, что его придумал какой-то наследный принц, заточенный не то в Бастилии, не то в Бразилии, и что за двадцать лет заточения он у него ни разу не сходился. А у Ма — по четыре раза на дню.

— Узнаю обворожительную Мари. Сделай ей хороший подарок за неизменный оптимизм. Я помогу тебе в этом. Сегодня вечером мы размножим твои деньги моим любимым способом: по принципу один к десяти, — Вальтер, блестя лысиной, снял трубку настоящего старинного телефона. — И ты сможешь подарить своей Ма… ну, конечно, не норковое манто, но швейную машинку, по крайней мере. — Он сделал знак, чтобы Женька помолчал. — Таксопарк? Диспетчер? Ах, это ты, лапочка? Прости, не узнал, категорически приветствую, обнимаю твои узкие плечи. Найди-ка мне моего Вовика. Да, его. Минутку так минутку, — подмигнул Женьке. — Жду, жду. Благодарен, весьма благодарен. Да, да, на квартиру, детка. Жду, целую.

Вальтер положил трубку.

— Так вот, Жека, пора тебе приобщаться к светской жизни. Ну как ты живешь? Ты — рыцарь по происхождению, кавалер по воспитанию, романтик в душе! Стыдно! Суетишься, как воробей на помойке, хрумкаешь, как мышка в углу, свою сухую корочку. Какая-то убогая мелочовка вместо постоянных доходов, перекрывающих все мыслимые и немыслимые расходы, все нелепые, по милые прихоти твоих девчонок… А сами девчонки? Пресные, без шарма, без особых претензий, благодарные тебе до слез за жалкий пучок сена из государственного цветочного магазина, за грошовую бижутерию ко дню ангела… Довольно! Довольно, я говорю, мечтать о подвигах, сидя у камина. Шляпу на голову, шпагу на бедро, пистолеты за пояс — и на коня! Сегодня гусарим. Для начала за ломберным столом.

— Это как? — ошарашенно вытаращил глаза Женька.

— В игорный дом поедем.

— Куда, куда?

— Не в буквальном, конечно, смысле. Содержание игорных домов, да будет тебе известно, еще в прошлом веке каралось денежным взысканием, а при рецидиве — и тюремным заключением. С тех пор мало что изменилось в пользу истинных игроков. В Монте-Карло или Лас-Вегасе нам тоже ничего не светит — там даже моих капиталов хватило бы только на вечер. — Вальтер вынул из манжет запонки, бросил их на стол и заменил другими. — А поедем мы, мой юный друг, в очень приличный дом, со старыми добрыми традициями. Там, в этом прибежище тепла, света и невинного азарта, великие мира сего коротают вечера за ломберным столом, в дружеской беседе. Давай-ка сюда свои капиталы… — Вальтер забрал мятые трояки и брезгливо сунул их в витую раковину, вынул из бумажника с золотыми уголками две, словно только что отпечатанные, сиреневые бумажки и отдал их Женьке, пояснив:

— Меньше никак нельзя — произведешь дурное впечатление. Теперь покури, пока я оденусь, вот хорошая «гавана». — Вальтер вышел в другую комнату, дверь которой была закрыта тяжелыми, зелеными с золотом шторами.

Женьке очень нравился кабинет Вальтера, расчетливое убранство которого не только отражало вкус хозяина, но и вселяло в посетителя уверенность в том, что только здесь он может быть спокоен и уверен в благополучном будущем, здесь без особого труда будут решены все его сложные, порой трагичные проблемы.

Старая кожаная мебель, ласковая, как доброжелательная хозяйка, своей добротностью подчеркивала, что ее обладатель — деловой, знающий человек, но не сухой и равнодушный, а понимающий надежды, чужую боль, позор унижения и, главное, способный и искренне желающий помочь. Помочь немедленно, повинуясь не только долгу, но и сердцу.

Женька, как и любой посетитель, чувствовал себя здесь спокойно и уютно. Словно все это — и глубокие кресла, в которые прячешься словно в крепкую раковину, защищающую человека со всех уязвимых сторон, и из которых торчат только нос и коленки, и картины старых мастеров на стенах, и сабли на коврах, и веселые безделушки, и мерно, глухо стучащие напольные часы темного резного дерева, — все это существует именно для него, для его душевного и физического комфорта. Словом, обстановка, терпеливо, расчетливо и внимательно создаваемая хозяином дома, верно служила всем его целям.

Вальтер задерживался. Женька не знал, что в спальне у него есть еще один телефон, по которому хозяин говорит сейчас именно о нем, и если бы Женька случайно в эту минуту снял трубку, он, возможно, избежал бы в ближайшем будущем многих серьезных неприятностей. Но Женька блаженно пускал голубоватые кольца дыма, предвкушая интересный вечер, благодушествовал в радужных перспективах, поерзывал от нетерпения начать новую жизнь, вызванного пламенной речью адвоката, и ни о чем плохом не думал…

Гулко ударили высокие напольные часы, и их величавые удары подхватили другие, во множестве висевшие в комнате. Весь этот перезвон длился довольно долго, пока хриплая, но шустрая кукушка не подвела пунктирную черту. Вальтер вышел из спальни с последним затихающим звуком, одетый в настоящий смокинг и с массивной тростью в руке.

Такси ждало их у подъезда — черная, чисто вымытая машина с радиотелефоном. Шофер Володя — с усиками и баками — весело распахнул дверцу, поддержал адвоката за локоть и скользнул за руль.

— На Арбат, Вольдемар Альбертович?

— Туда, милый, туда.

— Музыка не беспокоит, не сквозит?

Вальтер устроился поудобнее, сдвинул набалдашником трости шляпу на затылок.

— Как ты живешь, Вовчик? Не шалишь больше?

— Что вы, Вольдемар Альбертович, на всю жизнь запомнил.

— И что же ты запомнил? — строго спросил Вальтер. — Наверное, что нельзя брать чужое, тем более силой, тем более женщину? Да?

Володя обернулся к нему и, весело блеснув зубами, ответил:

— Запомнил я вот что: кому я обязан своей свободой и незагубленной молодостью. Сейчас за квартиру хлопочу, жениться решил. Поможете?

— Жениться-то?

Володя захохотал:

— Нет уж, тут я сам справлюсь! Еще как!

— Ну, напиши мне там на бумажке: какой район, число душ и прочее. Попробую.

Машина остановилась в одном из арбатских переулков у старинного особнячка с колоннами и балконом, с красивой лепниной и окнами фонарем.

Вальтер вышел и, постукивая тростью по асфальту, пошел к подъезду, бросив на ходу:

— Запиши за мной.

Жизнерадостный Володя опять засмеялся и хитро спросил:

— Округлить, Вольдемар Альбертович?

— Как обычно. Но не зарывайся, знай меру.

— А когда подать?

— К двадцати трем. Но смотри, курящих пассажиров не брать, чтобы в салоне чужой махоркой не воняло, — не люблю.

Поднявшись на второй этаж, они остановились у тяжело обитой двери с неразборчивой медной табличкой, и Вальтер, опираясь на трость, подышал немного.

— С той поры еще не сняли — хозяину нравится, — пояснил он, кивая на табличку и протягивая руку к звонку, тоже какому-то чудному — его надо было крутить, по звон, раздавшийся за дверью, был вполне современным — мелодичным, щебечущим и интимным, щадящим нервы хозяев.

В квартире послышались звонкие шаги, защелкали замки — на пороге стояла симпатичная девица в коротенькой юбке, в белом передничке и кружевной наколке.

Вальтер поклонился и протянул ей шляпу. Она кивнула ему, вежливо улыбнулась Женьке и пошла по коридору, приглашая за собой.

В большой комнате с темными картинами на обитых материей стенах, с темными шторами на окнах и дверях главной мебелью был камин со всем, что ему полагается: на мраморной полке — каминные часы с пастушкой и подсвечники, над ней, между двумя длинными мечами без ножен, — обтянутый черной кожей и обитый стальными полосами щит, по обе стороны каминной решетки — кочерга, шпицы, совочек и еще какие-то непонятного назначения предметы. Низкий абажур с кистями над большим овальным столом под зеленым сукном и на многих резных ногах бросал яркий свет на мелки и карты, пепельницы, коробки с табаком и сигарные ящички, бокалы с вином, на зажженную свечу для раскуривания трубок и сигар?

Вокруг стола, на стульях с высокими спинками, вольно, без пиджаков, с ослабленными узлами галстуков, но при жилетах, расположились несколько мужчин, трое из которых — известный актер-комик, ученый с мировым именем и маститый писатель — были Женьке хорошо знакомы. Правда, знакомство это было односторонним: он часто видел их на телеэкране, на фотографиях в печати, слышал о них много сплетен, они же не только не знали его имени, но и, конечно, не подозревали о его существовании.

Хозяин, розовый и полный, встал из-за стола и подошел к ним, издалека протягивая Вальтеру обе руки. Другие приветливо обернулись и кивали, улыбаясь. Вальтер представил Женьку.

— Что, Вольдемар, — улыбнулся хозяин, — готовишь юную смену? Вы что же, молодой человек, тоже по юридическому кончали?

— Пот, — усмехнулся Женька, не теряясь. — Гиена пора.

— Приятно, приятно, — хозяин потер руки, давая попять, что оценил шутку. — Располагайтесь, мы сейчас закончим роббер и присоединимся к вам.

Женька устроился в уютном уголке, сбоку от камина. Девица в наколке поставила перед ним бокал вина и настоящие бисквиты. Хозяин ласково потрепал ее по щеке и наклонился к Женьке:

— Запомните, юноша, в этом доме играют непременно в старинные игры, не пьют сухих вин и водки, а только старое, теплых тонов красное вино, и сюда не приводят женщин. Сонечка — исключение.

Он присоединился к играющим, и в воздухе, над столом, среди струй и волнистых колец ароматного сигарного и табачного дыма вновь поплыли, ныряя и всплывая, загадочные слова: покер, пас, флеш, блеф, карэ, мягко падали на стол карты, глухо стучали донышки бутылок.

Женька тянул вино, курил, осматривался. Он чувствовал себя свободно, ему здесь нравилось, хотя и казалось все каким-то ненастоящим, даже камин, в котором потрескивали два больших березовых полена.

Наконец игроки бросили карты, разминаясь, походили по комнате и собрались у камина, обсуждая нюансы оконченной партии.

Потом известный комик исполнил свою новую интермедию, известный учёный поделился своими личными, отличающимися от официальной точки зрения соображениями в отношении возможных контактов с внеземными цивилизациями, а известный писатель рассказал о своих ближайших творческих планах и прочел наизусть наиболее удачный отрывок из нового романа.

— Ну, еще по бокалу бургундского — и на коней, господа, — сказал хозяин дома и повернулся к Женьке: — Попробуете, юноша? Рискнете? Вы, собственно, какие игры знаете? Что предпочитаете?

Женька опять усмехнулся и стал загибать пальцы:

— Девятка, Акулина, подкидной, очко и этот… забыл… по очень интересный.

— У!.. — разочарованно и с чувством снисходительного превосходства протянул хозяин. — Если бы не столь солидная рекомендация достопочтенного Вольдемара, Сонечка давным-давно указала бы вам на дверь, а может быть, и выкинула бы вслед вам на лестницу вашу шляпу. Но тем не менее попробуем. Лиха беда начало. Ловите свое счастье, благосклонное к новичкам и невеждам, делайте ставки.

Женька сел за стол, и ему вкратце объяснили правила игры, обещая помогать по ее ходу советами. Вальтер не играл; он пристроился рядом и, как опытный водитель новичка, направлял Женьку подсказками по извилистому и неожиданному пути. Он все время наклонялся к нему и то одобрительно кивал, то значительно цыкал и недовольно хмурил брови.

Вообще-то Женька побаивался карт и ждал, что все будут ловить его, новичка, попытаются воспользоваться его неопытностью и обдерут как липку да еще заставят играть в долг. Но ничего этого не было. Очень скоро он освоился, не заметил, как увлекся, и стал свободно пользоваться терминами игры, понимая их смысл и значение, сам уже записывал мелком, сам пользовался щеточкой и даже отваживался спорить, испытывая симпатию к своим партнерам за дружескую снисходительность и благодарность за помощь, не обижаясь на мягкое подшучивание над его неизбежными ошибками.

Женьке импонировал сам процесс игры, дающий возможность поразмышлять, накапливать информацию, анализировать ее и предугадывать ход противника; ему нравилось обмениваться с партнерами новыми словами, которые он перебирал, как ребенок только что подаренные игрушки, и старыми, ничего не значащими шутками, которые давали необходимый отдых голове и очищали ее для очередного решения. А когда он в конце концов еще и оказался при вполне приличном выигрыше, то не удержался и подмигнул хозяину дома. Его поздравили с дебютом, а известный ученый, поглаживая академическую бородку, даже похвалил:

— Азартен, батенька мой, азартен. Но для начала и принимая во внимание юный возраст — очень, очень неплохо…

Все это было приятно, но краешком сознания Женька все время видел себя со стороны, будто он на сцене играет какую-то роль и чем-то сам себе не правится — то ли собственным исполнением, то ли самой ролью, то ли своими партнерами.

Прощаясь, хозяин дома шепнул ему:

— В нашем кругу есть еще одно правило: не разглашать наших собраний, не хвастаться выигрышем и не жалеть о проигранном. — И уже громко, для всех: — И не ухаживать за Сонечкой.

Женька согласно кивнул, шутливо щелкнул, как поручик, каблуками и, галантно склонив голову, поцеловал Сонечке руку.

— Ты произвел недурное впечатление, — сказал Вальтер, пыхтя садясь в машину. — Но имей в виду, это только первые твои шаги на пути в свет. Правда, сделал ты их довольно успешно.

— Но и не один к десяти, — сказал Женька, — как вы обещали.

— Ну нахал! Скажи спасибо, что не продулся для начали в пух и прах. И вообще пойми — деньги в картах не главная цель, их можно достать и другим, более простым и эффективным способом, да и не одним. За что я люблю карты? Это прежде всего благородная игра ума, психологическая борьба. Это поединок, испытание силы духа, умение победить не столько противника, сколько самого себя, свои слабости. Карты дают мне возможность почувствовать мощь моего мозга, пустить в ход его скрытые и неистощимые резервы; я наслаждаюсь способностью свободно ориентироваться в тысячах возможных комбинаций, умением искать и предлагать контрмеры на каждый шаг, каждое движение противника, выявить слабые и сильные его стороны, разобраться в его психологии и, наконец, поставить его на колени, восторжествовать над ним. Если я посижу с человеком за одним роббером, я уже буду знать о нем все: каков он в деле, дома, с женщиной, как поведет себя в острой ситуации, на скамье подсудимых, при вынесении приговора. Вот как-то я с одним прокурором играл. А через некоторое время столкнулся с ним в одном процессе. Так я заранее знал, как он будет поддерживать обвинение, какую предпочтет стратегию и выберет тактику, на что сделает упор… И что ты думаешь? Правильно! Я выиграл, потому что построил защиту на слабостях своего оппонента, выявленных за карточным столом. Так что дерзай, Жека, — добавил Вальтер, вылезая из машины. — Я позвоню тебе.

Женька сделал попытку вернуть ему взятые для игры деньги, по Вальтер хлопнул дверцей.

— Не обижай меня, мне сегодня было хорошо. Володя, забрось нашего юного гусара на квартиру, а потом зайди ко мне на минутку.

Женька вернулся домой полный новых впечатлений, долго не мог уснуть, но спал потом легко и весело. И всю ночь ему снились то лукаво улыбающийся джокер в шутовском колпаке и башмаках с бубенчиками, то Сонечка в наколке и без ничего.

ГЛАВА 2

Мария Михайловна (Ма для Женьки, Мари для близких и друзей дома) была несчастная женщина. Муж бросил ее неожиданно и безжалостно: без упреков и объяснений он ушел из дома, оставив «совместно нажитое имущество» и пятилетнего Женьку, женился на другой женщине и завел других детей…

А ведь начиналось все так хорошо. Был стремительный гусарский роман во вкусе прошлого века, были сильные чувства, было, казалось Мари, все для глубокого, романтического и долгого счастья. Будущий Женькин отец, молодой и красивый, с первого взгляда полюбил юную воздушную Машеньку и увел ее «из прекрасной семьи». Трудяга, реалист с каплей романтики в крови, он почему-то решил, что Машенька именно та девушка, которую он мечтал всю жизнь нежно и трепетно носить на руках. Так, собственно говоря, и случилось — Ванечка взял ее на руки в загсе и почти шесть лет Машенька безмятежно, в мечтательном безразличии мурлыкала у него на груди.

Странная получилась пара, странной сложилась и ее семейная жизнь. Спящая красавица, легкий цветок, бережно взращенный любящими родителями, Машенька абсолютно ничего не могла, не умела и не хотела делать. Правда, ей удавалось одеться по фигуре и причесаться к лицу, но тем и ограничивалась ее повседневная полезная деятельность. Да, и еще она читала — до одури, до полной потери чувства реальности. В ее хорошенькой головке причудливо, но вполне благополучно переплетались сюжеты и образы всех прочитанных книг, желаемое и действительное, неясные мечты и волшебные грезы. Может быть, именно поэтому она без конца роняла посуду, мыла пельмени и макароны, и если даже случайно не пересаливала суп, он все равно выкипал до дна; у нее всегда убегало молоко и сгорали котлеты, она забывала в магазине продукты и теряла деньги. Она так волновалась, пришивая пуговицы, словно переходила на красный свет оживленную улицу. И тем не менее пуговица так и не находила своего места, и костюм Ванечки кособочило как на пугале. Как она вырастила Женьку — это загадка до сих пор.

И такая странная жизнь тем не менее шла и много лет не менялась вопреки надеждам отца и мужа. Он возвращался домой с работы всегда веселый, усталый и голодный.

— Машенька, собирай скорее ужин, не то я съем тебя, а Женькой закушу.

Машенька приходила в ужас, прижимала тоненькие пальчики к вискам:

— Боже мой, как ты не вовремя, у меня опять начинается мигрень. — И с голубым или розовым томиком Машенька отправлялась на диван, обтянув голову полотенцем, Женька — на улицу, а Ванечка — к плите, корыту, раковине.

Он терпел, потому что любил их по-настоящему: как мужчина — жену, как отец — сына. Он ждал и надеялся, что Машенька наконец проснется, отбросит свою дремотную безмятежность и станет сыну матерью, ему — подругой, в доме — хозяйкой.

Но надежда эта таяла, медленно, но необратимо. Невинное поначалу мечтательное безразличие становилось злостно расчетливым. Утром, уходя на работу, Ванечка жалел Машеньку, которая обматывала полотенцем голову и страдальчески хмурила бровки, едва открывала глаза; вечером, приходя домой, он заставал ее на диване, рядом с которым набиралась стопочка прочитанных за день книг.

И случилось то, что не могло не случиться. В один прекрасный день Ванечка забежал домой, переоделся, сунул в карман бритву и зубную щетку, прижал на мгновение к себе Женьку… и больше его не видели.

Мари, убитая горем и обидой, оскорбленная и растерявшаяся, надолго пала духом и, по сути дела, так и не оправилась от этого удара. Стремясь найти утешение и опору в жизни, она, как теперь говорят, «зациклилась» на своем дворянском происхождении, пристрастилась к пасьянсам и занялась воспитанием Женьки. Он должен был воплотить все ее неясные мечты, она приумножит те его достоинства, что получил он по крови, разовьет те качества, что дала ему природа.

Примерно тогда же вновь объявился Вальтер. В свое время он настойчиво, но без особого успеха ухаживал за Мари и теперь рассчитывал взять реванш, правда, совсем иного качества и содержания.

Вальтер правильно оценил обстановку, умело подыграл Мари в ее желании сделать из Женьки джентльмена и обещал в том свое содействие. На Женьку в ту пору он видов не имел. Вальтера больше интересовали фамильные ценности, о которых постоянно и туманно намекала Мари. Приглядываться к нему он стал позже, когда сама Мари обратила на него его внимание. «Посмотри, как он изящен, умен и красив. Как держится! Он должен занять место в обществе, достойное его происхождения. Друг мой, позаботьтесь об этом. Уповаю на вас».

Вальтер отреагировал мгновенно. Это соответствовало его планам. У него уже была очень солидная клиентура, он брался за самые безнадежные дела — и преуспевал. Популярность его в определенных кругах росла. Успех нужно было закреплять. Вальтер многих держал в руках, многие ему помогали в щекотливых вопросах. Пора и этого мальчика прибирать к рукам. Мари его неплохо подготовила. Он действительно неглуп, обаятелен и остроумен, вызывает не только симпатию, по и, что особенно важно, доверие. Он легко нравится женщинам, хорошо воспитан, коммуникабелен, честолюбив. В общем, парень с клавишами — такой, если немного с ним поработать, легко станет послушным исполнителем и будет иметь успех в выполнении самых деликатных поручений.

И Вальтер взялся за Женьку, причем самым примитивным путем — стал готовить почву для заурядного шантажа. Правда, делал он это с удовольствием, ему самому нравилась его роль — искушенный метр, нет, лучше — мудрый Мефистофель вводит юное чистое существо в жизнь, цинично и иронично оценивает в ней самое бесценное, учит, наставляет, идет на некоторые жертвы и наконец «пожирает» плоды трудов своих.

Словом, началась у Женьки красивая и бурная, светская, по словам Вальтера, жизнь. Они очень сдружились и все свободное время проводили вместе. «Набирайся впечатлений, знаний, опыта, — говорил Вальтер, — готовься к тому, чтобы от своей худосочной журналистики уйти на добротную писательскую стезю. Газетная работа — это так, на скудный прокорм, а один «бестселлер» обеспечит легкую жизнь до старости — твоей и твоих внуков».

Успешное приобщение Женьки к радостям светской жизни, естественно, пришлось по нраву Мари. Узнав, что они собираются на бега (про карты оба пока благоразумно умолчали), она пришла в восторг и сказала, что безумно рада этому:

— Во-первых, потому, что видела сегодня во сне острую саблю, а по Задеке это сулит несомненную удачу в делах. Во-вторых, как говорили древние, главное различие между благородными и низкими людьми состоит в том, что одни садятся в седло, а другие ходят. И уж если ты, Эжен, сам не ездишь верхом, то, по крайней мере, посмотри, как красиво это делают другие. Недаром французы убеждены в том, что нет на свете прекраснее зрелища, чем танцующая женщина, клипер, идущий под всеми парусами, и скачущая лошадь…

— И верная карта, — добавил с улыбкой Вальтер.

Но Мари уже вошла в роль и строго обрезала его:

— С каких это пор карты стали зрелищем, друг мой?.. А в-третьих, не годится юноше забывать о буйной славе своих предков. Твой прадед в свое время просадил на бегах столько, что пришлось закладывать фамильное серебро и продать парадные портреты. Идите и наслаждайтесь! Не смотреть же вам эти ужасные игры в мячи и шайбы. А я вас жду на чашечку кофе и рассчитываю, что вы поделитесь своими впечатлениями.

Заботливый Вовчик отвез их на ипподром, вежливо высадил, справился, «когда подать» машину, и пожелал удачи. Проталкиваясь среди возбужденных людей, занимая место на трибуне, оглядывая соседей, Женька незаметно для себя проникся предчувствием радостного праздника. И это ожидание не обмануло его — был праздник: яростный, полный силы и красоты бег лошадей, острота ощущений, неистовый порыв азарта, когда захваченные им люди, будто бы сами нещадно погоняемые всадниками, стремительно рвались к заветному финишу, торжествуя, обгоняли соперников, испытывая чувство свободного полета во сне. А какое неизъяснимое очарование таили в себе даже сами клички лошадей, какой таинственной музыкой они звучали: Монсеньор, Романтик, Аметист, Ассоль…

Направляемый твердой рукой Вальтера, Женька и здесь быстро нашел свое место, свой интерес — будто вернулся туда, откуда выходил на минутку, и был радостно встречен старыми, заскучавшими по нему друзьями. У него и здесь появилась масса новых знакомых — интересных, неожиданных людей, которые видели смысл и интерес жизни далеко не в самоотверженном труде на благо общества и которые легко приняли его в свой круг.

Кстати, здесь он был свидетелем, как его сосед, истово скачущий на скамейке и сильно потраченный мужичок в мятой шляпе и с веревкой на шее, затянутой петлей вместо галстука, что, по видимому, означало какой-то символ, вдруг выиграл, судя по всему, кучу денег. Он вскочил на ноги и, принимая завистливые поздравления, заорал о том, что купит теперь патент и откроет шашлычную. Забегая вперед, сообщим, что этот «счастливчик», бывший актер, сошедший с круга, ни в этот раз, никогда ранее и вообще в жизни ничего не выигрывал. Он просто честно служил Вальтеру, отрабатывал свой старый долг и добросовестно и убедительно разыграл красивый «этюд», видимо, специально для Женьки.

Совершенный дилетант, Женька до этого дня не знал даже разницы между бегами и скачками, конкуром и выездкой, не говоря уже о тонкостях и секретах, доступных лишь посвященным. Но с помощью Вальтера Женька очень скоро освоился: стал свободно разбираться в лошадях — какие хорошие, какие плохие, какие серые, а какие темные; знал по именам и прозвищам наиболее надежных жокеев и наездников, их нравы, привычки, суеверия и даже любимые цвета.

Все это было ново, захватывающе, поучительно. Продолжая «курс обучения», Вальтер знакомил Женьку с интересными людьми, вводил в какие-то неофициальные клубы «по интересам», где можно было «потрогать» живую знаменитость, дал возможность послушать несколько шумных судебных процессов. В зале суда Женька еще более почувствовал его силу («Вальтер может все») и по свежим впечатлениям написал и опубликовал в центральной печати несколько очень хороших, на его взгляд, очерков на правовые темы. Правда, в родном журнале, где работали в основном солидные люди, этот его успех был встречен холодно. За спиной Женьку стали обидно называть «Суд и быт», а главный редактор Федотыч ядовито предложил на пятиминутке ввести в журнал рубрику уголовной хроники и назначить Стригина ее репортером.

Вальтер, узнав об этом, только посмеялся: «Завидуют. Не обращай внимания, им так никогда не написать — замшели, поганками обросли. А тут нужно задорное перо, свежий ум».

В общем, Женька, как самодовольно признал его покровитель, успешно приобщался к жизни «света». Все шло прекрасно. И лишь изредка некая малость — легкая тень легкого облачка — смущала Женьку: растущие долги Вальтеру. Карты скоро изменили ему, проигрывал он теперь гораздо больше, чем выигрывал и имел на руках, садясь за зеленый стол. Вальтер легко, радушно, всегда с какой-нибудь веселой приговоркой ссужал ему необходимые суммы. Поэтому беспокойства постоянного у должника не было.

Правда, в последнее время Вальтер стал брать у него расписки — векселя, как он говорил. Но делал это тоже шутливо, дружески, словно продолжал приятную им обоим игру в юного гусара. Обычно он при этом сажал Женьку за стол в своем кабинете, давал авторучку в виде гусиного пера и диктовал ему, напоминая каждый раз, что сумму надо ставить прописью, а в скобках — цифрами. Потом Вальтер брал «вексель» за уголок двумя пальцами, внимательно прочитывал и, помахав листком в воздухе, будто просушивая чернила, бросал его в шкатулку карельской березы, на крышке которой были художественно вырезаны лапти, клюка и котомка, обрамленные вязью «Для горькаго дня» — понимай так: от сумы не зарекайся.

Женька улыбался, брал деньги, благодарил и тут же забывал об этом. Он был уверен, что так или иначе все образуется само собой, что Вальтер всегда будет добр к нему и заботлив. Почему? — вот об этом Женька не думал. А что тут думать, когда и так все прекрасно. Будущее, судя во всему, не только улыбалось ему — оно радостно смеялось навстречу, готовя все новые и новые щедрые дары. Женька даже писать, как ему казалось, стал лучше и, пожалуй, уже накопил такой богатый и разноцветный жизненный материал, что ему ничего не стоит сесть и выдать «роман века» — разом поправить дела и заодно прославиться. А не это — так что-нибудь другое обязательно случится и избавит его от долгов.

Но «светская жизнь» все-таки требовала некоторых жертв. По итогам квартала Женька, один из всей редакции, не получил премии, и никто ему не посочувствовал, восприняли как должное, потому что он сильно запустил свои дела и сотрудникам пришлось подключаться к ним, чтобы вся редакция не осталась без прогрессивки. Женьку это абсолютно не тронуло, подумаешь, мятая тридцатка; он теперь жил совсем другими, более высокими категориями.

По-настоящему же тревожило его совесть только то, что он почти совсем перестал видеться с Маринкой. Но Женька оправдывался перед собой тем, что ему некогда, что Маринка в последнее время стала какой-то вялой и равнодушной к его успехам, что совсем не радуется его звонкам и не ждет встречи. Он звонил ей все реже и реже. Его стал раздражать ее постоянно грустный голос, однозначные, бесцветные ответы, подозрительная занятость делами. В глубине души его это вполне устраивало — все равно для Маринки по оставалось времени, да и получалось, что он ни в чем не виноват, ведь она сама не хочет его видеть. Ну а уж если она его разлюбила, то тем более нет его вины в том, что он, стремясь заполнить тоскливую пустоту в сердце, увлекся другой…

ГЛАВА 3

Ее звали Викторией. В хорошую минуту Вальтер называл ее «моя ласковая стерва». Она была молода, несомненно красива, бесспорно оригинальна и по-своему умна: немного интуитивного чутья плюс малость хитрости и умения выбрать единственно верную манеру и способ общения, чтобы добиться своей цели.

Она, надо признать, чуточку баловалась наркотиками, немножко шалила с иностранцами и вообще вела несколько антиобщественный образ жизни. Но все это, пока не появился Вальтер. Он увидал ее впервые на одном из игрищ уважаемых работников торговой сети, где Вика лихо отплясывала на столе, одетая только в клетчатые гетры для аэробики и ленточку на голове. Вальтер здраво оценил все ее достоинства и сразу понял, что в это же качество сумеет перевести, поработав над ней, и все ее недостатки.

Он железной рукой оборвал «порочащие ее связи», заботясь о ее безупречной репутации в своих, разумеется, интересах и взял под свое покровительство.

Одно время Вика была его любовницей и даже рассчитывала стать его женой. Пожалуй, даже настойчиво рассчитывала. Но Вальтер грубо указал ей место, и отношения их окончательно определились как чисто деловые, с редкими интимными нюансами. Но Вика этого, конечно, не забыла и не простила.

Несколько позже, решая жилищный вопрос, Вика временно вышла замуж, и их связь почему-то прекратилась, так и не возобновившись в прежнем качестве после Викиного развода. Но дружба их не угасла, если, конечно, можно назвать этим словом столь откровенный симбиоз. Вальтер, как и прежде, использовал ее в своих делах, «отстегивая» при благополучном их завершении определенное вознаграждение. Он даже помог ей при случае приобрести садовый участок и построиться. Это будет, говорил Вальтер, оставляя себе дубликаты ключей, тихий уголок, где после горячих боев за торжество справедливости я буду отдыхать у камина, вкушая прелести скромного семейного счастья, которыми обделила меня судьба.

Вальтер использовал Вику только в самых крайних случаях, при решении самых деликатных проблем; берег ее как самый крупный козырь при очень большой ставке. А Вика, внешне покорная и готовая на любую услугу, была полна к нему лютой ненависти и терпеливо ждала своего часа, своей мести.

И вот Вальтер снова позвонил ей.

— Слушай, Витя, — сказал он. — У меня есть один прекрасный мальчик…

— Удивил, — рассмеялась Вика. — У меня…

— Не перебивай. Дело очень серьезное. Он нужен мне со всеми потрохами. И как можно скорее. Возьмись за него всерьез. В долгу не останусь, ты знаешь. В икре будешь купаться.

— Не хочу купаться в икре, — шутливо испугалась Вика.

— В субботу мы будем у тебя. Целую руки, обнимаю твои нежные плечи.

В пятницу Вальтер позвонил Женьке на работу:

— Я не разбудил вас, поручик?

Женька очень обрадовался ему, потому что некому было пожаловаться на полный разлад с Маринкой, не от кого было получить совет или утешение.

— Нет, я уже полчаса как не сплю, — с готовностью поддержал он шутку. — Мне вообще сейчас не спится.

— Редкая, а потому особенно обидная неудача на амурном поприще? — угадал Вальтер. — А ведь я тебя предупреждал. Но старик Вальтер тебе и поможет. Он добр. Он тебя вылечит.

— Когда? — безнадежно спросил Женька.

— Завтра.

— Хорошо бы. А что за лекарство?

— Везде и во все времена единственным лекарством от неудачной любви была другая любовь. Завтра я представлю тебя такой пряной и терпкой на вкус женщине, что ты забудешь все на свете и даже захочешь жениться на ней.

В результате хорошо проведенного (не без участия Вальтера) развода Вика получила однокомнатную квартиру в старом доме «в пределах Бульварного кольца» и обставила ее в полном соответствии со своей ролью и местом в обществе. Здесь, в своем доме, она не знала поражений. Здесь каждая мелочь играла на нее, как вся труппа играет на приму или вся команда на наиболее результативного игрока. Правда, если бы не хозяйка, любой здравомыслящий человек пришел бы в ужас от смешения стилей, вкуса и безвкусицы. Все прочие уже уходили отсюда, шатаясь от впечатлений…

Вика встретила их просто, по домашнему, в шортах и настоящих деревянных сабо; она была похожа в них на породистую длинноногую лошадь и так же звонко стучала копытцами по лакированному паркету. Этот стук, особенно когда он зарождался там, далеко на кухне, и, нарастая, приближался к гостю, заставлял сладко и грустно замирать сердце, обещая ему что-то пусть мимолетное и недолгое, но чудесное, как чужая волшебная сказка.

— Я не шокирую вас голыми ногами? — спросила она Женьку, садясь в кресло и закуривая длинную черную сигарету в длинном деревянном мундштуке.

— Немного непривычно, — сознался Женька. — Но ваши глаза производят более сильное впечатление.

— Браво, поручик! — похвалил его Вальтер и обратился к Вике, поигрывая соломинкой в бокале. — Что я говорил?

Вика засмеялась:

— Как вас понять, Женя? Не так уж красивы мои ноги или так прекрасны глаза?

— Вы слишком мало знакомы, чтобы правильно решить этот вопрос, — опять вмешался Вальтер. — Это только той женщине, которой больше печем похвастаться, хвалят ее глаза или волосы. Что же касается меня, я убеждён: если у женщины красивая попка, ей любая прическа к лицу.

— Разумеется, — нисколько не смутилась Вика. Ей и не такое приходилось слышать.

— Тем не менее, мне почему-то приятно смотреть на вас, когда вы рядом. Гармония красоты и молодости. А знаешь, Витя, ведь наш Женька весьма благородного происхождения. Он князь в каком-то немыслимом колене. До самого Рюрика.

— Это заметно, — приняла подачу Вика. — Это заметно во всем. И не скрою, очень приятно. Надеюсь, мы будем дружить, насколько это, конечно, возможно между мужчиной и женщиной и при моем-то характере.

— Не пугай его, Витя. Он, по-моему, нормальный мужчина и вовсе не стремится к дружбе с тобой.

— Почему же? — сказал Женька. — Я считаю женскую дружбу более надежной и цельной, чем мужская…

— Правда, при одном непременном условии, — перебил его Вальтер. — Стороны должны пройти предварительную стадию любви или хотя бы влюбленности. Кстати, о любви. Можно мне позвонить?

Он вышел в прихожую и скоро вернулся, недовольный.

— Что такое? — привстала Вика.

— Не надо было звонить самому — это урок.

Женька тоже встал. Ему очень не хотелось уходить.

— Нет, нет, — умоляюще сказала Вика. — Вы не покинете меня?

— Конечно, Жека, посиди. Я освобожусь и заеду за тобой.

Вика закрыла за Вальтером дверь и, вернувшись, села на тахту, над которой висела афиша с портретом эстрадного кумира и его автографом, сделанным будто малярной кистью и обыгрывающим имя хозяйки дома: «Победительнице от побежденного!»

— Садитесь рядом. Давайте проведем весь этот вечер вдвоем, в этом уголке. Мне все надоели, они какие-то несвежие. Я даже телефон выключила. Мне почему-то приятно с вами. И спокойно. Даже хочется — а это редко со мной бывает — сделать вам что-то хорошее. Правда, сегодня я не очень интересная собеседница, но постараюсь, чтобы вы не скучали со мной…

Потом она спела ему что-то грустное на хорошем английском языке; потом она танцевала для него в коротеньких шортиках и босиком; потом они танцевали вместе; потом Женька сел в кресло, а Вика примостилась рядом на полу, положив голову ему на колено и ласково и загадочно смотря ему в глаза, и они курили одну сигарету по очереди… Словом, когда за ним заехал Вальтер, Женька был уже готов.

— Да, — только и сказал он, садясь в машину и пытаясь уловить запах Викиных духов на своей щеке, по которой она, прощаясь, интимно провела душистой ладонью. — Да, трудно пройти мимо такой женщины.

— За чем же дело стало? — ободряюще улыбнулся Вальтер. — Ты почти обаял ее. Я видел, как она на тебя смотрела. Вперед, гусар!

— Нет, я знаю свои силы и не обольщаюсь. Такую женщину мне не покорить.

— Не родилась еще женщина, которую нельзя было бы покорить. И способов для этого много. Я подскажу тебе самый простой и быстрый — сделай ей подарок.

— Вы с ума сошли, — оскорбился Женька.

— Ничуть. Нужно только правильно соотносить качество и стоимость подарка с предметом внимания. И, соблюдая приличия, обязательно прилагать к подарку цветы. И вообще (это тоже можешь записать), взять женщину за деньги — в этом есть даже что-то романтичное, особенно когда она недостаточно расположена к тебе, чтобы отдаться по велению сердца.

Из дома Вальтер снова позвонил Вике.

— Ну что? — спросил он тревожно.

— Можно было бы и не спрашивать, — устало ответила Вика. — Зачем он тебе? Хороший ведь мальчик.

— Потому и нужен, что хороший.

— Ну разве что…

— Ты мне не нравишься.

— Переживешь… А я — тем более.

— Когда вы встречаетесь?

— На следующей неделе. А что? Неужели ревнуешь?

— Глупости. Хочешь в сентябре в Варну? Тогда пусть он тебе подарит свою фотографию. Желательно, покрупнее — тринадцать на восемнадцать.

— А если у него нет? Он не похож на тех, кто ходит в фотоателье, сделав предварительно укладку и нацепив новый костюм.

— Вот уж это меня не касается. К среде фотография должна быть у меня. Целую руки и обнимаю плечи.

Вальтер и Женька неторопливо шли по Бульварному кольцу к изуродованному реконструкцией Арбату.

— Зайдем сюда? — Вальтер указал тростью на вход в ювелирный магазин. — Выберем подарок твоей (он со значением усилил это слово) Вике. Я субсидирую. Или сюда: можно начать с французских духов — это ее слабость, я знаю. Зайдем?

Женька пожал плечами.

— Девушка, — обратился Вальтер к продавцу. — Какие духи вы хотели бы получить в подарок?

Девушка со значком ученицы правильно поняла его и, оглянувшись, достала из-под прилавка изящный флакончик.

— Восемьдесят рублей.

— Это нас вдохновляет, — успокоил ее Вальтер, вертя в пальцах флакон и оглядывая полки. — Подарок должен быть не только хорош, но и дорог. Мой принцип (Жека, запиши): булочки — от Филиппова, ветчина — от Елисеева, духи и тряпки — от Диора. А что это такое красивое в уголке? Лак для волос?

— Дезодорант «Юлия».

— Очень мило! Жека, у тебя нет случайно знакомой девушки по имени Юлия? Изумительные ассоциации возникнут в твоей голове, когда ты, нежно целуя ее грудь, будешь шептать ее имя! Прекрасно! Девушка, мы берем духи и банку этой жидкости от пота, чтобы бросить ее под первый же самосвал в порядке протеста по приговору.

Они снова вышли на улицу и пошли дальше. Вальтер был очень в духе. Он выступал важно, щурился от низкого солнца, задиристо поглядывал на встречных. На сгибе локтя у него висел аккуратно свернутый плащ, а правой рукой он играл своей тяжелой резной тростью из хорошего темно-коричневого дерева. Рукоять ее была сделана в виде змеи, злобно вцепившейся в собственный хвост.

— Зачем она вам, Вольдемар Альбертович? — спросил Женька, которого эта трость давно интересовала — уж очень необычный был у нее вид.

— Женя, это не клюка немощного инвалида, — укоризненно, с наигранной обидой ответил Вальтер. — Это оружие джентльмена.

— Ничего себе! Дубинка — оружие джентльмена!

Они вошли в подъезд, и Вальтер осмотрелся.

— Все дело в том, кто мой враг. Иного и дубинкой хватить незазорно. А для другого — смотри!

Вальтер взялся за рукоять — что-то чуть слышно щелкнуло, и в руке его, блеснув в солнечных лучах, падавших через стекла двери, оказался длинный тонкий клинок.

— Здорово! — восхитился Женька. — Шпага!

Вальтер постучал клинком по перилам — он тонко и хищно запел.

— Это, друг мой юный, не простая шпага. Она неожиданно появляется, молниеносно разит и так же неуловимо исчезает. — Он вставил в трость клинок, и тот защелкнулся с легким, певучим звуком. — Запомни: каждый человек должен иметь такое скрытое жало. Нельзя быть беззащитным против общества. Нельзя прощать оскорблений, кем бы они ни наносились.

— А вы не боитесь? Могут ведь наказать.

Вальтер засмеялся и стал подниматься по лестнице, постукивая тростью по ступеням.

— Шпагу я обнажу лишь в крайнем случае, защищая свою жизнь или честь. И тут я буду беспощаден. Мой принцип (это ты запиши, как обычно) — лучше валяться на нарах, чем в яме. Лучше убить, чем быть убитым. К тому же эта штука надежно спрятана. Никто не отгадает ее секрет. — Он остановился на площадке, опять оглянулся. — На, попробуй. Я даже подскажу тебе — все дело вот в этой бронзовой медальке на шее змеи. Действуй.

Женька взял трость, нажал на медаль, попытался ее сдвинуть, приподнять краешек, повернуть вокруг оси…

Вальтер улыбнулся, забрал трость, повернул на пальце перстень и обхватил рукоятку — и снова что-то щелкнуло, и клинок наполовину вышел из ножен.

— Вот так! Сдаешься? Секрет прост и гениален, как все простое. Нужно взять рукоятку так, чтобы к медальке прижалась печатка перстня — он стальной, а в ножнах — магнитный запор. Вот и все. Раньше там был пьезоэлемент, достаточно было потереть медальку — и запор срабатывал. Но мне показалось ненадежным такое устройство, и я попросил его переделать на магнитное.

— Кого попросили?

— Благодарного клиента. — Вальтер пошел наверх. — Очень, благодарного. Ему грозил серьезный срок за изготовлен не холодного оружия…

— И вы…

— Да, я сумел убедить граждан судей учесть при назначении наказания моему подзащитному направленность его умысла, доказать, что мой клиент творил произведения искусства, а не изготовлял холодное оружие.

Вальтер остановился у двери с табличкой, покрутил звонок, прислушался:

— Стучит, Сонечка каблучками стучит. Радуется. Но до Вики ей далеко, верно, поручик? Ах он поручик, ах злодей! Все-то он успевает…

В кабинете следственного изолятора они сидели за обычным канцелярским столом как добрые друзья или сослуживцы: демонстративно уверенный в себе адвокат Вальтер и даже не пытающийся скрыть свой страх подследственный — гражданин Хромов А. М., который через некоторое время станет подсудимым, а затем и осужденным.

— Ознакомился, Вольдемар Альбертович? — с робкой надеждой спросил Хромов, глядя, как адвокат листает блокнот с выписками по делу и над каждой страницей удрученно качает головой и хмурит брови. — Очень плохо?

Вальтер тонко играл, Хромов, не скрываясь, боялся.

— Хуже не бывает. — Вальтер захлопнул блокнот и положил на него сжатые в замок руки. — Не буду тебя утешать. Ты мужик твердый — держись. Срок тебя ожидает серьезный. Очень серьезный.

— И ничего-ничего нельзя сделать? — Хромов, полный и туго обтянутый свежей кожей, несмотря на то, что уже почти два месяца находился под следствием, на глазах начал худеть и сморщиваться, будто из него выпускали воздух. — Неужели совсем ничего?

— Год-два я смогу тебе срезать, тут есть такие детальки; время нахождения под следствием тоже учтут… Но это пустяки в сравнении со всем сроком. Ерунда, капля. Дать поды?

— Не надо…

— Тебе сейчас… — Вальтер приподнял крышку блокнота, глянул в него. — Тебе сейчас пятьдесят четыре… — Он цыкнул зубом. — Многовато. Новую жизнь уже не начнешь. Даже если до нее дотянешь…

Хромов сжал руками голову, словно пытался удержать то, что стремительно выходило из него вместе с надеждой, потом вдруг схватил Вальтера за кисть. Казалось, он сейчас бухнется на колени и будет целовать его руки.

— Помоги, Вольдемар, ну помоги! Ты ведь, я знаю, все знают, все можешь. Помоги! Я отплачу, стократно отблагодарю. Твоим буду навсегда и во всем. Хоть надежду подай — ведь не выдержу!

Вальтер легко разжал его руку, встал, прошелся, пожевал губами, скрывая непонятную улыбку.

— Надежда есть. Вышел я, точнее, выхожу на одного хорошего парнишку, который видел тебя в одном месте как раз в те часы и в тот день, когда было совершено преступление. — Он значительно посмотрел на Хромова и, убедившись, что тот понял его, продолжил: — На твое счастье, он тебя запомнил, потому что несколько раз за вечер подходил к твоему столику прикуривать и ему очень понравилась твоя французская зажигалка-пистолетик. Помнишь? Это было за городом, в «Седьмой версте». Он еще спрашивал, где можно такую достать…

— Господи, конечно, помню! Я, правда, хорош был до того, что подарил ему эту зажигалку. Конечно, помню: черненький такой, невысокий, в галстуке птичками… правильно?

— Нет, ты действительно хорош был. Или с кем-то его путаешь. Он совсем не такой. Он высокий, стройный, я бы сказал, изящный. Глаза — голубые, волосы — светлые, чуть вьются, ямка на подбородке. Как он одет, ты, конечно, забыл, а лицо… — Вальтер положил на стол фотографию, и Хромов склонился над ней. — А лицо — вот оно. Посмотри внимательно. Узнаешь?

— Он! Конечно, он! Еще бы не узнать. Такой симпатичный парень. И сразу видно — порядочный. Этот врать и отказываться не станет — как было, так и следствию и суду покажет. Верно? Очень симпатичный.

— Понятно, что симпатичный, — добро улыбнулся Вальтер. — Из тюрьмы тебя вытащит, а точнее, жизнь тебе спасет. Если я его найду, конечно. Но это будет очень трудно…

— На сколько трудно?

Вальтер неопределенно пошевелил пальцами.

— На несколько… Потом уточним… Когда расходы окончательно определятся.

Хромов кивнул, давая понять, что все уяснил, запомнил и сделает, как советует и настаивает всемогущий Вальтер.

— Мне, видимо, разрешат свидание с Алисой. Я ей передам, где взять и сколько. Телефоном не пользуйся, она сама тебя найдет. А за зажигалкой, не посчитай за труд, съезди к ней сам, ладно? Она в вазочке, что на телевизоре.

Адвокат и подследственный пожали друг другу руки, и Хромов, вновь наполнившийся и тугой, как мячик, отправился в сопровождении конвоира в свою камеру.

Л Вальтер брезгливо улыбнулся. Судьба Хромова не волновала его, каждый получит свое: преступник — срок, адвокат — вознаграждение, по дело ведь не в деньгах — Женька ему был нужен.

— Жека, не помнишь, как-то весной мы проводили время в милом загородном ресторанчике в таком русском стиле, с русской кухней? Помнишь?

Женька с интересом рассматривал неприличный журнальчик, небрежно брошенный Вальтером на стол (подарок благодарного клиента), но тем не менее почувствовал в голосе адвоката какое-то несвойственное ему напряжение.

— Не очень. А что? Это ведь давно было, где-то в апреле, да?

— Нет, еще раньше — в марте. Шестого марта. Накануне женского дня.

— Вы путаете, Вольдемар Альбертыч. Уже деревья все распустились, все зеленое вокруг было. Это я хорошо помню.

Вальтер нервно прошелся по комнате, потирая голую макушку ладонью, потом сел напротив и, подавшись вперед, твердо посмотрел Женьке в глаза.

— Нет, это было именно шестого марта. Ты вспомни — там еще через столик от нас сидел такой забавный дяденька, полненький, будто надутый. — Вальтер откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с Женьки. — У него пальцы вот так торчали, во все стороны, потому что очень толстые. Вспомнил?

— Не-а, — легко, беспечно не согласился Женька, инстинктивно стараясь не показать возникшей вдруг не то тревоги, не то неловкости.

— Он тебе еще зажигалку хотел подарить. Вот эту. — Вальтер бросил ему на колени маленький изящный пистолет.

— Нет, совершенно не помню. Честное пионерское.

Вальтер, который только что вел разговор мягко, добродушно, вдруг буквально на глазах затвердел, напрягся.

— Вспомни, Евгений, это очень важно. Подожди курить. Этому забавному человеку, который никого и никогда, даже кошки, не обидел, грозит длительное тюремное заключение, которое он вряд ли выдержит. Так роковым образом сложились для него обстоятельства. И только ты его можешь спасти. Если вспомнишь, что видел его шестого марта в ресторане «Седьмая верста» от двадцати до двадцати трех часов…

— Нет, — взмолился Женька, краснея, избегая его неумолимого, требовательного взгляда. — Честное слово, не помню.

— Я знаю тебя уже много времени за истинно благородного человека, — сурово сказал Вальтер, вставая. — В наш век это большая редкость, особенно в твоем легкомысленном и неблагодарном поколении. Именно поэтому я горжусь дружбой с тобой, уверен, что в трудную для меня минуту ты не станешь малодушно отказывать мне в помощи, не унизишься до предательства. Не дай мне разочароваться. В мои годы, поверь, это не просто горько, это непоправимо.

— Да я сделаю для вас все, что угодно! — Женька тоже вскочил и прижал руки к груди.

— Вот и сделай, — резко оборвал его Вальтер и, толкнув в кресло, положил руки на подлокотники, тяжело навис над сжавшимся как котенок Женькой. — Сделай. К тому же для тебя это не менее важно.

— Почему это?

— Почему? Ты и этого не хочешь попять? — Вальтер выдвинул ящик стола и, достав сколотые скрепкой ксерокопии Женькиных «векселей», перелистывая их, стал щелкать костяшками допотопных счетов. — Посмотри.

Женька, криво улыбаясь, подошел к столу, взглянул на итог… и ахнул:

— Не может быть!

— Проверь, — не обиделся Вальтер.

Женька мотнул головой, пытаясь сбросить с лица эту кривую улыбку, которой ему было стыдно.

— Неужели так много?

— Да не так уж много для человека с хорошей памятью. Вспомни: шестого марта, весенний вечор, ресторан «Седьмая верста», второй столик от эстрады, зажигалка… И ты не только разделаешься с долгом чести, но и оставишь кое-что для себя. И сможешь стать счастливым обладателем почти недоступной Вики.

— Нет, — с трудом выговорил Женька. — Я не могу. Это нечестно.

— А что честно? — визгливо заорал, сорвавшись, Вальтер. — Что честно? Брать деньги у любовника мамочки и проигрывать их в карты? Оплачивать своих… девок из моего кармана? Делать долги, зная, что отдавать их не с чего? Это честно? Это благородно? Негодяй!

— Не ругайтесь, — тихо, по твердо сказал Женька, вдруг собравшийся от его истеричного крика. — Все равно я не могу. Я отдам вам деньги, подождите только, я заработаю и отдам. Продам магнитофон, еще что-нибудь. Не бойтесь… Но этого — не могу.

Вальтер вдруг обмяк и добродушно рассмеялся. По лицу его побежали от глаз веселые морщинки. Он смеялся все громче и неудержимее, сбрасывая мизинцем слезу со щеки.

— Ах, черт возьми его совсем! Узнаю гусара! Молодец, Жека! Горжусь тобой. Ты нрав — честь превыше всего, особенно и шип бессовестный и бессердечный в своей безнравственности век. Это не женщина: честь можно продать, но потом ни за какие деньги ее не выкупишь. Только постарайся избавиться от своей старомодной наивности и доверчивости, вообще свойственной благородным русским людям. Неужели ты всерьез мне поверил? Нет, милый князь, это была просто жестокая, но необходимая проверка на честность. Я хочу поручить тебе весьма щепетильное дело и теперь знаю — тебе его можно доверить.

ГЛАВА 4

После разговора с Вальтером у Женьки была первая в жизни бессонница. Его даже не так напугало предложение адвоката лжесвидетельствовать перед законом, доверенным лицом которого тот являлся, и огромная задолженная ему сумма, как резкая перемена в обращении. Только что мягкие и заботливые руки тетешкали его как дитя и вдруг, превратившись в жесткие лапы, они сжали ему горло. Женька понимал, что Вальтер теперь не выпустит его, что он лишь на мгновение ослабил хватку, чтобы дать ему перевести дыхание и подумать. Женька понимал и то, что единственная возможность вырваться из этих хищных лап, иметь право навсегда порвать с Вальтером и впредь держаться от него подальше, — это рассчитаться с пим и как можно скорее.

По где взять деньги? Сумма долга огромна. Если даже он продаст кое-что из своих вещей, все равно он не погасит и десятой его части. На Ма рассчитывать тоже не приходится, да и стыдно ей признаваться в глупости и легкомыслии. Хотя вполне возможно, что она одобрительно отнесется и к карточным долгам — это благородно, это хорошо вписывается в ту систему воспитания, которую она наметила для Женьки. Но дальше этого дело не пойдет, помочь ему Ма не сможет.

Правда, у нее сохранились кое-какие вещички из прошлого, а где-то в старых чемоданах на антресолях прячется ящичек с дуэльными пистолетами прадеда. Но об этом и думать нельзя. Нельзя лишать Ма последнего утешения.

Где же достать денег? Если даже написать роман, так до гонорара роса очи выест. Да и Вальтер долго ждать не станет, опять какой-нибудь торг начнет. И тогда уже будет еще труднее от него отделаться, тот рано или поздно поставит его на кривую дорожку. На ту самую, которая кончается обычно железными воротами. Это Женька, слава богу, тоже понимал.

Утром, измучившись от бесплодных раздумий, от пустоты и тоски в сердце, Женька вдруг позвонил Маринке. Он не говорил с ней уже, наверное, недели три. И когда ему самому стало плохо, он вдруг пожалел ее и осознал, насколько мерзко вел себя и с каким достоинством, без упреков и жалоб, Маринка отошла в сторону, лишь только почувствовала, что стала ему ненужной. И стыдно, и горько.

— Привет, ясноглазая, — сказал он таким фальшиво бодрым голосом, будто сам себе плюнул в лицо.

— Привет. Что это ты?

— Соскучился, длинноногая и безупречная.

— Женя, не говори больше так…

Он растерялся.

— И про твою топкую талию?

— Про талию особенно. Тем более что у меня теперь ее вовсе нет.

— Что же ты так?

— А это не только я, это и ты…

— Как? — Женька еще ничего не понял, но похолодел.

— Как? — переспросила Маринка. — Как обычно.

— Что ты хочешь сказать?

— Женя, ты, честное слово, как маленький.

— И давно?

— Да тебе-то какая разница? Не волнуйся — я не собираюсь делить с тобой ответственность. И на алименты подавать не буду. И в твой профком не пойду. Не звони мне больше никогда. Пока.

Женька тут же перезвонил. Сначала долго не снимали трубку, а потом загудели частые гудки и гудели все время, пока он звонил. До вечера. А потом опять безнадежный длинные гудки в холодной пустоте телефонной трубки.

Вот и еще один долг. Докатились, Евгений Иванович. Мало того, что вас хотели купить, вы, оказывается, еще и негодяй.

Ма уютно сидела в креслах; колени ее были укрыты любимым мохнатым пледом, поверх которого лежал раскрытый толстый том.

— Ты голоден? Вот яблоки, конфеты. Свари себе кофе, если хочешь. Правда, ни молока, ни сливок нет, но ведь ты все равно пьешь черный. Послушай, как прелестно пишет: «…Сердце его живо и радостно дрогнуло и устремилось навстречу. Казалось, он сам готов был сделать шаги вперед, но… «Нет, — сказал он против воли, неприятным голосом, — по своему обыкновению я не понтирую в собрании. Особливо после такого скверного обода». Шеншин равнодушно удивился, в глазах его сверкнуло недоумение и тут же пропало. Он засмеялся, щелкнул пальцами и, поклонившись кивком, вежливо, но небрежно, отошел назад. Лермонтов едва не сделал шаг ему вслед, покраснел и сильно закусил губу, стиснул перчатку…» Какой тонкий и точный психологизм, Женя! Какая пластика, какое ровное благородство языка!

— А кто это? — Женька с такой силой грыз яблоко, что ему щипало глаза.

— Право, не знаю. Тут нет начала. И конца тоже. Но я люблю такие книги: они будят воображение, дают простор мысли. Да, а как твои успехи у Марины?

— Никак. Мы поссорились. — Женька подбросил вверх конфету и попытался поймать ее открытым ртом. Она больно ударила его по губе и упала на пол.

— Что ты делаешь, Женя! — поморщилась Ма. — Подними ее. И не вздумай съесть. Помиритесь. Вы часто ссоритесь и всегда миритесь.

Нет. На этот раз навсегда.

— Неужели так серьезно?

— Ужасно, — сказал Женька, ползая по полу в поисках конфеты.

— Но бери ее в рот. И не грызи ты так яблоко. Возьми нож. Ну и что будет дальше?

— Переживу, — сказал он спокойно и холодно, снова почувствовав, как щиплет глаза. И понял, что не переживет — такая холодная, яростная тоска разлилась в сердце…

Несколько дней Женька не мог прийти в себя. Из самоуверенного и находчивого молодого человека он превратился в растерянного мальчишку, который нашкодил по глупости и теперь не знает, что делать, как поправить положение, не нанеся ущерба своему самолюбию и гордости, без меры развитых в нем Ма и Вальтером.

Все, что было ясно и прекрасно до этой поры, вдруг обернулось другой и вовсе нежданной стороной — стало страшно, жестоко и грязно.

Но, помучившись, потерзавшись, Женька довольно скоро обрел прежнюю уверенность, нахальство и уважение к себе, утешившись тем, что уж если он так переживает из-за Маринки, если он не уступил Вальтеру, значит, он все-таки честный и хороший человек, ему можно верить, его нельзя не любить.

И не все еще потеряно. Не стреляться же, в самом-то деле. Просто он ошибся по молодости, приобретая жизненный опыт, и нужно только взять себя в руки, побольше работать, чтобы скорее рассчитаться с Вальтером, и настойчиво добиваться восстановления прежних добрых отношений с Маринкой. Она наверняка его любит. А если любит, то простит. Они поженятся, родят, Женька напишет книгу, и все будет хорошо. Еще лучше, чем прежде. Теперь он поумнел, многому научился, на него можно положиться, его можно уважать.

Не откладывая, Женька за традиционным завтраком с Ма выложил ей первую часть своего плана.

— Ма, как ты посмотришь, если мы с Маринкой поженимся?

— Салфетку сложи как следует. И не горбись. В трех, по крайней мере, ситуациях порядочный и воспитанный человек должен держаться прямо: в танце, в седле и под дулом пистолета… А уж за столом — во всяком случае. Что значит — поженимся? И почему с Мариной?

— Что это значит, тебе хорошо известно, Ма. А почему с Маринкой — извини, мне одному решать.

— Ты с ума сошел! Девица из кордебалета! В нашей-то семье! Не комкай салфетку… Ты соображаешь, Эжен? Да и что за необходимость? Проводи с ней время, если это тебе ТАК уж необходимо, она довольно миленькая для этого, я ничего не имею против. В лучших семьях всегда так было, в этом нет ничего дурного. Но только будь осторожен, ты понимаешь, о чем я говорю. Иначе тебе в самом деле придется жениться. Знаю я этих танцовщиц! Или у тебя уже действительно есть причина для такой мезальянсной партии?

Женька сначала был ошарашен, потом возмутился и взял ее тон:

— Да, мамам, вы можете гордиться мною. Как и положено молодому повесе, я соблазнил и обрюхатил юную дебютантку и через положенное время стану счастливым отцом. А она оставит сцену и будет давать нежно любимой свекрови домашние концерты!

— Эжен, как ты можешь! — Ма швырнула на стол салфетку, подняла пальцы к седым вискам и вышла из комнаты.

Прошло несколько месяцев. Женька безуспешно пытался поговорить с Маринкой, даже ездил к ней домой, но она его не впустила. Тогда он поехал к Вике и провел у нее ночь. После этого ему стало еще хуже, хотя Вика и была с ним очень ласкова, будто понимала, как ему плохо, и хотела по-своему помочь. Она вообще сильно изменилась в последнее время, стала спокойнее и проще, без «закидонов». И Женьке иногда становилось не по себе, когда он ловил ее странный, задумчивый взгляд…

С Ма они практически не разговаривали. С Вальтером он тоже почти не встречался, они говорили только по телефону. О долге он напоминал и вел себя так, будто между ними ничего не произошло, не было никаких черных пятен и даже легкого облачка в их отношениях: был по-прежнему и вновь добродушен и доброжелателен, подшучивал над Женькой по поводу его успехов у Вики и выступлений в печати.

Здесь у Женьки тоже ничего хорошего пока не получалось. Следуя принципу: «опыт у нас кое-какой есть, конъюнктуру мы знаем, курочка по зернышку клюет», Женька дошел до того, что журналистика постепенно потеряла для него вкус престижности и взамен приобрела интерес чисто меркантильный. Он уже не мечтал об острых темах, а хватался за все подряд, лишь бы опубликоваться и получить гонорар — любой, даже самый условный. Его печатали всеядные издания на последних полосах в рубриках типа «Обо всем понемногу», «Это интересно», «Занимательные факты» и подобных им.

Как бы то ни было, но однажды Женька вытряхнул из коробки, куда терпеливо складывал гонорары, все накопленное деньги и пересчитал их. У него опустились руки. Сумма по сравнению с долгом была ничтожна. Она даже была меньше не на сколько-то, а в несколько раз. А ведь недалек ужо тот день, когда Маринка родит, и он обязан будет помогать ей хотя бы деньгами.

Он попытался продать магнитофон и транзистор, по их даже не приняли на комиссию — модели уже настолько устарели, что не годились даже радиолюбителям на запчасти. Действительно, хоть банк грабь! Женька познал отчаяние. Голое, острое, беспощадное…

Но судьба вдруг вновь улыбнулась ему. Надежда пришла с той же стороны, откуда начались и все его беды, — от Вальтера.

Он позвонил Женьке вечером и сказал, что нужно поговорить о делах, что, кажется, он придумал, как ему помочь. Женька неохотно согласился, не ожидая ничего хорошего от этого разговора. У него даже мелькнула подлая мыслишка о том, что если Вальтер снова предложит ему какую-нибудь нечистую сделку, отказаться он уже не сможет.

С тяжелым сердцем поехал Женька к Вальтеру. Настороженно прошел следом за ним в знакомый уютный кабинет. С опаской присел на краешек кресла. Воз удовольствия, равнодушно выпил предложенный кофе.

Вальтер внимательно смотрел на него, скрывая улыбку. Потом вдруг подошел и дружески положил руку на плечо:

— Не журись, казаче. Ты еще помашешь вострой саблей!

— Да уж! Намахался.

— Вот это мне нравится. Нравится, что ты во всем винишь только себя. Это вселяет надежды. Я ведь тоже оказался в довольно сложном положении. — Вальтер снова сел в кресло и закурил, давая понять, что переходит к делу. — Предложили мне на днях чудную дачку — отказаться нет сил, давно она мне снится. Да ведь и на покой пора. Буду цветы выращивать, вечером самовар ставить и трубку курить. Но, понимаешь, раздал почти все расхожие деньги, а капиталец трогать не хочется — трудности…

— Ну да, — кивнул иронически Женька — ему терять было уже нечего. — У одного похлебка жидка, а у другого — жемчуг мелок. Беда обоим.

Вальтер засмеялся:

— Не беспокойся. Я не собираюсь взыскивать с тебя задолженность по дружеской ссуде. Напротив, хочу дать совет. И если ты серьезно последуешь ему, если будешь настойчив и упрям, то очень скоро не только рассчитаешься со мной, но станешь самым богатым человеком в России. Удивляюсь только — как тебе самому не пришла в голову эта простая идея? Уж я ли тебя не учил? Но прежде ответь: насколько серьезны ностальгические разговоры Мари о фамильных ценностях, запрятанных в подвале какой-то вашей бывшей усадьбы?

— Не знаю, — изумился Женька. — Никогда не интересовался.

— А напрасно. Если эти сокровища существуют, то по нынешним временам им цены нет. На все хватит и внукам останется, чтобы вспоминали тебя добрым словом, понял?

— Нет, — еще больше удивился Женька. — При чем здесь я?

— Ты разочаровываешь меня. В тебе, оказывается, нет ни на копейку здорового, разумного авантюризма. Встряхнись, Жека! Поговори с своей Ма, подумай, поищи, приди и возьми эти сокровища. В этом деле море романтики и океан практицизма. Я бы сам за него взялся, будь я немного моложе и имей на это хоть минимум прав. Реализацию беру на себя. В качестве вознаграждения ограничусь суммой твоего долга. Годится? По рукам?

Женька пожал плечами. Ему сейчас, честно говоря, было совсем не до старинных кладов, ему бы на лесосплав или вагоны на Сходне разгружать…

Вальтер достал из бара бутылку виски, налил в рюмки и бросил на стол маленький кружок почти красноватого цвета. Женька взял его в руки — золотая монетка царской чеканки, новенькая, благородно блестящая…

— Ты знаешь, сколько она стоит по госцене? Триста тридцать. А на рынке — все пятьсот. Ну-ка припомни, что говорила Мари о спрятанных ценностях? Она называла их?

— От Ма я почти ничего не слышал. И вообще ее воспоминания требуют определенной корректировки, в них много фантазии, да я и внимания на них почти не обращал. Кое-что бабушка говорила, но я тогда совсем пацан был. Запомнил только, что там была какая-то необыкновенная брошь в виде летящей ласточки, украшенная брильянтами, золотые эфесы парадных шпаг, подсвечники, столовое серебро и еще что-то…

— А червонцы?

— Наверное, тоже. Бабушка мне подарила на будущее шестнадцатилетие одну монетку, но она не сохранилась, возможно, были и другие. Да, еще как-то Ма упоминала об очень красивой диадеме — прабабушка на каком-то торжество во дворце в ней была, ее тоже спрятали…

— Жека, Жека, не стыдно тебе? Да кровь ли у тебя в жилах? Да голубая ли она, как уверяет Мари? — Вальтер взволнованно взялся за бутылку и снова налил себе и Женьке. — Выпьем за успех нашего святого дела.

— Вольдемар Альбертович, — неуверенно спросил тогда Женька, поддаваясь его жесткому напору. — Допустим, эти сокровища существуют и я разыщу их, мне тогда действительно положено получить двадцать пять процентов их стоимости? Или существуют какие-то определенные условия? Ограничения?

— Что?! Какие двадцать пять процентов? Ты что — с Викой поссорился? Совсем перестал соображать!

— Но это ведь не мое…

— Народное, что ли? — с ледяной улыбкой спросил Вальтер. — Дурачок, это все принадлежит тебе по самому древнему и святому праву — по праву наследования. Все — до камешка в самом маленьком колечке. Двадцать пять процентов! Стыдно, гусар!

Женька не больно-то обольстился предложением Вальтера. Не шибко верил он в существование этого легендарного клада, о котором практически не было никаких сведений, кроме глухих намеков и предположений. Но и сразу отказаться от возможности рассчитаться с кредитором ему, давнему и почти безнадежному должнику, тоже было неудобно. Что он мог предложить навстречу? Просьбу подождать, и только. Кроме того, было в этом деле опять что-то нечестное и нечистое. Тайком искать, найти и присвоить то, что тебе не принадлежит, сбыть его потом по каким-то темным каналам — это ужасно, это почти воровство. Но тем не менее…

ГЛАВА 5

И вот в одно прекрасное утро за традиционным завтраком Женька очень тонко, как ему казалось, подвел Ма к разговору о якобы замурованном в степе кладе.

— Ма, а где у наших славных предков дом был в Воронеже, на какой улице? Не помнишь? Бабушка Настя ведь тебе рассказывала.

Мария Алексеевна подняла одну бровь и опустила другую. Она очень любила беседы о давно минувшем — они помогали ей мириться с настоящим, легче переносить воспоминания о неприятных событиях, пережитых в не столь отдаленном прошлом, и меньше думать о неумолимом будущем.

— В Воронеже? — задумалась, переложила салфетку. — В Воронеже… Нет, ты что-то путаешь, дорогой. Не греми ложкой — ты не в трактире. В Воронеже… В Петрограде был дом, это я хорошо знаю. Была дача в Ялте. Два дома в Москве, один из них на Тверской. Подмосковное где-то было. А в Воронеже?.. Нет, не помню. Ты что-то путаешь.

— Ну как же, Ма! Бабушка говорила…

— Не греми ложкой. И когда ты наконец оставить эту плебейскую привычку пить черный кофе? Правда, все равно — ни молока, ни сливок в доме нет. Бабушка говорила… Может, она кого-то из знакомых имела в виду? А, собственно, почему ты спрашиваешь?

— Да так, интересно. А про семнадцатый год она тебе что-нибудь рассказывала?

— Очень редко и неохотно. Она не любила вспоминать это время. И осуждать ее за это нельзя. Ведь тогда мы потеряли все, что веками добывали и преумножали паши предки, — славу, величие, положение в обществе… и многое другое.

— Неужели так ничего и не сохранили? — хитро улыбнулся Женька. — И не передавали из поколения в поколение?

— Эжен, — она называла его так, на французский манер, когда начинала сердиться и хотела напомнить, что, как достойная представительница древнего рода, рассчитывает на большее уважение и имеет право требовать его. — Эжен, ты до сих пор не научился правильно вести беседу. Если тебя что-то интересует, спрашивай прямо, и мне будет легко и интересно отвечать. Так о чем ты? Конечно, есть вещи, нетленные в веках: гордость за своих предков, например…

— Ну а что-нибудь более существенное?

— Ах вот ты о чем! Так, мелочи… Жалкие крохи на память о былом — символы, реликвии — ничего материального, кроме дуэльных пистолетов прадеда, с которыми он защищал свою честь у барьера. Что ты улыбаешься?

— А помнишь, Ма, ты как-то говорила, что бабушка Настя и ее тетка-княгиня прятали в семнадцатом году в каком то подпале фамильные ценности? Это разве не в Воронеже было?

Ма печально улыбнулась.

— Наконец то в тебе проснулся интерес к истории нашего рода. Но это скорее легенда, чем воспоминание. Что-то об этом я действительно слышала, но должного значения никогда не придавала, как, скажем, не придают значения семейному преданию о традиционном призраке в родовом замке. Да, да, в семнадцатом… Мы тогда решили трудное время в Швейцарии переждать…

— Ма, а почему «мы»? Тебя ведь тогда еще не было.

— Ах, как ты похож на своего отца — столько бестактности в каждом вопросе. Ведь ты разговариваешь с матерью. И вообще, меня огорчает твое явное пренебрежение к славе предков.

— Прости, Ма, — сказал Женька, стараясь подделаться под ее тон. — Я обещаю впредь не огорчать тебя. Так что там, в Швейцарии?

— У нас там какая-то родня была. Кто-то за кем-то был замужем: за бароном — не то прусским, не то французским, не помню уже сейчас его имени, да, пожалуй, и не знала его. Ну, естественно, взяли с собой только самое необходимое, а ценности оставили в России, до лучших времен. Но вот где? Знаю только твердо — не в Воронеже. Видимо, бабушка придумала этот город, чтобы запутать след, сохранить тайну, возможно надеясь на счастливый случай. А поговорить о прошлом, вспомнить ей порой хотелось, но она опасалась родни — многие ведь, как и она, остались в России. Вот она, видимо, и придумала Воронеж. Не комкай салфетку. Ты поздно сегодня?

— Как получится, еще не знаю. Но если не в Воронеже, то где? Как ты думаешь, Ма?

— Почему ты так настойчив? Уж не надеешься ли разыскать этот клад? Напрасно — давно уж, верно, его нашли и где-нибудь что-нибудь на него построили, какой-нибудь гигант индустрии. — Она улыбнулась. — Правда, я тоже немного грешна. Помню, как-то сказала бабушке (я еще со всем девчонкой была) — давай откопаем сокровища и поедем в Ниццу или Париж. Она посмеялась и ответила, что это невозможно, потому что этот дом отдали в распоряжение уездного уголовного розыска, а в подвале, где спрятаны ценности, разместили его архив. Ты давно не видел Марину? Она звонила вчера.

— Ма, ведь вы тогда жили в Москве? И если бабушка знала про уголовный розыск, то вполне вероятно, что этот дом совсем рядом.

— Господи, оставь ты, пожалуйста, меня в покое. Своими расспросами ты доведешь меня до мигрени. — Ма прижала пальцы к вискам. — Надеюсь, ты передумал на ней жениться?

— Не беспокойся — она мне не пара.

— Я и так уж не понимаю — что ты в ней нашел?

— Ушки, глазки, ножки, зарплата приличная. Она ничего не просила передать?

— Не помню. Кажется, хотела вернуть тебе какие-то книги.

Женька еще несколько раз в разговорах с Ма затрагивал эту тему и сам не заметил, как увлекся. Правда, пока его интересовал вовсе не возможный положительный результат поиска, а сам его процесс. По журналистской работе он знал, что люди порой находят древние и старинные клады, иногда очень ценные и редкие, но такой случай представлялся ему еще менее вероятным, чем крупный выигрыш в лотерею или спортлото (тем не менее билеты он в последнее время покупал и карточки заполнял — с отчаяния). Здесь же его привлекала направленность поиска, сопоставление фактов, выявление истины.

Что ему стало известно? Не много. Но и немало, чтобы методом исключения найти искомое.

Первое: усадьба, где предположительно были спрятаны ценности, располагалась неподалеку от Москвы, в направлении тогдашнего Тверского тракта и сейчас, вполне возможно, находилась уже в черте города. Это значительно сужало круг поисков.

Второе: само здание стояло на холме, подножие которого огибала речка. Дом был окружен большим парком, состоящим из дубов и лип, в парке сохранился каменный мост через овраг, где протекал ручей, был пруд с островом, была беседка с Амуром. Здание строил, по всей вероятности, Воронихин.

Третье: на куполе дома изнутри был изображен небосвод с легкими облаками, на одной из стен сохранилась роспись, сделанная в год завершения строительства и запечатлевшая первоначальный вид усадьбы.

И наконец, четвертое: в двадцатые примерно годы здесь размещался уездный уголовный розыск.

Посоветоваться было не с кем, да и нельзя, и Женька отобрал в издательской библиотеке соответствующие альбомы и каталоги и засел за их изучение. Сперва он только рассматривал фотографии и рисунки, читал подписи к ним, незаметно подпадая под очарование старины, восхищаясь умением и талантом древних зодчих, даже чувствуя гордость, будто и сам был причастен к их творениям. Он перебирал и любовался, как красивыми морскими камешками, новыми, по существу, для него и очень звучными словами: ампир, барокко, тосканские портики, фронтоны и эркеры, пилястры и декоры. По с каждым днем они становились все более близкими и попятными ему, наполнялись глубоким, неведомым ранее смыслом и наконец он стал читать их как музыкант мелодию с потного листа и она зазвучала в нем чудесной, проникающей в душу музыкой.

Копаясь в книгах, делая выписки, Женька постепенно становился знатоком архитектуры старинных дворянских загородных усадеб, планировки парков, построения ландшафтов и порой забывал о главной цели поиска — настолько все это было интересно, ново, необычно. Он стал посещать другие библиотеки, завел картотеку, несколько раз в группах энтузиастов выезжал по выходным дням на реставрационные работы, потому что открывшееся ему положение дел требовало немедленных практических действий. Чем глубже он изучал вопрос, тем тревожнее становилось на сердце за судьбу памятников старины и тем более нелепой и необъяснимой казалась сложившаяся ситуация: почему нам не хватает средств на сохранение бесценного, по всеобщему признанию, достояния. Парадокс времени, парадокс жизни? Или безответственность перед прошлым и будущим? Ведь все это уже достигнуто нашими предками, это уже сделано и, значит, должно остаться с нами навсегда. Не приведет ли потеря того, что уже создано ранее, к потере смысла перспективного строительства, не рвем ли мы безответственно связь времен, не прерываем ли живую пить истории?

В конце концов накопленный и выстраданный материал вылился в большую проблемную статью. Ее заметили и поддержали читатели, она была одобрена специалистами. Даже Федотыч на редакционной пятиминутке отметил Женькин успех и намекнул на свое своевременно оказанное влияние «в процессе становления молодого журналиста Е. Стригина».

Женька в душе улыбнулся невинному тщеславию редактора, мимолетно подумав о том, что Федотыч, в общем-то, прав, говоря о недопустимости дилетантизма в работе, но, к сожалению, этот важный момент остался практически незамеченным для него — именно в это время поиски замкнулись на трех подмосковных усадьбах. Они подходили почти по всем параметрам, но в одной из них не было моста, в другой — пруда и Амура в беседке, а третья, где были и пруд, и Амур, и мост через овраг, находилась слишком далеко от города. Не удалось, конечно, установить, в какой из них располагался уездный угрозыск. Это обещал сделать Вальтер, но он пока молчал.

И вот почти случайно, в книге «Из истории русской усадебной культуры XVII–XIX веков», отпечатанной в вепской типографии «Глобус», Женька обнаружил такую фразу: «Справа среди деревьев парка угадывается скрытая за ними беседка, знаменитая своими прекрасно найденными пропорциями. Десять высоких ионических колонн несут кессонированный с внутренней стороны купол. В центре на пьедестале некогда стояла ныне утраченная статуя Амура. Беседка напоминает храм — настолько изысканны ее формы. По красоте и совершенству архитектуры она, бесспорно, лучшая в Подмосковье». Речь шла об усадьбе Рождествено, принадлежавшей когда-то Измайловым, Оболенским, Строгановым, Щербатовым.

Несомненно, это была она — рядом с Москвой, но Тверскому тракту, ее огибала речка Люторка, в парке был мост через глубокий овраг, правда, не упоминался пруд и остров и ничего не говорилось о куполе здания усадьбы, кроме того, что «во втором этаже устроен круглый купольный зал с большим световым отверстием наверху и с колоннами коринфского ордера. Стены зала облицованы искусственным мрамором».

Женька сделал по привычке выписку и закрыл книгу. Похоже, он недалек от цели. Странно, по это почти разочаровало его. И почему-то вовсе не хотелось идти дальше. Прежняя дорога была хороша — она дарила много неожиданностей и открытий, чистых радостей поиска, причастности к истории земли Русской. Теперь же предстояло покинуть благородный путь искателя и с тревожным нечистым волнением ступить на заурядную и нечистую тропу кладоискателя. Было в этой роли что-то недоброе, низкое; чем-то она походила на роль осквернителя древних захоронений, а то и просто — жулика, лихорадочно шарящего по полкам и шкафам покинутого хозяевами дома.

Но, как всегда, в минуту сомнения позвонил Вальтер и радостно сообщил, что угрозыск в двадцать седьмом году занимал усадьбу Рождествено, что сейчас в ней дом отдыха для артистов Москонцерта и что он возьмет туда Женьке путевку на двенадцать дней, в двухкомнатный «люкс».

— Управишься за этот срок? То то! Все паши страдания, Жека, происходят от несбывшихся желаний. Выхода два — иметь поменьше и поскромнее желания или неограниченные возможности для их удовлетворения. Скоро, друг мой, ты поймешь разницу. Запиши эту мысль. Она того стоит. Договаривайся на работе, смело бери за свой счет — фирма «Вальтер и компания» платит за все. Путевка с двенадцатого — торопись. — И он повесил трубку, словно ждал и боялся возражений.

Но взять отпуск сразу не удалось: Федотыч, как чувствовал, дал Женьке задание съездить к какой-то тете Маше, у которой узко много лет протекает потолок, а строители и хозяйственники никак не договорятся, кому латать крышу.

Ты с ней повнимательнее, подобрее, — сказал Федотыч. Это женщина не простая, в войну разведчицей была, потом в милиции служила, а сейчас одна осталась, и потолок у нее течет. Помоги, как полномочный представитель прессы. Сперва с ней поговори, а потом с начальством, от которого ремонт зависит. Если надо, письмо подготовь.

— Да знаю я, — отмахнулся Женька. — Пока.

Тетя Маша встретила его радостно, будто долгожданного гостя. Несмотря на трудную жизнь, а может быть и благодаря этому, она, видимо, была сильно отзывчива на доброе слово, на самое маленькое внимание, даже на обычную вежливость. Она вся светилась навстречу — глазами, молодыми зубами, морщинками возле рта и глаз: куда посадить, чем угостить, не дует ли у окна, не жестко ли сидеть, не слишком ли горяч чай?

Жила она, коренная москвичка, в коммуналке, с соседом — пьяницей и бандитом, которого боялся весь дом и не боялась одна тетя Маша.

В комнате ее, старой, московской, было как-то по-солдатски просто, по уютно. Печь в углу, тряпочный абажур над вязаной скатертью, диванчик с подушками и валиками, ручная швейная машинка. На стене, рядом с плакатом о 40-ле-тии Победы, висела под прозрачной пленкой ее старая военная форма — гимнастерка с орденом, пилотка и ремень, а под ними стояли латаные, но начищенные сапоги.

У Женьки оказались с собой конфеты и пачка печенья. Он положил их на стол.

— Вот хорошо-то! — обрадовалась тетя Маша. — Чай сейчас будем пить! Из самовара. Ну-ка, Женечка, тащи вон оттуда, из ящичка, уголечки. Сейчас вздуем. У меня ведь такая комната редкая, счастливая — с печкой. Я туда трубу приладилась выводить — чайком настоящим балуюсь. Только не выдай меня случаем, я ведь тайком. Вот хорошо. Вот и гость у меня. Теперь долго про это буду вспоминать. Как мы тут чай пили и беседовали.

— Тетя Маша, вы расскажите мне про потолок все по порядку: как течет, куда вы жаловались, что вам отвечали?

— А ну его, этот потолок! Да и не во всякий дождь-то он течет. Надоело уж людей беспокоить. Приспособилась — как сильно льет, я в другой угол перебираюсь, а туда тазик ставлю — нарочно купила. Только вот обои каждый раз отстают, ну я запас сделала, и чуть что — заново клею. Садись, садись. Попей чайку. Ведь после работы небось — устал, голодный. Садись вот здесь, уютнее.

После чая (Женька уже посматривал на часы) тетя Маша достала коробку из-под конфет с фотографиями. Она уж хотела взять все от неожиданного праздника — гость в доме!

— Вот! — с гордостью сказала она, сдвигая со лба очки и вглядываясь в пожелтевший снимок. — Орден мне вручают.

— А за что орден, тетя Маша? — заинтересовался Женька. — Расскажите, пожалуйста.

— Как за что? За золото. Я ведь радисткой в отряде была партизанском. Вот раз прислали за мной самолет, а паши той порой у немца обоз отбили с ценностями. Все там было: и картины дорогие, и иконы в окладах, ну всякая старинная редкость, и золото. Мы остальное все попрятали — там церковь была, так в подвал снесли и укрыли, а золото надо было в Москву везти — это в первую очередь. На самолеты, на танки. Ох и натерпелась я с ним тогда страху! Девчонка ведь совсем была. Самолет наш в пути подбили, сели мы на какое-то болото, немцы со всех сторон на нас, а я как квочка метаюсь — куда его девать? Растерялась. Миша, летчик мой, пулемет с самолета свинтил, лег под крыло, стреляет по ним, а мне кричит: «Беги, Машка, спасай золото, доставляй нашим!» Потом подальше отполз и самолет зажег, мол, нельзя оставлять, а на это золото мы сто таких построим, ты его только спаси. А я до сих пор все думаю: а людей мы разве на это проклятое золото построим, таких, как Миша? В общем, побежала я, как могла, все оглядывалась и в лесу все стрельбу слышала — сперва с пулемета, а потом — редкую, слабую — из пистолета… Вот… Дальше все пешком шла и по Мише плакала. И золото не оставила. Колясочку детскую по дороге подобрала, брошенную, уложила его, тряпьем прикрыла, так и спасалась.

— А что с летчиком? Погиб?

— Погиб, — вздохнула тетя Маша. — Только после войны уже. Миша из лагеря бежал, нашел меня, и мы поженились, а уж потом, в Москве, после войны его хулиганы зарезали. И я тогда в милицию пошла работать. В МУРе моя фамилия тоже на мраморной доске до сей поры висит.

Разделавшись с крышей и еще раз посетив тетю Машу, чтобы проверить, как начальник ДЭЗ сдержал свое слово, Женька намекнул Федотычу, что нашел хорошую тему и ему нужен творческий отпуск недельки на две. Федотыч неожиданно легко согласился, но дал попутное задание — написать о ходе посевной в районе и взять интервью у передового тракториста, который к тому же разыскал клад золотых монет. Надо сказать, чутье у Федотыча есть. Подозрительный становится к старости, подумал Женька.

Накануне отъезда Женька получил у Вальтера краткий инструктаж.

— Будь осторожен. Но держись в гордом одиночестве, но и не заводи близких знакомств: тебе потребуется часто оставаться одному, а от этих актеров журналисту так просто не отделаться. Не выделяйся, тебя не должны запомнить. Когда найдешь место, где спрятан клад, никаких действий, никакой инициативы. Она в данном случае наказуема.

Собственно говоря, отъезд — это слишком громко. Женька доехал на метро до конечной станции, а потом за десять минут добрался автобусом до места — пансионат находился на самой границе Москвы и области.

Женька вошел на территорию усадьбы через ажурные, но ржавые железные ворота. Слева находился флигелек поздней постройки, где была администрация пансионата. У крыльца две лохматые собаки поднялись и вежливо отошли в сторону.

Женька сдал свою путевку, оформился и получил ключ от номера.

— Подождите минутку, — сказала бухгалтер. — Сейчас дед Витя освободится и проводит вас.

Дед Витя — давно небритый старик с красным носом, в красной нейлоновой куртке и фирменных джинсах, заправленных в кирзовые сапоги, — вышел из кабинета директора и всем подмигнул.

— Втык давал начальник. За это дело, — он щелкнул пальцем по горлу. — То-то мне сегодня собака на сене снилась.

Они вместе вышли на крыльцо.

— Давай закурим, — предложил дед и уточнил: — Твои.

Женька достал сигареты, они сели на ступеньки. Впереди, в конце аллеи, виднелся среди деревьев старый дом. Отсюда он казался новым.

— Я тебя провожу, не бойся, — благодарно ворчал дед Витя. — Все тебе расскажу, по всем объектам проведу — хошь в бильярдную, хошь в библиотеку. А потом мы с тобой пива выпьем. Есть у тебя? Нет? Ну, достанешь. А сейчас вот иди пряменько по аллейке — как раз к заднему подъезду угодишь, там Степановну спросишь, она тебя на этаж введет. А я посижу еще, покурю.

Аллея, обсаженная старыми деревьями, была вымощена мелким красным кирпичом. В конце ее виднелся фонтанчик, построенный в тридцатые, видимо, годы, изображавший собой облупленного мальчика, удушающего в объятиях дельфина, в пасти которого торчала ржавая труба. Здесь аллейка разветвлялась и огибала фонтан широким кругом. Часть его уходила невысоким плавным пандусом под длинный крытый подъезд, тоже с ажурным навесом. Позже Женька понял, что этот круг был сделан, чтобы подавать к дому неповоротливые старинные кареты.

Прежде чем войти внутрь, Женька обошел дом. Как и положено, он стоял на холме, подножие которого огибала крохотная, вся в густых ветлах, речка. От нее по склону холма поднимался уже настоящий старый пейзажный парк, наверное, хорошо видный с балкона второго этажа, опирающегося на круглые колонны с капителями в виде классических гребешков застывших воли. Квадратный в плане дом имел еще по обеим сторонам полукруглые выступы — крытые застекленные балконы сразу на оба этажа. Дом венчал бельведер с тройными итальянскими окнами под сферическим куполом.

Издали дом казался почти новым. Но вблизи было обидно увидеть обвалившуюся местами штукатурку, завившуюся старую краску на рамах окон и на дверях, глубоко выцарапанные на колоннах разные слова. Двери с фасада были заперты, каменный пол открытой террасы засыпан прошлогодней листвой и сухими ветками, отпавшими с деревьев. А ведь здесь, наверное, когда-то пили вечерами чай и любовались видом парка в грустном свете заходящего солнца. По вечерней глади пруда скользила легкая лодочка с девичьей фигуркой на корме — в белом платье и шляпке с большими полями. Из раскрытых окон доносились звуки рояля и бой часов. Сонно чирикали птицы, трещали кузнечики и квакали лягушки. Ласточки чертили опаловое небо прихотливыми линиями стремительного полета…

И тут Женька подумал, что ведь это не чужие ему люди, а его собственные предки, родственники жили в этом доме, гуляли в парке и сидели в беседке над обрывом с книгой в руках, катались на лодке и удили карасей, ездили в экипажах, охотились, играли в карты и танцевали при свечах. И почему-то не хотелось думать о том, что они обижали дворню и на конюшне пороли людей…

С неизъяснимым чувством, близким к грусти, вошел Женька в старый дом.

В просторной прихожей, с деревянной вешалкой с барьером, оставшейся от старого времени, и высоким трюмо с бронзовой рамой зеркала, висела на самом видном месте застекленная табличка. Женька подошел поближе. В ней говорилось о том, что Рождествено — образец загородной усадьбы рубежа XVIII–XIX веков, что она охраняется государством, что усадебный дом построен, по всей вероятности, известным русским зодчим Воронихиным, воспитанным в семье Строгановых…

Вышла из своего закутка за вешалкой Степановна, как догадался Женька, взяла у него квиточек-направление и сказала:

— На второй этаж вам, молодой человек. Апартамент твой номер первый. Обод в тринадцать часов. В номере шибко не курить, и чтоб в двадцать три часа гостей женского пола не было. Отдыхайте на здоровье.

Пройди мимо большого зала с огромной бронзовой люстрой и расписанным военной атрибутикой потолком, Женька поднялся по дубовой лестнице, вроде бы винтовой, но с квадратными пролетами, отпер дверь и осмотрелся. Номер был обставлен по-современному, в нем был даже городской телефон и цветной телевизор — постаралась фирма Вальтера.

Женька поставил сумку в угол и сел в кресло. За окном раскачивались ветки старого дуба и синело между ними весеннее небо. Может быть, подумал он, когда-то в этой комнате его бабушка так же смотрела в окно на синее небо и колеблемые ветром ветки деревьев. Только она была здесь хозяйкой, а он забрался сюда как вор.

ГЛАВА 6

Несколько дней Женька осваивался, входил в коллектив отдыхающих, привыкал к распорядку и никаких разведывательных действий предпринимать не торопился. Не хотелось, но правде говоря.

Народ здесь подобрался веселый, легкий — в основном суматошная и безалаберная артистическая братия, в общем-то безобидная и простая, но с незначительными вывертами в плане причастности (действительной и мнимой) к большому искусству.

Днем обычно или разбредались по окрестностям, гуляли в парке и сидели с удочками на речке, либо выполняли план пансионата по реализации культурной программы, либо налетали на окраинные промтоварные магазины, где нет-нет, по удавалось оторвать что-нибудь остродефицитное и небывалое, что никаким путем нельзя было достать в городе.

Но вечерами, после ужина, все собирались в гостиной, где в центре под бронзовой люстрой стоял черный рояль, а по стенам — большие удобные кресла. Женщины приносили с собой вязанье, мужчины тяжело сопели над шахматными досками, кто-то, не маскируясь, откровенно дремал, деликатно всхрапывая, а из самого дальнего уголка, возле камина, где «тусовалась» молодежь обоих полов, доносились как шаманские заклинания — сьюты, бутсы, брейк-дансы, ньювейвы и прочие хэви метал рок.

Словом, интимный, семейный вечерок. Видимо, сама обстановка старого дома, его теплые степы порождали у людей это стремление к тихому уюту, к неспешным спокойным и доброжелательным беседам, которым нет места в обыденной жизни.

Иногда молодежь бунтовала и требовала танцев. И тогда сколачивали ансамбль (инструменты были), и до глубокой ночи подпрыгивала посуда в шкафах и бутылки с минералкой на тумбочках.

Иногда кто-нибудь подходил к роялю, играл и пел. Потом пели вместе. Потом в орбиту стихийного концерта вовлекались мастера оригинального жанра, рассказчики-юмористы, а то и жонглеры.

Но чаще всего приходила старушка библиотекарша Зоя, ставила на крышку рояля два больших канделябра с настоящими свечами. Мужчины чиркали спичками, гасился верхний свет, и Зоя весь вечер пела старинные русские романсы. Она, наверное, знала их все. Потому что за все время Женькиного здесь пребывания ни разу не бисировала и не повторилась.

А порой по особому распоряжению директора приходил дед Витя с охапкой березовых поленьев, сваливал их в камин, подмигивал всем и вытаскивал из карманов куртки бересту. И тогда смолкали речи, люди задумчиво смотрели в огонь и не спешили расходиться по своим комнатам. А наутро были особенно предупредительны и внимательны друг к другу…

Как-то вечером Женька заставил себя позвонить Вальтеру. У того завелась новая игрушка. Едва Женька набрал помер, что-то щелкнуло, и послышался знакомый, по какой-то неживой голос:

— Вам отвечает электронный секретарь адвоката Вальтера. Его сейчас нет дома. Сообщите, пожалуйста, кто вы, но какому вопросу, помер вашего телефона и время, когда вам можно позвонить…

Женька почему-то разозлился и, не став сообщать, «когда вам можно позвонить», бросил трубку.

Собственно говоря, докладывать Вальтеру было нечего. Кроме того, что Женька окончательно убедился в существовании клада и в том, что он находится именно здесь.

Произошло это почти случайно. Он разговорился с библиотекаршей Зоей (почему-то все, несмотря на возраст, звали ее именно так) и проболтался, что когда-то этот дом принадлежал его предкам.

Зоя всполошилась, захлопала глазами, забила крылышками. Она жила здесь очень давно, бережно вела и хранила историю усадьбы, собирала по крохам все, что имело к ней даже самое косвенное отношение, а тут, как же, прямой потомок князей под кровом дедовского дома, это трогательно и прекрасно!

Они потребовали от Женьки живого рассказа, преданий и воспоминаний, она раскрыла блокнот, но Женька, понятно, разочаровал ее:

— Я ведь сам недавно узнал об этом. В семье была не принята эта тема…

— Понимаю, — сочувственно вздохнула Зоя.

Ее энтузиазм и внимание были Женьке на руку, и грех ими не воспользоваться.

— Зоя Петровна, я читал, что прежде в усадьбе была беседка с Амуром, сфинкс какой-то каменный в парке, купол необыкновенный… Это так или я что-то путаю?

Она улыбнулась, счастливая и польщенная, довольная тем, что может поделиться накопленным.

— Все это так. Но сфинкса вывезли из усадьбы еще до революции — кому-то продали, Амур утрачен уже в наше время, а купольный зал мы реставрируем. Пойдемте, я покажу.

Зоя быстро разложила по столикам газеты, выключила свет и заперла дверь.

Они поднялись на второй этаж, прошли мимо Женькиного номера коротким коридорчиком и вошли в круглый зал. Он был в каких-то самодельных, шатких лесах, пол и колонны укрыты полиэтиленовой пленкой.

— Вот, видите, — она повела рукой над головой. — Купол начинается от этой круговой балюстрады, за ней скрыты окна, они освещают купол и создают иллюзию ясного неба.

Краски на куполе поблекли, появилась какая-то белесая пелена на них, но от этого впечатление только усилилось — казалось, будто над головой действительно голубые летние небеса, подернутые легкими облаками.

— Здесь была домашняя, не парадная столовая, для своего, интимного круга. В центре стоял круглый стол, сейчас он у краснодеревщика, а вот тут, между колоннами, были всякие козетки и банкетки, и лифт — по нему блюда подавали наверх прямо из кухни…

— Ничего себе! — удивился Женька.

— Да, да, не такие уж дикие были наши предки. В одной из комнат мы даже обнаружили что-то вроде стационарного пылесоса — такие коротенькие трубочки по углам у самого пола. Каким-то образом в них создается тяга и из помещения высасывается наружу пыль. Вообще говоря, Женя, — она понизила голос, — дом этот таинствен и полон загадок. Не говоря уже о том, что до сих пор не установлено, кто его строил, почему он так часто менял хозяев, здесь происходят загадочные вещи. Даже поговаривают, что в подвале видели привидение в белом и со свечой. А в сорок первом году сюда пробрался диверсант и попытался его взорвать. Он продолбил в подвале дыру в стене и, видимо, хотел заложить в нее взрывчатку, но ему помешали. Зачем он хотел это сделать? Это ведь не военный объект, правда?

На это был один ответ, но Женька, конечно, промолчал. Видимо, у кого-то с той стороны уже не хватило терпения ждать, он перебрался через линию фронта и попытался добраться до сокровищ. Значит, у него были точные сведения, был какой-то ориентир. И если он не смог добыть клад, видимо, получилась какая-то накладка. Ведь это серьезная зацепка, она может стать подсказкой. В Женьке заговорил азарт. Нужно найти способ поскорее пробраться в подвал, посмотреть все на месте.

Дед Витя по штатному расписанию числился истопником. Но прямые свои обязанности выполнял, естественно, только зимой, а в остальное время был на подхвате. Причем особой трудовой доблести не проявлял, незаметно отлынивая от всех поручений начальства, умело перекладывая их не только на персонал пансионата, но и на отдыхающих. Да еще с удивительным нахальством, представляя себя деятельным и незаменимым, занимался откровенным мздоимством.

Котельная, где дед втихаря пожинал его плоды, а порой и ночевал, перетрудившись за день, была в подвале дома. Но поскольку дед Витя умело соблюдал конспирацию, ключи от подвала остались только у него — все другие потерялись в разное время.

Как-то, когда дед заявился к Женьке за якобы обещанным ему еще по приезде пивом, он спросил его:

— А что, дедушка, правду говорят, что ты в подвале привидение видел?

— А то! Кажный день, то есть ночь, вижу. Вот как тебя — белая вся, только рука из белого торчит со свечой. А свеча — яркая, не колышет пламенем, не гаснет. Хошь посмотреть? Прям щас покажу. Не забоисси токо?

Женька не забоялся, и они, выбрав спокойное время, когда привезли нашумевший фильм, спустились в подвал. Дед Витя светил керосиновым фонарем, размахивал им и все шептал: «Не шуми, сейчас покажется, вон за тем углом».

Женька внимательно осматривался, но разглядеть стены за всем тем хламом, что накапливался здесь годами, ожидая отправки в ремонт или на свалку, было просто невозможно. Как здесь искать нужное место, как простукивать стены, если до них не доберешься, не подступишься?

— Я слышал, что какой-то враг здесь стену долбил, чтобы дом взорвать. Не знаешь, где это, заложили дыру или нет?

— Как не знать! — обрадовался дед, поскольку демонстрация привидения не состоялась. — Аккурат вот здеся, за энтим ларом. Видишь, сверху крюк железный вбитый — вот в самый раз под ним.

А что это за крюк?

Кто же ого знает. Вешали на нем что-то-нибудь. Их здеся два таких — энтот и вон тама, за зеркалом. — Дед махнул фонарем в другой угол, где прижалось к стене большое тусклое зеркало в резной раме и на массивной резной подставке.

Женька похолодел внутри. Вполне вероятно, подумал он, что именно крюк и был главной приметой. Тогда, в войну, человек, который пришел за кладом, выбрал не тот крюк. Возможно, он даже не знал, что их два, и начал разбирать стену под первым, который разглядел в подвале.

Женька взял у деда фонарь и подошел к зеркалу. В нем, тусклом и затянутом лохмами паутины, слабо отразился язычок пламени. Зеркало нетрудно будет отодвинуть от стены. Женька поднял фонарь повыше. Над зеркалом и вправду торчал из стены ржавый, глубоко вбитый для какой-то надобности крюк.

— Да нету ее тута, — досадливо признал дед.

— Кого? — вздрогнул Женька.

— Привидении этой. Не всякий раз она кажется. Может, день не тот, может, погода для нее неподходящая, а нету — и все, не позовешь ведь. Пошли отседа.

Они выбрались из подвала, и дед Витя, запирая дверь, заявил:

— Ну вот, парень, я тебе все показал, объяснение сделал, теперь давай мне рубель, что ли.

— Какой рубель? — опешил Женька.

— И хотя бы круглый — мне едино хорошо.

— Да зачем тебе? На водку?

— Грубиян ты. Я водку не пью. У меня от ей, как это… ну эта…

— Аллергия? — подсказал Женька.

— Вот-вот, она самая, — дед не решился повторить за ним трудное слово. — Проявляется: руки после нее дрожат, голова трещит, и кожа на носу, видишь, какая красная. Нет, водка не по мне. А вот пиво в самый раз: и по достатку, и по возрасту, и по должности.

— Хорошо, — вдруг решительно сказал Женька. — Будет пиво.

Вернувшись к себе, Женька тут же позвонил Вальтеру и, выслушав его «секретаря», мстительно заявил: «Гусар — Вальтеру. Необходимо срочно доставить объект — коробку чешского пива. Расходы ваш счет. Обнимаю плечи».

На следующий день, чтобы не томиться ожиданием, Женька, кстати вспомнив о поручении Федотыча, решил съездить в колхоз, побеседовать с тем самым механизатором, который отрыл кучу денег.

Нашел он его с трудом. Сперва Женьку направили на машинный двор — вроде там этот Михайлов — то ли ремонтируется, то ли техобслуживание проходит. Женька побродил по двору, и его поразил налаженный там порядок — разметка, навесы для техники с табличками: какие машины и чьи, чистота, асфальт и ранние цветочки на клумбах.

Потом Женька пошел в поле. Как назло, оно оказалось самое дальнее. Хорошо еще, что часть пути удалось проехать на попутке.

Михайлов, молодой парень в аккуратном комбинезоне и кроссовках, недовольно заглушил трактор. Они сели под березкой, на краю поля. Было тепло, хорошо пахло свежей, отдохнувшей за зиму землей; за поднятой трактором полосой бродили блестящие на солнце грачи, ссорились, перелетали с места на место, торопились выбрать червяков пожирнее.

Михайлов достал из сумки старый плащ, расстелил его и расставил на нем обед — бутылку молока, вареную картошку, соленые огурцы и квашеную капусту в банке, нарезал хлеб.

— Закусывай, пресса. Не стесняйся, не объешь. Так чего ты хотел спросить-то?

Поговорили о посевной, о хороших порядках в колхозе, которые установил новый председатель, выбранный голосованием из пяти других, о бригадном и семейном подряде, о других важных делах. Потом Женька спросил о найденном кладе.

— Да чего там — простое дело, — отмахнулся Михайлов, будто каждый день выкапывал из земли золото. — Деревню брошенную раскатывали, председатель надумал там коттеджи строить — больно место хорошее, чистое, зеленое и у реки; ну, ковырнул бульдозерной лопатой избу — она так и покатилась, а из-под бревен чугунок показался, глядь, а в нем монеты. Обрадовался, конечно, удивился. В контору снес. Милиция приехала, все записали, посчитали, оформили. Мне, значит, двадцать пять процентов положено.

— И что ты на них купил?

— На детский сад отдал, на мебель.

— Чего?

— Обыкновенно. У нас сейчас молодых семей много, а старики-то не больно хотят с внучатами сидеть. Председатель затеялся садик строить, а на оборудование средств не хватает. Вот я и отдал.

— Ну ладно, — сказал Женька, закрывая блокнот. — А теперь не для печати. Просто для меня ответь. Ты знаешь, сколько одна такая монета стоит хотя бы по госцене? Триста тридцать рублей. А на рынке ты мог бы за нее все пятьсот взять. Сколько их было в горшке? Сто пятьдесят? Ну, считай.

Михайлов немного растерялся.

— Так это ж не мое.

— А чье?

— Ну не знаю… Но не мое же. Да и зачем мне столько? Зарабатываю неплохо. И дом есть, и в дому все, что положено. Чудной ты парень. Сам-то разве бы утаил?

— Не знаю, — честно сказал Женька.

Съездив в город, Женька зашел в писчебумажный магазин и купил коробку пластилина. Одну палочку вынул и, завернув в листок из блокнота, сунул в карман, а остальные тут же выбросил.

Когда он пришел в пансионат, Степановна передала ему картонную коробку с чешским пивом и сказала, что приезжал какой-то таксист с усами и наказал вручить это Стригину и еще привет передавал — от кого, говорит, он сам знает.

Женька забрал пиво и стал ждать деда Витю. Долго дожидаться не пришлось — дед явился сразу после ужина, со своей персональной кружкой и двумя худыми воблинами.

Женька поставил на стол несколько бутылок и стал неторопливо искать открывалку.

— Куда она делась?

— Брось ты, парень, — нетерпеливо отмахнулся дед, доставая из кармана ключ от подвала. — Вот мы ее как, — и он ловко подцепил бородкой пробку, она отлетела в угол. — Не простой ключик, золотой. Другого такого нет. Раньше я эти пробки зубами срывал, теперя нечем, невпопад торчат: которые справа, которые слева, а друг над другом во всем роте не найдешь. Пей, гуляй, дед Витя.

После двух бутылок дед настолько увлекся, что Женька без особого риска сделал слепок с ключа, повторяя про себя: «Не простой ключик — золотой. И другой такой будет».

Деда еле удалось выпроводить — он уже нацелился песни петь. Женька дал ему еще бутылку с собой и запер за ним дверь.

Вальтер снял трубку сразу, будто ждал звонка.

— У меня тут неприятности, — медленно проговорил Женька. — Я ключ от номера потерял.

— Понял, — сказал Вальтер. — Утречком Вовчика подошлю. Он поможет.

Утром действительно подскочил улыбающийся Вовчик, забрал коробочку со слепком и вечером привез ключ и сверток, в котором был полный «джентльменский» набор профессионального взломщика: молоток, зубило, какая-то железяка, похожая на монтировку, и электрический фонарик.

Вежливо поинтересовавшись, чем он еще может быть полезен, Вовчик укатил, прихватив двух старушек, которым срочно понадобилось в центр.

Дождавшись, когда вовсю разыгрались танцы, Женька оделся потеплее и спустился в подвал. Намерение у него было простое: достать сокровища, если он их найдет, и сдать в милицию. Если ему выплатят часть их стоимости — хорошо, он рассчитается с Вальтером, если нет — обойдется как-нибудь.

Что произошло той ночью в подвале старинного дома, мы уже знаем из первых глав этого повествования. Женька вынул из стены несколько кирпичей и обнаружил за ней железный ящик, вскрыть который он, конечно, не смог бы.

Он снова позвонил Вальтеру.

— У меня тут некоторые осложнения. Мне нужна помощь.

— Какого рода? — о готовностью осведомился Вальтер. — Говори проще, я пойму.

«Конспиратор чертов», — выругался Женька про себя.

— Мне тут попался какой-то железный ящик, вроде шкафа…

— Понял. Значит, все получается?

— Похоже на то.

— Я поищу одного умелого человечка. Потом позвоню тебе и сообщу, как его встретить. Жди. Рад за тебя. Искренне рад.

Встретив у ворот усадьбы этого «человечка», похожего на обыкновенного слесаря-сантехника, с трепаным саквояжиком в руках, в плаще с поднятым воротником и мятой кепчонке, Женька незаметно провел его в помер во время тихого часа.

— В двенадцать ночи, — сказал тот, — Вольдемар будет ждать тебя у ворот, в машине. Товар передашь ему, а сам останешься здесь до конца срока. Понял? — и больше он не промолвил ни слова.

Ночью, лишь затих во сне старый дом, Женька провел его в подвал и показал пролом в стене.

Человечек натянул перчатки, быстро разложил свой саквояж, достал сперва какой-то острый крючок и поковырял им в забитой ржавчиной и вековой пылью ключевине. Потом стал вынимать и прилаживать то одну, то другую железку. Все это молча, беззвучно — ничто не звякнуло и не загремело. Только периодически, как заведенный, он все время оглядывался назад через левое плечо.

Затем послышался тихий, жужжащий звук дрели, потом тихий стук, а потом он большими ножницами, как консервную банку, стал взрезывать дверцу.

После этого он взял в руки что-то вроде гвоздодера с плоским раздвоенным концом и отогнул подрезанный прямоугольник, нагнулся, выпрямился, шагнул в сторону и прошептал, не выпуская ломика из рук:

— Гляди-ка!..

Женька наклонился к темному отверстию… И тут что-то страшно тяжелое обрушилось ему на затылок. Он безмолвно и покорно упал лицом вниз.

Женька очнулся от холода и боли. Открыл глаза, не понимая, где он, не помня, что с ним случилось. Было темно. Нестерпимо болела голова и лицо, которое он разбил, падая.

Он потрогал затылок, почувствовал под рукой что-то мокрое и липкое. Достал зажигалку и с трудом чиркнул непослушными пальцами. В слабом свете увидел свою ладонь в чем-то черном и догадался, что это его кровь. Его знобило и подташнивало, он тяжело, с хрипом дышал, и ему все время казалось, что это дышит так трудно кто-то другой, за его спиной.

Женька протянул руку с зажигалкой к отверстию в стене — там было пусто. Только рядом, на каменном холодном полу, покрытом кирпичной крошкой, лежал высохший букетик цветов, стянутый серой от давности ленточкой. Он тут же рассыпался в пыль, когда Женька тронул его.

Подавляя стоны, он встал, приложил к затылку носовой ипаток. Потом побросал в саквояж разбросанные инструменты, через силу придвинул на старое место зеркало, выбрался из подвала и вышел на улицу.

Ночь была темная и сырая. Женьке стало немного легче на свежем воздухе. Он доковылял до ворот, выглянул — ни Мишины, ни Вальтера не было. Женька посмотрел на часы — почти три.

Он вернулся в свой номер и позвонил. Ни электронный секретарь, ни сам Вальтер ему не ответили.

Женька, как мог, привел себя в порядок, собрал вещи и прилег. Голова кружилась и все еще болела. После холодной воды сильно щипало ссадины на лице.

Он ни о чем не думал, ничего не пытался понять. И скоро забылся тяжелым сном, похожим на обморок.

Очнулся он под утро, еще раз сполоснул лицо и потащился в медпункт. Медсестра ахнула и засуетилась.

— С лестницы вчера упал, — объяснил Женька.

Она промыла ему рану на затылке и ссадины на лице, забинтовала голову и сделала какой-то укол.

— Вам надо в больницу.

— Вызовите мне такси, — попросил Женька.

— Какое такси? Нужно вызвать «скорую». Вас надо лечить. Я ведь вам оказала только первую помощь.

— Хорошо, если не последнюю, — мрачно попытался шутить Женька. — Закажите такси, я съезжу домой, а оттуда в свою поликлинику.

Когда пришла машина, Женька еще раз позвонил Вальтеру. Никакого ответа — только длинные пустые гудки.

ГЛАВА 7

Дополнят наш рассказ стажеры районного управления внутренних дел Сергей Оболенский и Яков Щитцов.

«Мы сидели в кабинете Якова и, скучая, просматривали какое-то старое дело, которое подсунул нам наш начальник для ознакомления и приобретения опыта.

В дверь постучали.

— Да! — радостно заорал Яков. — Можно! Можно! Входите!

Вошел симпатичный паренек с забинтованной головой и сумкой через плечо.

— Меня ваше начальство к вам направило. Я тут дел натворил…

— Охотно верю, — сказал Яков. — Рассказывайте.

— Хотел государству клад передать, а его у меня украли.

— Да что вы! И много украли.

— Я в драгоценностях не очень разбираюсь, тем более в старинных, тем более что и не видел их толком, но, думаю, больше миллиона, если на деньги.

— Имейте в виду, я вам абсолютно верю, — с намеком заметил Яков. — И кто же его украл, этот клад?

— Жулик один, взломщик, профессионал. Мне его Вальтер подсунул, когда я стенку взламывал в подвале. Я думаю, это все подстроено было, они сговорились. А клад он, наверное, Вальтеру передал.

— Это который Вальтер? Не адвокат ли? — Мы переглянулись.

— Адвокат. Вольдемар Альбертович. Он меня уговорил этот клад разыскать, соблазнил деньгами, да я еще и должен ему кучу денег. Правда, я потом решил все государству сдать…

— За четвертую часть стоимости?

Парнишка опустил глаза:

— За двадцать пять процентов. А это его инструменты. Он там их бросил. — Он брякнул на стол сумку. — Здесь даже горелка газовая с баллончиками есть. Может, вы по ним его найдете?

— Вот что, — сказал Яков. — Чтобы правильно решить, кого нам и как искать, давайте поговорим по порядку, под протокол. Садитесь.

Паренек как-то облегченно вздохнул, уселся и начал рассказывать.

Когда Стригин закончил свой, полный драматизма рассказ, я повел его на перевязку и освидетельствование, а Яков отправился к начальству.

— И что ты об этом думаешь? — спросил Яков, вернувшись от Егора Михайловича.

— Фантастика! Ильф-Петров и Монте-Кристо! А что начальство?

— Указание такое: выехать на место происшествия и к вечеру доложить свои соображения по плану оперативнорозыскных мероприятий.

— Значит, верит…

— По-моему, у него есть какие-то данные. — Яков был озабочен. От его веселого настроения не осталось ни следа. — Михалыч намекнул, что если мы с тобой хотим успешно завершить стажировку и выйти на самостоятельную работу, то действовать надо очень решительно и результативно. Если подтвердятся некоторые данные, дело могут у нас в любую минуту забрать. Ну, поехали?

Осмотр места происшествия дал нам немногое. Эксперт-криминалист сфотографировал взломанный ящик в стене, взял пробы с его стенок и дна, обещая к вечеру представить предварительное заключение.

— Думаю, оно будет положительным. — Он протянул ладонь, и мы увидели горсть каких-то серых горошин.

— Что это? — спросил Яков.

— Жемчуг. Видимо, нить, на которую он был нанизан, истлела, и жемчужины рассыпались. Интереса они никакого уже не представляют, жемчуг «умер», но косвенно подтверждают предположение о том, что в этом ящике могли быть и другие ценности. Нетленные, так сказать. Я поеду в управление и надеюсь к вашему возвращению высказаться более определенно.

Мы опросили персонал пансионата, отдыхающих. Никто ничего, естественно, прошлой ночью не видел и не слышал. Только одна бабуля, известная в прошлом эстрадная певица, страдающая ностальгической бессонницей, заявила, что видела свет фар и слышала шум отъезжающей машины.

Когда мы вернулись в управление, Яков нетерпеливо позвонил эксперту, покорно воспринял его вполне объяснимое негодование и заискивающе попросил сообщить по телефону хотя бы самое главное.

— Ну? — спросил я его, когда он положил трубку.

— Вкратце так: пробы показали высокую концентрацию элементов золота и серебра… — Он посмотрел на часы. — В шесть нам надо докладывать.

Егор Михайлович в отставку, как грозился, не ушел. Сказал, что без его догляда мы совсем распустимся. Он нас принял, он нас и выпустит. Будет из нас толк — целиком его заслуга, ни с кем делить не надо, а если не оправдаем его надежд — сам виноват, видел, что ему за фрукты подсовывают. Один бесцеремонный Яшка чего стоит. Егор Михайлович даже, по-моему, его немного побаивался. Когда Яков, стукнув дверью, входил в его кабинет, начальник вздрагивал и начинал часто моргать. Но Яшку такие тонкости не смущали. Он уже считал себя достаточно опытным следователем, чтобы не уважать авторитеты.

— Курить можно? — спросил он, плюхаясь на стул.

— Ты, между прочим, один у меня в кабинете куришь. И пепел в цветочные горшки стряхиваешь, и окурки туда тычешь, а цветы вянут от этого.

— Поливать их надо, Егор Михайлович, — буркнул Яков. — А пепел — та же зола, удобрение.

— Ну, поучи меня, поучи. Вот Оболенский не учит, он сам учится. И нечего мне возражать. Докладывайте, что вы там надумали.

Яков изложил наши соображения.

— Значит, вы выдвигаете пока две рабочие версии: этот неизвестный взломщик передал добытые великим трудом сокровища адвокату — первая; и вторая — никому и ничего он не передавал, а оказался умнее и Вальтера и Стригина и сейчас дремлет на верхней полке плацкартного вагона в поезде Москва — Владивосток, так? Слабо.

Мы промолчали.

— А сам Стригин не вызывает у вас никаких эмоций? Об этом не думали?

Мы переглянулись.

— А других лиц, так или иначе причастных к похищению клада, вы исключаете вовсе? Например, шофера такси… как его, — он заглянул в бумаги, — Владимира Новикова. Ведь, судя по всему, он весьма в курсе дела. А не было ли сообщников у взломщика? И был ли он вообще как таковой? Несерьезное начало, ребята. Работайте сильнее. Особенно по Вальтеру. Есть на него кое-какие сигналы. Недобросовестный человек.

— Посадил дед репку, стал дед репку из тюрьмы тащить, да? — осмелел Яков.

Егор Михайлович уклонился от прямого ответа.

— Поднимите дела этого адвоката…

— За какой примерно период? — перебил Яков.

— Начните с нынешнего года и идите дальше, назад.

— В глубь веков?

— Да, — рассердился Егор Михайлович, — если понадобится, то и вглубь. И просмотрите параллельно информацию о кражах со взломом. Подчеркиваю — параллельно, во времени и в пространстве. Водителя такси допросить сегодня же. И построже, с доставкой в управление.

Началась работа. Сразу оговорюсь, что далее не буду подробно рассказывать обо всем, что пришлось сделать, а сообщу лишь те факты, которые были кропотливо выбраны нами из целого вороха информации, и те последующие драматические события, которые так или иначе привели нас к раскрытию преступления и к развязке этой правдивой истории.

Вот что показал водитель такси Владимир Новиков, ранее судимый:

«Адвоката Вальтера Вольдемара Альбертовича знаю. Он был моим защитником на суде. Меня тогда оклеветала одна гражданка.

Отношения между нами обычные — водитель и клиент. Никаких особых поручений его я не выполнял. Ах это? Да, есть у него знакомый парнишка. Кажется, вы правы — Евгений. Фамилии его не знаю. Вальтер об нем шибко заботится, вроде как об незаконном сыне, хотя вместе не живут.

По просьбе Вальтера отвозил ему в пансионат «Рождествено» какие-то вещи. Кажется, будильник и книги. Точно не скажу.

Больше ничего по заданным вопросам сообщить не имею».

— Видимо, здорово он обязан Вальтеру. Режь — ничего не скажет, пока у нас не будет достаточно фактов, — сказал Яков. — А что Стригин показывает?

— Вальтер фактически вытащил Новикова из тюрьмы. Обещал помочь с квартирой. Использует как личного шофера и человека для особых поручений.

— Силен Вальтер. Но почему он исчез? Не в его интересах скрываться.

— Я думаю, скоро объявится. И роль его в этом деле весьма туманна.

— Что у нас на него есть?

Я показал Якову собранный материал на Вальтера. Мы склонились над ним как прилежные ученики.

«Профессионально недобросовестен. Берется за «скользкие» дела. Имеет обширную клиентуру среди работников торговли, общественного питания, сферы обслуживания. Поддерживает связи с лицами, ранее осужденными и отбывшими наказание. Имеются непроверенные данные, свидетельствующие о фактах незаконного приобретения драгметаллов, антиквариата. Морально нечистоплотен».

— Силен Вальтер, — повторил Яков. — Прыткий мальчик, способный.

— Да, — согласился я, — на все способный. Только вот где он?

Яков вдруг ткнул пальцем в телефон:

— Сейчас позвонит, спорим? На твою ручку с электронными часами. А я поставлю против нее пачку сигарет.

Я не стал рисковать своей ручкой, на которую Яшка давно положил глаз, и правильно сделал — телефон зазвонил, повинуясь его неизящному жесту.

Яков терпеливо ждал и снял трубку только после пятого звонка.

— Следователь Щитцов, — назвался он.

— Это адвокат Вальтер звонит. Я хотел бы сделать заявление. Полагаю, вы давно этого ждете.

— Заезжайте, сказал Яков. — Адрес знаете?

Вальтер оказался солидным, знающим себе цену человеком и умеющим ее показать. Он поклонился, вручил нам свои карточки и важно сел у стола, закинув ногу на ногу, положив на колени трость.

Подробно излагать здесь содержание нашей беседы нет необходимости. Суть же заявления адвоката свелась вкратце к следующему. Как-то Вальтер в дружеской беседе за рюмкой вина шутливо поинтересовался у Стригина — верно ли, что в их семье существует предание о фамильных ценностях, запрятанных в семнадцатом году, — не предполагая даже, что мальчишка всерьез воспримет его слова. «Однако, испорченный воспитанием одинокой матери, авантюрист в душе, Стригин, видимо, увлекся поиском клада. К чему это привело — известно. Преступное легкомыслие молодого человека, а может быть, и его тайный умысел (в этом еще предстоит разбираться компетентным лицам), похоже, навсегда лишило государство огромных ценностей, представляющих собой не только значительное материальное, по и духовное достояние страны. Насколько известно, среди вещей, составляющих клад, были подлинные произведения прикладного искусства, созданные нашим великим русским народом, в ту пору бесправным и угнетенным».

— Где вы находились в момент изъятия Стригиным клада? — спросил Яков.

— Как я могу ответить, — изумился Вальтер, — если даже не знаю, когда это произошло? Стригин позвонил мне только вчера и сообщил, что клад, найденный им, похищен неустановленным лицом. Я сразу же принял решение поставить в известность органы милиции. Не скрою, отчасти из соображений собственной безопасности. Мне не хотелось бы оказаться причастным к этой грязной истории.

— Тем не менее это факт, — сказал Яков. — Вы принимали в ней довольно значительное участие.

Вальтер встал, оперся рукой на трость.

— Молодой человек, смею вас уверить, что знаю законы лучше вас, и не советую тратить силы и средства на фабрикацию доказательств моей вины. Перед законом я чист. Говорю это с полной ответственностью как его представитель. Самое большее, что мне грозит — общественное порицание за легкомыслие. Но и это лишь в крайнем случае.

— А как же тогда объяснить появление на сцене этого неустановленного лица, нанесшего Стригину легкие телесные повреждения и, по всей вероятности, похитившего найденные ценности?

— Понятия не имею. У Стригина вообще очень подозрительный круг знакомых. Поищите среди них. Там есть интересные с точки зрения закона личности.

— Значит, вы категорически отрицаете свое участие в этом деле? Показания Стригина противоречат вашей позиции.

— По-моему, я высказался вполне определенно по данному вопросу. К сожалению, взаимопонимание между нами не достигнуто и приходится констатировать, что моя добровольная помощь органам трактуется ими превратно, я бы сказал, произвольно. Судя по всему, вы предпочитаете искать преступников среди честных граждан, которые искренне стремятся помогать вам в поиске истины. Странная позиция. Считаю своим долгом объективно информировать о ней ваше прямое начальство.

Женька Стригин, легкомысленно попавший в круговорот таких незаурядных и опасных для здоровья приключений, казалось бы, должен был стремиться поскорее выбраться из него, предоставив уполномоченным на это людям проследить дальнейшее развитие событий, а когда надо, и должным образом пресечь их.

Так нет же! Поразмыслив, что стало у него входить в привычку, он признал себя кругом виновным и потому обязанным лично поправить все, что испортил, искупить свою вину перед всеми. Найти и задержать этого жулика, который подло трахнул его фомкой по голове, разыскать сокровища и брякнуть их на стол следователя Щитцова или его грозного начальника, потом жениться на Маринке…

Женькины победы на пути исправления прервал телефонный звонок. Звонил Вальтер.

— Что с тобой? Куда ты пропал? — встревоженно вопрошал он.

— Это вы пропали, Вольдемар Альбертыч…

— Что у тебя стряслось? — прервал его адвокат. — Что случилось? Ты здоров?

— Относительно, — сказал Женька.

— Приезжай быстренько, расскажешь.

Вальтер стремительно ходил по комнате. За ним взлетали со стола бумаги, шарахались по углам стулья. Он хватал телефонную трубку, когда раздавался звонок, и вновь бросал ее на рычаг.

Женька внимательно наблюдал за ним, сдвигая время от времени сползавшую на глаза повязку.

Внезапно Вальтер остановился против него и нацелил ему в грудь палец, как красноармеец на известном плакате:

— Ты! Легкомысленный, несерьезный человек. Тебе ничего нельзя доверить! Как ты мог быть таким неосторожным и доверчивым?

— Но ведь это же был ваш человек…

— Не преувеличивай. Он — твой сообщник. Где его теперь искать? И зачем ты побежал в милицию? И что ты там наговорил?

— А куда было бежать? Вас я не смог найти…

— Я оказался прозорливее тебя. Как только истекло положенное время, я понял, что произошло, и бросился за ним в погоню. Я объездил всю округу, я с ума сходил, не зная, что с тобой, жив ли ты. Потом я вернулся в усадьбу, с трудом проник в подвал — о боже, что я пережил!

Женька слушал эту явную ложь и думал, что Вальтер, если бы не задалась его адвокатская карьера, все равно не остался бы без куска хлеба с икрой — любой театр с радостью предоставил бы ему свои подмостки.

— Повторяю свой вопрос: что ты наплел в милиции?

— Ничего я там не плел. Рассказал все, как было.

— Чистосердечно оклеветал меня, так? Меня! Человека, который столько для тебя сделал! Я почти стал твоим вторым папой. Отечески опекал тебя, не жалея средств. Но теперь я понял, какую коварную змею пригрел на своей доверчивой груди. Ты нашел неплохой способ избежать уплаты долгов. Меня — в тюрьму, а себе — сокровища! Где они? Куда ты их спрятал?

— Это уж слишком, — сказал Женька, вставая. — До свидания.

Вальтер сразу остыл, будто его выключили из сети.

— Прости меня. Я столько пережил. Я так волновался из-за тебя. Не будем горячиться. Будем советоваться. Нам нужно выработать согласованную линию действий. Ведь мы с тобой оба под подозрением, как ни прискорбно. Из этого положения нужно с честью выйти. Да и про сокровища не след забывать. Так что же ты им рассказал? Припомни, да поточнее.

Изучая сводки происшествий за последний месяц, я ничего подходящего не нашел. Пришлось поднимать более ранние материалы. Меня интересовали нераскрытые кражи со взломом, произведенные вполне определенным способом. Однако ничего похожего так и не нашлось. Я пожаловался Егору Михайловичу. Он посоветовал мне поискать в области. «Мог бы и сам догадаться, — приправил он свой совет, — это ведь элементарно».

Я съездил в областное управление и в первый же час работы нашел, кажется, то, что мне было нужно, — кража в сельском магазине, где был вскрыт железный кассовый ящик похожим на наш способом.

Захватив с собой снимки места происшествия в усадьбе Рождествено и набор воровских инструментов, который доставил Стригин, я поехал в Раменский район.

Районный отдел располагался в старинном купеческом особняке — крепком, приземистом и даже уютном. Перед входом в него, с двух сторон дорожки, были разбиты два садика, с яблонями и вишнями. Они уже зацветали, вокруг них вились пчелы. Под деревьями, повесив китель на штакетник, возился с лопатой молоденький милиционер, напевая и насвистывая. Прямо пастораль какая-то.

— Хорошо живете, — сказал я ему. — По-семейному.

Он виновато улыбнулся.

— Это у нас такая форма порицания. Как проштрафишься в чем-нибудь, так начальник в огород шлет. — И с мальчишеской гордостью добавил: — У меня по огороду самый высокий коэффициент трудового участия, чаще всех здесь работаю. А вы к кому?

Я сказал к кому.

— Второй этаж, шестая комната, эксперт-криминалист Васильев.

Васильев, оказывается, уже ждал меня, видимо, Михалыч ому звонил.

— Так, давайте ваши снимки, — сказал он после взаимных рукопожатий. — Сейчас посмотрим сначала на глазок.

На его столе уже были разложены фотографии взломанного магазинного ящика. Он стал их сравнивать с моими, легонько помечая что-то карандашом.

— Инструмент вы захватили? Мы этот ящик изъяли, так что сможем провести сравнительный анализ. Заключение я вам вышлю. А пока могу сказать с определенной достоверностью, что рука, похоже, действовала одна. Манера весьма характерная.

Еще день работы с картотекой, со старыми делами, и я вышел на некоего Николая Худякова, неоднократно судимого, местонахождение которого в настоящее время было неизвестно.

Яков тем временем, работая по линии Вальтера, нашел среди его бывших клиентов несколько квартирных воров и взломщиков. Один из них был Николай Худяков, по кличке Слесарь.

Таким образом, наши поиски сошлись на одной точке. Но где она?

Егор Михалыч посоветовал изучить его связи в преступной среде (это элементарно, как вы сами не догадались).

Нам удалось нащупать десять человек, которые так или иначе были связаны с Худяковым в определенном плане.

Восемь из них после проверки отсеялись — двоих уже не было в живых, четверо стали на путь исправления, двое находились под стражей. Оставались Александр Сухов, по кличке Сухой, и Виктор Круглов, он же Немец.

ГЛАВА 8

В обшарпанной пятиэтажке с подпертыми балконами, в почти пустой однокомнатной квартире на последнем этаже сидели на кухне двое и мрачно пили водку. На грязном, непокрытом столе стояли полные и валялись пустые бутылки, нехитрая закусь на газете; торчали в столешнице с силой вбитые финские ножи, которыми, пожалуй, вспарывались не только консервные банки.

— Я эту суку Вальтера хорошо знаю, — говорил один, худой без меры, тяжело ворочая языком. — У него кусок из пасти не вырвешь. Он Коляху убрал. Видать, в дележке не сошлись.

— Погоди, Сухой, жалиться. Может, оторвался Коляха, а? С таким-то товаром. Затаился где и терпит, пока шум пройдет.

— Дурак ты, Немец! Какой шум-то? Об этом товаре только и знали, что мы с тобой да Вальтер с Коляхой. А Коляху теперь не спросишь. Нет больше Коляхи. Другое дело — товар где?

— Мальца этого надо пощупать, что у Вальтера шестерит. И девку его, — прищурился Немец. — Без них не разобраться, кто куда и чего прятал. Гут?

— Хорошо говоришь. Возьмем их обоих. Который да расколется. А нет, так за Коляху душу отведу.

— Ну и гут.

Нежданно-негаданно вновь напросился на визит Вальтер.

Якова это разозлило.

— Наверняка пакость какую-то приготовил!

— Или очень обеспокоен, — добавил я. — Хотя одно другого здесь не исключает.

— Вот помяни мое слово, сказал Яков, — когда-нибудь он вот так же сам придет сюда и здесь останется. Надолго. Будет только на суд ездить в наручниках. Спорим?..

Вальтер начал разговор с извинений.

— Я был тогда расстроен, встревожен этим событием, к которому так или иначе оказался причастен. В какой-то степени это оправдывает мою резкость, но тем не менее считаю своим долгом извиниться Перед вами за нее.

Яков чуть заметно усмехнулся и «шаркнул ножкой».

Вальтер уловил его реакцию и продолжил;

— Объективно говоря, вы тоже не были глубоко тактичны. Ваши предположения граничили с прямым обвинением в мой адрес. Согласитесь, я никак не могу признать себя вдохновителем этой авантюры и тем более соучастником. В доказательство тому предлагаю свою помощь и посильное участие.

С этими словами он вынул из кармана магнитофонную кассету и положил ее перед Яковом.

— Что это? — спросил тот.

— Это запись моего электронного секретаря (была одно время такая простительная старику блажь). Она вам многое подскажет. Но прежде дайте мне возможность кое-что полепить по существу вопроса.

Вальтер сел свободнее, закурил и продолжил:

— В первую нашу встречу, признаюсь, я не был с вами до конца откровенен. Поймите меня: я оказался не просто в двусмысленном положении, но более того — под подозрением. И поэтому кое о чем умолчал, а кое в чем не был объективен.

— Иначе говоря, — непримиримо заметил Яков, — дали ложные показания.

Вальтер снисходительно покачал головой:

— Скажем так: добросовестно заблуждался. Так вот, я действительно подсказал Стригину эту идею с кладом, преследуя при этом две благородные цели. Во-первых, мальчик в последнее время вел весьма рассеянный образ жизни, и нужно было своевременно переключить его деятельность на более безобидную и полезную обществу. А во-вторых, как следствие распущенности, он сильно погряз в долгах, что, согласитесь, могло толкнуть его на крайность. Здесь же он в случае успеха мог преподнести государству весьма солидную сумму, а за счет положенных двадцати пяти процентов вознаграждения поправить свои дела. Я подчеркиваю, что имел в виду именно эти цели. Никакой корысти, личного интереса у меня не было и не могло быть… Подождите, не перебивайте меня, пожалуйста. И вот, когда Стригин почти добрался до сокровищ и оставалось только вскрыть этот железный ящик, я порекомендовал ему в помощь одного большого в прошлом специалиста по таким делам, ныне ставшего на путь исправления и заслуживавшего полного доверия. Я ведь и сам как-то обращался к нему, когда потерял ключи от сейфа. Но чужая душа воистину потемки. Прослушайте эту запись, и вам все станет ясно.

Я вставил кассету в магнитофон и включил его:

«— Говорит электронный секретарь адвоката Вальтера. — Сегодня, двадцатого мая, до шестнадцати часов он будет находиться на заседании коллегии. Представьтесь, пожалуйста, и…

— Запиши, секретарь, и передай хозяину. Слушай, Вальтер, ты ведь так и не вспомнил меня. А ведь было у нас с тобой общее дело — обещал ты мне срок до условного скостить, а вместо этого на три года закатал. Так что пора пришла расчеты свести. Парнишечку свово прибери — он там лежит, отдыхает, а товарчик со мной поехал, в теплые страны, к морю-окияну. Чтоб ты сдох, чувырла!»

— Надеюсь, вы все поняли? — спросил Вальтер. — Вот вам разгадка исчезновения сокровищ, если они там, конечно, были. Найдите этого медвежатника, и все станет на свои места. Только уж я его защиту на себя не возьму.

— Ну хорошо, — сказал Яков. — Спасибо вам. Сведения очень важные. Как его зовут? Где проживает?

Вальтер развел руками.

— К сожалению, у меня никаких достоверных сведений о нем нет.

Как же так? — удивился Яков. — Доверяете человеку с таким сомнительным прошлым такое важное дело и ничего о нем не знаете. Несерьезно.

— Упрек, увы, заслуженный. Я вышел на него через своего коллегу, а он, к прискорбию, на днях скончался. Бывает же такое…

— Бывает и не такое, согласен, — вздохнул Яков. — Вы что же, даже фамилии его не знаете?

— Он представился как Иванов. А его ссылка на прошлое несостоятельна. В моей практике не было этого дела. Либо он путает, либо умышленно заметает следы. Но это уже ваша епархия. Теперь, если позволите, откланяюсь — дела не ждут. Желаю удачи, молодые люди. Рад и впредь быть вам полезным.

После ухода Вальтера мы еще раз прокрутили пленку. Голос на ней был какой-то нехарактерный, бесцветный.

— Через платок говорил, — заметил Яков. — У меня вообще недоверие к этим пленкам. Что хочешь из них можно делать. Захотел — записал, расхотел — стер. Помнишь, на днях я тебе такую демонстрировал?

— Слушай, Яша, а зачем это Вальтеру нужно? Давай подумаем. Алиби обеспечить?

— Не исключено. Калач он тертый. Бесспорно одно: либо он врет все…

— Либо не все, — перебил я. — Самая убедительная ложь та, в которой есть доля правды. Зачем ему алиби? Ну, подумаешь, подтолкнул парнишку, кое в чем помог по ходу дела. Криминала особого нет. Ведь не на преступление толкал.

— Ты прав. За этим может скрываться что-то очень серьёзное. Ну-ка вруби еще разок.

Мы опять прослушали запись.

— Подделка, — сказал Яков. — Явная. Тебе не кажется, что он фальшивит?

— Кто, Вальтер?

— Вальтер — само собой. Я говорю об этом — на пленке. На смешок в конце обратил внимание? Не злорадный, как должно быть, а какой-то, я бы сказал, легкомысленный, игривый. Надо эту запись Стригину дать послушать. Может, узнает голос, а? Ведь он окружение Вальтера хорошо изучил. Позвоии-ка ему.

Я позвонил Женьке, и он обещал через полчаса заехать в управление.

— А вообще, — сказал Яков, — Вальтер в любом случае хороший ход сделал. Как чисто преподнес — не себя выгораживает, не отводит подозрения, а нам помогает, истину ищет. И ведь как чисто: на пленку даже дата легла и время.

— Только почему он сразу с этой пленкой не вылез? Чего ждал?

— Причины могут быть разные. Например, не успел ее подготовить. Не знал, как развернутся события. Как мы себя поведем, в каком направлении искать будем…

— Предусмотрительный…

— А ты что, тоже его подозреваешь?

Я не успел ответить — приехал Стригин.

Он прослушал запись. Поправил повязку. Потер лоб.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнул его Яков.

— Еще разок, — попросил Женька.

— Голос знакомый, — наконец неуверенно сказал он. — Где-то я его слышал. Но где, чей он, не могу вспомнить.

— Но это не голос вашего ночного помощника?

— Кажется, нет. Да ведь я почти не разговаривал с ним. И потом голос на пленке какой-то глухой, неясный.

— Да, мы тоже обратили на это внимание. Видимо, говорил через носовой платок.

— А зачем? — удивился Женька. — Ведь от Вальтера ему не было смысла скрываться, он даже назвался ему.

Мы переглянулись. Конечно, он прав. Все это рассчитано не на Вальтера, а скорее всего на нас. И скорее всего самим Вальтером.

— Ну хорошо, — сказал Яков. — Ты прав. Вальтера до поры оставим в сторонке. Пока мы не найдем Худякова, нам его роль все равно не выяснить. Что будем с Немцем и Сухим делать? Наблюдать?

Я не успел ответить — зазвонил телефон.

— Тут ваш паренек помощи просит. Стригин по фамилии, — сообщил какой-то таксист. — С бандитами схватился. Выезжайте.

В Москве был ветер. Вика шла по улице, как парусный военный корабль — гордо и угрожающе. Волосы ее развевались за спиной черным пиратским флагом, легкий плащ надувался парусом. Наконец-то Вальтер у нее в руках, пришел долгожданный час мести. Да и почему ей отказываться от возможности безнаказанно обеспечить себя до конца дней своих?

Вика, как мы уже отмечали, была далеко не глупа. Не аналитик, конечно, но не хуже белочки звала, где орешек искать. Цепочку она проследила и быстро по звенышкам собрала: Женька проговорился, что ищет что-то — Вальтер ее на Женьку натравил — нашел что-то Женька, а оно пропало — Вальтер в хорошем духе тайком ездил к ней на дачу. Что еще надо? Все ясно. Сейчас она не то что крошки от пирога — весь его отхватит.

Но главное все-таки, что она сведет счеты с Вальтером. За тонкое издевательство, за годы унизительного рабства, за поганых мужиков, под которых он ее подкладывал, делая ее телом свои грязные дела.

Вика ненавидела мужчин. Всяких она повидала, всяких терпела. Были хозяйственники и артисты, юристы и торгаши, писатели и жокеи. Был даже какой-то самбист-каратист, который мог посадить Вику на ладонь и подбрасывать ее, как ребенка, без малейших усилий. Что он, кстати, частенько и проделывал. Вика даже немного увлеклась им по-своему: образец грубой силы и мужества.

И вот как-то ночью шли они темной улицей. И выскочил стремительно из подворотни взъерошенный кот, а за ним угрюмая личность вышла — с перепоя, с поднятым воротником плаща. Одну руку он держал в кармане, а другой схватил Вику за плечо.

— Ты, — сказал он ей непечатно. — Ты останешься. А ты, — это самбисту-каратисту, — уходишь.

Образец силы и мужества послушно ушел в темноту, даже слишком послушно, спортивным шагом, близким к бегу.

А Вика, не потеряв головы, выхватила свободной рукой из сумочки баллончик с лаком для волос и почти весь выпустила его в пьяную небритую морду, приправив угощение такими словами, что несостоявшийся насильник чуть было не покраснел со стыда.

Теперь Вика не только ненавидела мужчин за постоянную похотливость и неряшество, за готовность совершить блуд лишь бы с кем и где, но и презирала их за трусость. Небось и Женька такой.

Ничего, теперь пришла ее пора. Вика шла как стройный корабль и даже не заметила, что из полосы тумана скользнул другой пиратский бриг и, пройдя поперечным курсом, ударил из всех бортовых орудий.

У бровки стоял «уазик» со шторками на окнах кузова. Задняя дверца была открыта, и в ней сидел на корточках пожилой человек с папиросой в зубах.

— Девонька, порадуй огоньком, а?

Вика перебросила сумку, чтобы не мешала, за спину и, протянув к нему обе руки, чиркнула зажигалкой, загораживая ее ладонью от ветра. Тут же старик отпрянул в глубь кузова, сбоку мгновенно кто-то сжал ее запястья, рванул — и Вика влетела в машину. Дверца хлопнула, «уазик» сорвался с места. И никто ничего не заметил.

Очередная редакционная пятиминутка традиционно переваливала за свой второй час, когда дверь приотворилась и младший редактор Любаша, округлив глаза, поманила Женьку. Он извинился и пошел к выходу. Разомлевшие сотрудники с интересом провожали его оживившимися взглядами. Федотыч нахмурился, по остановиться не смог и продолжал бубнить о негибкой тематике и серых материалах. «Будем откровенны», — успел услышать Женька до того, как Любаша закрыла дверь и схватила его за рукав.

— Маме твоей плохо стало! Ей «скорую» вызвали! Сосед по этажу звонил. Говорит, пусть сейчас же домой едет, чтобы успеть.

Женька похолодел. Ма никогда не жаловалась на сердце. Видимо, что-то серьезное, если уж дошло до «скорой» и «надо успеть». Он схватил плащ и выскочил на улицу.

Такси, конечно, нигде не было, по Женьке повезло — у самого подъезда издательства стоял «уазик» — фургон с задернутыми шторками боковыми окошками. Водитель увидел его, перегнулся к правой дверце и опустил стекло:

— Тебе куда, начальник?

Женька сказал.

— Давай быстренько в салон. Впереди нельзя.

Женька подбежал к машине, дверца распахнулась, и он вскочил внутрь. Тотчас же она захлопнулась, «уазик» рванулся с места, а Женьку крепко схватили за руки, и на лицо вдруг упало что-то влажное, с резким запахом. Женька дернулся, забился, но его крепко держали, и он обмяк, сползая на пол.

Женька очнулся в незнакомой, почти не обставленной комнате. Он сидел на стуле, руки его были вывернуты за спинку и связаны.

Первое, что он ощутил, приходя в себя, был почему-то странно знакомый запах непривычных сигарет. Ему даже показалось на мгновенье, что он у Вики.

Женьку тошнило, кружилась и болела голова, особенно затылок. Из носа сочилась кровь, и он слизнул ее с верхней губы.

В комнате были еще двое. Один стоял поодаль, опираясь задом на голый подоконник. Лицо его было в тени, плохо видно, только выделялись большие и висячие собачьи уши, и потому оно казалось страшным, как в кошмаре. За его спиной Женька видел в окне купола церкви с крестами и верхушки деревьев вокруг пос.

Другой, худой и жилистый, наклонился близко к Женьке, пристально глядя ему в глаза. Он курил коричневую сигарету, которые так нравились Вике.

— Ну, врубился? — спросил он. Взял Женьку за подбородок и поднял его голову.

Женька промолчал.

— Врубился, — сказал тот, что у окна, ушастый. — Врубился, да не показывает. Хватит придуриваться!

Худой ткнул Женьку сигаретой в щеку. Боли он почти не почувствовал.

— Вот что, парень, будем говорить вежливо, но культурно. Времени у нас мало, а у тебя — еще меньше. Быстренько говори, где товар, который вы брали с Коляхой, умывай морду и мотай отсюда. Все понятно?

Женька кивнул.

— Ну?

— Не знаю…

Худой ударил его по щеке ладонью.

— А говоришь, все понял. Имей в виду, мы не шутим, не играемся с тобой. Народ серьезный. У нас, если что, недолго живут, но долго мучаются. Я могу, например, вырвать тебе печень, — он скрючил пальцы и, как щипцами, ухватил Женьку за бок, под ребром. Женька изогнулся, вскрикнул, в глазах потемнело от боли. — Закрой ему пасть!

Они не называли один другого ни именами, ни кличками. Но прекрасно понимали друг друга. Тот, что стоял у окна, достал из кармана широкий пластырь, с треском оторвал от чего кусок и ловко залепил Женьке рот. Женька изо всех сил, задыхаясь, засопел носом, забитым засохшей кровью.

— Гут? — услышал он. — Вводить?

«Чего они будут вводить?» — с новым страхом подумал Женька и по-детски зажмурился. Потом он услышал неровный стук каблуков и открыл глаза.

Перед ним, с ужасом и жалостью глядя на него, стояла Вика, которую ушастый грубо держал за плечо.

— Ну, теперь скажешь? Или мы будем развлекаться, а ты — смотреть, понял?

Женька отчаянно закивал головой.

Ушастый оттолкнул Вику к стене, подошел к Женьке и сорвал с его рта пластырь. Женька, морщась, облизал окровавленные губы — часть кожи с них осталась на ленте.

— Слушай сюда, парень, — сказал худой. — Очень плохо тебе не будет. Скажи только, где товар и Коляха? И мы отпустим тебя с твоей девкой. Где Коляха?

— Какая Коляха? — закричал Женька. — Честное пионерское, не знаю я никакой Коляхи.

Худой поднес к его лицу кулак. Чуть пониже средней костяшки на нем была слабая татуировка — буква «С» в квадратике, перечеркнутом клеточками, словно решетка в окне. Что-то зашевелилось в Женькиной памяти: тусклый луч фонаря, холод и сырость, скользящая в перчатку рука, на которой — синие буквы «Коля X.». Коля ха. Коляха!

— Не знаю я, где товар и где Коляха. Думаю, оба в одном месте.

Тут он снова получил удар. Но уже не ладонью, а кулаком в зубы, и такой сильный, что упал вместе со стулом. Корчась на полу, Женька, как ни странно, испытывал, кроме дикой злости, еще одно чувство — он очень боялся, что выглядит смешно перед Викой, беспомощно ворочаясь с привязанным к нему стулом.

Она стояла, прижавшись к стене, разметав руки, и что-то пыталась сказать ему глазами. Женьке показалось, что он понял ее. Он попытался увернуться от удара и завизжал:

— Все скажу! Все, что знаю!

Ушастый подхватил его за плечи и рывком поставил стул на ножки.

— Коляха помог мне вскрыть железный ящик и пошел к Вальтеру… — Женька говорил, стараясь не очень шевелить губами.

— Зачем?

— Тот ждал нас в машине, за квартал от места. Нужно было сказать, чтобы подогнал тачку поближе. Товар разный, не очень большой, по очень тяжелый.

— Что там было?

— Все. На любой вкус.

— И рыжье?

— В основном. На миллион по нашим деньгам.

— Дальше.

— Не вернулся Коляха. И Вальтер не пришел.

Они переглянулись.

— А товар где?

— Там же.

— Идиот!

Женька, как ни странно, обиделся.

— Почему? Я его перепрятал. Место падежное. И раз вопрос ставится так, я согласен войти в долю.

— Ишь ты! Деловой!

— Какой есть! — инстинктивно наглел Женька, пытаясь перехватить инициативу. — Без меня век вам товара не видать, и свободы тоже. Отвязывайте!

Они снова переглянулись. Худой достал нож и перерезал веревку.

— Ну, поехали? — спросил Женька, разминая руки.

— Мы-то поедем, — сказал худой, — а она, — он кивнул на Вику, — она останется. Вернее будет.

Ушастый принес мокрое полотенце и бросил его Женьке. Тот осторожно протер лицо.

— Чище, чище три. А то на побитого алкаша похож. Пошли.

Женька бросил на пол полотенце со следами крови и направился к двери. На пороге он оглянулся. Вика смотрела на него то ли с презрением, то ли с надеждой, а может, и с раскаянием.

Вышли они хорошо: в дверях взяли Женьку под руки и повели. Какой-то старичок, возившийся у почтового ящика, посмотрел им вслед и покачал головой: «Эк нагрузился молодой». А у подъезда — дверь в дверь — стоял знакомый Женьке фургончик. Все трое забрались внутрь. Здесь уже было совсем темно — окошки все зашторены, и даже водителя отгораживала занавеска.

— Ну и куда будем ехать? — лениво поинтересовался он.

— В уголовный розыск, — сказал Женька и быстро добавил: — Шучу!

Он уже знал, куда надо ехать и что делать дальше. И, похоже, догадался, где они находятся. Как-то Вальтер в добрую минуту проболтался, что имеет еще одну квартиру — резиденцию, горделиво назвал он ее — для приватных встреч и бесед с некоторыми клиентами. Место очень удобное, хвалился он, средоточие, так сказать, всех необходимых человеку благ — рядом церковь с кладбищем, библиотека, баня, рынок и пивная. Церковь Женька видел из окна, пивную ухватил краем глаза, когда его сажали в машину. Теперь главное — считать повороты и запомнить их направление, чтобы выручить Вику.

— В Рождествено будем ехать, — сказал он. — Знаешь?

— Я все знаю.

Ехали молча, настороженно. Женьку сильно прижали в угол, придерживали за руки. Он сидел, закрыв глаза; и мысленно фиксировал движение.

— Рождествено, — сказал наконец водитель, словно объявив остановку.

— Значит, так, — худой приоткрыл дверцу, — парень ты не очень дурной, поэтому не станешь делать глупости. Девка твоя у нас, где она, ты не знаешь — залог верный. Все понял?

— Понял. Водка у вас есть? Четвертинка.

— Мы сейчас тебе и шашлычок изжарим, — пообещал ушастый, — с твоего филея.

— Для дела нужна. Деду одному. Без этого не получится.

Худой взял у водителя бутылку, выбил пробку и отпил из горлышка. Ушастый повторил его маневр и вручил Женьке ровно полбутылки.

Женька повел их вокруг усадьбы, к оврагу, где, он знал, был пролом в ограде. Отсюда можно было незаметно подойти к задней двери усадьбы со стороны парка.

Здесь было совсем темно, и если бы его на всякий случай не держали за руки, можно было бы нырнуть в кусты…

Они вошли в темную подсобную комнатушку, где Женька рассчитывал застать деда Витю. Так и получилось: из дальнего угла ее доносился прерывистый храп, будто деда Витю беспощадно душили.

Женька чиркнул спичку и нашел выключатель. Дед Витя сбросил тулуп и сел почесываясь.

— А, это ты? — приветствовал он Женьку. — Привидению пришел смотреть? И гостей привел.

— Они из милиции, — сказал Женька. — Подвал надо осмотреть.

— Так опечатан подвал-то. Мандат есть у вас или как?

— Есть, — сказал Женька. — Все путем, — и протянул деду бутылку.

— В добрый час, — ответил дед Витя. — Я с вами не пойду. Теперь недосуг. Ты сам все обскажи. А сухой корочки хлеба нет ли?

Женька взял дедов фонарь, засветил его и повел свою конвойную команду к двери в подвал. И здесь он сделал первый за все время верный ход:

— Я первый войду.

— Ты средний войдешь, — поправил его худой. — Открывай.

Женька отодвинул засов, сорвав пломбу, и, чтобы не выдать своей задумки, вынул его совсем и поставил в угол.

Худой взял у него фонарь и осторожно вошел в дверь, ступил на первую ступеньку лестницы. В ту же секунду Женька сделал шаг в сторону, схватил за ворот ушастого и, отступив назад, изо всех сил ударил его ногой в поясницу. Тот влетел внутрь, натолкнулся на худого, и было слышно, как они загремели вниз по лестнице и зазвенел разбитый фонарь.

Женька захлопнул дверь, вставил и задвинул засов. Теперь ходу! Дед Витя долго их не продержит, надо успеть к Вике, а уж потом — в милицию.

Он пробежал хорошо знакомыми дорожками парка, потом по каменному мосту, потом оврагом выскочил на кольцевую дорогу и остановил такси.

Водитель был пожилой: он с некоторым сомнением осмотрел Женьку, но все-таки спросил:

— Куда поедем?

— Сейчас подумаем. Помогите мне. Это очень важно. Вы видите, я не пьян. Вы хорошо знаете Москву?

— Как спою квартиру.

— Давайте сообразим. Мне нужно такое место, где рядом церковь с кладбищем, пивная и баня. Да, еще рынок.

— Красная Пресня, — уверенно сказал водитель, резко трогая с места. — Это там тебе навешали? Разбираться едешь?

— Навешали там. Разбираться буду после. Сейчас надо одну девицу от бандитов выручить. Она там осталась.

— Место-то узнаешь?

— Должен.

ГЛАВА 9

И они подъехали прямо к нужному дому, правда, далеко не сразу — поплутать-таки пришлось порядком. Женька выскочил из машины и бросил на сиденье визитную карточку, которую ему дал Оболенский.

— Будь другом, позвони по этому телефону и скажи, что Стригин просит помощи. Пускай сюда едут, в двадцать четвертую квартиру.

Дверь была, конечно, заперта. Женька стал звонить. И, конечно, ему не открыли. Он разбежался и ударился в дверь. Еще раз, еще!

На площадку выглянула соседка.

— Не бойтесь, — сказал Женька. — Так надо.

Она захлопнула дверь и стала звонить в милицию.

Наконец дверь ввалилась в прихожую, повиснув на одной петле. Женька вбежал в первую комнату — никого. В другой со стулом в руке стояла бледная Вика. Он схватил ее за руку и потащил к выходу. Вика нагнулась и подцепила с пола свою сумку.

Только они выскочили на площадку, как внизу гулко бухнула входная дверь, по лестнице загремел топот и послышались злые голоса.

Женька, не выпуская Викиной руки, бросился наверх. По пути он звонил в квартиры, но ждать, пока им откроют, было некогда.

Последний этаж. Дверь на чердак. Они остановились, прижавшись друг к другу, тяжело дыша, прислушиваясь.

— Здесь они где-то. Не могли далеко уйти, — это был голос худого. — Наверху посмотрим.

Вика зажала ладонью рот. Женька толкнул чердачную дверь — она дернулась, но не открылась. Пригляделся — в петли для замка вставлена и скручена проволока. Ломая ногти, он стал разгибать ее. Этажом ниже уже слышались шаги.

— Женя, — вдруг хрипло сказала Вика, — если все обойдется, приезжай ко мне на дачу. И забери себе садовую тачку. Запомнил?

— Ладно, — шепнул Женька, выдергивая из ушек проволоку. — В завещании только не забудь оговорить.

Он подумал, что после всего пережитого Вика немного не в себе, и не обратил на ее слова никакого внимания. Да и не до этого было — Женька тихо приоткрыл дверь, и они юркнули в темноту чердака.

Держась как малые дети за руки, они ощупью, спотыкаясь, пошли в глубь помещения, ища другого выхода, хотя и он мог быть закрыт снаружи. По пути Женька подобрал какую-то палку, за которую зацепился ногой.

Они затаились в уголке, когда вновь скрипнула дверь и вошли их неумолимые преследователи.

Худой чиркнул зажигалкой. И зря — огонек ее был слабый, свет не уходил далеко, но зато его самого было хорошо видно. Он медленно двинулся вперед, прикрывая лицо от света ладонью. Ушастый шел сзади, и в руке его что-то поблескивало.

Когда они оказались рядом, Женька, скрытый каким-то выступом в стене, крикнул Вике: «Ложись!» — и изо всех сил ударил худого по руке с зажигалкой. Вика плюхнулась на пол. Никогда ранее она не выполняла эту команду с таким нетерпением и готовностью. Лечь, закрыть глаза, зажать уши и ничего не знать до самого конца.

А Женька сражался. В полной темноте. Он наугад махал палкой и один раз уже кого-то достал. В этот миг распахнулась дверь и вспыхнули яркие фонари.

— Всем стоять! — раздался требовательный голос.

Бандиты рванулись бежать, слабо вскрикнула Вика, прокатился под крышей грохот предупредительного выстрела. Зажегся свет.

И все было кончено. Женька даже не понял как: ушастый и худой уже были в наручниках, Оболенский и еще какой-то сердитый парень их обыскивали. Еще двое «наших» стояли рядом с пистолетами в руках.

Вика пошевельнулась и стала подниматься.

— Что с тобой? — осторожно помог ей Женька. — Ранена?

— Нет, — проворчала она. — Кто-то в темноте на спину наступил. Отряхни.

На плаще ее, между лопатками, действительно остался след ботинка.

К ним подошел Оболенский.

— Целы? — улыбнулся он. — Везучие…

— Этого пария, который работал со мной в подвале, — торопливо сообщил Женька, — зовут Коляхой. У него на руке татуировка…

— Спасибо. Мы ужо вычислили его.

— Нашли?

— Пока нет. Но надежды не теряем.

— Молодцы, — похвалил Женька. К нему уже вернулось чувство юмора. — Везде успеваете. От души спасибо.

— Работа такая, — скромно потупился Оболенский, подыгрывая. И сменил тон: — Сейчас — по домам, по таблетке седуксена, а утром — в управление.

— Понял, — сказал Женька. — Жизнь продолжается. — И посмотрел вслед бандитам, которых повели на выход.

— Эй, эй! — закричала вдруг Вика. — Зажигалку мою у него отберите. Он у меня ее из сумочки забрал. Дрянь такая! — и наконец заплакала.

— Вот твоя зажигалка. — Женька поднял ее с пола. — Поехали, я тебя провожу. И не плачь — краска потечет.

Когда они спустились вниз, у подъезда взволнованный народ смотрел вслед отъехавшим оперативным машинам и творчески обсуждал событие.

К Женьке подошел водитель такси.

— Вы не уехали? — обрадовался Женька. — Вот кстати. Спасибо вам за помощь.

— Куда же я уеду, коль ты не заплатил. Выручил девицу? — Он одобрительно осмотрел Вику. — Молодец. Вкус у тебя есть. Такую и я бы в беде не оставил. Теперь куда? Или опять искать будем?

Женька поднялся к Вике и постарался хоть немного привести себя в порядок, чтобы не напугать Ма.

Вика пошла принимать душ, а его попросила сделать кофе.

Потом они сидели рядышком, пили кофе и курили. Говорить было трудно после всего пережитого. Хотелось скорее все это забыть.

— Может быть, ты останешься, — спросила Вика. — Куда тебе сейчас ехать?

— Спасибо, не могу.

— Мне страшно сегодня одной, — искренне сказала она. — Останься. Я прошу тебя. Я постелю тебе в кресле.

— Ладно, — сказал Женька. — Только Ма позвоню.

Он добросовестно старался подремать до близкого уже утра. Но ничего не получилось, он все время заново переживал последние события, и почему-то не давала покоя странная фраза, сказанная Викой о садовой тачке. Да и Вика часто вставала, набрасывала халат и уходила курить на кухню. Он присоединялся к ней, и они молча курили. Вика иногда, как в ознобе, передергивала плечами, неожиданно всхлипывала и как-то странно поглядывала на него. А потом настало утро.

Дав необходимые показания, Женька вышел из управления с сознанием частично выполненного долга. Теперь оставались пустяки — забрать сокровища и жениться на Маринке.

Но для этого (имеется в виду первое) необходимо подготовиться, и поэтому Женька поехал сначала домой. Там он принял душ, побрился и смазал губы кремом. А потом разыскал на антресолях прадедовы пистолеты и отложил тот, который казался покрепче. Порывшись в своих охотничьих запасах, Женька засыпал порох в ствол и забил его картечью. Пистолет, к счастью, был не кремневый, а пистонный, и ему удалось приспособить на затравочный шпенек обычный ружейный капсюль.

Женька положил пистолет в сумку и поехал к Вальтеру. Мало ему было приключений. Мало попало.

Вальтер встретил его несколько настороженно: от Женьки он уже имел сюрпризы, хватит. Нужно поскорее отвадить его. Насовсем.

Женька сел в кресло и поставил рядышком на пол сумку со своим арсеналом.

— Провел бурную ночку? — пригляделся к нему Вальтер. — Что-то у тебя боевых шрамов прибавилось.

— Вашими стараниями отчасти, Вольдемар Альбертыч. Сражался за честь дамы и за сокровища.

— Что касается дамы, это меня не волнует. А вот сокровища… Добыл?

— Почти. Собственно говоря, я за ними и пришел. Видите, даже сумку захватил.

— Спятил, милейший? Или хитришь? Делиться не хочешь?

— О разделе у нас и прежде договора не было, речь шла только о долге. А теперь и вообще вопрос так не стоит. Все, что вы хапанули моими руками, будет передано государству.

— Ну-ну. Ты сперва подельника своего Колюню найди…

— Ни при чем здесь Колюня. Мы сейчас с вами поедем к Вике на дачу, а оттуда вы пешком покатите тачку прямо в управление внутренних дел и добровольно сдадите ценности.

Вальтер банально разинул рот и выпучил глаза.

— Ах, Витька, Витька, — наконец простонал он. — Из шлюхи женщину сделал, положение дал… Отблагодарила!

Вальтер встал и прошелся по комнате, принимая решение. Не было выхода. Кроме одного, самого крайнего. А с Викой он уладит все проблемы. Брошечкой в виде ласточки.

Он словно машинально взял в руки стоящую в углу трость и снова сел в кресло.

— Женя, мне очень трудно начинать этот разговор, но…

— Не будет никакого разговора. Поехали?

— Подожди. — Вальтер чуть выдвинул клинок из ножей. — Не толкай меня на крайность. Мари не переживет этого. Ты оставишь ребенка без отца. Будет безутешна Вика. Ты убьешь их всех, понимаешь?

— Я многое понял. Я часто думал о ваших словах про этот клинок. И понимаю их теперь совсем по-другому. Да, в каждом из нас глубоко запрятано это жало алчности…

Вальтер усмехнулся:

— Ты уже можешь писать передовицы. Добавь еще для красоты слога — алчности, закаленной в трех ключевых водах эгоцентризма.

— Я бы так и сказал, если бы вы меня не опередили. Так вот, из-за этих проклятых денег я чуть было не потерял самое дорогое и главное в жизни…

— А саму жизнь ты не боишься потерять? — угрозы в голосе Вальтера не было. Было холодное равнодушие.

— Так мы едем на дачу? — благодушно спросил Женька, расстегивая молнию на сумке. — Нет?

Он вытащил пистолет, взвел звонко щелкнувший в тишине курок, направил ствол на Вальтера.

Вальтер усмехнулся — ребенок! — и обнажил клинок. Женька в ответ чуть приподнял пистолет, который смотрел теперь Вальтеру прямо в лоб и, не сводя с него глаз, левой рукой притянул за шнур телефон, ощупью набрал номер.

— Товарищ Оболенский? Это Стригин у аппарата. Я сейчас задержал еще одного опасного преступника, этого Вальтера. Как за что? За покушение на убийство, за похищение сокровищ. Приезжайте скорее, а то руки чешутся загнать ему пулю в лоб. Никакая не самодеятельность. Активная гражданская позиция. Борьба со злом. Вы ведь не можете с ним бороться без опоры на общественность. В ней — сила нашей милиции. Конечно, отвечу. За все сразу и отвечу.

Женька положил трубку и злорадно закурил сигару. Пистолет, длинный, неудобный и тяжелый, он опустил стволом на колено.

Вальтер, побелев до глаз, с ненавистью и страхом смотрел на него.

Женька подмигнул ему и потянулся к столу стряхнуть пепел. Он даже не уловил тот миг, когда Вальтер, резко выбросив снизу руку, метнул в него клинок. Женька выронил пистолет и тяжело упал на пол, будто хотел поскорее поднять его. Белый пушистый ковер стал медленно темнеть под его грудью.

Вальтер в бешенстве вскочил, вытащил из спальни чемодан и, вытряхнув содержимое, стал бросать в него все, что попадалось под руку, — деньги, ценности, бумаги; сорвал со стен несколько икон и кинжалов. Потом кинулся на кухню и похватал все, что было в холодильнике. Даже не закрыв его дверцу, он, бормоча: «Сволочь, сопляк, погубил мою жизнь», — выбежал из квартиры.

Женька открыл глаза и увидел Маринку. Она сидела рядом с ним в белом халате, заметно пополневшая и очень хорошенькая.

— Ну, добегался, пьяница и картежник? Не пора ли домой? К детям.

Женька был еще очень слаб, глаза его затуманились влагой. Он смотрел на Маринку, и никогда еще она не казалась ему такой родной и нужной…

Вечером пришла Ма. Видимо, они с Маринкой уже виделись и здорово о чем-то поговорили, потому что Ма сказала, что, если бы не она, ему никогда бы не сделать такой блестящей партии.

Вальтер, несколько дней скрывавшийся на квартире своего приятеля, который находился в долгосрочной загранке, постепенно дичал. Он не выходил на улицу, не открывал окон, не умывался и не брился, чтобы шум воды в пустой квартире не привлек внимания соседей. В комнатах копилась тяжелая вонь.

Он подолгу стоял у дверного глазка, подглядывая и прислушиваясь, подпрыгивал от случайного телефонного звонка и однажды чуть не потерял сознание, когда кто-то ошибся квартирой и долго, тревожно звонил в дверь…

Наконец он сдался и, забрав свой чемодан, вышел на улицу. Во двор как раз въезжала черная «Волга», она остановилась около адвоката. На заднем сиденье были двое. Один из них, Оболенский, вышел из машины и придержал заднюю дверцу. Адвокат покорно и тяжело забрался внутрь, Оболенский сел с ним рядом, взвизгнули шины, и Вальтера увезли.

Произошло именно то, что предсказывал Яков Щитцов. Некоторые отклонения в деталях дела не меняли.

На первом же допросе Вальтер дал «правдивые показания, свидетельствующие о его чистосердечном раскаянии». Он признал, что нанес Стригину смертельную рану, находясь в состоянии необходимой обороны. О местонахождении сокровищ, похищенных Николаем Худяковым при соучастии Стригина, он, естественно, «ничего не знал».

Тогда Яков сообщил ему о необходимости провести очную ставку.

— С Худяковым? — чуть заметно усмехнулся Вальтер.

— Со Стригиным, — более откровенно улыбнулся Яков. — Кстати, Стригин вспомнил голос, записанный вами на пленку. Это бывший актер театра Смолинский, не так ли? Продумали и подготовились вы неплохо, гражданин Вальтер, но…

— Но если бы Стригин не оказался таким дураком…

— Он оказался, к счастью, гораздо умнее и порядочнее, чем вам хотелось бы. И не будем об этом спорить. Последний да сегодня вопрос: где труп Худякова?

Оперативная группа выехала на заброшенный песчаный карьер. Когда стали копать в месте, указанном Вальтером, скоро показалась рука с синей наколкой «Коля X.».

Незадолго до этого и неподалеку отсюда, на Викиной даче, в присутствии ее хозяйки, Стригина и понятых, Оболенский выкатил из сарая садовую тачку, снял с нее перевернутый таз и откинул полиэтиленовую пленку. И семьдесят лет не видавшие солнца сокровища радостно заблестели под его лучами.

Следствие по делу Вальтера шло еще долго. Женька за это время подружился с Оболенским и Яковом, стал своим человеком в управлении и активно освещал в печати работу правоохранительных органов.

С Викой он больше не виделся. Говорили, что она довольно скоро вышла замуж за Вовчика и хорошая получилась парочка.

Женька с Маринкой тоже поженились и съехались с Ма.

— Ну и как она? — спросил по этому поводу Оболенский.

— Смирилась, — улыбнулся Женька. — Вышивает монограммы на пеленках. Но поставила условие — если родится внук, назвать Рюриком, если внучка — Рогнедой.

— Ничего себе!

— Не страшно. Рюрика будем Юриком звать.

— А Рогнеду?

— Тоже маневр предусмотрели. Предложим в честь бабушки — Марией, или прабабушки — Настенькой. Не устоит.

В качестве положенной ему премии за найденный клад Женьке удалось выговорить натуру — он взял для Ма брошку-ласточку, а для Маринки — тоненькое колечко с бирюзой, которая, по преданию, приносит счастье в любви и прекращает ссору супругов.

Ма прослезилась и пошла к зеркалу. Маринка поцеловала Женьку и пошла на кухню.

Прошло время, уладило все, что можно было уладить. И жизнь шла своим вечным порядком.

Как-то ночью длинно и пронзительно зазвонил телефон. Женька вскочил, будто с нетерпением ждал этого звонка. Снял трубку.

— Москва? С Красноярском будете говорить. Одну минуту, соединяю.

— Женя? — раздался далекий мужской голос. — Я разбудил тебя, извини — не сообразил, что у вас еще ночь.

— Кто это? — спросил Женька.

— Это я — твой отец.

— Какой отец?

— А у тебя их два разве?

— Я думал, вообще никакого. Я думал, тебя либо во льдах давным-давно затерло, либо ты погиб при спасании на водах.

— Не сердись, Женя. Я обещал Маше не напоминать тебе о своем существовании. И держал слово. А сейчас твой фельетон прочел и не удержался. Это ведь ты писал, я не ошибся? Про начальника, который с государственного строительства перекачивал материалы на свое, дачное.

— Я, — признался Женька.

— Здорово разделал, молодец! Слушай, сын, приезжай к нам, а? Насовсем. Здесь дел хватит. Здесь и природа и работа для настоящих мужчин, на сто процентов. Тайменя можно такого нодсечь, что вдвоем не вытащить. А смородина прямо под окнами растет.

— Подумаешь, у нас на даче она тоже под окнами.

— Дикая смородина, чудак. Приезжай.

— Да ведь я не один.

— Неужели женился?

— Конечно. И сын у меня.

— Как жену-то зовут?

— Маринка.

— Хорошо. А сына?

— Рюрик.

— Вот здорово! У меня внук тоже Юрик. Приезжайте вместе. Дело всем найдется. А Маша как?

— Все так же. Юрику на зубок собрание сочинений Писемского подарила.

— Узнаю Мари, — засмеялся Стригин-старший.

— Заканчивайте разговор!..

— Девушка, еще два слова. Стригин с сыном говорит.

— Извините, Иван Михайлович.

— Женя, все, мы ждем и тебя, и Маринку, и Юрика. Маше — горячий привет.

Вот и вся история, где каждый ее герой нашел таки свой клад, может быть, и не совсем такой, на который рассчитывал, но уж, во всяком случае, тот, который заслужил.