Не склонив головы

ГЛАВА I

Люди лежат прямо на полу вагона. Пол дрожит и поскрипывает. Рельсы визжат, придавленные тяжестью идущего состава, скрежет буферных тарелок сливается с несмолкающим гулом наката тяжелых колес.

В вагоне люди тесно прижались друг к другу. Так им теплее. Бледно-желтые лучи зимнего солнца проникают через небольшие оконца, затянутые толстой проволокой, и выхватывают из смрадного полумрака изможденные лица. Некоторые с головой накрылись шинелями. И не поймешь, люди уснули или уже умерли?

Но вот изредка кто-нибудь повернется, приподнимет голову, чтоб хоть немного отдохнуть от проклятого перестука колес, однако в следующую минуту голова снова тяжело опускается вниз. Тогда вновь слышится глухой стон, неразборчивый шепот…

Порою из темного угла доносится хриплый смех, звучит одна и та же фраза:

— Товарищи, товарищи, не шумите, сейчас дадут кашу и суп…

Это говорит солдат. Голос у него звучит торжественно. Солдат сошел с ума и не выползает со своего места, сидит, забившись в самый угол. Он прячется, но неизвестно от кого. А поезд идет все дальше и дальше на запад, оставляя позади сотни километров.

Вагон покачивается из стороны в сторону. Вытянув руку, нащупывая проход, к окну пробирается человек. Здесь светлее. Видно, что из-под шапки человека выбился кусок бинта. Лицо потемнело от грязи и запекшейся крови, и только глаза, глубоко запавшие, большие, серые, лихорадочно блестят.

Ухватившись за боковые деревянные планки, прибитые к стенам, человек тянется к окну. Оно высоко, но мужчина и сам большого роста, окно, затянутое решеткой, находится на уровне его глаз. Стекло замерзло. Человек пробует лизать его языком. И вот уже во рту не так сухо, но язык начинает деревянеть. Зато теперь гораздо легче смотреть в окно.

Широко, раздольно стелется равнина. Покрытая тонкой корочкой льда, она искрится под солнцем тысячами блесток. Поезд делает поворот. Видно, какой длинный состав. Он растянулся змейкой. Серый дым клубится над крышами вагонов, а ниже, как будто из-под колес локомотива, вырывается горячий пар. Белое облако окутывает на обочинах потемневший от копоти снег и почти тут же бесследно исчезает. Где-то вдали, на севере, равнина сливается с голубеющим горизонтом, а чуть в сторону, западнее, там, куда бегут бесконечные рельсы, сереет лесок.

Утро выдалось тихое, морозное. Как должно быть хорошо сейчас на равнине… Но тут же в сознании возникает одно лишь слово: «Плен!» Прислонившись спиной к стене вагона, человек поправил бинт и задумался.

…Разрывы приближались все ближе и ближе. Черные комья земли вперемежку с грязным снегом падали на блиндаж с глухим стуком. А внутри блиндажа на скамейке лежал командир полка. Его только что принесли. Пять минут назад он еще дышал. Но теперь командир мертв. Около него стоят несколько человек. Они молчат. И, может быть, поэтому сильнее слышны разрывы.

Как могло случиться, что убит именно командир? Он находился в глубокой траншее, в десяти шагах от старого окопчика, в котором был я, когда нас накрыл огонь немецких батарей… Много смертей пришлось видеть мне в боях, но в гибель командира верить не хотелось.

Послышался треск зуммера полевого телефона. До меня дошло только одно слово: танки! А командир лежит совсем рядом. И ему уже не надо принимать никаких решений. Решение должен принять другой человек, его заместитель. Этим человеком являюсь я… Лицо командира, всегда спокойное и, как мне казалось, доброе, теперь ничего не выражает. Оно белое, словно снег, застрявший в его лохматой шапке.

В блиндаже тихо. Тихо, если не считать грохота разрывов. Впрочем, к этому грохоту все привыкли… Снова затрещал телефонный аппарат. Из первого батальона сообщают: танки близко!

Медлить нельзя…

Ефрейтор Алексеев пригнулся к баранке. Сейчас он, наверное, не замечает разрывы — под машину стремительно летит узкая лента дороги. Ком промерзшей земли гулко ударил по капоту, маленькие кусочки прилипли к смотровому стеклу, Газик уже выскочил из перелеска. Еще километр — два, и село. Там окопался первый батальон. Но совсем неожиданно послышался лязгающий рокот мощных моторов. «Прорвались танки!» — обожгла страшная догадка. И вдруг новый оглушительный рев обрушился откуда-то сверху. «Юнкерсы»! Дьявольщина, как некстати! Надо успеть в первый батальон… Там сейчас жарко. Успеть обязательно…

Кругом разрывающий душу вой! Голова невольно втягивается в плечи. К пикирующим самолетам, наверное, нельзя привыкнуть. Особенно, если они пикируют на тебя. Это выше человеческих сил. И себя не обманешь. Если даже попытаешься не думать о самолетах, все равно замечаешь, как сжался в комок, а руки намертво ухватились за что-то…

Успеть в батальон! Там решается судьба полка — это мне вполне ясно. Успеть… Но, черт возьми, черепная коробка чего доброго — не выдержит. Вой пикировщиков все нарастает. Неимоверный, обрушивающийся на голову вой, казалось, проник в каждую клеточку тела… Неужели танки прорвут оборону?!

Да, да, я и сейчас отлично помню, что думал об этом и тогда, когда мчался на газике. А затем? Затем я очнулся в свежей воронке от бомбы. Кругом была земля и серый снег. Шапка валялась рядом, со лба капала кровь. Дорога оказалась где-то сбоку, А ефрейтора Алексеева нигде не было видно. Нет и газика. Подняться на ноги страшно. Встать! Командую себе: встать! И опять лечу куда-то в пропасть: темно… душно…

Когда снова открываю глаза — уже ночь. Надо быть осторожным. Побаливает и кружится голова. Ранение легкое, но я еще и контужен. Перед глазами все идет кругом… Но что такое? Не ослышался ли я? Совсем рядом разговаривают немцы! Догадываюсь, что после бомбежки танки все же смяли нашу оборону…

Холодно. Скорее выбраться из воронки: Что стало с батальоном, где полк? Без сомнения, немцы прорвали фронт. Я в тылу врага. А кругом снова совсем тихо. Уже не слышно и немецкой речи. Я осторожно выбираюсь из ямы. В нескольких шагах дерево и тут же проходит дорога. Под этим деревом можно закопать документы. Вырезать ножом щель в мерзлой земле нелегко. Но я работаю. Голова разболелась сильнее. Я складываю все бумаги в планшет и засовываю его в узкую щель в земле. Теперь вперед.

Иду долго. Скоро утро. Впереди мелькнул силуэт человека, затем второго, третьего…

— Хенде хох![1]

Ощущаю на себе тяжесть чужого тела…

Меня вталкивают в сарай. Там полумрак. Стараюсь пересилить боль в голове, осматриваюсь. В углу лежит человек. Какое холодное у него плечо. По-видимому, это — мертвец. Толкаю сильнее.

— Швайн, свинья… Я вам покажу!..

Неужели Алексеев? Сразу забываю о боли.

— Пашка?!

— Ой, товарищ майор… Это вы? — Ефрейтор с трудом поворачивается: — Значит и вас тоже?

— Да… и меня.

— А я думал погибли…

Успеваю заметить кровавые подтеки и огромные синяки на лице шофера. Шинель Пашки измазана и порвана, рука обмотана тряпкой.

— Так рвануло бомбой, — рассказывает Пашка, — что очухался уже в руках швайнов. Куда забросило машину, и сейчас не пойму!

— Был без сознания?

— А если нет, разве дался бы фрицам… — голос у ефрейтора дрожит. Наверное от обиды.

— Ну ладно, может, сумеем бежать.

Но я не надеялся, что нам действительно скоро представится такой случай, и сказал эти слова больше для успокоения и не только Пашки, а и себя…

Прошел день. И вот мы с Алексеевым в эшелоне для военнопленных…

Воспоминания прервались так же неожиданно, как возникли. Петр Михайлович Луговой продолжал стоять у окна. К нему подполз Пашка. Не в силах терпеть очередной приступ боли, Пашка поднял здоровой рукой другую руку, забинтованную, с посиневшими пальцами, и тихо замычал:

— Ыы-ы-ы… Петр Михалыч, ы-ы-ы…

Луговой некоторое время не отвечает.

— О-оо-о, Петр Михалыч… — не успокаивается его бывший шофер. Тогда Луговой наклоняется к Пашке, внимательно смотрит на него.

— Болит, Паша?.. — Луговой снова надолго замолкает. Но ему не по себе. Его большие серые глаза, кажется, сейчас запали еще глубже, в них застыла безмолвная грусть. «Хорошо, если скоро будет остановка, — думает он, — тогда можно попытаться еще раз перевязать товарищу руку. А если до остановки далеко, как быть?» Но Луговому никто не отвечает, Неужели людям все уже безразлично? Хочется громко закричать. Но разве это поможет? Вон там, в темном углу, один из «пассажиров» — солдат уже вторые сутки кричит. Он то смеется, то вновь кричит. А что толку! От его голоса порою становится жутко…

Поезд остановился. Луговой услышал, как снаружи заскрипел снег. Громко раздались удары по засову — дверь поползла в сторону. В вагон хлынул морозный воздух, из клубов белесого пара вынырнула голова, потом плечи конвоира. Он вскинул автомат и повел стволом, чертя в воздухе крест.

— Выходи! Живо, живо!

Рядом большое здание вокзала. Оно сильно разрушено. Зияют пустотой проемы окон. На перроне эсэсовцы-автоматчики. Началась выгрузка.

Тяжело раненых, больных, тех, кто совсем обессилел, заталкивают в машины и немедленно увозят. «Ходячих» строят в колонну. По бокам эсэсовцы, охранники с собаками. Колонна движется через город. Здесь много разбитых домов. Угловатые громады их выглядят мрачно… Улицы узкие, прямые, но замусоренные камнем, осыпавшейся штукатуркой. Населения почти не видно. Это — Каунас.

Колонна миновала город, вышла на окраину. Люди напрягают последние силы. Скоро ли конец? Неизвестно. Но надо выдержать.

Луговому очень трудно. Он поддерживает Пашку. Парень дважды терял сознание, но Луговой тормошит его, тянет дальше и дальше.

— Петр Михалыч, брось… — шепчет Пашка, — все равно не дойду.

— Иди, слышишь, иди и молчи, — хрипло отвечает Луговой. А ноги заплетаются все сильнее, они будто чугунные. Много ли еще идти, где же конец?

Неожиданно в голове колонны раздается громкий смех. Человек смеется пронзительно, визгливо. Луговой стискивает зубы. Он узнает солдата из своего вагона. Неужели сумасшедший солдат тоже попал в колонну? Но не успел Луговой подумать об этом, как щелкнул выстрел — смех оборвался. Сумасшедший больше никогда не засмеется.

Впереди — большой холм. Чем ближе подходят к нему люди, тем огромнее он кажется. Дорога никуда не сворачивает — упирается в эту гору. При виде ее люди еще ниже опускают головы. Разве мыслимо подняться им на холм? Это невозможно. Сил совсем не осталось.

Луговой чувствует, как у него опухли ноги. Он оглядывается по сторонам. У края дороги стоит серая, припорошенная снегом каменная плита. На ней можно разобрать надпись: «VII форт».

Надпись очень лаконична, Но что скрывается за словом «форт»? Какое-то неясное предчувствие новой беды все сильнее овладевает людьми.

Дорога обрывается. К холму ведет узкая лестница. Пленных выстраивают в две шеренги. У многих из них такое ощущение, будто эта лесенка — последняя в их жизни, огромный холм поглотит все.

— Равнение! Живо, живо… — звучит команда. Шеренги вытянулись длинной лентой. Эсэсовцы начали проверку. Военнопленных считают. Время тянется так медленно, что минуты кажутся часами. Наконец подсчет окончен.

Открылись железные ворота и поток измученных, оборванных людей устремился в темнеющий проход.

Огромный холм известен был жителям Каунаса, как древнее хранилище пороха, созданное еще во времена Петра Первого. Долгие годы обширные помещения, находящиеся внутри холма, зацементированные и выложенные красным кирпичом, совсем не использовались, в нижний ярус просачиваются грунтовые воды. Они совсем непригодны для жилья. Но гитлеровцы предназначили форт для военнопленных.

Луговой и Пашка попали в боковую «комнату». От других помещений она отличалась тем, что была значительно меньше по своим размерам. В комнате уже теснилась большая группа людей. Они — тоже военнопленные, прибыли сюда раньше. Люди лежали на досках, настланных прямо на цементный пол. Здесь постоянно стоял отвратительный запах.

Но в этот вечер выбившиеся из сил Луговой и Пашка, едва опустившись на доски, забылись тяжелым сном. Однако долго спать им не дали. В помещение вошел эсэсовец. Вместе с ним был пожилой человек, одетый в старое зимнее пальто. Он был бледен и, видимо, очень устал.

— Встать! — громко раздалась команда.

Эсэсовец показал на своего спутника.

— Врач.

Сказав врачу несколько слов по-немецки, он вышел. Врач подождал, пока за эсэсовцем захлопнулась дверь, раскрыл свой баул, достал бинты, вату, медикаменты.

— Прошу подойти, кому нужна помощь… — Голос у врача тихий, он хорошо говорит по-русски. Военнопленные глядят на него с недоверием.

— Прошу… — повторил приглашение врач. — Я такой же, как и вы, только цивильный… Медикаментов мало. — Он указывает на свой баул: — Это последнее.

Луговой тихонько толкает Пашку и выступает вместе с ним вперед. Врач осторожно снимает с руки Алексеева грязный бинт, смотрит на нее. Лицо у Пашки сереет, он стискивает зубы. В ране копошатся короткие белые черви.

— Это спасло вас, молодой человек.

Пашка молчит. Затем смотрит на Лугового. Но Петр Михайлович стоит к нему боком — взгляд его обращен на человека, лежащего недалеко от двери. Человек — в темной стеганой куртке. Стеганка порвана, из нее кое-где торчит вата. На ногах грубые прохудившиеся ботинки, засаленные обмотки. Человек сильно зарос щетиной, но он не старше Лугового, ему лет сорок — сорок пять. Заметив пристальный взгляд Лугового, человек тоже внимательно посмотрел ему в глаза, слегка кивнул головой.

Между тем, врач, окончив перевязку, негромко сказал:

— Надеюсь, скоро все заживет. Во всяком случае, опасности теперь уже нет. — Врач дотронулся до плеча Лугового: — А у вас что? Голова?

— Да, пустяки, — обернулся Петр Михайлович.

На затылке Лугового будто срезан острым ножом кусок кожи. Череп не тронут. Врач смазал рану.

— Можно не закрывать, так лучше подсохнет.

К врачу подошло сразу несколько человек. Некоторым из них он успел сделать перевязку. Однако закончить работу ему не удалось. В дверях снова появился эсэсовец.

— Выходи!

Полутемный туннель тянулся около двухсот метров. Он привел к большой площадке на противоположной стороне холма. Здесь внутренний двор. Он выложен продолговатыми бетонными плитами и обнесен высокими каменными стенами. А над головой небо, черное, с яркими звездочками.

С вышек, установленных на стенах, ослепительно светят прожекторы. В глубине двора на специальных мостках громоздится котел. Пленные длинной цепочкой проходят мимо котла, почти не задерживаясь возле него. Им дают по полчерпака какой-то бурды. Она из брюквы, чуть приправлена отрубями. Многие люди тут же, в строю, с жадностью хлебают «суп» и движутся в обратном направлении к туннелю.

Неожиданно на дворе раздается крик. Все словно по команде поворачивают головы. Два дюжих охранника избивают молодого военнопленного. Затем они волокут его на середину двора. Там, широко расставив ноги, стоит эсэсовец.

— Внимание! — звучит приказание.

Раздачу пищи приостанавливают.

— Эта свинья нарушил порядок. Он пытался получить две порции супа, — громко говорит эсэсовец. — Он не хочет подчиняться немецкому порядку. — Эсэсовец неторопливо вынимает из кобуры пистолет. Сухо звучит выстрел.

— Так будет со всеми, кто нарушит порядок! — Предупреждает эсэсовец.

Парень лежит, раскинув руки, в самом центре двора. На него наступил ногой эсэсовец. В руке у эсэсовца уже не пистолет, а короткий хлыст. Он щелкает им по ярко начищенному голенищу сапог и спокойно закуривает сигарету. Мощные прожекторы освещают внутренний двор. И Луговому кажется, что луч света нарочно остановился на убитом. Видна каждая черточка на его лице. И не верится, что минуту назад этот молодой солдат шел в шеренге со всеми, был жив.

Рано утром Луговой проснулся от холода. Когда он открыл глаза, Пашка уже не спал.

— Здесь собака и та сдохнет…

— Не отапливают… — отозвался Луговой.

— Петр Михалыч, так мы не протянем, — зашептал Пашка, — первую ночь рука не беспокоит, вздохнул было свободней, а тут… — Пашка выругался.

Луговой сел, плотней запахнулся шинелью и повернул голову к двери. Человек с черной бородкой тоже проснулся. Он слегка кивнул Луговому. Петр Михайлович провел рукой по переносице: «Где я видел его?» Как ни старался он, но припомнить бородатого военнопленного так и не смог.

Человек с бородой, стараясь никого не потревожить, стал пробираться к Луговому. Он присел перед ним на корточки:

— Не узнаешь, Петро?

— Нет, — откровенно признался Луговой. Но в памяти у него в этот момент мелькнуло что-то знакомое и очень, очень далекое…

— Эх… курсант Луговой…

— Старшина Соколов! — тихо вскрикнул Петр Михайлович.

— Так-то брат. Двенадцать лет прошло, а училище наше я не забываю.

— Прости, Костя, запамятовал. По совести сказать, и изменился ты сильно.

— М-да… Борода выросла, на ногах грязные обмотки, так что ли? — Соколов усмехнулся. — Жизнь-то оказалась сложнее, чем мы в молодости думали.

— Сложнее, — согласился Луговой.

— Мы, по правде сказать, много недопонимали прежде, мне это теперь совершенно ясно, — задумчиво продолжал Соколов. — Вон, видишь, — он кивнул головой на скорчившихся на досках людей, — как приходится расплачиваться… Тяжело, брат…

— Да, не легко… — глухо начал Луговой, — но наш народ…

— Э-э, брось! — вдруг раздраженно махнул рукой Соколов, — брось…

Луговой быстро поднял голову:

— Ты что же, считаешь, это — конец?!

— Ничего я не считаю, — еще с большим раздражением продолжал Соколов. — Сам раскинь мозгами: допустили до Москвы, Сталинграда. Вот же сволочь, куда докатился. И знаешь, главное, танки у него, самолеты…

Услышав шорох, Луговой предостерегающе приподнял руку.

— Правильна, Петро, ты прав, мы и говорить теперь не можем свободно, — с горечью откликнулся Соколов.

Луговой больше не возражал. Он решил дать товарищу высказаться и понимал, что Соколов изливает ему то, что давно уже выстрадано.

— Ты что думаешь, Петро, нас одной внезапностью взяли, может быть, даже испугом. — Губы Соколова искривились. Было неприятно видеть, как у него стало подергиваться веко.

— Нет, не только в этом беда, — покачал головой Соколов. — Внезапности пора кончиться ну… скажем, через месяц. Да, да не больше. Эх, Петро… — Соколов махнул рукой, замолчал.

— Значит, все летит к чертям, так, по-твоему? — не выдержав, резко спросил Луговой.

— А знаешь — у меня жена погибла, дочка… — очень тихо заговорил Соколов, — перед самым пленом письмо получил, разбомбили дом… — И снова в голосе его зазвучало озлобление. — У-у, гад… самолеты… техника… — он замолчал, уставился в одну точку. И Луговой вдруг почувствовал какую-то неловкость.

— Костя, ведь ты почти совсем седой! — он обнял товарища, — тебе пришлось не мало хлебнуть. А ты постарайся уйти из этого лагеря. — Не обращая внимания на последние слова Лугового, горячо зашептал Соколов, — иначе здесь пропадешь!

— Как уйти? — не понял Луговой. Он почувствовал, что у него напряглись мускулы, стало трудно дышать.

— Путь один — попасть в группу для отправки в карантинный лагерь. Есть такой в Каунасе. Туда часто отправляют от нас по двести-триста человек. Надо только в голову построения встать… отсчитывают всегда с левого фланга.

— А ты сам-то? — в волнении спросил Луговой.

— Мне здесь крышка. Не понравился эсэсовцу, тому, который ведает отправкой пленных. Он обещал сгноить меня здесь… Говорит — пули на меня не будет расходовать. — Соколов на минуту замолчал и уже с каким-то безразличием добавил: — Мне и баланды дают не полную порцию, приказ такой.

Наступила тягостная тишина. Соколов покосился на дверь:

— Пойду на место. Увидят тебя в моей компании, тоже попадешь на заметку. — Он поднялся, положил на плечо Лугового руку: — Сегодня воскресный день, на работу не погонят.

Луговой смотрел на товарища. Он шел медленно, тяжелой, усталой походкой. Луговой почувствовал, как к горлу подступил горький ком, и опустил голову.

— Петр Мыхалыч… а как же я? — услышал Луговой совсем рядом голос Пашки.

— Чего ты?

— Да вот, уходить-то отсюда, попытаться-то. — Пашка приподнял забинтованную руку, — помешает наверно?

Луговой понял, Пашка опасается, что эсэсовцы не включат раненого в группу для отправки в Каунас. «А ведь он прав, если даже удастся попасть в группу переходящего состава, то Пашку могут просто вышвырнуть».

— Ничего, Паша, попробуем пока здесь продержаться, да и присмотреться к здешним порядкам надо, а потом… потом видно будет. Одного тебя не оставлю, — твердо проговорил Луговой и заметил, с каким облегчением вздохнул парень.

Луговой сидел задумавшись. Многие военнопленные проснулись. На пороге появился охранник.

— Выходи! Живо!..

Снова внутренний двор. Военнопленные строятся. Вытягиваются две шеренги; в первой — новички. Эсэсовский офицер стоит в центре двора. Он в теплой шинели с меховым воротником, в фуражке. Фуражка заломлена на затылок, у нее — высокая тулья. У офицера румяное цветущее лицо. Только нос белый и очень длинный и кажется чужим на этом лоснящемся лице.

Офицер играет хлыстиком. Ему, видимо, доставляет удовольствие смотреть, как перед ним замерли шеренги. Он делает знак рукой. Подбегает охранник и ставит походный раскладной стул. Усаживаясь, эсэсовец не отдает никаких распоряжений и люди продолжают стоять по стойке «смирно». Проходит десять минут… двадцать… тридцать… Офицер зорко следит, чтобы никто не шевелился. Тех, кто сделал хоть одно движение, охранники бьют короткими резиновыми палками.

Наконец, почувствовав холод, офицер поднимается и уходит. А люди продолжают стоять. Прошло еще двадцать минут, тридцать… он снова появляется во дворе и через переводчика обращается к военнопленным:

— Русские отвыкли от строя. Я хочу помочь русским вспомнить, что без строя не может быть порядка. Вы меня поняли?

Шеренги молчат.

Два охранника начинают тщательно пересчитывать людей, они не спешат. Если один из них сбивается, то начинает снова. Луговой чувствует, как у него ноют ноги. А охранники все еще считают…

Несколько человек упало. Их тут же оттаскивают в сторону. Затем военнопленных перестраивают в две колонны и разрешают выдачу завтрака. Маленький ломтик хлеба с какой-то примесью, немного горького кофе — это все. Но люди, измученные построением, рады, что их снова пошлют в помещение. И действительно, военнопленных отправляют по подземным казематам. Однако не прошло и часа, как всех снова гонят во двор — пора знакомить новичков с распорядком дня.

И опять построение… построение… построение. Так до самого вечера.

Начало темнеть, пошел снег. Большие пушистые хлопья как будто бы неподвижно висят в воздухе. Прошло полчаса. Падение снежинок ускорилось, они закружились в беспорядке, и вскоре, кроме вихрящейся белой пелены, ничего уже не было видно.

Военнопленных загнали в помещение. Усталые люди, кое-как устроившись на досках, погружались в тяжелый сон.

— Петр Михалыч, — вдруг услышал Луговой голос Пашки у самого уха. — Сегодня я слышал, что пленных выводят из лагеря.

— Из лагеря, зачем?

— На работу, на заготовку дров.

— В лес?

— Ну, да! Говорят, охранников посылают мало. Как думаете, Петр Михалыч? Эх, рука только может подвести! Впрочем, ничего, быстро заживает, Она почти не болит.

Луговой усмехнулся: «Пашка говорит неправду — рука у него еще здорово болит». И все же обрадовался. Еще бы, его бывший шофер снова становится похожим на того неунывающего паренька, каким знал его Луговой раньше. Однако сейчас малейшая ошибка может привести к напрасной гибели людей, надо быть особенно осторожным. «Пока не поздно, следует умерить пыл товарища», — подумал Луговой и решительно предложил ему спать.

Утром во внутреннем дворе происходило общее построение. Когда шеренги людей образовали огромное каре, появился офицер. В это утро он казался особенно румяным, и большой белый нос его выделялся еще сильнее. Эсэсовец не сел на раскладной стульчик, он торопился.

— Кто не может работать лопатой, шаг вперед!

Пашка не вышел из строя. Луговой растерялся, он не знал, правильно ли поступает Алексеев?

— Выходи, останешься уборщиком, — зашептал Соколов. Он стоял рядом с Пашкой и понял его нерешительность. — Выходи, слышишь! — рассердился Соколов. — Нас поведут на работу. Тебя там пристрелят. Ну, не мешкай…

— Выходи, — чуть слышно сказал Луговой, — выходи, Паша.

Пашка шагнул и замер. У него мелькнула мысль: — «Увидимся ли снова?..» Дальше раздумывать не дали. Прозвучала команда: «Направо!» Больных и раненых повели в помещение.

— Сколько? — нетерпеливо обернулся офицер к охранникам. Двое бегом кинулись считать оставшихся в строю военнопленных. На этот раз все делалось очень быстро. Через три — четыре минуты охранники доложили офицеру о количестве людей.

— Марш! Живо! — крикнул эсэсовец и направился в туннель.

Перед военнопленными распахнулись массивные железные ворота, и они оказались за внешней чертой лагеря.

Солнце с утра светило ярко и кругом было до того бело, что слезились глаза. Далеко вперед убегала засугробленная дорога. Она разрезала огромное равнинное поле на два куска. А над головами людей сияло небо.

Луговой внезапно ощутил радостное возбуждение. Он наконец почувствовал свои плечи, не утратившие еще силу мускулы — всего себя. И его вновь охватила могучая сила жизни. Луговой видел, как засверкали у многих людей глаза, с какой жадностью они вдыхают в себя морозный воздух.

Колонна военнопленных постепенно уменьшалась — через каждый километр охранники отделяли группы в сто человек и ставили на расчистку отведенного участка дороги. Около группы оставалось несколько эсэсовцев с автоматами и два — три охранника с собаками. Как только колонна удалялась, люди сразу же приступали к работе. Лопат на всех не хватало, многие вынуждены были брать в руки доски. Работать ими очень неудобно, на ладонях и пальцах появлялись глубокие ссадины, ушибы. Но люди все же трудились, они знали: за ними зорко следят охранники.

Рядом с Луговым откидывал снег Соколов. Он работал доской, и Луговой видел, как тяжело его товарищу. Часа через два Соколов уже еле отбрасывал снег. Казалось, еще немного и он не выдержит, а тогда…

«Как помочь другу?» — эта мысль с лихорадочной поспешностью застучала в голове. Но Луговой ничего не мог придумать — рядом стоял охранник. А товарищ работал все медленнее и медленнее. Луговой выждал момент, когда охранник отошел чуть в сторону, и позвал:

— Костя, слышишь, Костя!

Соколов повернул голову. Лицо его было в белых пятнах, сильно подергивалось правое веко.

— Костя, давай мне доску, — предложил Луговой, — на, поработай лопатой.

Соколов отрицательно качнул головой.

— Зачем? Ты, Петро, сам вот-вот свалишься. — Соколов замолчал. Со лба его продолжал струиться пот. Он заливал глаза, оставляя грязные следы на лице.

Луговой сделал шаг к Соколову.

— Ну, давай!

— Нельзя, Петро, не разрешается это, — с трудом переводя дыхание, проговорил Соколов. Он пристально посмотрел в глаза Лугового, тихо добавил: — Понимаешь, нельзя. И тебя изобьют и мне не поможешь. Только хуже получится, привлечешь внимание охранников.

Луговой придвинулся еще ближе. Он хотел уже протянуть товарищу лопату, но тут же услышал рычание собаки, и почувствовал, как у него похолодела спина. Не оглядываясь, Луговой энергично заработал лопатой.

— Ты что болтать вздумал?!

Удар в затылок опрокинул Лугового. Падая, он увидел почему-то только ноги охранника. В больших сапогах, они были неподвижны. Зато совсем рядом мелькнула оскаленная пасть овчарки. Луговому показалось, что он ощутил около лица горячее дыхание разъяренного пса… В следующее мгновение должно было произойти что-то ужасное. Но тут случилось неожиданное: на собаку обрушился огромный снежный ком. Луговой успел вскочить на ноги.

Здоровенный охранник в растерянности стоял на месте, широко раскрыв рот. А в нескольких шагах от него взъерошенная овчарка, отфыркиваясь и чихая, бешено трясла головой. Снег залепил ей глаза, уши — всю морду.

— Ру-сс-сс комиссар!.. — опомнившись, заорал охранник. Рука его привычно скользнула к кобуре с пистолетом.

— Это нечаянно, герр ефрейтор, сорвалось… — вдруг с угрозой проговорил Соколов. Он был очень бледен, рука крепко сжимала доску. И, возможно, впервые охранник попятился перед военнопленным. Он скорее почувствовал, чем увидел, что оказался в самой гуще людей с лопатами и досками. И, как нарочно, в это время поблизости не было эсэсовцев. В голове ефрейтора пронеслись тревожные мысли… Он очень отчетливо понял, что людям, в гуще которой он находится, терять нечего.

— Ру-сс-сс свинья… — охранник длинно выругался. Бросив косой взгляд на Соколова, он взял поводок все еще отфыркивающейся собаки и направился к другой группе, расчищающей дорогу около небольшого деревянного мостка.

Опасность расправы миновала. Но Луговой по-прежнему все еще не мог придти в себя. Ему казалось, что кто-то продолжает пристально наблюдать за ним. Резким движением всаживая лопату глубоко в снег, он подхватывал плотный ком и рывком отбрасывал его за обочину дороги. Нервы у Лугового были взвинчены до предела. Когда лопата выскользнула из рук, он как-то сразу почувствовал невероятную слабость. Через силу распрямив спину, он заметил обеспокоенный взгляд Соколова.

— Спасибо, Костя, — растроганно прошептал Луговой, — я ведь чуть не того…

Соколов нахмурился:

— Ну, вот скажешь тоже, — дальше он пробормотал что-то неразборчивое и продолжал откидывать снег. Было видно, что Соколов и сам еле держался на ногах. И еще заметил Луговой, что у Соколова теперь в руке не доска, а удобная небольшая лопата. «Помогли товарищи…» — Луговой обвел усталым взглядом ближайших к нему людей и почувствовал, как у него потеплело на душе. Именно сейчас он особенно глубоко понял, что поддерживало многих из них в трудную минуту, что связывало их всех между собою.

— Костя, а ведь охранник-то испугался, понимаешь, по-настоящему испугался. Эх, если бы все вместе…

Соколов кивнул головой.

— Испугался. — Он прищурил глаза — морщин появилось больше, они сеткой легли на лоб и небритые щеки. — Но учти, — добавил он тихо, — этот негодяй запомнил нас. Теперь мы — первые кандидаты в мертвецы.

Луговой вполне разделял опасения товарища. Надеяться, что охранник забудет о неудавшейся расправе с военнопленными, было глупо. Ефрейтор, конечно, со временем жестоко отыграется за свой испуг. Но ждать этого, сложа руки, Луговой не собирался…

За одной неделей следовала другая… Где-то там, далеко за воротами форта, полыхала война. На многие километры пропитался воздух запахом пороха и гари. Смерть смотрела в глаза тысячам людей. И тысячами умирали. Но умирали в бою! На земле бушевал огромный костер. Он сжигал и рушил села, целые города. И все же миллионы людей жили, они даже любили, часто плакали, иногда смеялись. Остановить жизнь на земле было невозможно…

А в бывших пороховых погребах люди оказались отрезаны от мира. И это было особенно тяжело. Они медленно умирали от истощения, от истязаний. Смерть косила безжалостно, от нее не было спасения, это была насильственная смерть и против нее восставал разум…

Луговой с каждым днем все больше убеждался, что Соколов прав — совершить побег из самого лагеря невозможно. Бывали минуты, когда Луговой переставал верить даже в то, что сможет выбраться в другой лагерь, в Каунас.

Как-то утром военнопленных из «комнаты», в которой жил Луговой, после завтрака отправили на заготовку дров в лес. Пашка так же, как и Соколов, постарался попасть в одну команду с Луговым. Удалось это ему без особого труда — в строю они стояли рядом. Как только команда была сформирована, ей приказали переносить спиленные и очищенные от веток деревья к узкоколейке, которая находилась недалеко от места вырубки. Дорога шла лесом. Охранники, растянувшись цепочкой, старались не упустить из поля зрения ни одного военнопленного.

…Луговой и Соколов несли толстое бревно. Пашка поддерживал его сзади. Бревно, суковатое и тяжелое, больно давило на плечи при каждом шаге. К стертым местам прилипала одежда, она отдиралась, а затем снова прилипала. И от этого было еще больнее. Порою глаза застилал туман, сильно стучало в висках, хотелось скорее сбросить с плеча непосильный груз. Но останавливаться нельзя, надсмотрщики следят за каждым движением. Лишь на повороте дороги удалось отдохнуть, минуту — две. Здесь не поставили охранника, и люди, тащившие бревна, этим пользовались.

Военнопленные работали молча — вокруг слышалось только шуршание пил, удары топора да треск падающих деревьев. Иногда раздавалась ругань охранников. А затем снова шуршали пилы, постукивали топоры…

— Ты прав, Петро, другого выхода нет.

— Случай такой больше не представится.

Голоса смолкли. Потом кто-то третий, молодой:

— Я готов, Петр Михалыч.

— Как только начнет темнеть… Человек не договорил. Невдалеке раздался страшный вопль: «А-а-а!» На миг воцарилась тишина. Но уже в следующую секунду послышалась ругань на немецком языке. А еще через минуту в лесу по-прежнему шуршали пилы, то тут, то там трещали сучья падающих деревьев.

Сделать передышку разрешили только в полдень. Люди опустились на бревна, многие прямо на снег, и сидели молча, не двигаясь. Но отдых длился недолго. Не прошло и полчаса, как прозвучала команда продолжить работу.

Незаметно подкрались сумерки. По лесу пробежал ветерок, он сдувал с веток легкий снежный покров, который, распыляясь, кружился в слабом потоке воздуха. А еще выше, где ветер гулял свободней, раскачивались верхушки деревьев. Было еще не темно Скоро военнопленных построят в общую колонну и погонят в форт. Опять лезть под землю…

К вечеру из кустарника, росшего по краям дороги, выползли три человека. Они направились в глубь леса. Их никто не заметил. Засыпанные снегом, все глубже зарываясь в него, они преодолели пятьдесят метров… сто. И вот уже фигуры их затерялись за деревьями.

Через некоторое время беглецы встают на ноги и, проваливаясь в снег, продолжают свой путь лесом. Они знают, что военнопленных скоро будут строить в колонну. Однако тщательная проверка людей происходит лишь у ворот форта. И тогда начнут искать, пустят собак, а от них не скроешься. Главное сейчас выиграть время.

До проезжей дороги не меньше трех километров. А там еще с километр надо пробираться полем. И только потом Каунас. Необходимо успеть!..

Идти по глубокому снегу тяжело. Но останавливаться нельзя. Словно предупреждение, откуда-то сзади доносится выстрел. Беглецы пытаются ускорить шаг, но сделать это очень трудно. И все же сознание настойчиво требует: Скорее! Скорее! Скорее!

Наконец, лес позади. Уже видна широкая, хорошо укатанная дорога. Однако показаться на ней опасно. И трое людей, шатаясь и помогая друг другу, спускаются в лощину. Здесь снега больше, но зато безопаснее.

Недалеко от Каунаса лощина поднимается и сравнивается с пустынным и гладким полем. А там до первых домов не более трехсот метров. Местность со всех сторон открыта. И все же без риска не обойтись. Перед тем, как выйти из лощины, беглецы стараются осмотреться.

— На дороге… — слышится шепот, Это предупреждает своих товарищей Пашка.

Луговой и Соколов повернули головы. По дороге что-то движется. Может быть, погоня?! Но почему охранники появились не из леса? Почему они не пошли по следам беглецов? Гады!.. Они рассчитывают перехватить беглецов при выходе на дорогу.

«Неужели все пропало?» — Луговой, стиснув зубы, продолжает смотреть на дорогу. Темный предмет приближается.

— Подвода, — вскоре произносит он с облегчением, — подвода с одним человеком.

— Может полицай? — вслух высказывает свою мысль Пашка. Но через минуту уже слышится женский голос, понукающий лошадь.

— Пошли, — решительно говорит Луговой. Они подползают к дороге и ждут. Луговой оглядывается на своих товарищей. Он понимает, в каком напряжении сейчас каждый из них. Луговой и сам нервничает. Волнение людей нарастает…

— Эй, люди, зачем останавливаете?! — испуганно вскрикивает женщина. И Луговой сразу замечает, что говорит она совсем без злобы, а то, что громко, так это лишь для собственной храбрости.

— Помоги нам… — выступил вперед Соколов.

Смекнув, что зла ей не причинят, женщина спросила:

— Или устали сильно?

— Опасно нам входить в город видишь, в шинелях мы, — Луговой действует уже открыто — одинокая женщина не опасна в поле. И он почему-то сразу подумал, что женщина окажет им помощь. Родная русская речь, прозвучавшая в поле, вселяет уверенность.

— Садитесь. — Немного подумав, добавила, — а лучше ложитесь, я прикрою дерюгой.

Перед самым въездом в город женщина спросила:

— Куда вас?

— Не знаем…

— Как не знаете? — не поняла она. И Луговому показалось, что он даже заметил удивление, отразившееся на ее лице.

Между тем проехали первые домики. Маленькие и узкие улички пустынны. Одинокие прохожие не обращали внимания на подводу. Женщина стегнула лошадь.

— Скоро полицейский час.

«Полицейский час?» — только теперь беглецы по-настоящему поняли, что без знакомых, без знания литовского языка в городе не продержаться и одного дня. «Что делать?!» Размышляя, Луговой не заметил, что подвода остановилась недалеко от большого одноэтажного особняка, обнесенного высоким забором.

— Подождите меня, — обернулась возница к седокам; — Поставлю лошадь, может найду, куда вас спрятать на ночь.

«Она сказала — спрятать — значит все поняла». — Луговой посмотрел в глаза незнакомой женщине.

— Спасибо… — прошептал Луговой.

Она ничего не ответила. И только, когда люди сошли на дорогу, тихо сказала:

— А благодарить меня незачем, — и поправила на голове платок.

— Сама горе мыкаю. В работницах я, у здешнего лавочника. Он, ирод, в прошлом году купил меня у немцев на вокзале. А везли нас от самого Смоленска. Всех подруг растеряла. Слава богу, в Германию не попала.

Она дёрнула за вожжи и отъехала к воротам…

Прошло полчаса. В переулке тихо, он будто заснул. Фонари, с глухими козырьками, покачиваясь на столбах, тускло мигают. Вокруг почти сплошь одноэтажные, островерхие домики, прячась за палисадники и заборы, они как будто не подают признаков жизни. Окна наглухо закрыты ставнями: жителям в это время запрещено появляться на улице.

А женщины все еще нет. Луговой начал опасаться, не случилось ли с ней что-нибудь? Он устало провел рукой по лицу, закрыл глаза.

— Не нравится мне все это… — шепчет Соколов.

— Подождем еще, — отзывается Луговой, а про себя думает: — «Что, если лавочник заметил нас?..»

— Петр Михалыч, может, пойдем в другое место? — нетерпеливо спрашивает Пашка. — Постучимся, авось, пустят переночевать.

Луговой отрицательно качает головой: — «Значит Пашка тоже сомневается», — заключает он и хочет что-то ответить, но в эту минуту ворота открываются.

— Скорее, идите. — Женщина показала рукой во двор: — Вон тот сарай, видите? Бегите в него, — торопит она.

Сарай оказался просторным, каменным. Половину его занимали дрова. Они сложены штабелями и поднимаются под самый потолок. В углу стоят огромные сани-розвальни. На них какое-то тряпье. Ознакомившись с помещением, беглецы залезли в сани.

Первым уснул Пашка. Луговой лежал с открытыми глазами. Вскоре он услышал, как кто-то подошел к сараю, постоял у двери. Щелкнул замок.

— Петро, не ловушка ли это? — прошептал Соколов. «Значит не спит», — подумал Луговой и тихо ответил:

— Не знаю…

Больше они не разговаривали.

Солнечные лучи проникли в окно. Луговой проснулся. В нос ударил аромат свежего сена Он повернул голову — рядом с сеном — тряпье, прелая и порыжевшая от времени обувь. В памяти сразу возникают слова: «Проклятый барахольщик, лавочник…» Луговой быстро подошел к двери. Она закрыта.

— Я уже проверял… — коротко бросил Соколов.

— Почему не разбудил?

— А зачем? Замок-то висит снаружи.

Луговой сел рядом с товарищем:

— Я думаю, что это не западня. Женщина не могла обмануть.

— Смотри, Петро, пропадешь ты со своей верой!

Луговой ничего не ответил. Он знал, что не сможет сейчас убедить товарища. Собственно говоря, у него и доказательств нет, однако сейчас поздно уже сомневаться в порядочности женщины. Каким-то внутренним чутьем он угадывал, что ей можно верить.

Проснулся Пашка. Он сбросил с себя ворох одежды и принялся рассматривать раскиданное на санях барахло.

— Петр Михалыч, взгляните, какая шикарная куртка. На ва-а-те. — Он вертел в руках очень старую и засаленную рабочую телогрейку. Осмотрев ее со всех сторон, снял с себя шинель, примерил ватник.

— Вот здорово… Будто на меня шили!

— Ей-богу, красота! — продолжал восторгаться он. — Эх, кабы можно было взять!

— Да, шинели необходимо сменить на гражданскую одежду, подумал Луговой, но тут внимание его привлекло легкое поскрипывание снега под чьими-то осторожными шагами. Луговой вместе с товарищами быстро и бесшумно отпрянул в глубь сарая. Дверь чуть приоткрылась и в сарай проскользнула женщина.

— Перетрусила, замок-то неисправный, второй раз пытаюсь открыть, — в волнении пояснила она: — Думала вот-вот появится во дворе старый хрыч.

Но люди уже не слушали ее. Они увидели в руках своей спасительницы хлеб и кусок сала. Соколов невольно сделал шаг вперед.

— Покушайте, — встрепенулась женщина. — Больше ничего не могла достать. У моего ирода все закрыто. Проклятущий…

Ели молча, с жадностью. Женщина несколько раз вздохнула, отвернулась, Когда с едой было покончено, она сказала;

— Вам лучше уходить. Здесь вас найдет хозяин, а тогда несдобровать. — Опечаленная, посмотрела на Лугового. — Подберите из той кучи одежду и подавайтесь на мельницу. Там, слыхала, требуются рабочие. — И она подробно начала рассказывать, как добраться до мельницы.

— Спасибо, как звать-то вас? — спросил Луговой.

— Ксения, — ответила она. — Ну, одевайтесь, я подожду у ворот.

Пашка перевернул ворох одежды и подал Луговому старенькое пальто.

— Петр Михалыч! Как из ателье… — Пашка помог Луговому одеть пальто, одернул спинку, прищелкнул языком:

— Теплое… Первый сорт!

— М-да… — неопределенно промычал Соколов, посмотрев на Лугового. Пальто было не только просторно, но в длину едва доходило до колен.

— А что? Классно! Отличный драп, — не унимался Пашка. Он сбросил гимнастерку, напялил на плечи какую-то блузу и не желая расставаться с курткой, примеченной им еще раньше, напялил и ее.

Переодевшись, Луговой выглянул во двор. Там — никого. Трое беглецов быстро пересекли небольшую площадку. У ворот их ожидала Ксения.

— Ну, счастья вам. — Глаза ее затуманились. — Пошла бы сама на мельницу, только не берут туда женщин. Да и подлец мой, все одно разыщет.

— Одежонку-то, не спохватится старик? — неожиданно участливо спросил Пашка.

— Отбрешусь, идите.

Луговой неловко поцеловал Ксению и, не оглядываясь пошел вслед за товарищами.

— Может нам разделиться? — толкнул Соколов локтем Петра Михайловича.

— Оттянитесь назад с Пашей. Я немного знаю по-немецки, пойду вперед. До мельницы-то еще далеко.

— Значит, на мельницу?

— А куда иначе. В поле ночевать не будешь.

— Так-то оно так, — поморщился Соколов, — а что дальше? Эх, как бы не влипли мы там?..

Луговой покосился на товарища и хотел резко ответить, но вовремя сдержался и тихо пояснил:

— Зимовать придется здесь. Доберемся до мельницы, прощупаем, как там дела.

— Правильно, Петр Михалыч, летом легче проскочить к фронту. А по снегу не дойти, ни в какую… — согласился со своим бывшим командиром Пашка.

Он шагал теперь с независимым видом, будто заправский житель Каунаса.

Ближе к центру улицы становились оживленнее. По дороге все чаще попадались легковые машины. Было заметно, что город когда-то украшали скверы и бульвары. Но теперь многие деревья вырублены, сожжены — на каждом шагу следы разрушений, пожаров.

Луговой вышел на квадратную площадь, стиснутую старинными зданиями. У него перехватило дыхание — совсем недалеко, на деревянной перекладине, раскачиваясь из стороны в сторону, висел человек. Тут же прохаживался солдат. На груди казненного привязана дощечка с надписью: «Партизан!» Луговой замедлил шаг. В голове его молниеносно пронеслось: «Здесь есть партизаны!»

— Петр Михалыч, — услышал Луговой шепот Пашки, — вы видели, что написано на доске?

— Да.

— Найти бы партизан, а?

— Тихо, Паша, — предостерегает Луговой… — С партизанами не так легко установить связь.

И все-таки Луговой не переставал думать о своем разговоре с Алексеевым. «Если в окрестностях действуют партизаны, то в городе могут находиться их люди. — Но как найти товарищей? Возможно ли это?» Незаметно для себя Луговой ускорил шаг. И вскоре очутился перед темной громадой польского костела. Он остановился в нерешительности: куда идти дальше. В ту же минуту ему показалось, что на него с подозрением посмотрел один из солдат, стоявших возле костела. Не раздумывая, Луговой свернул в узкий переулок.

Показался мост через Неман. Луговой припомнил указания Ксении и с радостью подумал, что идет правильно. Но то, что он увидел в следующий миг, заставило его застыть на месте. У самой реки стояла большая группа людей. Их окружала цепь солдат. Въезд на мост преграждала танкетка и несколько мотоциклов с колясками. Предчувствуя недоброе, Луговой хотел уже повернуть назад и тотчас услышал сердитый окрик:

— Хальт!

Все еще надеясь, что это относится не к нему, Луговой повернулся и быстро пошел прочь.

— Хальт!

Короткая очередь из автомата ударила в мостовую совсем рядом. Из переулка выбежало несколько солдат с автоматами. Они остановили Соколова с Пашкой и ждали, когда приблизится Луговой. Все произошло настолько быстро, что Луговой ничего не успел сообразить. Ясно было одно — бежать некуда. Стараясь казаться спокойным, Луговой подошел к солдатам, попытался объяснить, что он и его товарищи идут на мельницу, где работают слесарями. Однако его не стали слушать и всех троих повели к мосту.

— Документы? — коротко спросил офицер.

— У нас нет с собой ничего, — снова начал пояснять Луговой, — с мельницы мы, рабочие.

— Рабочие? Хорошо. Нам нужны рабочие…