Не ссорьтесь, девочки!

Глава 7 УЛЫБАЙТЕСЬ ПРИ ЛЮБЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

У бани стояли громоздкие, как шкафы, черные джипы. Эдуард — хозяин магазина «Инфернал», хмуро озирал окрестности. Соня дожевывала на ходу пирожок и торопилась к Аронычу. Завидев ее, суровый инфернальщик широко и дружелюбно улыбнулся и энергично закивал Соне. «Чего это он, кровосос, разулыбался? — подумала она, но на всякий случай кивнула в ответ и закашлялась, едва не подавившись куском. — Тоже мне, „Мороз-воевода дозором обходит владенья свои“».

Соня идет по двору. Бывший эвакуаторщик Рома по-прежнему при дровах и уже вполне сносно управляется с электропилой и топором. Увидев Соню, тащит с головы кепку и кланяется в пояс, как крепостной своей барыне.

— Здравствуйте, Софья Викторовна.

Соня, поджав губы, отвечает:

— Здравствуйте, Роман.

— Как?..

— Не жалуюсь.

Соня исчезла в бане. Роман взмахнул топором:

— Ну и нормально. Ну и ладно. Билл Гейтс тоже сначала боты чистил, — и снова размахнулся. — Идиот! — и расколол очередное полено.

Старый банщик корпел над книгой учета, стучал костяшками старых счетов. По радио передавали концерт по заявкам. Вошла Соня.

Лейба Аронович, не поднимая головы от учетно-расчетного талмуда, сказал:

— A-а, Сонечка. Здравствуй, деточка.

— И вам здравствовать, Лейба Аронович. Вот зашла проведать вас, узнать, как дела?

— Зашла с ревизией, моя птичка. А я уже и конвертик приготовил, моя ласточка.

Двухметровая почти «ласточка» присаживается на край старого топчана. Лейба Аронович хищным указательным пальцем остановил нужную цифру на строчке, словно придавил блоху, а другой рукой протянул Соне конверт с ежемесячной прибылью от бани.

— Да какая ревизия, Лейба Аронович! Скажете тоже.

Банщик наконец поднимает на Соню стариковские мутноватые глаза.

— Соня, детка, бухучет знаешь?

Соня растерялась:

— Нет.

— И ничего-то вы не знаете, — покряхтел Лейба. — Где только жить собирались?

— В СССР.

— Счетоводить не умеете, кодекса не знаете…

Соня беспокойно поерзала на месте:

— Уголовного? — и, проникшись собственным невежеством, согласилась: — Действительно, не знаю.

— Вот я и говорю.

— Зато я КЗоТ знаю, трудовое законодательство.

— Трудовое, — шамкал Лейба. — Зачем тебе трудовое законодательство, ты ж не лидер профсоюза. А вот кодекс — нужная вещь.

— Дядя Лева, если я буду знать, что очень надо, — она хватает себя за горло, демонстрируя степень необходимости, — что это страшно надо и, главное, мне за это заплатят, я бухучет за ночь выучу, а кодекс даже усовершенствую.

— А знаешь ли ты наиважнейший закон экономики?

Соня настороженно глядит на старого Лейбу и, приложив ладонь к уху, как это делают глуховатые бабульки, разворачивает свой локатор к банщику.

— Наиважнейший закон экономики гласит: ты любишь деньги, деньги любят тебя. Учу тебя, учу, — он сокрушенно вздыхает. — Ты бы хоть в конвертик заглянула. Деньги, что ли, не нужны?

— Нужны, очень нужны! Лерке моей пальто купила. Она на фотомодель похожа — ростом в меня, а лицо, как у того моего мужа — очень белое, светится даже. А Жорик, нынешний мой муж, говорит, что не пишется ему, потому что ручка за шесть рублей не приносит ему вдохновения. Он говорит, что утонченного человека должны окружать изысканные вещи. Купила ему «Паркер».

Соня достает футляр с ручкой, протягивает банщику. Тот вертит его в заскорузлых пальцах.

— А вдруг действительно напишет что-нибудь стоящее? — мечтает Соня. — Сценарий или еще что-нибудь? Хотя, правда, надежда невелика. Взять хотя бы мою подругу Нонку. Помните, пухленькая такая, аппетитная? Ее вот ручки за шесть рублей не смущали никогда. Пишет себе человек. Но я все же купила «Паркер». Может быть, он удачу принесет, и мой Жорик, может, подпишет какую-нибудь важную бумагу? Договор с киностудией, например.

Лейба Аронович рассматривает ручку и ворчит.

— Подпишет, подпишет… Квитанцию от телевизионного мастера.

— Дядя Лева!

— Хоть бы в конверт-то заглянула.

— Я заглянула.

— И что видишь?

— Деньги.

— Извини, что мало.

Соня вытаскивает из конверта пачку десятирублевых купюр, перехваченных черной резинкой. Под резинку вложен бумажный клочок с надписью: «3 476 рублей».

Лейба Аронович слезливо причитает:

— Не ругай старого Лейбу. Бизнес-шмизнес — тяжелые времена.

— Да ладно, чего запели? А потом, вы сами говорили — копейка рубль бережет.

Лейба Аронович облегченно произносит:

— Ты, Софья, мыслишь в верном направлении. Правильно думаешь, это вот верно про копейку. Только все равно — сейчас тяжелые времена.

— Лейба, лис, и вы умеете жаловаться?

Соня глядится в потемневшее зеркало. Из радиоприемника слышится: «Ах вернисаж, ах вернисаж… Какой портрет, какой пейзаж…» Соня поворачивается к банщику, хватает его за руки и кружит в какой-то немыслимой тарантелле.

— А шо, старый лис не человек? — спрашивает Лейба и сообщает между прочим: — О тебе инфернальщик справлялся.

— А шо справлялся? А я-то думаю, шо мужик разулыбался? А я-то думаю, шо, может, я ему глянулася?

— Глянулась она ему. Тебе все глядеться. Тебе мало, что Рому-бывшего к поленьям определила?

— Рома-бывший заслужил.

— А этот будет деловой фраер. Он про твою профессию основную перетолковать хочет. Ему чего-то там понадобилось.

Двери каморки никогда не закрывались — мало ли что понадобится клиентам, поэтому их танец прервал энергичный стук в дверной косяк.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! Я — Эдуард. Я — «Инфернал»!

Вошел Эдуард в сопровождении двух приятелей — Димы и Валеры. Первый был щеголеват, второй — скромен. Соня и Лейба Аронович останавливаются.

— Громко. Пышно. Браво! — хвалит Соня. — Но мы с вами как-то знакомились.

— О! Какие люди! — Лейба Аронович вспоминает, что он хозяин на этом клочке бани, прыгает к Эдик и трясет его руку.

— Эдуард, танцуете? — промурлыкала Соня.

Эдуард, смутившись, качает головой.

— Я узнать хотел у вас, — он напряженно пытается вспомнить ее имя. — Мне дядя Лева говорил, что вы…

Одними губами он спрашивает у Лейбы: «Как ее зовут?» Лейба Аронович так же губами отвечает: «Соня». Эдик недоуменно пялится на губы старика.

— Что? — шепотом спрашивает у банщика. — Оля?

Лейба Аронович качает головой и снова вытягивает губы в беззвучное «Соня». Эдуард, изумленный таким странным именем, спрашивает вслух:

— Оа?

Соня наблюдает за мучениями обоих и протягивает руку Эдику.

— Я — Соня.

Эдик, кажется, впервые пожимает руку женщине. Делает это неуверенно, оглядываясь на своих товарищей и с некоторой опаской. В конце концов, смутившись, наклоняется и чмокает Сонину руку.

— Если хотите, можете называть меня Софья Викторовна. Но я вас все равно буду называть Эдуард.

Она произносит это томно, чуть в нос. Эдик смущенно улыбается, но у него остаются какие-то сомнения по поводу того, как обращаться к этой женщине. Помявшись несколько секунд, он выпаливает:

— Соня, сестра, помоги. У меня магазин, ты в курсе.

— «Инфернал». Незабываемо.

— Банщик сказал, что ты лепку можешь на потолке сделать?

Соня по возможности плавно очерчивает в воздухе ладонью, давая понять: «Везде могу». А Эдик, будто услышал, ответил:

— Нет. Мне только на потолке.

— Не мелочись, друг!

— По стенкам места нет. Там прилавки. А к потолку люстры прикручены. Так что прямо и не знаю, как быть? С другой стороны, подруга, пойми меня: я этот евроремонт ненавижу.

Соня заинтересовалась:

— Да ну?!

— Честное слово. Терпеть не могу. Стены эти белые, картонные, — ненавижу.

— Ну и дела. — Она игриво потерлась плечом о плечо инфернальщика. — Ты у меня первый такой, Эдуард.

Эдика смущает Сонин напор, но он польщен ее похвалой.

— Вот ты и посмотри мои владения. Посоветуй что-нибудь.

— А зачем тебе?

— Хочу, чтобы было интересно. Хочу, чтобы не как у всех. Хочу, чтоб…

— Оригинально было, — подхватила Соня.

— Точно.

— Вот это да! Ну, ты экземпляр! Твои товарищи, наоборот, стараются, «чтоб не хуже, чем у других». А ты «чтобы не похоже».

— А что толкаться? У нас знаешь как делается? Например, Васька аптеку открыл, а я рядом открою, и такую же. Петька колбасный ларек поставил, а я два таких же, и рядом. Мишка на фотомодели худой женился, так я у него отобью…

— И чтоб еще похудела, — засмеялась Соня.

— Молодец, схватываешь на лету.

— Нет, я долго к вам привыкала. Слушай, Эдуард, ты меня покорил.

— Тогда пойдем? Осмотришь помещение. Скажешь, в принципе, и про смету.

— Откуда ты такой взялся?

— Я из хорошей семьи.

Интерьер «Инфернала», в отличие от названия, действительно был вполне зауряден, ничем не выделялся из множества подобных магазинчиков. Люстры — никель, стекло, искусственный хрусталь. И все это горит, переливается, светит, образуя ощущение раздражающего хаоса. Соня рассматривает потолки. Довольно высокие для полуподвала, но… Она кривит рот.

— Что, неподходяще? — спрашивает Эдик.

— Да нет, — Соня задумчиво щипает подбородок. — Что значит неподходяще? Для Эрмитажа, конечно, маловато простора.

— Жалко, — Эдуард искренне расстраивается.

— Разбогатеешь, откроешь магазин в Эрмитаже.

— Прикалываешься?

Хозяин магазина задрал голову и раскинул руки.

— Эта дыра досталась мне даром.

Он кружится на месте, смотрит на хрустальную люстру, нависшую над его макушкой.

— Даром. Прежний хозяин был должен одному моему другу, а этот друг был кое-чем обязан мне. А я был бы идиотом, если бы не подобрал то, что пришло мне само в руки и бесплатно. Понимаешь?

— Понимаю.

Эдуард старается не замечать бархатных ноток в голосе Сони.

— Ты думаешь, что я об этой дыре пекусь, потому что у меня больше ничего нет? А у меня есть. Я обо всем так пекусь. Веришь — нет?

Соня вскидывает ладони вверх.

— Верю и сдаюсь.

— Есть идеи? Говори. Слушаю, — пресекает он Сонькину игривость.

Она скользит по комнате, стараясь не задевать коробки с товаром.

— Я думаю.

Что скрывать. Соня, конечно, соблазняла Эдика. Он был мужчина, он заинтриговал стремлением превратить инфернальную дыру в светоч экономики, и он был богат Судя по всему — богат. Предположительно богат. Дорогая машина, хорошая обувь и спокойная уверенность в себе — этого Соне было достаточно.

Она становится за Эдуардом, грудью касаясь его спины, и так же, как и он, раскидывает руки и смотрит на люстру. Грани хрустальных «сосулек» над ее головой переливаются всеми цветами радуги.

— Я думаю, — объясняет Соня.

— Вот и думай, — говорит он и отступает в глубину зала.

Она же снова начинает свое кружение. Картина ясная, Эдуард — «крепкий орешек». Временно отступив на амурном фронте, она концентрируется на деловой части вопроса. Она приподнимает портьеры на окне, простукивает стены, находит в углу швабру и стучит древком в потолок. Затем заглядывает в открытую дверь подсобки. Там на коробке из-под светильника двое приятелей Эдуарда вдумчиво, в полном молчании играют в шахматы.

— Я думаю…

— Хорошо подумай, сестра. Это ведь не просто магазин.

— Само собой — «Инфернал».

— Кончай издеваться, женщина.

Каков? Значит, он все же видит в ней женщину. Соня прошлась мимо Эдика раз, другой, примериваясь, что бы еще такое сделать, чтобы он клюнул?

— Слушай, сестра. — Эдуард не смеялся, он тепло смотрел на Соню. — Я вот что хочу сказать. Ты — женщина видная. Но пойми меня правильно — ты не в моем вкусе. Давай без прихватов. Я тебя уважаю. Так и буду уважать. Хочешь работать — работаем. Нет — лучше сейчас расстанемся в хороших отношениях. Согласна?

Если бы он усмехался пренебрежительно или, напротив, сделал вид, что она для него пустое прорабское место, Соня бы огорчилась. Она расстроилась бы и в том случае, если бы он сейчас решил воспользоваться ее откровенным предложением, пустился в легкий романчик, а потом сказал весь этот текст, как, например, это сделал Борюсик, другими словами, конечно: «Я с тобой не спал, я кувыркался». Но Эдик называл ее сестрой и относился так же. Соня приняла решение.

— Вот что, брат, я тебе скажу. Потолочки — так себе. Пространства маловато. Товара много. Света очень много, а ты ведь «Инфернал». Загадки не хватает.

— А что делать?

— Либо убирай половину товара и будем обставлять помещение по-взрослому, либо оставим все как есть.

— Хорошо. Допустим, товар я уберу. Что клиент увидит?

— Каталог напечатаешь.

Эдуард присаживается на край стола, ожидая от Сони конструктивных идей. Предложить было еще нечего, одни только мысли вслух:

— Это я тебе честно сказала. А если не честно, то говори, выполню любой твой самый сумасшедший и навороченный заказ. Сделаю тебе потолки с мотивами родной природы и картину Репина «Бурлаки на Волге» в гипсе в натуральную величину. Хотя все это только понизит потолочки. Хочешь, стенки золотыми розочками пушу и райскими птицами. Тоже красиво. Хотя это и будет отвлекать посетителя от твоих светильников. Смотри. Как скажешь.

— Честная ты, сестра. Спасибо тебе. Ты мне почти что как брат стала. Я теперь тебе верю. Предлагай.

Соня на мгновение задумывается.

— В шахматы играешь?

— Не очень-то.

Соня тянет Эдуарда за рукав и, обхватив за шею, заставляет заглянуть в подсобку. Эдуард напрягается.

— Я без прихватов, без прихватов. Смотри.

Соня убирает руку. Эдик пожимает плечами. И что такого в этой подсобке? Димон и Валерка играют в шахматы. Они часто играют.

— Н-да, безнадега у вас творится, Дмитрий Александрович, — обрадованный скорой победой, говорит Валера. — Сдаемся?

— Нет, я подумаю еще…

— Ну, думай, думай. А я пойду покурю.

Валера встает и, раздвинув Соню и Эдуарда, выходит из подсобки.

— Эд, ты скоро? — оглянулся он. — Очень есть хочется.

— Скоро.

Соня подводит Эдуарда к шахматной доске. Дима поднимает на них глаза.

— Безнадежно, да?

Эдуард неопределенно:

— Подумать надо…

— Ладно, пойду тоже покурю. Может, скажу ему, что сдаюсь. Может, не скажу.

Когда Дима вышел, Соня уселась на место перспективного, в шахматном отношении, Валеры.

— Не умеешь?

Эдуард снова неопределенно поигрывает пальцами.

— Ну хоть представление имеешь, что почем? Как конь ходит? Как слон ест?

Она сразу же делает ход, именно тот, которым Валера угрожал Диме.

— Это-то да. Могу. Я даже защиту Ботвинника знаю.

Эдик отвечает нападением на ферзя и выигрывает. Делает ход и съедает фигуру Сони. Соня кашляет.

— Откуда ты такой взялся-то?

— Я же говорю, я из хорошей семьи. У меня дедушка был солист оперетты.

— Тогда иди, чего шепну.

Она жестом манит его к себе. Эдуард опасливо наклоняется.

В комнату заглядывают Валера и Дима и видят, как Соня и Эдик о чем-то увлеченно шепчутся. Соня берет с доски несколько шахматных фигур и, перевернув их, тянет к потолку. Она машет длинными руками, а Эдуард смеется.

— Понимаешь? Шахматные фигуры, перевернутые… На потолке… Партия… Понимаешь? Какие-то фигуры уже съедены, некоторые опрокинуты. А твои приборы — осветительные я имела в виду — развесим редко-редко. Подберем, в общем, какие нужны. Понимаешь, натюрморт из шахмат и ламп… Понимаешь, да?

— Понимаю! — обрадовался Эдик. — Во дает. Вот фантазия. Все, едем в клуб. Надо спрыснуть это дело.

— Я вроде не могу, — мнется Соня. А сама думает, а почему это «не могу»?

Эдуард подталкивает к выходу:

— Обижаешь.

— Никогда!

Соня считала себя женщиной образованной, но то, о чем увлеченно беседовал инфернальщик со своими ребятами, было за пределами ее разумения. Димон утверждал, что фьючерсы идут по косой. Эдуард говорил что-то о несанкционированном счете. Валера предлагал «бросить на рынок по пять». Чем-то нужно было покрывать «дискаунт». Эдуард призывал к спекуляции. Оказалось, Дима и Валера — профессиональные брокеры.

Соня откровенно скучала. Поесть она, конечно, любила, но лучше бы перекусила чебуреком на улице и побежала бы к девчонкам в кафе. Наверное, уже сидят, ждут ее. Она набирает номер телефона Юли: «Абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети». Скукота.

Но чем томительней ожидание, тем полнее внезапная радость. Невысокий парень с темными печальными глазами вышел на эстраду, сел на высокий стул и взял несколько аккордов. Эдуард сотоварищи замолчали. Несколько голов за соседними столиками оторвались от тарелок. Парень запел хрипловатым голосом:

Соня не любила самодеятельности, но голос парня завораживал. Он талантливо пародировал «блатняк», каким-то удивительным образом придавая шутке, безделице самостоятельную и оригинальную ценность.

Эдик беззвучно шевелил губами, про себя подпевая парню.

Подруги ждали Соню. Она опаздывала. Нонна успела пополнить будущий бестселлер «Как выйти замуж и быть счастливой» парой новых страниц, а Юлька изрисовала блокнот мгновенными портретами посетителей кафе. Теперь она рисовала Нонну. Получался шарж, хотя Юля и не ставила перед собой подобной задачи. Просто у нее все было «слишком».

Юля взглянула на часы.

— Может, у нее неприятности на работе? — спросила Юля.

— У нее всегда неприятности на работе, — не отрываясь от рукописи, ответила Нонна.

Юля вернулась к рисунку, но не вытерпела, спросила:

— Может, с Жориком чего?

— С Жориком всегда «чего».

— Лера?

— Лера здорова. Вчера они с Мишкой ходили в кино.

— Родители?

— Все нормально.

— Нонна?

— Что?

Юля выхватила тетрадь из-под локтя подруги. Шариковая ручка оставила длинный фиолетовый след.

— Ты почему не волнуешься о Соне?

Нонна посмотрела на Юлькины часы:

— Рано.

— А что ты пишешь?

— Нашу книгу.

— И про что?

— Про то, как ты в Выборг ездила.

— Про это мы уже писали вроде.

— У меня дополнения есть.

— Какие дополнения? — занудствует Юля.

Нонна голосом диктора телевидения произносит:

— «И когда вам захочется совершить путешествие…»

Юлю передернуло.

— Можно не таким омерзительным голосом?

— Бла-бла-бла. Бла-бла-бла. Можно. Просто ты там на диктофон наболтала что-то, а я вот сижу и расшифровываю. Записываю. Никому нет никакого дела до этой книги.

— Ты о ней совершенно не волнуешься?

— Нет, — отрезала Нонна и придвинула к себе тетрадь.

— Почему, ну почему?

— Что ты от меня хочешь?

— Когда я пропала, вы волновались? Ты волновалась?

Еще как, подумала Нонна. Еще как волновалась. Но она ответила просто:

— Да.

— Почему?

— Тебя не было три дня. Ты не звонила.

— Ну почему, скажи, почему?

— Да послушай! Что ты пристала, как банный лист? Ты посмотри на себя и взгляни на Софью. У нее — мать, отец, дочь, трое мужей и батальон любовников. А у тебя? Мать твоя уже добрый десяток лет по заграницам проживает. Отец… царствие ему небесное. Детей нет, муж мифический, любовники эпизодические…

Нонка искусно перевела разговор от обсуждения Сониных плюсов на Юлькины минусы. Та начала защищаться:

— Я не хочу заводить длительных связей.

— Ну и ради бога, дело хозяйское.

— Нон… ты злишься, что ли? — догадалась Юля. — Ты переживаешь, да?

— За что?

— Не за что, а за Соньку.

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? И почему я должна за нее переживать?

— Ты, наверное, думаешь, что она спуталась с кем-то, опять мезальянс… Опять у нее сердце будет разбито.

— Мне-то что? Я отчета от нее не требую.

Юля вздыхает.

— У меня тоже неприятности. С моего кота Степана шерсть клочьями лезет.

— Это авитаминоз, не переживай. Купи витаминов, — искренне сочувствуя подруге, посоветовала Нонна. — У меня соседка есть, проститутка, она своей кошке покупает с этим, как его… с бетаином.

Юля хлопает кулачком по столу.

— Но где же она все-таки?!

— С очередным мужиком, — совершенно спокойно отвечает Нонна.

И это была истинная правда. С тремя. И во все глаза смотрела на четвертого — на Гаврика Лубнина.

— Вот люблю я этого парня, — радостно сообщил Эдик.

— Клип бы снять ему, раскрутить, — предложил Дима.

— Да! — согласился Валера. — Интересно, сколько на это денег надо?

Соне показалось, что мальчики с деньгами несколько упрощают отношения таланта и мецената. Ну снимут они ему клип, и что? И она сказала:

— Насколько мне известно, надо не только снять, но и разместить потом на телевидении.

— Разместим, — просто ответил Валера.

— Есть связи? — поинтересовалась Соня.

Валера широко улыбнулся:

— Подумаем, найдем. Я универ закончил, факультет прикладной математики. Связи везде есть — прямые, обратные, какие хочешь. Главное — подумать правильно.

Как с ними просто. Как же она их в бане-то не разглядела?

— Хорошая идея, — неожиданно отозвался Эдик. — Надо режиссера классного.

Соня вспомнила об инциденте двухмесячной давности.

— Михалков подойдет? — насмешливо спросила она.

— А что, пусть Михалков, — легко согласился Дима.

И Соня поняла: если надо, эти ребята с хорошим образованием, связями и деньгами смогут хоть Михалкова, хоть Спилберга пригласить.

— Ага, Чарли Чаплина еще можно позвать! — засмеялся Валера.

Дима покачал головой:

— Чарли Чаплин? Скажешь тоже, он умер давно.

— Да что ты?!

Эдик снова прервал перепалку друзей:

— И еще этот парень… — он щелкает пальцами, морщит лоб, пытается вспомнить. — Который «Бригаду» снял…

— Сидоров, — напомнила Соня.

— Ох, — зацокал языком Дима. — Хорошее кино.

Соня не могла поверить в реальность происходящего. Несколько молодых людей — то ли бандитов, то ли бизнесменов, только что собрались и вот-вот снимут клип никому не известного артиста. А главное, сам артист еще не знает о постигшей его удаче. Соня смотрит на Гаврика, уходящего со сцены, на Эдика и его друзей и говорит невпопад:

— Эти люди мало не возьмут.

— А мне, например, на парня денег не жалко, — отвечает Эдик.

— Вы серьезно?!

Валера пожимает плечами, недоумевая, почему у Сони возникли какие-то сомнения на их счет. Дима широко улыбается Соне. Эдик подытоживает за товарищей:

— Совершенно серьезно.

Соня откашлялась и сказала:

— Тогда я за разумную экономию. У меня подруга есть, она режиссер. Сделает все как надо и недорого.

Она бежала на встречу к подругам и удивлялась себе. Выгодную и необременительную для профессионала работу Соня предложила не мужу, а неприкаянной подруге. Жорик, если хотел, умел быть оригинальным и, в отличие от Нонны, все же имел дело с камерой. И, кстати, не меньше Нонны нуждался в реализации творческого потенциала. Его не удовлетворяло собственное положение штатного режиссера-телевизионщика, вынужденного жертвовать своими грандиозными замыслами ради плоских идей ненавистной Бурковой. Но Соня рекомендовала подругу, а та хоть бы спасибо сказала! Так нет же.

— Я?! — закричала Нонка. — Я клипов никогда в жизни не снимала!

Соня хлопнула подругу по спине и уверенно заявила:

— Не снимала — снимешь.

— Да я не умею!

— Сумеешь.

— Я не отношусь к разряду гениальных дилетантов, я профессионал по натуре. Чтобы что-то сделать, мне нужно долго и нудно учиться.

— А на редактора эротического журнала ты где училась? А на рекламиста? Где? А? А ну перестань нудить.

Нонна жалобно:

— Я не нудю.

— Нудишь, — уверила ее Соня.

Она помахала перед Нонкой увесистым свертком.

— Это, Ноник, деньги. И они не то чтобы не пахнут, но без них — никуда.

Они сидели в скверике возле Дома кино. Зрители торопились на премьеру. Подъезжали знаменитости. Нонна затосковала. Она взяла в руки сверток, почувствовав приятную тяжесть. Такой кучи денег она еще никогда не держала в руках. Соня поцеловала ее в макушку.

— Ну и молодец. И ни в чем себе не отказывай. Представляешь, сколько таблеток для похудания можно будет купить.

— Ты, кстати, опять похудела, — отозвалась Нонка. — Ненавижу тебя, — и снова засомневалась: — Не знаю. Я все же театральный режиссер.

— Бергман тоже с театра начинал. А Кончаловский вообще оперы ставит.

— И как, получается? — спросила Юля.

— Не знаю, сама не видала. Люди говорят.

По лестнице шли звезды кино. Мелькнуло лицо Олега Шершневского. «Показалось», — пронеслось в Нонкиной голове.

— Ноник, это шанс, — сказала Юля. — Сколько можно смотреть на них издали?

— Согласна, согласна.

— А костюмы там будут? — спросила Юлька.

Соня с уважением глядит на новоиспеченного клипмейкера.

— Я, Юлечка, не знаю. Это как постановщик решит. Может, там все голые будут. Мало ли, концепция какая появится.

— Голые, голые! — кричит Юля. — А я их разрисую.

— А где можно послушать певца? — интересуется Нонна.

— Певца — в Мариинке! — сообщает Соня. — Там басы, тенора и даже баритоны. А это художник питерский. Иногда у него выступления клубах и ресторациях.

— Хорошо, буду готовиться к встрече.

Нонна готовилась. Она листала свои старые конспекты по режиссуре.

— Мизансцена… Наиболее точно выражает не только расположение действующих лиц, но их отношения, зависимость друг от друга, их приоритеты…

Портрет Станиславского строго взирал на нее со страницы эпохальной книги «Моя жизнь в искусстве».

— Сверхзадача… Контрдействие… Сквозное действие…

Она штудировала Эйзенштейна. Мелькали кадры «Ивана Грозного». Миша вздрагивал во сне под музыку Прокофьева.

Из старых книг выпала фотография. Студенческий спектакль «Фанфан-Тюльпан». Федя — Фан-фан, она, Нонна, — Аделина. Вспомнилась фраза из спектакля: «Аделина, я не люблю тебя, — говорил великодушный герой, чтобы избавить девушку от опасности».

Гаврила нервно курил, слушал Нонну, снова курил. Она вдохновенно рассказывала о том, каким будет клип, а он молчал и курил. Неожиданно сказал:

— Что-то лицо мне твое знакомо.

— И мне ваше, — ответила Нонна. — Театральный институт.

— Не учился.

Нонна вдохнула:

— Повезло. Хотя вас я помню оттуда.

— Да я на Моховой жил. Меня театроведки любили, жалели и подкармливали.

— Я видела, как вы, пьяный, собаку у аптеки украли, за вами бабка гналась.

— А, болонка гадкая, искусала меня всего! Помню! Когда это было-то? Лет пятнадцать назад?

Нонна ностальгически вздохнула:

— Шестнадцать. Я только замуж вышла.

Гаврик презрительно поморщился:

— Мужик-то тоже режиссер?

— Он актер был, — ответила Нонна, постепенно увлекаясь. — Потом стал пьесы писать, потом ставить спектакли. Потом уехал в Америку…

Вдруг Гаврик сказал:

— Не дам.

— Что «не дам»?

— Песню для клипа.

— Почему? — изумилась Нонна.

— Сказал не дам — и все, — мрачно и непреклонно заявил он.

— Да почему?! Вам моя идея не понравилась? В кадре — ни одного живого человека. Только вы и натюрморты — следы прошлого. По ним зритель сможет восстановить события, понять, что произошло между героями…

— Нормальная идея, — прервал ее Гаврик. — Но не дам. Достаточно, что я для этой жрущей публики песни свои играю, так тут ты еще. Изыди, не искушай.

— Разве вам не хочется, чтобы вашу песню много людей услышали?

Гаврик качает головой, размышляет, как относиться к Нонне: то ли как к дуре, то ли как к наивной душе.

— Знаешь, зачем клипы снимают?

— Чтобы диски продавать.

— Во-во… А я не собираюсь диски выпускать. Достаточно, что я тут деньги зарабатываю.

Он обводит зал широким жестом. А Нонка упавшим голосом спрашивает:

— Плохо, что ли?

— Плохо. Художник должен быть нищим.

В ее голосе уже дрожат слезы:

— Вы в широком смысле этого слова?

— В наиширочайшем! Я — художник. Так? Картины я продаю свои. Так? Мне и на улицу было не западло выйти картинки подпродать. А вот песни я для себя писал. Так? И для друзей писал. Так? А этот упырь — инфернальщик в бане, услышал, как я в парилке песни голосил. Подходит, такой, и говорит, что, мол, по городу мои кассеты ходят, он давно хотел познакомиться, и говорит: «Разреши тебе помочь, будешь петь в кабаке». Ну, я обрадовался. Рано радовался. Как только мне за это платить стали, я песни перестал писать. Почему, спрашивается?

— Не продается вдохновенье, — объясняет Нонна. — Но можно рукопись продать.

— Это что, шутка?!

— Нет, это Пушкин, — шепчет она испуганно.

— Нет, никаких клипов. Никаких клипов…

Нонна собралась духом. Ей очень нравились песни Гаврилы Лубнина. Она прослушала несколько кассет и поняла: клип будет замечательным.

— Да почему, черт тебя побери?! Почему ты не хочешь быть знаменитым?

— Потому что не хочу!

— А мне что делать? Я деньги получила. Даже потратила кое-что. Купила кассету Эйзенштейна «Иван Грозный» и маме своей лекарство от давления. Что мне-то делать?

— Не знаю.

— Знаешь что? Ты просто боишься. Так? Ты привык, что твоя музыка нравится только нескольким десяткам избранных друзей. И ты боишься, что сотням или, не дай бог, тысячам это не понравится. Так?

— Дура. Мои кассеты слушают по городу.

— Широко известен в узких кругах! — огрызнулась она и тут же взмолилась: — Ну что я должна тебе сказать, чтобы ты согласился?

Ничего. Гаврик просто встал и вышел.

Высоко на стене подвешено новое платье. К воздушной юбке на шелковом легком чехле нужно пришить последние бусинки. Юля смотрит на него влюбленно, она любит каждую свою вещь. Это новое чудо для Обломовой. Для новой, преображенной Юлей Терезы Обломовой.

— Юлька, это полный крах моей жизни, — причитает Тереза. — Это конец моей жизни. Мрак. Началось все с того, что меня перестали узнавать.

— Разбогатела?

Но бывшая исполнительница зонгов о цельнометаллических оболочках поднимает глаза побитой собаки, и Юлька идет на попятный. Ирония неуместна.

— Такая примета есть…

— Никто не узнаёт! — кричит Обломова. — Потом в меня влюбился директор, потом мой звукорежиссер, потом продюсер студии звукозаписи, и кончилось все тем, что в меня влюбилась моя же собственная гитаристка.

— Так кайф же, — улыбается Юля.

— А работать как я буду? Я всю жизнь работала. Вкалывала. Я носила кожаные штаны и не знала никаких проблем. В них на гастроли ездить хорошо. На них грязь не видна.

— Эти шмотки, — Юля показывает на собственную кожаную юбку, — тоже надо уметь носить. А ты в них просто в мужика превращаешься. Они ведь тебе не идут.

— А эти идут? — жалобно спрашивает Тереза, поднимая подол своего платья в оборках.

— Да, — просто отвечает Юля. — Смотри.

Она срывает чехол с платья с бусинами. Обломова уже плачет в голос и присаживается на край стула.

— Ой, мамочки…

Юля тревожно:

— Что, не нравится?

— Нет, нравится.

— Что же ты рыдаешь?

— Но у меня и песни получаются другие.

— Ну так хорошо. Полное обновление, — сказала Юля, хотя сама была не вполне уверена, хорошо это или плохо.

— Да! Новый альбом написала… полностью новый…

— Ну так супер, потрясешь общественность.

— Как?! Как я ее потрясу, если эта самая общественность меня не узнаёт? У меня имидж изменился, у меня музыка изменилась, кому я теперь нужна? Я десять лет вкалывала, чтобы мои песни по радио стали крутить. А что теперь?

Юлька очень гордилась собой. Это была настоящая стопроцентная победа.

— Нонн, у нее все изменилось. И лицо, и мысли, и одежда!

— Чехов ты наш.

— Дурочка! Она преобразилась. Понимаешь — это чудо.

Вместо того чтобы просто порадоваться за подругу, Нонна, все еще переживавшая крушение затеи с клипом, фыркнула:

— Чудо у нее! Подумаешь! Вот у меня чудо — так чудо. Парадокс, противоречащий законам природы. У меня есть заказчики, у меня есть деньги, чтобы снять клип, и у меня есть гонорар.

— Ну и отлично.

Отлично. Было бы отлично, если бы не странные принципы Гаврилы Лубнина.

— У меня нет песни!

— То есть? А что, народный талант скоропостижно… того? Умер?

— Он пошел на лозунг, вернее, на принцип. Говорит: «Шоу-бизнес не пройдет!» Он дал мне отпор как представителю мира чистогана и насилия.

Юлька рассмеялась.

— Здорово! Остались же еще такие люди! А ты бы ему сказала: не продается вдохно…

— Сказала.

— А он?

— А он думает, что я демон рубля.

— А ты?

— А я страдаю, потому что, с одной стороны, я его хорошо понимаю, а с другой — всем надо есть.

— И пить! — добавила Юля.

— Алкоголичка!

— Я в рамках, — заверила Юлька. — А по сравнению с Обломовой я вообще не пью. Кстати, она, кажется, тоже уже не пьет.

Нонна недоверчиво помотала головой:

— Такого не бывает.

— Бывает. Может быть, мой авторский стиль способствует исцелению души и тела?

«Может быть, — подумала Нонна. — Только этого никто не проверял. Единичный случай с Обломовой еще ничего не доказывает».

— Нет, Нон, ну правда, женщина преобразилась.

— Это у нее от стресса. Если бы ты, к примеру, всю жизнь ходила бы спиной, а тебе бы строго-настрого велели ходить нормально, как бы ты себя чувствовала, интересно?

— Странный пример, — не поняла Юля.

— Вот и я говорю: у нее стресс. Ладно. Я так понимаю, клипа не будет. Надо Соню вызвонить и деньги ей отдать, чтобы вернула своему заказчику.

— Жалко отдавать.

— Жалко, конечно, но что делать? Единственное… Я там потратила немного. Рублей триста. Надо мне занять и доложить туда. У тебя деньги есть?

— Есть немного.

— Дашь? — торопливо спросила Нонна.

— Конечно дам, что ты спрашиваешь?

Юля достает деньги и протягивает их Нонне. Неожиданно ее рука повисает в воздухе. Нонна, уже протянувшая за купюрами руку, тоже замирает.

— А может, снимем клип для Обломовой? — предлагает Юля. — В ее — тире — моем новом образе?

— Да ты с ума сошла!

Нонна хватает деньги и запихивает в тот же сверток, который получила от Сони.

— Нас же кастрируют за это!

— Н-да? — с сомнением произносит Юля. — И как ты это себе представляешь?

— Очень живо.

— Нонн, ну где же твой природный авантюризм? Где гены твоих горных предков?

— Нету, нету! Все выветрилось на питерском ветру.

— А где твоя профессиональная бесшабашность? — искушает Юля. — Если ты снимаешь суперский клип, неужели они что-нибудь скажут? Им же, по большому счету, все равно.

— Юлька, отстань!

Юля смеется. Кажется, ей просто приятно дразнить подругу. Нонна же вполне серьезно обороняется от Юлиного напора.

Гаврик отличался от всех остальных людей тем, что не знал, что он отличается от остальных людей. Он не думал, нравится ли ему солнце или дождь. Не спрашивал себя: что лучше — футбол или, быть может, художественная гимнастика? Он любил вино и женщин, равно как дружил с мужчинами и водкой. Конечно, он запивал иногда — от полноты чувств и еще от того, что никто никогда не сказал ему: «Старик, ты потрясающе талантлив!» Друзья считали, что он и без них это знает.

С тех пор как инфернальщик Эдуард взял его в оборот, Гаврила впервые ощутил, что затяжные осенние дожди неприятны и утомительны, а у соседки Лизы очень громкий смех. Эти открытия не радовали его. Он всеми силами пытался им сопротивляться. Поэтому он отказал Нонке и собирался объявить Эдику, что уходит из клуба. Ему стало казаться, что он, Гаврик, хороший питерский художник, поэт и музыкант, принадлежит инфернальщику, как баня, ресторан, клуб и многое другое. Если бы Гаврик умел объяснять жизнь не стихами и картинами, не образами и метафорами, а обычной человеческой речью, он бы сказал: «Я потерял свободу выбора». Но он не умел.

После того как Гаврик сказал Нонке свое решительное «нет», он напился, а потом очень переживал. Не о себе. О ней. Он подумал, что, в сущности, она оказалась точно в таком же положении. Он разыскал Эдика, через него — Соню. Та сказала, где можно найти подругу.

Нонка вздрогнула, когда над ее головой раздался голос Гаврика Лубнина:

— Я решил, дам песню.

— Извините?

— Я подумал и решил, что буду сниматься в клипе.

— Ну и правильно! — обрадовалась она, даже не выясняя, что побудило его передумать.

Юля разочарованно присвистнула — Обломовой клип не обломится:

— Ну и плохо.

— Ну и прекрасно! — заявила Нонна.

Гаврик внимательно посмотрел на рыжую шевелюру Юли.

— А тебя я нарисую.

— А я — тебя, — ответила она.

Смета и калькуляция. Лосева сказала, что это самое главное. Соня была с ней согласна. Звук, свет, камера… Лосева нажимала на кнопки калькулятора. Складывали, вычитали, умножали количество съемочных дней на стоимость приборов в смену. Пачка денег рассыпалась на части. Оператор, осветитель, гример…

На заброшенном дворе строили павильон. Юля и Соня фактурили задник — оклеивали старыми газетами, вешали бутафорские пистолеты и кинжалы.

Примеряли Гаврику рубашки. Делали пробные фотографии, проверяя, хорошо ли он выглядит на пленке. В белой рубашке — с зализанными, как у гангстера, волосами. В красной рубашке — с цыганским чубом. В очках и галстуке — похож на клерка.

И снова считали деньги. Они таяли на глазах.

Включаются и выключаются прожектора. Все готово к съемке.

— Стоп, стоп, стоп. Гриша, остановитесь! — кричит Нонка.

Звукорежиссер останавливает запись. Оператор выключает камеру. Гриша устало опускает плечи. Уже час они гоняют первый куплет, и все ей что-то не нравится.

— Что не так?

— Нет, нет, нет, Гриша. Все не так!

— Ну что? Что конкретно?

Гаврик без раздражения, но требовательно смотрит на Нонну. Если она не объяснит ему, что делать, он может и уйти.

— Ну, не так. Ну, какие вы слова поете? — спрашивает Нонна.

— Ехала машина — черные колеса. В ней четыре хлопца — дулы и курки…

— Во-первых, не «дулы», а «дула», — поправляет Нонна.

— А у меня — дулы! — настаивает Гаврик. — Это шутка, понимаешь? У меня песня-шутка, пародия, шалопайство.

— Да в том-то и дело! А вы сразу начинаете страдать. Берете в руки гитару и начинаете страдать. Давайте еще раз, и повеселее. Так. Внимание! Мотор! Начали!

Гаврик берет несколько аккордов. Нонна смотрит в монитор и кричит:

— Стоп!

— Что?

— Нет, у вас все хорошо, — успокаивает она артиста и обращается к оператору: — Витя, смотрите, у актера черная тень в пол-лица, или мне кажется?

Оператор отстраняется от визира камеры и тоже смотрит в монитор.

— Да нормально вроде.

— А я говорю — ненормально!

— И что делать? — спрашивает Витя.

— Очевидно, поправить прибор! Мотор! Начали!

Юля поправляла рубашку на Гаврике.

Снимали.

Гример поправляла тон на лице артиста.

Переменили точку. Снимали.

Сгрудившись вокруг стола, обедали. Нонна к еде не притрагивалась. Ходила из угла в угол по съемочной площадке. У нее в руках раскадровки. Листов много. Со стороны можно было предположить, что снимается «Ватерлоо», а не маленький клип на забавную песню.

За столом царило веселье. Сонька схватила у Гаврика гитару, пробовала взять какой-то сложный аккорд, тот поправлял ей пальцы. Смеялся. Юля с Гавриком рисовали друг друга наперегонки. Смеялись.

Снова снимали.

Потом Соня целовалась с оператором. После оператор целовался с гримершей. Гаврик пытался поцеловать Юлю, но Юля мастерски уклонялась. Затем веселье кончилось и они снова стали работать.

В павильон вошел Эдуард. Куртка, джинсы, резиновые сапоги — все в комьях грязи. На голове вязаная шапчонка колпаком. Юля поправила новый костюм на Гаврике, ловко увернулась от его руки, наделенной похлопать ее по заду, и вышла из кадра. Спиной отступила еще на несколько шагов и во что-то уперлась. Обернулась и увидела какого-то замызганного типа.

— Ох! — проговорил Эдик, глядя на Юлину голову цвета пожара. — Привет…

— Ой! Простите. Я вас не ушибла? Здравствуйте. Вы кто? Рабочий?

— Можно и так сказать, — улыбнулся Эдик. — А ты кто?

Юля ему гордо:

— Я — художник по костюмам. Нон, тут рабочий пришел!

Нонна не оборачивается. Она стоит спиной к своей группе и сосредоточенно смотрит в одну точку на заднике декорации. Зато Соня заметила Эдуарда и бежит к нему со всех ног.

— Это не рабочий! — выкрикивает она на бегу. — Это — брат мой! Это наш инфернальный друг! Заказчик наш и благодетель.

— Балаболка!

Он не может отвести взгляд от красных волос и белой, почти прозрачной кожи молодой женщины. Он видит, как она подходит к Нонне, которая стоит, отвернувшись от всех, и, кажется, читает газету, приклеенную к стене, при этом бурно жестикулируя. Эдик показывает глазами на Юлю, тихо спрашивает:

— Кто это?

— А это мои подруги! — отвечает Соня и радостно кричит: — Нонна, Юля, идите сюда!

— Да тихо ты…

Но уже поздно. Нонна и Юля обернулись и пошли по направлению к Эдику и Соне.

— Познакомьтесь, девочки. Эдуард — прошу любить и жаловать.

Нонна чинно кивает:

— Очень приятно.

— А я еще не знаю, — честно признается Юля.

Соня толкает ее локтем в бок.

— Она у нас — дитя душистых прерий. Придушить жалко, но хочется.

— Рыжая, — шепчет Эдик.

Нонка, Соня и Юлька в один голос:

— Простите?

— Да вот ты… да вот вы… рыжая такая.

— Ну и что? — строго спрашивает Юля.

— Да нет, ничего. Как работается? — спрашивает он у Нонны.

Та вежливо отзывается:

— Спасибо.

Подумав немного, искреннее добавляет:

— Ужасно!

Вечером они завалились в клуб к Эдику. Гуляла вся съемочная группа и сам Эдик с друзьями. Нонна слышала, что совместные праздники сближают творческий коллектив. Во всяком случае, в театре говорили именно так. Поэтому там часто и много выпивали. Нонна не любила шумных застолий, но ничего не могла с собой поделать. Ей казалось, что если она расстанется с ними, то потеряет нить, связывающую их.

Нонна сидит между Валерой и Димой, которые снова играют в шахматы. Шахматная доска стоит на месте Нонниной тарелки. Правда, Нонне она ни к чему, так как девушка по-прежнему смотрит в одну точку, только теперь это точка находится где-то на шахматном поле.

Соня занимается армрестлингом с оператором. Гримерша, звукорежиссер и осветитель активно болеют, хотя не вполне понятно, за кого.

Гаврик что-то мычит в углу. Складывается новая песня.

Эдуард снимает с волос Юли видимую ему одному соринку.

— Вы простите, что я вас за рабочего приняла.

— Давай на «ты».

— Давайте.

— Давай, — поправляет он.

— Давай.

— Это ты прости, что я в таком виде явился. Недвижимость у меня в области, стройки. А там дожди, грязь.

— А правда, что ты Гришу в бане подобрал?

Эдуард усмехнулся:

— Подобрал.

— А ты всех подбираешь?

— Нет, только талантливых.

Юля трясет рыжей шевелюрой.

— А мы тоже ничего!

— Вот я вас и подобрал.

Нонна прожила этот день в мягком тумане. Когда она рухнула в постель, туман заволок ее в сон и потом снился. Телефонный звонок резанул по мякоти сна, и Нонна, босая, в пижаме, подбежала к телефону:

— Алло.

В трубке слышно шипение.

— Алло.

Снова шипение, затем короткие гудки. Нонна кладет трубку и окончательно просыпается. Вновь раздается звонок.

— Алло!

Она несколько секунд слушает голос на том конце провода и от неожиданности садится мимо табурета.

— Федя? Здравствуй… Что?.. Что-нибудь случилось? Что случилось?

В Калифорнии было теплое и солнечное утро. Федя, взмыленный после оздоровительной пробежки, сидит на коряге, океан плещется рядом.

— Нон, ничего не случилось. У вас все в порядке?

— Да, — отчего-то хрипит Нонна, простыла, наверное. — А у тебя?

— Нормально. Здоровы?

— Да… А ты?

— Ничего. Как погода?

— По-разному… А у вас?

— А у нас солнце. У нас всегда солнце. Тошнит от него, тошнит. Ну ладно, пока. Я еще позвоню.

В своей питерской квартирке Нонна с недоумением смотрит на трубку, из которой слышны короткие гудки. Она осторожно кладет трубку на рычаг телефона, будто она может взорваться при неосторожном обращении.

Нонна твердо знала: если случается что-нибудь хорошее, за это непременно придется заплатить. Чем больше это самое «хорошее», тем дороже оно стоит. Цена Фединого звонка оказалась чудовищной: павильон, в котором они снимали клип для Гаврика Лубнина, обнесли подчистую. Украли все: камеру, приборы, костюмы. Все!

Они стояли посреди разгромленного павильона, и Нонна спросила:

— Как это могло случиться?

Она спрашивала в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь. Она спрашивала вообще. Но отозвался оператор Витя:

— Не знаю.

Этот же вопрос задал Эдик. Соня, Нонна и Юля сидели перед ним, и он спросил:

— Как могло такое случиться?

— Не знаю, — так же, как и оператор, ответила Нонна. — Никто не знает.

— Утром пришли, все в таком состоянии, будто Мамай прошел, — рассказывает Соня.

— Что украли? — поинтересовался инфернальщик.

Нонна честно сказала:

— Все.

Эдуард угрожающе сощурился:

— Конкретно?

Соня устало перечисляет:

— Камеру. Соответственно, все пленки, осветительные приборы, костюмы, Гришину гитару…

— Это саботаж, — тихо говорит Нонна.

Соня подхватывает:

— Диверсия.

— Простите нас.

— Брат, прости. Но мы… как бы и не виноваты.

— Нет, виноваты! — кается Нонка. — Надо было дежурного оставить или камеру с собой забрать. — Она протягивает пакет с остатками денег: — Все, что осталось.

Эдуард смотрит на пакет. Разве ему денег жалко? Разве он о деньгах печется? Он о порядке радеет. Он хаоса не выносит. Неожиданно Юля, до сих пор не проронившая ни слова, коротко вздохнула и, будто кран отвинтили, начала рыдать. Эдик мотнул головой. Женских слез он не выносил, потому что боялся их. А рыжая ревела в голос.

— Какая жизнь гадкая! Гадкая, гадкая жизнь! — выкрикивала Юля сквозь слезы. — Только-только все хорошо стало… Гадкая, гнилая, вонючая жизнь!

Эдуард бросается к ней и пытается утешить. Он суетится возле нее, боясь прикоснуться, как-то оскорбить, причинить неудобство. Соня обнимает подругу, и в это время начинает плакать Нонна.

— Ужас! Какой ужас! За что, господи?! Ну чем мы так провинились?

Соня бросается обнимать теперь другую подругу и сама начинает хлюпать носом.

— Ничего, ничего, девочки. Пережили голод, переживем и изобилие…

— Вы же нас не убьете? — спрашивает Юля, сквозь слезы.

Эдуард растерянно стоит посреди бабского рева и невпопад отвечает:

— Вроде на «ты» перешли…

Прошел месяц или около того.

Жорик лежит на диване в трусах и тельняшке и, как всегда, щелкает по кнопкам пульта. Добравшись до канала MTV, останавливает свое блуждание по эфиру, так как взгляд его цепляется за новый клип. Жорик любит, когда мелькает.

«Ехала, ехала, ехала машина», — пел парень в белой рубашке.

— Недурственно, недурственно… Научились же… Хотя, конечно, свет никуда не годится, и декорации дерьмо, и песня уж больно постмодернистская.

Он прибавил громкость.

— Ехали, ехали, ехали, попали…

На звук прибежала Соня — в халате и с краской для волос на голове. Остановилась перед телевизором как вкопанная.

Кроме самого Гаврилы в монтажном ряде клипа замелькали лица Сони, Нонны и Юли — это оператор развлекался в перерывах между съемками, запечатлевая жанровые сценки из жизни группы.

— Надо же. На тебя чем-то похожа была тетка, — говорит Жора. — Такая же дылда.

Юля впервые увидела клип у себя дома и тут же хлебнула вина.

Нонна топталась на автобусной остановке, когда в витрине магазина бытовой техники в десятке экранов увидела до боли знакомые кадры своего клипа.

Вечером в лосевском кафе тоже крутили клип. Радовало только одно — кафешная молодежь бурно аплодировала. Поскольку девочки уже пережили ужас перед возможным возмездием инфернальщика, унижение от вторжения и воровства и обиду за потерю любимого детища, то теперь они чувствовали раздражение.

— Как это могло случиться? — спрашивает Нонна. Этот вопрос до сих пор волнует их.

Соня воинственно рычит:

— Пираты! Украли! Воры, грабители интеллектуальной собственности! Ё-моё!

Соня говорит так громко, почти кричит, что на нее оборачиваются люди.

— А как ты это, Соня, докажешь? — спрашивает Нонна.

— Да что там доказывать! В суд! Только в суд!

— На кого в суд?! — тоже раздражается Юля. — Кто украл? Мы ведь ничего не знаем.

— И как ты докажешь, что это наша интеллектуальная собственность? — нервничает Нонна. — Договоров мы не подписывали, документов никаких нет.

— Башку оторву, если встречу! — продолжает бушевать Соня.

— Ты встреть сначала, — рассудительно говорит Юля и крутит пальцем у виска.

— В жизни всякое бывает. — Соня не теряет надежды на месть.

Это точно, думает Нонна, вспомнив о звонке Феди, и соглашается вслух:

— Да, мы заметили.

— Тайное, ты сама говорила, всегда становится явным.

— Возможно, да, а возможно, и нет.

— Ренегатка, безвольная корова.

— Я корова?

— Стоп, девочки! — приказывает Юля. — Не ссориться. Этого нам только не хватало сейчас. Перед Гавриком стыдно.

— Я только одно могу сказать: что ни делается — все к лучшему.

Соня хватает рукопись книги и размашисто пишет название новой главы: «Рукописи не горят».

Юля заглядывает через ее плечо:

— Это уже до тебя написали. Сама же говорила.

Соня вычеркивает фразу и пишет лаконичное «Улыбайтесь».

— П-п-прост-т-т-тите… М-м-м-можно автограф у в-в-вас п-п-п-попросить? — слышат подруги.

Длинноволосый и нескладный юноша лет восемнадцати протягивает свою кепку.

— У меня?! — вопит Соня. Происходящее кажется злой насмешкой.

Но юноша делает круговой объединяющий жест. Ему трудно говорить, но он поясняет:

— У в-в-в-ас. В-в-от здесь на к-к-козырьке. Я в-в-в-ас узнал.

— Меня?! — Соню будто заклинило.

Юноша кивает:

— По к-к-к-ривому зубу. А вас, — показывает он на Нонку и руками изображает на себе огромную воображаемую грудь, — по б-б-бюсту. А вас — по т-т-тату, — показывает он на Юлькино предплечье.

В гробовой тишине они расписываются фломастером на бейсболке парня. Так же молча Соня записывает в книге: «Улыбайтесь при любых обстоятельствах. Жизнь несколько оригинальнее, чем кажется на первый взгляд, а Бог несколько остроумнее, чем вы сами».