Не так давно

ВСТРЕЧА С АСЕНОМ, КАТЕЙ И ЯНКО

Еще в сентябре, когда Здравко был в отряде, он обещал связать меня с секретарем окружного комитета. Я не знал его имени, не знал, откуда он, как обычно, при встречах с руководящими товарищами. Позже выяснилось, что Асен — это псевдоним Георгия Чанкова. Под этим именем мы знали его и потом, когда он пришел в наш отряд.

Встреча должна была состояться где-то в Банишорском квартале, неподалеку от вокзала. Мы пришли с Здравко в назначенное время, но Асена не было. Прошло около десяти минут. Здравко начал беспокоиться. Он знал его точность и предполагал, что только серьезная причина могла помешать ему прийти вовремя. Не меньше тревожился и я, поскольку существовала реальная опасность вообще не встретиться с человеком из окружного комитета. Вот почему я боялся даже думать, что с ним случилось что-то недоброе, и был готов простить ему опоздание, пусть даже неоправданное, только бы он пришел.

В тот момент, когда мы обсуждали это опоздание, на противоположном углу улицы показался человек и направился уверенной походкой к нам. Он был в плаще, на голове кепка. По тому, как обрадовался Здравко, я понял, что это Асен. Мы пошли навстречу ему. Мгновение мы смотрели друг другу в лицо, потом Асен обнял и поцеловал меня.

— Это и есть наш Славчо? — спросил он. Он не ждал ответа на свой вопрос. Ему было все известно. Вероятнее всего, ему хотелось как-то заполнить минуту молчания. Я тоже поцеловал его.

С большим волнением я шел по левую руку от него. Он задал мне ряд вопросов, касающихся состояния отряда, его деятельности, связи с народом, с югославскими партизанами, интересовался трудностями, с которыми приходилось нам встречаться.

Из разговора с ним я понял, что окружной комитет внимательно следит за нашей работой, одобряет наши действия и требует, чтобы мы еще теснее связывали политическую работу с боевой деятельностью отрада, расширяли нашу базу в народе. Окружной комитет не имел возможности снабжать нас оружием. Об этом мы должны были заботиться сами, нападая на полицейские объекты, казармы и одиночных фашистов.

Наступление зимы серьезно тревожило окружной комитет.

На вопрос Асена, как я смотрю на то, что придется, может быть, подготовить землянки, я ответил, что мы обсуждали этот вопрос и пришли к выводу, что землянки не нужны, что о первой же нашей землянке полиция получила сведения прежде, чем мы успели поселиться в ней, что лучшим разрешением проблемы зимовки было бы «окопаться» среди народа. Если нам удастся это, мы лишим полицию возможности изолировать нас на зимнее время от населенных пунктов, прервать нашу связь с народом. В то же время, укрепляя связь с населением, мы не только обезопасим отряд от голода и холода, но сможем непрестанно вести организационную и массово-политическую работу в целом районе, что, несомненно, усилит наше влияние среди народа, подготовит наши будущие успехи в развертывании партизанской борьбы.

Я радовался, что партийное руководство округа в лице секретаря одобряло нашу работу, разделяло наши мысли, взгляды и планы. Это вселяло в нас уверенность, что отряд действует правильно, что мы правильно понимаем и применяем на практике указания партии.

Меня, в свою очередь, интересовали некоторые вопросы, и я поставил их перед секретарем. Спросил о задачах, которые должны решать партийные и молодежные организации отряда, как активизировать работу по расширению базы Отечественного фронта и так далее. На все мои вопросы я получил исчерпывающее разъяснение.

Увлеченный интересным разговором, я не заметил, как мы вышли на бульвар Сливница. Неожиданно на улице, пересекающей бульвар, к нам присоединилась молодая женщина среднего роста, снежным одухотворенным лицом. Асен представил нам ее под именем Кати. Это была его жена Йорданка. Асен взял под руку Здравко, и они пошли впереди, а Катя и я — за ними. Из вопросов, которые она мне задала, я понял, что она является руководителем молодежной организации, но не мое было дело выяснять подробности. Чувствовалось, что она мучительно переживает гибель товарищей из нашего отряда и очень расстроена неудачами, постигшими ремсовские организации в Трынской и Брезникской околиях.

— Ах, как я хочу быть там! — сказала она, вздохнув. — Здесь скучно. Мне кажется, что я далеко от боя, в котором решается победа. Хочу переносить все страдания вместе с нашими славными ремсистами, радоваться вместе с ними.

Я был уверен, что здесь, в Софии, она борется и страдает не меньше любого ремсиста в отряде, но такой уж она была — всегда стремилась взвалить на свои плечи чуть ли не все трудности, сопряженные с борьбой. И, действительно, Катя выполняла одну из наиболее ответственных задач. Она прошла через тюрьмы, концлагеря, и ее жизнь в подполье постоянно была сопряжена со смертельной опасностью. Как секретарь ЦК РМС Катя руководила и отвечала за работу тысяч организаций, за десятки тысяч ремсистов. К ней сходились организационные нити двенадцати округов. Десятки связных приносили ей информацию и доставляли ее указания в отряды. В этих указаниях находил отражение ее воинствующий характер, твердая воля революционера, непреклонная вера в близкую победу над фашизмом. И все-таки Катя считала, что она далеко от боя.

Встреча с Катей была недолгой. Мы прошли с ней вместе каких-то двести-триста метров. За столь краткий срок можно высказать отдельные мысли, передать какой-нибудь эпизод, но на то, чтобы составить характеристику собеседника, запечатлеть его образ, времени было недостаточно, однако я так твердо запомнил ее взгляд, почувствовал силу ее характера, смелость ее мыслей, что она навсегда осталась в моем сознании.

Скоро мы расстались, Я еще оставался в Софии, но больше с Асеном и Катей мы не виделись. Я знал, что они очень заняты работой, но был уверен, что не сегодня-завтра они придут в отряд.

Здравко получил задание от секретаря окружного комитета связать меня с товарищем Тодором Живковым (Янко). С ним я тоже не был знаком. Позже узнал, что он член окружного комитета и отвечает за Трынскую и Брезникскую околии.

Встреча с ним состоялась на огороде, недалеко от минеральных источников Овча-Купель. Здесь мне были знакомы каждый кустик, каждая межа.

Янко начал разговор в шутливом тоне, очевидно, задавшись целью расположить меня к большей словоохотливости. Такие люди обыкновенно узнают больше тех, кто держится официально. С такими, как он, человек чувствует себя свободнее, говорит не только о главном, но и о маловажных вещах, а умный, находчивый руководитель может из всего этого сделать существенные выводы.

Янко интересовали самые обыкновенные разговоры с женщинами и стариками на селе, то, как нас встречает народ, как дети исполняют роль разведчиков, он спрашивал об отношениях девушек и парней в отряде, о снабжении и прочем. На все вопросы я давал подробные объяснения. Он делал какие-то заметки в тетрадке, Но я в них ничего не понял. Вероятно, это была своеобразная шифрованная запись, в которой разбирался только он один. Товарищ Живков одобрил характер нашей разъяснительной работы, подчеркнул, что необходимо использовать в комитетах Отечественного фронта всех честных авторитетных людей, которые стоят на стороне народа. Весьма основательной была его критика того, что мы на практике недооцениваем работу по созданию комитетов Отечественного фронта.

После того как я ознакомил его с положением дел в околиях, Янко информировал меня о событиях международного и внутреннего характера, происходивших летом и осенью 1943 года.

На Восточном фронте немецко-фашистские войска отступали. Тотальная мобилизация, проведенная в Германии с целью компенсировать пониженное качество дивизий их количественным увеличением, не оправдала себя. Попытки Гитлера осуществить в течение лета наступление на Востоке с целью вернуть потерянное и взять Москву потерпели полный провал. Под Курском были разгромлены две основные наступающие немецкие группировки. Перейдя в контрнаступление, советские войска поставили перед неизбежной катастрофой всю немецко-фашистскую армию. Последняя утратила окончательно и безвозвратно инициативу, возможность вести наступательные действия в больших масштабах, а это значило, что Германия проиграла войну.

Красная Армия каждый день получала новую, более совершенную боевую технику. В результате успешно проведенных операций под Волгоградом и Курском была освобождена огромная советская территория. Эти успехи особенно благоприятно отразились на развитии Сопротивления в оккупированных Гитлером странах, в том числе и в Болгарии.

После смерти царя Бориса Болгарией правили регенты. От этих регентов, как и от некоторых перемен в составе правительства, нельзя было ожидать изменения политического курса. Болгарские фашисты все больше сближались с Гитлером и его бандой. Тяжесть бремени этой сделки ложилась на плечи народа, на плечи рабочего класса. Усиливалась и без того жестокая эксплуатация трудового народа, а его экономическое положение становилось все более невыносимым.

Для нашей страны наступили мрачные и голодные дни. Фашисты уменьшили пайки рабочим и служащим, хлеб стал хуже некуда. На рынке исчезли последние продукты, которые до сих пор еще кое-где появлялись.

Отпор масс, как и вооруженная сила народа, возрастал заодно с недовольством. Пассивное сопротивление всюду перерастало в вооруженные схватки. Каждый куст, каждое дерево и каждый камень стреляли по фашистам. Им всюду угрожала опасность.

— Мы приступили к решительным действиям, — сказал товарищ Живков. — Все, кому угрожают аресты, должны немедленно идти в отряды. Думайте о зиме. Она принесет ряд неприятностей, но их может быть меньше, если заранее принять меры. Как у вас с землянками? — спросил он.

— У нас нет землянок, и мы не собираемся их отрывать. Народ укроет лучше, чем любая самая глубокая землянка.

— Это правильно, если удастся осуществить ваш план. Вы хорошо защитили интересы населения околии, избавили народ от реквизиций. Следовательно, можете ожидать полной поддержки. Мы сможем вам помочь теплой одеждой, обувью. Рассчитывайте на полушубки, свитера, носки и санитарные материалы. Все это, понятно, будет в ограниченном количестве, но все-таки в какой-то мере удовлетворит ваши нужды. Готовьтесь к весне развернуть отряд. Партия и РМС проведут мобилизацию. Об этом надо думать уже сейчас.

Наш разговор продолжался около двух часов. За это время все вопросы, стоящие на повестке дня, были подробно обсуждены. Я был доволен нашей беседой, предполагаю, что и товарищ Янко остался доволен.

Покидая Софию, я повел в отряд новую группу товарищей. Это были Крыстан Крыстанов (Любо), Васил Хараламбиев, Стоян Боянов (Страхил), Панайот Банков (Пешо), Гецо Неделчев (Ильо), Веса Гылыбова (Надя), Рилка Борисова (Варя), товарищ из Югославии, которого я нашел по паролю, данному мне Смаевичем. Делчо, прибыв в Софию после меня, остался организовывать доставку в отряд обещанной товарищем Живковым одежды и других материалов.

Некоторых новых партизан я знал, некоторых — нет. Васил Хараламбиев был членом РМС Банишорского квартала, работал в винном погребе. Там работало еще несколько знакомых мне ремсистов, в том числе и Бойко Борисов, а Кирил Марков — Златан, перед уходом в партизаны жил у них в мансарде, которая была им предоставлена хозяином погреба, чтобы они всегда, даже ночью, были под рукой. Кирил Марков был из Видина, а Васил Хараламбиев из села Крива-Бара, Ломского округа. Васил страдал язвой, но, несмотря на это, мы с Делчо решили его взять. То, что Кирил Марков был в партизанах, не давало Василу покоя, и он отправился и отряд, не обращая внимания на свою болезнь.

Со Страхилом, Пешо, Ильо и Надей я не был знаком. Это были молодые ребята — если не ошибаюсь, они учились в старших классах гимназии, — активные члены РМС, находившиеся под угрозой ареста. Рилка Борисова (Варя) была рекомендована Йорданкой (Катей). Это была полноватая, крепко сбитая девушка с рыжими волосами, с веснушками на лице. Она скорей походила на еврейку, чем на болгарку. Надя была выше ее ростом, румяная, миловидная, с тонкими бровями и красиво очерченным ртом. Обе они были веселы, добры и жизнерадостны. Не знаю почему, но когда мы все оказались в сборе, я подумал, что Надя и Крыстан были бы хорошей парой, если уцелеют; он тоже, как и она, обращал на себя внимание, был строен и красив.

Указания Асена, Ката и Янко имели решающее значение в нашей дальнейшей политической и боевой деятельности. По возвращении в отряд первой моей задачей было информировать всех о событиях международной и внутренней жизни, привести в исполнение указания партии и РМС. В своих выступлениях после доклада бойцы и командиры одобрили в целом линию партии, призывающую к активной борьбе, и внесли предложения о проведении новых боевых и политических акций.

— Товарищи, — сказал Тодор Младенов. — Огонь борьбы должен разгораться все ярче и сильнее. Из слов командира понятно, что необходимо расширить сферу действий отряда. До сих пор мы действовали больше в Трынском районе, а на многих собраниях, проведенных с членами партии и РМС в селах Брезникской околии, товарищи выразили горячее желание, чтобы отряд действовал и в их местах. В этом крае окопались фашисты, они терроризируют население. Необходимо преподать и им урок. Кроме того, появление отряда вызовет у народа энтузиазм. Предлагаю в ближайшее время идти в Брезникскую околию и там тряхнуть врагов.

После Тодор а слово взяла Бонка. Она встала, подняла голову, устремила взгляд куда-то вдаль, как часто это делала, и с жаром начала:

— Я, товарищи, хочу отомстить как можно скорее за Стефана, Бояна и Виолету. Посылайте меня на какой угодно риск, только скорее. В моем сердце горит жажда мести. Моя винтовка давно не стреляла, глаз мой давно не брал на мушку врага. Призываю всех ремсистов быть в первых рядах борцов.

Выступление Бонки вызвало энтузиазм среди молодежи За ней встали Ильо, Страхил и Огнян. Они единодушно настаивали на встрече с врагом.

В те сентябрьские дни было проведено первое партийное собрание. Оформили партийную организацию, обсудили задачи, которые ей надлежало решать, избрали секретаря организации. Товарищи единодушно проголосовали за Стояна Боянова (Страхила), он хоть и был молод — рассуждал зрело и пользовался любовью товарищей. Одновременно была сформирована и ремсовская организация. Возглавлять ее поручили молодой партизанке Рилке Борисовой, рекомендованной из Софии.

По указаниям Асена, Кати и Янко организации не имели права обсуждать приказы командира. Члены партии должны были беспрекословно, точно и своевременно выполнять указания и приказы командования, быть примером и являть собой образец дисциплинированности, идти первыми в бой, не показывать колебания или слабохарактерности, в трудные минуты держаться стойко. Теперь, при наличии двух организаций, и командованию стало легче вести работу. С этого момента боец отвечал не только перед командиром, но и перед партией, перед РМС, и это сказалось положительно на качестве нашей организационной и политической работы в отряде.

Вооружив новых партизан, познакомив их с основными правилами и законами партизанской борьбы, мы составили план боевой подготовки и выбрали руководителем этого мероприятия Златана. В плане предусматривались занятия с отдельными бойцами, с отделениями и с целым отрядом. Отряд разбили на отделения. Каждое отделение возглавлял командир и политделегат. Первый отвечал за боевую подготовку отделения, второй — за снабжение бойцов и за политическое просвещение.

Несколько дней в районе села Кална проходили занятия по строевой и стрелковой подготовке, была показана организация различных видов засады, блокада отдельных домов и участков села, ведение охраны и разведки. Бойцы стали более подтянутыми, познакомились с рядом тактических приемов партизанской войны.

Здесь произошла встреча со Славчо Радомирским и Виолетой Яковой (Иванкой). Славчо, скорняк по профессии, был невысокого роста, сухощав, закален в революционной борьбе. Он уже провел несколько лет в тюрьме, а после выхода из заключения был организатором боевых групп в Софии, участвовал в ряде саботажных акций. Славчо был известен как смелый и преданный товарищ. Окружной комитет послал его в наш отряд. Некоторое время Славчо знакомился с организацией отряда, изучал опыт, чтобы потом создать отряд в Радомирской околии. О результатах работы он должен был отчитываться перед нами, так как от нас получал и задания. На таких же условиях пришли к нам и товарищи Крыстан Крыстанов из Софийской околии и Тодор Младенов из Брезникской. Так у нас были подготовлены командиры будущего Радомирского, Брезникского и Шопского отрядов как подразделений единой большой ударной единицы, чье начало пошло от Трынского отряда.

О Виолете Яковой (Иванке) мы прежде не слыхали. Она во многом походила на Славчо Радомирского — как и он, была невысокого роста, худенькая и смелая. Несмотря на то, что она была молода, в жизни ей выпали немалые испытания, она работала швеей, на табачной фабрике, полицейские не оставляли ее без внимания. Никто из нас не мог тогда предположить, что в этом хрупком существе скрывается величайшая сила, что эта, слабая на вид, худенькая девушка — будущая героиня отряда.

На отрядном собрании мы провели разбор боя на Яничева-Чуке. Надо было дать оценку боя, поучиться на его удачах и просчетах. Необходимо было познакомить с тактикой боя и новых партизан, и будущих командиров отрядов. Все единодушно осудили недооценку охраны, настойчиво требовали строгого соблюдения партизанских правил. Забота об охране при любых обстоятельствах была объявлена священнейшей обязанностью каждого бойца и командира. Справедливая критика товарищей, допустивших отмеченные промахи, помогла в дальнейшем повысить бдительность и требовательность в отряде.

Несмотря на то, что наши действия в тот период были направлены в основном на защиту экономических интересов крестьян, мы не забывали главной политической цели — освобождения народа от фашистского ига. Чтобы подготовить население к политической борьбе, необходимо было завоевать его симпатии, необходимо было убедить народ, что мы действительно на его стороне, что причина его бедственного положения не окружной управитель, а капиталистическая система, правящий класс, который беспощаден в своей эксплуатации трудящихся, более того — всегда ненасытен. Исходя из такого понимания вопроса, мы не только должны были изгонять администрацию непосредственно наседающую на народ, но вести как через партийные, так и через ремсовские организации широкую разъяснительную работу относительно политических целей и задач, которые стоят перед партизанским движением. Только этому, по нашему мнению, мы были обязаны тем, что народ осознал истину и решительно встал на нашу сторону — на сторону справедливой борьбы, под крыло рабочей партии…

В связи с боем на Яничова-Чуке, где были понесены большие потери, необходимо было провести повсеместные действия, чтобы усилить влияние отряда, покарать некоторых сельских старост и сборщиков налогов, которые выслуживались перед фашистами и терроризировали население. Отряд временно пришлось разделить на несколько небольших ударных групп.

ПОВСЮДУ

Разделение отряда на небольшие группы в данный момент было целесообразно и необходимо. Мы действовали повсюду. С одной стороны, мы расчленяли силы врага, с другой — он не мог установить численность наших групп, а не зная этого, был не в состоянии правильно распределить свои силы. Появление, например, группы Златана и Тодора в Брезникской, Годечской и Царибродской околиях не только подняло дух населения этих районов, но создало у властей впечатление, что там появились новые партизанские отряды, против которых врагу пришлось послать значительные силы. Действия других двух групп в различных местах Трынской околии совсем дезинформировали полицию относительно численного состава отряда. Участие каждого бойца в политической или боевой акции обогащало не только его личный опыт, но и опыт отряда в целом. Брезникская группа, в состав которой входило только шесть человек, за несколько дней провела четыре собрания. В селе Борово Царибродской околии партизаны схватили старосту, покарали его и сожгли реквизированное зерно.

Вторая группа — Димитра Такова и Крыстана Крыстанова — провела собрания в селах Ярловцы и Радово и в одной махале села Зелениград. Группа изъяла три винтовки и один пистолет. В селе Ярловцы после короткого и вдохновенного выступления Крыстана и Елены на площади выросла целая гора хлеба, брынзы, плодов, носков, рукавиц и пр. Спустя день, группа снова вернулась и укрылась в кошарах на краю села. Вокруг было незащищенное место. Страхил вышел по нужде и, вернувшись, сообщил, что много женщин, одетых в черное, идут на кладбище. Это возбудило любопытство у некоторых товарищей, и они стали наблюдать за процессией в приоткрытую дверь кошары.

— Какие женщины тебе пригрезились? — сердито воскликнул Димитр Таков. — Это полиция. Они уже метрах в двухстах. Собирайте пожитки.

Было девять часов утра. Один за другим товарищи перемахнули через колючую ограду кошары и колонной двинулись через ниву. Полиция бросилась преследовать их, открыла пулеметный огонь, но наши были уже далеко.

Третья группа, в которой был Денчо, вела широкую политическую работу. Почти каждый вечер группа проводила собрания. Она побывала в селах Лешниковцы, Еловица, Верхняя Мелна, Шипковица, Кышле, Паля и Колуница. В большинство из них мы приходили впервые, но, несмотря на это, крестьяне встречали нас как долгожданных гостей.

После возвращения групп было созвано отрядное собрание. На этом собрании бойцы рассказывали об участии в различных акциях, об успехах отдельных групп.

Димитр Таков и Страхил оживленно рассказали, как им удалось схватить радовского старосту, который предал полиции Тако Симова, и как тот сбежал из школы, где крестьяне слушали речь заместителя комиссара.

— Сбежал, — басовито произнес Димитр Таков, — но куда спрячешься? На другой день еще затемно с двумя товарищами возвращаемся в село. Ребятишки сообщили нам, что староста вернулся домой. Идем, окружаем дом, и на этот раз он у нас не убежал. Я проверил глазомер, — завершил Димитр Таков.

— Наша группа, — начал Тодор Младенов, — шла новым маршрутом. Продвижению группы содействовали легальные товарищи, члены партии и РМС, они с готовностью помогали нам. В селах, где мы побывали, были созданы партийные и молодежные организации. Сейчас и в этом районе у нас есть связи, есть ятаки. Народу, угнетенному фашистами, дышится трудно. В то время как в Трынской околии не работает ни одна маслобойня и никто не вносит налоги, в Брезникской, Годечской и Царибродской власти забирают у населения и молоко, и шерсть, и зерно. Вот почему наше появление в этих селах, собрания, на которых мы разъясняли цели и задачи партизан, помощь, оказанная нами населению, вызвали небывалый энтузиазм. Там, где мы побывали, крестьяне просили нас бывать у них чаще.

О боевой операции в селе Борово Царибродской околии доложил Златан.

— По дороге выяснилось, — сказал он, — что боровский староста немилосердно притесняет крестьян, отбирает у них все зерно. Товарищ Славчо Кирков из села Круша, которого мы послали на разведку, во многом помог нам. От него мы узнали все, что нас интересовало: и состав сельской стражи, и где находится склад реквизированного зерна, и где дом старосты. Мы нанесли объект на небольшую схему. По этой схеме каждый из группы получил задание. Эх, товарищи, — все с большим подъемом продолжал Златан, — знали бы вы, как нам удалось изловить этого поганого старосту. Рассчитывали взять его дома — там его не оказалось. В корчме — тоже нет. Эх, думаю, провалим план.

— Вон в том доме его ищите, — указал один крестьянин на белый дом торговца Симо. — Там гуляют. Избавьте нас от этого нечестивца. Не мешкайте, не то узнает и сбежит.

— Как услышал я эти слова, кровь во мне закипела. Я уж не думал о себе. Схвачу его за глотку, а там будь, что будет. Как только добрый человек показал мне дом, я сразу же построил людей. Дом оцепили. Я, Огнян и Крысто вошли внутрь, другие остались охранять.

— Сдавайтесь! — крикнул Огнян и наставил винтовку на старосту. Компания из восьми человек покорно встала с мест и подняла руки вверх. Оружия у них не оказалось. Завели их в школьный зал. Там собрали все село. Перед всеми разоблачили старосту, спросили мнение крестьян.

— Избавьте нас от этого злыдня, пусть не позорит наше село! — выкрикнул пожилой крестьянин. — От него мой ребенок помешался. Мы без последнего килограмма кукурузы остались.

— И у нас забрал кукурузу, — жаловалась молодая женщина. — У него нет ни капли жалости к людям — злой, как собака, так и норовит всем напакостить.

Потом все начали кричать, требуя расстрела.

— И как вы поступили? — прервал его Димитр Таков.

— Точно так же, как вы поступили с радовским старостой. Глас народный — глас божий, — ответил важно Златан и продолжал: — Склад с реквизированным зерном охраняли два крестьянина, вооруженные берданками. Надя обезоружила их в один миг и освободила от обязанностей. Открыли склад и позвали крестьян забрать свой хлеб.

«Несите мешки, разберите зерно, не гореть же ему», — говорю я крестьянам, а они все в один голос: «Лучше уж пусть сгорит, чем снова его у нас отбирать будут. Так легче».

Крысто чиркнул спичкой, и спустя немного все село осветилось заревом. Крестьяне подносили солому, чтобы занялось дружнее; некоторые не стерпели — насыпа́ли мешки и уносили куда-то в укромное место.

Подобными впечатлениями поделились и товарищи Ильо, Пешо, Огнян, бай Трайко и другие партизаны. Три группы принесли больше десяти винтовок и несколько пистолетов, отобранных у старост и служащих.

После этих небольших, но успешных операций наступил ощутимый подъем, уверенность. Некоторые товарищи доказывали, что в зимний период малым группам легче скрываться от врага, и, не понимая, что на деле это ведет к распаду отряда, отстаивали свое мнение. Их доводы, что малым группам легче маневрировать и обеспечивать себя провиантом в условиях зимы, на первый взгляд были приемлемы, но основная задача отряда состояла не в том, чтобы надежно укрыться, выжить, а в том, чтобы действовать, наносить удары по врагу, расстраивать его государственный аппарат, тыл, этим способствуя скорейшему освобождению народа. Разделение же отряда затрудняло как координирование действий и связь между группами, так и их обороноспособность. Позиция разделения порождала у отдельных товарищей скрытую мысль — укрыться, пока не придет Красная Армия, пока она не освободит нас, — а эта мысль была в основе своей вредна и антипартийна. Трудно было бы убедить защитников этой позиции в правильности партийной линии, если бы немедленно после завершения операций вся полиция и войска не были подняты на ноги. Только благодаря тому, что мы были большой и хорошо вооруженной группой, врагом не было зарегистрировано ни малейшего успеха.

Так провалились все его попытки разгромить нас до наступления зимы.

Вопреки преследованиям, отряд провел все запланированные в октябре операции. Широкая разъяснительная работа на собраниях в селах Бохова, Реяновцы, Слишовцы, Ранилуг и других имела положительные результаты. Встречаясь с крестьянами, мы укрепляли с ними связь, узнавали от них все, что их волновало, вникали в их нужды, в подробности их тяжелой жизни, а они, со своей стороны, открыто выражали свою любовь к нам, доверяли свои сокровенные тайны, а когда мы запаздывали явиться, волновались за нас.

В один из вечеров мы посетил село Реяновцы и созвали собрание. Во время собрания одна женщина шепнула мне на ухо, что за печью в хибарке у ее соседа Стоядина Петрова спрятан мешочек патронов. Я взял с собой двух человек и прямо к нему. Сообщение женщины оказалось верным.

На следующий вечер было собрание в село Слишовцы. Собрание состоялось в зале школы, которую до отказа заполнили посетители. Тут объектом нашей агитации был Рангел Михов, административный служащий в оккупированной Югославии, приверженец фашистской власти. Его проступок был связан с одной операцией югославских партизан, когда он, укрытый одеялом и притворившийся больным, был ими обнаружен. Партизаны его предупредили, что он должен покинуть село и ничего не сообщать о них властям, однако он тут же побежал на почту и донес Байкушеву по телефону, что партизаны чуть было его не убили. Этого Михову показалось недостаточным, и он попросил начальника полиции прислать в село жандармов. Об этом нам сообщили в тот же день. Человек, подслушавший его разговор с Байкушевым, не был ни членом партии, ни членом РМС. Он был простым крестьянином.

За такое преступление Рангел Михов заслуживал смертной казни, но мы хотели услышать мнение его односельчан. Когда мы все рассказали о случившемся, один крестьянин встал с места, окинул взглядом присутствующих и, посмотрев в лицо обвиняемого, спросил:

— Рангел, верно ли, что ты сделал такую подлость?

— Верно, — ответил Рангел и опустил глаза.

— Тьфу, — сплюнул в досаде крестьянин, — где же твоя совесть, продался полиции?!

Вслед за ним выступили и другие крестьяне, и все, как один, заклеймили позором предателя. Вместе с тем крестьяне не забыли, что у него есть дети, и просили нас пощадить его.

Беспощадно разоблаченный перед всем селом, он расплакался, покаялся в своем преступлении и попросил командование отряда помиловать его, обещав односельчанам, что больше никогда не будет так поступать.

Мы помиловали его, и этот акт сам по себе имел огромное воспитательное и политическое значение.

В реяновской прогимназии споры между детьми из различных сел стали обыкновенным явлением. Пока споры разгорались в стенах классов, они не беспокоили ни учителей, ни директора, но когда дети стали разделяться на партизан и фашистов и это обычно оканчивалось схватками, учителя серьезно призадумались над тем, какие принять меры, чтобы навести порядок в училище.

Что бывало причиной споров, возникавших между детьми из Слишовцев или Реяновцев и цигриловчанами? Узнав, что партизаны до сих пор ни разу не появлялись в селе Цигриловцы, слишовские ребята называли цигриловских «фашистами» — так вспыхивала ссора.

— А вот и неправда, вовсе мы не фашисты, один староста наш фашист, но партизаны его прикончат, — оборонялись те.

— Если вы не фашисты, почему партизаны обходят вас? — спрашивали слишовские ребята и торжествующе посмеивались.

Цигриловским трудно было опровергнуть такой довод. И только, когда мы побывали в этом селе, дети успокоились, обвинение было опровергнуто. Тогда наступал черед стрезимировских сверстников или ребят из какого-нибудь другого села, где мы еще не побывали.

В результате активной деятельности отряда до конца октября мы не только восполнили понесенные на Яничова-Чуке потери, но и в значительной степени повысили свою боеспособность. Все до одного получили боевое крещение, основательно ознакомились с политической обстановкой и могли свободно разговаривать с крестьянами по любым злободневным вопросам. Жители сел и деревень, со своей стороны, ближе узнали нас и почувствовали в нас свое войско.

Если вначале мы опирались на отдельных ятаков, сейчас мы имели массовую базу. Наша борьба перешла в высшую фазу. Отдельные ятаки в этот период выполняли специальные задачи: вели разведку, укрывали раненых и больных партизан, руководили боевыми группами. Питание для нас перестало быть проблемой. Мы получали продукты не от отдельных членов партии или РМС, не от наших ятаков, а от всего населения и, в первую очередь, от наиболее зажиточных крестьян. Они были в состоянии не только лучше кормить нас, но и снабжать одеждой и одалживать денег. Когда полиции становилось известно, что не бедняки, а богачи принимают нас, она преследовала их и этим озлобляла и восстанавливала против власти.

Мы уже были в состоянии блокировать теперь целое село, никого не выпустить из села, где мы находились, и относительно спокойно кончить там свои дела. Уменьшились случаи предательства. Многие старосты, их заместители и другие административные чиновники сами предлагали нам свои услуги в борьбе против власти.

То, что мы с самого начала наказывали злостных фашистов и люди видели на примерах, что виновным перед партизанами и народом не уйти от возмездия, как бы они ни пытались, предотвратило многие пожары, спасло от расстрела многих наших ятаков. Враг знал — мы не прощаем жестокость, хватаем и наказываем виновных. В случае финансового затруднения мы прибегали к займам, обращаясь, главным образом, к богатым людям и выдавая им долговые расписки. Население относилось к нам с доверием, люди без всякого страха сами предлагали свою помощь.

Благодаря нашим тесным связям с населением, мы знали обо всем, что говорится по селам, даже в беседах с глазу на глаз, знали, у кого есть оружие и где оно спрятано. Большое воздействие оказывали мы и на административный аппарат.

На оккупированных болгарскими фашистскими властями территориях Греции и Югославии работали административными служащими некоторые из Трынского края. Многим из них, тем, кого нам удалось обнаружить, через домашних были посланы письма с предупреждением в пятидневный срок покинуть оккупированную территорию. В результате предупрежденные в отведенный им срок вернулись домой. Так помогали мы и порабощенному греческому и югославскому народам в борьбе против общего врага — фашизма.

С нашего согласия остались на службе старосты стрезимировской, филиповской и вуканской общин, а староста левореченской общины Димитр Пеев позже был предупрежден в двадцать четыре часа оставить общину, и он исполнил наш приказ с большой точностью.

Все эти действия еще выше подняли авторитет нашего отряда. Теперь органы власти в селах обращались за инструкциями не к околийскому управителю, а к руководству отряда.

Убитые партизаны стали для населения знаменем борьбы. Песню о Стефане и Вельо пел народ в селах. С этой песней утром пастухи выходили на пастбища, с нею вечером жницы возвращались с полей. Простая мелодия, в духе народных напевов, звучала всюду. Эта песня стала любимой в Трынском, Брезникском и Радомирском краях. Пели ее и югославские юноши и девушки, знавшие наших партизан.

Просто, без украшательства рассказывала эта песня о битве на Яничова-Чуке. В устах партизан она звучала как угроза и клятва.

Уверенность в победе, выраженная в последнем четверостишии песни, привлекла в отряд новых бойцов.

Со Славчо Радомирским мы уточнили некоторые подробности в связи с его предстоящей деятельностью. Он и Рилка Борисова (Варя) отправились в Радомирскую околию. Я проводил их до села Видрар, оттуда им предстояло добираться самим. Дорога к селу Видрар пролегала через село Верхняя Мелна. Проходя мимо дома Страти Гигова — кузнеца, я вспомнил о винтовке и предложил Славчо зайти за нею.

Кузнец и на этот раз встретил меня любезно. Я хоть и чувствовал, что любезность его продиктована тактикой, а вовсе не сердечностью, решил тоже быть любезным.

— Будимка, — окликнул он жену, — готовь ужин для гостей, да поживей. Найди там что-нибудь — молочка, брынзы, все, что бог дал.

— Сейчас, — покорно ответила тетка Будимка, выходя из комнаты.

— Дядя Страти, знаешь, зачем мы пришли?

— Эх… Славчо, племяш, — хитро прищурился кузнец, — если не знаю, ты скажешь. Хлебец найдется, брынзочка — тоже, голодными вас не отпущу.

— Не об этом речь, дядя Страти, за винтовкой мы пришли.

— Какая винтовка? — забеспокоился тот. — Это клевета на меня, это мои враги — завистники-соседи на трепались вам. — Он смачно выругался в адрес тех, кого подозревал в доносе. Он забыл, что о винтовке мы слышали из его собственных уст месяца полтора тому назад. — Я люблю вас, как своих собственных детей, ну можете ли вы подумать, что, если бы я имел оружие, то не дал бы вам его!

Сколько мы его ни убеждали отдать винтовку добровольно, кузнец упорно отказывался, что у него есть оружие, и в подтверждение своих слов клялся всеми своими четырьмя детьми. Не оставалось ничего другого, как найти винтовку самим.

На верхний этаж вела деревянная лестница. Влево и вправо из маленькой гостиной выходили двери. Я открыл левую дверь и посветил — вешалка за дверью. Сразу же в лучах света карманного фонарика блеснул новый сербский карабин, висевший на новеньком ремне.

— Славчо, так ведь это мне прислал в подарок мой Васа, твой лучший друг. Я думал, вы о каком другом ружье спрашиваете, — юлил кузнец.

— Где патроны?

— Славчо, нет патронов, — ответил смущенно он и в растерянности схватил себя за усы.

— Не криви душой, дядя Страти, не мог тебе Васил карабин без патронов подарить. Ты, выходит, только на словах такой щедрый.

— Нету, чтоб Василу на месте помереть, если я вру, — произнеся клятву, он для большей убедительности перекрестился.

— Придется поискать, но если найду…

— Излишне это, Славе, нет у меня патронов.

Я не поверил и этому уверению и пошел в правую комнату. Там стояла большая железная кровать, застеленная домотканым шерстяным покрывалом из ярких красных, желтых и зеленых квадратов. Приподнял я покрывало — под кроватью оказался ящичек. Он был довольно тяжелым.

— Что в этом ящичке, дядя Страти, гвозди что ли?

Кузнец, насупившись, молчал. Он медленно поводил глазами, поглядывая то на одну, то на другую стену, избегая встречаться с нами взглядом, и, сам не зная зачем, шарил то в одном, то в другом кармане.

— Дрожишь, — нарушил тягостное молчание Славчо Радомирский, — наверное, расстрела ожидаешь! Заслуживаешь, но…

— Для Васко берег, ей богу, для Васко все это. Знаю, что и он к вам придет.

Разумеется, его Васко и в мыслях не держал идти к партизанам. Он выслуживался перед начальством в самоковском селе Говедарцы, писал отцу восторженные письма о германской армии и ждал с нетерпением, когда его произведут в следующий чин.

Мы расстались со Славчо и Варей. Я остался в селе Видрар у Петра Станимирова, чтобы через него связаться с Георгием Василевым из села Докьовицы, которого знал как хорошего товарища. Был он каменщиком и участвовал в ряде нелегальных собраний в Софии. Вместе с тем он производил впечатление человека несмелого, что очень не вязалось с его могучей, крепко сколоченной фигурой.

Как в Видраре, так и в Докьовицах были старые коммунисты, но партийная работа в этих селах была некоторое время в застое. Теперь эти люди один за другим начали выражать готовность включиться в работу, а это означало, что они готовы принимать у себя партизан, помогать в случае необходимости в разведке, вести партийную агитацию, агитировать за Отечественный фронт, за победу.

Зайти в Докьовицы меня соблазняла не только перспектива восстановить партийную организацию, но и надежда встретиться здесь с одним из наиболее популярных «земледельцев» округа — Иваном Йоцовым.

Поэтому после партийного собрания я не ушел, а решил остаться у Георгия, чтобы на следующий день увидеться с «земледельцем». Встреча, однако, не состоялась. Решив, вероятно, что его хотят привлечь к работе или хотя бы побеседовать с ним, Иван Йоцов мигом исчез из села. Мы уже привыкли к таким номерам. Придешь куда-нибудь, ждешь целый день, а в конце концов — ничего.

Смеркалось, когда недалеко от дома Георгия Василева раздался ружейный выстрел. Это обстоятельство сильно встревожило моего хозяина. Он предположил, что кто-то узнал о моем присутствии, и стал убеждать меня уйти как можно быстрее. Во мне, напротив, этот выстрел не вызвал беспокойства, но уйти я согласился. Все-таки он лучше меня знал людей и обстановку в своем родном селе. Георгий повел меня вдоль реки. Мы долго шли берегом, пока село не осталось позади. Здесь он показал мне дорогу на Верхнюю Мелну, и мы разошлись. Я пошел тропинкой, которую он мне указал, не смея отклониться в сторону, чтобы не сбиться с пути. Идя в непроглядной темноте, я забрел в такой густой терновник в глубине оврага, что едва оттуда выбрался. Тогда я подумал, что, испугавшись, Георгий только и мечтал, как бы скорее от меня отвязаться, а о том, что со мной может произойти, даже не подумал.

А в сущности причины для бегства не было. Напился помощник старосты и решил повеселиться. Но как? Взял ружье и, выстрелив, сам же себя поранил. Известное дело, близкие подняли крик, вопль. От Георгия требовалось только побольше хладнокровия.

Добрался до Верхней Мелны. Здесь уже издавна существовала партийная группа. Я связался с секретарем группы, созвали собрание. Присутствовали шесть-семь человек и среди них братья Миле и Леко из махалы Палилула. На собрании я предложил коммунистам, а через них и беспартийным вступить в отряд, но никто не изъявил желания.

— Если Милан — учитель, сбежал из села в Софию, чтобы в партизаны не идти, — заявил один из присутствующих, — что же с нас взять? Он холостой, а у нас по дюжине ребятишек на шее.

— Человек поехал жениться, — вступился другой, — не может же он век холостым ходить. И это тоже не малая забота…

— Нашел время жениться! Люди за нас на смерть идут, а он жениться, — яростно отозвался первый.

— Э… кому когда счастье выпадет — один женится в мирное время, другой — в самую заваруху.

Милан, действительно, уехал в Софию. Одни говорили, что он сбежал, чтобы не идти в партизаны, другие, — что нашел богатую невесту и, опасаясь упустить приданое, немедленно выехал, вероятнее же всего было и то, и другое. Для нас не имела существенного значения причина, для нас было важно, что он уехал, не предупредив товарищей, и тем самым нарушил партийную дисциплину. Напрасно мы ожидали его возвращения. Милан остался в Софии и получил партийное взыскание.

До конца сентября мне удалось побывать в селах Бохова, Реяновцы, Слишовцы и Лешниковцы. Где легче, где труднее, но дело двигалось.

Неудачи гитлеровской армии на Восточном фронте и в Африке заставили германских людоедов усилить нажим на софийских регентов, требуя посылки болгарских войск против Советского Союза. Лакеи Филов, князь Кирил и Михов развернули широкую агитацию и пропаганду в пользу фашистской Германии. Они старались убедить болгарских рабочих и крестьян, что немецкие фашисты — их братья, а советский народ — злейший враг.

Нет ничего, к чему болгары были бы так чувствительны, как к дружбе с советским народом. Поэтому, когда фашисты начали брататься с гитлеровцами и нашлись «ученые», которые изобразили нас чуть ли не двоюродными братьями японцев и, присоединив нас таким образом к «чистой расе», стали агитировать пойти против родных братьев — советских рабочих и крестьян, вся страна поднялась против правительства. Болгарский народ никогда не предаст этой дружбы, сцементированной братской кровью в жестокой войне.

На борьбу с попыткой фашистов бросить болгарскую армию против Советской страны Болгарская рабочая партия подняла на ноги все патриотические силы. В октябре она обратилась к армии с воззванием, в котором говорилось о надвигающейся опасности. Воззвание было адресовано офицерам, унтер-офицерам и солдатам.

В этом воззвании говорилось, что Гитлер, чувствуя свой конец, хочет потопить в крови болгарский народ, чья армия ему нужна не только для того, чтобы сломить сопротивление других народов, борющихся за свободу и независимость, но и для борьбы с Красной Армией.

Воззвание завершалось лозунгами, призывающими изгнать немцев из нашей страны, сломать «ось», смыкающую немецких фашистов с фашистским правительством Болгарии, установить народно-демократическое правительство. «За тесную дружбу и сотрудничество с Советским Союзом и народами балканских стран, за свободную, независимую и счастливую Болгарию!» — гласили лозунги.

В связи с призывом партии отряд уделял исключительное внимание массово-политической работе. На собраниях в селах мы говорили о давней болгаро-русской дружбе, рожденной в освободительной войне, положившей конец пятисотлетнему турецкому игу, разъясняли людям, к каким тяжким последствиям для Болгарии и болгарского народа приведет использование нашей армии против Советского Союза. Мы агитировали крестьян обратиться к своим сыновьям, находящимися в оккупационных войсках в Югославии, Греции, Македонии, с призывом оставить службу в армии и перейти на сторону партизан.

В середине октября полиция предприняла большую акцию против партизан. Она была задумана с целью охватить большой район, в который входили села Кална, Црвена-Ябука, Раков-Дол, Радосин и Преслоп. Полиция наносила одновременно два встречных удара — один со стороны города Пирот, второй — от Трына. Операцией руководил известный своей жестокостью головорез Кочо Стоянов, в подчинении которого находилось четыре тысячи полицейских и солдат.

В районе, где наносились удары, действовал отряд Живое Николича Брко. Брко был одним из популярнейших деятелей Сопротивления в Црнотравском районе. Это был могучий здоровяк с густыми пушистыми усами, из-за которых он и получил свое прозвище[16]. Обнаружив расположение его отряда в селе Раков-Дол, фашисты обстреляли село всеми видами оружия и начали окружать его. Только благодаря умелому маневру, Брко вывел отряд из-под удара полиции.

Разгневанный неудачей, головорез Стоянов приказал своим послушным слугам — офицерам Дикову, Китову, Апостолову, Диневу и Караиванову — 25 октября сжечь все села в этом районе, а мужчин до пятидесятилетнего возраста арестовать и отправить на принудительные работы в Центральную Болгарию.

Утром назначенного палачом дня одновременно вспыхнули пожары в десяти селах. Дома, пристройки, сараи — все было охвачено огнем, над селами стояло зарево, символизирующее как силу, так и слабость фашистской власти. Весь район был покрыт дымом, пахло гарью. Как при набеге гуннов, люди бежали, охваченные паникой, плакали дети, в пылающих кошарах дико ревел скот. Многие крестьяне в этот день сошли с ума, многие преждевременно поседели. Фашисты ожидали, что террор заставит народ упасть на колени и прекратить сопротивление. Этого не случилось; жестокость, в результате которой сотни семей остались без крова, лишились всего, еще сильнее разожгла ненависть жителей сел и деревень, активизировала партизанскую борьбу. Теперь людей ничто не удерживало в селах. В партизанские отряды шли не только взрослые, но и дети.

В конце октября я получил приглашение от югославских товарищей присутствовать на торжестве по случаю Великой Октябрьской социалистической революции, которое должно было состояться в селе Црна-Трава. Отправились мы с Крыстаном и 6 ноября вечером были уже в махале Златанцы. Переночевали у одного крестьянина, которого нам рекомендовал в письме Смаевич, а рано утром отправились в центр села. Там мы встретились с Васо Смаевичем, Брко и Благоя Нешковичем, прибывшим сюда по случаю праздника.

С Благоя Нешковичем я увиделся впервые. Ему было тогда лет сорок; высокий, необщительный, холодноватый в обращении, он резко отличался от Смаевича и Антуновича; это были люди жизнерадостные, сердечные, компанейские, и в их присутствии особенно ощущалась замкнутость и необщительность Благоя Нешковича.

В село Црна-Трава пришли сотни женщин, мужчин и девушек. Торжество намечалось провести под охраной отряда Брко, в которой входило к тому времени около семисот бойцов.

Поскольку нас объединяла общая борьба, общие задачи и цели, я намеревался сказать на митинге несколько слов, о чем уведомил Нешковича. Я не знаю, каковы были его соображения, но он не выразил согласия. С речью выступил Нешкович. Подчеркивая роль и значение Октябрьской социалистической революции для советского народа, он отметил ее благотворное влияние на коммунистическое движение в Югославии, ее роль в создании коммунистической партии Югославии. Затем он сделал сообщение о положении на Восточном фронте и подробно остановился на обстановке в Югославии.

После митинга я имел краткую беседу с Нешковичем и Смаевичем. Как раньше со Смаевичем, так и теперь с Нешковичем мы договорились, что в случае необходимости югославские партизаны и руководители могут перейти на нашу территорию, где трынское население было подготовлено к тому, чтобы оказать им содействие. С этой целью мы провели огромную работу. Нелегко было выкорчевывать многолетнюю ненависть, создаваемую и непрестанно разжигаемую болгарскими и сербскими шовинистами.

От Нешковича я узнал, что в их главном штабе есть болгары, переброшенные из Советского Союза. Это меня обрадовало. Одним из этих товарищей был Штерьо Атанасов — партийный работник с большим стажем, долгое время живший и работавший в Советском Союзе, а потом в Турции, воевавший в Испании, много раз нелегально переходивший болгарскую границу с ответственными и сопряженными с риском заданиями.

С Нешковичем и Смаевичем мы расстались еще в центре села и отправились с Брко в обратный путь. Брко получил задание передислоцироваться в село Кална, туда же направлялись и мы с Крыстаном. По дороге мы с Брко имели возможность обменяться мыслями по ряду вопросов. Много говорили о зимовке. Югославы, как и мы, пришли к выводу, что отряд не следует разбивать на малые группы.

Накануне мы получили подобное указание и по линии партии, так что всем нам было ясно, что отряд будет зимовать в полном составе и не в землянках, а в селах.

Наступил ноябрь — холодный и дождливый. Одежда на партизанах пообносилась, впрочем от дождя и холода не спасала нас и новая одежда. И вот как раз вовремя отряд получил обещанные кожушки, меховые шапки, свитера и шерстяные носки. Все это было переслано через бая Тошо — мельника, как было уговорено во время моего последнего пребывания в Софии. У него был грузовик, и он частенько бывал в столице. Кроме того, мы получили некоторые вещи через Стояна Якимова, агронома в Трыне. Эти вещи собрали коммунисты города. Эта забота партии, проявленная непосредственно перед операцией на руднике «Злата», давно задуманной нами, тронула бойцов. К акции они готовились бодро и весело.

Объект был очень серьезным. Он требовал хорошей подготовки и организации, точности и внезапности действий. Исходя из этого, в течение нескольких дней около Калны усиленно проводились боевые учения. Одновременно, в связи с наступившими холодами, были приняты меры по физической закалке. Днем и ночью бойцы находились под открытым небом. Мы научились определять время восхода и захода Луны, появления утренней звезды, положение Большой Медведицы, расстояние от нее до Малой Медведицы. Мы любовались яркими восходами и пламенеющими закатами. Небо действительно было несказанно красиво, когда солнце пряталось в облаках. Они окрашивались то в золотистый, то в серебристый цвет, то становились прозрачными, то неожиданно сгущались, радужно переливаясь. Природа являла собой океан красок. Каждый лист, каждая травинка были окрашены в яркие солнечные цвета. Но все это не согревало. Потому в эти холодные ноябрьские дни мы с таким нетерпением ждали восхода солнца, собирались там, куда падали его первые лучи, одновременно согревавшие и развлекавшие нас, вечерами же со вздохом сожаления провожали его. Чудные закаты! Иногда они походили на огромный пожар, охвативший не только горы с их остроконечными вершинами, но и небо, весь бескрайний горизонт. По закатам мы учились предсказывать погоду. Красный закат предвещал ветер и бурю, закат в облаках — дождь. Мы предпочитали ясные закаты, когда солнце было видно до последнего мгновения перед своим уходом за горы. Такой закат обещал погожий день бабьего лета.

Там и сям мы разжигали костры. Согревали у огня коченеющие руки, иногда варили фасоль или мясо, полученные от отзывчивых людей из Калны. Они не жалели для нас ни хлеба, ни скота, ни самих себя. Несмотря на то, что фашистская власть лишила их всякого снабжения, что они не получали сахара, риса, керосина, мыла, люди находили возможность достать для нас все необходимое. «Не морить же их голодом», — говорили они. Жители калненских выселков Стране и Виниште находились непрестанно среди нас. Они взяли на себя обязанность доставлять нам продукты, стирать наше белье, помогать в разведке. Уже немолодой бай Саво, его старший сын Величко, проворный Никола и хитрый Виден круглосуточно работали для нас, и эта работа была гораздо тяжелее той, которая доставалась на долю самим партизанам. Только, бывало, одни покинут их дом, на смену идут другие, проводят этих, идут третьи, нередко к ним являлась и полиция — жестоко избивала их, забирала все, что было в доме, и уходила. Бывали случаи, когда их увозили в Трын, по нескольку дней держали под стражей, но, ничего не добившись, отпускали. Мы ликовали от радости. Умели эти люди держаться перед врагом: когда надо — мужественно и непреклонно, а когда — прикидываясь простачками, но при этом всегда возвращались к своим.

После учения в калненском лесу отряд Денчо отправился к Крайште, а я остался в Калне ждать возвращения Делчо и группы Златана и Тодора Младенова, которая находилась еще в Брезникской и Царибродской околиях. Делчо был в Софии, и мы со дня на день ждали его с новыми партизанами. Златан и Тодор задержались в районе больше, чем предполагалось, и это сильно беспокоило нас.

Случилось так, что обе группы явились в Калну в один и тот же день. С Делчо пришли три новых партизана — Свилен Веселинов (Момчил) из Перника, Георгий Лазаров (Гриша) и Трайчо Македонский. В это же время вернулся с границы и Петко. Он разыскал своего брата Недялко и привел его с собой. Обе группы, включая новых товарищей, насчитывали четырнадцать человек, из которых только восемь были хорошо вооружены.

Моя встреча с Денчо намечалась в районе Верхней Мелны. По дороге, проходя мимо Главановцев, мы решили напасть на полицейский участок. Мы знали, что в селе много полиции, и ввязываться в бой не входило в наши планы. Мы хотели только подразнить врага. Перешли в брод реку Эрму и вышли к участку, на который мы уже нападали в июне этого года. Бесшумно перемахнули через плетень, окружавший огород, залегли в кювете по левую сторону шоссе Трын — Главановцы. Понимая, что малейший шорох может провалить наш план, я отдал приказ соблюдать строжайшую тишину.

Во главе небольшой колонны ползли Златан, Мито — брат Райчо, Крыстан и Крыстьо из Ярославцев. Они составляли штурмовую группу, которая должна была атаковать первой. Продвинувшись ползком на несколько шагов, они останавливались и надолго замирали. Это вызывало вполне основательное негодование следовавших за ними товарищей, которые тревожились, что время уходит и враг может обнаружить нас. Прошел час, штурмовая группа подползла близко к часовому, партизаны открыли огонь. Златан бросил гранату. Полицейский успел вбежать во двор, где спало еще шестеро человек. Услышав взрыв, они бросились бежать через поле в ближайший сосновый лесок, метрах в ста от школы, где была расквартирована полицейская рота.

Убежавшие из участка полицейские открыли огонь, только добравшись до леска. Спустя некоторое время, открыли стрельбу и полицейские, находившиеся в школе. Они подумали, что со стороны леса их обстреливают партизаны, и сосредоточили весь огонь против своих. Видя, что цель достигнута, мы отошли. Позже мы узнали, что стрельба продолжалась всю ночь. Ни полицейские из участка, ни те, что находились в школе, долго не могли понять, что происходит. И те, и другие думали, что имеют дело с напавшими на них партизанами.

Это третье подряд нападение на Главановцы ввергло полицию в большую тревогу. Полицейские думали теперь не о том, чтобы нападать, а только о защите, для чего вокруг школы были построены более надежные укрытия.

После встречи с отрядом штаб разработал подробный план нападения на рудник. Мы не знали состава охраны, поэтому решили совершить одну-две вылазки в отдаленный от рудника район с целью отвлечь внимание полиции, а затем ударить по главному объекту. Такая тактика была не раз испытана и давала хорошие результаты.

Для этой цели мы наметили село Божица Босилеградской околии и села Шипковица и Драгойчинцы, расположенные в восьми-десяти километрах от рудника. В этих селах нам еще не приходилось бывать, и они были нам совсем незнакомы.

По дороге в Божицу ночь застала нас в районе горы Кырвав-Камык, возвышавшейся примерно на тысячу семьсот метров над уровнем моря. Ночью выпал снег, земля сразу же побелела. Снегом запорошило и нашу одежду. Стало холодно. Мы разложили костры, вокруг накидали сухих ветвей и улеглись, спасаясь так от простуды. Спать, однако, не было возможности. Пока у костра согреешь грудь, замерзнет спина.

— Товарищи, так не уснешь, — пожаловался Денчо, который мог спать при любых обстоятельствах и в любом положении. — Вставайте, будем греться!

Еще не получив ответа, он взял губную гармошку, с которой не расставался, и заиграл трынское хоро.

— Если уж товарищ Денчо не может заснуть, — отозвался Огнян. — значит, морозец порядочный. — И тут же вскочил. Вслед за ним поднялись и другие. Хоро заколыхалось.

Кроме того, что Денчо умел необыкновенно быстро засыпать, за ним водились еще две слабости — во сне он громко храпел, а в свободное время до винтика разбирал и выводил из строя свои часы.

Однажды, когда мы спали на сеновале бабушки Сеты в Слишовцах, совсем рядом с нами играли детишки. Пока они возились внизу, нам не угрожала опасность быть обнаруженными. Но когда они задумали забраться на яблоню, ветви которой достигали кровли сеновала, тогда и я, и Стефан испугались. Денчо спал и храпел так громко, что дети не могли бы не услышать его. Если бы я не закрыл ему рот рукой, они обнаружили бы нас и нам пришлось бы среди бела дня покинуть наше укрытие.

У Денчо часы не работали больше одной-двух недель. Всякий раз, возвращаясь из Софии, я приносил ему часы, и всегда он был без часов. Попадут ему в руки часы, считай, что их уже нет, разберет, соберет, потом снова разберет и будет с ними возиться, пока они навсегда не остановятся в его руках.

Наряду с этими простительными слабостями, Денчо обладал многими завидными качествами. Общительный и веселый, он быстро завладевал сердцами товарищей. Его одинаково любили и молодежь, и пожилые партизаны, он со всеми находил о чем поговорить. Пользовался большим авторитетом в отряде и был любимым командиром — смелым, преданным, находчивым и справедливым. Таким его воспитал наш славный РМС.

Благодаря ему, эта холодная ночь прошла незаметно.

Наступил первый зимний день. Снег покрыл листья деревьев. Ветви склонились под тяжестью снежного покрова. Занесло и травы, Дед Мороз вступил в свои права.

Из леса мы вышли рано и направились через широкий луг. На девственном снегу видны были только следы нашего патруля, только что проложившего дорогу через глубокие заносы.

Не видно было и пограничной борозды. И она, десятки лет вызывавшая ненависть населения этого края, лежала где-то под снегом.

— Почему ты вернулся? — спросил Денчо часового Петко, который входил в состав патруля.

— Заметили крестьян с лошадью, — доложил тот.

— Сколько их?

— Трое.

— Остановите и спросите, откуда и куда едут!

Петко отдал честь и побежал исполнять приказ. Крестьяне были из Лисиной махалы села Божица.

Они везли капусту. Мы пошли вместе с ними и к восьми часам вечера пришли в махалу. Сразу же послали в село разведчиков, но неблагоприятные сведения заставили нас отменить нападение на почту.

Вернулись обратно. Неподалеку от Шипковицы мы с Крыстаном покинули отряд, чтобы в условленном месте встретиться со Славчо Радомирским, а отряд отправился в село, чтобы вернуть крестьянам реквизированное зерно, которое уже было собрано и в любой момент могло быть вывезено в город. Крыстан должен был вернуться в свой район, но его участие в некоторых операциях было необходимо — он набирался боевого опыта.

Весть о прибытии отряда в Шипковицу разнеслась по всему селу. На площади собралась толпа — одних привела сюда любовь к партизанам, других одолевало любопытство. Полиция бывала здесь редко. Село находилось далеко от города, все дороги в него вели через лес, и враги, опасаясь внезапного нападения партизан, боялись сюда показываться. Поэтому и партизаны, и население чувствовали себя относительно спокойно.

Когда все село было в сборе, Денчо сообщил о цели прихода партизан и поручил одному из бойцов разбить двери склада, где хранилось отнятое у населения зерно.

— Мешки с собой взяли? — спросил Денчо крестьян. — Это ваше зерно. У вас его отняли, а мы возвращаем его вам. Довольны?

— Как не довольны? Нашлись люди, которые и нам хотят помочь, защищают нас, — отозвался мужской голос из толпы собравшихся.

— Да здравствуют партизаны! — выкрикнул другой, и сотни голосов подхватили лозунг.

Крестьяне пришли на площадь без мешков и, казалось, не были готовы разобрать зерно. Поэтому Денчо снова обратился к ним.

— Что же вы, добрые люди, несите ваши мешки!

Но не успели открыть дверь склада, как, к общему удивлению, в руках у них появились десятки мешков.

— Каждому брать столько, сколько у него отобрали! — призывал тот же голос, который только что провозгласил лозунг.

— Кто возьмет больше, добра тому не видать, — выкрикнула скороговоркой старуха, — я — за правду!

— И мы за правду, бабушка! — откликнулся Денчо.

— Знаем, знаем, если вы не за правду, так не встали бы на эту дорогу.

— Товарищ Денчо! — позвал бай Захарий. — Все зерно раздать?

— А как же?

— Хорошо бы поджечь немного, — предложил тот, — чтобы завтра крестьяне имели основание сказать, что зерно сгорело. Иначе у них снова его отнимут.

— Это разумно. Здорово, бай Захарий, у тебя голова соображает. Недаром ты старый холостяк, — полушутя, полусерьезно сказал Денчо и указал место, где надо сжечь килограммов сто овса.

Довольные таким оборотом дела, крестьяне устроили нам богатый ужин. Собрались и дети. Денчо им раздал карандаши, резинки, а из наиболее смелых организовал первую детскую боевую группу; он поставил ребятам задачу: все, что они узнают о полиции и войсках, сообщать старшим товарищам. Эту задачу дети выполняли отлично Когда закончилось партийное собрание с крестьянами, отряд отправился в Драгойчинцы — большое село в горах, плохо настроенное к партизанам. Здесь фашистам удалось закрепить общину и создать свою организацию, располагавшую большим числом вооруженных приверженцев. Влияние нашей партии здесь было незначительным — не было ни одного человека, с которым мы поддерживали бы связь.

Отряд предпринял поход в Драгойчинцы с двумя целями: во-первых, поджечь здание общины, во-вторых, найти честных людей, на которых можно будет опереться в будущей работе. Первая цель была достигнута, и товарищи приобрели двенадцать винтовок и много патронов, но вторая осталась неосуществленной. Необходимо было поискать другие пути к жителям Драгойчинцев.

Встреча со Славчо Радомирским и Рилкой Борисовой состоялась на высокой вершине, восточнее села Верхняя Мелна. Сюда пришел и отряд. Не было только Иванки. Она заболела, и Денчо оставил ее у бая Косты — нашего ятака из села Нижняя Мелна. Что поделаешь: и партизаны — живые люди, и их иногда одолевает болезнь.

У нас была тройная радость: первая и наибольшая — это успешная операция отряда и богатые трофеи. Только в Драгойчинцах нам удалось взять двенадцать винтовок. Вторая — к нам пришел новый партизан из Радомирской околии, Асен Агаин, которому мы дали имя Стефан, а третья радость — Славчо Радомирский принес в отряд ручной пулемет. Теперь у отряда было два пулемета, что значительно повышало нашу боеспособность.

Агаин был одним из активных ремсистов Радомирской околии. Около года он скрывался в тамошних селах и теперь пришел к нам поучиться опыту партизанских боев, а потом, как мы договорились со Славчо Радомирским, ему предстояло вернуться в околию, чтобы продолжить там работу по организации молодежи.

Несмотря на то, что Славчо Радомирский пробыл в их крае всего около месяца, проделанная им за это короткое время работа была значительной. Он не только наладил каналы для перевода подпольщиков в Трынский отряд, но и активизировал ряд партийных организаций в Радомирской околии.

Старые боевые традиции «Радомирской республики» теперь были снова взяты на вооружение. Товарищ Стоян Стоилов из села Мурено сохранил у себя пулемет, постоянно рискуя быть выданным полиции бывшими однополчанами. Встретив Славчо, он искренне обрадовался. Передавая пулемет, товарищ Стоилов сознавал, что исполняет партийный долг и что этот пулемет вызовет огромную радость у партизан. Откликнулись и товарищи из села Сириштник. Узнав, что Славчо Радомирский нелегально находится в селе, они собрались и пошли к нему, им не терпелось услышать голос партии. В его родном селе Елов-Дол было проведено такое же партийное собрание.

В Батановцах Славчо установил связь со старым и испытанным товарищем Георгия Димитрова Лазо Гребенаром, который, несмотря на свои шестьдесят лет, с энтузиазмом говорил:

— Работайте смело и осторожно, товарищи. Сейчас только и работать. Враг должен быть уничтожен. Ничего, что я уже старик, я еще помогу вам. Приходите, не забывайте меня!

В селе Другая Славчо встретился с Евлогием Агаиным, подпольщиком, отвечавшим за партийную работу в шести селах. Евлогий Агаин был двоюродным братом Асена Агаина. Местные организации вели под руководством Агаина нормальную партийную жизнь. Затем Славчо отправился в село Извор. Здесь он встретился с ремсистами Борисом Кацаровым, Станко Андоновым и Катей Ивановой, информировал их о происходящих событиях, рассказал о том, что в Трынской околии действует партизанский отряд. Это вдохновило молодежь, но колебания старших товарищей все еще сказывались. Кацаров вначале даже отказался принять возложенную на него обязанность по сбору продуктов, не решался вести агитацию в пользу партизанского движения, но впоследствии он преодолел свою нерешительность и работал хорошо.

Хорошо отнесся к Славчо старый член партии из села Земен Манасий Цеков. Он обещал в ближайшее время собрать и оформить партийную группу из пяти-шести человек.

В селе Дивля ему тоже удалось связаться с коммунистами и провести собрание. Здесь показал себя трусом учитель Симо, который обещал прийти на собрание, но не явился.

Неблагоприятным оставалось положение в Радомире. Здесь, как и в Трыне, люди были напуганы полицией, им всюду мерещилась слежка. Этот страх товарищи из Радомира немного позже сумели изжить и включились в активную организационную и политическую работу.

Последние акции отряда взбесили врагов. Полиция, как мы и предполагали, перебросила все свои силы в район сел Шипковица и Драгойчинцы. А мы в это время подходили к руднику «Злата», и от нашего лагеря до рудника теперь было не более одного перехода.

Ночью снова пошел мокрый снег, дороги развезло, одежда на партизанах вымокла. Проходя через махалу Попов-Дол в селе Горочевцы, я и Денчо отправились за новостями к баю Нако, с которым нас недавно познакомил Петр Станимиров. Этот человек вначале не внушал мне доверия. Опасливый, он постоянно тревожился то о своей семье, то о доме: так и хотелось послать его ко всем чертям вместе с домом, но я терпел, надеясь, что он одумается. В этот раз он встретил нас сердечно. В нем уже не было того страха, который мне запомнился.

Насколько простиралась его осведомленность, в близлежащих селах полиции не было, а это требовало, чтобы мы не мешкали с нападением, пока полиция находится далеко от нашего объекта.

По дороге к руднику мы должны были пройти через село Эрул и взять с собой бая Васила. Он был у себя дома. Как рабочий рудника, бай Васил хорошо знал его расположение. Знал, где находится охрана, телефон, дирекция, касса, где живет администрация, одним словом, все, что нас интересовало. С его помощью мы составили план, а когда приблизились к руднику, то ненадолго остановились, и я познакомил с планом каждого бойца. Кроме обычной, другой охраны на руднике не было.

Внезапность нападения помогла вполне успешному завершению акции. Пять полицейских, охранявших рудник, были обезоружены и заперты в караульном помещении. На руднике были взяты большие трофеи, в том числе три лошади, сто семьдесят тысяч левов деньгами, пишущая машинка, бумага, золотые и серебряные пробы, пять винтовок, пять пистолетов и много патронов. Когда рабочие ночной смены узнали, что пришли партизаны, они оставили работу и окружили нас — им хотелось услышать от нас новости. Они внимательно слушали, впитывая каждое слово, как промокательная бумага чернила.

Мы намеревались вывести из строя и машины. Однако рабочие с этим не согласились. Они считали, что если остановятся машины, их уволят, а это для них и их семей повлечет за собой голод и еще большую нищету. Несмотря на то, что мы придерживались другого мнения, решено было не трогать машины, чтобы не вызвать недовольства рабочих. Продовольственный магазин, где рабочие получали продукты, также продолжал функционировать.

Рабочие провожали нас восторженными возгласами: «Не забывайте нас! Возвращайтесь!».

После операций в Драгойчинцах и на руднике «Злата» отряд располагал оружием в излишке, появился даже запас. Необходимо было надежно укрыть этот излишек.

— Оставьте у меня, — предложил бай Васил.

— А я только что хотел к тебе обратиться. Долгой тебе жизни и здоровья, бай Васил! — Я крепко пожал его руку, радуясь наступившей в нем перемене, а бай Васил прослезился.

— Небось, не обрадуетесь, когда мой угол спалит Коча Байкушев? — успокоившись, шутливо спросил он.

— Теперь у нас с тобой одна судьба. Живые или мертвые, а победить мы должны.

Бай Васил задумался. Для него не было ничего дороже партии, и сейчас он был готов еще раз пойти на большой риск ради нее. Но вот дети, они, кроме Пешо и Манчо, все малыши. Им надо жить, их надо воспитывать, им-то опасность больше всего и угрожает. Однако бай Васил все-таки решил нам помогать, потому что знал, так дальше жить нельзя, а может быть, он предчувствовал, что избранный им путь недолог, что победа близка.

Из Эрула отряд перебрался на Еловицкую гору. Здесь простирались необъятные леса, которые и за несколько дней трудно было обойти. Снег местами растаял, и это позволяло нам лучше скрывать свои следы. В этот день товарищи поспали, а это нечасто удавалось партизанам — ведь они всегда на ногах, всегда начеку. Выкроили время и на письма к домашним. Писали Страхил, Бонка, Лена, Ванчо, лишь бай Трайко мрачный сидел в сторонке, едва сдерживая глубокие вздохи. Уже не было в живых его чудесной Данки. Седьмого сентября мы ее, раненую, переправили в Софию, на лечение. Вместо помощи негодяй врач поспешил выдать ее полиции. Данку арестовали и убили. Всех потрясла подлость врача-«гуманиста», давшего клятву помогать людям при всех обстоятельствах.

Осиротел ребенок, что-то он теперь делает в Софии…

Вечером, когда мы стали собираться в путь, товарищи передали, что двое, в том числе заместитель комиссара Страхил, исчезли из отряда. Я не беспокоился о них, уверенный, что они заплутались где-нибудь в лесу, и ждать их мы не стали. В любом случае они должны были прийти в Калну, так как Страхил знал маршрут отряда.

Так и случилось. Они пошли искать воду и, сбившись с дороги, попали в дом лешниковского священника. Целый день партизаны провели у него, он накормил, напоил их, дал им по кожуху, носки, денег и указал путь на Калну. На другой день они нашли нас.

Следующий привал мы сделали в Бохове. Была полночь. В селе все спали. Нам необходимо было спрятать имущество, навьюченное на трех лошадей, кроме того, у тетушки Божаны мы в свое время оставили гектограф, санитарные материалы и оружие — теперь все это нужно было вынести и перепрятать в другое место, чтобы сбить полицию с толку, если ей и удалось что-то пронюхать.

У нас уж так повелось, мы не оставляли в одном месте всего нашего снаряжения и теперь тоже часть багажа спрятали у Любы — соседки тетушки Божаны, часть — на сеновале Мито Томова, а гектограф — на сеновале нашего соседа деда Димитраки. Уведомили мы только Любу. У нее не было сеновала, и мы ничего не могли оставить без ее ведома. Все остальное мы спрятали, не предупредив хозяев. Мы рассчитывали скоро вернуться и перепрятать имущество. О тайниках знали только я и Денчо. Делчо в это время снова находился в Софии.

Весть об акции на руднике пришла в Калну раньше нас. В махалах Стране и Виниште нам устроили сердечную встречу. Отряд вступил в село, имея уже несколько хороших коней, а белая масть двух из них придала нашему скромному вступлению торжественный вид.

Наличие лошадей у нас явилось поводом для легенды о партизанской коннице. В рапортах своим софийским начальникам Драгулов и Байкушев сообщали, что шумцы уже имеют кавалерию. На основании этого они требовали предоставить в распоряжение полиции кавалерийскую часть и мотоциклы.

Независимо от того, какую цель преследовали трынские правители, сочиняя небылицы, легенда о несуществующей кавалерии разнеслась от села к селу, из околии в околию, приумножая славу отряда.

В эти дни югославские партизаны переправили к нам в Калну группу болгарских солдат, взятых ими в плен при различных обстоятельствах. Мы организовали им хорошую встречу и первым долгом стали агитировать остаться у нас. Одни приняли наше предложение, другие отказались. Нежелающих вступить в партизаны мы освободили. Дали им на дорогу денег, босых снабдили постолами и отправили с провожатым до автомобильной остановки, чтобы они могли уехать домой. Тех, кто остался, в торжественной обстановке приняли в отряд. Новые партизаны приняли присягу перед бойцами и перед жителями близлежащих деревушек. Это произошло накануне акции в селе Милославцы, расположенном километрах в семи-восьми от Калны.

Милославцы — одно из немногих сел околии, в котором партизанам еще не приходилось бывать. Поэтому после акции на руднике «Злата» мы первым делом наметили село Милославцы. Здесь мы поддерживали связь только с одним человеком — Луко Рангеловым, которого знали как «земледельца», но до сих пор не давали ему особенных поручений, приберегая его для более трудных времен. Операция была назначена на 29 ноября. Отряд вышел в полном составе. Еще засветло оставили мы Калну, в сумерки пересекли Барнос и уже в темноте спустились в Знеполе где-то над селом Насалевцы. До западных окраин Милославцев оставалось не более одного-двух километров. Это расстояние можно было преодолеть за какие-нибудь двадцать минут.

О положении в любом селе мы обычно осведомлялись в крайних домах, а потом уже, продвигаясь к центру, проверяли и уточняли полученные данные. Здесь мы поступили так же. Сведения, собранные у первых встреченных нами людей, были благоприятными. Никто не слышал, чтобы в селе имелась полиция или войска. Нас уверили, что все мирно и спокойно.

В разведку были посланы Страхил и Огнян. Они были не только самыми старыми нашими партизанами, но и наиболее опытными. Казалось, как бы враг ни закамуфлировался, они его обнаружат.

Страхил пришел в отряд еще гимназистом. Работая ответственным за сектор Союза рабочей молодежи в софийском квартале Сахарная фабрика, он завоевал всеобщую любовь и уважение за свою точность, смелость, прямоту и общительность. Он всегда был первым во всех операциях, предпринимаемых боевой группой организации. Первым брался разбрасывать листовки, расклеивал зовущие к борьбе лозунги. Личным примером он увлекал молодежь квартала, во всем ему доверявшую. Таким же доверием и любовью пользовался Страхил и в отряде. Поэтому у нас не было и мысли о дезертирстве, когда он с товарищем отделился от отряда.

Вместе с ним в отряде были его товарищи-ремсисты — Ильо, Пешо, Надя и Димитр Таков. Это были золотые ребята, наш боевой авангард. Они всегда были первыми там, где решалась судьба отряда.

Первые в разведке и в бою, они не случайно отвечали за основные участки: Страхил был секретарем партийной организации и заместителем комиссара отряда; Димитр Таков — командиром группы, а позже — командиром батальона; Ильо — секретарем молодежной организации отряда, позже — комиссаром батальона.

Страхил и в этой акции был первым. За ним пошел Огнян, Крыстьо, Лена… вся колонна.

По дороге Страхил и Огнян заметили в окнах одного дома яркий свет и решили выяснить, что бы это могло быть. Откуда им было знать, что это дом убийцы Стефана — стражника Младенова — и что он находится сейчас там. Никто из встретившихся нам жителей не знал, что в селе есть полиция. Она пришла в село скрытно.

Подойдя к двери, Страхил постучал. Откликнулась женщина, стучавшие назвали себя партизанами. Женщина немедленно предупредила мужа. Тот мгновенно схватил автомат и сказал жене, как вести себя дальше. Спускаясь по ступенькам на первый этаж, она крикнула: «Подождите, ребята, сейчас отворю», — а дойдя до двери, начала охать и сокрушаться, что ключ, мол, заржавел и не отпирает, оттягивая время, чтобы дать мужу возможность подготовиться. Тот зарядил автомат, открыл окно на втором этаже и выпустил целую обойму в стоящих внизу Страхила и Огняна. Услышав стрельбу, прибежали полицейские, расквартированные неподалеку в школе. Огняну удалось уйти, а Страхил остался лежать мертвым перед домом.

Поблизости, около старого сарая, стояли в ожидании Крыстьо и Лена. Группа полицейских бросилась к ним. Крыстьо кинулся в темный проулок на поиски товарищей. А Лена, не успев опомниться, оказалась в руках у полицейских. Она не успела даже выстрелить. Все произошло в какие-то четыре-пять минут.

В этой обстановке разумно было отступить к Калне.

После героической смерти Стефана, Вельо, Марина, Виолеты и трагической гибели Данки потеря Страхила была для нас очень тяжелой. Сердца всех охватила глубокая скорбь. Как ни тяжело это было, мы решили известить родителей о его гибели и написали им следующее письмо:

Прошло некоторое время, и мне понадобился гектограф и другие материалы, которые мы спрятали в Бохове.

За всем этим я отправился вместе с Райчо Таковым. Первым долгом решили отыскать гектограф. Он был упрятан на сеновале глубоко в сене, набитом до самой крыши, но когда мы пришли, там не было ни сена, ни гектографа. Сеновал оказался пуст. Мы недоумевали, что же произошло. Хозяева сеновала казались нам неплохими людьми, и мы надеялись, что, если гектограф попал в их руки, мы получим его в целости. Я не допускал и мысли, что кто-то из посторонних мог обнаружить гектограф и он попал в руки врага. И все-таки — где же гектограф?

Идем сразу же к сыну деда Димитраки. Он снимал комнату в чужом доме, так как жена его не ладила со свекровью, и жил неподалеку от отца. Постучали. Увидев меня, еще совсем сонный, Крум заговорил, не дожидаясь вопросов:

— Вы что ли оставили на сеновале эту штуку? Отец голову потерял. Все думал, что ему адскую машину подсунули…

— Оставь, ты скажи, где она? — перебил я его, торопясь узнать правду, и пошутил: — Надеюсь, не отдали в полицию?

— Что ты говоришь? Чтобы я отдал ее в полицию? Мне еще галка мозги не выклевала… Они ведь сразу же спалят и дом, и нас…

Мы, наконец, успокоились и — прямо на сеновал. Заглянули за загородку, порылись в сене, в соломе — и вот он, гектограф, упакован так, как мы его оставили. Очевидно, хозяева побоялись его трогать.

Разумеется, любой бы на их месте струхнул. Знают, что, кроме сена, ничего на сеновале нет, и вдруг на вилы поддевается что-то непонятное, да еще в присутствии посторонних людей, пришедших купить сено. Немало страху пришлось натерпеться хозяину. Не от хорошего старик сказал: «Лучше бы я еще год не продавал это чертово сено, столько страху натерпелся».

С вещами, оставленными на сеновале у Мито Томова, тоже не обошлось без приключений. Как-то утром Мито пришел на сеновал взять соломы. Подцепил ее деревянными вилами и вдруг — несколько пакетов.

— Эгей… — удивился он. — Что за колдовство?!

Потом догадался, что это наших рук дело, покрутил головой:

— Эти штуки не иначе как нашего Славчо, ей-богу… Только чего ж он мне-то не сказал? Неужто я хуже его спрятал бы? — бормотал он обиженно.

А Мито действительно можно было во всем доверять. Весной 1943 года мне не один раз приходилось прятаться на чердаке его овчарни, а он целыми днями сновал по двору, то окликал кур, то разгонял назойливых воробьев, стараясь этим придать себе духу.

Вот и тогда посмотрел, посмотрел Мито на пакеты и, немного поостыв, взял кирку, лопату и упрятал все это в землю.

Так поступали обыкновенные крестьяне. Они не были коммунистами, не были связаны с партией, но были честными людьми и считали партизанскую борьбу своей борьбой.

В начале декабря в связи с тем, что в наш план входило создание партизанских отрядов и в других районах, руководство Трынского отряда приняло решение послать товарищей Тодора Младенова в Брезникскую и Крыстана Крыстанова в Софийскую сельскую околию. В помощь Тодору Младенову, специально для работы с молодежью, выдвинули Свилена Веселинова (Момчила). Кроме работы, возложенной на них в Брезникской околии, им была поставлена задача установить связь с шахтерами Перника, которых в то время было около пяти тысяч человек. После установления связей с ними Тодор и Момчил должны были организовать канал связи с отрядом, необходимый для ухода в партизаны шахтеров, которым грозил арест.

Я тоже отправился с ними. До села Расник, что в Брезникской околии, все мы шли вместе. Первым расстался с нами Крыстан. Он пошел в свой район, мы остались втроем, чтобы я мог связать Тодора Младенова с партийными организациями в селах Расник, Вискяр и Мештица. С Крыстаном мы договорились встретиться через несколько дней в Софии.

Мое путешествие в столицу было связано с только что полученным сообщением из штаба Тито — нам передали, что английская военная миссия хочет с нами встретиться, чтобы договориться о снабжении болгарских партизан оружием и одеждой. Кроме этого, из Софии сообщили, что Гочо Гопина, Георгия Григорова и других товарищей, освобожденных из концлагеря, надо как можно быстрее перевести в отряд.

За время, проведенное в Софии, мне удалось связаться с моими знакомыми, которые, как я надеялся, и без приглашения пойдут в отряд. Среди них были Нако Станачков, Ананий Панов, Вера Якимова, Димитр Симов, Георгий Цветков и Теофил Симов, но, кроме Теофила, все нашли причину отказаться.

Нако Станачков, один из самых активных коммунистов нашего края, служил в банке города Годеча. Я написал ему и через несколько дней получил ответ. Он объяснял, что болен язвой и, если придет в отряд, то будет там только обузой. В таком же духе ответил мне и Ананий Панов, а Димитр Симов заявил, что из их семьи один уже партизанит, и попросил отсрочить его явку в отряд на более позднее время. Только Георгий Цветков дал мне обещание, что рождественские праздники побудет в своем родном селе Милкьовцы и, как только мы его позовем, немедленно явится. Но из всех отказов больше всего огорчило меня письмо Веры Якимовой, с которой нас вместе судили и которая теперь уже вышла из тюрьмы. Она развивала странную теорию, что рано идти в отряд, что партизанское движение еще не приняло массового характера, а основным ее аргументом было то, что Красная Армия сделает свое дело и без партизан.

Эти оппортунистические утверждения нам приходилось слышать не впервые. Они проникали всюду и особенно быстро овладевали людьми, которые ради спасения собственной шкуры готовы были придумать любые доводы.

Кому не понятно было, что партизанское движение может стать массовым только тогда, когда народ в массе включится в него?

Кому не ясно было, что Красная Армия, выполняя свою великую миссию, действительно может освободить нас от фашистов и без нашей помощи, но какими глазами мы посмотрим тогда в лицо советским людям? Каждого из них тоже родила мать, каждому дорога жизнь. Что же будет, если и они начнут беречь себя? Все это было нетрудно понять, но некоторые очень не хотели понимать — потому что так им было выгодней.

В течение десяти дней — с 20 по 30 декабря — как раз, когда я был в Софии, там рассматривалось дело коммунистов и партизан Трынской околии. Шесть месяцев арестованных мучили в полиции, вынуждая признаться в коммунистической деятельности и выдать своих сподвижников. Не одна и не две, а сотни страниц были исписаны показаниями о явках, собраниях, разговорах, о симпатиях к партизанскому движению, обо всем, что подсудимые думали и вершили на протяжении многих лет как коммунисты. Полиция пыталась прежде всего подавить моральный дух наших товарищей, оторвать их от партии и с помощью шантажа представить их как людей, которые заблуждались, но, ознакомившись с материалами, собранными на них полицией, опомнились и теперь просят фашистский суд о прощении и милости?

В числе многих подсудимых в те холодные декабрьские дни была и наша добрая мать-хранительница бабушка Лена с двумя ее сыновьями Владо и Сандо, семидесятилетняя женщина, которой было предъявлено обвинение как сообщнице партизан. Ее присутствие в зале сильно смутило блюстителей фашистской власти. Возраст этой женщины говорил не только о любви народа к партизанам, он говорил и о масштабах партизанского движения.

Сорок четыре подсудимых (двенадцать человек судили заочно) — это сорок четыре семьи, а сколько еще было задето их родных и друзей, которые возненавидят власть — фашисты боялись об этом даже подумать. Все эти люди выступят против фашистской власти.

Начался допрос. Дошла очередь и до бабушки Лены. Старая женщина, измученная голодом в фашистской тюрьме, гордо смотрела на судей.

— Ты ли, старая, вздумала навести порядок в Болгарии и ниспровергнуть власть? — был первый вопрос председателя.

— Коли вы не можете навести порядок, придется нам самим его навести, — спокойно ответила бабушка Лена.

— Достаточно, уведите ее! — рявкнул председатель.

Конвойные схватили старуху и вытолкнули в коридор.

Бабушка Лена сказала всего несколько слов, но здесь они были особенно вескими и каждое стоило полутора лет тюрьмы. Приговор не сломил ее. Переступая порог Софийского централа, она сказала встретившим ее женщинам:

«Если бы я знала, что меня будут судить на старости лет, ушла бы со Славчо и Денчо. Все что-нибудь полезное сделала бы».

Слова бабушки Лены сразу же дошли до нас. Они еще более воодушевили нас — это были слова человека, пожившего на земле, слова матери, потерявшей свободу, но не утратившей веры в близкую победу.

Двенадцать человек из сорока четырех подсудимых были приговорены к смертной казни. Все это были партизаны, среди них и я с Денчо. Это был второй смертный приговор, вынесенный мне фашистами.

В Софии я сразу же встретился со Здравко Георгиевым — начальником штаба зоны, и передал ему сообщение об английской миссии. Он, со своей стороны, немедленно уведомил об этом ответственных товарищей. Было решено, что для переговоров с англичанами в Трынский край отправится Владо Тричков — командующий Софийской повстанческой оперативной зоной, представитель Верховного штаба Народно-освободительной армии Болгарии.

В связи с этим же вопросом вслед за мной явился в Софию Делчо, он непосредственно и занялся его урегулированием. 25 декабря он и Владо Тричков отправились в Трынскую околию. С ними вместе ушел и новый партизан Теофил Симов. У меня в Софии еще были дела, и мне пришлось остаться.

Делчо принес радостное известие о переходе на сторону партизан целой роты солдат вместе с их командиром Дичо Петровым и о бегстве восьми солдат из гарнизона города Лебане в Югославии, которые после долгих скитаний пришли в отряд. Среди них были Борис Ташев из Софии и Беров из Кюстендильского края.

В царской армии, где служили сыновья рабочих и крестьян, наступил полнейший разброд. С одной стороны, под воздействием успехов партизан, с другой — под влиянием партии и РМС, заметно усиливших свою работу в армии, многие солдаты и офицеры, которым не были чужды страдания народа, саботировали приказы командования о преследовании партизан и их помощников, как внутри страны, так и на оккупированной территории, оставляли фашистские казармы и сами переходили к партизанам.

В те дни актуальной темой разговоров был высокопатриотический подвиг поручика Петрова, который организовал переход на сторону македонских партизан целого военного подразделения. Воспитанный на социалистических идеях, находясь несколько лет в среде ремсистов и членов партии своего села, Дичо был кровно связан с нашей партией. Он не мог спокойно смотреть, как немцы немилосердно угнетают болгарский народ, не мог примириться с тем, что болгарские фашисты отняли у народа и те немногие свободы, которые трудящиеся завоевали в упорной борьбе. Все это разжигало в его душе революционный пожар. Связавшись с Трифоном Балканским — болгарским партизаном в Македонии, — в один декабрьский вечер Дичо вывел к партизанам всех своих пограничников.

Услышав о подвиге Дичо, солдаты пограничного поста в селе Крушовица Сурдулицской околии Славко Евдосиев, Станко Борисов, Киро Стоянов и Любен Георгиев тоже оставили пост и ушли на поиски нашего отряда. Ни ночевки на лютом морозе, ни лишения не могли остановить молодых ремсистов — они нашли партизан и влились в их ряды.

Пример Дичо был боевым кличем, который быстро разнесся по всем взводам, ротам, батальонам и полкам царской армии. На этот клич откликнулись десятки и сотни патриотов.

Росту сознательности воинского состава болгарской армии значительно способствовала речь, произнесенная в Москве 6 ноября в связи с 26-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Цифры и факты, приведенные в отчете ЦК ВКП(б), были столь убедительны, что противостоять им не мог никто.

Неоспоримым фактом было то, что фашистская армия потеряла больше четырех миллионов солдат и офицеров и что эти потери ставят ее перед неизбежной катастрофой.

Очевидно было и то, что только за несколько месяцев под натиском Красной Армии немцы отступили на запад на 500—1300 километров, в результате чего были освобождены почти две трети временно оккупированных территорий Советского Союза. С линии Орджоникидзе — Элиста — Сталинград — Воронеж — Вязьма и Ржев, где фашистские войска находились в начале 1943 года, к концу октября этого же года они были отброшены до Херсона — Кривого Рога — Киева — Гомеля — Орши и Витебска. Освобождение Сталинграда, Ростова, Левобережной Украины, Донбасса, Тамани, Орла, Смоленска и Киева стало известным всему миру, а плацдарм советских войск на территории Белоруссии и Крыма создавали предпосылки для новых наступательных операций. От фашистской коалиции отпала Италия. Это вызвало колебание и у других гитлеровских сателлитов, которые теперь думали только о том, как избежать надвигавшейся катастрофы. Нарастало разочарование гитлеровским «новым порядком», быстро падал престиж грабительской Германии.

Торжественно и обнадеживающе прозвучали слова ЦК ВКП(б), сказанные о всех европейских странах, находящихся под пятой гитлеровцев:

Болгария не была упомянута, но мы понимали, что слова «и других государств» относятся и к нашей стране, что Красная Армия придет на помощь и нам, а это требовало от болгарского народа, чтобы он напряг все свои силы и помог сам себе в исполнении этой исторической задачи.

ЦК ВКП(б) был твердо уверен в близкой победе:

Эта уверенность, которой жил весь советский народ, укрепляла еще больше нашу веру в то, что победа над болгарским фашизмом близка и реальна.

Призывы ЦК ВКП(б) к партизанам, действующим на территории Советского Союза, мы воспринимали как призывы, обращенные и к нам, болгарским партизанам, которые как бы являлись частью непобедимой Красной Армии, частью огромного демократического фронта. Это чувство вселяло в нас уверенность, силы, смелость в борьбе против врага.

Владо Тричков, Делчо и Теофил покинули Софию в потемках. Они отправились в село Расник, где должны были остановиться на один день, а на следующий вечер продолжить путь в Трынскую околию. В Раснике они остановились у Бориса Модрева, который был одним из лучших наших ятаков в Брезникской околии и выполнял все наши задания. Сколько партизан пришло в отряд из Софии, все побывали в его доме. Он вместе со своей женой умел соблюдать строгую тайну, так что соседи ничего не замечали. Такой же была семья и Стояна Тенева. Как походили друг на друга мужья — скромные и общительные, так схожи между собой были и жены — скромные и молчаливые.

Дед Найден, как только узнал, что к Борису пришли гости, сразу же заявился к нему. Увидев Владо Тричкова, поздоровался с ним и, пригладив свои усы, изрек:

— Ну уж если такие люди подались в партизаны, считай, что с фашизмом покончено.

Разговор у Бориса затянулся далеко за полночь. Деду Найдену просто не хотелось расставаться с гостями. От них он узнал много хороших новостей, услышал слова правды. Старик жалел, что возраст не позволяет ему уйти с ними.

Владо Тричков умел вести разговор. Он имел достаточно терпения, чтобы выслушать и убедить собеседника, умел привести пример не только из окружающей жизни, но и из далекой истории. Он был вооружен опытом болгарского и международного революционного движения. Однако стоило ему увидеть, что собеседник тянет в сторону, как упрямый вол, и не хочет понимать истину, Владо подымал тяжелый кулак и ударял им по столу:

— Тебе бы, приятель, пострадать с наше да попечься на нашем огне, тогда бы ты легко убедился в правоте того, что тебе говорят.

Конечно, деда Найдена покорила не суровость Владо, а его теплота и прямота, его мужество и уверенность в победе.

Путь оказался достаточно тяжелым — не столько из-за выпавшего снега, сколько из-за поднявшейся метели. Один за другим стеной вырастали на дороге сугробы, но товарищи мужественно шли вперед.

В тот раз Владо Тричкову пришлось проделать нелегкий путь. Если прикинуть, то весь переход составил около ста двадцати километров, в сутки приходилось преодолевать километров тридцать пять-сорок. Владо был громадным, даже Делчо по сравнению с ним казался неказистым. Не человек, а скала — мы так и называли его между собой. Он никогда не пасовал перед трудностями. Мужественно преодолевал он глубокие сугробы на Вискярских Ушах, об него, как о гранитную стену, разбивались неукротимые вьюги, засыпавшие снегом ущелья горного перевала Дысчен-Кладенец. К тому же все эти места ему были знакомы. Он мог ориентироваться здесь с закрытыми глазами.

В таких людях, как Владо, мы очень нуждались. Он был первым из среды старших по возрасту руководящих товарищей, который пришел помочь нам, передать свой большой опыт профессионального революционера. Потому я его так хорошо и запомнил.

Во время пребывания в Софии я имел возможность вторично встретиться с товарищем Тодором Живковым. Мы беседовали с ним о работе в Трынской. Брезникской и Радомирской околиях, о предстоящих действиях партии. В начале нового года намечалась мобилизация партийных и молодежных кадров, активизация партизанского движения и пополнение отрядов новыми силами. В связи с этим ожидали документ Центрального Комитета с конкретными указаниями по будущей деятельности партийных и молодежных организаций и партизанских отрядов.

Во время встречи с товарищем Живковым была конкретизирована задача Крыстана Крыстанова. Последнему поручалась партийно-политическая и боевая работа в Софийской сельской и Годечской околиях — районе западнее Искырского ущелья. В этом крае Крыстан должен был подготовить почву для создания в ближайшее время Шопского партизанского отряда, названного так в честь шопов — болгар, живущих вокруг Софии, которые должны были помогать отряду.

С разрешения товарища Живкова, я вместе с Крыстаном отправился на несколько дней в Софийскую околию, чтобы помочь ему в организационной работе. Мы прошли через села Илиянцы, Волуяк, Богьовцы, Петырч и Маслово, встретились со многими людьми, провели собрания, расшевелили организационную жизнь ряда молодежных и партийных организаций. Тревожным было положение в петырчской партийной организации, которая когда-то была одной из лучших. Сейчас она прозябала. Товарищи с недоверием относились один к другому, но впоследствии все наладилось, и организация снова стала одной из первых в околии. Она возросла до двадцати человек и выделила весьма активную боевую группу.

Хорошее впечатление произвела масловская и богьовская партийные организации. Коммунисты этих организаций с готовностью отозвались на встречу, назначенную нами. Метель не помешала им прийти, они с большим вниманием выслушали информацию по текущим событиям. По всему было видно, что здесь работа пойдет хорошо, шопы не отстанут от других районов.

На первых собраниях мы не ставили вопроса о переходе на нелегальное положение. Прежде всего была необходима психологическая подготовка, убежденность в правоте нашего дела, энтузиазм, перерастающий в боевую страсть. Все должно было развиваться последовательно, для этого были необходимые условия — люди, время, организация.

В Софию я вернулся под Новый год. Отправился на квартиру Станки Гюровой, той ремсистки, которую в 1940 году включили в руководство рабочих-строителей из Трынского края. Теперь она была связана с рядом партийных работников, укрывала их и активно помогала переправлять нелегальных или преследуемых полицией товарищей в отряд.

В тот вечер в ее доме была свадьба. Ее младшая сестра Лидия выходила замуж за инженера Стефана Стоева, который также жил в этой квартире и изготовлял фальшивые удостоверения личности для нелегальных товарищей. На торжестве присутствовали коллеги Стефана, но для них я был незнакомым человеком. Приятельниц Лидии на свадьбе не было. Кроме сестер, здесь был их брат Виктор — солдат, посланный из части учиться в санитарную школу, и жена их старшего брата Стояна. Самого Стояна не было. Он был мобилизован и служил в Пироте. От него мы получали время от времени патроны, брезент и другие вещи. Я не остался за столом. Прошел в другую комнату и прилег отдохнуть. Гостям представили меня как родственника, приехавшего из села в связи с каким-то судебным процессом, который будет рассматриваться через день.

Я пришел к Станке, чтобы она связала меня с Георгием Григоровым, который при любых обстоятельствах должен был уйти с нами. Станка занималась непосредственной отправкой в отряд новых партизан. И прежде, и теперь она упорно настаивала на том, чтоб и ее отправили в отряд. Ей было стыдно оставаться в Софии в такое горячее время, она считала, что здесь ее вполне успешно могут заменить младшие сестры Лидия и Венета. Но и в Софии в ту пору было небезопасно. Люди жили в постоянном ожидании воздушной тревоги и в любой момент могли быть арестованы заодно с теми, кого они укрывали. Мне тоже пришлось побывать в столице во время бомбардировки. Это было днем. Я находился в квартире Станки один. Сестры ее уехали в село к матери, а Станка ушла по делу в город. Когда завыла сирена, все живое ринулось в бомбоубежища. Я стоял перед окном, закрытым черной бумагой, и наблюдал за людским потоком; люди толкали друг друга, слышались крики женщин, торопивших детей в бомбоубежища; все напоминало печальную картину эвакуации, когда враг находится в непосредственной близости.

Спуститься в бомбоубежище я не мог и остался в квартире на втором этаже. Раздались орудийные залпы, затем послышались взрывы бомб. Одна бомба упала где-то неподалеку и разнесла какую-то постройку. На тротуар посыпались стекла. Я подумал: в отряде куда лучше, смерть в открытом бою с врагом предпочтительнее смерти от бомбы, обрушившейся на тебя, когда ты заперт в комнате. Но и здесь надо было жить и бороться.

Квартира Станки привлекла внимание врага. Здесь частым гостем бывал брат Делчо Димитр (они были очень похожи). Полиция заметила, что он часто приходит сюда, и квартиру взяли под тщательное наблюдение.

В один из февральских дней 1944 года, когда Димитр шел по улице, с десяток агентов набросились на него, арестовали, приняв его за Делчо, и сразу же доставили в Дирекцию полиции. Радости их не было предела. Шефам тут же было сообщено по телефону об успехе, в ответ сыпались похвалы, обещания наград. Непосредственные участники операции уже видели себя повышенными в чине.

Но скоро наступило разочарование, в их лапах оказался не Делчо, а Димитр. Однако полицейские, начав аресты, решили не останавливаться — арестовали Станку, ее брата Стояна и его жену Тотку. Их истязали несколько месяцев, затем они предстали перед фашистским военным судом. Так со смертным приговором все четверо дождались свободы.

Договорившись со Станкой о встрече с Георгием, я оставил их квартиру и ушел в Красно-Село к моему давнему помощнику Василу Петрову. Он тоже в те дни каждую минуту ждал ареста, поэтому решил устроить меня у своего приятеля жестянщика, которого все звали «Гошо-Жестянка». Я застал его дома, мы поужинали вместе, потом он решил встретить Новый год в корчме. Жена, зная его замашки, старалась остановить его, объясняла, что неловко оставлять гостя, впервые посетившего их. Я тоже пытался удержать его, но упрямство Гошо никто не в состоянии был сломить — он встал и ушел.

Прошла полночь. На улицах смолк шум. Луна катилась по прозрачному куполу неба. Звезды стали бледнее, жена Гошо, облокотившись на широкую спинку деревянной кровати, плакала и говорила сама себе:

— Неужели я не заслужила хоть каплю уважения? Что его тянет в эту проклятую корчму, почему сбежал из дома? Теперь сидит там, пьет, вернется пьяным, начнет кричать, и детей, и соседей разбудит.

Я слушал, как женщина изливала свою скорбь, и вспоминал жизнь своей матери. И мой отец был таким. Но сейчас мне трудно было принять чью-то сторону. Я плохо знал Гошо и его жену. Мне трудно было судить об их отношениях. Но одно для меня было ясно: Георгий не должен был уходить из дома, раз у него находился подпольщик, а он оказался больше чем легкомысленным. За такой поступок он должен получить заслуженное порицание.

Начало светать. Улицы оживали. Люди, встретив Новый год, возвращались по домам. Как всегда, последними, с песнями и бранью, возвращались пьяницы. Теперь наше ожидание переросло в тревогу, мы смотрели на дверь в надежде увидеть входящего Гошо.

Напрасно. Его не было на улице среди пьяниц, не было и в корчме. Он был арестован и сейчас оправдывался перед полицией, что не он, а кто-то другой был причиной кабацкой драки. Я не дождался его. Узнав, что он арестован, я сразу же оставил его дом. Кто знает, что может прийти в голову пьяному человеку. За этот эпизод мне удалось побранить его только три месяца спустя.

Гочо Гопин родом из Трына. Адвокат по профессии, он пользовался большой популярностью у трынчан не только потому, что защищал их интересы в суде, но и потому, что был одним из старейших и активных коммунистов околии. Много раз партия выставляла его кандидатуру в Народное Собрание, много раз полиция высылала его. Он работал не только в софийской партийной организации. В 1940 году на товарища Гопина была возложена ответственность за работу среди строителей в Трынской околии, и ему часто приходилось посещать их нелегальные собрания.

Вернувшись из фашистского лагеря, он сказал мне, что непременно придет в отряд, и мы даже условились о дате, когда он должен явиться в Трын. Все ожидали с большим нетерпением его прихода.

Встретился я и с Георгием Григоровым, бывшим секретарем околийского комитета в Трыне. За последние несколько лет нам не доводилось видеться, но он остался таким же — матовое лицо с чуть желтоватым оттенком, причесанные на пробор волосы, та же, не то хитрая, не то наивная улыбка.

О положении в Трынской околии и в отряде мы с ним не говорили, я считал, что ему лучше узнать обо всем на месте, в отряде. Он был третьим человеком в группе, которая должна была следовать за мной шестого января. Место встречи было там же, где перед этим я назначил встречу Цеце Тодоровой и Горазду Димитрову, которых мне передал Здравко Георгиев.

Если Горазд — брат Лиляны Димитровой — в темноте казался очень худым и высоким, то смуглолицая Цеца была совсем малюткой. С детства зарабатывая кусок хлеба, она была измучена работой, но рабочая среда и труд выработали в ней черты благородства и сознательности. Работая на фабрике, она одновременно руководила сектором организации РМС квартала Сахарная фабрика, где хорошо знали молодежного активиста Страхила.

Сначала она произвела на меня удручающее впечатление. Мне казалось, она упадет от усталости еще на втором километре нашего пути.

Я вынужден был сказать:

— Девушка, у нас много придется ходить — каждую ночь по двадцати-тридцати километров. Подумайте лучше, не пришлось бы нам оставить вас где-нибудь.

— Вы не смотрите, что я маленькая, я выносливая, вот увидите.

— Насколько вы выносливая, не знаю, потому и говорю вам — подумайте лучше.

— Не бойтесь, товарищ, я выдержу, я родом из деревни, — убеждала она меня, — а уж если умру, пусть на пути в отряд.

Она всеми силами старалась показать, что на все готова, и глаза ее выражали тревогу. Смотрел я, смотрел на нее и почувствовал жалость.

— Хорошо, шестого вечером будьте готовы — время сообщу дополнительно, — сказал я. И чтобы окончательно развеять ее сомнения, достал из кармана яйцевидную гранату и осторожно, чтобы не заметил кто из прохожих, сунул ей в руки.

Девушка засияла от счастья. Ее цыганские глаза сверкнули, и она весело побежала к дому. Граната казалась ей верным доказательством того, что она обязательно будет в отряде.

Последние дни 1943 и первые дни нового, 1944 года, когда я был в Софии, внешне город жил нормальной жизнью. Учреждения и транспорт работали. На улицах было оживленно, перед кинотеатрами толпились празднично одетые люди, собравшиеся посмотреть последние немецкие фильмы. Частые походы в Софию отрывали меня от моей непосредственной работы в отряде. Поэтому я организовал свою работу так, чтобы бывать в Софии в исключительных случаях, когда партийное и военное руководство хотело возложить лично на меня какую-нибудь задачу. Для всяких других дел были назначены специальные курьеры, которые должны были являться в Софию только в определенные дни и в определенное место. Однако из-за частых бомбежек, нарушивших нормальную жизнь, курьерам угрожала опасность самим пострадать или не найти связного. Поэтому, кроме курьеров, были привлечены к работе и легальные товарищи. Например, Иванка Пешова и ее брат Александр из Овча-Купели — наши ятаки, которые с большой точностью и осторожностью исполняли наши поручения. Они снабжали нас санитарными материалами, помогали людям перебраться в отряд, переправляли оружие и технику. С неслабеющей энергией работали также товарищи Васил Петров, Милан Атанасов, Хараламбий Захариев, Васил Теодосиев и другие.

В первые дни нового года выпал глубокий снег. Местами его навалило по колено, а то и по пояс. Начались и большие холода. В открытом поле носились метели, занося рыхлым снегом плетни и кусты, лощины и глубокие овраги. Январский мороз бесцеремонно щипал, пробираясь под одежду. В такую непогоду в шесть часов вечера шестого января пришли в назначенное место, на аллею между трамвайными остановками Бэкстон и Овча-Купель высокий худощавый Горазд и маленькая Цеца. Георгия Григорова не было. Откладывать из-за него наше путешествие я считал нецелесообразным. Отправились без него. Продуктов на дорогу нам дала бабушка Ерина — мать Иванки и Александра, — которая, раскинув руки, удерживала меня на пороге и не пускала в такую метель.

— Подожди, куда ты в такую погоду, увязнешь где-нибудь, волки съедят. Так ли уж тебе приспичило? — тревожилась бабушка Ерина, будто я был ее сыном.

— Не могу не идти, бабушка Ерина, дело ждет да и люди. Благодарю тебя за материнские заботы, но… прощай.

Бабушка Ерина опустила руки и чего только не наговорила Калистру и Александру за то, что они не помогли ей уговорить меня переждать вьюгу.

Мы отправились в путь бодро и в хорошем настроении. За нами осталась София, где люди праздновали в те дни Рождество.

Тропу прокладывали мы с Гораздом, слабенькая. Цеца плелась по нашим следам. До Банкя шли по инерции бодро, но когда начался крутой подъем к селу Клисура, стали заметно уставать. Глубокие сугробы, обледенелый наст и метель отнимали у нас последние силы. А Расник все еще был далеко. В таком темпе мы не могли прийти туда не только к утру, но и к вечеру следующего дня. Начали волноваться. Уставшие, замерзшие в безбрежных снегах, мы легко могли оказаться жертвой непогоды. От волков можно было отбиться: мы были вооружены.

Неожиданно, как в сказке, впереди обозначилась крыша дома. Он был укрыт ветвями фруктовых деревьев, которые склонились под тяжестью сосулек. Мы обрадовались. Блеснула надежда — если не устроимся на ночлег, то хотя бы отогреемся. Но неуверенность в людях, населяющих этот дом, заставила нас призадуматься. Этот сказочный, сулящий покой, уют и тепло дом искушал нас, звал переступить его порог. Но что ожидает нас там? Ведь всякое может случиться.

— Будь что будет, войдем, — сказал я товарищам. — Если что, у нас есть оружие.

Дом был одноэтажный с крашеной дверью и наличниками. Судя по внешнему виду, можно было подумать, что здесь живет сельский учитель или священник.

Постучали в наружную дверь. Показался мужчина лет сорока. Принял нас любезно. Коротко объяснили ему, что мы путники. Он не проявил особого любопытства, предложил нам расположиться на полу и пожелал спокойной ночи. Мы кое-как переспали, а наутро завязали разговор. Насколько хозяин дома оказался молчаливым и сдержанным, настолько жена его была любопытна и болтлива. Она поинтересовалась, откуда мы, кто мы такие, почему идем ночью и куда идем. Любезность, с которой мы были приняты, обязывала нас удовлетворить любопытство хозяйки. Мы назвались учителями, Цецу представили как мою жену, Горазда — ее братом, сочинили, что в Банкя гостили у знакомых и задержались. Все это более или менее походило на правду, но дернуло же меня сказать, что родом мы из села Мештица, что эвакуированы туда. На беду, хозяйка оказалась из Мештицы. Я чуть было не попал впросак, когда она стала интересоваться моей семьей и родителями.

Хорошо, что я знал одну фамилию из этого села и ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Когда-то Делчо мне рассказывал, что служил вместе с неким Лывчо, о котором я не имел никакого представления. Слышал только, что он прогрессивный человек. Это помогло мне выйти из положения, а когда я убедился, что мои ответы не вызвали у женщины никакого подозрения, то поспешил задать ей ряд вопросов, стараясь навести разговор на другую тему. Кое-как выйдя из деликатного положения, я мысленно ругал себя: «И чего меня угораздило назвать ближнее село, мало ли сел дальних? Вот так же мы чуть не засыпались в монастыре Святой Петки, когда Делчо поспешил сказать, что идем в Радуй, который оказался родным селом монастырского прислужника».

На обед женщина приготовила мамалыгу. Она подала масло, мы сахар, колбасу, и все были довольны обедом. Расстались как старые приятели, поблагодарили хозяев за гостеприимство и отправились в путь.

— Не стоит, не стоит, — повторяла хозяйка, провожая нас до двери. — В такой холод собака с кошкой и те вместе спят, не только люди. Заходите, когда выпадет случай, — крикнула женщина, спрятав руки под мышки, — теперь мы знакомы.

Мы искренне поблагодарили ее за такую любезность.

В Расник пришли вечером. Немного передохнули и пошли дальше в Брезник. Помаленьку, никем не замеченные, добрались до дома бая Лазо. Днем встретились с Крумом Савовым и Александром Тинковым. Кроме указаний о массовом вовлечении новых сил в партизанское движение, я сообщил им решение руководства отряда, что ответственным за партийную работу в Брезникской околии определен товарищ Тодор Младенов, с которым должна поддерживать постоянную связь и которому должна отчитываться в своей деятельности вся околийская организация. Это наше решение было принято ими положительно. Младенов пользовался репутацией честного и преданного молодого партийца и к тому же был партизаном.

Почти всю дорогу Цеца интересовалась, куда мы идем.

— Товарищ, — обращалась она ко мне, — скажите мне, в какой отряд вы нас ведете. Я бы хотела в Трынский…

Я ответил любопытной девушке, что, к сожалению, сейчас она не может попасть в Трынский отряд, но если уж так этого хочет, то при первом удобном случае мы переправим ее туда.

— Скоро ли это может случится?

— Может, и скоро, но необходимо получить согласие командира нашего отряда.

— А разрешит ваш командир, хороший он человек?

— Понятно, хороший. Может ли командир быть плохим? А вот разрешит он или нет — не знаю.

— Хоть бы разрешил… Если бы вы знали, как я хочу попасть в Трынский отряд!.. — мечтательно произнесла Цеца.

Желание девушки мне было понятно. Активность и успешные операции создали нашему отряду большую славу. О нем сочиняли легенды. Одни говорили, что у нас есть кавалерия, другие — что мы имеем свыше тысячи бойцов, третьи — что располагаем свободной территорией, на которой расположены десятки складов с оружием и продовольствием.

Несколько лошадей, которые были у нас в отряде, давали полиции основание говорить, что мы имеем кавалерию, что нас много, что мы вооружены автоматическим оружием, что все население на нашей стороне. Этим власти оправдывали свое бессилие и неспособность справиться с отрядом, но простые люди считали все это истиной и со своей стороны способствовали распространению фантастических слухов за пределами нашей околии. Эти слухи и легенды позже, когда партия приступила к мобилизации своих кадров, очень помогли нам в агитации.

— Ваши действия, — говорили наши руководители в Софии, — имеют большой политический эффект и не только местного значения — мы используем его и в других местах. Вы помогли нам активизировать деятельность и других отрядов. Ваш опыт привлечения к работе населения оказался поучительным и для других районов. Благодаря правильным методам работы население заговорило о вас, как о людях, смелых и близких народу. В этом смысл партизанской войны — завоевать доверие народа.

До Калны, где мы надеялись застать отряд, было еще далеко. Надо было идти еще пять-шесть ночей, а в пургу и больше. На протяжении всего маршрута нам десятки раз приходилось останавливаться — мы заходили к нашим испытанным, хорошо законспирированным ятакам. Теперь, после первого провала, места наших явок знали только руководители отряда и курьеры.

Вот мы и в кошаре бая Яко в селе Баба. После ареста бая Неделко мы уже не посещали его дом. Перебрались к его соседу баю Яко. Он тоже был честным и преданным нашему делу человеком, а в его кошарах было очень удобно — они находились за селом и других поблизости не было.

В сарае мы зарылись в солому, но от холода никак не могли уснуть, напрасно мы прижимались друг к другу спинами — согреться было невозможно. Перебрались в загородку, к овцам. Там тоже не было спасения от стужи. Выгнали овец в загон, развели костер, но это не помогло, в сарае не было тяги, дым заполнил все помещение. Дышать было трудно. Мы загасили костер и решили перебраться к коровам. Вместе с коровами в другой половине кошары дремали на насесте куры, здесь же находились поросенок и телки. Тут было сравнительно теплее, и мы расположились около коров. Больше всех шумел поросенок — он без конца хрюкал, пыхтел и грыз дверцу.

Однако, несмотря на шум, спали мы хорошо. Усталость взяла свое, и мы проснулись только утром, когда пришла Радка — жена бая Яко, которая принялась громко браниться, удивляясь, что дверь оказалась отпертой.

— Змея бы укусила того, кто отпер кошару! Это мне кто-то нарочно учинил такую пакость. — Войдя в кошару, при виде нас она остановилась в изумлении. — Как вы открыли, ведь было заперто?

— У нас есть ключи ко всем замкам и запорам, — пошутил я.

Радка пошла готовить нам завтрак. Вместо нее тут же явился бай Яко. Целый день не отходил он от кошар. Вечером я взял спрятанную винтовку, и мы отправились в укрывшееся высоко среди заснеженных горных складок село Эрул.

Было десятое января — полночь. В тот момент, когда мы были в центре села, над Софией появилось зарево. Сначала мы с удивлением наблюдали это невиданное явление, но когда до наших ушей долетело эхо взрывов, лихорадочная стрельба пулеметов и зенитных орудий, то все стало ясно — американцы снова бомбят столицу.

Сжимались от боли сердца эрулцев. У каждого из них в Софии был кто-нибудь из родственников или друзей. Многие проводили туда на заработки своих кормильцев, и теперь все их мысли были обращены к отсутствующим. На заснеженную улицу выбежали и дети, и взрослые. Отсюда казалось, что полыхал весь город и никто живым не выйдет из огненного кольца. Поднялся шум.

Женщины голосили как на поминках, а мужчины громко вздыхали и время от времени отпускали цветастую брань в адрес немцев, которых считали главными виновниками этих жестоких бомбардировок. Ругали болгарское правительство, объявившее «символическую» войну Англии и Америке, которые сейчас посылают на Софию целые эскадрильи «летающих крепостей», сбрасывающих вовсе несимволические бомбы.

Когда стрельба утихла и небосвод стал проясняться, я собрал крестьян и коротко объяснил им, кто виновен во всех этих несчастьях, одно за другим обрушивающихся на головы болгарского народа. Присутствующие жестоко заклеймили виновников народных страданий и заявили, что ненавидят фашистскую власть и будут бороться за ее свержение. Это короткое собрание еще больше укрепило связь партизан с крестьянами. Насколько сердечно относились к нам эрулчане, мы убедились, отойдя от села на порядочное расстояние, когда двое молодых людей догнали нас, чтобы передать хлеб и сало. Юноши наперебой извинялись, что ничего другого не могут нам дать.

Зашли к баю Василу. Дверь его дома была заперта изнутри, но он сразу же ответил на наш стук.

— Кто ко мне стучит среди ночи?

— Умираю без тебя…

Услышав пароль, бай Васил открыл дверь и обнял меня.

— Эх, Славчо, и я умираю без тебя, и я умираю, — повторял он, называя меня моим настоящим именем.

— Ого, вот так конспирация! — радостно удивилась Цеца. — Значит, мы идем туда, куда я и мечтала. Ну, раз я в Трынском отряде, теперь мне и умереть не страшно.

С тайной было покончено. Да в ней уже и не было необходимости. Новым партизанам стало ясно, куда мы идем. Теперь они с нетерпением ожидали встречи с отрядом, состав которого они не знали, но предполагали, что партизан в отряде много.

Первые бойцы, с которыми мы встретились, были Денчо, Недялко, Златан и Райчо. Они ждали нас в махале Варина-Падина, где мы предварительно уговорились встретиться. Здесь мы застали пришедшего из Радомирской околии Славчо с новым партизаном Николой Лазовым (Миро). Вся группа собралась у тетушки Станы.

Наша ятачка неизменно радовалась, видя у себя много партизан, и если не хватало хлеба в доме, прибегала к помощи соседей, но голодными нас не оставляла. При этом она старалась не только накормить нас, но и сунуть в наши вещмешки чего-нибудь на дорогу.

Большую радость испытывали и товарищи из отряда, когда к нам приходили новые партизаны, и тут же начинали обучать их.

В Варина-Падине я встретился с товарищами, пришедшими за инструкциями, — баем Нако из Горочевцев и Георгием Василевым из Докьовцев. Здесь я серьезно поговорил с Георгием Василевым, припомнил случай, когда он, поддавшись влиянию родных или просто струсив, вынудил меня среди ночи покинуть его дом и завел в такие заросли и буераки, что я едва выбрался оттуда.

А бай Нако? Он менялся не по дням, а по часам. Человек, еще недавно всего боявшийся, он стал неузнаваемым — решительным, преданным нашему движению. Теперешний Нако был не похож на того, которого я знал раньше, с которым встретился в октябре. Теперь Нако был готов умереть за партию, за наше дело. Как раз такие люди были нужны освободительному движению.

— Когда думаете быть у нас? — спросил он, и я уловил в его взгляде неподдельный восторг и преданность. — Очень мне хочется, чтобы вы пришли.

— Хорошо, бай Нако, придем. Ты подтягивай организацию. Люди должны быть всегда под рукой и готовы, как ты, на самопожертвование.

— А я делаю все, что могу, но сам знаешь — и в стаде на сто овец находится хоть одна паршивая.

— Если только одна — ничего, не было бы больше.

— Да так уж говорится, — отозвался бай Нако, — постараемся не подвести.

После того как я информировал товарищей из отряда и из сел по вопросам, на которые обратил внимание товарищ Живков, а именно, о предстоящей мобилизации партийных и молодежных кадров, о неотложности скорейшего развертывания отрядов, мы отправились в Палилулу. Эти вопросы должны были расшевелить всех. Мы радовались, что в отряд придет больше людей, что там, где не помогла агитация, поможет партийная дисциплина. Мы знали, что те, кому не хочется расставаться с семьей, будут делать попытки скрыться или прикинутся больными. Необходимо было принять против этого своевременные меры. Теперь это была одна из главных задач наших политработников.

Палилула — небольшая махала села Верхняя Мелна. Всего-навсего пять домов — в одном доме жил бай Георгий, во втором — его брат Ненко, а в третьем — Алексий, четвертый дом занимал Игнат, пятый — Миле. Первые двое хозяев — портные, причем портные хорошие, Алексий — земледелец, Игнат — бывший полицейский, а Миле — слесарь. Игнат, бай Георгий и его брат Ненко когда-то принадлежали к партии демократов и по старой привычке все еще считали себя ее приверженцами. Миле и его брат Алексий были членами нашей партии, Игнат поддерживал фашистскую власть.

Самым старым в Палилуле был бай Георгий Мустакела[17]. Ему было около шестидесяти. Младшим был Миле — ему было лет тридцать пять. Почти все мужчины ходили с усами, но у бая Георгия они были куда длиннее, чем у других, с подусниками. Поэтому мы и прозвали его Мустакела. Это, кстати, годилось и для конспирации.

Высокая осанистая фигура бая Георгия была очень внушительной, он был тактичен и внимателен, спокоен и уравновешен. Его фигура хорошо гармонировала с горным пейзажем. Еще мальчишкой, когда я с отцом ездил через Палилулу в Нижнюю Мелну на ярмарку, я видел бая Георгия за работой — он уже тогда был портным. Он ни от кого ничего не ждал. В партию демократов записался просто потому, что демократы пользовались доброй славой, а бай Георгий дорожил доброй славой так же, как и добрыми людьми. Потом демократы совсем опозорились, и бай Георгий поставил на них крест: «Лучше уж быть никем, чем подлецом-демократом».

Бая Ненко также привлекли демократы, обещав ему службу, да еще какую — в полиции. Однако, поносив некоторое время пистолет, он понял, что эта работа не для него, бросил пистолет и отказался. Кусок хлеба, который приносило ему портняжное ремесло, был куда слаще — он добывал его трудом своих рук, а не подлыми доносами, которых ждали от него в полиции.

Бай Ненко был ростом с бая Георгия, но несколько худощавее, усы носил подстриженными, был от природы интеллигентным человеком. Миле и Алексий давно были коммунистами. Они привыкли к труду и, что самое важное, видели дальше своих односельчан, в особенности — Игната, который до недавнего времени служил полицейским. Несмотря на то, что дома Игната и Алексия лепились один к другому и соседи во всем помогали друг другу, Алексий соблюдал необходимую конспирацию и ни разу не проговорился.

Все пять домов махалы были разбросаны. Бай Георгий и Миле жили у дороги, ведущей от Верхней к Нижней Мелне, остальные находились в долине, метрах в двухстах от них.

Кроме Миле, который, упустив время молодых порывов, теперь боялся жениться и жил старым холостяком, все были женаты и имели по двое-трое ребятишек, а у бая Георгия, помнится, их было пять или шесть, в большинстве уже покинувших родительское гнездо. С ним оставались двадцатилетняя Славка и Борислав — младший сын, ученик последнего класса Трынской гимназии. С баем Ненко была незамужняя дочь и сын. Станке было лет девятнадцать-двадцать, Милан, ровесник Борислава, тоже был гимназистом последнего класса. У Игната в доме жило двое детей — Златко, гимназист последнего класса, и Васил, если не ошибаюсь, гимназист пятого класса. В доме бая Алексия росли Васка, Милко и Роска. Васка была старшей и имела только начальное образование. Милко учился в Трыне, вместе с Василом Игнатовым, а десятилетняя Роска ходила во второй или третий класс начальной школы. Славка и Станка уже заневестились. Вся эта молодежь Палилулы, организованная и неорганизованная, была скромной, сознательной и очень хорошей, и мы надеялись, что в процессе борьбы они станут еще лучше, еще сознательнее.

В общем, люди в махале, и старые, и молодые, несмотря на то, что некоторые из старших принадлежали к другим партиям и имели разные профессии, были добрыми и честными. А то, что среди них были члены партии и РМС, облегчало нашу работу по вовлечению в организацию остальных. Такой была Палилула.

Через Палилулу мне приходилось проходить несколько раз, когда я еще не был в подполье, а нелегально пришел сюда я в первый раз осенью 1942 года, когда секретарем партийной организации в селе был Стоян — старший сын Мустакелы. Тогда я целый день провел в их сарае, стараясь не показываться на глаза старшим.

Осенью 1943 года один день мы провели в Церковном лесу близ Палилулы, где принесли партизанскую присягу. Тогда мы узнали от здешних ремсистов, что в Палилуле есть два пистолета, они описали нам их форму и цвет. По описанию мы догадывались, что речь идет о нагане и парабеллуме. Из-за такого оружия стоило поднять среди ночи даже пожилого бая Георгия, хотя мы и относились к его возрасту с большим уважением. Слишком уж велика была нужда в оружии.

Разумеется, ни бай Ненко, ни бай Георгий не пытались скрыть от нас оружие — мы сразу же получили его, и по тому, как они нас встретил и как отдали оружие, мы поняли, что перед нами — люди, симпатизирующие нашей борьбе, готовые действовать и поддерживать нас. С этого момента мы стали близкими друзьями.

Сейчас мы были в доме бая Георгия в четвертый или пятый раз.

Не успели мы расположиться в его мастерской, как пожаловал брат бая Георгия Ненко.

— В корчме Антонии в Нижней Мелне собрались на гулянку староста Димитр Пеев и несколько его заместителей, — заявил он.

Случай подходящий. Я встал, встал и Денчо. Мы были утомлены, но при мысли, что такой случай может долго не представиться, нас подмывало немедленно отправиться туда. Староста общины и его заместители в селах Левореченской общины не приняли к сведению наших распоряжений и продолжали грабить народ и выполнять распоряжения околийского управителя. Надо было проучить их, и на этот раз, кажется, можно было обойтись без выстрелов и без жертв.

— Как думаешь? — обратился я к Денчо. — Схватим?

— А как же иначе, — ответил тот, взял карабин и вышел. Вышли и другие. Для новых партизан был подходящий случай получить боевое крещение, еще не вступив в отряд.

Кроме того, необходимо было сменить место пребывания больной Иванки. Были получены сигналы, что оставаться ей на прежнем месте рискованно, несколько человек пошли за ней, остальные колонной по одному двинулись к объекту.

Было 13 января — Новый год по старому стилю. Этот день праздновали в Трынской околии торжественней, чем официальный Новый год. В эту ночь мужчины собирались в корчмах и кофейнях и до рассвета играли в карты. На следующий день тоже был праздник — Васильев день.

Расстояние от Палилулы до Нижней Мелны преодолели одним духом. Вот мы уже перед корчмой. Открываем двери и прямо с порога кричим: «Руки вверх! Обернуться к нам спиной и не шевелиться!».

Староста и его компания послушно подняли руки и повернулись к нам спинами.

— Оружие есть? — спрашиваем.

— Нет, — отвечают в один голос арестованные, и в тот же момент что-то упало за стойку корчмаря.

Один из наших ребят поднял выброшенный вместе с ремнем новенький наган.

— Кто бросил пистолет?

Все молчали.

— Чей это пистолет? — спросил я второй раз, и они один за одним начали с виноватым видом поворачивать головы.

— Не мой, не мой, не мой… — отвечали друг за другом арестованные.

— Значит, не признаетесь, сукины дети? — выругался Денчо и начал обыскивать их. Когда подошел черед Асена — почтового чиновника из Нижней Мелны, тот затрясся, как в лихорадке. Его брюки едва держались без ремня.

— Хочешь, чтобы улик не было? — спросил его Денчо. — Знаешь, что ты заслуживаешь? Это ты тот самый герой, который столько раз орал, что уничтожишь партизан? Стреляй, что же ты свой пистолет выкинул?

Чиновник молчал, как рыба, и продолжал трястись.

— Хватит с него и этого, — сказал Славчо Радомирский. — Он умрет от страха.

— Нет, он наш враг и должен умереть от пули, — ответил Денчо.

После случая с полицейским в селе Забел Денчо был суров и беспощаден. Но все же мы пощадили перепуганного до смерти чиновника. Деваться ему все равно было некуда, и если бы он попробовал нам помешать, наказать его можно было всегда. Здесь, в центре села Нижняя Мелна, у нас была хорошая разведка, и мы неимоверно быстро получали сведения.

Покидая корчму, мы вручили письменные предупреждения старосте общины и его заместителям с требованием немедленно подать в отставку и больше в общине не появляться.

— Вы только оставьте нас в живых — а это мы завтра же исполним, — послушно, сквозь слезы, сказал староста Пеев.

На другой день околийскому начальнику Драгулову были поданы еще четыре заявления об отставке.

Пока длилась история со старостами, братья Милко и Арсо из Нижней Мелны привели Иванку. Она скучала без нас, а мы без нее. С того дня, как мы ее оставили, прошло немало времени. Ей угрожала большая опасность, но благодаря двенадцатилетнему Стоянчо, а также своей сообразительности и самообладанию, она спаслась от верной смерти.

Сейчас она еще более жаждала бороться с врагом, бить и победить его.

После Нижней Мелны мы уже не могли вернуться в тихую пристань мастерской бая Георгия, к милым и сердечным людям. Завтра здесь будут рыскать машины с полицией. Презирая усталость, мы спешили в Бохову. Движение, бесконечные марши, наступательная активность были залогом нашего успеха и неуловимости.

В Бохове мы созвали большое общесельское собрание. Здесь я неожиданно встретился с Василом Теодосиевым — моим софийским ятаком. Он приехал вместе с женой Райной. Они оставили Софию после бомбардировки 10 января. В столице остались теперь тетя Мара и бай Никифор. Васил и здесь мог быть нам полезен, о его связи с партизанами никто не подозревал. Тем более в присутствии людей я не должен был подчеркивать нашу близость, а если надо было что-то поручить ему, то приходилось делать это через других ятаков.

После собрания в Бохове мы отправились в село Слишовцы. Только что вошли в село, как нас уведомили, что здесь на побывке находится полицейский.

— Есть у него пистолет? — сразу же спросил кто-то из наших.

— Есть совсем новый, он вчера хвалился ребятам.

— А он будет стрелять в нас? — спросил Денчо.

— Это смотря по тому, в какое положение вы его поставите.

Мы окружили дом, и уже через несколько минут полицейский сдал оружие. На правом боку Златана теперь красовалась новая чешская «збройовка».

До села Добро-Поле на югославской территории, где нас ждал отряд и Владо Тричков, мы шли трое суток. Путь был очень тяжелым. Горы занесло снегом, бушевала метель, и только сверхчеловеческими усилиями товарищи преодолевали эти препятствия. Цеца заслуживала восхищения — девушка не дрогнула ни перед глубокими сугробами, ни перед бурей. Она не отставала от старых партизан и отлично выдержала трудное испытание.

Наконец, добрались до Добро-Поле. Оно раскинулось по ту сторону Власинской реки, которая, вобрав в себя воды со склонов Выртопа и Чемерника, пробиралась среди огромных валунов, беспорядочно разбросанных по всему ее руслу и между скалами, некогда составлявшими единый массив, и, вырвавшись на открытую Власотинскую равнину, впадала в знаменитую Мораву.

Добро-Поле раскинулось по склонам горы Ястребец, примерно на площади пятьдесят квадратных километров. Это затрудняло организационную работу партизан, но в то же время мешало полиции их преследовать. Появится враг на одном конце села, курьеры тут же принесут тревожные вести и, глядишь, на другом конце уже принимаются меры, и партизаны избегают опасности. Это было трудно сделать лишь в тех случаях, когда полиция или войска обрушивались на партизан широким фронтом из леса. Но это бывало не часто, только когда враг стягивал силы из многих районов.

Вероятно, по этой причине югославские товарищи выбрали базой для английской миссии именно это место — село Добро-Поле.

Здесь, кроме Владо Тричкова и отряда, мы застали английскую миссию в составе четырех офицеров и югославского представителя Владимира Вуйовича (Вуя).

Миссию возглавлял невысокий, важный, розовощекий майор, который представился нам под именем Дэйвиса. В состав миссии входили еще три английских офицера, двое из них были радистами.

Миссия располагала своей рацией, по которой велись шифрованные передачи. Радисты находились больше в комнатушке радиостанции, и мы видели их только за обедом и ужином в общей комнате. На всех произвел впечатление завидный аппетит англичан. Горячий суп они хлебали так шумно и быстро, что с их разгоряченных лиц в тарелки падали капельки пота. При виде их партизаны едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, и спокойно обменивались замечаниями на их счет — те все равно ничего не понимали.

По всему было видно, что миссия поддерживала радиосвязь со своей военной базой в Каире в Египте.

Среди собравшихся заметно выделялся широкоплечий массивный Владо Тричков. Его высокий лоб избороздили морщины — печать долгих лет нелегкой жизни революционера.

Владо Тричков вырос и возмужал в рядах нашей героической Благоевско-Димитровской партии. Он был в эмиграции в Советском Союзе, воевал в Испании, потом занимал ответственные партийные посты в Болгарии и обладал богатым организационно-политическим опытом. Как только мы прибыли, он сразу же сообщил нам о результатах переговоров с английской миссией. Дэйвис старался представить цель своей миссии как исключительно благородную, выражающую необыкновенную заботу правительства его страны о болгарских партизанах, которым оно желает оказать помощь оружием и одеждой.

Мы не имели оснований отказываться от помощи, учитывая, что она предлагалась нам безвозмездно, как армии, сражающейся в едином фронте Объединенных Наций. «Там, где Советский Союз — там и мы, — сказал Владо Тричков. — Раз они пришли с добрым намерением, то и мы должны выразить им доверие и довести переговоры до успешного конца».

И мы их довели. Теперь оставалось получить оружие и боеприпасы. Но уже с первых дней майор Дэйвис начал придумывать всякие уловки и оправдания. Шеф миссии извинялся то дурной погодой, то отсутствием связи, то неимением на базе оружия. Так в ожидании проходили день за днем, а оружия все не было.

«Подождем еще, — говорил терпеливый Владо Тричков, — посмотрим, сколько они еще будут тянуть!»

Пока мы ждали английские самолеты, миссия не теряла времени даром, она собирала сведения о численности отряда, о количестве отрядов по всей стране, о том, сколько всего партизан, сколько партизан коммунистов, сколько принадлежащих к другим партиям, какое настроение у народа и о многом другом, что отнюдь не входило в обязанности миссии дружественной страны. Очевидно, эти данные необходимы были английскому правительству для каких-то особых целей.

Тем временем Владо Тричков занялся оказанием нам всевозможной помощи, как в боевой, так и в политической подготовке. Он рассказал товарищам о боях гражданской войны в Испании, показал, как нужно обучать новых бойцов, провел ряд бесед по краткому курсу истории ВКП(б), ближе познакомился с партийной и ремсовской организациями. И здесь опытный партийный и военный руководитель умел во многом нам помочь.

В его присутствии мы провели партийное собрание. Перед членами организации он говорил о роли коммунистов в партизанском движении, о высоких требованиях, которые к ним предъявляются. На этом собрании мы приняли в партию несколько новых членов и на место погибшего Страхила выбрали нового партийного секретаря и одновременно заместителя комиссара: отряда товарища Бориса Ташева — Вельо.

После выборов Владо Тричков сказал:

— Секретарь — это человек, мобилизующий коммунистов на выполнение приказов командира. Он должен уметь вызвать у бойцов энтузиазм, воодушевить их, проникнуть в сердце каждого из них.

Эти слова Владо Тричкова заставили нас о многом задуматься.

В мое отсутствие действия отряда в декабре месяце протекали на югославской территории в тесном взаимодействии с югославским батальоном под командованием Шумадинца. Отряд и батальон первым долгом провели успешную акцию против полиции в селе Росица, в пяти километрах от города Пирота в Сербии. Они были так воодушевлены успехом, что, осмелев и желая испытать свои силы, вызвали по телефону полицию и войска из Пирота. Фашисты предприняли поход на село на рассвете, но заметив, что все важные в тактическом отношении объекты заняты партизанами, повернули обратно.

Дерзость партизан вынудила полицию и войска заблаговременно старательно готовиться к «тотальному» наступлению для ликвидации партизан. Фашистское командование отдало распоряжение полиции и войскам, которые находились в гарнизоне Пирота, Ниша, Брани, Владишки-Хана и Трына, окружить и по частям уничтожить болгарских и югославских партизан в этом районе. Такая идея уже не раз осеняла фашистов, но им ни разу не удалось ее осуществить.

На лагерной стоянке в селе Студена Пиротской околии Златан получил сообщение от Денчо, находившегося с группой бойцов в Калне, что фашисты в селах Стрезимировцы, Клисура и Главановцы готовят наступление и что один батальон под командованием полковника Текелиева, занял махалу Мишеринска в селе Црвена-Ябука, намереваясь сжечь ее. Это было 7 декабря.

Шумадинец и его комиссар Заре вместе с Златаном, который был в это время заместителем командира отряда, и Ильо — комиссаром нашего батальона — быстро взвесили обстановку, разгадали намерения противника и приняли решение взять инициативу в свои руки — напасть первыми. Расположение сил отряда и батальона не давало врагу возможности оттянуть своих солдат к Дысчен-Кладенцу и Калне в тыл нашим основным силам и позволяло нам внезапно обрушиться на наиболее уязвимый пункт — левый фланг противника. На правый фланг противника со стороны села Звонцы было послано одно отделение под командованием Петко.

Утром 8 декабря партизаны под прикрытием ночи заняли намеченные позиции.

Заняв исходное положение и осмотрев еще раз позиции, мы решили нанести основной удар сверху вниз, для чего основные силы отряда и батальона были сосредоточены восточнее махалы, где была наиболее высокая часть этого района. Здесь располагались штабы обоих партизанских подразделений, координировавшие действия отряда и батальона и отдельных групп. Наша позиция имела форму подковы и охватывала противника с флангов. Время тянулось медленно в ожидании сигнала к бою. На позиции было тихо и спокойно.

Веса Гылыбова — наша Надя, одна из первых партизанок, красивая и крепкая девушка — смотрела мечтательно на небо. Звезды одна за другой гасли, бесследно исчезая. Исчезла и серповидная луна. Становилось холодно. Ночь прошла без сна, но Веса не чувствовала усталости, ей не хотелось спать, она с нетерпением ждала, когда рассветет и начнется бой.

Следы жестоких пожаров в Раков-Доле и Радосине, селах, сожженных фашистами в октябре, были свежи в ее памяти, и она словно видела перед собой пепелища. До сих пор при воспоминании сердце ее больно сжималось. Теперь и здесь на месте гостеприимных крестьянских домов фашисты хотят оставить груду пепла, перед наступлением стужи лишить крова добрых людей. Она, Веса, и ее товарищи должны помешать этому.

Веса увидела в подробностях район предстоящих действий, когда начало светать и перед ней открылся знакомый пейзаж. Впереди возвышалась гордая вершина Тумба — старый друг партизан, за ней еще спала партизанская Кална, влево уходила большая глубокая долина, поросшая громадными, давно обнажившимися буками.

Вблизи Веса видела островерхие скалы, облепленные усталыми солдатами в серых шинелях. По приказу своих командиров эти солдаты на рассвете должны будут ввергнуть в отчаяние сотни невинных женщин и детей, повинуясь воле одного озверелого человека — своего начальника.

Веса вглядывалась в солдат. Следила за каждым их движением, ей хотелось понять, что за люди эти солдаты, вышедшие, как и она, из народа. Будут ли они стрелять, будут ли жечь дома крестьян, которые, лишая себя сна, месили по ночам лепешки из последней горсти ржаной или ячменной муки и пекли их для нас в горячей золе очага. Веса готова была погибнуть, лишь бы эти прекрасные люди не остались без крова.

На склонах скал было видно заметное оживление. Наши пулеметы были перенесены и поставлены на более удобные позиции, солдаты еще ночью услышали шум и сейчас вертели головами по сторонам, вглядываясь в предрассветный туман.

Приближался час атаки. Командиры отделений все чаще поглядывали на часы.

— Еще одна минута, — сказал Петко, тяжело вздохнув.

Он предчувствовал, что бой будет жестоким.

Вздохнула и Веса. Два товарища стояли на разных участках, но думали сейчас об одном.

Над позицией партизан разнеслась команда «Огонь!» и сразу же дружно раздались залпы винтовок, автоматов и пулеметов. Звуки, будто поддерживаемые кем-то, эхом пронеслись по долине, их повторили и поглотили горы. Последовала команда «В атаку!».

Болгарские и югославские партизаны, стреляя на ходу, стремительно кинулись вперед. Торопливо, словно швейные машины, выписывавшие строчки разной длины и плотности, застрочили тяжелые и легкие пулеметы. Визжали рикошетирующие повсюду пули. Открыл огонь и противник, несколько его пулеметов показали огненные языки. Против каждого пулемета противника сразу же открывал огонь наш пулемет, и в этом единоборстве побеждали партизаны. По всему фронту шел напряженный бой.

К Златану добралась Веса. Она доложила, что на ее участке противник вынужден отступить и что пулемет Камена заело.

— Дайте нам помощь, товарищ командир, — просила Веса.

— Преследуйте врага и берегите патроны. Два отделения идут вам на помощь в обход противника, засевшего на скалах. Содействуйте им! — распорядился Златан и дал знак Весе быстрее возвращаться в отделение.

Она возвратилась к товарищам и бросилась в бой. Призывая солдат не стрелять, она во весь рост приблизилась к ним. В руках она крепко сжимала новый поблескивающий карабин. За ней пошли и остальные бойцы. Прижали солдат, и те были вынуждены оставить занятую махалу.

Выше, где в засаде был Петко, тоже закипел бой. Становилось горячо и вокруг Златана. Противник оправился от неожиданного натиска и предпринял сразу несколько атак, но и после пятичасового боя наши находились на своих первоначальных позициях. Превосходящему нас врагу не удалось ни на шаг продвинуться вперед. Шумадинец и Златан, оценив обстановку, решили, что продолжать бой дальше не следует, его последствия могут быть тяжелыми. Условились, когда и как отвести бойцов.

Пошел снег. Начинало темнеть, а пулеметы противника все злее поливали огнем каждое дерево, каждый камень. Из Пирота и Звонцов к противнику подошло подкрепление. Соотношение сил резко изменилось в пользу фашистов. Тогда Златан и Шумадинец дали команду отвести бойцов к Тумбе. Там был сборный пункт.

Враг заметил наш отход и предпринял несколько безуспешных попыток помешать нам. Партизаны маневрировали умело. Они своевременно обнаруживали засады противника и преодолевали их без потерь.

Так ночью Трынский отряд и батальон Шумадинца частью сил опередили фашистов и заняли наиболее удобные позиции по линии Тумба — Дысчен-Кладенец, а основные силы были выведены в Калну, где предстояла перегруппировка и пополнение боеприпасов для завтрашнего боя. Денчо и Шумадинец решили любой ценой овладеть Црвена-Ябукой и окончательно отбросить врага. В соответствии с этим решением рано утром подразделения отряда и батальона снова перешли в наступление.

Солдаты Текелиева и полицейские, озлобленные неуспехом и понесенными за день потерями, начали поджигать уцелевшие и восстановленные после октябрьского пожара дома и кошары в селах Радосин, Раков-Дол и Црвена-Ябука. Услышав крики населения, рев скота, мечущегося в охваченных пожаром сараях, партизаны с яростью бросились на врага и выбили его из ряда пунктов, помешав осуществить жестокие намерения. На поле боя осталось около двадцати вражеских трупов. Из Трынского отряда был ранен только Велко. В батальоне Шумадинца погиб один партизан.

После боя отряд отошел в Црна-Траву и вместе с югославскими партизанами совершил еще несколько операций. В это же время были организованы краткие курсы по боевой подготовке и обмену опытом по партизанской тактике. Все это удалось осуществить с помощью группы советских офицеров-инструкторов. Им удалось бежать из немецкого плена; попав к югославским партизанам, они остались в их рядах. Здесь они делали большую и важную работу по подготовке кадров — большая часть югославских партизан слабо разбиралась в тактике, не владела оружием так, как владели им советские офицеры, закончившие военные училища, академии, участвовавшие в составе Красной Армии во множестве боев и сражений.

С прибытием товарища Владо Тричкова и английской миссии отряд перебрался к ним и взял на себя обязанности по их охране.

В Трынском отряде к этому времени насчитывалось сорок четыре бойца. От начала формирования до конца 1943 года из его строя выбыли двенадцать человек. Шестеро бойцов — Стефан Рангелов, Велин Стоянов (Вельо), Марин Димитров (Боян), Ева Волицер (Виолета), Стоян Боянов (Страхил) и Данка Трайкова — были убиты. Сдались полицейским Мордохай, Петр Шкутов и Божко Овчар; Стела Мешулам (Цеца) и Лена Аргирова были схвачены во время боя. Методий Божилов (бай Пантелей) после боя на Яничова-Чуке отстал от отряда и вернулся в Софию.

В списке бойцов отряда не было товарищей Васила Хараламбиева, Крыстана Крыстанова, Славчо Радомирского, Тодора Младенова и Свилена Веселинова. Васил Хараламбиев еще в начале ноября, когда мы разделили отряд на группы, был возвращен в Софию: его язва обострилась, а условий для лечения у нас не было. Вернувшись в Софию, он продолжал поддерживать связь с отрядом, исполняя ряд наших поручений. Другие товарищи были постоянно в пути, они организовывали создание баз для активизации партизанской борьбы в районах, за которые отвечали; к участию в боевых операциях мы привлекали их в исключительных случаях.

Из наличного состава партизан в начале декабря мы сформировали батальон из двух чет, командиром батальона выдвинули Димитра Такова, комиссаром — Гецо Неделчева (Ильо). Батальон получил имя светлейшей и скромной личности в истории революционного движения Болгарии — Васила Левского. До конца февраля руководство отряда оставалось в том же составе.

Руководство батальона планировало боевые действия лишь в батальонном масштабе, руководство же отряда вело партийно-политическую и военную подготовку и в других околиях, представители которых отчитывались перед нами и от нас получали указания для дальнейшей работы.

ПРИГОВОР

Партизанам редко приходилось отдыхать. Наша жизнь протекала в походах и операциях. Часто приходилось мерзнуть на морозе, мокнуть под дождем, одежда наша быстро изнашивалась, не всегда она бывала и чистой, но не было случая, чтобы партизан был небрит, нечесан — эту привычку удавалось нам сохранить. Бывали дни, когда весь состав занимался только чисткой и приведением в порядок одежды, стиркой белья, основательной проверкой оружия. В такие дни партизаны слушали также доклады или беседы по международной и внутренней политике, обсуждали назревшие вопросы, изучали материалы партии и РМС, читали художественную и политическую литературу или рассказывали о прочитанном, мастера художественного чтения декламировали стихи; а иногда гремели хоровые песни.

Случалось недоедать, частенько не было соли, но, в общем, в тот период с питанием было неплохо. Крестьяне делились с нами последней крошкой, во многих случаях отдавали нам все, что у них было, а сами голодали. Большую заботу о партизанах и сознательность проявляло население Трынского, Брезникского и Царибродского краев. Население югославских сел Кална, Црвена-Ябука, Дарковцы, Добро-Поле, Црна-Трава и других также всегда было готово прийти на помощь партизанам, хотя жителям этих сел днем и ночью угрожала опасность, они снабжали нас продовольствием, постолами, а иногда отдавали последнюю рубаху, чтобы одеть обносившегося партизана.

Такой сознательностью обладали и партизаны. Они понимали, что борьба связана и с недоеданием, и с бессонными ночами, и с усталостью, и с жертвами, и только отдельные единицы не нашли в себе сил твердо и до конца выстоять перед трудностями. Ими оказались Мордохай, Петр Шкутов, Божко. Таким был и Славчо Цветков. В то время как первые дезертировали из отряда, Славчо допускал одно за другим нарушения. Многократные замечания, которые ему делали, товарищеская критика и условный смертный приговор, за который голосовали единодушно все бойцы, — ничто ему не помогло. Оказалось, что его поведение не было случайным, действия его были сознательными, и поэтому вместо того, чтобы исправиться, он окончательно погряз в преступлениях.

После освобождения от фашизма удалось раскрыть ряд безобразий Цветкова, которые он совершал, пользуясь доверием товарищей. Пока мы собирали лев[18] по леву, лишая себя порой самого необходимого, Цветков, будучи интендантом отряда, обворовывал коллектив и вносил в сберегательную кассу деньги про черный день. Это мог сделать лишь человек, совершенно не верящий в нашу победу, потерявший совесть и честь. Таким был Чико Йово — так называли Цветкова крестьяне югославских сел и партизаны.

Коллектив отряда оказал влияние на ряд товарищей. Товарищи приняли к сведению критику и исправили свои недостатки. Часто критиковали за грубую манеру поведения, например, Златана. Были случаи, когда он готов был плакать от злости, но все-таки сдерживался и старался унять свою грубость.

В январе руководство отряда и партийная организация занимались одним новым, весьма серьезным нарушением, совершенным четырьмя партизанами — Гришей, Стефаном (Агаин), Варей и Петко.

Их вина состояла в следующем: вчетвером под свою ответственность, они решили тайно покинуть отряд и уйти в Радомирскую околию, перезимовать там в относительно спокойной обстановке, а весной создать местный отряд. Инициаторами побега были Гриша и Стефан.

На первый взгляд не было ничего плохого в желании молодых людей вернуться в свой край и продолжать там борьбу. Но по существу это был удар против единства и целостности отряда. Что будет, если каждый самовольно, под тем или другим предлогом, уйдет в свои места, в свои села. Это значило, что отряд, созданный такими усилиями, перестанет существовать, а товарищи, разбившись на малые группы, будут уничтожены.

Когда мы глубже вникли в причины, побудившие их принять это решение, мы убедились, что причины эти коренятся в безволии, неустойчивости этих товарищей, в боязни трудностей, вызванных условиями борьбы. Они надеялись на легкую зимовку среди своих.

Решив бежать, они составили план. Согласно плану, побег должен был состояться ночью, когда отряд отдыхает и когда его охрана будет доверена одному из заговорщиков. Стефану вменялось в обязанность захватить с собой пулемет, когда-то доставленный из Радомирской околии. О дальнейшей судьбе отряда они, конечно, не думали.

Им непременно удалось бы осуществить свой план, если бы в отряде отсутствовала бдительность. Благодаря баю Трайко и Камену побег был своевременно сорван и виновные предстали перед судом партии.

Следствие по обвинению было возложено на товарища Делчо Симова, и потому он докладывал собранию о результатах расследования. Четыре бойца обвинялись в дезертирстве из отряда, в попытке лишить его части оружия, тем самым понижая его боеспособность, и в том, что, намереваясь оставить отряд без охраны, они подвергали его смертельной опасности. За эти преступления виновные заслуживали смертной казни.

После того как обвинение было прочитано, в большой комнате, где на деревянных скамейках сидели несколько десятков партизан, наступила глубокая тишина. Каждый про себя анализировал причины и следствия, желая вынести единственно справедливый приговор, который бы оказал воспитательное воздействие и на всех остальных. Кто бы мог простить тем, что из страха, из легкомыслия решили нанести тяжелый удар отряду, созданному огромными усилиями и заботой партии и всего населения. Сейчас каждый думал об этом, и никто не мог найти хотя бы маленькое оправдание поступку четырех бойцов.

«Трудностей много, — думали товарищи, — горько приходится иногда, но кому было не известно все это? Ни партия, ни народ не оправдают даже малейшего малодушия. Где наши обещания, данные в присяге народу? Никто не может думать, что партизанская борьба — это экскурсия по горам или приятная прогулка на лодке но тихому морю!»

Первым взял слово бай Захарий. Он говорил тихо и спокойно, как обычно. Он поборол в себе волнение, и каждое его слово было продуманным, строгим.

— Товарищи, — начал он, — я чуть ли не самый старый из вас и не отличаюсь здоровьем, мне порой бывает нелегко, иногда еле сдерживаю слезы… Но легко ли тем товарищам, которые собирают нас со всех концов страны подобно тому, как ласточка соломку за соломкой собирает, чтобы свить гнездо? А мы вместо того, чтобы помогать укреплению отряда, превращаемся в его разорителей, я бы сказал, в его врагов. Это недостойно доброго имени партизан, которые пришли сюда добровольно и сознательно. Разве такой пример должны подавать коммунисты? Я строго осуждаю поступок четырех товарищей, квалифицирую его как тяжкое преступление и голосую за смертную казнь.

За ним взял слово бай Трайко.

— Я простой человек, — сказал, заикаясь, бай Трайко. — В борьбе, которую веду вместе с вами, я потерял жену. Мой ребенок остался сиротой. Мне нелегко в походах, но никогда мне не приходила мысль убежать, найти что-то полегче. Мы завоевали доверие населения, но легко можем потерять это доверие, если не будем дорожить им. Каковы бы ни были соображения товарищей, я не могу оправдать их поступок и голосую за строгое наказание — за расстрел.

Вслед за баем Трайко высказались Ильо, Камен, Веса, Вельо, Пешо, Денчо. Следовало выслушать и личные объяснения обвиняемых, несмотря на то, что во время следствия они признали себя виновными и сами осудили свои поступки. Их выступление имело бы воспитательное значение для партизан. Но не все из обвиняемых осознали серьезность своего поступка. Только Петко показал, что до конца понял весь вред задуманного ими. В то время как остальные трое просто признали свою вину, он подробно рассказал, как был вовлечен Варей в заговор. В начале она дала ему понять, что влюблена в него, а когда почувствовала, что и он не безразличен к ней, стала ему говорить, что лучше перезимовать в их крае, что они не будут там мерзнуть и голодать, что жизнь им гарантирована и т. п.

Петко понял теперь, как он виноват перед партией. Он был рабочим-столяром по профессии, никогда не нарушал дисциплины. Скромный и смелый, он по своей инициативе отправился на границу и увел из фашистской казармы своего брата Недялко. Петко знал, что его поступок не мог простить и брат, которому он стыдился теперь смотреть в глаза. Может быть, поэтому он под конец расплакался и стал просить о снисхождении.

В конце взял слово товарищ Владо Тричков.

— Товарищи! — прозвучал уверенный громкий голос партизанского руководителя. — Мы с вами — солдаты партии, она послала нас сюда с определенной задачей. Эта задача вам очень хорошо известна, я не буду ее повторять. За ее выполнение мы отвечаем перед народом и перед партией, от того, как мы ее выполним, зависит свобода и независимость нашей многострадальной родины.

На успех нашей борьбы влияют многие условия. Я не буду останавливаться на всех. Остановлюсь на некоторых из них.

Первое и наиболее важное условие — все бойцы нашей освободительной армии должны быть твердо убеждены в правоте нашего дела, за которое мы боремся, верить в победу. Но этого еще недостаточно. У нас должно быть единство. Наши мысли и действия должны быть направлены к одной цели — победе. И здесь всякое отклонение от партийной линии может страшно повредить делу. Поэтому я хочу сказать несколько слов о моральном облике партизан. Это люди из особого материала, наиболее сознательный элемент рабочего класса, вставшие совершенно добровольно на путь вооруженной борьбы, и народ воздаст им по заслугам.

Но кому не ясно, что эта борьба связана с рядом неприятностей, трудностей, лишений. Возьмем такой пример: каждый человек в нормальных условиях имеет свою постель, свой угол, свой распорядок жизни. Здесь распорядок единый, установленный руководством отряда или нашими неписанными правилами и уставами. Этот порядок мы должны соблюдать в первую очередь. Он требует, чтобы каждый из нас знал свои права и обязанности и чтобы никто не допускал нарушения обязанностей и превышения своих прав. Всякое отдельное нарушение ведет к нарушению порядка во всем коллективе, а коллектив без общего, установленного для всех порядка не может просуществовать и полдня. Вы сами чувствуете теперь, как нарушен установленный в отряде порядок в связи с поступком товарищей, которых мы судим в данный момент. Представьте только, до чего мог довести этот поступок, если бы им удалось осуществить свой замысел. Некоторые из вас говорили об этом. Я хочу подчеркнуть, что этот поступок мог стоить жизни всему отряду. А чей это отряд, кто и для чего его создал? Его создала партия, следовательно, он принадлежит партии. Кому хотели нанести удар своим легкомысленным поступком товарищи? Отвечаю — партии. А товарищи — коммунисты. Коммунисты, а действуют против партии.

Что они хотят создать отряд в Радомирской околии, это прекрасно, похвально. Но почему они пошли таким путем?

Перед руководством Трынского отряда стоит эта задача. Оно назначило людей, которые работают в этой области, подготавливаются условия, а когда обстановка позволит, будет и отряд. Создадим отряды и в Радомирской околии, и в Брезникской, и во многих других районах. Мы не можем ограничиться одним, двумя, пятью отрядами. Как вы уже знаете, в Болгарии действуют уже десятки отрядов, и мы будем создавать новые. Создадим бригады, дивизии, целую народно-освободительную армию. Цель нашей партии — поднять на вооруженную борьбу весь народ, всю страну. Достижение этой цели, вы сами понимаете, связано с большими трудностями, трудностями, перед которыми спасовали товарищи Гриша, Стефан, Варя и Петко.

Что, собственно, толкнуло их на такую мысль? Почему они решили бежать из этого отряда в Радомирскую околию? По словам комиссара и по их собственным — причина кроется в том, что их сломили трудности, что они капитулировали перед ними. Эти товарищи предпочитают, чтобы отряд отсиживался в спокойном месте, не вступал так часто в столкновения с врагом, не проводил акций, т. е. понизил бы свою активность.

Вы сами понимаете, до чего может довести такая линия. Она может довести отряд до пассивности, а затем и до разложения.

Одна из положительных черт Трынского отряда — его высокая активность. Партийное руководство округа и командование зоны не раз отмечали эту особенность Трынского отряда, благодаря которой он быстро сумел привлечь на свою сторону все население. Следовательно, мы должны осудить каждого, кто является противником этой правильной линии, мы должны принять меры к дальнейшему повышению боевой и политической активности этого прекрасного отряда.

Партия учит — коммунисты должны стоять на самых трудных участках, там, где другие люди могут не выстоять. Я не знаю, есть ли что труднее партизанской борьбы. Первыми ее повели коммунисты. Почему? Потому что эту борьбу организовала партия, она кровно связана с народными массами, является боевым отрядом рабочего класса, его авангардом. Эти обстоятельства заставляют коммунистов стоять во главе борьбы и никогда не падать духом. Я бы даже сказал, что человек, который капитулирует перед трудностями, автоматически перестает быть коммунистом.

Дают ли эти товарищи пример твердости, стойкости и последовательности? Нет, не дают. А Гриша — один из первых среди нас. Стефан был молодежным руководителем в Радомирской околии, Рилка Борисова — молодежный руководитель в отряде, намечалось выдвинуть ее и на более ответственную работу, а видите, как поступили они. Так нельзя! Наш коллектив этого не допустит. Он сильный, сплоченный, и он справится с любой язвой, появившейся в его организме.

Несколько слов о дисциплине.

Мы говорим, что войска без дисциплины превращаются в сброд. Это совершенно правильно. Красная Армия, прошедшая через различные перипетии и испытавшая множество невзгод, очень хорошо знает, что такое дисциплина и что случается, когда она отсутствует.

Мы, товарищи, понимаем дисциплину как сознательное проявление. Бойцы и командиры нашей повстанческой или социалистической армии выполняют приказы своих начальников сознательно, работают сознательно, воюют сознательно. В таком духе воспитывает своих бойцов и командиров наша партия. Она убеждает в необходимости такой дисциплины, в необходимости сознательного подчинения своей воли воле командира-единоначальника. Но не только убеждением достигается все это. Иногда прибегают и к принуждению. Поэтому-то сегодня перед нами и стоят наши четыре товарища, которые грубо нарушили дисциплину, проявили несознательность, совершили поступки, чуждые нашей коммунистической морали, антипартийные. Присутствующие здесь товарищи заняли правильную позицию. Это должно послужить уроком не только для бойцов и командиров, которые сейчас в отряде, но и для тех, кто придет в отряд.

После выступления товарища Владо Тричкова члены партии единодушно проголосовали за высшую меру наказания.

После голосования все вышли. Стефан, Петко, Варя и Гриша были обезоружены и взяты под стражу. Партизаны разделились на группы и продолжали комментировать. Мне показалось, что люди сразу стали серьезными, озабоченными. Шли разговоры о том, на кого возложат обязанность привести в исполнение приговор, где он будет исполнен, над всеми одновременно или над каждым в отдельности, будет ли об этом сообщение в нелегальной печати, и о многих других вопросах, на которые сами же спрашивающие и пытались ответить.

Приговор должен был быть объявлен от лица командования. Но перед этим руководство отряда вместе с Владо Тричковым и Владо Вуйовичем (Вуя) собралось и снова взвесило все полюсы и минусы подобного приговора.

Многозначительным фактом было единодушное мнение членов партии, по существу, явившееся половиной исполнения приговора. Не было необходимости идти до конца. Поэтому мы решили смертный приговор заменить условным, а товарищей отправить в различные югославские группы на исправление. Совещание командования закончилось, и суд решил следующее:

В ожидании обещанного оружия прошло уже больше двадцати дней. Отряд задохнулся бы от бездействия, если бы не использовали это время на боевую и политическую подготовку, если бы не прекрасные беседы Владо Тричкова по истории партии и по другим, самым различным вопросам. 21 января отмечали годовщину смерти В. И. Ленина. Доклад о жизни и деятельности основателя Коммунистической партии Советского Союза и Советского государства прочитал Владо Тричков. Он особенно подчеркнул, что вся жизнь и деятельность Ленина, вождя революции, всегда была неотделима от непримиримой борьбы за единство и чистоту партии, против всевозможных левых и правых элементов, против левых и правых уклонов, и связал необходимость единства и чистоты в рядах партии с единством и дисциплиной в отряде как основой его боеспособности.

Дни шли, оружие не поступало. Крестьяне каждую ночь жгли немало дров и соломы, раскладывая сигнальные костры. Кроме того, частое появление отдельных самолетов англичан имело вредные последствия — эти самолеты обозначали район, где мы находились и где нам должны были сбросить оружие. А это облегчало ориентировку и сосредоточение фашистских сил в этом районе. В результате несколько позже за некоторые транспорты нам пришлось вести ожесточенные бои с болгарскими войсками и полицией и дорогой ценой платить за английское оружие. Жертвой этой игры с судьбой нашего партизанского движения впоследствии стал и сам шеф миссии — майор Дэйвис.

Несерьезность причин, которыми миссия объясняла задержку с доставкой оружия, не могла не возмутить нас. В конце концов убедившись, что они вообще не имеют намерения доставить нам оружие, а фашисты усиленно готовятся окружить нас, Владо Тричков, Вуя и я вызвали майора Дэйвиса и поставили ему ультиматум: или оружие будет немедленно доставлено, или они найдут смерть здесь, среди глубоких снегов, в этих горах. Эта мера оказалась довольно результативной. На следующий день рано утром Дэйвис лично связался со своим начальством и, вероятно, передал ему наше предупреждение. После разговора он сообщил, что на следующую ночь мы можем наверняка ждать оружие.

Началась лихорадочная подготовка. Мы мобилизовали десяток саней для доставки дров и соломы на большую поляну, покрытую снегом, куда, как мы ожидали, опустятся ящики с оружием. Местах в двадцати в форме буквы «П» разложили кучами дрова для костров, которые нужно было зажечь в определенное время.

К девяти часам вечера на поляне собрался весь отряд и много крестьян. Здесь был и Дэйвис, и Владо Тричков. Транспорт должен был прибыть часам к десяти, так что до утра можно было управиться, не оставив никаких следов.

Вспыхнули костры. Тьма раскололась и отступила. Партизаны и крестьяне разбились на группы и негромко комментировали предстоящее событие.

— Неужели и на этот раз англичане подведут! Они уже не однажды надували нас! — переживал бай Захарий.

— На этот раз не обманут, — уверял его Денчо, который знал о нашем разговоре с Дэйвисом.

Вокруг поляны была организована ближайшая и дальняя охрана, близкая и дальняя разведка. Нам было известно, что грузы не падают точно в обозначенное место, некоторые относит далеко, и нужно много времени, чтобы найти их, распаковать и перенести.

Минуты шли медленно. Казалось, стрелки часов, зацепившись за что-то, остановились на одном месте. Нет, часы работали. В тишине ночи было слышно, как они неутомимо отмеривают время. Мы улавливали малейший шум, но почему не слышно самолетов? Вылетели ли они вообще, и если да, то где находятся сейчас — над Средиземным морем, над Италией, над Грецией, над Югославией? Действительно, путь был долгим, и груз должен быть немалым. И все-таки им пора прибыть, если они вылетели. Сомнение снова овладело людьми, которые, не отрываясь, вглядывались в темное небо.

— Тише! — приказал Владо Тричков, прислушиваясь. — Идут! — добавил он уверенно.

Все умолкли, устремили взгляды кверху, в ту сторону, откуда ждали самолетов. Рев моторов приближался. Вот он уже послышался совсем близко, но самолетов еще не было видно. То были истребители, летевшие впереди транспорта и охранявшие его с большой высоты. Мы не видели их, ко чувствовали, что они кружатся над нами, поджидая транспортные самолеты.

Гул нарастает. Появляются еще самолеты и начинают кружиться. Транспортные самолеты спускаются низко, их уже видно.

Под звездным небом раскрывается парашют, второй, третий, пятый… Десятки огромных серебристых грибов возникают над поляной. Мы уже различаем ящики, одни длинные, другие покороче.

Началась напряженная работа. Кто собирал ящики, кто их грузил, кто заметал следы. Нагруженные сани быстро отъезжали в махалу, где располагался отряд и где должны были распаковывать ящики, стирать с оружия смазку, сортировать и распределять его.

Сейчас каждый боец ждал что-нибудь новое — винтовку, автомат или пулемет.

Но очень скоро наступило разочарование. Если одежда была хорошо укомплектована, то оружие было в беспорядке: или не было патронов к винтовкам, или к автоматам не было обойм, или у гранат отсутствовали колпачки и взрыватели. По этой причине мы могли использовать лишь небольшую часть оружия. Все остальное законсервировали до поступления нового груза. Хлопоты с оружием доставили нам огромные неприятности — пришлось немедленно унести его подальше от Добро-Поле, потому что на следующий день нам предстояла серьезная схватка с врагом. К сожалению, в этот бой нам придется вступить не с новым, а со старым оружием, собранным откуда попало.

Январская бомбардировка столицы создала много хлопот софийским гражданам. Боясь, что американские бомбардировщики снова появятся над городом, население Софии стало массами в беспорядке эвакуироваться. В то время как люди состоятельные нанимали под свой багаж целые вагоны и грузовики, бедняки уносили свои пожитки на горбу, везли в детских колясках или просто погружали скарб на кроватные сетки и впрягались в них, как в сани. От города к близлежащим селам тянулись караваны мужчин, женщин, детей, искавших убежища. А никто не мог гарантировать, что и там, на новом месте, бомбы не найдут их.

Учитывая тяжелое положение софийских трудящихся, окружной комитет БКП обратился с прокламацией, в которой вскрывались причины, вызвавшие это положение, и указывался выход из него.

Дальше окружной комитет особо обращался к офицерам и солдатам царской армии.

«…Офицеры и солдаты! В эти критические дни помогите своему народу, поднимитесь с оружием в руках и присоединитесь к борьбе народа. Действуйте самостоятельно против германцев и прогерманского правительства. Помогайте партизанам, переходите на их сторону, они подлинные бойцы за нашу свободу и национальную независимость. Лишь незамедлительные действия армии, народа и партизан спасут страну от гибели».

Главное внимание партии в этот период было направлено на армию — основную опору антинародного правительства и фашистского государства. Царь и его приспешники старались приобщить к кровавому разбою весь офицерский состав, поэтому посылали войска преследовать партизан, жечь их дома. С этой целью с начала 1944 года борьба с партизанским движением была целиком возложена на армию.

В январе партия выпустила исторический циркуляр № 2. В нем ЦК подводил итоги прошедшего периода и ставил конкретные задачи на будущее.

Война вступила в свою последнюю и решительную фазу. Два воюющих лагеря сосредотачивали главные резервы для последнего решающего удара. Планы этого удара были согласованы, они должны были довести до полного уничтожения гитлеровской Германии и ее сателлитов. Красная Армия продолжала свое победное наступление на Запад. Союзники готовились к вторжению в Европу с юга и с запада. Все больше росло освободительное движение в странах, порабощенных Германией, охватывая новые территории и нанося тяжелые удары гитлеровской военной машине. Вера в германскую непобедимость окончательно пошатнулась. Разгром фашистской Германии был уже очевиден и для слепого.

После бомбардировок с воздуха Софии и других городов страны наш народ получил реальное представление об ужасах и опустошениях, которые последуют, если Болгария ввяжется в войну. И в этот-то момент правящая фашистская клика готовилась ввергнуть страну в пламя войны. Что произойдет, если против этого решения не встанет партия, силы Отечественного фронта, народ?

Сейчас решался вопрос, в чьих руках быть Болгарии — в руках бесчестных царедворцев, которые были орудием фашистской Германии, или в руках Отечественного фронта, который представлял прогрессивные силы.

Коммунистическая партия била тревогу. Она подняла на ноги всех своих членов и единомышленников, всех приверженцев Отечественного фронта, весь народ, призывая к смелой и беспощадной борьбе против фашизма, за его окончательный разгром.

Сейчас, именно сейчас, в этот момент, надо было спасать Болгарию!

Для осуществления этой задачи партия давала конкретные указания партийным и ремсовским организациям, их руководителям, партизанским отрядам, их руководству, каждому члену партии.

В РАЗГАР МОБИЛИЗАЦИИ

В связи с директивами партии о развертывании партизанского движения в начале февраля партийно-политический аппарат отряда предпринял широкую разъяснительную работу по набору новых партизан. Для выполнения этой ответственной задачи отряд под руководством Денчо должен был отправиться в Крайште, а я и Райчо Таков — в Знеполе. В это же время отправились в свои районы и товарищи Тодор Младенов, Свилен Веселинов и Славчо Радомирский. Помощником по работе с молодежью со Славчо отправилась Виолета Якова (Иванка), поскольку Рилка Борисова была наказана и отстранена от руководящей работы.

Никто из нас реально не представлял, насколько трудно будет поднять на борьбу партийные и ремсовские организации, не говоря уж о беспартийных массах. Нам казалось, что на этом этапе борьбы мобилизация пройдет легко. Мы очень рассчитывали на эвакуированных софийцев, которые теперь жили, кто у родственников, кто у знакомых. С таким убеждением мы пошли по селам. Однако в первый же день столкнулись с неожиданными трудностями.

В феврале все было заковано в лед. Горы, поля, реки, дома, деревья спали под толстым покровом снега. Температура достигала 30° ниже нуля. Люди боялись показаться на улице, а не то что ночевать под открытым небом. Кроме того, полиция жестоко преследовала семьи партизан, высылала их, а дома и все, что у них было, сжигала. Одних это удерживало, у других вызывало колебания, а некоторые выработали свою собственную защитную философию, и ничто было не в состоянии убедить этих людей в неправильности их удобных позиций.

В первую очередь мы столкнулись с трудностями в махале Керчина села Слишовцы, где жили отличные наши ятаки, партиец Милор Иосифов и ремсистки Ирина Михайлова и Гана Тодорова. У Ганы был старший брат Александр. Он писал стихи под псевдонимом Елин. Когда-то он был добрым и скромным парнем, и поэтому, узнав, что он приехал к родителям, я обрадовался, так как ожидал, что он будет первым, кто встанет под знамя борьбы. Мы нашли его в доме их соседки Ирины. Здесь перед группой наших бойцов он восторженно декламировал свои стихи и, упиваясь их музыкой, то и дело щурил слегка выпуклые глаза.

Мы не виделись давно. Теперь он был женат и, как мне показалось, преждевременно постарел. Скуластое лицо и густые черные усы делали его поразительно похожим на Горького. Длинные волосы, спадающие на воротник пальто, напоминали прическу какого-то известного художника или скульптора. Между прочим, поэтическая душа Елина тяготела и к скульптуре. Он выпускал художественно исполненные камины из искусственного мрамора, разные фигурки, колонны и пр. Одним словом, у Елина были золотые руки, они давали ему неплохой заработок.

Вообще он был оригинал и на оригинальность тратил немалую часть своего времени. Ему недоставало лишь зонтика, с которым он ходил по софийским улицам.

Когда я вошел в дом, он декламировал. Мне хотелось обнять его, но было жаль помешать пылкому вдохновению поэта. Остановившись в дверях, я слушал бодрые и лестные для партизан слова:

Когда он дочитал последнюю строфу, я приблизился к нему и крепко пожал ему руку.

— Сашо, мы с тобой давние товарищи. Слушая твои стихи, я понял, что ты не изменил свои взгляды и решил стать партизаном. Иди к нам сегодня же! Будешь воодушевлять нас своими прекрасными стихами, и твоя поэзия сделается еще более правдивой и волнующей.

— Ничего не имею против, брат, — ответил мне Елин, — но сейчас я здесь в гостях, я не готов, пойти в отряд. У меня много вещей в Софии, необходимо все прибрать, иначе американские бомбы все разнесут. Как только управлюсь — приду, приду торжественно — вместе с женой.

На лице Елина выступил пот.

— Оставь торжественность, идем сейчас же попросту, а вещи купишь, когда победим фашизм.

— Нет, нет, Славо, к вам человек должен идти с хорошим настроением, с желанием. Сейчас я не готов. Приду немного позже.

— Когда это позже, Сашо? Назови день, дату, мы придем за тобой.

Сашо смутился. Он чувствовал, что коммунист не должен лгать, должен быть искренним перед партией, но ему было трудно сказать, чтобы мы оставили его в покое, что ему не хочется идти в партизаны. Конечно, в вишневом саду под Софией, где он жил нежными поэтическими видениями и их реальным воплощением, гораздо приятнее, спокойнее и главное — безопасно.

Елин не сказал нам этого, утаил свои мысли. Дал обещание, наши курьеры несколько раз приходили за ним в махалу Керчина и каждый раз, возвращаясь, возмущенно говорили: «Елин снова провел нас».

Слишовская партийная организация была одна из наиболее крупных в околии. А если учесть установившиеся традиции, слишовские коммунисты должны были бы показать пример другим организациям. К сожалению, в тот момент никто не выразил желания пойти в партизаны. Изъявляла желание лишь ремсистка Гана, но под влиянием брата и она колебалась.

Мы расстались с отрядом около села Реяновцы. Отряд с Денчо пошел в Лешниковцы, а мы с Райчо Таковым — в Бохову. В это время здесь проводил отпуск курсант Райчо Николов — участник поджога снопов осенью 1942 года. После неприятного случая с Елином мы думали, что, может, здесь не столкнемся с такой же историей, и прямо направились к нему. Посидели, поговорили, слово за слово подошли к главному вопросу. Разумеется, мать Райчо сразу же подняла крик, но нам удалось ее успокоить. На прощание Райчо обещал (разумеется, мать не слышала этого) пойти в отряд, мы уточнили день и час встречи. У него была десять дней отпуска.

— Здесь дело верное — как Видинская крепость, — сказал Райчо Таков.

— Подожди, не спеши! Пока рыба в море, не ставь сковородку на огонь.

Из Боховы пошли в другое село и через несколько дней снова вернулись сюда, чтобы взять Райчо. Послали Васила Теодосиева передать ему, что мы у тетки Божаны, ждем его. Однако тетка Сингилия — мать Райчо, догадавшись, зачем мы его зовем, расплакалась, встала в дверях и не пустила его. Разумеется, Райчо не попытался уйти после этого. В тот же вечер мать заставила его поехать к тетке Стане в Цигриловцы и оттуда, не дожидаясь конца отпуска, — в часть.

Узнав, что он уехал в село Цигриловцы, мы с Райчо Таковым отправились туда же. Его тетка Стана сказала нам, что он был у нее и поехал в село Ранилуг к другой тетке. Думали отправиться вслед за ним, но не были уверены, что застанем его. С другой стороны, мы уходили от намеченного на следующий день маршрута. Решили послать ему письмо с теткой Станой, которая должна была ждать его на автобусной остановке в селе Главановцы.

«Райчо, мы узнали, что ты решил досрочно вернуться из отпуска в часть. Это возмутило нас. Еще не поздно принять решение и прийти к нам, в противном случае будем считать тебя дезертиром, и рано или поздно тебе придется отвечать», — таким было содержание письма.

Письмо ему передали, но он отказался вернуться. Он отрицал потом, что виделся с теткой и что та передала ему письмо.

Позже Райчо стал партизаном в Югославии, где находилась его часть, но то, что он отказался пойти в отряд, когда партия мобилизовывала всех на борьбу, очень плохо повлияло на молодежь села: «Если Райчо сбежал, и мы не пойдем сейчас. Подождем до весны».

До весны отложил свой приход в отряд и Михо Борисов из села Лешниковцы и некоторые парни и девушки из других сел.

Но и после случая с Райчо и Михо мы не отчаялись. Отчаяние только бы повредило нам да и не было нам присуще. Нужна была твердость и настойчивость. Нас ждала работа со множеством других организаций, с десятками членов партии и РМС.

Вот мы и в Ярловцах — родном селе Райчо и Денчо Таковых. Здесь, как и в Слишовцах, было много старых коммунистов, росла и ремсовская организация. Потому мы и надеялись, что сможем здесь достигнуть некоторых успехов. И наши надежды не были напрасными. Мы еще не успели как следует увидеться с людьми, а Захарий Тасков уже уверил нас, что через несколько дней будут готовы к уходу в отряд не менее пяти-шести человек молодежи. Это вдохновило нас, и мы поспешили в село Забел.

Александр Георгиев, которого в гимназии мы звали Леко, жил на западной окраине села, и нам было легко добраться до него. По ряду причин до этого момента мы не посещали его и не поддерживали с ним связи. Потому наше появление у него среди ночи было большой неожиданностью и для него, и для всех в доме. В семье Леко была большая радость. Недавно у него родился сын, и жена не хотела слышать об уходе мужа в отряд.

— Как же так, — говорила Юлия, — оставит меня, оставит ребенка, а сам пойдет в горы. И слышать не хочу! Я не хочу остаться вдовой, не для того я замуж выходила!

Жена у него была из богатой семьи, и у нее вовсе не болело сердце за бедных трудовых людей, к которым принадлежал и Леко; для него же пришлось очень кстати то, что она твердо стояла на своем.

— Видите, какая у меня жена, могу ли я при таком положении уйти? — несколько наивно объяснил Леко.

— Да какая жена сама скажет мужу — иди в партизаны? — с досадой выкрикнул Райчо. — Там страшно.

Леко умолк и больше не посмел раскрыть рот. В душе он был убежден, что мы поступаем очень жестоко, настаивая на том, чтобы он расстался с молодой супругой.

Ночевать мы остались у них. Перед сном попросили Леко натопить пожарче печку — нам надо было просушить обувь, насквозь промокшую на талом снегу.

Леко не ложился, но вот его стал одолевать сон. «Пожалуй, лучше положить обувь в духовку, там она быстрее высохнет», — надумал он и лег.

Утром встали рано. Туда-сюда — обуви нет.

— Батюшки, она в духовке, — всплеснула руками мать Леко, — не знаю, какой умник ее туда сунул!.. Сгорела, дотла сгорела.

Я и Райчо переглянулись — мы никак не могли понять, кто сделал такую глупость.

Обувь и в самом деле сгорела. Кожа крошилась как дубовая кора.

— Ах, Леко, — крикнула мать, догадавшись, что это его рук дело, — где у тебя была голова, во что обуются ребята? Кто же так сушит башмаки? Вставай, вставай — ищи для них обувь…

Леко мялся в недоумении.

— Чего уставился? Иди в чулан, там есть постолы из свиной кожи, принеси две пары. Иди живо, — приказала ему мать.

Леко тут же исчез и возвратился с постолами.

— Что теперь делать? — досадовал Райчо. — Сменили жеребца на осла.

— И осел — животное, — вставила мать Леко, нимало не стесняясь.

Мы обулись и, вдвойне огорченные — отказом Леко присоединиться к нам и утратой обуви, — чуть свет отправились в село Туроковцы. Здесь были и молодые, и старые коммунисты. Они хорошо работали, и на каждых выборах наша партия получала наибольшее число голосов. Работой в селе руководил Димитр Тошев — образованный и теоретически хорошо подготовленный товарищ. Он был высокого — почти двухметрового роста, подтянут, лицо его было смуглым, продолговатым, над тонко очерченными губами чернели подкрученные усики. Тошев любил юмор. Умел посмеяться, поспорить, иногда был грубоват. Несмотря на то, что в апреле 1943 года он едва не выгнал меня из своего дома, боясь, что полиция дознается о его связи с подпольщиками, я решил зайти первым делом к нему. Через обледенелые стекла, которые февральский мороз разрисовал причудливыми узорами, ничего не было видно. Лишь по высокому, до потолка, смутно видневшемуся силуэту в окне, мы догадались, что перед нами стоит в недоумении Димитр Тошев, вероятно, принявший нас за полицию, пришедшую арестовать его. Узнав нас, он отпер дверь, но принял нас с большой холодностью. Очевидно, ему было мало радости от таких гостей, как мы, которые могут принести ему одни неприятности.

Однако не опасность риска была причиной его неприветливости. Причины были в другом. Они коренились в его оппортунистическом взгляде на партизанское движение, в его несогласии с линией партии. Тошев не одобрял решения партии о развертывании партизанского движения во время зимнего периода. Оно ему казалось, при наличии успешных действий Красной Армии, преждевременным и даже излишним.

Не так, однако, думали его ученики в селе. Они приветствовали директивы партии и выразили готовность перейти на нелегальную работу.

Мы пошли дальше.

— Куда? — спросил Райчо, заправляя промокшие онучи в постолы.

— К деду Стояну в Мисловштицу.

— Кстати и проверим, пришел ли Георгий Цветков из Милкьовцев, — напомнил он.

Отправились в Мисловштицу. К полуночи пришли в село. Перешли вброд реку, и узкая лощина привела нас прямо к воротам деда Стояна. Во двор мы не вошли. Ни у ворот, ни во дворе не было никаких следов.

В долине над высокими вербами появилась луна и осветила нас со спины. В соседском доме скрипнуло окошко, и в его проеме появилась лохматая женская голова.

— Деда Стояна давно здесь нет, — сказала она.

Больше не о чем было говорить, все стало ясно. Старика выслали.

В тот же день мы узнали, что Георгий Цветков из Милкьовцев вообще не приходил в свое село, следовательно, не было смысла идти туда. Позже он объяснил, что был болен и это помешало ему прийти в село, а когда выздоровел, искал связь через товарищей из Трына, но те подвели его, сказав, что мобилизация отложена на более позднее время, ближе к теплу.

Разочарованные, сожалея о добром деде Стояне, мы пошли в село Глоговица к Дочке — женщине, которая первая приняла меня как подпольщика. Теперь и в ее доме было тоскливо и пусто. Не было Асена. Увидев меня, Дочка сразу же разрыдалась. Заплакала и бабушка Марийка.

— Асен-то было спрятался, да Стоян и Саздо сдались, ну и он не вытерпел… Сейчас я бы встретила его вместе с вами, — говорила Дочка, — а оно вон что…

— Хватит, — остановила ее бабушка Марийка. — Вовремя надо было думать, а не теперь. Человеку бог дал голову, чтобы он думал. Нечего было за другими тянуться. Но уж что случилось — то случилось, назад его не вернешь.

Услышав наш разговор, появились дети, ребятишки были один другого краше.

— Дядя Митко, — сказала маленькая Василка с бархатистыми глазками, — мой папа в тюльме. Фашисты его алестовали.

— Ничего, Васенка, мы освободим его из тюрьмы, он скоро вернется.

Райчо достал из кармана пакетик с конфетами и подал девочке. Я дал им денег, чтобы они могли что-нибудь купить.

Женщины не удержались и снова заплакали. Теперь они уже плакали и причитали о том, что у партизан много забот, что им приходится и врага бить, и помнить о семьях товарищей, притесняемых фашистами.

Пока Дочка и бабушка Марийка плакали, Василка прыгала по комнате, радуясь нашим скромным гостинцам.

— Это тебе прислал папа, — говорил Райчо. — Если будешь слушать маму, он скоро вернется.

— Буду слушать, — пообещала девочка, — пусть папа сколей плиходит.

В той же Глоговице у деда Милана, отца Стояна и Саздо, которые теперь были в тюрьме, мы застали двух незнакомых нам молодых людей. Они сидели рядом за большим столом, выдвинутым на середину комнаты, напротив них в неестественно хорошем настроении сидели дед Милан, его жена и дочь Надка — невеста. Стол был покрыт большой белой льняной скатертью в желтых узорах, похожих на колокольчики. На одном краю стола ради торжественного случая стояла небольшая пузатая баклажка, наполненная ракией. Запах ракии разносился по комнате. По виду этой баклажки не трудно было определить, что она была свидетелем не одной свадьбы, не одного торжества. Она напоминала деду Милану и его свадьбу, напоминала и о куме, который принес ее в подарок ему на свадьбу.

Рядом с баклажкой стопкой лежали фильдекосовые носки, связанные тонкими ловкими пальцами девушки и предназначенные для свадебщиков.

Надка была в новом платье с небольшим декольте, в черных шевровых туфельках, при слабом освещении лампы на ее розовом лице едва был заметен тонкий слой пудры.

Молодые люди оказались из соседнего села Бусинцы. С этим селом у нас не было никаких связей, мы даже не знали, есть ли там организация. Один из них — жених Надки — был более худощав и разговорчив. Другой с хозяевами держался официально и только время от времени ронял какое-нибудь слово.

Разговорчивый парень сидел напротив меня. Его звали Тимчо. Поняв, что мы партизаны, он достал на кармана записную книжку, карандаш и торопливо черкнул несколько слов. Свернув ее вчетверо, он вложил в нее маленькую фотографию и подал мне с просьбой сейчас же прочитать.

В записке было следующее:

Оставив дом деда Милана, мы долго раздумывали над содержанием записки — не ловушка ли это, или действительно есть люди, которые горят желанием участвовать в борьбе, но не имеют возможности связаться с партизанами. «А если это честный человек, — думали мы, — то какой позор таким коммунистам, как поэт Елин, тем четырнадцати членам партии из села Слишовцы, курсанту Райчо Николову, Леко, Димитру Тошеву, которые, сколько мы ни упрашивали, отказались пойти в партизаны!»

Эта записка озадачила нас. Первым долгом надо было уточнить, что за человек Тихомир, а затем разузнать, что представляет собой его семья. Справки можно было навести в ближайшем к Бусинцам селе Радово.

В Радово после ареста братьев Николовых и других членов партийной и молодежной организаций остались, в основном, совсем молодые люди и очень немногие из тех, что были постарше. К товарищам постарше принадлежали Георгий Бабин Русин и Георгий Илиев Митов — строитель, которого я знал как члена радовской партийной организации. Мне было неясно, как он сумел избежать тюрьмы, но все же я решил найти его. Не совсем точно зная, где он живет, я постучал в одну из дверей, перед которой не было ни крылечка, ни ограды.

Ответил женский голос:

— Кого ищете?

— Откройте, и я скажу вам, кого ищем, — ответил Райчо.

Женщина отдернула край занавески на затемненном окне и при виде нас громко закричала.

— Что ж это такое? — спросил сам себя Райчо.

— А вот что — сама перепугалась и нас решила напугать.

Я приблизился к окну, стараясь ее успокоить. Едва она поняла, что мы ищем не эвакуированных, а ее соседа, как успокоилась. Так обычно относились к нам люди, которые не знали целей нашей борьбы и были под влиянием клеветнических измышлений полиции в наш адрес, которая представляла нас народу страшнее черта.

От Георгия Илиева нам необходимо было узнать, во-первых, что представляет собой Тихомир Николов, во-вторых, где дом Георгия Бабина Русина и дорога на село Извор и, в-третьих, как в том селе легче найти дом Иосифа Марианова — моего однокашника по казарме. Георгий Илиев немного знал людей и помог нам. Сведения о Тимчо были хорошими, а о его отце Николе Николчеве и того лучше.

Первым долгом пришли к Георгию Бабину Русину.

— Что, — спросил он, — нужны партизаны?

— Молодежь в партизанский отряд, — уточнили мы.

— Будет сделано, братцы, приходите через несколько дней, мои ребята будут готовы.

— Сдержишь свое обещание?

— Разумеется, — не задумываясь, подтвердил он, — отвечаю головой.

Мы поверили его словам и отправились в село Извор.

Извор находился в пятистах метрах от Радово. Нам с Райчо не приходилось бывать здесь. Мы знали, что трудно найти дом по описанию, но другого выхода не было. Освещенные луной, многие дома походили один на другой; наконец, мы остановились перед домом, который по описанию был похож на дом товарища Марианова. Мы открыли калитку и вошли во двор. Собака не встретила нас лаем, видно, она крепко спала, пригревшись на соломе. Подошли к входной двери. Справа заметили небольшое окно. Постучали. Никто не ответил. Стучим снова.

— Кто-о? — отозвался писклявый женский голос.

— Путники — откройте нам…

— Какие еще путники в такое время? — спросил тот же голос.

— Обыкновенные, отворите — увидите.

— Я не могу открыть, — говорит женщина. — Кто вас знает, что вы за люди.

Разговор был безрезультатным, но мы продолжали настаивать.

— Откройте же! — крикнул Райчо. — Мы замерзли, погреться хотим.

Мы почувствовали, что попали не в тот дом, но расспрашивать о Иосифе Марианове было неудобно.

— Кто вы такие, что будите нас среди ночи? — послышался мужской баритон.

— Откройте — увидите.

— Отвяжитесь, вот еще навязались на мою голову! Не открою!

— Слушай, человек, откроешь как миленький, не вынуждай нас взламывать дверь. Мы партизаны.

— Так бы и сказали, — отозвался мужчина, — сейчас открою.

Приготовили пистолеты и на всякий случай заняли подходящую позицию у двери.

Послышался скрип кровати, открылась внутренняя дверь, и ко входу приблизились шаги. Ключ повернули. Замок щелкнул, и дверь открылась. Перед нами стоял высокий человек с заботливо уложенной бородой и длинными волосами.

— Вы не учитель? — я спросил это нарочно — перед нами, несомненно, был поп.

— Нет, я священник.

— Извините, что мы так грубо отнеслись к служителю бога, но и вы слегка способствовали этому.

Священник тоже извинился, что сразу не догадался, кто мы, и любезно пригласил нас сесть.

— Попадья, — крикнул он, — встань затопи печку.

До прихода попадьи поп нашел спички, старательно занавесил окна и только тогда зажег лампу. Мы внимательно смотрели на хозяина, он тоже усердно разглядывал нас. Наши автоматы и гранаты на поясе внушали ему уважение.

— Слушай, батюшка! — обратился я к нему. — В селе полно партизан — надеюсь, ты не мыслишь о предательстве. Если тебе мила жизнь, подумай над этим, если нет — как хочешь. Из дома сегодня никто не должен выходить, а если кто придет, останется здесь до тех пор, пока мы не уйдем. Тебе ясно?

— Ясно! — ответил ошарашенный поп.

— Мы добры с теми, кто нам отвечает добром, но плохо тому, кто задумает вести себя с нами нечестно.

— Это совсем по-христиански. Горькому плоду — горькое дерево, — ответил поп, несмотря на то, что это было вовсе не по-христиански. Вероятно, он по-своему понимал и исповедовал христианство и его завет не противиться злу.

Поймав на себе его взгляд, я заметил, что он хочет о чем-то спросить, но, похоже, боится. Наконец, после того как мы закусили, познакомились с его детьми, с родителями, со всей семьей, он собрался с духом:

— Я вас вроде бы знаю, — промолвил поп. — Вы не из Боховы?

— Нет, я не здешний. Вот товарищ мой из этих мест.

Поп, пожалуй, не поверил, но поняв, что проявлять излишнее любопытство не стоит, замолчал, хотя не успокоился. Моя личность осталась для него загадкой.

Его семья и он вели себя с нами хорошо. Зарезали курицу, испекли пирог. «Чтобы знали, что вы в поповском доме», — сказал шутя поп.

К полудню хозяин засуетился — ему не сиделось на одном месте. Мы заметили его беспокойство.

— Привык в это время бывать в кофейне, — заговорил поп, — и если не пойти, все равно придут сюда меня искать. Вы, наверно, знаете сельский народ — вечно у них вопросы к попу и учителю.

Мы вторично напомнили ему, какие последствия могут произойти, если с нами случится что-нибудь недоброе, и сказали:

— Иди, но проверь, не обеспокоена ли чем полиция, и если что-нибудь заметишь, постарайся узнать, в чем дело.

— Хорошо, — согласился поп.

Он был польщен нашим доверием. Пошел в кофейню, а вернувшись, рассказал, что слышал там, чувствовалось, что он был доволен собой.

День прошел без неприятностей, вечером, провожая нас до ворот, растроганный нашей учтивостью, он тихонько шепнул мне на ухо: «Скажите мне теперь — вы не Славчо?».

— Нет, — ответил я. — Славчо передвигается на коне. — Я сказал это, надеясь, что поп непременно поведает кому-нибудь вверенную ему «тайну», а это может ввести полицию в заблуждение.

В этот же вечер мы увиделись с Иосифом Мариановым. Он поддерживал курс партии, но разговор с ним оставил у меня такое впечатление, что он не расшевелит в селе народ. Надо было искать и других коммунистов.

Оставив его дом, мы с Райчо направились к здешнему старосте, чтобы вручить ему требование об уходе со службы. Он позеленел, увидев нас, но другого выхода не было. Надо было выбирать: или служить фашистам и дрожать за свою шкуру, или отказаться от службы.

— Нечего плакать, — сказал ему Райчо, — что постелешь, на то и ляжешь.

— Разве меня спрашивают, хочу я или не хочу, — пробормотал староста. — Все приказывают, и я не знаю теперь, кого слушать — вас или их.

— Нас слушай! — твердо и повелительно заявили мы ему. — Если тебе мила жизнь, завтра же откажись от службы, если нет — скажи сейчас, чтобы нам не приходить к тебе второй раз. — Райчо достал из кармана лист бумаги и подал его старосте.

Это был наш приказ № 13, он гласил:

В конце штаб отряда предупреждал, что каждый, кто не пожелает выполнить приказ, будет строго наказан.

Этот приказ был умышленно издан под номером тринадцать: зная психологию большинства людей, кому он был адресован, мы были уверены, что цифра «13» сама по себе заставит задуматься многих, и они, конечно, поспешат выполнить приказ.

Значение этого приказа было огромно. Он наводил страх на фашистов и сыграл большую роль в дезорганизации полицейско-административного аппарата.

Перейдя реку Вуканштицу, мы отправились по проселочной дороге в Бусинцы. Несмотря на то, что сведения о Тимчо и его отце были благоприятными, мы решили проявить максимум осторожности. Их дом был огорожен со всех сторон, к нему можно было подойти через двое ворот, из которых одни вели к хлеву, а другие — к калитке внутреннего дворика перед домом. Мы, подошли через внутренний двор к выходящему на запад окну, на котором еще издали заметили металлическую решетку. Когда постучали, из-под навеса сарая огрызнулся громадный белый пес — сторож дома. Впрочем, подбежав к нам, он схватил кусок хлеба и больше не лаял. Кстати, для злых собак у нас была припасена отрава.

В окне показался пожилой мужчина — отец Тихомира. Дядюшке Кольо было около пятидесяти лет, на его румяном смугловатом лице с небольшими подстриженными усиками обозначалось несколько глубоких морщин.

В доме было две комнаты и пристройка с очагом для выпечки хлеба. Одна из комнат была большая, другая — маленькая, предназначенная для молодоженов. Перед домом была небольшая веранда. В одном ее углу обычно лежала собака, другой был завален домашним скарбом. В большой комнате, где спала вся семья дядюшки Кольо, я увидел и Надку — девушку из села Глоговица. Поскольку свадьбу еще не сыграли, родители Тимчо, по старому обычаю, не позволяли молодым спать вместе. Поэтому Тихомир с братом спали в маленькой комнате, а невеста — в комнате стариков.

Кроме двух деревянных кроватей, на которых вместо пружин лежали толстые доски, посреди комнаты отдыхал от работы большой гончарный круг, на котором семья дядюшки Кольо зарабатывала на пропитание. Неподалеку от круга на деревянной скамейке, покрытой белой вышитой салфеткой, стоял небольшой радиоприемник.

Мы пришли уже поздно и разбудили всех домочадцев дядюшки Кольо. Быстро встали и оделись Надка, Мага, Райна, Витка, из соседней комнаты вышли Тихомир и Данчо, а тетушка Стоянка сразу же затопила печь. Сухие дрова гудели в печке, разговор затянулся, до утра никто не уснул. Витка и Райна рассказывали о партизанах легенду за легендой. И тетушке Стояне не терпелось рассказать, что она слышала о лешниковском попе и околийском управителе Драгулове.

— Правда ли, — спросила она, — что лешниковский поп — коммунист и что вы водите Драгулова, как козла, по селам?

Дядя Кольо, вероятно, почувствовал неловкость за вопросы жены и вмешался в разговор.

— Оставь, Стоянка, не спрашивай о глупостях. Только у партизан и дела, что водить Драгулова по селам. Такому, как он, и ему подобным не колокольчик на шею, а пулю в лоб. А поп, — улыбнулся дядюшка Кольо, — вовсе не коммунист, он просто симпатизирует партизанам.

— Тятя, — обратилась Райна, учившаяся в городе, — правда ли, что командир партизанского отряда переодевается в женскую одежду, является к фашистам и, обезоружив их, оставляет записку, в которой сообщает, кто он.

— Может, и правда, — ответил дядя Кольо и улыбнулся, повернувшись к нам. — Партизаны неуловимы, смелы, поэтому фашисты и боятся их.

— Может, и правда — повторил слова хозяина Райчо. — Мы не знаем всего, что делает командир.

— Когда народ поддерживает борьбу, — заговорил с жаром дядюшка Колю, — он чего только не придумывает в пользу борцов. Ему хочется, чтобы партизаны были сильнее, смелее и всегда находчивее врага, с которым бьются не на жизнь, а на смерть. Мы ли не видим и не чувствуем сами, как партизаны защищают наши интересы?

Дядюшка Кольо жил борьбой партии и правильно разбирался в обстановке. Из разговора с ним я понял, что он не на словах, а на деле готов помочь нашей борьбе.

Дядюшка Кольо не был трусливым. Без всяких оговорок он позвал к себе в дом старых коммунистов Георгия Каракашева и Стояна Илиева, и в этот же день организовали партийную группу. Тимчо мы тоже дали поручение — заняться в селе созданием ремсовской организации, на которую в дальнейшем можно будет опереться.

Встреча с дядюшкой Кольо и его семьей еще раз заставила меня подумать о борьбе и о людях, которых мы ждем, но которые не идут к нам, а также о людях, которые ищут нас сами. Среди народа есть много хороших, честных людей, которые, не колеблясь, поддержат нас, только дай знать. Может быть, преждевременно сразу было давать этим людям правильную характеристику, но, как говорится, погожий день познается с утра. То, что понравилось нам обоим, были простота и прямота, с которой разговаривали хозяин и его дети. В их словах и жестах не было фальши. И все-таки люди узнаются не в разговорах, а на деле. Нам предстояло проверить и дядюшку Кольо и каждого члена его семьи. Суровая и жестокая борьба — пробный камень для каждого: чистый металл непременно блеснет, а ржавчина отвалится…

До села Ярловцы было неблизко, но Райчо ни разу не пожаловался на усталость. Меня поражала его бодрость и выносливость. У него была какая-то особенная нервная система, которая держала его в постоянном напряжении. Насколько Денчо был специалист по части сна и ухитрялся заснуть даже на ногах, настолько Райчо был неутомим, казалось, он обладал секретом бодрости.

Он не любил говорить о семье. Может быть, боялся поддаться чувству тоски, которая притаилась в его горячем отзывчивом сердце.

На этот раз Райчо был в хорошем настроении и разговорился. Это настроение ему придала весточка от его стариков, как он их называл. Они писали, что живы и здоровы, просили всем передать их добрые пожелания. Деду Тако очень хотелось, чтобы мы скорее свергли фашизм и заменили фашистскую власть народной.

Бабушка Бона, как каждая женщина, была привязана к дому, к хозяйству, к земле, к детям и, конечно, больше переживала за благополучие семьи, дома. Потому Райчо сейчас чаще вспоминал мать, ее теплоту и заботу, повторял ее слова, мысли.

О родителях и близких мы обычно вспоминали в пути, когда уже были обсуждены события дня, когда деловые разговоры были исчерпаны.

— Что-то поделывают мои старики? — бывало, вздохнув, как бы неожиданно спросит кто-то из партизан.

Что поделывают? По три раза в день являются в полицейский участок отмечаться в специально заведенных на них списках. Терпят унижения от каждого типа в полицейском мундире. Единственной радостью для них были добрые вести из нашего отряда, которые приходили и к ним в далекие края, куда их выслали. Иногда до них доходили наши короткие письма, которые могут понимать только матери.

Когда проходили через Радовское поле, Райчо остановился, поднял в театральном жесте руки и стал читать длинное шуточное стихотворение, должно быть, принадлежавшее какому-то радовскому патриоту:

Я чувствовал, что он хочет уйти от воспоминаний о близких, он декламировал, стараясь снова стать суровым и невозмутимым. Бывало, натыкались на засаду или случайный выстрел разрывал тишину. Райчо никогда не паниковал. Откуда черпал силы этот невысокий худощавый парень?

12 февраля мы снова вернулись в Ярловцы. Переночевали у одного из наших ятаков, а рано утром позвали к себе Захария Таскова. Он уже подготовил молодежь к отправке в отряд. Вечером молодежь должна была собраться около Тричковых кошар. Подготовка, однако, не осталась тайной. Поняв, что часы их легальной жизни сочтены, молодежь начала волноваться, некоторые проявляли сентиментальность. Одни посвятили в свою тайну родителей, другие поверили ее любимым. Вечером в селе началось заметное оживление. Собирали носки, рукавицы, довязывали свитеры, шили теплую одежду, дел все прибавлялось и прибавлялось. Нашу квартиру знали только Захарий и Богдан Иванов. Другие товарищи не знали, что мы в селе. Наше пребывание здесь надо было держать в строгой тайне, иначе все непременно пришли бы к нам, и тогда нам пришлось бы открыть и себя, и наших ятаков.

В назначенный час ухода в кривых проулках села началось прощание. Одних провожали сестры и матери, другие старались хоть на минутку остаться наедине с любимыми девушками. Одни не сдерживали слез, другие сохраняли бодрость. Обещания, клятвы верности…

— Будьте мужественны, наступит весна, и мы придем к вам.

— Уж если вы такие храбрые, идемте сейчас. До весны управимся и без вас, — отвечали шутливо ребята, отправляясь к Тричковым кошарам.

Нерешительность проявили только Райчо Тодоров и Борис Митов. Борис прикинулся больным и вообще не вышел из дома, а Райчо хоть и простился с близкими и пришел в назначенное место, но что-то его тянуло назад, и, пробормотав, что ему надо привезти кушетку из Софии, он, потупясь, поплелся обратно, провожаемый насмешками ребят.

— Стой, Райчо, уж не жениться ли ты надумал, что за кушеткой едешь?

— Да нет, он хочет ее в отряд притащить, иначе на чем спать будет!

— Отец его, поди, кушетки и не нюхал!

— Отец, может, и на охапке буковых листьев спал, а Райчо нашему кушетку подавай!

— А Борис болен, лежит в горячке, ест без памяти.

Так молодые партизаны расстались со своими малодушными товарищами и веселые, в хорошем настроении отправились туда, где их ждали суровые битвы. Ребята, еще не окончившие гимназию, они представляли себе партизанскую жизнь красивой, романтической. О трудностях они тогда еще не думали или смотрели на них сквозь розовые очки. Им все виделось красивым. Трудности закаляют слабых, в них мужают герои.

Колонна молодых партизан шла по Цигриловскому полю. Ее вел Райчо Таков, за ним на расстоянии пяти шагов друг от друга гордо шагали Левчо Благоев, Богдан Иванов, Васил Драгоманов, Делчо Захариев, Кала Михайлов, Милко Симов и Димитр Тричков.

Шли молча, неписанный партизанский закон требовал соблюдения тишины и порядка. Под ногами похрустывает снег, в небе мерцают звезды, поблескивает луна, февральский морозец пощипывает щеки. Мечта сменяет мечту. Пройдет немного времени, и каждый из них, возмужавший, сильный, вернется в село, поднимется на трибуну, и из толпы будут смотреть на него любящие глаза девушки, и слезы радости и гордости обольют ее нежные щеки.

В эту же ночь ребята узнали, как передвигаются партизаны на небольших расстояниях, соблюдали тишину, внимательно всматривались в кустарники, мимо которых проходили, шагали быстро, не разрывая колонны. Когда мы подошли к реке Эрма, я остановил колонну и объяснил, как перейти через мост. В патруль были назначены Богдан и Делчо.

— Сначала осмотрите местность перед мостом, затем перейдите мост и разведайте ту сторону. Если нет опасности, дайте сигнал, подражая голосу дрозда, если опасность есть — один останется наблюдать, а другой непременно должен вернуться обратно и уведомить товарищей.

Молодые партизаны точно выполнили указания. Проверили внимательно местность и дали сигнал, что путь свободен. Здесь мы расстались, они с Райчо Таковым пошли в село Кална, а я остался, выполнить некоторые задачи в Бохове, Реяновцах и Слишовцах.

Вечером 15 февраля командир жандармского батальона в Трыне дал своим подчиненным следующее предписание:

На другой день утром к Милору Иосифову в село Слишовцы пришел один ремсист и сообщил мне следующее: «В Бохову по шоссе отправились два грузовика с полицией и жандармерией».

Люба была соседкой тетушки Божаны. У нее не было ни отца, ни матери, она жила одна в доме деда, окруженном оврагами, которые в дождливую погоду заполнялись водой. Люба часто ночевала у тетушки Божаны и была свидетелем многих наших посещений, собраний. Иногда она бывала в нашем лагере в урочище Бож, в кошарах Гюро Симова и в других местах. Одним словом, если она проговорится в полиции, может быть большая неприятность.

Люба была худенькой и высокой. Совсем юной девушкой с большими красивыми глазами, она пленяла самых видных ребят во всей округе, а для Мирчо — моего двоюродного брата из села Слишовцы, парня с поэтической душой — она стала Эвелиной Холт.

Сейчас Люба меньше бросалась в глаза своей внешностью, по стала богаче духовно.

Было бы неправильно оставить Любу в сторону после того, как она была посвящена во многие наши тайны, поэтому мы включили ее в состав ремсовской группы. Здесь она должна была получить боевую закалку. В ее доме стали проводить молодежные собрания, мы поручали ей распространение наших листовок, партизанских песен, оставляли на хранение ценные материалы.

Вот почему сообщение о том, что полиция и жандармерия отправились в Бохову, было для нас очень неприятной вестью. Я сразу же вспомнил о собрании, которое было проведено в ее доме два дня тому назад, и о листовках, которые мы ей дали и которые она спрятала за зеркало, висящее на стене. Убрала ли она их в другое место или нет?.. это очень беспокоило меня. А если их найдет полиция, попадется и тетушка Божана, и бай Гюро, и вся партийная и ремсовская организации.

Я назвал Милору пароль (о котором уславливались на случай необходимости с Гюро Симовым) и просил его немедленно отправиться в Бохову.

Прошло уже несколько часов, как Милор вышел из дома, а до Боховы и обратно было не больше двух часов ходьбы. Его опоздание стало беспокоить меня еще больше, когда мне сообщили, что машины вернулись обратно и направились в Трын.

Наконец Милор пришел. Он был бледен и едва мог говорить.

— Ох, и напугался… — произнес он. — Ноги подкашиваются, едва дошел. Когда их встретил по дороге, мне точно топором ноги отрубили.

— Как, успел что-нибудь сделать?

— Какой там успел, они ее арестовали еще до моего прихода в село.

Арест Любы был для нас очень загадочным и опасным. Она может провалить многих членов молодежной организации села, а также и тетушку Божану — нашу незаменимую ятачку.

Тогда мы считали, что причиной ареста Любы был найденный в ее дворе листок с партизанской песней, в действительности же полиция отправилась в Бохову, имея от кого-то сигнал о деятельности Любы.

Попав в околийское управление в Трыне, Люба была немедленно подвергнута жестокому избиению. Были вызваны самые опытные местные агенты и агенты из областного полицейского управления. Люба едва держалась на ногах, но никого не выдала.

Из Трына Любу привезли в Софию. Там полицейские действовали более изощренными методами, считая, что не побоями, а мнимой доброжелательностью легче получить интересующие их сведения. После долгих уговоров полицай Праматаров сумел добиться согласия Любы сделаться его сотрудницей и даже условился, каким способом она будет передавать ему сведения о партизанах. Затем ее выпустили, приставив к ней для связи двух полицейских агентов, которые были переодеты в военную форму и зачислены в жандармское отделение Стойчева, расположенное в селе Забел, недалеко от Боховы. От этого фашисты ничего не выиграли. Люба не стала передавать им сведения, и они, боясь попасть в наши руки, поспешили снова арестовать ее и держали в тюрьме до 9 сентября.

В то время сменился министр внутренних дел: Габровского заменили Дочо Христовым, затем последовала и смена околийского управителя и начальника полиции в Трыне. Вместо Драгулова был назначен бывший социал-демократ Средко Николов — учитель-пенсионер из Трынской околии, ничтожная личность, ничем не проявившая себя в политической жизни околии. Заметный «прогресс» реакции! Стоит фашиствующей буржуазии попасть впросак, она выставляет на передний план социал-демократов как своих доверенных людей. Место Кочо Байкушева было предоставлено его двоюродному брату Цветко Байкушеву, которого перевели сюда из Софии, а Байкушев Кочо был назначен околийским начальником полиции в город Дупницу. Такие перемены были по всей стране.

Замена Габровского Христовым не имела никакого значения для болгарского народа, потому что и тот, и другой были одинаково жестоки к нему и одинаково верны Гитлеру и банде его болгарских последователей. В начале Дочо Христов попытался хитрить. Прикидывался демократом, старался объяснить причины партизанского движения нетактичными действиями администрации на местах. С этой целью он разослал своих агитаторов по всей стране. В Трынскую околию прибыл Коста Иванов, крупный предприниматель из села Кострошовцы. Он передавал где только возможно якобы достоверные слова Дочо Христова, что, мол, Драгулов и Байкушев уволены за плохое отношение к населению, вследствие которого возник и разрастается партизанский отряд. Он предсказывал смену других лиц, руководителям Сопротивления обещал любую службу, хорошие условия жизни и забвение их прежней антигосударственной деятельности.

Узнав о прибытии правительственного «миссионера», мы сразу же кинулись по его следам, но пронюхав, что его ожидает, он поспешил убраться в Софию.

Назначение нового министра внутренних дел было ознаменовано созданием так называемой жандармерии — специальных войск для борьбы с партизанами. Правительство, считая, что полиция и армия не в состоянии справиться с сопротивлением народа, сформировало специальную жандармерию, в которую были старательно отобраны наиболее квалифицированные палачи народа. Туда было почти невозможно проникнуть коммунистам и их единомышленникам. Офицеры были подобраны из злостных врагов народа — немилосердно жестокие, без совести и чести. «Там, где ступит жандармская нога, трава не растет», — говорили в народе.

В Трын на место полковника Текелиева назначили подполковника Стойчева — старого торговца из Самокова, головореза, проявившего усердие в подавлении Сентябрьского восстания 1923 года. Батальон, который он теперь возглавлял, был пополнен солдатами и офицерами, надежными приверженцами фашистской власти. Кроме батальона, в город был переведен из Брезника 5-й армейский эскадрон, несколько артиллерийских и минометных батарей.

Прибыв в город, Стойчев сделал заявление, что истребит всех партизан и ятаков, а их дома превратит в пепел. Это не было шуткой. Он действительно показал себя непревзойденным извергом. Но несмотря на неслыханную и невиданную жестокость, которой сопровождалась любая операция, Стойчев не смог уничтожить партизан и ятаков. Дома их горели, а ряды партизан и ятаков непрерывно росли.

17 февраля мне предстояло отправиться из Слишовцев в село Калну. Заночевал я у бабушки Сеты. С утра почувствовал недомогание, но дела заставляли меня идти. Несмотря на то, что я ничего не сказал бабушке Сете, она сама заметила мое состояние и пыталась уговорить меня остаться. Я не послушался ее и отправился в путь. Она проводила меня до опушки леса, раскинувшейся за махалой, мы расцеловались, и она пожелала мне доброго пути. Так было всегда при встрече и расставании с ней. Она считала меня своим сыном, а я ее — матерью.

По дороге в Калну надо было перейти гребень Большой Рудины и затем спуститься на север. Склоны с обеих сторон были одинаково круты.

Из махалы бабушки Сеты на гребень Большой Рудины вел отрог, пересекаемый множеством небольших долин с почти отвесными обрывами, которые сейчас были засыпаны снегом. От пролегающей где-то здесь колеи не осталось и следа. Только холмы и острые гребни были заметны под сугробами, но по ним идти было невозможно. Я был простужен и чувствовал упадок сил, ноги были словно закованы в железо, я едва переступал. С большим усилием я прошел около двух километров. Идти так дальше, казалось, не было возможности, я чувствовал, что исчерпываю последние силы, но рассчитывать было не на что. Чтобы вернуться назад, тоже нужны были усилия, да я и не мог это сделать и потому, что уже рассвело, и потому, что меня ждали срочные дела у Владо Тричкова. Не оставалось ничего другого, кроме как идти вперед, пусть медленно.

Метель продолжала бушевать. Она мгновенно заметала мои следы и обжигала, как лезвием ножа. Передо мной вырос огромный сугроб, я попытался преодолеть его, но не мог. Ноги отказали, я остановился и перевел дух, чувствуя, как по спине стекают капли пота. Долго стоять было опасно, можно было еще больше простудиться, а метель все не унималась. Она кружилась, подталкивая то вперед, то назад. Пока я переводил дух, за мной выросла такая же огромная снежная стена, что и передо мной. Сугробы спереди и сзади росли, с неимоверной быстротой, вокруг веяла белая смерть. Я еще раз попытался пробиться через сугроб, но увяз в снегу по пояс. Путь становился все труднее и труднее, я буквально утопал в снегу, а за мной все росла и росла снежная стена. Мне стало страшно — через час-другой меня занесет. «Нет, человек живуч, как собака, легко не умирает», — как бы послышался мне знакомый голос деда, его слова подхватил ветер и понес высоко в горы: «Не умирает, не умирает…» Это вселило в меня бодрость, я решил не сдаваться.

Оказалось, что силы еще есть. Они возвращались ко мне медленно, но все-таки возвращались. Так шаг за шагом, увязая то по колени, то по пояс, я выбрался из заносов и пошел по открытому склону на гору. Когда я достиг пограничной полосы, мне стало легче. Я улыбнулся сам себе. После продолжительного отдыха начал спускаться. Теперь было куда легче. Я воспрянул духом и почти побежал. Передо мной открылся густой калненский лес, через который узкая тропинка вела в махалу Виниште. Здесь я должен был застать хотя бы бая Рашо. Как охранник нашего склада, он был обязан круглосуточно находиться в махале. От гребня горы до Виниште я спустился за каких-нибудь десять минут. В доме бая Савы был большой шум. Сюда только что прибыли из Софии Делчо, Георгий Григоров, Здравко Георгиев, Георгий Аврамов и Петр Асенов.

Несмотря на то, что Петр прошел небольшой путь — он присоединился к группе в селе Ездимирцы Трынской околии — ноги его были обморожены, он не мог сдвинуться с места. Мы вынуждены были оставить его временно в махале, а сами сразу же отправились в Црна-Траву, куда перебрались Владо Тричков и английская миссия. Здесь после успешно завершенного похода в Крайште находился и отряд. Товарищи Илия Зашев, Спасена, Цеца и Веса лежали больные. Были и потери, нечаянно застрелился командир батальона Димитр Таков, а Иосиф Талви — наш Ванчо — отстал от отряда неподалеку от села Стрезимировцы и был схвачен полицией.

Вопреки этим бедам зимняя закалка благотворно подействовала на моральный дух бойцов. Настроение у всех было хорошее, отлично себя чувствовали и новые партизаны, присоединившиеся к отряду за время похода.

ПОХОД В КРАЙШТЕ

В поход вышли из Лешниковцев. Это небольшое сельцо, которое пробавлялось садоводством, было известно каждому партизану. Здесь жил знакомый мне поп Стамен, известный добрыми словами о партизанах, с которыми обратился к населению после главановской акции. Сейчас попа в селе не было. Он отбывал наказание где-то в горах Пирина, куда не доходили ни газеты, ни письма от близких. Все жители села, за исключением двух-трех зажиточных крестьян, относились к партизанам с любовью.

В Лешниковцах товарищи созвали общее собрание. На собрании выступал Денчо. После собрания началось веселье. Закружилось хоро, раздались песни, не умолкавшие до поздней ночи. Встреча населения и партизан вылилась в демонстрацию давно существующей дружбы. Больше всех других песен крестьянам понравилась песня о царе Борисе. Не надо было агитировать, чтобы народ запел вместе с партизанами.

Затем Райчо Несторов — энтузиаст, парень из этого села — простился с близкими и односельчанами и влился в партизанскую колонну. В эту же ночь отряд перебросился в Верхнюю Мелну и разместился в махалах.

Товарищи разъясняли текущие события международного и внутреннего характера. Отряд пробыл один день в центральной махале, и Денчо имел личную беседу со старостой Миланом. Партизаны и здесь раздали детям карандаши, резинки, перья, и само собой понятно, что армия наших агитаторов разрослась еще больше.

Из села Верхняя Мелна отряд направился в махалы Нижней Мелны. Первым долгом посетили махалу Чаушовцы. Здесь отряд находился один день, затем перешел в махалу Боинцы и снова вернулся в Чаушовцы. Здесь была создана боевая группа, в которую включили Крума Георгиева, Методия и девушку Галу. Все трое сразу же приступили к своим обязанностям и разузнали, что по дороге от Верхней Мелны к Нижней под усиленной охраной будет проезжать околийский управитель Драгулов. Товарищи смеялись, узнав, что Драгулов не сидит в санках, а всегда стоит на подножке, готовый каждый миг спрыгнуть, если послышится выстрел. Денчо обрадовался предстоящему случаю и сразу же послал группу бывалых бойцов, чтобы схватили управителя. Это было бы сделано, если бы староста Верхней Мелны, знавший о появлении отряда, не предупредил свое начальство.

Хорошую встречу партизанам устроили и жители махалы Ивановцы. В этой махале жили бай Стоядин — отец Стоянчо, в доме которого была на лечении Иванка, усатый весельчак дед Тошо, Станимир и другие. Эти люди оставались верными делу борьбы до самой победы. Здесь Денчо вместе со своими помощниками создал базу для храпения оружия, боеприпасов и техники, а такие люди, как дед Тошо и бай Стоядин круглосуточно находились на посту.

Холодная погода в феврале месяце заставляла отряд по нескольку дней находиться на одном и том же месте. В махалах Денчо предполагал провести дней пятнадцать. В махале Полом наши решили заняться стиркой, помыться, переодеться. Согрели воду, собрали корыта со всей махалы, и в домах деда Василко, деда Филина и Ивана Гюрова поднялось столько пару, что ничего не было видно. В это время разведчики отряда были посланы на дороги, ведущие к Кровавому Камню, они вернулись запыхавшиеся и доложили, что к махале приближается полиция. Денчо сразу же дал команду всем взяться за оружие и отставить стирку; оставив махалу, партизаны отошли в ближайший лес.

— Они-то ушли, — говорил в тревоге дед Василко, — а вот мы куда уйдем? Что будем делать с мокрым бельишком?

— Что тут гадать, — ответил ему дед Филип. — Собери все в корзину и — в сарай. Там никто не догадается его искать.

— Дело говоришь, старина.

Старики быстро собрали белье, запихали в корзины и отнесли в сарай.

Только они успели управиться, как полиция появилась в махале.

— Эй, старик! — окрикнул один из полицаев деда Филипа, который лопатой чистил с крыльца снег. — Куда делись шумцы?

— Какие шумцы? — в недоумении спросил старик, поднося руку к уху, чтобы лучше слышать.

— Те, что были в махале, — ответил вызывающе полицай.

— А вы кто такие, не шумцы ли? — дед Филип притворился, что плохо видит.

— Вот вытяну тебя по горбу раза два плеткой, сразу увидишь, какие мы шумцы, — окончательно рассердившись, закричал полицай. — Не видишь что ли, что мы полицаи?

— Плохо вижу, не сердись, парень. Нет у меня ни шумцов, ни полицаев.

Полицаи оставили деда Филипа и пошли к деду Василко.

— Эй, старый хрыч, — крикнул тот же полицай, — есть ли шумцы в махале?

— Нет, парень, нет. Сюда они не приходят.

— Как не приходят? — спросил полицай, — куда же они приходят?

— Не знаю, — ответил дед Василко.

— Где же они скрываются, если к вам не приходят?

— Не знаю. Это не мое дело.

— Чье же, если не твое?

— Ваше, чье же. У меня своих забот хватает. Старуха у меня больная, да и сам едва вижу.

— Что же, в этой махале все слепые? — с иронией спросил полицай и пошел к другому двору.

Убедившись, что партизан в махале нет, полицейские убрались.

— Эй, Филип! — крикнул дед Василко. — Иди скажи ребятам, что эти собаки убрались, пусть возвращаются. Замерзнут в такой холод.

В Поломе отряд стоял три дня. Тут и старые, и малые, все были на нашей стороне. Люди здесь не только симпатизировали партизанам, но были готовы ради нас на самопожертвование.

Дружба между жителями махалы Полом и партизанами существовала еще с осени 1943 года, когда отряд возвращался из села Божица. Отряд остановился тогда в лесу, партизаны ждали, когда стемнеет, чтобы прийти в какую-нибудь махалу. Еще днем к часовому подошли ребятишки, он недоумевал, что делать с ними. Дал сигнал, и тут же пришел к нему Денчо. Поздоровался с детьми за руку, спросил, кого как зовут, из какой они махалы, и вдруг заметил, что один мальчик как-то странно дергает головой и высовывает язык. Денчо растерялся, подумав, не перепугался ли мальчишка. Расспросил часового и детей и понял, что Генчо — так звали мальчика, — такой от рождения, время от времени заикается, гримасничает и показывает язык.

Дети были из махалы Полом.

— Есть фашисты в махале? — спросил Денчо.

— Нет, — ответили наперебой ребятишки.

— А плохие люди есть?

— Плохих людей у нас нет, все хорошие, — отвечали дети.

— Тогда назовите самого хорошего.

Дети переглянулись и, пожав плечами, замолчали. Трудно им было решить, кто самый хороший.

— Говорите же, — настаивал Денчо.

— Все, — ответил Генчо.

— Так уж и все, — оборвал его один из ребятишек. — Дед Тома самый добрый. Он дает нам инструменты, чтобы мы делали санки и тележки, а летом учит косить.

— Верно, верно, дед Тома самый хороший, — повторили все дети.

— Хорошо, — сказал Денчо. — Если дед Тома самый хороший, вечером мы придем к нему.

— Я хочу, чтобы вы к нам пришли, — сказал Генчо, — мой тятя тоже хороший.

— Как зовут твоего тятю?

— Симо, — ответил Генчо, мучительно выговаривая каждый слог.

— Хорошо, — придем к вам и к вам, и к вам, — Денчо говорил, обращаясь к каждому из мальчишек. — У всех в махале побываем.

На всякий случай он отпустил детей лишь к вечеру, попросив их никому не говорить, что видели партизан. Но как не сказать, когда Денчо дал им карандаши, резинки, и детям не терпелось поделиться радостью.

— Эй, к нам шумцы придут! — первым крикнул Генчо.

— Ура! — выкрикнул другой мальчишка. — Шумцы нам дали карандаши и резинки.

Так вся махала узнала, что отряд находится в ближайшем лесу и что партизаны собираются прийти в гости.

— Старуха! — крикнул дед Василко. — Спроворь что-нибудь, ребятам надо поужинать.

— Есть фасоль, Василко, — уведомила его жена. — Поджарю яичницу. И молока бог дал.

— Хорошо, — успокоился дед Василко. — А как у нас с хлебом?

— И хлебец есть.

Еще не стемнело, когда собаки во всей махале подняли лай.

— Ура! — закричали дружно дети и бросились встречать партизан.

Теперь они встретились как старые друзья.

— Скажу вам прямо, — признался дед Тома Денчо и Ильо, — побаивался я. Разное о вас говорили, видно, пока своими глазами не увидишь, нельзя верить.

— А теперь побаиваешься? — спросил Ильо.

— Э-э-э, теперь! Теперь другое дело. Теперь вы мне как сыновья. У сына кусок хлеба возьму — вам отдам. Ваше дело особенное, народное. Вы боретесь и страдаете за нас. Я был в партии демократов, но скажу вам честно, ничего не получил от той демократии. Авось, вы устроите настоящую демократию. Слушаю, как вы говорите, и радуюсь. Но послушайте меня, старого человека, не бросайте слов на ветер. Наши демократы потеряли народ из-за того, что много обещали, но ничего не делали.

— Мы, дед Василко, — Денчо почувствовал своя обязанным высказаться, — стараемся наши слова подтвердить делами. Если мы не сделаем это, грош нам цена. Знаешь ли ты такой случай, когда мы сказали что-нибудь и не выполнили?

— Нет, пока этого не случалось. Все идет как надо. На будущее вам говорю.

— Благодарим, дед Василко, за добрые советы, — ответил Денчо, — не стесняйся сказать нам, если заметишь в нашем деле что-либо неладное.

— Добро, Денчо, добро, — отозвался старик.

Хорошо встретили товарищей и в Шипковице. Трудно описать радость народа.

— Землянки, стало быть? — сказал Денчо Димитру Такову по дороге в село Кышле. — Вот тебе землянки. Только не под землей, а среди народа, и никто тебя не найдет, и никому тебя не выдадут.

— Очень хорошие люди, — ответил восхищенно Димитр. — Смотрю и иногда глазам своим не верю. Такая любовь, такая преданность!..

— А как же ты думаешь, Мито, наша партия имеет авторитет. Мы не радикалы, не демократы, не социалисты. Наша партия не занимается демагогией, как другие. Что говорим — то и делаем. Потому нам заказано трепать языком, если мы говорим два, значит, должно быть два, а не три и не четыре.

Пока Денчо и Димитр Таков рассуждали — патруль нашел в Кышле дом бая Савы и известил их. Денчо осторожно постучал в дверь, чтобы не напугать хозяев.

В тот день отряд расположился только в доме бая Савы и его брата Иосифа. В другие дома не пошли. Бай Сава подремонтировал на машинке нашу одежду, а вечером показал нам дорогу к селу Колуница. В это время посланные захватить околийского управителя вернулись ни с чем. Там же они узнали, что единственным виновником был Милан, староста в Верхней Мелне, который встретил управителя и предупредил об опасности. Вот почему перед уходом в Колуницу Денчо позвал Димитра Такова и приказал ему:

— Возьми десять человек по своему усмотрению и сегодня же вечером ликвидируйте Милана и корчмаря Исая из Верхней Мелны. Эти люди не понимают слов. Мы должны расстрелять их. Напиши на бумаге: «Так мы поступим с каждым предателем». Оставьте записки при них, пусть все знают.

Димитр взял десять человек и отправился.

Невзирая на зимнюю непогоду, деятельность отряда становилась все активнее. Представители власти в Трыне разными путями узнавали о наших действиях и выходили из себя от злобы. Вместе с тем вышестоящее начальство упрекало их в пассивности, в том, что из-за их пассивности партизаны, чего доброго, проберутся в город. Драгулов и Байкушев чувствовали, что не в состоянии предпринять какие бы то ни было меры. И чтобы избежать в дальнейшем упреков со стороны начальства, околийский управитель решил посетить некоторые из сел в Крайште и хотя бы провести там собрания. Приказал подать сани и рано утром 12 февраля под охраной целого взвода вооруженных до зубов полицаев отправился в село Верхняя Мелна.

Собрание организовали староста Милан и корчмарь Исай — верные слуги управителя.

Собрание состоялось в корчме Исая.

В своей речи Драгулов упрекал крестьян в трусости, в том, что они до сих пор не представили властям ни убитого, ни живого партизана, что они не проявляют и капли патриотизма. Крестьяне слушали его молча. Они думали, что управитель пошумит, побранится и уберется. Один из них, однако, не выдержал.

— Что же, признаемся, господин управитель, что мы трусливы, — сказал крестьянин, — но если ты такой герой, останься у нас в селе переночевать, придут шумцы, ты нам и покажешь, как их живыми брать.

Остальные крестьяне перепугались. Подумали, что земляку их пришел конец. За такие слова управитель сейчас же мог приказать охраняющим его двадцати полицейским не только выбить зубы вольнодумцу, но и убить его.

Наступило молчание. Все, затаив дыхание, ждали, что сделает управитель. Но Драгулов тоже молчал. На его толстом, обросшем густой бородой лице выступили крупные капли пота, но он сдержался. Впервые он взял себя в руки и даже не нагрубил: как правый социалист, он был демагог и умел сдержать свой гнев перед крестьянами. Поглаживая усы, управитель провел белой рукой по бороде и тихо сказал:

— Да, вы правы, страшно. Эти бандиты ни перед чем не останавливаются. За самую невинную обиду наказывают смертью, но мы поможем вам — пришлем в село еще один взвод жандармерии.

— Не нужна нам жандармерия, господин управитель, — ответил расхрабрившийся крестьянин, — муку, сахар, мыло пришлите нам — вот что нам нужно.

— Шумцов кормить? — крикнул Драгулов, выведенный из терпения дерзостью оборванного крестьянина. — Ни муки, ни сахара, ни мыла, а пулю тем, кто берет у государства и снабжает шумцов. Так ведь, Милан? — обратился управитель к старосте.

Милан встал из-за стола, учтиво поклонился бородатому управителю и выразил согласие с его словами. Затем разговор снова принял спокойный характер.

В это время Денчо давал подробные инструкции бойцам, как поймать Драгулова. Была выделена группа для засады, группа для схватки с охраной управителя и третья группа для поимки самого управителя.

Драгулов отправился в Верхнюю Мелну. Сытые кони едва преодолевали глубокий снег. Перед селом на дороге намело такие сугробы, что надо было расчищать путь, чтобы прошли лошади. Это отняло много времени у полиции, охранявшей Драгулова.

Немного погодя вслед за управителем из корчмы Исая вышел и староста. Он знал, что партизаны были в селе несколько дней тому назад. Ему хотелось предупредить управителя еще в корчме, но он опасался, что крестьяне заметят. Милан находился между молотом и наковальней. И начальству хотелось угодить, и с крестьянами не хотелось отношения портить. Подумав, он махнул рукой и решил:

— Будь что будет — этот человек мне дает хлеб, и я должен беречь его как зеницу ока.

Староста пошел самым коротким путем. Спустился в овраг и с трудом побрел по глубокому и мокрому снегу, выйдя из оврага, он огляделся по сторонам и, никого не заметив, пошел через лес. Лакей спешил, едва переводя дух от усталости — еще минута, и он не успеет предупредить управителя, которого считал своим благодетелем.

— Стойте! — крикнул Милан полицейским, выбравшись, наконец, на дорогу. — Вернитесь! Там бандиты. Рискованно. Они не помилуют.

Не очень-то надеясь на охрану, Драгулов дал знак, и сани мгновенно повернули обратно.

— Быстрее, быстрее! — подгонял побледневший Драгулов полицейского, правившего лошадьми.

Кнут взвился над гладкими спинами лошадей, и сани стремительно понеслись в обратный путь.

Староста вернулся домой, довольный тем, что его никто не видел и не слышал. Зажил Милан спокойно, как ни в чем не бывало, ожидая награды от начальства. И награда пришла.

Через некоторое время к старосте явились Димитр Таков, Златан и Милко Тошев.

— Куда ты ходил недавно по бездорожью? — спросил строго Димитр Таков.

— За дровишками ходил. Зима, а в доме ни щепки, — ответил смиренно староста.

— А дрова откуда принес, издалека?

— Нет, поблизости веток набрал.

— А не встретил ли ты кого на дороге?

Староста понял, что партизаны все знают, и у него стал заплетаться язык, сделавшись вдруг толстым и непослушным. Опустив голову, Милан молчал.

— Чем тебя одарил Драгулов за проявленную тобой человечность? — спросил его Димитр Таков.

— Еще ничем, — пробормотал Милан и стал просить снисхождения.

Прошло немного времени, и на кладбище села Верхняя Мелна над свежей могилой появилась доска с надписью: «Здесь лежит предатель».

Впрочем, Милан был наказан не только за этот случай. У него был длинный список преступлений: и верная долголетняя служба фашистам, и отказ выполнить наш приказ о прекращении реквизиций, и плохое отношение к крестьянам, и многое другое, что решило его судьбу. За подобные преступления корчмарю Исаю был вынесен такой же приговор.

Когда Драгулов узнал, что его верные люди в Верхней Мелне уже на том свете, он чуть с ума не сошел. Он был потрясен прежде всего не только тем, что потерял своих верных слуг, но тем, что от партизан ничего невозможно скрыть, что они знают даже то, о чем он думает, достаточно ему хоть с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Теперь Драгулов решил показать силу своей власти. Он вызвал начальников жандармерии и полиции и приказал им во что бы то ни стало уничтожить партизан. Затем вручил начальнику полиции предписание относительно села Нижняя Мелна:

«Окружить следующие дома:

Приказ управителя был выполнен в точности, но это никого не напугало. Жестокость полиции еще больше подорвала авторитет власти. От этого выиграли только мы.

В Колунице проживала девушка из Софии, портниха по профессии. Она приехала в гости к родственникам. Случилось так, что в дом, где она остановилась, пришел Камен, парень красивый и видный. Слово за слово, шуточки да прибауточки, и девушка согласилась пойти с ним в партизаны. Родные останавливали ее, но уж если она сказала «уйду», никто не в состоянии был разубедить ее.

— Шапки вверх! — крикнул восторженно Ванчо товарищам, с которыми находился в одном доме, и сам подбросил к потолку свою пилотку. — Есть новая партизанка, а какая красавица — слов не найти! Только Камен уже покорил ее.

— Молчи, чего орешь! — прервал его бай Захарий. — Люди могут подумать, что она ради Камена согласилась идти с нами, а мы, как тебе известно, свадьбу в отряде еще не справляли и не собираемся это делать. Даже я, старый холостяк, хоть время и уходит, дожидаюсь освобождения.

Ванчо ничего не ответил на строгое замечание бая Захария и незаметно вышел из комнаты. «Здорово я пересолил, — подумал он, — но и получил свое».

— Хорошенько приготовьтесь, — предупредил Денчо. — Ночью совершим большой переход.

— Э-э, большим переходом нас теперь не испугаешь, — вставила Бонка. — Теперь уже не август и не сентябрь, когда мы были новичками. Теперь нам не страшны любые дороги.

— Хорошо, хорошо. Очень уж ты форсишь, посмотрим, что скажешь после, — заметил Велко. — Подумаешь, без году неделю…

— Хватит, занесся! — обиделась Бонка и пошла в строй.

Отряд прошел через Шипковицу, остановился на один день в Долгой Луке — родном селе Златко Янакиева. Златко был моим одноклассником в Трынской гимназии. Когда он поступил, ремсисты сразу же навели о нем справки, и оказалось, что Златко разделял нашу идеологию. Мы включили его в одну ремсовскую группу и стали давать ему поручения. Златко был преданным товарищем. Не было операции, в которой он активно не участвовал бы. Лишенный всякой материальной помощи, сын очень бедных родителей, Златко, преодолевая большие трудности, закончил гимназию. Мы старались оказывать ему посильную помощь, собирая средства среди товарищей. «Беспросветная бедность», — этой фразой он всегда отвечал на приветствие. И даже позже, когда положение его улучшилось, он по привычке на «здравствуй» и «добрый день» по-прежнему отвечал: «беспросветная бедность».

После того как он закончил гимназию, мы виделись с ним в Софии, где он работал. Теперь Златко обзавелся семьей, у него была дочь, и они с женой ждали второго ребенка. Он эвакуировался из Софии в свое родное село и здесь стал нашим ятаком. Вначале он, как и многие другие, проявлял нерешительность, но привыкнув к опасности, все меньше и меньше слушал жену, которая постоянно напоминала ему:

— Златко, подумай, что я буду делать с двумя детьми, если эти гады схватят тебя.

— Хватит, не только мы в этом огне. Где все, там и голый Асан.

Ленче умолкала, печально опустив глаза.

Ей было чего опасаться. В их доме происходили нелегальные собрания, укрывались подпольщики. Златко встречал их где-нибудь около села Земен или Косово, приводил к себе, а затем вел их в Палилулу.

В селе, где жил Златко, в отряд влился еще один человек — Любомир Петров из села Чуковец Радомирской околии, сбежавший из казармы. Отряд снова вернулся в Нижнюю Мелну.

Всюду, где проходили партизаны, наступало большое оживление. Люди начинали спорить, споры возникали не только в семьях, они охватывали махалы, вспыхивали в корчмах.

Одни говорили, что только теперь у них открылись глаза, другие, что теперь по другому понимают политическую обстановку, третьих удивляло, что наши ребята знают больше сельских учителей, которые в спорах с партизанами всегда оказывались побежденными.

— Вы не думайте, что они только ходят, в отряде идет обучение, у них есть специальная программа образования, вообще дело здорово организовано, — говорил Станачко своим землякам из махалы Полом.

Мероприятия по самообразованию товарищи провели в махале Борче, где остановились по дороге из Долгой Луки. Здесь, в квартире учительницы Костадинки и ее сестры Славки, были хорошие условия для того, чтобы и почитать, и пописать, и злободневные вопросы обсудить. У сестер была приличная библиотека, в которой находились книги прогрессивных авторов. Одни набросились на романы Горького, другие — на произведения Шолохова, третьи — на Джека Лондона, лирические души забылись над поэзией Смирненского.

— Товарищи, читайте, но помните, что враг коварен и каждую минуту может быть неприятность, — предупредил Борис Ташев.

Он сказал это не без основания. Были сигналы, что к Верхней Мелне и Палилуле стягивают полицию и войска. Сейчас он ждал возвращения Славки, которая должна была принести последние данные. В разведку в тот день были посланы лучшие ремсисты и ремсистки.

К обеду вернулась запыхавшаяся Славка.

— Гады уже на постоялом дворе! — крикнула она еще с улицы. — Их много, надо уходить!

Это был ответ Драгулова на расправу над его верными слугами Миланом и Исаем.

Денчо дал сигнал боевой готовности и приказал занять позиции вокруг домов. Высокие навесы и ограды были удобными для обороны. Партизаны залегли в снег и с трепетом ожидали первого выстрела.

— Вот они! — передал Денчо по цепи. — Подожди, еще немного… не стреляй, приготовься… палец на спуск, выжди — будьте готовы. Огонь! — скомандовал Денчо, и сразу же раздались винтовочные выстрелы, застрочили пулеметы, послышались автоматные очереди.

Денчо повторил команду «Огонь!». Противник растерялся и стал отступать. Заметив это, наши поднялись из снега и с криками «ура» погнали полицию и жандармов до самого села.

— Сейчас удобный момент отойти, — предложил Борис Ташев.

— И я так думаю, — ответил Денчо и распорядился направить колонну к Колунице.

Отступление врага не означало, что он не попытается напасть снова.

Чтобы попасть в Колуницу, надо было преодолеть заснеженный хребет Равна-Шиба. Старая тропа через него была занесена снегом. Другого пути не было, наступала ночь.

— Держитесь близко друг к другу, не разрывайте колонну! — распорядился Денчо и пошел впереди, разгребая глубокий снег, местами доходивший глубиной до метра.

Для партизан нет ничего непреодолимого. Высокая цель, которой была подчинена партизанская борьба, укрепляла волю, закаляла дух. Преодоление снежных завалов на Равна-Шибе, путь навстречу лютой метели было обычным и уже не первым испытанием физических и моральных сил.

Борьба с природной стихией была бы куда легче, если бы по пятам не шел враг. Чтобы избежать столкновения сейчас, было очень важно оторваться от врага, оставить его далеко позади, а это требовало ускоренного темпа передвижения. Такой темп был сейчас невозможен. Больше чем два-три километра в час по нетвердому насту идти было невозможно. Очень тяжело идти по обманчиво прочному пути, ступаешь, и нога проваливается, не успеешь ее вытащить, как проваливаешься другой ногой, кажется, нет ничего более утомительного.

— Ребята, нас может спасти только маневр! — крикнул Денчо. — Пойдем на север, держите наготове пулеметы. Если жандармы не вернутся, не исключено, что где-то все-таки встретимся с ними.

Денчо едва передвигал ноги. Он повернул направо, но буран не давал ему сделать ни одного шага и вот-вот был готов повалить на землю.

— Держись, товарищ командир! — крикнул Миро. — Я сейчас помогу.

Миро был здоровенным детиной. В нем, пожалуй, было двое таких, как Денчо. Он нес пулемет и командовал одной из групп. Был обидчив, но многие хорошие качества его характера восполняли этот недостаток.

Догнав Денчо, Миро взял его подмышки и чуть ли не понес.

— Только теперь я понял, что и такие верзилы годятся на что-то, — добродушно пошутил Денчо.

— Значит, до сих пор ты считал нас лишними? — на этот раз без обиды спросил Миро.

— Лишними не считал, но просто думал, что большие люди не нужны. Одни убытки с ними.

— Что в лоб, что по лбу. По-моему, ненужные и лишние — одно и то же… — завелся было Миро, но, неожиданно провалившись в яму, замолчал.

Вьюга усиливалась. Она валила с ног партизан, засыпая их снегом. Невозможно было открыть глаза, и люди шли по тропе друг за другом вслепую, взявшись за руки, но ветер все равно сбивал ребят с ног. Навстречу идущим вырастали большие сугробы. Вокруг не видно было ни деревца, ни камня, за которыми можно было бы укрыться. Снежные волны застилали бескрайнюю ширь, наметая островерхие сугробы. Безлунная ночь казалась еще темнее от густого снега, вокруг ничего было не видно и не слышно. Только зловещий вой неукротимого ветра слышался в ледяной ночи.

— Товарищи, выше голову! — сквозь бурю доносился до партизан голос Денчо.

— Все в порядке, товарищ командир, смелее вперед, — отозвались бойцы, среди которых были командир батальона Димитр Таков, комиссар и Миро.

— Не отстал ли кто? — снова донесся голос Денчо.

— Все налицо! — крикнул что было мочи командир батальона.

Денчо продолжал бороться. Напрягая все силы, он раскидывал снег и руками, и ногами, преодолевая шаг за шагом занос, упорно преграждавший им путь. На помощь пришли Борис Ташев, Димитр Таков, Миро и Милко Тошев. Борис разгребал снег самодельными лыжами. Рядом, словно заяц, подпрыгивал Милко, а Миро утаптывал проделанную тропинку.

Наконец огромный снежный завал был пройден. Идти стало легче, но оказалось, что партизаны сбились с пути. Неожиданно они очутились в махале Полом.

Хотя была полночь, люди встали, поняв, что явились партизаны, затопили печи и помогли замерзшим раздеться и разуться.

Тяжелее всех пришлось Любомиру — новому партизану. Он сильно замерз еще до того, как встретился с отрядом. Ему пришлось разрезать сапоги. Кожа прилипла к носкам, а ступни стали похожи на мороженый картофель. Концы пальцев почернели. В таком же состоянии были ноги и у Спасены, Цецы, Весы и Ильо. Хотя их долго растирали снегом, ничто не помогло. Не было никакого лекарства против обмораживания, но вопреки сильным болям, никто из них даже не охнул. Даже пытались смеяться, хотя им было не до смеха. Новая партизанка вышла из первого испытания невредимой.

В эти несколько дней подверглись проверке воля, самообладание, физическая выдержка всех партизан — как пришедших из города, так и тех, которые выросли в деревне. Но это было только начало.

Утром следующего дня Денчо сообщили, что в соседних селах расположились войска и полиция. Это его не испугало. Выставив охранение, он послал Бориса Томова из махалы Полом в село Кышле к Драгомиру Иванову подробнее разузнать о противнике. Сведения оказались неутешительными, и поэтому Денчо отдал приказ всем приготовиться с походу. К обеду отряд покинул село и направился в Кострошовцы. Чтобы скрыть следы колонны, крестьяне после их ухода прогнали стадо овец по снежной тропе, однако, Борис и Драгомир на одной из окраин Нижней Мелны попали в руки жандармерии. Их избили чуть ли не до смерти. Драгомиру выбили несколько зубов, но ни тот, ни другой не выдали направление, по которому шел отряд, а партизаны, пробиваясь через снежные заносы, добрались, наконец, до села Кострошовцы.

— Эти гады только что убрались из махалы, — сказал бай Исак, наш кострошовский ятак.

— И куда они пошли? — спросил Денчо.

— В село, — ответил бай Исак.

— Мито, а ну-ка пошли немедленно двух человек, пусть хорошенько разведают! — распорядился Денчо.

По узкой тропинке двое наших парней спустились в село, и скоро выяснилось, что полиция расположилась в школе, всего в нескольких сотнях метров от нас.

Смелость и дерзость партизан настолько воодушевила крестьян, что без какого-либо объявления все жители махалы собрались, чтобы послушать правдивые слова партизанского командира. Они накормили бойцов и приготовили им на дорогу брынзу и хлеб.

Прежде чем стемнело, отряд покинул махалу, с ним шли проводниками двое крестьян. Когда колонна приблизилась к школе, Денчо послал проводников проверить, там ли еще полиция, но к несчастью, они были арестованы. Колонна осталась без проводников, и Денчо повел отряд наугад.

Полицейские, узнав о продвижении отряда, сообщили об этом в Стрезимировцы и Преслоп и организовали на его пути несколько засад.

К обеду партизаны достигли реки Эрма. Подозревая, что около моста будет засада, колонна перешла реку вброд. Где-то там отстал Ванчо, заблудился и потерял следы отряда. Товарищи не заметили его отсутствия.

Как только колонна перешла шоссе Стрезимировцы — Клисура и направилась к селу Грознатовцы, полиция, замаскировавшись за кустарником и каменными оградами, открыла огонь. Денчо дал команду рассыпаться в цепь.

Перестроившись, с криками «ура», стреляя на ходу, партизаны атаковали противника. Полицейские не выдержали натиска и отступили, оставив троих убитыми и семь человек ранеными. Это была первая засада. Быстрое отступление являлось ловушкой, и когда наши товарищи подошли к селу Грознатовцы, то по ряду признаков и, прежде всего, по безрадостному виду крестьян сразу почувствовали что-то неладное. У трусливых полицейских не хватило духу подпустить отряд на близкое расстояние, и они преждевременно раскрыли себя Миро, Димитр Таков и Бонка ответили встречным огнем, свалили нескольких из бегущих полицаев и обеспечили дальнейшее беспрепятственное продвижение отряда к селу Драинцы и дальше к Выртоп-горе.

Наш дозор, войдя в Драинцы, обнаружил там солдат. Это была новая неприятность, тем более, что все пулеметы, автоматы и винтовки на холоде отказывались работать. Работали только «Зорка» Миро и карабин Бойко, но на них нужно было время от времени мочиться, чтоб они не замерзали.

Когда бойцы проходили недалеко от солдат, Денчо крикнул:

— Солдаты, вы наши братья — партизаны не будут стрелять в вас.

— Мы тоже не будем стрелять, — раздались в ответ голоса.

Разделенные друг от друга сотней метров, ни те, ни другие не открывали огонь. Нежелание солдат воевать против нас являлось серьезным признаком того, что разложение в царской армии с каждым днем усиливается. В связи с этим случаем через несколько дней штаб отряда выпустил листовку ко всем солдатам, действующим в околии, в которой призывал последовать примеру их товарищей в Драинцах, с которыми партизаны встретились, как враги, а расстались, как братья.

После Драинцев отряд с большими трудностями преодолел хребет Выртоп-горы и спустился в махалу села Црна-Трава Златанцы, где был радушно встречен населением. К сожалению, хорошее настроение бойцов внезапно омрачилось злополучной смертью командира батальона Димитра Такова…

Войдя в комнату, Димитр Таков хотел скинуть с плеча автомат и случайно стукнул прикладом о пол. От сотрясения спустился курок и прозвучали два выстрела. Обе пули попали ему прямо в сердце.

Так, не в бою, а по нелепой случайности, отряд потерял одного из лучших партизан.

РУКОВОДИТЕЛИ И БОЙЦЫ

Во время своего последнего пребывания в Софии в начале февраля Делчо договорился с Гочо Гопиным о встрече в Трыне. Это обстоятельство, а также необходимость перебросить оружие в отряд «Чавдар», действовавший севернее Софии, заставили нас с Денчо немедленно вернуться в свой район.

С приходом Георгия Григорова в отряд в известной степени улучшилась партийно-политическая работа в околии. Этому способствовал не только его опыт, но и знание кадров. Однако из-за того, что он, в свое время не приняв никаких мер предосторожности, дал себя арестовать и не явился на встречу в Софии, мы приняли его немного холодновато. По той же причине мы не доверили ему сразу руководство партийными организациями околии, поручив на некоторое время работу инструктора.

Большую роль в активизации партизанского движения в нашем районе и усилении влияния партии сыграла деятельность Георгия Аврамова (бая Пешо). Нам, партизанам, и населению бай Пешо был мало знаком, но теперь в совместной борьбе мы смогли поближе узнать этого пламенного революционера, чья жизнь очень поучительна. О нем мы знали только со слов Владо Тричкова.

— По профессии учитель, — рассказывал Владо Тричков, — он связан с партией всей своей жизнью. Георгий Аврамов один из самых активных участников борьбы, поэтому он нередко подвергался преследованиям со стороны властей и оставался без работы. Убедившись, что в Болгарии ему уже не заработать себе на пропитание, он уехал в Чехословакию. Желание учиться не покидало его ни на миг, и он поступил на лесоводческий факультет. Но беспокойный дух революционера не смирился с чехословацкой реакцией, поэтому его выслали из страны. Вернувшись в Болгарию, он с большими трудностями, преодолеть которые мог только настоящий коммунист, закончил университет. За все время своей учебы он ни на минуту не прекращал партийной работы. После окончания учебы товарищ Аврамов поступил на работу в Разложское лесничество. В то же время его избрали секретарем окружной партийной организации, но вскоре из-за провала в организации ему пришлось уйти в подполье. Учитывая его деловые качества, ЦК партии назначил Аврамова первым секретарем Софийского окружного комитета, где он работал под руководством Станке Димитрова. За это время он стал еще опытней и приобрел ценные качества коммуниста — умение быстро устанавливать связь с массами, общительность, отзывчивость, терпеливость, упорство, человечность.

Георгий Аврамов не раз попадал в лапы полиции. Его истязали, судили, бросали в мрачные застенки, но он с каждым разом становился все тверже и оставался верен своей партии. Когда партизанские выстрелы донеслись и до хасковского лагеря, Георгий целыми ночами обдумывал, как вырваться из фашистской ловушки. И вот в один прекрасный день он вместе с несколькими товарищами оказался в Софии и вновь предоставил себя в распоряжение партии…

Слушали мы слова товарища Владо Тричкова, который наверняка дал точную характеристику баю Пешо, и были счастливы, что к нам идут такие люди — богатые жизненным и партийным опытом. Мы знали тогда, что бай Пешо прибудет к нам, как уполномоченный Софийского окружного комитета. Все время, пока он работал здесь, мы постоянно учились у него, для нас он был примером прекрасного человека и коммуниста.

На одном из совещаний в присутствии товарищей Владо Тричкова, Здравко Георгиева, Денчо, Георгия Григорова, Георгия Аврамова и Делчо я сделал краткую информацию о ходе мобилизации в селах, где побывали мы с Райчо, рассказал о трудностях, сопровождавших нашу работу. На основе этого было принято решение включить в агитационно-разъяснительную работу и товарищей Георгия Аврамова и Георгия Григорова, а там, где впредь будут замечены колебания или ненужное теоретизирование в целях оттянуть мобилизацию до более благоприятных времен, проявлять больше настойчивости и, если это необходимо, применять партийные санкции.

На этом же совещании было решено вместо погибшего Димитра Такова командиром батальона назначить Николу Лазова (Миро), а комиссаром оставить Гецо Неделчева (Ильо).

Миро и Ильо взаимно дополняли друг друга — первый был немного медлителен, а второй, напротив, — энергичен, быстро соображал и быстро на все реагировал. Оба они отлично показали себя во время долгих февральских походов, завоевав высокое доверие не только у командования отряда, но и у всех партизан.

На этот раз, кроме Райчо и меня, в Трынский район пошли Георгий Аврамов, Георгий Григоров и Делчо. Делчо, как человеку, работавшему сейчас исключительно по военной линии, было поручено организовать переброску оружия в отряд «Чавдар». Удобнее всего это было сделать на машине или телеге. В помощь ему был выделен Никола Николчев из села Бусинцы — наш дядя Кольо. Его дом был удобен также и для встречи с Гочо Гопиным. Поэтому прямо из Калны мы отправились в Бусинцы.

Здравко Георгиев — начальник штаба зоны, остался с Владо Тричковым. Он прибыл сюда, чтобы организовать снабжение оружием остальных отрядов в зоне. С ними остался и отряд. Бойцы нуждались в отдыхе, а больным необходимо было некоторое время, чтобы стать на ноги.

Прибыв в Бусинцы, мы вместе с дядей Кольо сначала обсудили вопрос о встрече товарища Гочо Гопина, а после вопрос о переброске оружия. И то, и другое сообщение дядя Кольо принял без каких-либо, возражений.

— Что тут говорить? Какие бы мы были коммунисты, если бы нас пришлось упрашивать, — заявил он и тем положил конец дальнейшим разговорам.

Теперь осталось доставить оружие и условиться о пароле с товарищами, которые будут его получать.

До рассвета вся группа перебралась в другой дом, а за товарищем Гопиным отправили Тимчо — сына дяди Кольо, который выполнил наше поручение как полагается. Еще не стемнело, а товарищ Гопин уже был у нас и, довольный, что вырвался из фашистских лап, говорил:

— Такую радость, товарищи, до сих пор я никогда не испытывал. Теперь уж эти сволочи не будут иметь удовольствие преследовать меня. Теперь я за ними буду охотиться.

Этой же ночью Гочо Гопин и Делчо отправились к Владо Тричкову, а остальные, как было уговорено, пошли в село Туроковцы. Необходимо было преодолеть оппортунизм Димитра Тошева и любой ценой вырвать оттуда парней, о которых было известно, что они изъявили желание уйти в партизаны. Только мы пересекли шоссе Трын — Забельские постоялые дворы, как со стороны города блеснули фары автомобильной колонны. Одна, две, три… семь машин. Они двигались на близком расстоянии друг от друга и быстро приближались к нам. По всему было видно, что полиция и жандармерия предпринимают новую акцию против населения.

Сначала мы думали завернуть к Георгию Гоцеву — молодому человеку, члену партийной организации строителей, когда-то посещавшему нелегальные собрания в Софии; он и раньше оказывал всяческую помощь революционному движению и всегда был готов выполнить любое задание. Однако по пути мы изменили решение и зашли сначала не к Георгию Гоцеву, а к Димитру Тошеву. Он нас принял, как всегда, со свойственной ему холодностью, но это нам не помешало начать с ним серьезный разговор. На этот раз мне было легче. Против оппортунистских взглядов Тошева, считавшего партизанское движение авантюрой, ополчились еще двое — Георгий Григоров и бай Пешо. Доводы Тошева, что партия и РМС в вооруженной борьбе теряют слишком много своих членов, что при наличии Красной Армии и ее побед эти жертвы ничем не оправдываются, что партизанское движение еще не является массовым движением и вообще не пришло еще время для развертывания массового движения, были спокойно и последовательно разбиты как бесчеловечные, антипартийные, оппортунистские. Мы доказали Тошеву, что Красная Армия помогала и будет помогать народам в их освободительной борьбе против фашизма, но было бы преступлением ждать ее сложа руки и рассчитывать только на ее помощь.

— Свобода, — говорил бай Пешо, — завоевывается в суровой борьбе. А расширение партизанского движения возможно только в том случае, когда весь народ поднимется и включится в борьбу против фашизма. В борьбе не бывает сезонов, она ведется в любое время, а если хочешь знать, — добавил он, — зима — самое благоприятное время года для партизанских действий.

Тошев чувствовал несостоятельность своей теории, но говорить по-другому не мог, ведь чем-то нужно было прикрывать свой страх и нежелание оставить своих коров, овец и кур.

Когда мы ему сообщили, что все, кого он воспитывал и учил коммунизму, идут к нам, что он низко упадет в глазах своих учеников, явившись по существу дезертиром в самый ответственный момент, вмешалась его жена Радка:

— Митко, если в самом деле все твои ученики уходят, то ведь полиция арестует тебя в первый же день. Лучше умереть партизаном, чем погибнуть от рук фашистов без всякой борьбы. Такая смерть опозорит всех нас.

— Если тебе нравится в партизанах, иди сама! Зачем меня посылаешь? — ответил он.

Жена замолчала, но в ее молчании чувствовалась глубочайшая обида, которую ей нанес самый близкий человек.

Перед рассветом мы всей группой перешли к Георгию Гоцеву. Договорившись с ним о часе и месте сбора молодежи, числом семь человек, мы отправили его к Арсо Рашеву, чтобы он сообщил ему решение партии, согласно которому тот должен незамедлительно прийти к нам.

В книжном магазине Рашева никого из покупателей не было. Гоцев подошел к нему и сообщил наше решение. Арсо смутился. До сих пор он легко отклонял наши предложения, поскольку они передавались из дальних сел и не были так категоричны, но теперь — что теперь ответить, когда партизаны в несколько километрах от города, когда в отряд ушли Гочо Гопин и Георгий Григоров, когда партия призывает даже беспартийных, когда даже женщины уходят в партизаны. Что теперь может сказать секретарь околийского комитета партии! Не он ли должен подавать пример!

Арсо сплюнул, по своей обычной привычке, повертел головой, пожал плечами и сказал:

— Хорошо было бы уйти, но эти гады следят за каждым моим шагом. Ступить не дают. С другой стороны, уж очень они жестоки к родным партизан. Сожгли дома в Ярловцах, а завтра и мой подожгут. Да и очень холодно сейчас, снег глубокий, жандармерия нас живьем заберет. Отложить бы это дело.

Отказ Рашева не мог не вызвать у нас всеобщего возмущения.

— Разве так секретарь комитета партии должен проводить партийную линию? — сердито сказал бай Пешо. — Для чего партии такой коммунист, если он ее покидает в решительном сражении? Пусть ко всем чертям катятся такие коммунисты! — закончил он и махнул рукой.

Когда Гоцев вернулся из города, его в третий раз послали к Тошеву. Хотели услышать от него окончательное решение, пойдет он или нет. Когда Гоцев сообщил ему о нашем поручении, он сказал:

— А вы что не поняли, что я не сумасшедший и не желаю становиться авантюристом?

— Митко, — до слез огорчившись, заговорил Георгий, — через час мы все уходим. Неужели ты, который учил нас любить партию и приносить себя в жертву за нее, изменишь партийной дисциплине? Что подумают люди о таком учителе, слова которого расходятся с делом? Ты пойми, что завтра же тебя арестуют. Только тебя обвинят в том, что мы ушли в отряд.

Тошев подумал, подумал, посмотрел в потолок и, в конце концов, сказал:

— Хорошо, я пойду. Я присоединюсь к вам за околицей. Оставлю и коров, и овец, и кур — все оставлю. С сегодняшнего дня и я становлюсь таким же авантюристом, как и вы.

Ответ Тошева, хотя и раздраженный, обрадовал Георгия, и он сразу прибежал сообщить нам об этом.

Начали сходиться люди. Под вязом около школы уже собрались все уходящие. Не пришел только один — Иван Христов. Он так и не решился оставить свою невесту. Обещал уйти в другой раз, но после мы узнали, что он уехал в Стара-Загору, лишь бы быть подальше от партизан.

Мы вместе со всей группой новых партизан — Димитром Тошевым, Георгием Гоцевым, братьями Бояном и Петром Живковыми, Григором Антоновым, Петко Тасевым, Томой Марковым — отправились в село Забел. Остановились в доме Цоньо и Борислава, которые нам симпатизировали. Там была и их мать, бабушка Марика.

— Ну вот, бабушка Марика, — шутливо обратился к ней бай Пешо, — пришли забирать и твоих сыновей. Смотри, сколько народу уходит партизанить. Не оставаться же им, чтобы потом над ними народ смеялся:

— Что ты, сынок, — начала старушка, не поняв шутки, — они же больные, да и за мной смотреть некому. Вот, — и прикинувшись дурочкой, она развязала один конец черного платка, — возьмите деньги, а детей не трогайте.

В ее руке лежали сложенными две банкноты по двадцать левов.

— Хорошо, бабушка, — сказал бай Пешо, — сейчас мы их тебе оставим, но в следующий раз возьмем, а деньги оставь для себя.

Цоньо и Борислав стояли около печки, притихнув, и только ждали, когда мы уйдем, чтобы опомниться от конфуза.

Пока мы разговаривали со старушкой, двое из туроковских парней — Петко Тасев и Тома Марков — сбежали. Вернулись в свое родное село и на следующий день пошли с повинной в полицию. Из-за их предательства полиция сожгла дом старой Марики и арестовала ее сыновей.

В Забеле бай Пешо, Георгий и Райчо отделились от нас и отправились в Радово. После Радова они должны были обойти и другие села, забрав там новых партизан, а я повел группу в Калну.

Дорога в Калну проходила через Милославцы, а потом через Дысчен-Кладенец.

Выйдя из Милославцев и поднявшись на хребет, ведущий к Дысчен-Кладенцу, мы обнаружили на утоптанном снегу следы подкованных железом сапог. Заподозрив, что перед нами прошли те же полицейские и жандармы, которые встретились нам вчера, я выслал дальнее охранение. К бою мы не были готовы, все наше вооружение состояло из одного автомата, карабина и пистолета, а большинство из молодых партизан никогда не имело дела с оружием. Надо было незаметно пробираться к базе.

Потом мы обнаружили другие следы. На снегу, справа от дорожки, виднелись отпечатки вещмешков и прикладов целой колонны. Очевидно, на этом месте был привал. Теперь не осталось никаких сомнений в том, что перед нами прошло не меньше роты жандармов и полицейских.

Перейдя пограничную линию и спустившись к Дысчен-Кладенцу, патруль подал сигнал, что вражеская колонна недалеко от нас. Нужно было отклониться от прямой дороги в Калну и задержаться в южной махале села Црвена-Ябука. В этой махале я знал Стояна, который в августе 1943 года связал меня с Миличем. Но сейчас он отсутствовал. Он давно уже был партизаном, и в доме оставалась только его супруга. Сначала она испугалась, по когда я напомнил ей о нашей старой встрече со Стояном, она сразу позвала какого-то человека, который его замещал. Тот тут же отправился на разведку к Тумбе и Калне.

Когда мы остались одни, Тошев, обращаясь ко мне, шутливо сказал:

— Ведешь нас на явную смерть. Ты что не видишь, что еще немного и мы попадем в «кулак»?

«Кулак» на его жаргоне означал засаду, капкан, опасность.

— Могли бы… Но не попадем. На то у нас есть дозоры и разведка.

— Все равно это авантюра, ну давай посмотрим, куда дотопают наши опорки. В первый день остались без хлеба, посмотрим, что будет дальше. Нет, глупец не ты, а я. Оставил амбар, полный белой муки, целый жбан с коровьим маслом, пятьдесят кур, почти пятьсот яиц, чтобы все это съели эти изверги, а я буду смотреть на чужой пирог и слюни пускать.

Тошев имел в виду пирог, оставшийся на столе со вчерашних заговен. С сегодняшнего дня начинался пост.

Мы могли бы серьезно с ним поругаться, если бы не вмешался паренек, который вошел в комнату, вероятно, с какой-то целью, но засмотрелся на нас.

— Скажи, товарищ, — обратился он к Димитру Тошеву, который поражал своим необычным ростом, — сколько в тебе метров?

— Один девяносто десять, — сердито ответил Тошев.

— Ну и ну, значит до двух метров не дотягиваешь, — серьезно ответил озадаченный парень, не поняв игру слов. Наши ребята покатились со смеху.

Тошев очень оригинально рассказывал всякие истории. Употреблял слова и выражения, делавшие его речь интересной, разнообразной и часто вызывающей гомерический хохот. Слова кулак, опорки, цап-царап, волкодавы, авантюра, авантюризм постоянно были у него в обращении. Поэтому его шутки и тонкая ирония, иногда выражавшая неправильное понимание борьбы, не всегда принимались всерьез.

Пока мы стояли в Црвена-Ябуке, полицейские окружили Калну со всех сторон. По решению трынских фашистских руководителей, она должна была быть полностью уничтожена. С этой целью жандармский батальон Стойчева начал наступление в трех направлениях — от Дысчен-Кладенца, Барноса и Стрезимировцев. Однако население Калны не осталось пассивным. Узнав о фашистской блокаде, все, кто мог носить оружие, убежали в лес и открыли огонь против зверствовавших жандармов. Крестьяне не могли больше терпеть это постоянное издевательство. У них не осталось ни муки, ни жиров, ни кур, а уж о телятах и говорить не приходилось. Они были обречены на мучительный голод. Поэтому и ненависть к фашистской полиции и жандармерии у этих людей достигла своей высшей точки. За каждым камнем, за каждым кустом врага подстерегала опасность.

Под вечер мы узнали, что жандармерия ушла из села, и отправились туда. Школа и другие здания, бывшие гордостью Калны, превратились в пепелища. Около них плакали женщины и дети, которым некуда было податься в эти студеные февральские дни. Не имея крова, люди были обречены на явную гибель.

Увидев нас, подошел бай Симо, один из активных антифашистов села. Он тоже вернулся из леса.

— Эх, товарищ Славчо, смотри, что сделали ваши болгары! Опустошили все.

— Эти болгары поступают так и с жителями своих сел. Такова природа фашистов, бай Симо. Партизаны ничего общего с ними не имеют.

— Знаю, Славчо, знаю, но больно, мучительно все это. Чем мы заслужили такую участь, в чем виновны? Мы не хотим чужой оккупации — это все. И мы не будем терпеть. Будем драться, пока сердце бьется. — После этого наклонился и шепнул мне: — Этим утром у меня были Гошо и один хорошо одетый человек, мне не знакомый. Они спали и еще не успели одеться, когда объявили тревогу, еще немного, и они попали бы в руки фашистов.

По следам Делчо и Гопина пошла и наша группа. Догнали мы их в Црна-Траве. Здесь же был и отряд. Большинство товарищей были здоровы, и все — и партизаны, и крестьяне — рассказывали о последнем бое.

Здесь вместо погибшего майора Дэйвиса мы застали капитана Томпсона — худощавого, высокого, стройного офицера лет тридцати пяти. Томпсон очень хорошо знал болгарский язык, был общительным и хорошим собеседником. Болгарский язык, по его словам, он выучил от своей матери — славянки.

Томпсон с большим старанием заучивал партизанские песни, переводил их на английский и вел подробный дневник наших операций.

По сравнению с майором Дэйвисом Томпсон выглядел более симпатичным, тепло говорил о революционном прошлом болгарского народа, об успехах Красной Армии, о партизанском движении, осуждал затяжку с открытием второго фронта со стороны Англии и США, вообще старался оставить у нас о себе впечатление как о передовом человеке.

Однажды, когда мы обедали только втроем — Владо Тричков, Томпсон и я, — товарищ Владо Тричков спросил его:

— Как вы относитесь к коммунистам?

Томпсон ответил:

— Хотя сам я не коммунист, но к коммунистам отношусь с уважением. Это честные люди, искренние, защищающие интересы своего класса.

Сразу после моего прибытия в Црна-Траву мы занялись разрешением некоторых организационных вопросов. На порядке дня стоял выбор нового партийного руководства Трынской околии. Все были окончательно убеждены, что товарищ Арсо Рашев не может руководить организацией с требуемой решительностью.

Новый комитет был сформирован в следующем составе: секретарь — Георгий Григоров, члены комитета — Денчо Гюров, Арсо Рашев, Стоян Якимов, Петр Станимиров и Цеца Тодорова. Арсо Рашев вместе со Стояном Якимовым отвечали за работу в городе, а Цеца — за околийскую организацию РМС. Связь между ними и городом в то время осуществлял Стоян Якимов, по встречаться с ним с каждым днем становилось все труднее. Нужно было искать другой выход.

После перевыборов околийского руководства я должен был объединить работу в Трынской, Брезникской, Радомирской, Царибродской, Босилеградской, Годечской и Софийской сельской околиях. Делчо был включен в штаб зоны, и на него возложили работу по переброске оружия из Трынской в другие околии.

Однажды утром Владо Тричков сообщил мне, что решил отправиться в Софию, и попросил меня сопровождать его некоторую часть пути. Я приготовился, дал указания оставшимся товарищам, и мы отправились в путь. Ведение переговоров с английской миссией товарищ Тричков возложил на Гочо Гопина, а Георгий Аврамов, Тодор Младенов, Златан, Георгий Григоров и еще несколько партизан должны были направиться в Брезникскую околию, где Тодор и Момчил подготовили переход в отряд большой группы новых партизан. С этой целью бай Пешо, Тодор и Момчил должны были встретиться со мной в селе Расник для уточнения подробностей этой операции.

С Владо Тричковым шли мы несколько дней. Он был довольно грузным человеком, двигался медленно, к тому же мешала и плохая погода. Земля размякла, на обувь налипала грязь, и ноги становились тяжелыми, как бревна.

Шел Владо Тричков по полям и ругался. Ругал все подряд: фашизм, слякоть, подтаявший снег, который был виновником этой липкой брезникской грязи.

— Разве для меня такая дорога, в мои-то годы, — говорил он. — Вот если бы сюда водочки с хорошей закусочкой — это другое дело. Поэтому давай, Славчо, быстрее кончать с фашизмом.

А я ему отвечал, что пользы от водки мало, что она отравляет человека, истощает его и пр., вообще говорил все то, что узнал в обществе трезвенников, заветам которого я остался верен. Сказать, что спирт затуманивает сознание, я не посмел — передо мной был старый испытанный борец, посвятивший всю свою жизнь борьбе за счастье народа.

— Все это плохо для тех, которые не умеют пить. Сам знаешь, дело мастера боится.

После такого «аргумента» я замолчал. Он был человеком опытным, много пережившим, много видевшим и много страдавшим. И действительно, зачем было бы лишать такого человека маленького удовольствия, которое ему доставляли одна-две рюмки или сигарета? Но я, по-видимому, был еще очень молод, чтобы понять это.

Товарищ Владо Тричков особенно восхищался гостеприимством людей нашего края. Этот восторг шел не только оттого, что почти всю дорогу крестьяне угощали нас самой лучшей едой, а потому, что он давно и очень хорошо знал трынское население.

Не было такого, чтобы незнакомый человек попал в какое-нибудь трынское село и его бы не пригласили переночевать и поужинать. Трынчане сами бедствовали, но если к ним приходил гость, они рубили голову последней курице, лишь бы не осрамиться перед ним. Это гостеприимство, вероятно, можно объяснить их жизнью, связанной с лишениями, скитаниями. Они неоднократно испытывали то неприятное чувство, которое испытывают люди, уставшие в дороге, голодные, волей судьбы заброшенные в чужие края и не имеющие где головы приклонить, если не позовут в дом.

Настоящее имя Владо Тричкова я узнал только в Брезнике. При встрече с Александром Тинковым последний так растерялся, увидев Владо, что забыл и конспирацию, и все остальное. Только тогда я понял, что бай Иван — это бай Владо, что именно для него год назад мы собирали деньги и продукты, чтобы он не умер от голода в концлагере «Гонда-Вода», отчего он стал мне еще более приятен и близок. Теперь я понял его старые связи с нашим краем — ведь он здесь родился.

В Раснике мы расстались с баем Владо. Дальше его сопровождала Иванка Пешева — дочь бабушки Эрины из Софии, — а я остался в селе. Здесь я должен был дождаться товарищей из отряда и встретить новую группу подпольщиков из столицы.

ДЕЙСТВИЯ РАДОМИРЦЕВ

В эти дни в Радомирской околии тоже кипела огромная организационная и агитационная работа. Товарищи Славчо и Иванка обошли десятки сел, встречались со многими членами партии и РМС, читали и перечитывали циркуляр ЦК партии, убеждали колеблющихся и воевали с оппортунистами. Труднее всего было убедить некоторых, только что возвратившихся из тюрем и лагерей товарищей. Они считали, что хоть там и плохо, но все-таки вероятность остаться в живых больше, чем в партизанах. К тому же семьи их не подвергались бы преследованиям и крыша над головой осталась бы целой. Вот почему они горячо отстаивали теорию выжидания, а в некоторых случаях даже выступали против партийной линии.

Товарищи из села Ярджиловцы — Кольо-сапожник, Райчо Божилов, Стойчо Кузев и Лозан Рангелов — упорствовали, что было сил. Они предпочитали скорей попасть в лагерь или в царскую армию, чем отправиться с товарищем Радомирским, хотя не раз делили с ним в тюрьме и радость, и горе.

Большой спор возник между молодежью и старым членом партии из села Друган Евлогием Агаиным (Дамяном). Товарищ Агаин на словах соглашался с линией партии, а на деле проявлял удивительное колебание. Дамян был полностью солидарен с учителем Киро Василевым из села Долна-Диканя, который безоговорочно осуждал борьбу, оправдывая свою точку зрения недостатком оружия, плохой погодой и т. д. Хотя позже они оба отказались от этих рассуждений и сами себя осудили, все-таки глубоко в душе Василева осталось жить «нет», которое до конца не позволило ему стать партизаном. Дамян в этом отношении скоро изменил свои взгляды.

Товарищ Евлогий Алексов из села Кондофрей также не поддерживал зимнюю мобилизацию, и хотя позже он согласился с нами, в этот решительный момент его настроение повлияло на товарищей из сел Друган, Кондофрей и Долна-Диканя, и они отложили свой уход в партизаны до весны. Сам он собирался уйти в подполье в мае и на деле осуществлял свою «теорию».

В селе Извор ответственный за партийную группу, поняв, что молодежь села готовится уйти в партизаны, прикинулся больным и уехал в Кюстендил. А Райчо Долапчийский, услышав, что партизаны провели операцию в селе, с ревом кинулся к Славчо:

— Ой-ой, ребята, что же вы наделали, куда мы теперь денемся с Георгием Стойчевым? Ведь нас прибьют эти сволочи.

— Идите к нам, — спокойно ответил Славчо Радомирский и вышел.

И все-таки эти люди были в меньшинстве. Они терялись в огромной массе преданных партии и народу мужчин и женщин, юношей и девушек. Лучшие члены партии, высоко сознательные товарищи сразу же после первой встречи со Славчо Радомирским включились в борьбу, среди них были Сергий Спасов, Фотев, Васил Благоев, его жена Вера и дочь Тимка, Асен Андонов, Георгий Граовский и Александр Петрунов (Сандо) — все из Радомира. Фотев и Сергий, несмотря на то, что за каждым их шагом следила полиция, ни минуты не колебались и мужественно выполняли поставленные перед ними задачи. Квартира Благоева непрерывно посещалась подпольщиками, но ни он, ни его жена никогда даже не нахмурились. В его доме писались листовки, предупреждающие письма фашистам, жена и дети Благоева распространяли их и никогда даже не подавали вида, что им страшно.

Велко Фарашки из села Друган не был членом партии, но проводил очень полезную работу. Под видом продавца семян он спокойно объезжал села и договаривался о встрече ответственных за секторы со Славчо Радомирским.

Однажды вечером Славчо Радомирский, Иванка и Евлогий Агаин заночевали в сарае у Велко. Рано утром, до рассвета, кто-то приблизился к дверям, тихо открыл их и вошел, но, увидев людей, задрожал и чуть не упал от страха. Только заметив Славчо, который не был ему знаком, он вместо того, чтобы испугаться еще больше, опомнился и сказал:

— Лежите, лежите, — и, потихоньку пятясь, вышел.

— Кто это? — беспокойно спросил Славчо хозяина.

— Мой отец, — ответил Велко. — Ничего страшного, я ему сейчас скажу, что вы торговцы семенами, и он поверит, — успокоил его Велко.

— Э-э, а чего он ищет в это время в сарае?

— Сено ворует, отделились мы от него, и он смотрит на мое сено, как на чужое. Не беспокойтесь.

В селе Извор молодежь была охвачена революционным подъемом. Здесь была сильная организация РМС. Она вовремя осведомляла своих членов о решениях ЦК партии и ЦК РМС, твердо следуя установленной линии. В ответ на директиву партии Станко Лазов, Крум Симеонов, Станко Пенев, его брат Киро, Борис Манов, Киро Станимиров, Ангел Крумов, Алексий Станоев и Борис Михайлов один за другим заявили, что готовы идти в отряд.

В селе Елов-Дол к группе присоединились Славчо Лазов, убежавший из войсковой части в Казанлыке, Станимир Георгиев Ников из Кленовика, Методий Милушев и Евлогий Агаин из Другана, Александр Ивчев из села Дрен и Йордан из Сиришника. Сейчас вся эта группа вместе со Славчо и Иванкой насчитывала семнадцать человек.

В этот вечер в селе Светля должна была состояться вечеринка. Говорили, что там будет присутствовать несколько старост, известных крестьянам своим усердием в сборе реквизиций. Славчо прикинул, что этот случай очень подходит для операции, и решил послать одну группу. Однако в ее состав он не включил Иванку, посчитав, что состояние ее здоровья все еще не позволяет ей участвовать в бою.

Увидев, что группа уходит без нее, Иванка сначала расплакалась, а затем сердито ему сказала:

— Может, вы меня потому не берете, что я женщина? Думаете, что испугаюсь стрельбы?

— Нет, Иванка, ты еще слаба, тебе нужно поправиться. Жаль мне отправлять тебя в таком состоянии, — ответил Славчо.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня жалел, — сквозь слезы заявила Иванка, — я здесь боец и требую разрешения наравне со всеми другими бойцами участвовать в операции.

Славчо знал ее упрямый характер и поэтому уступил.

— Ладно, если настаиваешь, иди! — сказал он. Обрадовавшись, Иванка побежала догонять товарищей.

Разоружив сельскую стражу, партизаны окружили здание школы. Главного старосты на вечеринке не было, были только двое старост с выселков. Для поддержания порядка в зале дежурил полицейский. Это был старый «приятель» Славчо Радомирского, и все проходило как по-писаному.

Славчо вошел в зал и дал знак полицейскому выйти, вроде бы хотел заплатить старый долг. Полицейский поколебался, но все-таки вышел. Партизаны схватили его и обезоружили. Публика все еще не могла понять, что происходит. Выстрелы, которые она слышала, были как будто программной частью вечернего представления. Но когда в зале показался Станко Лазов, держа в руках винтовку с примкнутым штыком, а с ним Иванка и один из партизан через окно приказал сдаться старосте Милошу Рангелову, вечеринка была прекращена, и среди публики поднялась паника. Один из старост использовав эту панику, протиснулся между людьми и выбежал на улицу. Однако далеко уйти он не успел — партизаны научились метко стрелять.

Пришла очередь и другому старосте. Он решил показать себя более тактичным и, вместо того чтобы сбежать, влез на стул и стал провозглашать лозунги в пользу партизан и Советского Союза. Тогда Станко Лазов столкнул его со стула и начал пламенно разоблачать фашистскую власть, как власть грабительскую и противонародную, и старост, ее верных слуг, которые притесняют бедных крестьян и заставляют их отдавать государству все, что они производят. Почти каждое слово партизана все присутствующие встречали бурными рукоплесканиями и криками. Они впервые видели партизан и впервые слушали их правдивую речь.

Закончив, Лазов подозвал старосту и приказал ему поклясться перед всем селом, что с этого дня он перестанет забирать какие бы то ни было продукты, и заявил, что если он нарушит эту свою клятву, то его постигнет участь полицейского и старосты Милоша Рангелова. Все это староста выполнил, и партизаны ушли из села.

На заре следующего дня в село Светля примчались десятки грузовиков с полицейскими, жандармами и солдатами. Перерыли все дома, сараи и кошары, окружили близлежащий лес, но ничего не нашли. Молодые партизаны в это время приближались к базам Трынского отряда, куда ятаки Славчо Радомирского провожали их по ночам с пункта на пункт. Только Иванка не могла выдержать этот длинный переход. Ее сердце работало неровно, она не держалась на ногах, но товарищи ее не оставили. Где на руках, где на спине донесли ее до конечного пункта, где их ожидали связные из отряда.

СОЛДАТСКИЙ БАТАЛЬОН ИМЕНИ ХРИСТО БОТЕВА

В селе Фокшаны, что в Греческой Македонии, 23 декабря 1943 года проходило небывалое торжество. Оно было организовано в честь болгарских солдат 1/15-го пограничного подучастка, которые вместе со своим командиром Дичо Петровым 14 числа того же месяца перешли на сторону партизан и сформировали партизанский батальон имени Христо Ботева. Кроме македонских и греческих партизан, на торжестве присутствовали более 10 тысяч крестьян, пришедших из соседних сел. Этот день превратился в праздник братства и боевой дружбы между болгарским народом и другими балканскими народами, которых до этого много лет подряд их правители натравливали друг на друга, заставляя проливать кровь в жестоких войнах. Вот почему трудно описать восторг и энтузиазм людей, пришедших на этот новый для балканских народов, волнующий и задушевный праздник.

В батальоне было 75 бойцов. Из них — 49 солдат 1/15-го пограничного подучастка, 14 — 3/14-го пограничного подучастка и 12 македонцев из-под Гевгели, которые присоединились к батальону, чтобы укрепить дружбу и солидарность с болгарскими партизанами.

Бойцы были разбиты на две четы по 37 человек в каждой. Каждая чета состояла из трех отделений; руководство батальона состояло из командира, политкомиссара, соответствующих заместителей и интенданта. Командиром был назначен Дичо Петров, политкомиссаром — Трифон Балканский. После формирования, до того как отправиться в Болгарию, батальон входил в состав Второй македонской народно-освободительной бригады.

Вновь сформированная партизанская единица имела солидное вооружение — 4 пулемета с тремя тысячами патронов каждый, 97 винтовок со 100 патронами каждая и много гранат. Кроме оружия, солдаты взяли с собой много продуктов — 9 тонн муки, 6 тонн риса, 600 килограммов жиров, 950 килограммов сахара. Эти продукты длительное время удовлетворяли потребности партизан в продовольствии.

С декабря по февраль батальон действовал в районе Кожуха, Паяк-горы и Каймак-Чалана. Глубокий снег и сильные морозы не помешали опытным солдатам, ставшим теперь партизанами, ввергнуть в ужас полицию, жандармерию и оккупационные войска.

За это время ботевцы напали на войсковое подразделение, переброшенное в их район, перешли железнодорожную линию между городом Гевгели и станцией Негорди и обстреляли охрану Гевгели, а в составе Македонской бригады участвовали в уничтожении нескольких немецких эшелонов, в ликвидации двух фашистских постов с радиостанциями в районе Демиркапия и во многих других операциях. Эти действия партизан первого солдатского батальона на некоторое время прервали линию, по которой гитлеровцы снабжали свои войска в Греции и на Эгейских островах.

В ответ на смелые действия ботевцев фашисты выставили против них большое количество полицейских и солдат. По дселом Ливадия партизаны завязали бой почти с 200 солдатами и полицейскими, разбили их, взяли в плен 40 человек вместе с оружием и много других трофеев.

В конце января 1944 года батальон вместе с Третьей македонской бригадой находился в селе Сторско. Сюда же прибыл и представитель ЦК БКП в Македонии товарищ Боян Болгаранов, осуществлявший в то время взаимодействие между болгарскими и македонскими партизанами.

По его указанию батальон должен был передислоцироваться на болгарскую территорию. Предстоял длинный и трудный переход.

В это время был сформирован еще один батальон из бежавших из плена красноармейцев, большого числа греческих партизан, поляков, итальянцев и марокканцев, которые перешли на нашу сторону. Это была совместная борьба представителей различных народов во имя интернационализма и братского сотрудничества. Ботевцы и партизаны Интернационального батальона и Третьей македонской бригады сердечно расстались с местным населением и отправились в трудный поход. Каждый отряд сопровождал опытный проводник из местных жителей, большая часть которых состояла в организациях ЭАМ, ЭЛЛАС и ЭОПОН. Партизаны имели точные сведения о передвижении противника, были снабжены большими запасами продовольствия. Пересекли Вардар, прошли в 20 километрах от Салоник и из района Кукуша направились на север к горному массиву Беласица.

Положение в Греции и Югославия было почти одинаковое. Обе страны задыхались под гнетом оккупации, и поэтому везде, куда приходили партизаны, их встречали с радостью, предоставляли убежище. За всю дорогу не нашлось ни одного предателя. Местным жителям было особенно дорого то, что болгары, «облагодетельствованные» гитлеровцами, обещавшими превратить их страну в великую державу, тоже борются против фашизма.

Беласица встретила партизан недружелюбно. Снежные метели моментально засылали все тропинки, безжалостно набрасывались на усталых бойцов. Мороз стоял жестокий. Кони, верные друзья партизан, тонули в сугробах. Из их ноздрей текла кровь. Чтобы вывести лошадей из снежных заносов, партизаны устилали путь своими одеялами.

После Беласицы отряды вышли в такие же снежные и суровые горы Огражден и Плачковица. Здесь прибавились новые испытания. Враг преследовал их по пятам. Много раз партизанам приходилось принимать бой и отбрасывать врага, чтобы продолжать путь вперед. В этих решительных схватках от колонны оторвались одиннадцать человек, все до одного ставшие жертвой врага. Так прошли десятки километров. На Козяк-горе встретились с сербскими партизанами. Вместе с ними веля жестокие бои с дражевистами. В штыковой атаке болгарские, сербские и македонские партизаны отбросили почти 700 человек дражевистов, захватив в плен десятки врагов.

Так, непримиримо по-ботевски, с тяжелыми боями, они все более приближались к границам родины.

ВСТРЕЧА БАТАЛЬОНОВ

В начале марта местный комитет Народного фронта в Црна-Траве был извещен специальным курьером, что в село прибыл из Македонии партизанский батальон, составленный из болгарских солдат, который ищет связи с Трынским отрядом. Это и был батальон имени Христо Ботева под командованием Дичо Петрова.

Комитет сразу сообщил об этой новости крестьянам, и на центральную улицу села вышло много встречающих. Там были Миро и бай Захарий, прибывшие проводить новоприбывших товарищей в Добро-Поле, где был расквартирован Трынский отряд.

Прибытия ботевцев мы ожидали с большим нетерпением и волнением, потому что все знали об их многочисленных боевых операциях. С батальоном шел и товарищ Боян Болгаранов. Деятельность батальона имени Ботева была тесно связана с Болгарановым, который участвовал в партизанской борьбе еще в 1923—1925 годах и весь свой богатый опыт передавал молодым ботевцам.

Этот опыт могли теперь использовать и мы — трынские партизаны.

На уликах Црна-Травы звучали восторженные стихи бессмертного Ботева. Местные жители тепло приветствовали подтянутых партизан, устроили им богатый обед и от всего сердца радовались молодому народно-освободительному войску, которое с каждым днем крепло и соперничало с давно созданной царской армией.

После обеда ботевцы отправились в Добро-Поле. Дозор сообщил товарищам Гочо Гопину, Здравко Георгиеву и Денчо о приближении батальона. Бойцы батальона имени Левского по глубокому снегу побежали встречать своих боевых товарищей, обнимали их и целовали. В сердцах бойцов зрели новые планы, росли новые надежды.

Придя в село, ботевцы сразу же организовали караульное помещение, охрану, как это предписывалось военным уставом. Бойцы подходили к своим командирам подтянутыми, рапортовали, а после получения задания каждый повторял его, и командир мог судить, верно или неверно оно понято. Все это произвело отличное впечатление на партизан батальона имени Левского, и они с большим старанием начали перенимать все лучшее от своих товарищей. С этого момента оба батальона слились в одно целое, в один отряд, способный выполнять очень сложные боевые задачи. Объединение двух батальонов превратилось в восторженный праздник, венцом которого была присяга, данная только что вступившими в отряд новыми партизанами. Это происходило на глазах мужчин, женщин и девушек, специально пришедших из окрестных деревушек на наш праздник.

Сильное впечатление произвела речь Бояна Болгаранова. Проведя несколько лет в Советском Союзе, пройдя через все этапы подпольной борьбы в Болгарии, испытав все трудности партизанской жизни, он говорил как старший товарищ, отец и командир.

— Товарищи, — обратился Болгаранов к партизанам и крестьянам, — сегодня наши сердца переполнены радостью и восторгом. С этого момента в Трынском районе начнет действовать отлично вооруженный и отлично подготовленный батальон. Участвуя в десятках боев с врагами, он не проиграл ни одного сражения. Бойцы только что прибывшего батальона имени Христо Ботева будут сражаться вместе с вами. Хотя батальон был сформирован совсем недавно, история его богата и очень поучительна.

Сначала Болгаранов рассказал о товарищах Дичо Петрове и Трифоне Балканском — командире и политкомиссаре батальона, а потом поведал историю создания батальона.

Балканский пришел к югославским партизанам еще в 1942 году. Старый член РМС, он вместе со своим товарищем Георгием Гелишевым (Шумским) сбежал иэ фашистской казармы и оказался в партизанах. Когда Трифон и Георгий получили хорошую боевую закалку, югославы отправили их в Македонию, чтобы, с одной стороны, они передали свой опыт, а с другой — показали македонскому населению, что болгарский народ также поднялся на борьбу и вместе с македонским народом борется за свою национальную независимость. Во всех боях они подавали пример смелости и бесстрашия. Шумский погиб как герой, а Балканский был назначен комиссаром Третьей македонской оперативной зоны.

Однажды он узнал, что командир 1/15-го пограничного подучастка поручик Дичо Петров — человек прогрессивных взглядов, и сразу попытался связаться с ним. Попытка была удачной.

Дичо Петров по профессии был учителем. Мобилизованный в царскую армию и направленный в Гевгели, он сразу же после прибытия в город установил связь с околийским комитетом партии и начал проводить активную работу среди солдат. Для них он был товарищем, учителем и командиром, разделял с ними одинаковую судьбу, учил их и просвещал, как раньше учил детей в асеновградских селах Соколовцы и Сырница, руководил ими как опытный и любимый командир. До поздней ночи были освещены окна в его комнате. Она превратилась не только в клуб, где читали художественную и научную литературу, но и в место, где обсуждались различные актуальные внутренние и международные вопросы. Целыми ночами он просиживал с солдатами, обогащая свои знания и опыт, ища формы более эффективной политической пропаганды, чтобы вооружить своих подчиненных ненавистью к фашизму. Это ему легко удавалось, потому что он первым брался за исполнение каждой трудной задачи и был одинаково взыскателен к себе и к другим.

Рядом со своим командиром, всегда поддерживая его, стояли члены РМС Энчо Драгинский, Мануил Димов, Продан Делчев, Выльо Георгиев, Матей Сенков, Выльо Иванов Тенев, Тотьо Тотьов, Ангел Господинов, Никола Ценов и Никола Тончев. Они стали агитаторами партийной правды, разъясняли происходящие события и убеждали солдат, что партизанская борьба — это борьба всего народа, что она справедлива и непременно будет иметь успех. Постепенно круг настоящих патриотов расширился. Ремсистам удалось убедить большую часть солдат, и вот 14 декабря 1943 года Дичо Петров вместо того чтобы отправиться в отпуск, предоставленный ему командиром, сообщил солдатам о своем решении перейти в ряды партизан. Небывалое воодушевление и энтузиазм охватили солдат, когда вечером прибыли партизаны, и все подразделение, захватив оружие и боеприпасы, встало на трудный путь партизанской борьбы.

Болгаранов рассказал и о впечатлении, произведенном на македонское население переходом болгарских солдат на сторону партизан, о своей встрече с батальоном в Греческой Македонии, о волнении, которое он испытал тогда, об энтузиазме ботевцев.

— Когда Балканский, — сказал Болгаранов, — привел меня в село Ныта, где расположились солдаты, и я увидел целую роту перешедших добровольно, сознательно к нам, к нашему народу, по призыву нашей славной партии, я был сильно взволнован. Такого волнения я давно не испытывал. «Вот, — сказал я себе, — наступает окончательное разложение фашистской армии».

Неменьшее волнение он испытал и на общем солдатском собрании, на котором был поставлен вопрос о добровольном вступлении в ряды Народно-освободительной армии.

Здесь будущие партизаны поклялись служить верой и правдой не царю-немцу, а своему народу.

Длинный и славный путь прошел батальон имени Христо Ботева. Ботевцы никогда не забудут ни своего первого боевого крещения в бою против фашистов 26 декабря под Конско, ни большой дружбы с македонскими партизанами из батальона Овчарова, вместе с которыми они громили врага, ни героическую смерть Шумского, ни нападение на гарнизон в Гевгели и ликвидацию нескольких десятков немецких солдате селах Ошани и Лугунцы. Село Лугунцы за один день трижды переходило то в руки врага, то в руки ботевцев. Навсегда осталась в их памяти картина бесшумного перехода через немецкие позиции около Дойранского озера, преодоление снежных заносов на вершине Тумба в Беласице, спасение коней, боеприпасов и радиостанции. С чувством достойно выполненного долга перед Родиной ботевцы будут вспоминать, как в проливной дождь и через глубокие снега они безропотно преодолевали горы Огражден и Плачковицу, как, босые, истощенные голодом и бессонницей, они прошли сотни километров, пока добрались до нашего отряда, как вели кровопролитный бой в селе Петляне, как форсировали реку Брегалницу. И, конечно, они будут вспоминать своих товарищей, погибших в этих боях.

Товарищ Болгаранов рассказал и о жестоких сражениях на Козяк-горе, около реки Пчиня, о славном пути батальона до прибытия в Црна-Траву.

— Это были незабываемые, героические дни, — сказал Болгаранов.

В конце речи представитель ЦК сделал обзор международного и внутреннего положения, рассказал о действиях Красной Армии, о которой старый большевик говорил всегда с исключительной любовью и уважением.

— Фашисты, — заявил Болгаранов, — не выдержат. Их силы тают, а мощь Советского Союза непрерывно растет, а вместе с ней растет и его международный престиж. Нет другой страны в мире, чей авторитет во время войны возрос так же, как авторитет Советского Союза и его Вооруженных Сил. И это потому, что Красная Армия ведет освободительную, справедливую войну, потому, что Советский Союз стоит в первых рядах всех народов, борющихся против ненавистного фашизма.

Говоря, о партизанском движении в Болгарии, Болгаранов отметил, что его необходимо все больше и больше расширять, овладевать территорией, создавать крупные партизанские единицы. Болгаранов горячо советовал партизанам искать опору в народе, разъяснять ему цели нашей борьбы и готовить его для решительного сражения.

— Все наше внимание, — закончил Болгаранов, — необходимо обратить на те районы, где никогда еще не ступала нога партизан. Радиус наших действий нужно значительно увеличить. Мы должны пройти через Радомирскую, Брезникскую, Царибродскую, Босилеградскую и Кюстендильскую околии, связаться там с действующими отрядами, а где их нет, создать таковые. Это наша первостепенная задача.

Желаю вам успеха, товарищи! Пусть это замечательное оружие, которое вы гордо носите, покроется всенародной славой.

После праздника с помощью Болгаранова и Здравко Георгиева было сформирование командование отряда, который теперь состоял из двух батальонов — батальона имени Христо Ботева и батальона имени Васила Левского.

Командир отряда — Денчо Гюров

Комиссар — Трифон Балканский

Зам. командира отряда и командир батальона имени Ботева — Дичо Петров

Зам. комиссара отряда — Борис Ташев

Командование батальона имени Христо Ботева:

Командир — Дичо Петров

Комиссар — Никола Тончев

Зам. командира — Каньо Колев

Зам. комиссара — Цаньо Попов (Ворошилов)

Батальон имени Христо Ботева действовал под этим командованием со дня своего сформирования.

Батальон имени Васила Левского также сохранил прежнее руководство, а именно:

Командир — Никола Лазаров (Миро)

Комиссар — Гецо Неделчев (Ильо)

Зам. командира — Фердинанд Пудев (Бойко)

Зам. комиссара — Славчо Лазов

Интендант отряда — Александр Василев (Огнян), а санинструктор — Владо Николов (бай Захарий).

В связи с новыми задачами, возложенными на отряд, были проведены некоторые изменения и в личном составе. В батальон имени Левского были зачислены новые партизаны из Радомирской и Трынской околий, а Милко Тошев и Горазд Димитров были назначены заместителями комиссаров в четах батальона имени Ботева.

Проведя реорганизацию, Болгаранов собрал ответственных товарищей из отряда и уточнил задачи предстоящего похода. Общим направлением действий была определена болгаро-югославская граница южнее села Власина. Цель похода — объединение с Босилеградским и Кюстендильским отрядами для совместных политических и военных действий. Начало похода — середина марта.

В соответствии с указаниями Владо Тричкова и Болгаранова в Трынском районе оставалась группа в 12 человек под командованием Златана. В ее обязанности входило: прием и обучение непрерывно прибывающих в отряд подпольщиков из Софии, Радомирской, Кюстендильской и Брезникской околий, проведение операций и различных диверсионных действий в околии, чтобы фашистская администрация не имела возможности прийти в себя.

В то же время было принято решение о переходе Болгаранова и Здравко Георгиева в Софию, ответственными за их переход были назначены Славчо Радомирский и Евлогий Агаин.

МАРТОВСКАЯ АКЦИЯ ФАШИСТОВ

В связи с быстрым ростом партизанских отрядов и непрерывным усилением давления на фашистское правительство с требованием разрыва с гитлеровской Германией и формирования нового правительства Отечественного фронта, во второй половине марта в штабе Пятой болгарской армии, находящейся в Югославии, был составлен секретный план под кодовым названием «Радан». Этот план предусматривал сосредоточенные действия в районе Црна-Травы, где, по фашистским сведениям, находились основные силы югославских и болгарских партизан Юго-Западной Болгарии. Целью этих действий являлось уничтожение партизан и опустошение всего района, чтобы в будущем там не могли формироваться новые отряды.

Руководителем всей этой акции был назначен командир 14-й пехотной дивизии полковник Недев. В его распоряжение были отданы семь пехотных батальонов из 5-й армии, три пехотных батальона из оккупационного корпуса, два дивизиона 1-й сводной конной бригады, два звена самолетов-разведчиков, пятьдесят грузовиков, артиллерийские и минометные подразделения, а также все полицейские и жандармские части Скопльской и Софийской областей.

Все эти силы и средства были сведены в четыре военно-полицейских контротряда: Трынский отряд под командованием подполковника Туманова, Нишский отряд под командованием полковника Лазарова, Моравский отряд под командованием полковника Бачийского, Власинский отряд под командованием полковника Попова. В четырех отрядах насчитывалось около 8000 человек.

Согласно плану, действия должны были начаться 15 марта и закончиться 20 марта.

Частные задачи отрядов соответствовали идеям командования о создании «кольца» в районе Црна-Травы, для чего отряды вышли на исходные рубежи ночью, тщательно маскируясь. Вопреки принятым мерам, сосредоточение фашистских частей не смогло остаться скрытым от нашей разведки, в которой участвовало все население.

В подготовительный период перед акцией командир 5-й армии генерал Бойдев объявил целый ряд строгих приказов и ограничений. Мирному населению он запретил выход за кольцо окружения, приказал обыскать все села, дома и кошары, а подозрительных лиц незамедлительно передать полиции; дома и времянки, в которых жители оказывали малейшее сопротивление, сжигать; жителей, не подчиняющихся его распоряжениям, расстреливать. Одновременно с этим в приказе обращалось серьезное внимание на то, что с помощью этой акции нужно любой целой восстановить авторитет болгарского государства, власти и армии. Проявившие себя в поджогах и убийстве будут награждаться, а к «недобросовестным» будут относиться со всей строгостью законов военного времени.

Эта акция, на которую фашистская власть возлагала большие надежды, началась с опозданием на три дня и закончилась полным провалом. Фашистское командование не только не смогло выполнить поставленную перед ним задачу и уничтожить партизан, но даже не смогло нанести партизанам какие-либо ощутимые потери. Свои неудачи, как всегда, фашисты оправдывала фантастическим преувеличением численности партизанских сил.

Высшему командованию они сообщили, что в районе Црна-Травы общее число болгарских и югославских партизан составляет 1500 хорошо вооруженных бойцов, когда в сущности партизан там было не более 300 человек.

Обнаружив сосредоточение крупных сил противника и раскрыв замысел фашистского командования, штаб отряда без промедления отдал приказ покинуть Црнотравский район. Такой же приказ получили и югославские партизаны. 16 марта из села Добро-Поле вышли все югославские и болгарские партизаны и отправились по заранее намеченным маршрутам — Трынский отряд к Босилеграду, а югославы к Сурдулице.

Покидая район Црна-Травы, наш отряд несколько раз вступал в бой с полицией и армией, но сумел пробить себе дорогу и направился к Босилеграду. Этот город также входил в наш план действия, в соответствии с чем партизаны сосредоточились в селе Црнооштица, но из-за предательства удар не был осуществлен.

Узнав о движении отряда, босилеградская и кюстендильская полиция в составе около 300 человек, усиленная пехотным батальоном, подошла к Црнооштице и начала окружать село с северо-запада и с востока. Это говорило о том, что враг имел точные данные о расположении отряда в селе. Стремясь захватить село в клещи, два полицейских взвода подошли к западным окраинам, где была расположена одна из чет батальона имени Христо Ботева под командованием Косты Димитрова. Благодаря бдительности охраны, сообразительности командира и самообладанию бойцов, все близлежащие высоты и крайние дома были быстро заняты, так что передовые силы полицейского отряда попали под наш огонь. Противник развернулся, попытался атаковать, но, встреченный пулеметным и винтовочным огнем, отступил и начал глубокий обход с юго-запада. Однако до вечера обход не был осуществлен.

Попытки пехотного батальона проникнуть в село также остались безуспешными. Охрана нашего батальона открыла огонь из четырех пулеметов и заставила врага залечь в глубокий снег на невыгодной позиции далеко от отряда. После обеда началась сильная метель, и под прикрытием темноты и бури, преодолев глубокие заносы, партизаны добрались до вершины Црноок и заняли более удобную позицию. Поскольку противник не решился атаковать партизан на вершине, Денчо отдал приказ оставить Црноок и отойти в село Зли-Дол. В этот день в бою проявили себя братья Славчо и Миленко Лазовы и ботевцы Георгий Стойчев и Насето. Они следили не только за передвижением противника, но, так сказать, даже за его дыханием, своевременно раскрывая его намерения. По предварительному плану командования отряда в селе Зли-Дол нужно было разоружить «общественную силу», созданную министром внутренних дел Дочо Христовым, запастись продуктами, а после этого с проводником продвинуться к селу Полетинцы, где, по верным данным, действовала группа партизан Кюстендильского отряда.

Подойдя к селу, группа Продана, шедшая в передовом охранении, еще на окраине натолкнулась на вооруженную группу, которую быстро разогнали. В центре села партизан ожидала новая засада. Завязалась ожесточенная перестрелка, в которой был тяжело ранен староста и разбита «общественная сила». Староста был приговорен к смерти, и приговор был приведен в исполнение.

Наученные горьким опытом в селе Црнооштица, где удалось бежать нескольким крестьянам из состава «общественной силы», которые сообщили обо всем полиции, в Зли-Доле партизаны перекрыли все выходы.

После ужина отряд выступил в новый тяжелый поход. Поход осложнялся не только тем, что путь был труднопроходимый, но и тем, что население этого района, еще не освободившееся от старой националистической вражды, сейчас было одурманено фашистской властью, которая ложью и клеветой сумела настроить его против нас, утверждая, что партизаны хотят подчинить этот край Петру — бывшему сербскому королю. Политически отсталое население встречало нас враждебно, а в ряде случаев созданные фашистами вооруженные группы сражались против нас.

С помощью местного проводника, знающего все тропинки в этом районе, партизаны направились в Кюстендил, чтобы разгромить тюрьму и освободить заключенных, однако из-за сильно пересеченной и труднопроходимой местности, глубокого снега и ограниченного времени пришлось изменить направление движения. Приблизившись к шоссе Босилеград — Кюстендил, партизанский дозор наткнулся на засаду, которая скрывалась в мазанках около дороги. После короткого боя отряд разгромил засаду.

Когда партизаны узнали, что все дороги перекрыты полицией и войсками, им не оставалось ничего другого, как направиться в Полетинцы через село Нижнее Уйно. Этот путь таил в себе большую опасность, так как в селе было много полиции и солдат. Все в отряде понимали значение этого перехода и поэтому двигались быстро, тихо и организованно. Ни глубокий снег, ни сильный мороз не смогли сломить железную волю партизан. Они преодолели все трудности и на рассвете благополучно приблизились к окраине села Полетинцы. Еще во время перехода штаб составил план блокирования села и выполнение операции возложил на отдельные группы. Три группы должны были окружить село, а четвертая — овладеть центром и разделить его на районы квартирования бойцов. Так как ботевцы были одеты в солдатскую форму, крестьяне подумали, что это регулярные войска, двинувшиеся по следам Кюстендильского отряда. По этой причине крестьяне сначала вели себя довольно отчужденно, но когда поняли, что это — народная армия, сразу смягчились.

Во время перехода из-за постоянного преследования партизаны не имели возможности вести агитационно-разъяснительную работу. Только в Полетинцах были созданы благоприятные условия, и весь наш аппарат занялся агитацией, чему способствовали еще сохранившиеся в этом селе традиции «тесняцкого» периода истории нашей партии и сильная партийная организация.

С помощью лесника партизаны установили телефонную связь с селом Нижнее Уйно, где на телефонной станции работал испытанный антифашист, который, рискуя жизнью семьи, непрерывно сообщал отряду о продвижении полицейских и воинских частей. Благодаря этому командование отряда могло вовремя принять эффективные меры против любых неожиданностей.

К полудню Денчо и Дичо получили сведения, что где-то в селе находятся партизаны. Они так же, как и крестьяне, приняли отряд за военную часть и спрятались. Однако весть, что это не царская армия, а народная, быстро достигла кюстендильских товарищей. Они покинули сеновал, в котором скрывались, и встретились с командованием нашего отряда. После кратких переговоров, разобравшись в цели похода Трынского отряда, местные партизаны поспешили отправиться по следам Кюстендильского отряда, которым командовал Драган Кортенский, чтобы передать ему наши пожелания о совместных действиях.

На следующий день оба отряда встретились в селе Брест. Кюстендильский отряд состоял из 12 человек, среди которых были Киро Богословский и Иван Егнов. Здесь же мы установили связь с Василом Дукатским — руководителем молодежного подполья Босилеградской околии. Все эти товарищи пошли с Трынским отрядом, чтобы взять оружие с нашего склада, а затем вернуться обратно в свои районы.

Стало веселее. Одни хорошо знали местность в Кюстендильской околии, другие — в Трынской, а третьи — в Босилеградской.

В селе Брест крестьяне очень сердечно встретили партизан, снабдили их продуктами для дальней дороги и собрались на митинг, на котором командиры обоих отрядов произнесли речь. Все, о чем говорилось на митинге, крестьяне слышали впервые, и поэтому были глубоко взволнованы.

Не так гладко протекали события в селе Злогош, той же Кюстендильской околии, в котором, как и во многих других селах, была создана «общественная сила», возглавляемая самыми рьяными цанковистами. Поэтому еще при подходе к селу Денчо, Дичо, Балканский и Кортенский выделили группы для организации засад, а основные силы начали быстро входить в село. Не успев опомниться, 27 наемников были разоружены, телефонная линия перерезана, аппаратура на почтовой станции разрушена, а архив общины сожжен.

Когда все закончилось благополучно, Денчо отдал приказ уходить из села. Дозорные двинулись к селу Уши, за ними на определенном расстоянии шли основные силы.

Попутно штаб получил сведения о том, что полиция и войска совершают перегруппировку в самом широком масштабе, а в районе села Уши и других окрестных селах находятся полицейские части. В создавшейся обстановке командование отдало приказ, чтобы интенданты зашли в одну-две махалы, бесшумно собрали еду и ждали отряд.

Так и сделали. Бойцам выдали скромный завтрак, они перекусили, отдохнули и к полуночи, обойдя стороной Уши, направились к селу Средорек, расположенному северо-западнее треклянской полицейской базы.

В Средорек отряд прибыл к девяти часам. Находясь вне опасности, партизаны почувствовали себя свободней и запели. Учащиеся прогимназии были в это время на занятиях. Услышав наши песни, они столпились у окон и выбежали во двор, громко приветствуя народно-освободительные войска. «Да здравствуют партизаны, да здравствуют партизаны!» — неслось со всех сторон.

Разволновались и взрослые. На улицу вынесли еду, воду и, не боясь полиции, встречали и провожали партизан, как самых дорогих и уважаемых гостей.

Все это так тронуло нас, что закончив «Марсельезу», мы с еще большим подъемом запели партизанский гимн:

Уже прошли партизаны, стихли последние слова песни, но ученики еще долго стояли у окон и во дворе. Потом они подхватили напев, и долго вслед уходящей колонне неслась бодрая партизанская песня. Этот день превратился в праздник. Детям, конечно, было не до уроков, но зато на всю жизнь запомнили они эту боевую партизанскую песню. На всю жизнь запомнили и это героическое время.

Приближались Драгойчинцы, отряд снова вступал на трынскую территорию. Это село было знакомо Денчо своим антипартизанским настроением еще с осени 1943 года. Поэтому он вызвал дозорных и дал им специальные инструкции как по разведке, так и по обезоруживанию сельской стражи. Кроме того, он усилил на несколько человек группу дозорных, а после этого предупредил одну из групп, чтобы она была готова при первых же выстрелах сразу прийти на помощь.

Дозорные серьезно отнеслись к поставленной задаче. Они внимательно осмотрели все впадины и заросли, все шалаши и дома за селом, а вступив в него и заметив какое-то движение, рассыпались цепью. Сразу же из села послышались выстрелы винтовок. «Общественная сила» уже была готова к отпору, но скоро победно застрочили наши пулеметы, и от сопротивления «общественной силы» не осталось даже воспоминаний — они просто разбежалась в разные стороны. Местный архив был сожжен во второй раз, а отряд направился к селу Шипковица.

Быстрое продвижение отряда и диверсия, проведенная мной, Георгием Аврамовым и Раденко Видинским в селе Косово, спутали карты полиции и войск, помешав им догнать нас и навязать невыгодный бой. Войска, следовавшие за отрядом, отошли от реки и направились в Косово, где они, конечно, уже не нашли отряд, а затем двинулись к Нижней Мелне, чтобы пересечь там дорогу где-то около Кровавого Камня — узловой высоты, контролировавшей дороги между селами Шипковица, Нижняя Мелна, Кышле и Колуница, — и поставить нас в безвыходное положение. Идея противника занять Кровавый Камень и устроить в нескольких местах крупные засады была довольно хорошо обдумана в тактическом отношении, однако Денчо, Дичо, Балканский и Кортенский противопоставили ей свою идею. Они решили опередить противника и устроить засады на основных путях, ведущих к Кровавому Камню и Шипковице.

Большое значение для осуществления этого плана имело географическое расположение Шипковицы и хорошее отношение крестьян к партизанам. Шипковица занимала юго-восточную часть хребта, тянущегося от Кровавого Камня и преграждавшего дорогу к Нижней Мелне из Божицы и Босилеграда, а шипковчане были полностью на нашей стороне. За то, что мы им возвратили реквизированный фашистами хлеб, они платили нам радушием и готовы были ради нас пойти в огонь. Денчо здесь был всем как родной. Особенно любили его старушки. Детишки, организовав боевую группу, уже выучили все партизанские песни. Только показывались партизаны, как детишки по специальному сигналу собирались за селом и дружно встречали их, пристраивались к колонне и с песнями входили в село в составе отряда.

Впереди колонны шел Денчо. С большими усилиями бойцы преодолевали глубокий снег. Если осенью расстояние от Драгойчинцев до Шипковицы отряд проходил за один час, то сейчас не хватило и двух. Все лощины, через которые нужно было проходить, были засыпаны доверху, а на поворотах выросли громадные сугробы.

Колонна приблизилась к Шипковице, когда уже стемнело. Люди уже разошлись по домам — одни ужинали, у других собирались веселые посиделки. Низенькие домики едва виднелись из-под снега. Они сливались с сугробами, и только черный дым показывал их местонахождение.

Партизаны запели. Бодрые звуки разносились по селу. Залаяли собаки. Начали открываться двери и окна.

— Партизаны идут! — кричали во дворах женщины и дети. — Пошли встречать.

Вскоре у калиток домов появились старики и молодежь.

— Добрый вечер! Добрый вечер! — Здоровался Денчо направо и налево.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — отвечали крестьяне.

— Ну что, реквизированный хлеб есть? — шутил Денчо.

— Нет, нет, — наперебой ответили несколько женщин. — С самой осени эти псы не заходили в село. Спасибо вам, никто нас больше не трогает. Живем свободно.

В это время детишки из боевой группы окружили Денчо.

— Дядя Денчо, пионеры готовы к получению заданий, — отрапортовал самый старший.

— Эх вы, милые мои разведчики! Дайте я вас сначала расцелую, а потом поставлю задачу.

Он обхватил своими длинными ручищами всю группу, расцеловал кого в щеки, кого в лоб, а потом дал задание каждому. Детишки отошли с дороги и влились в колонну.

Крестьяне пригласили на ужин по пяти-шести человек — кто сколько мог. Товарищи ужинали и отдыхали, но в каждом доме было организовано дежурство. Охрану и разведку взяли на себя сами крестьяне. На случай необходимости договорились, о сигнале и месте сбора.

Ночь проходила спокойно. Нигде ничего не слышалось — ни стрельбы, ни гула моторов. Это, конечно, не означало, что вообще ничего не случится. Вот-вот в штабе должны были получить сведения из Драгойчинцев и Нижней Мелны, и они не запоздали.

— Как мы и предполагали, враг действует. Движется в двух направлениях, — доложил Дичо Петров командиру отряда. — Бойцам необходимо срочно отправляться в засады.

— Поднимите бойцов по тревоге, одной чете занять хребет между Кышле и Шипковицей, а другой перекрыть дорогу со стороны Драгойчинцев. Прежде всего выделить засады, — распорядился Денчо, сонно потирая лоб. — Отряд направится к Кровавому Камню. Если все пройдет благополучно, уйдем в Колуницу.

Позиция, которую заняли батальоны, была длиной около трех километров, что затрудняло оборону.

Командование отряда поняло, откуда нужно ожидать самый большой натиск, и в соответствии с этим основные силы были сосредоточены на линии Нижняя Мелна — Кровавый Камень. Здесь находился и сам Дичо Петров, на которого было возложено руководство боевыми действиями на этом участке.

Противник приближался к нашим позициям очень осторожно. Он не раз уже попадался в партизанские ловушки и поэтому высылал свою разведку далеко вперед.

Когда около двух взводов солдат приблизилось к засаде, наши открыли внезапный огонь. Семь-восемь человек упали, а остальные, испугавшись, убежали.

На правом фланге действовал батальон имени Левского. На него насел целый батальон солдат, но поняв, что здесь готовится западня, был вынужден развернуться на порядочном расстоянии от наших позиций.

До сумерек противник предпринял еще несколько атак, стараясь овладеть Кровавым Камнем и окружить отряд, но все его попытки бесславно провалились. Все заканчивались бесполезными потерями.

Под вечер, когда желание противника продолжать бой ослабело, наши батальоны атаковали его, отогнали, а после этого покинули позицию и ушли в Колуницу. Враг потерял двенадцать человек убитыми, с нашей стороны потерь не было.

В Колунице отряд был встречен так же радушно. Хотя мы пришли туда довольно поздно, люди встали и затопили печи.

— Только что проводили одних гостей, пришли другие, — сообщил нам один старик.

— Каких это вы гостей проводили? — спросил Денчо.

— Златан был здесь вечером. Вел с собой человек тридцать новобранцев и ушел на север.

Денчо понял, что это был результат мобилизации, проводимой партией, и поделился своей радостью с друзьями. Через несколько часов отдыха Денчо отдал отряду приказ двинуться по следам Златана. Эти следы вели к Црна-Траве.

Когда отряд спустился к восточной окраине Црна-Травы, крестьяне, организованные в местный отряд, заняли позиции неподалеку от домов и приготовились к отпору. Напуганные и возмущенные зверствами фашистов, сжигающих села, увидев солдатскую одежду ботевцев, они приняли партизан за войска, снова пришедшие сюда, и решили погибнуть, но не позволить фашистам издеваться над их честью и жизнью. Однако, поняв, что к ним приближается не полиция, не войска, а партизаны, они бросились навстречу. И все-таки на этот раз крестьяне были настроены не слишком хорошо. В лощине, где дней десять назад белели одноэтажные домики, сейчас печально чернело пожарище. Фашисты сожгли здесь все.

Эта тяжелая картина вызвала в сердцах партизан острую ненависть к жалким слугам фашизма, которые сжигали и поголовно опустошали села в партизанских районах. Глубокое отвращение ко всему фашистскому строю испытывал каждый честный человек, когда своими глазами видел, как полуголые и босые дети, чья одежда и обувь сгорели или были унесены фашистами, ютились вместе со скотом в воронках, на скорую руку покрытых мокрой соломой, а вместе с замерзшими и голодными детьми лежали на холоде голодные раненые и больные партизаны.

Пожары прошли не только в Црна-Траве; фашистские преступления совершались на обширной территории, представляя собой новую копию турецких бесчинств в былые времена в болгарских селах Перуштица и Батак.

И в Црна-Траве, и в Калне даже фруктовые деревья были сожжены, а на месте домов зияли глубокие ямы — полуразрушенные подвалы.

С неповторимым терпением и стойкостью население Трынского и соседних ему районов переносило полицейский террор. И с неугасимой, неисчерпаемой верой боролось за свое светлое и радостное завтра.

Преклоняюсь перед тобой, народное терпение, вера и борьба!

БРЕЗНИКСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Встреча с Георгием Аврамовым, Тодором Младеновым и Свиленом Веселиновым состоялась в середине марта в селе Расник. После партийного собрания мы отправились в Вискяр. Нужно было и там провести партийное собрание. В Раснике мы не стали ставить вопрос об уходе в отряд. Это могло вызвать подозрение со стороны полиции, что в селе существует организация, а такие подозрения привели бы к более тщательному наблюдению и поискам партийной ячейки. Задачи, выполняемые товарищами Стояном Теневым и Борисом Модревым, были важны, они требовали сохранения тайны, чтобы у власти создалось впечатление, будто в селе все тихо и спокойно. Поэтому в Раснике мы не разрушили сыроварню, не тронули старосту и не подожгли общину.

В Вискяре активнее всех работали товарищи Христофор Аначков, Исидор Атанасов и Теофил Йорданов. На них было возложено проведение собрания. Им удалось в урочище Рашинец собрать семнадцать человек, среди которых были и представители сел Мештица и Бабица: из первого — девушка Славка Велинова, из второго — Момчил Тодоров.

Основным вопросом, поставленным перед этим собранием, было сформирование боевой группы, которая должна будет перерезать телефонную связь восточнее города Брезник в тот вечер, когда мы планировали вывести новых партизан из сел западного района Брезникской околии — Ярославцев, Биленцев, Муртинцев и Красавы. Целью этой операции было сбить с толку полицию, чтобы она не могла сразу направить отряд к селам, из которых уходили новые партизаны.

Выводом новых партизан занимались Георгий Аврамов, Георгий Григоров, Тодор Младенов и Кирил Марков. Им помогали Виолета Якова (Иванка), Райчо Таков, Крыстьо Пырванов, Асен, Верчо и Мишо.

Боевая группа была создана. Христофору Аначкову было поручено держать людей под рукой и, если появится опасность ареста, немедленно собрать их и привести к нам. На этом повестка дня была исчерпана, и мы расстались — я вернулся в Расник дожидаться группы подпольщиков, которые придут из Софии, а Георгий Аврамов (бай Пешо), Тодор Младенов и Свилен Веселинов (Момчил) пошли на встречу с Кирилом Марковым (Златаном) и Георгием Григоровым организовывать и осуществлять прием и переброску в лес новых партизан.

Одновременно с переброской новых партизан товарищи должны были поджечь архив общины в селе Красава и покарать трех злостных врагов в селе Билинцы.

Операция должна была состояться 21 марта, поэтому отдельные группы должны быть на своих местах к двадцатому числу.

По пути в Брезникскую околию группа провела собрание в Милкьовцах и разоружила старосту в селе Баба. Здесь к группе присоединился бай Тимо, старый крестьянин, всю жизнь батрачивший на сельских богачей.

Когда группа поднялась на холм восточнее села Бабы, опустился густой туман, и вся окрестность потонула во мгле.

Проводник сбился с дороги и вместо Билинцев завел группу в соседнее село Муртинцы. Нашим товарищам пришлось бегом возвращаться обратно, и они едва успели на рассвете спрятаться у нашего ятака Седефчо Спасова. Группа оставалась здесь целый день. Георгий Аврамов и Тодор Младенов через сельских парней успели связаться с товарищами из сел Красава, Ярославцы, Муртинцы и Вискяр и предупредить их, чтобы они были готовы. Приготовлен был подробный план, по которому: Георгий Аврамов, Златан, Иванка и Мишо действуют в Билинцах; Тодор Младенов, Георгий Григоров, Райчо Таков, Верчо и Асен — в Красаве; Момчил и Крыстьо Пырванов — в Ярославцах.

Группы, предназначенные для действий в Красаве и Ярославцах, отправились вечером 20 марта подготовить все на месте, чтобы 21-го вечером в условленный час одновременно начать действия. Сборным пунктом после операции был назначен Кривоносский монастырь, откуда все вместе должны были двинуться в Трынскую околию.

Каждая группа имела свой объект, поэтому и действия их носили различный характер. Самые большие трудности предстояло преодолеть группе, действующей в селе Билинцы. Здесь нужно было схватить старосту, полицейского осведомителя и учителя Дивдуркина, чтобы привести в исполнение давно вынесенные им смертные приговоры.

При задержании старосты произошла стычка. Так как он был крупный, плотный и сильный, а Златан — небольшой и послабее, староста схватил его и начал душить. Златан позвал на помощь, но пока к нему подбежала Иванка, напряг свои силы и сумел нанести противнику несколько ударов пистолетом по голове. Староста потерял сознание. В это время подбежала Иванка. Понес наказание и учитель Дивдуркин, а полицейского осведомителя не оказалось дома.

Из сел Муртинцы и Билинцы ушли Евстатий и Енчо Захариевы, Асен и Богомил Ананиевы, Велин Славчов, Велин Ваклинов, Пырван Методиев, Райчо и Станимир Петковы.

Группа, действующая в Красаве, сразу после прибытия установила контакт с одним из местных активистов Владо Захариевым и получила от него подробные сведения о расположении общины и охраняющей ее сельской страже. Вечером группа направилась к объекту, с помощью Владо разоружила стражу и приступила к уничтожению архива в здании общины. В это время двое парней перерезали телефонную линию, связывающую село с Брезником, а вискярская боевая группа — с Софией.

Через несколько минут архивные документы охватило пламя. К небу взвились огненные языки. Из Брезника выехала полиция, но пока она добралась до села, партизаны успели далеко уйти. С ними, гордые и возбужденные успехом операции, шли шесть новых партизан — Владо Захариев, Костадин Николов, Асен Алексов, Благой Симов, Иван Евтимов и Любчо Иванов.

Успешно закончилась операция и в Ярославцах. Момчил и Крыстьо разоружили сельскую стражу, созвали девять человек новых партизан и отправились к пункту сбора. В колонне, на небольшом расстоянии от Момчила, семенили ремсистки Станка и Магда, а недалеко от них — брат Станки Иван, Борис Антов, Марин, Стойчо, Станимир, Димитр, Цанко и самый старый партизан в селе Крыстьо Пырванов. Он спешил за воодушевленными молодыми партизанами и от радости чувствовал себя на седьмом небе. Самым сокровенным его желанием было то, чтобы группа самым скорейшим образом переросла в Брезникский отряд, который, как и Трынский, будет поднимать население на справедливую борьбу.

Подле Кривоносского монастыря с каждой минутой становилось все оживленней и веселей. Одна за другой прибывали группы партизан, бросались друг к другу, собирались кучками. Новички были нетерпеливы и с интересом заводили разговоры с товарищами из соседних сел, а старики торопились похвалиться, кто привел больше всего новых партизан.

Как малое дитя, радовался и бай Пешо. Он ходил от одной группы к другой, не уставая восхищаться и радоваться всему происходящему, обнимал Тодора, Златана и Момчила и при этом приговаривал:

— Вот какой наш народ. Видите! Только за одну ночь — двадцать четыре новых партизана. Завтра фашисты сбесятся от злости, ну и пусть бесятся, все равно их восемнадцать карабинов останутся в наших руках. Не правда ли, чудесно?

Тут он обнял и горячо расцеловал оказавшегося перед ним Тодора Младенова.

Было чему неудержимо радоваться нашему сердечному баю Пешо. Этот успех во многом зависел от него, как партийного руководителя.

Перед тем как тронуться в путь, бай Пешо собрал всех новых партизан, сказал им несколько теплых и ободряющих слов, объяснил им правила движения в колонне, назначил в передовое охранение старых партизан Златана и Крыстьо, а сам остался в середине колонны. Хотя он и устал от длинного пути, но все время настаивал, чтобы отряд шел быстрее. Нужно было как можно раньше преодолеть крутые склоны голого и каменистого Любаша, чтобы к вечеру добраться до сборного пункта в селе Эрул.

Наши правила движения требовали, чтобы во время походов и переходов не было никаких разговоров. Все должны сохранять тишину и быть начеку, потому что враг мог появиться и открыть стрельбу в любой момент. Бай Пешо и в этом отношении служил примером. Несмотря на свой обычно общительный характер, сейчас он шел молча. А молчание, как и обостренная бдительность, неминуемо приводят к внутреннему мысленному разговору с близкими, друзьями… На этот раз он как бы оторвался на миг от колонны и перенесся в свою бедную софийскую квартиру, где остались его худенький черноглазый Орльо и темноволосая Светла, грезившая сказочными снами. Они были такими, как и год назад, когда он их видел последний раз. Орльо — такой же невысокий, но энергичный, с жесткими, как щетина, волосами, а глаза у него живые и умные. Они смотрят на отца и, кажется, укоряют его за продолжительное отсутствие. А смуглая Светла, с мечтательными глазами, ростом уже догнавшая мать, только улыбается. А вдруг она тоже сейчас видит его и во сне радуется встрече и тому, что они уже никогда не расстанутся.

«Как вы там, дорогие мои птенцы, трудно ли вам без отца?» — прошептал он.

«Трудно, папочка! — всхлипнул Орльо. — Без тебя мы, как без крыльев. На улице дети бьют нас, запугивают своими отцами, а мы не смеем сказать им, что и у нас есть отец. Теперь ты никуда не уйдешь, правда?»

Тяжелый комок подкатился к горлу, и он, устыдившись собственной слабости, покачал головой.

«Смотри ты, — укорил он себя, — как легко можно распуститься: только подумал, а нежность уже превращается в слезы».

Бай Пешо часто вспоминал Орльо и Светлу. Они были и его радостью, и его грустью.

— Если останусь жив, — говорил он, — они будут моей радостью в жизни, ну а если погибну — пусть знают, что их отец достойно выполнил свой долг перед партией и народом. Это их обяжет быть честными гражданами и трудиться так, как трудился я.

Когда колонна новобранцев приблизилась к Эрулу, мы с Георгием Настевым и Стилияном Пешевым, которых я дождался в Раснике, отправились к баю Василу. Георгий Настев был студентом-медиком, а Стилиян — студентом-юристом. Я знал обоих. С Георгием познакомился примерно год назад, когда я тоже пытался поступить в университет, а со Стилияном — в камере Дирекции полиции, где мы провели несколько дней в марте 1942 года.

Бай Васил сильно заинтриговал нас своим рассказом о соседке Эвге: как она изменилась, была плохой — стала хорошей.

Старая Эвга — состоятельная по сравнению с другими крестьянами села женщина — жила по соседству с баем Василом. Дом ее стоял выше всех в махале. Из-за какой-то собственнической мании она постоянно враждовала то с дедом Станко, то с баем Василом. Известная своей скупостью, она никому не давала в долг, а уж если приходилось давать, то старалась получить обратно с лихвой. Зажиточная крестьянка, она поддерживала фашистскую власть и не однажды стращала бая Васила, что донесет в полицию о том, что он принимает дома партизан, и его дом сожгут.

— Вот я скажу жандармам! Партизан принимаешь, всю ночь собаки лают, — заявила она ему однажды, — посмотрим, как ты отвертишься после этого.

— Да отцепись ты, — огрызнулся бай Васил, — какие еще партизаны? Ты что, не знаешь, сука у меня во дворе — кобели и вертятся около нее всю ночь, вот и лай стоит.

Этим он не убедил старую Эвгу, и она продолжала запугивать его. Однажды бай Васил здорово испугался и, когда мы пришли, пожаловался на нее.

Наказывать ее только за эти глупости нам было ни к чему, и мы решили отправить к ней в гости на несколько дней троих партизан. Село было далеко от города, полиция появлялась редко, поэтому мы поручили им выходить днем во двор с оружием, а бай Васил должен был время от времени выглядывать. Это должно было стать самым солидным аргументом против нее. Так мы и сделали, и сейчас бай Васил рассказывал нам, сияя от счастья, о «волшебном превращении» старой Эвги.

За два дня перед тем как мы появились в Эруле, он вышел набрать себе воды. Увидев его, соседка схватила свое ведро и прямо к нему. Еще не успев поставить ведро на землю, поторопилась поздороваться:

— Доброе утро, Василчо-о-о, — пропела она.

Вместо ответа он вызывающе сказал ей:

— Ну что, старая, и ты стала своим человеком у партизан?

— Ты что важничаешь? — она не оправдывалась, а только сменила тон разговора.

— Не важничаю, а просто говорю тебе: ко мне партизаны приходят ночью, а у тебя даже днем гуляют по двору. Я вот сегодня пойду в Трын, и тогда посмотрим, как ты отвертишься.

Бабка Эвга струхнула. Сейчас она находилась между двух огней: с одной стороны — партизаны, с Другой — полиция. И тех, и других она боялась, но нас боялась больше.

— Не нужно, Васил, дай бог тебе много лет жизни, не нужно сообщать. Отныне я ничего и слыхом не слыхала, и видом не видала, клянусь детьми, ничего никому не скажу.

— Вот так-то лучше, и чтобы ты у меня ни гу-гу, — внушительно произнес бай Васил.

Он-то был очень доволен ею, а мы, сказать по правде, не очень. Партизаны у нее чуть не померли от голода: за три дня ни яиц, ни мяса, ни брынзы не дала, только соленьями кормила. А ведь все знали, что она бедностью не страдает — и овцы есть у нее, и коровы. Разозлились мы и отправились к ней:

— Ты, мамаша, почему не уважаешь борцов за народ? Почему кормишь их только соленьями? Разве они выдержат, если все их будут кормить, как ты?

— Нет ничего другого, сынки. И мы это же едим…

— Ах, у тебя нет ничего? А куда делись пятьдесят овец, две коровы, где свинья, где куры твои? Ну-ка отвори чулан, посмотрим, что у тебя есть и чего нет!

Заходим в чулан, и что же мы там видим? Целая бочка солонины, вторая с брынзой, огромная корзина яиц и большой кувшин с маслом.

— Это называется «ничего нет»? — спросили мы. — Ну вот что, оставляем тебе товарищей еще на три дня, а если не будешь кормить их как следует, оставим на целый месяц.

Старушка наклонила голову и ничего не ответила. Однако на этот раз она не только их хорошо кормила, но на прощанье подарила им по паре шерстяных вязаных носков.

Вот как вовлекли мы в наше движение скрягу и «доверенного человека» властей старую Эвгу. С этого дня бай Васил успокоился.

В Эруле надолго мы не задержались. Отправились в Видрар, где предстояла встреча со Славчо Радомирским. Однако его мы не застали, он уже отправился со своей группой в Калну.

Только прибыли в Видрар, как получили донесение, что Брезникская группа добралась до Эрула и что один из молодых партизан по неосторожности смертельно ранен. Оставили Стилияна в Видраре и с «доктором» Настевым немедленно отправились обратно в Эрул. Раненый лежал в кошаре дедушки Гергина — старого члена партии, которого в этот момент там не было (он пошел домой за продуктами). Около раненого сидели два партизана. Пытались оказать ему помощь, но было поздно. Он скончался. Остальная группа во главе с баем Пешо расположилась в махале Смрика недалеко от села. Бай Пешо еще не знал о трагическом конце раненого партизана.

Мы пошли в Смрику. Около первого же дома нас встретила охрана, и подчасок сразу препроводил нас к баю Пешо, где были и Златан с Тодором. На их лицах играла улыбка, а бая Пешо мы впервые видели таким сияющим. Мы решили не мешать его радости и ничего не сказали о смерти партизана. Обошли с ним несколько домов. Бойцы везде встречали нас с энтузиазмом и нетерпеливо ожидали приказа трогаться в путь.

— Смотри, Славе, смотри сколько новых людей, — показывал бай Пешо правой рукой, держась левой за мое плечо. Он сиял, как красное солнышко, и не мог нарадоваться.

Везде, куда мы заходили, звенели песни, да так, что стекла в окнах дребезжали. Партизаны тоже еще ничего не знали о смерти своего боевого товарища.

В одном из домов, окруженные девушками и юношами, сидели Станка и Магда из Ярославцев. Станка — та самая девушка, которая при перестрелке с полицией на сыроварне нашла и сохранила мой плащ, — была невысокого роста, коренастая, закаленная в тяжелом сельском труде. Она была похожа на своего отца бая Исая не только внешне, но и по характеру. Много она не говорила, но уж если скажет слово, то к месту. Такой же характер был и у ее брата Ивана, а Зора и Лиляна, две младших сестры, были похожи на свою мать — более нежные, они отдавали предпочтение домашней работе перед полевой. Магда была повыше, посмуглее и моложе Станки, с которой мы встретились в первый раз.

Для эрулских крестьян Станка и Магда представляли собой что-то новое. Это были первые крестьянские девушки, ставшие партизанками, поэтому вполне естественно, что интерес к ним был особенно большим. Женщины, пожилые и молодые, а больше всего девушки, забрасывали их вопросами. Девушки думали, что, наверное, у них зазнобы в партизанах, поэтому они и сами пошли, им хотелось, чтобы это было так и чтобы самим было легче уйти, когда какой-нибудь парнишка шепнет им пару заветных слов на посиделках.

Какое разочарование! Магда и Станка ушли просто для того, чтобы бороться.

— Как же вас матери отпустили? Небось, жалко им было вас? — спросила одна девушка, стоявшая рядом с женщиной со светловолосым малышом на руках.

— А почему бы им нас не отпустить, — ответила Станка, — разве мы по плохому пути пошли? Кто, кроме нас самих, нас защитит?

— Я лично никого не спрашивала, — немного заносчиво заявила Магда. — Когда сообщила об этом матери, она мне сказала: «Голова твоя: хочешь разбей ее, хочешь — сохрани. Вы, молодежь, разве думаете о родителям! Только хлопоты им создаете».

— Боже мой! Какие матери! — удивлялись женщины. — Мы не смогли бы даже на один день от детей отойти, а они!..

— Почему же? — вступил в разговор бай Пешо. — Дети должны учиться самостоятельности. Что бы было, если бы такие взрослые девушки и парни обо всем спрашивали родителей и ждали их согласия? Наверное, немного таких отцов и матерей, которые сказали своим детям: «Счастливого пути! Будьте первыми во всех боях!». Многие из жалости и родительского эгоизма упрашивают детей, говорят, что есть другие, которые рождены для таких дел. А это очень вредно, разве мы смогли бы совершить такую огромную работу одни? Нет! Нужны тысячи, десятки, сотни тысяч.

Остальные доводы женщины не слушали, их ужасала мысль, что кто-нибудь из их детей без родительского позволения пойдет по своему пути, может быть, трудному, может быть, страшному. Вот и этот малый, который сейчас смотрит на свою мать и не может понять, что волнует ее, будет иметь свою волю, свой характер. Вечные материнские иллюзии! Властный характер матери взбунтовался, она опустила взъерошенного малыша на пол и сердито прикрикнула на него:

— А ну, марш отсюда, чего повис на руке? И я от тебя увижу такую же подмогу, какие видят матери вот этих, что под мужчин подделываются.

— Неправа ты, — мягко сказал бай Пешо. — Когда постареешь, он будет иметь своих детей, свои заботы.

— Тогда на кой черт я смотрю за ним, если он завтра спину ко мне повернет? — с упреком сказала она.

— Я не имел в виду, что дети не должны заботиться о своих родителях, — это их долг, но вместе с выполнением этого долга они имеют обязанности перед своими собственными детьми. Дети еще с малолетства должны воспитываться в трудолюбии, самостоятельности, в уважении к взрослым, но вместе с этим они должны расти непримиримыми борцами против любого рабства и угнетения. Нам нужны люди, которые больше всего любят свое отечество, народ. Вот так и должны их воспитывать матери.

— Ну да, что же тогда будут делать учителя, если только мы будем детей воспитывать, ведь это их дело, — упрямо ответила женщина.

— Вот это-то и плохо, что мы доверяем воспитание детей только учителям, очень немногие сегодняшние учителя воспитывают правильно. Воспитание должно стать первостепенной обязанностью родителей, а не учителей. Это должно быть важным и сегодня, и завтра, и послезавтра — во все времена. Воспитай своего ребенка смелым, гордым, любящим своих родителей, свое отечество, чтобы он стал, как эти девушки, чей поступок, не одобренный родителями, возвышен и патриотичен. Этот поступок высоко оценит наш народ. Человек, всем жертвующий для других, всегда стоит выше окружающих. Вот если бы твой ребенок сейчас был в их возрасте и поступил, как они, это должно было бы стать для тебя самой большой гордостью.

— Ну да, для того, что ли, матери их растили, чтобы они нашли смерть где-нибудь под кустом?

— Зачем же им обязательно погибать? Они пошли не для того, чтобы погибнуть, вот, спроси их. Они пошли бороться, защищать свою Родину. Пошли не умирать, а жить жизнью, полной смысла. Ты не думай, что эти люди, которых видишь здесь, пошли бороться и искать смерти потому, что им не хочется жить. Нет! Потому, что они любят жизнь, хотят сделать ее красивее — вот почему. И кто из нас останется в живых, тот и увидит эту жизнь, будет радоваться ей, но все равно и дальше будет бороться за то, чтобы она стала еще лучше. Человеческий взгляд не ограничен, человеческая мысль все время, развивается, и никогда не остановится на достигнутом.

Женщина задумалась. Устои ее эгоистической философии пошатнулись. Внутри ее закипела борьба. Верно или нет то, что говорит этот серьезный человек, у которого, есть и жена, и дети? От любви к жизни или от ненависти к ней пошел он по этому пути? И если бы его путь был так плох, пошли, бы за ним остальные? А ведь среди партизан были не только парни, были и поседевшие люди. Разве в таком возрасте люди вступают на плохую дорогу? Она еще раз подумала о своем ребенке, о его будущем, поверила баю Пешо и, смутившись, протянула руку, взяла заплакавшего ребенка, обняла его и сказала:

— Иди к мамочке, сынок, и слушай, что говорит этот дядя. Он хочет, чтобы ты быстро вырос и стал хорошим мальчиком. Слышишь?

Ребенок вытаращил глазки, посмотрел исподлобья на бая Пешо, на молодых партизанок, пришивавших к шапкам красные звезды. Посмотрел на мать и, прочитав на ее лице что-то понятное только ему, прижался к ней.

В комнате наступила тишина.

Недалеко от махалы Смрика жил дедушка Гергин, наш большой приятель. После случая с раненым партизаном, за которым он по-отцовски ухаживал, мы чувствовали себя в долгу перед ним. Решили зайти к нему вдвоем с баем Пешо и выразить ему свою благодарность.

Дедушка Гергин встретил нас у дверей дома. Он обругал пятнистую злую собаку, налетевшую на нас, отогнал ее и очень холодно поздоровался. Так же встретила нас и бабушка Стана. Неохотно подала худую руку и быстро ее отдернула, спрятав под фартук. Это озадачило нас. С чего это старики вдруг так охладели к нам? Чего только не передумали мы за эти несколько мгновений! Но когда мы вошли в освещенную комнату, люди сразу же переменились.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — по-матерински обнимала нас бабушка Стана. — Не смогла узнать вас в темноте. Старые глаза, плохо видят.

Мы извинились, что так поздно беспокоим их, и, поблагодарив старых людей за заботу, с которой они ухаживали за раненым партизаном, собрались было вернуться обратно.

Но дед Гергин так не думал. Еще не успели сесть, а он уже занялся политикой.

— Когда же, — начал он, — шваб сломает себе голову, чтобы не погибал больше народ?

— Что он сломает себе голову, дед Гергин, в этом я уверен, но когда — точно не могу тебе сказать, — ответил бай Пешо. — Сейчас Красная Армия преследует его по пятам, одни за другими освобождая свои села, города и республики, приближается к нам.

— Ты говоришь, отступает шваб, — продолжал старик. — Это меня очень радует. Я участвовал в нескольких войнах и, насколько понимаю, к каждой из них шваб приложил свою руку. Он жаден и завистлив. На чужое глядит, как волк, и никогда не довольствуется своим. Думается мне, чтобы наступил мир, надо стереть с лица земли весь швабский народ. Только тогда люди заживут свободно и спокойно.

— Нельзя так, дед Гергин, неправильно будет уничтожить немецкий народ. Во всем виновны немецкие фашисты, которые обманывают свой народ, науськивают его на другие народы и вовлекают в такие грязные дела, как война против Советского Союза. Не народ, а фашистов, которые им управляют, надо истреблять.

Дед Гергин слушал наши объяснения, но чувствовалось, что мы его не убедили. Он соглашался с нами из чувства любви и гостеприимства, однако в глубине души по-прежнему считал, что в этой бесчеловечной войне виноват весь немецкий народ, и был убежден, что он должен понести за нее ответственность.

Мы знали, что дед Гергин — добрый человек и в крайности впадает от бедствий, которые причинила война, от голода и нищеты и отсутствия правдивого слова. Его взгляды были ответом на крайности человеконенавистнической идеологии немецкого фашизма, беззастенчиво пропагандируемой в прессе и по радио.

— Конец рабства близок, дед Гергин, — вмешался в разговор и я. — Но он может оказаться еще ближе. Это зависит от нас, от народов, которые борются против этого зла. В такой борьбе важна помощь каждого человека. Нужна и твоя помощь. Оказывая теплый прием партизанам и поддерживая наше движение, вы помогаете быстрейшему разгрому фашизма. А фашизм — это власть, которая нам навязана, которая душит нашу свободу, вовлекает нас в войну, в которой погибают тысячи лучших сыновей и дочерей нашего народа. Такая же власть висит и над головой немецкого народа. Это самая свирепая, самая человекоубииственная власть, лишившая немцев даже самых простых свобод. В Германии миллионы честных людей были против войны, но фашисты уничтожили многих из них. Война против Советского Союза стала возможной лишь после того, как немецкие фашисты обезглавили рабочее движение, отравили души простых, людей гнусной ложью и обещаниями. Многие из тех немцев, которые сейчас на фронте, ожидают, что после победы над Советским Союзом они станут королями, царями, губернаторами, старостами и начальниками, а советские люди — бесправными рабами. Но не все в Германии фашисты. Там, как и у нас, есть много честных людей, которые не одобряют фашистский режим, ненавидят его и борются против него. Эта часть немецкого народа с каждым днем увеличивается все больше и больше. Уничтожив немецкий народ, мы уничтожим и добрых людей. Кроме того, большая часть из тех, кто сегодня с Гитлером, завтра будет с Тельманом — вождем коммунистов.

Дед Гергин слушал с огромным вниманием. Он понимал политику, но не все тонкости этой политики ему были ясны. Поставленный под наш с баем Пешо двойной обстрел, он убедился, что мы говорим ему истину, и воспринял эту истину всей своей душой.

— Будем помогать, ребята, будем помогать всеми силами — это вам заявляет шестидесятилетний дед Гергин, а если я и пострадаю, буду знать, что пострадал за партию Димитрова.

После этого наш собеседник задумался. Он вспоминал годы, когда был шахтером, вспоминал горячее слово Димитрова, потом опустил голову и, обращаясь к молодежи, которая уже набилась в комнату, сказал:

— Ребята, любите партию Димитрова! С ней вы одолеете любого врага!

Расстались мы с дедом Гергином и бабушкой Станой очень довольные друг другом.

Еще в тот же вечер всей группой мы двинулись в село Горочевцы. К полуночи были уже в Попов-Доле, махале бая Нако, где и расквартировались. Здесь же жил и староста, но он нас не выдавал. Служил двум властям, или вернее, служил нам, а Драгулов ему платил.

Бай Нако только что вернулся домой. Наше продолжительное отсутствие его серьезно обеспокоило, и он ходил от села к селу, от ятака к ятаку искать нас.

— И где же запропастились эти люди? Не случилось ли чего плохого? — беспокойно спрашивал бай Нако, ни жив, ни мертв от тревоги, рожденной неизвестностью.

А сейчас, увидев нас, он как будто заново родился.

— Куда же вы пропали, братцы? Почему не сообщили ничего, знать бы хоть, что вы живы! — укорял он нас.

— Так получилось, бай Нако, не было возможности, — объяснил я ему.

— Узнал я, что ты был в Видраре, и с тех пор все время в ожидании. Знаю, что ты меня не обойдешь.

— Не сердишься, что привел к тебе много народа?

— Сейчас я доволен, — ответил бай Нако и позвал свою жену.

— Тала, ты поймай петуха, а Ольга и Мара пусть разведут огонь и согреют воду. Ведь вы уже давно не мылись? — спросил нас бай Нако.

— Вообще-то банька многим уже нужна. Но можно ли это быстро провернуть?

— Сделаем, сделаем, милый, — уверил он и отправился организовывать разведку в соседних селах.

В доме бая Нако был образцовый порядок. Не только жена и две дочери поддерживали чистоту, сам бай Нако ревностно следил за порядком. В его доме каждая вещь знала свое место. Будучи человеком со вкусом, мастером на все руки, он все делал сам — гардеробы, кровати, шкафы, и, надо отдать ему должное, делал мастерски. Ему достаточно было только раз увидеть, как сделана какая-либо вещь, чтобы воспроизвести ее еще лучше. Он взял себе за правило, что когда к нему приходят партизаны, значит, им нужно выкупаться и переодеться. А если у них не было сменной одежды, бай Нако давал свою и был счастлив.

Иногда нас так глубоко трогали заботы бая Нако, что мы были бы готовы расцеловать его, если бы не страх показаться сентиментальными, а он отвечал нам: «Уж если я и такие, как я, не будем заботиться о вас, то кто же это сделает — уж не фашисты ли?».

Этим бай Нако обезоруживал нас.

Обеспечив разведку, он подсел к нам и рассказал местные новости. В походе ухудшилось здоровье Иванки. Она была сильно истощена, и сейчас, кроме сердца, создававшего ей много неприятностей, подала голос и временно утихшая язва. А наша медицина была совсем беспомощной. До прихода Георгия Настева мы почти не прибегали к медицинской помощи. Старались не болеть, ну а если кто-нибудь прихварывал (ведь болезнь не спрашивает нашего согласия), лечились, как умели, — кто лекарствами из элементарной аптечки, доверенной баю Захарию, кто народными средствами. И странно, многие раны и обмораживания, на лечение которых в обычных условиях уходит не менее месяца, у нас вылечивались быстрее.

Сейчас Иванку надо было лечить по-настоящему. Но оставить ее у бая Нако мы не могли. До последней акции она жила у него около двух недель, и случалось, что ее приходилось переносить на одеяле среди ночи к бабушке Миланке, в село Видрар. Кто-то из соседей пустил слух, и люди по селам стали говорить, что у Нако Стоименова лежит раненый партизан. По этим причинам мы решили снова отвести Иванку к бабушке Миланке и оставить с ней Настева. Присутствие Настева, хотя он и не закончил медицинского образования, придавало нам большую уверенность.

Пока остальные отдыхали, мы отвели Иванку. Видрар недалеко, только в нескольких километрах, но мы здорово намучились, когда переносили ее через лощины.

Увидев нас, старая Миланка не смогла сдержать слез. В плохом состоянии здоровья Иванки она чуть ли не себя считала виновной.

— Зачем я ее отпустила? Ведь видела, что не то что в бой, в дорогу ей нельзя. Ну, а она не слушает: пойду, да пойду. «Я, — говорит, — не в постели лежать пришла, а драться».

Бабушка Миланка еще крепче обняла Иванку, поцеловала ее и укрыла несколькими новыми разноцветными одеялами.

Сердечная и наблюдательная, бабушка Миланка тут же заметила, что мы беспокоимся за Иванку, и, проводив нас до ворот, сказала:

— Слава, пока Иванка в моих руках, будьте спокойны. Сама погибну, но ее не отдам никому.

И, действительно, благодаря заботам бабушки Миланки и Георгия Настева Иванка поправилась, окрепла и через несколько недель снова вернулась в отряд.

На обратном пути мы захватили с собой Стилияна и к рассвету вернулись в дом бая Нако. Здесь мы дождались еще одной группы подпольщиков, в которую входили Раденко Видинский, Славчо Венев и Зиновий Андонов (бай Стамен). Собравшись, мы все направились в Верхнюю Мелну, где Георгий Аврамов, Раденко Видинский и я отделились от общей группы (нам нужно было побывать по организационным делам в селах Долгая Лука, Докьовцы и Косово), а остальные под командованием Златана отправились в Ивановцы, махалу Нижней Мелны.

Сразу же по приходе Златан организовал охрану и разведку. Наиболее подходящими для этой цели были местные дети, которые ходили в школу.

Перед тем как ребятам тронуться, Златан собрал их в одной комнате и четко объяснил, что и как разведывать, каким образом сигнализировать в случае опасности. Предупредил, чтобы никому об этом не говорили ни слова.

Ответственным в группе был назначен тринадцатилетний мальчуган Стоян Костов — приятель Иванки. Из-за того, что он спас Иванку от ареста, Златан относился к нему с наибольшим доверием.

По пути в школу ребятишки неоднократно останавливались. Это делалось по команде Стояна, организовавшего что-то вроде репетиции — каждый школьник один раз выступал в роли полицая и один раз в роли самого себя. Репетиция проводилась в определенной последовательности: выступающий в роли полицая останавливался на дороге — серьезный и хмурый — и строгим голосом спрашивал другого:

— Эй ты, есть в махале партизаны?..

— Нет, — отвечал другой.

— А не врешь? — был второй вопрос «полицая».

— Пусть моя мать умрет, если вру, — клялся другой и проходил.

Тогда «полицай» верил и больше не спрашивал.

Репетиции принесли большую пользу. У самой школы староста остановил детей. Посмотрел на них строго и испытующе, а затем спросил:

— У вас есть партизаны?

— Нет, — ответил, не задумываясь, Стоян.

— Врешь, — с деланной уверенностью сказал староста.

— Если вру, пусть моя мать умрет, — Стоян перекрестился.

Остальные глядели и еле сдерживали смех, а Стоян повернул голову и плюнул через плечо, чтобы ложной клятвой не навлечь на себя беду. Староста не заметил обмана, поверил и отошел, а дети долго еще смеялись хитрости своего вожака. Эта хитрость уберегла партизан от неприятностей.

Вечером Златан поблагодарил Стояна за сообразительность и отправился с группой к селу Колуница.

В ОТРЯД

Три года подряд Васил Зарков, Бойко Борисов и Георгий Симеонов призывались в одно и то же кавалерийское подразделение. Последний раз их уволили в запас в апреле 1943 года. При увольнении трое друзей дали друг другу обещание, что если их призовут еще раз, то они пойдут в казарму, получат оружие и оттуда — прямо к партизанам. Договорились поддерживать тесную связь и в гражданской жизни.

Все трое разъехались в разные стороны. Васил поступил работать на электростанцию в селе Курило под Софией, Бойко — на какой-то винный склад в Софии, а токарь Георгий тоже устроился где-то в Софии.

Вскоре Васил принял руководство партийной организацией в своем родном селе Кытина, связался с отрядом «Чавдар» и организовал ряд саботажей. Венцом всего оказалось его участие в операции против полиции в Кремиковцах.

Бойко же был связан с Трынским отрядом. Будучи членом РМС и нашим старым приятелем, он собирал средства и одежду для отряда в банишорском квартале и передавал их людям, назначенным для этой цели. Один лишь Георгий остался без связи, но и в его квартире укрывались товарищи, бывшие на нелегальном положении и действовавшие в столице.

Прошел почти год после их последнего призыва. На этот раз они подумали, что о них забыли, и решили, что их обещанию не суждено сбыться и дальнейшую борьбу придется вести по-прежнему в отдельности, не имея возможности добраться до оружия. Но в это время положение в войсках стало очень сложным. Одних тех, кто стоял под знаменем царя, не хватало для решения непосильной задачи — уничтожения партизан. Партизанское движение со дня на день разрасталось, отряды росли, район действий расширялся, фашистскую армию разбросали не только по Болгарии, но и по всей Югославии и Греции. Весной 1944 года правящей верхушке пришлось дополнительно мобилизовать несколько призывов.

Васил, Георгий и Бойко также получили повестки. На этот раз их призывали не в 7-й, как раньше, а в 11-й конный дивизион в город Брезник. Прежде чем явиться в казарму, они встретились и припомнили свое старое обещание Теперь его можно выполнить, так как Брезник находился недалеко от «Республики» — так условно назывался район, где действовал Трынский партизанский отряд.

В казарму они прибыли, опоздав на четыре дня. С опозданием являлись все мобилизованные, но правительство не в состоянии было навести порядок. Васил и Георгий остались в Брезнике, а повестка Бойко была на село Режанцы, в пяти километрах от города. Там формировался один из эскадронов. Это в известной степени могло сорвать их план, но Бойко сумел завоевать доверие своего командира, и тот стал часто отпускать его в Брезник оформлять получение какого-то багажа.

Однажды командир спросил у него:

— Что за багаж такой — каждый день его получаешь и все никак не получишь?

— Шоферы отказываются его брать, господин подпоручик, — ответил Бойко, — а жена стеснительная, настоять не может.

Хотя подпоручик и рассердился на него, но на другой день опять отпустил в город.

На этот раз Бойко предупредил своих друзей, что дело того и гляди сорвется и вряд ли можно будет уйти вместе с конями, как договаривались. Кроме того, еще не было получено оружие.

Фашисты боялись вооружать солдат. Ожидали дня выступления в Грецию.

Пришло 7 апреля. Оставался только один день до отправления эскадрона. Молодые солдаты, которые также собирались бежать из казармы, один за другим отказывались. Видно, страшно им было. Однако трое друзей сдержали свое слово. Они пытались связаться с нами через Крума Савова из Брезника, но бай Крум, опасаясь провокации, не доверял им и отказал в содействии. Тогда они решили сами отыскать следы отряда. Вечером 7 апреля Васко и Георгий провожали Бойко из города. Небо было ясное, и на нем, как на синей поляне, свечами горели тысячи звезд. Тянуло прохладой.

— Видите вон ту высоту за ивами? — спросил Бойко, показывая рукой по направлению к селу Режанцы.

— Видим, — дружно ответили Васко и Георгий.

— Называется она Орлов Колодец. Запомните его, и завтра вечером в 10 часов я буду вас там ждать. Без оружия и патронов не приходить. Держите свое слово!..

Восьмого утром офицеры роздали оружие. Бойко получил автомат, а Васил и Георгий — карабины. Однако патронов не дали ни для карабинов, ни для автомата. В то же время Бойко был назначен унтер-офицером в пулеметный взвод, а его товарищи — командирами отделений.

После обеда Бойко отправился в Извор — свое родное село, чтобы встретиться там с молодежью и предложить им уйти вместе. Село находилось в нескольких километрах от расположения эскадрона. Бойко говорил только с самыми надежными людьми, но никто не согласился уходить сейчас. Все ждали более благоприятных дней.

Итак, его миссия не удалась, и он решил сказать о своих намерениях отцу. Сначала сообщил ему, что дивизион уходит в Грецию, а потом намекнул, что если от него не будет письма, то пусть знают, что он в других войсках.

— В каких это других войсках? — удивленно спросил его отец.

— Неужели не догадываешься — в партизанских.

Отец встревожился. В мыслях у него сразу пронеслось: полиция, пожары, аресты.

— Да сиди ты смирно, — промолвил отец, — а то весь мой труд пойдет на ветер. Другого дома у нас нет и не будет уже, сынок! И за этот долги еще на выплачены.

— Не бойся, батя, у фашистов уже не такая сила. Сейчас растет другая… И она больше не позволит фашистам безобразничать.

— Так-то оно так, — примирился отец. — Но смотри не ошибись.

Бойко распрощался со своим отцом и вернулся в часть после девяти часов. Но так как отпущен он был до десяти, то решил до конца закончить свое дело. Вошел в склад, где находились седла, взял свой автомат, вещмешок и, получше запрятав их под шинель, позвал дневального:

— Эй, парень, не вздумай дремать, а то украдут какое-нибудь седло.

Дневальный стал смирно, выпучил глаза и ответил:

— Никак нет, господин унтер-офицер, мы стережем.

— Стережешь-то, стережешь, но смотри, как бы утром не взвыть, если чего-либо не окажется на месте.

Дневальный не ответил. Вероятно, снова задумался о своих домашних и подсчитывал в уме, когда ему выпадет идти в отпуск.

Бойко отдалился от склада и двинулся вдоль ограды. Нашел лаз, разведанный прошлым вечером, пролез в него и пошел к сестре, живущей метрах в десяти от здания, в котором одевали запасников. Здесь Бойко держал свою гражданскую одежду. Быстро снял обмундирование, сунул его в вещмешок и надел приготовленные заранее гольфы и куртку.

Ничего не говоря сестре, Бойко вышел и направился прямо к Орлову Колодцу. Никого еще не было. Вокруг — пусто. Вчерашних свечей-звезд на синей небесной поляне не видно. Их закрывали темные слезящиеся облака. Бойко постелил плащ-палатку, прилег и устремил взгляд туда, откуда должны были подойти его друзья.

Он снова подумал о своем отце. Стало жалко его, наверняка спалят дом, а шестидесятилетний труженик не заслуживает такой участи.

Васко и Георгия еще не было. Это начало беспокоить Бойко. «Не раздумали ли мои приятели, — думал он, — и не лучше ли будет, если они не придут? Тогда и мне найдется оправдание. Останусь дома, и усадьба батина сохранится».

Неожиданно он спохватился. Это были не его, чужие мысли, и он сразу их прогнал.

«Нет, не может быть, я верю в Георгия и Васко, — отвечал он сам себе. — Придут, только бы с ними чего-нибудь плохого не случилось».

Так проверялось боевое товарищество.

«Ш-ш, — сам себе сказал Бойко, — как будто кто-то идет», — и посмотрел на часы. Приближалось десять…

«Тихо! — приказал он своему сердцу и бессознательно положил руку на грудь. — Не обманываюсь ли я? — продолжал он разговор сам с собой… — Ха, да это шаги… топ, топ, топ… это кавалерийские шаги», — усмехнулся довольно Бойко и подал сигнал.

Тут же последовал ответ. Бойко вскочил и пошел навстречу друзьям.

— Это вы? Пришли? Вот это здорово, молодцы! Вот что значит боевая дружба! — спешил он к ним, громко восхищаясь, а когда все трое сошлись, то одновременно бросились друг к другу и долго стояли обнявшись.

Бойко ни словом не обмолвился о своих сомнениях. Боялся оскорбить товарищей, хотя сейчас было не до оскорблений. Надо решать, куда идти — в «Чавдар» или в Трынский отряд.

Васко, который был связан с «Чавдаром» и мог быстро провести их туда, настаивал, чтобы доверились ему, а Бойко, питавший большую симпатию к Трынскому отряду, предложил провести всех туда.

Завязался небольшой спор. Васко настаивал на своем, но и Бойко не уступал. В конце концов вмешался Георгий. Заняв место арбитра, он спросил:

— Верите в мое беспристрастие?

— Верим…

— Отлично, тогда начнем рассуждать. Во-первых, «Чавдар» очень далеко и надо возвращаться назад, во-вторых, нет никакой гарантии, что сможем быстро с ним связаться. Здесь ближе и дорога лучше, и, самое важное, перебравшись через хребет Руя, мы сразу окажемся на территории «Республики». Поэтому предлагаю идти в Трынский отряд.

— Ладно, согласен, — уступил Васко, хотя это его не убедило.

Трое боевых друзей-кавалеристов двинулись пешком в направлении Эрула. Отсюда Бойко предполагал спуститься в Знеполе, а затем по склонам Руя пробраться на территорию отряда.

В дороге их застал сильный дождь. Вместо маленьких слезинок, которыми плакало до этого небо, стали падать крупные капли. Но из-за необычной для этого времени года жары дождь лишь приносил свежесть. Друзья нигде не останавливались, наоборот, шли все быстрее.

— Эй, а патроны вы взяли? — вспомнил Бойко посреди пути.

— Где мы их могли взять? — пробурчал Георгий. — Эти типы не дают. Такой страх их берет, что еле дышат. Хорошо, хоть карабины взяли.

— Хранят в ящиках, — дополнил Васко. — Раздавать будут, когда в поход выйдут. У меня есть несколько штук, но не государственных, а моих.

— Мои, твои, перестань глупости говорить, — злясь, возразил Бойко. — Важно, что мы идем с голыми руками. У тебя несколько, у меня десяток, но ведь это же пустяки.

— Да брось ты, — ответил Васко, — конечно, если мы будем на одного фашиста тратить по десятку патронов, тогда наверняка прогорим. Я лично думаю, что больше одного они не заслуживают, иначе им долго конца не будет.

— Прекрати, — не выдержал Бойко. — Ты подумал, с какими глазами мы придем к партизанам? Нет чтобы самим принести: не успеем еще «добрый день» сказать, а уже патронов будем просить. Нам тогда любой ответит: «Ну, братишки, идете из казармы, где склады набиты патронами, а с собой ничего не взяли. Думали на месте получить, а мы здесь за каждый патрон деремся». Что мы тогда ответим?

— Партизаны-то поймут, они ничего не скажут, — ответил Георгий.

— Пусть не скажут, достаточно, что подумают.

— Ну, это не совсем так, — заупрямился Васко, — от мыслей до слов большая разница. Вот я, к примеру, сейчас думаю, что уплетаю пирог, но ведь не ем же я его, а если скажу, что ем, тогда в самом деле должен есть.

— Не лезь в философию, — поддел его Бойко. — Не видишь что ли, философия не про нас. Нам, брат, драться надо, пусть другие философствуют.

— А разве это философия, если я сказал, что думать о чем-нибудь и иметь это в руках — совсем не одно и то же? Это и дети знают, — сопротивлялся Васко.

Так, разговаривая, они поднялись на вершину Любаша. Здесь остановились, подышали свежим воздухом, и, пока отдыхали, Бойко рассказал о Любаше какую-то старую легенду. Двое других внимательно слушали, сочувствуя осажденным в крепости, которые, по легенде, в конце концов были уничтожены, и друзья решили, что в предстоящей борьбе никогда не дадут себя окружить.

В Эрул добрались на закате. Через село решили не идти, а обошли его с востока и спустились к руднику «Злата». Пока шли, никто их не заметил. Только один раз собака залаяла, но на нее никто не обратил внимания; затем они пошли к селу Банкя, откуда через реку Эрма намеревались перебраться на югославскую территорию. Это было только незначительное изменение предыдущего плана.

Пройдя село Банкя, бойцы спустились к реке и неожиданно оказались среди скал. Они и днем казались очень крутыми, а ночью вообще выглядели страшными. Темные бездны всерьез озадачили кавалеристов.

Бойко шел впереди. Он хотел выбрать более удобное место для прохода между скалами, но здесь речь шла уже не о метрах — перед ними лежали целые километры такой же ужасной дороги.

— Подождите, друзья! Тут такая пропасть открывается — и птице через нее не перелететь. Надо возвращаться обратно. Мы словно в тиски попали между этими скалами. Что же теперь делать?..

— То вперед, то назад, — пробурчал Васко так, что только Георгий его услышал. — И чего я вас послушался?

Георгий сделал вид, что ничего не слышал, и промолчал. Иначе бы сильно рассердился Бойко.

— Давайте немного назад! — распорядился Бойко.

Хотя они сейчас уже были не в армии, Бойко пользовался правом старшего по званию и не только приказывал, но и не допускал никаких возражений.

— Мы и здесь остаемся бойцами, — заявил он, — бойцами народно-освободительной армии, так что без дурачков. Нас трое, но один должен быть старшим…

Васко и Георгий не возражали. Они были старыми солдатами, и воинские порядки, как и дисциплинарный устав, ими были хорошо изучены. Поэтому приказы унтер-офицера выполнялись беспрекословно, безо всякого ворчанья.

Всю ночь кавалеристы кружили среди скал.

— Хорошо, хоть коней не взяли, — злился Георгий, — иначе что бы с ними мы здесь делали?

— Были бы лошади, выбрали бы тогда другой путь, — поспешил пресечь разговоры Бойко. — Человек выбирает дорогу по грузу.

С камня на камень, из ущелья в ущелье кавалеристы добрались до реки. Никакого моста поблизости не было видно. Ничего другого, как переправляться вброд, не оставалось.

Попытались здесь, попытались там, в конце концов нашли удобное место и перебрались на другой берег. Но тут новая беда — вся одежда ниже пояса оказалась мокрой. Сняли брюки, выжали их, вылили воду из сапог и продолжили свой путь по склону Руя.

Вместе с радостью, что приближается территория «Республики», пришло и солнце.

— Солнце все-таки солнце, братцы, — восторженно воскликнул Бойко. — Люблю зиму, но так, как лето, я ничего не люблю. Как пройдусь по этой траве, да как припечет солнышко и повеет всякими приятными запахами — эх, жить хочется!

Он приостановился, бросил взгляд назад, откуда они выбрались, и воскликнул:

— Мамочки! Посмотрите, где мы только что были!

Васко и Георгий оглянулись, окинули взглядом лабиринт завалов и камней и сами себе удивились, как это они здесь прошли.

Целый день кавалеристы взбирались на Малый Руй. Вечер застал их на самом перевале, откуда были видны и села в Знеполе, и сербские села, разбросанные по широким, пересеченным ущельями горным массивам.

— Туда пойдем? — спросил Георгий.

— Туда! Надо бы туда, — быстро поправился Бойко, потому что и он не мог точно определить направление, которого надо было держаться.

Перед самым рассветом приблизились к какому-то дому. Постучали. Открыла им сухощавая старушка. Что это за люди, она не поняла да если бы и захотела понять, все равно бы не сумела. По этим селам каждый день проходили и полиция, и войска, и партизаны. Видит, двое в военной одежде. «Значит, государственные люди», — подумала старая и пригласила войти.

— Мы, мамаша, предпочли бы сарай, — сказал Бойко. — Надо привыкать к партизанской жизни.

Подошли к сараю, но Георгий вдруг вспомнил, что он что-то забыл, и вернулся. Его товарищи приостановились.

— Бабушка, что это за село?

— Рекита, сынок.

— Дай тебе бог здоровья! — благословил ее Георгий.

В это время из дома выскочила молодая женщина и, перебежав через двор, быстро исчезла где-то.

Так поступали все молодые женщины в этом краю, когда в дом приходили войска или полиция. Не хотели они, чтобы к ним приставали, вот и бежали из дому, куда глаза глядят. Побег женщины оставил у Васко какое-то неприятное чувство.

Забрались в сарай, расположились и приготовились подремать. Васко, улегшись рядом с друзьями, шуршал соломой и беспокоил их.

— Васко, чего ты не спишь, ворочаешься? Есть у нас дисциплина или нет? — сердито начал было Бойко, но и к нему, несмотря на страшную усталость, сон не приходил.

— Та женщина, что прошла через двор, куда она делась?

— Откуда я знаю! — небрежно отвечал Бойко. — Пусть себе ходит, дело хозяйское.

— А если она пошла сообщить в полицию? А у нас никакого дежурства нет, какие же мы партизаны? — уже серьезным тоном высказал свои сомнения Васко.

Он был прав и, конечно, неспроста не мог заснуть. Ему было известно, что в Рекита находился не только полицейский участок, но здесь еще эксплуатировался рудник и проходила узкоколейная железная дорога.

— Ну и что ты предлагаешь? — смягчив тон, спросил Бойко.

— Уйти отсюда.

— Ладно, вставайте! — приказал унтер-офицер.

Пока еще полностью не рассвело, они выбрались из сарая и пошли в лес. Там организовали дежурство и по очереди спали на широком пне. Таким был их первый сон — неспокойный партизанский сон.

Вечером они продолжили свой путь. Теперь они направились к Калне, но чтобы добраться туда, надо было преодолеть еще много вершин и ущелий. До Калны вообще не просто добраться. Встретишь прохожего, спросишь:

— Далеко ли до Калны, дядя?

— Да нет, ей богу, пока папиросу выкуришь…

Идешь и куришь — одну, две, три, коробку. Преодолеваешь один хребет, второй, потом третий и уже ругаешь дядьку, что обманул тебя. А встретишь другого, спросишь — и снова тот же ответ.

«Так их, разэтак, — скажешь про себя, — да что она на краю света что ли? Уже и коробка пуста, а Калны до сих пор не видать».

А сербские крестьяне в те времена курили не так, как наши. Закурят, пару раз затянутся, погасят, и так им одной папиросы хватает на несколько дней, а за это время можно пройти десятки километров.

На рассвете друзья услышали лай собак. Значит, село уже неподалеку, и они смело двинулись дальше. Не прошло и десяти минут, как перед ними появилась окраина с полусгоревшими и полуразрушенными домами; во дворах то здесь, то там бродили, как тени, печальные женщины. Это была окраина Црвена-Ябуки.

— Надо бы и вам снять военную одежду, — сказал Бойко, — люди здесь страшно, боятся военных. Видите, как только заметили нас, так сразу все попрятались.

— Ну да, а где мы другую возьмем? Тебе легко. Потребовалось что-нибудь — взял у сестры, — решил на этот раз возразить Георгий.

От дома к дому — наконец встретили какого-то мужчину, быть может, единственного на всю махалу, — остальные или в партизанах, или убиты, или отправлены в Германию на принудительные работы.

— Нет, не верят нам эти люди, — сердился позже, когда мы наконец встретились, Бойко. — Объясняю им, что мы сбежали из армии, что знаю вас, а они ничего не говорят, только: «Мы не знаем, не ведаем» — вот все их ответы.

Бойко не знал, сколько горьких разочарований и страшных издевательств вынесли на своих плечах эти люди, прежде чем стали недоверчивыми. Полиция и жандармерия часто выдавали себя за партизан или сбежавших из армии солдат, а когда люди доверяли им, их тут же расстреливали без суда и следствия.

Не знаю, как они смогли убедить единственного в махале мужчину. Тот, вероятно, решил пожертвовать и собой, и своим семейством, а может быть, иногда и можно отличить искренность от лицемерия.

Только присели перекусить, как со стороны Тумбы западней Црвена-Ябуки, послышалась стрельба.

— Опять фашисты напали на Калну, — печально промолвил крестьянин, озабоченно покачав головой. — Говорят, что вчера там был отряд Славчо.

Трое друзей переглянулись. Беспокоило опасение, что после боя отряд скроется, а потом его за неделю не сыщешь.

— А часто приходят сюда фашисты? — спросил Георгий.

— Часто. И недели не проходит, чтобы жандармерия Стойчева или в Калну, или в Црвена-Ябуку не заявилась. В этих селах от него даже ребенок в материнской утробе плачет. Ни одного дома, ни одной постройки не осталось — все спалили.

Бой на Тумбе становился все ожесточеннее. Зачастила стрельба. В бой вступили пулеметы и минометы. Эхо быстро разносило гул стрельбы по долине, а горы подхватывали его и повторяли, унося зловещее гудение через перевал к Црвена-Ябуке.

Канонада продолжалась уже несколько часов без перерыва, без отдыха. Люди прислушивались к ней о замиранием сердца. За это время молодые партизаны не раз вздрагивали, не раз сердца их сжимались от невыносимой муки при мысли о товарищах по борьбе, которые погибнут в этом бою, и души их наполнялись все большей ненавистью к фашистам. Друзья-кавалеристы молча поклялись отомстить за все жестокости, которые вершили ненавистная жандармерия и полиция по селам и городам.

Но вот затихла стрельба под Калной. Над Тумбой прояснилось, и партизанские курьеры, как потоки после проливного дождя, хлынули из села в село, разнося радостную весть, что жандармерия отступила. Обрадовавшись, Бойко, Васко и Георгий стремглав кинулись к оврагу, по которому протекала небольшая речушка, и единым махом взлетели на Тумбу. Посмотрели на Калну, но ее, потонувшую в черном дыму и копоти, нельзя было разглядеть.

— А жаль, красивое было село! — воскликнул Васко.

— И село, а еще больше людей жаль! — добавил Бойко.

Молодые партизаны были потрясены зверствами фашистов. Сознание жестокости этой войны, жертвы, приносимые человечеством, стремление переделать этот мир, в котором богатство и сила распределены неправильно (а всего могло бы хватить на всех — и места, и хлеба), — вот что поддерживало их на трудном, но верно выбранном пути.

Приходивших в отряд подпольщиков из Софии, Перника и других городов обычно сопровождали не только мы сами, но и наши связные. Такая задача была возложена на члена партии из села Нижняя Мелна Арсо Тошева.

В середине марта он отправился в Софию, чтобы привести оттуда новых партизан и доставить нам пишущую машинку, бумагу, копировальную бумагу и два десятка ручных гранат. От Софии до станции Земен, где группа должна была высадиться и продолжать свой путь к Нижней Мелне, все шло без происшествий. Никто их ни в чем не заподозрил, и они надеялись, что так пойдет и дальше. Однако в Земене какой-то подрядчик из Крайште и владелец автобуса усомнились в них и сообщили в полицию. Полиция провела проверку документов, но так как наши товарищи подозрений у нее не вызывали, то их не задержали.

Но доносчики не удовлетворились этой проверкой и снова уведомили полицию, на этот раз в Трекляно. Кондуктор Новко и шофер Любен, яростно ненавидевшие своих хозяев, узнав об этом поступке предателей, вовремя предупредили Арсо. Оценив обстановку, он решил выйти на остановке Габрашевцы — за несколько километров до Трекляно — и дал своим друзьям знак приготовиться.

В машине находились и трое торгашей, вооруженных пистолетами. Узнав от подрядчика, какая ловушка готовится партизанам, они приготовили оружие и только ждали условленного знака. Когда машина остановилась в Габрашевцах, наши друзья начали снимать свой багаж, но тут с помощью двух местных полицейских торговцы не дали им выйти. В тот же момент прибыла полиция из Трекляно. План, составленный Арсо, был сорван.

В аресте товарищей принимал участие и полицейский пристав, который знал Арсо еще со школьных лет. Напомнив ему о прежней дружбе, Арсо сумел склонить его на свою сторону. Пристав освободил их и проводил к своему знакомому. Но врагам это стало известно, они вызвали на этот раз уже жандармерию, которая посреди ночи ворвалась в дом и арестовала их, отправив позже под конвоем в Радомир, где партизаны были расстреляны.

Так еще четверо юношей пошли по призыву партии бороться за освобождение своего народа, но до отряда им дойти не удалось…

В Софии, на улице Морава, 133, в квартале Ючбунар вместе жили столяры Славчо Трайков и Слави Костов. Они были друзьями не только по профессии, но и по идее — оба коммунисты, оба числились в одной партийной организации, ответственным за которую был Славчо Трайков. Как-то, вернувшись поздно вечером домой, он разбудил Слави, чтобы сообщить приятную новость.

— Готовься уходить! Слышал о постановлении?

— Какое еще постановление? — не разобрав со сна, бросил Слави Костов.

— Партия мобилизует! Положение на фронтах очень благоприятное для того, чтобы поднять на борьбу всю страну. Красная Армия приближается. Назревают большие события! — едва одерживал радость Славчо Трайков.

— Подожди, подожди, какая мобилизация? — спросил Слави, тараща глаза.

— Партия призывает всех своих членов в партизаны. Наши отряды в ближайшее время должны перерасти в народно-освободительную армию. Поэтому готовься, браток! Наступает желанный час.

— А чего мне готовиться? — ответил Слави. — Я был готов, еще когда раздался первый выстрел, но меня задерживают.

— Кто тебя задерживает?

— Как кто? Те, кто у нас прячется. Куда они денутся, если мы уйдем?

— Устроятся. И вообще они тоже должны будут уйти. В Софии останется совсем мало народу.

Группа Славчо Трайкова была не очень большой — всего шесть человек, все шестеро рабочие.

Группа была уведомлена о директиве партии в этот же день: одним сообщил Славчо, другим — Слави Костов. И Славчо Трайков, и секретарь райкома Мирчо Спасов остались очень довольны, что в группе не нашлось ни одного, кто бы не поддержал решения партии. Все встретили его с восторгом.

После сообщения прошло несколько дней. За это время ушел секретарь райкома партии, ушли и «квартиранты», из-за которых Слави не мог оставить свою квартиру. Теперь дорога в отряд была открыта, необходимо было только организовать уход остальных членов группы. Славчо Трайков передал Слави, что в эти дни к нему придет один человек, который принесет иллюстрированный журнал и передаст привет от жены — это будет означать, что Слави надо уходить вместе с ним.

С этого момента Слави был наготове. Он всякий момент ожидал неизвестного и только напоминал своим товарищам:

— Эй вы, смотрите, чтоб все были готовы и чтоб никто не увильнул.

— Как ты можешь допустить такое? — с обидой отвечали ему. — Мы уже столько времени ждем, а теперь увиливать? Об этом и речи не может быть.

Двенадцатого апреля Слави раньше, чем в другие дни, вышел на работу. Наскоро просмотрел газету «Заря», познакомился с новостями и решил телеграфировать жене, чтобы та немедленно приехала в Софию. Жена с детьми в это время находилась в Плевене. Составил текст телеграммы и пошел на ближайшую почту отправить ее.

Потом вернулся в мастерскую и только переоделся в рабочую одежду, как в дверях показался незнакомец, одетый в куртку и гольфы. Вид у него был немного помятый, и, если судить по внешности, он не внушал Слави доверия. Но сейчас существенным было не фигура, а сообщение, ожидавшееся с таким нетерпением, не дававшее спать ни днем, ни ночью.

— Здесь мастер Слави Костов? — низким голосом спросил незнакомец.

— Это я, — быстро ответил Слави, будто боясь, что незнакомец уйдет и ничего не сообщит.

— Большой привет от Цецы. Она послала вам этот журнал и сказала, что скоро приедет в Софию, — произнес незнакомец давно ожидаемый пароль.

Слави сразу же взял переданное, поблагодарил его и знаком предложил выйти.

— Люди готовы? — спросил посланец.

— Готовы, но один уехал в село. Похоже, что он не пойдет в отряд.

— А остальные?

— Один болен.

— А остальные? — повторил вопрос незнакомец.

— Что до остальных — остальные готовы, — ответил Слави, чувствуя себя виноватым в том, что те двое могут не пойти.

— Сколько вас?

— Четверо.

— Хорошо, завтра в девять часов явитесь на остановку «Сахарная фабрика». Поедем как незнакомые. Купите билеты до станции Земен. Там будет двуколка, поедем на ней, опять-таки как незнакомые, до села Средорек. Все ясно?

— Ясно! — ответил Слави, и они расстались.

Вернувшись в мастерскую, Слави сел за работу, но у него все валилось из рук. Мысли его блуждали в другом месте.

Целый день не мог Слави настроиться на работу, не мог сосредоточиться. То инструменты падали из рук, то он забывал включить рубильник, то путал имена работавших с ним товарищей — все это не могло остаться незамеченным.

— Слави, ты что такой неспокойный? Что случилось? — спросил его один хороший человек, но, к сожалению, еще не партийный.

— Один из малышей разболелся, — ответил Слави.

— Э, не беспокойся! У детей быстро все проходит. Выздоровеет.

— Да я знаю, что выздоровеет, но больно уж положение тяжелое, — волнуясь, объяснил Костов.

Наконец рабочий день закончился, и он ушел домой. В квартире пусто, поделиться не с кем. Занялся уборкой, потом задумался, что из вещей взять с собой.

Может, ничего не брать — кто-то ему говорил, что на свободной территории есть целые склады, бери, что хочешь, — но потом все-таки решил взять одну-две пары белья для смены. Ночь прошла неспокойно. Тысячи вопросов приходили на ум и разгоняли сон: как прибудет в отряд, как тамошние товарищи встретят его, все ли пройдет благополучно, что там за жизнь? Там, наверное, уже сложилось новое общество, о котором он мечтал и за которое боролся. Но эту радость омрачали беспокойство и тревога. Как же так, уйти, не повидавшись с женой и детьми. С той, с которой долгие годы делил и радость, и скорбь. Расставаясь, люди вспоминают обо всем, что пережили вместе, что их связывает, словно для того, чтобы проверить, не ослабли ли связывающие их узы, и еще более укрепить их. Как жена встретит его уход? Она всегда его понимала, была сознательной женщиной и наравне с ним участвовала в борьбе. Не отвернулась от него, ни когда его арестовали, ни когда подлые агенты говорили ей, что он пошел не по тому пути, что этот путь неправильный и приведет их обоих к виселице. А сейчас образ его жены, смелой и жизнерадостной работницы с табачного склада, стоял перед ним еще светлее и привлекательнее, чем раньше, и он умирал от желания ее видеть. Нет, она его не осудит!

Вместе с женой вспомнились ему и дети, двое, как ему всегда казалось, похожих на нее всем и во всем. Милые детишки, хоть бы остаться в живых, повидать вас! Думая обо всем этом, он задремал довольно поздно и сразу проснулся, когда кто-то тревожно постучал в двери.

«Кто это стучит? Уж не полиция ли?» — вздрогнул Слави и вскочил с кровати. Мысли о том, что это жена, он не допускал — она не могла так скоро приехать. Да и телеграмму наверняка еще не получила. Только теперь он вспомнил, что просил хозяйку его разбудить.

Слави быстро оделся и помчался прямо на остановку «Сахарная фабрика». На остановке уже были и незнакомец, пришедший с паролем, и старая коммунистка Живка Димитрова, и бывший боец интернациональной бригады Асен Терзийский, и Димитр Драганов. Это были люди, уходящие вместе с ним к партизанам.

Поездом ехали несколько часов и только в обед прибыли в Земен. Там, недалеко от самой станции, стояло несколько двуколок, ожидавших пассажиров. Связной быстро нанял одну из них, уселся, другие тоже расселись, но одному не хватило места. Димитр Драганов должен был дождаться, пока двуколка, освободившись, вернется на станцию, а затем догнать своих товарищей, которые будут ждать его в Средореке. Вместо этого Димитр Драганов дождался первого поезда из Кюстендила и отправился обратно в Софию. Остальные благополучно достигли Средорека, и другие связные провели их в махалу Палилула. Здесь было весело и оживленно. Различными путями, по различным каналам сюда прибыли из Софии и других городов более ста новых партизан.

После отправки большой партизанской группы, состоявшей из молодежи Брезникской, Трынской и Радомирской околий, энтузиазм населения стал быстро расти. Сейчас молодые люди больше не мечтали о встрече с партизанами, чтобы потом долго рассказывать о них своим близким и знакомым, а сами шли в отряд.

Стремились попасть в отряд и молодые парни Владо Радославов из Красавы и Марин Асенов из Муртинцев. Владо был офицером в Русенском гарнизоне и, получив разрешение на отпуск, простился с казармой, потому что решил больше туда не возвращаться. Это решение у него возникло уже очень давно. Во время отпуска он встретился с Тодором Младеновым и Момчилом, и они договорились, когда точно и как произойдет уход к партизанам. После этой встречи потянулось нетерпеливое ожидание. И вот 24 апреля появились партизаны Борис Антов и Райчо Петков. Втроем они двинулись в отряд, но Владо настоял, чтобы идти через Муртинцы и захватить там его друга. Марин с нетерпением ждал его. Теперь оба ремсиста были счастливы. Их сокровенное желание пополнить ряды народных борцов готово было осуществиться.

Село покинули в полночь. Все крепко спали. Только родители Владо и Марина бодрствовали. Сон не приходил. Мысли об опасностях, подстерегающих их детей, одна тревожнее другой, не давали им покоя. Они вбили себе в голову, что дети или попадут в засаду, или кто-нибудь их предаст.

— Ну чего ты теперь хнычешь? — прикрикнул на жену отец Владо.

— Тяжело мне. Кто знает, что с ним будет. Как сказал «Пойду!», значит, все.

— И ушел. А плачем его не вернешь, — ответил отец.

— Знаю, что не верну, но ведь мать я ему — жалко мне. Кто знает, увижу ли я его еще раз.

— Только ты мать что ли? А те, кто уже больше года бродят по горам, — они что из навозной кучи вылупились? Их ведь тоже мать родила.

— Эх, каждая думает о своем. И им нелегко, но они уже свыклись.

— И ты привыкнешь. Пойми же в конце концов: Владо не по своему личному делу пошел, а по народному. Партия им дороже матери и отца. Как она скажет, так и будет, — уже успокаиваясь, сказал отец, но и в его словах чувствовалась какая-то ревность к этой партии, из-за которой люди покидают родной дом. Но нетрудно было понять, что не к партии надо ревновать, а к собственным детям, потому что честный человек ищет справедливую идеологию и отдается ей полностью. Плохой человек и эгоист не увлекается большими идеями, он служит золоту и собственному благополучию. «Все зависит от человека. В конце концов я сам виновен, что воспитал его таким», — решил он про себя.

— Сейчас и я поняла, что это так, — грустно отвечала мать. — Говорил он со Стефаном и Стояном о коммунизме, о партии, но чтобы они настолько увлеклись этой партией, все не верилось. Как приехал в отпуск, так не мог усидеть на одном месте. Все ходит, ходит, того зовет, этого зовет, его ищут, собираются, разговаривают, ссорятся, обвиняют друг друга, а дело-то все — в партизанстве. На днях говорю ему: «Владо, сынок, не уходи в лес. Стефан и Борис в тюрьме, не знаем, когда вернутся, и вообще, что с ними; Стоян куда-то исчез, о нем ничего не слышно. Побудь с нами. Для чего мы родили тебя, вырастили? Ведь и мы, как и другие люди, хотим видеть детей возле нас, радоваться им».

— А он что? Так сразу с тобой и согласился? — иронически спросил отец.

— Как бы не так — согласился! «Я, — говорит, — не могу остаться последним в этой борьбе. Это вопрос чести. Молодежь, которую я учил коммунизму, ушла в отряд раньше меня. Да разве могу я сидеть здесь сложа руки? Стыдно будет, мама, понимаешь, очень стыдно».

— А ты, ты согласилась с ним?

— Как это согласилась? Но я что, своей крови не знаю? Из пятерых, которых родила, сейчас только девочка с нами осталась. Остальные разлетелись как птицы…

Мать Владо не могла высказать всего, что легло на ее душу тяжелым грузом. Она снова заплакала, мысленно пошла по следам сына. Доброй бы им дороги и чтобы плохой человек не встретился на пути.

— Да не мучь ты себя, держись! — сказал отец. — Думай о хорошем, а не о плохом.

Ночь была темная, хоть глаз выколи. От края до края, куда только хватал глаз, небосклон был словно затянут тяжелыми свинцовыми облаками, готовыми в любой момент заплакать от собственной мрачности и неприветливости. Ивы распростерли свои голые, словно костлявые руки, ветви и, казалось, только и ждут, чтобы их кто-нибудь столкнул в глубокий овраг, где клокотали запоздавшие весенние воды. Напряженная и томительная тишина!.. Только крикливые совы нарушали глубокую тишину апрельской ночи.

Но на четырех молодых партизан, увлеченных разговором вполголоса, эта напряженная и томительная тишина не производила никакого впечатления. Глаза их настолько привыкли к темноте, что они даже не спотыкались о камни, то и дело попадавшиеся им на дороге.

— Да, Борко, прошло время фантазий и мечты, — обратился Владо к Борису Антову, словно завершая давно начавшийся безмолвный разговор. — Наступил, наконец, час, когда каждый из нас проверит, на что он способен. И это будет первым этапом нашего развития как коммунистов.

— Ты прав, Владо, партизанская борьба — самая лучшая проверка людей, а партизанская жизнь — самая красивая жизнь для человека. Здесь фронт, врага сразу видно — все, как на ладони, видно каждое село, за которое надо бороться, а в этих селах, брат, знаешь, какой народ, какой прекрасный народ стоит за партизан, — отвечал Борко с присущим ему простосердечием.

— Как вас встречает население? — полюбопытствовал Владо.

— Как? Очень здорово. Не знал, что у нашего народа душа так богата, а сердце так широко! Себя не пожалеешь ради народа с такой душой и таким сердцем.

— Это верно. Наш народ добр. Он не только сердечен и гостеприимен, он — народ борцов, народ с высокой политической сознательностью, который умеет быстро ориентироваться в обстановке, и не поздоровится тому, на кого он поднимет дубину.

— А как вы живете?

— Как? Очень просто. Приходим вечером в какое-нибудь село, блокируем его и перекрываем все входы и выходы. В это время на площади или в школе собирается все село. Все партизаны включаются в разъяснительную работу, а в конце кто-нибудь из руководителей произносит речь. После этого жители расходятся, и каждый приглашает к себе несколько партизан, чтобы их накормить.

— А после?

— Не торопись! После, когда люди наедятся, мы собираемся в определенном месте, производится проверка, снимается охрана, потом мы строимся, назначается охранение, и мы идем в другое село.

Четверо партизан долго разговаривали и настолько увлеклись, что не заметили ни рассвета, ни того, что уже находились на окраине села Проданча.

— Тихо! — предупредил всех Марин. — Приближаемся к селу.

Выбирать уже было нечего. Недалеко они увидели заброшенный сарай и, не думая, что лезут прямо в волчью пасть, вошли внутрь и там расположились. Решили провести здесь день, а вечером продолжить свой путь на Калну.

К несчастью, утром в сарай зашел хозяин. Увидя в их руках оружие, он прикинулся другом, назвал себя коммунистом и предложил им свои услуги. Сказал, что принесет какую-нибудь еду. Партизаны имели с собой запас, но не стали отказываться от его любезности. При этом они попросили хозяина последить за полицией и, в случае опасности, предупредить их. Вместо того чтобы пойти домой взять еду, Кирил Антонов замыслил гнусное предательство. «Сейчас самый момент заполучить некоторую сумму», — сказал он про себя и первым делом отправился к служебному телефону сельского старосты.

Пока он сообщал в полицию, друзья время от времени выглядывали из сарая и осматривались. Сарай находился на невысоком и голом хребте, который заканчивался широким каменистым оврагом с невероятно крутыми берегами. Вскоре пришел предатель и принес им еду, чтобы они в нем не усомнились. Какими глазами он смотрел на них, как мог он с ними разговаривать!

Получив сообщение из Проданчи, группа полицаев и жандармов села на грузовик и сразу же выехала. Вместе с ними отправились известные своим усердием агенты Димов, Тодоров и Китанов.

В селе Врабча — километрах в пяти от сарая — полицейско-жандармский отряд разделился надвое с целью перекрыть все дороги и, лишив партизан возможности уйти, схватить их живыми или убить.

Приближение полиции, как она ни старалась быть осторожной, не осталось незамеченным. Друзья решили покинуть сарай и принять бой.

Прежде чем полицаи открыли огонь, Борис и Марин, выпустив по несколько пуль по приближающемуся противнику, бросились бежать к оврагу. Полицаи также открыли огонь и помешали Владо и Райчо выйти из сарая. Первая прибывшая группа полиции разделилась — часть пошла по следам Бориса и Марина, а остальные окружили сарай.

Борис и Марин завязали бой, но не заметили, что с тыла появился новый противник — прибыла вторая полицейская группа. Окруженные со всех сторон, они вдвоем оказались против двадцати.

Попробовали пробиться сквозь кольцо — не вышло. Полицаи держали их под непрерывным огнем, не давая поднять головы.

Кольцо сжималось все больше и больше. Полицаи приближались. Когда Борис увидел, что полицейские собаки уже в нескольких шагах от них, он крикнул другу:

— Марин, стреляй до последнего патрона! Живыми не дадимся! Достойная смерть будет самым лучшим памятником для нас. Держись! — И гневно нажал курок.

Марин сделал то же. Стрельба участилась. Нарастал и огонь противника. Он осыпал их тысячами пуль, как будто партизаны были из железа. Даже когда винтовки выпали из их рук, а из многочисленных ран заструилась алая кровь, подлые бандиты продолжали стрелять — они боялись, что коммунисты будут сражаться и после своей смерти.

Неравный бой завязался и в сарае. Стреляя в полицаев и агентов, Владо попытался вырваться из окружения, но это ему не удалось. Автоматная очередь прострочила ему ногу, и он, как подкошенный, свалился на пороге. Райчо остался отбиваться один, но он уже был не в силах сопротивляться целой толпе полицаев. Они окружили его со всех сторон, прижали и схватили живым. На пороге сарая лежал полумертвый Владо. Когда полицаи приблизились к нему, он собрал все свои силы и обругал их. От ярости и бессильной злобы фашисты быстро выкопали яму и зарыли его живым.

Спустя несколько дней брезникская полиция совсем распоясалась. Для острастки населения были вырыты трупы Владо, Бориса и Марина, и их повесили — Владо на телефонном столбе около общины в его родном селе, а двоих других на самой высокой вербе около кошанского моста, где проходили сотни крестьян и путников из Софии и в Софию. Люди отворачивали головы, потрясенные жестокостью опозоривших себя фашистов.

Но полиция на этом не остановилась, она заставила мать Владо в продолжение двух недель каждый день стоять по два часа у его трупа. Болгарка, мать героя, стояла гордо. Она с трудом сдерживала слезы перед наблюдавшими за ней полицаями, не желая показать свою слабость. У трупа такого сына, как Владо, она могла стоять всю жизнь как перед святым, потому что Владо погиб не за себя, а за весь народ. В эти дни ее несколько утешало то, что она получила письма из тюрьмы от двух других сыновей. Сообщил о себе и третий сын, исчезнувший куда-то. Оказывается, он партизанит в шуменском крае.

Издевательство над трупами убитых партизан не могло удовлетворить звериные страсти брезникских заправил. Им казалось, будто все, что они совершили, недостаточно сильно, и они принялись арестовывать ятаков. Задержаны были лучшие люди брезникских сел: в селе Муртинцы — бай Аргир Кузманов, Георгий Стефанов с дочерью Еленой и в селе Баба — бай Неделко, недавно еле избежавший судебного процесса.

Не в силах справиться с сопротивлением народа, полиция становилась все более свирепой. Погибали все попадавшие в ее руки партизаны и ятаки. И из этих товарищей тоже ни один не вернулся к своим родным. Народная учительница Елена плюнула в лицо своим палачам и была расстреляна. Расстреляли и ее отца, а упорство однорукого бая Неделко привело фашистов в ярость. Он не признал ни одного из предъявленных ему обвинений. Более того, он обвинил полицейских в бесчеловечности, назвал их варварами, зверями. Он знал, что никто из собак Дочо Христова не сжалится над ним, будь он сто раз одноруким. Когда фашистские мерзавцы рубили его на куски тупым топором, бай Неделко оставался гордым и несломимым и не просил пощады. Заставил себя только сказать им: «Гады, напрасно буйствуете. Жестокостью народ не покоришь!»

На ткацкой фабрике «Декало» в Княжево началась вечерняя смена. Солнце только что село, и пылинки перестали летать по грязному помещению. Надзиратель проверил, все ли на местах, и ушел в свою теплую канцелярию. Ткачихи зашумели. Нервно застучали станы.

Когда люди привыкли к шуму, секретарь партийной организации Георгий Костов и молодежный активист Методий Коцев челноками засновали между станами. Работницы поглядывали на них, напрягая слух.

— Все в отряды, товарищи, пробил решительный час! Все в отряды! Партия призывает весь народ на вооруженную борьбу, — кричали они прямо в уши рабочим и работницам, пытаясь перекрыть шум станов.

Ткачихи заволновались. Наиболее сознательные одна за другой останавливали станы и сразу же покидали фабрику, чтобы собраться в дорогу.

Цвета Юрукова — сестра Васила Петрова старшего из Красно-Села, тоже ткачиха, — смотрела и недоумевала. Увидев Методия, она преградила ему дорогу:

— Методий, что происходит? Попробуй только скрыть от меня! Говори!

— Уходим к партизанам, Цвета, — шепнул ей на ухо Методий. — Собираемся на остановке «Сахарная фабрика» завтра ровно в 9 часов. Захвати с собой и Асенчо, он согласен, руководство тоже согласно. Насчет Виктории решай сама!

— Если я пойду, то со мной пойдут и дети. На работе мы были всегда вместе, будем вместе и в борьбе, — ответила Цвета.

— На всякий случай знай, ты эвакуируешься в село Рыждавица, что под Кюстендилом, — предупредил Методий. — При выходе из вагона следи за мной. Постарайся быть точной и никому ни слова!

Хотя Цвета и не была образованной, она очень хорошо понимала смысл и значение осторожности, обдумывала каждый свой поступок и всегда руководствовалась тем, как то или иное действие отразится на общем деле. Физически она была слабой, жизнь ее не щадила, преждевременно заставив постареть, но она надеялась на что-то лучшее, и эта надежда делала ее жизнеспособной и жизнерадостной. С детьми теперь было проще — они уже подросли и сами начали зарабатывать. Это было для Цветы самым большим утешением. Она считала, что ради партии человек может пожертвовать даже собственными детьми. За шесть лет, проведенных в рядах партии, она привыкла доверять ей больше, чем собственным глазам.

Придя с фабрики, Цвета прибрала в своем одиноком домике на краю поросшего акациями оврага на склоне Витоши. Сообщила детям о своем решении и, не дожидаясь, пока они перестанут радоваться, села на жесткую лавку и задумалась. Рядом с ней, счастливые, присели, обняв ее, Асен и Виктория. Асену только что исполнилось семнадцать, а Виктории шел пятнадцатый год. Они были слишком молоды, чтобы разобраться в материнском сердце, в которое прокрадывалась тревога. Как-никак, это борьба! Доживут ли они до ее конца или погибнут преждевременно? За себя она не боялась. Что ж, пожила свое, помучилась, вырастила двоих и вот отдает их. «А они такие молодые! Защитила бы их судьба. Пусть лучше я погибну, если только кому-нибудь надо будет погибнуть».

— Мама, о чем задумалась? — спросила Виктория.

— Думаю, дети. Разве может человек решиться на большое дело, не подумав. Только молодые, вроде вас, не думают, не тревожатся. Рассчитывают на свою силу и молодость. Вам и море по колено.

— Ну о чем еще думать — уходим, и все тут! — сказал Асен.

— Вот это мне у вас очень не нравится. Вы еще дети, наивные, неопытные, не знаете ни жизни, ни людей. Это-то меня и беспокоит.

Этими словами она хотела предупредить детей, чтобы они были поосторожней, но почувствовав, что может омрачить их радость, взяла себя в руки и попросила Асена и Викторию помочь ей укладываться.

Быстренько собрали все необходимые для дороги вещи и легли спать. До рассвета оставалось еще целых пять часов.

Асен и Виктория быстро заснули. Не спала только мать, ночная тишина помогала ей лучше обдумать все предстоящее. Колебаний не было, она чувствовала, что твердо все решила, и никто уже не в состоянии был поколебать ее. Только мысль об Асене и Виктории, неспокойная и тревожная, не покидала ее сознания.

Погрузившись в думы, она не заметила, как пробежала ночь. В маленьком окошке засветилась заря, и вот уже заиграли первые солнечные лучи. Пора было вставать. Цвета встала первой, оделась, приготовила завтрак и только после этого разбудила детей. Радостные, они быстро проглотили по два-три куска, встали из-за стола и до самого ухода маршировали в тесной, как спичечная коробка, комнатушке.

— Давай возьми рюкзак, тогда увидим, какой из тебя партизан! — поддела Виктория брата.

— Я-то донесу, а вот ты, соломка, в три погибели согнешься. На пятом шаге свалишься, — надменно ответил Асен.

— Я соломка, а ты хворостинка. Взвалишь на себя рюкзак и сломаешься. Тогда крикнешь соломинку на помощь, а я с места не сдвинусь.

— Замолчите! — приказала мать. — Отныне вы не просто брат и сестра, а боевые товарищи, готовые пожертвовать всем друг для друга. Ты, Асен, постарше и должен подавать пример товарищеского обхождения, а ты, дочка, помалкивай! Нечего отвечать на все его поддевки. Иначе я не возьму вас с собой.

— Мамочка! — взмолились они одновременно. — Будем тебя во всем слушать. Никакой ругани между нами больше не услышишь. Только, пожалуйста, не оставляй нас!

— Хорошо, верю вашим обещаниям, возьму, — успокоила их мать и распределила багаж на три узла — побольше себе, поменьше детям.

Пришло время трогаться в путь. Так как отец их в то время отсутствовал, Асен и Виктория оставили ему загадочное письмо, в котором писали, что уезжают в гости и будут ждать его там. Простились со своей бедной квартирой и отправились на указанный пункт.

На остановке семья Цветы увидела много знакомых с фабрики. Здесь были братья Филипп и Никола Георгиевы, Димитр Димитров со своей женой Марией и дочерью Маргариткой, Стефан Миленков и оба организатора — Методий Коцев и Георгий Костов. Самые близкие друзья сейчас встречались как незнакомые. Никто не поздоровался. Заговорили между собой, только когда слезли с поезда на станции Рыждавица.

Группа новоиспеченных партизан двинулась за Методием к какому-то саду. Там их ждали двое незнакомых им людей. Обменявшись паролями, незнакомцы подошли и повели группу к Палилуле — сборному пункту отряда.

Призыв партии достиг и ремсистов шестнадцатого пограничного поста, расположенного на вершине Седлар — одной из господствующих высот около города Пирот. Давно уже Стоян Гюров из села Милославцы, Никола Милев из села Елешница и Стоян Захариев из села Лева-Река мечтали встретиться с партизанами, но это им никак не удавалось. Сидеть на границе и охранять ее в то время, когда партия призывает к борьбе, ремсисты считали преступлением.

Однажды вечером, когда они втроем были в дозоре, друзья обдумали, каким образом присоединиться к партизанам, назначили день и выбрали путь, по которому лучше всего до них добраться. В тот же вечер они уточнили и все подробности агитации, которую нужно будет провести с солдатами — не должны эти бедные крестьянские парни служить фашистам. Но среди них были и такие, которые ни при каких условиях не пошли бы к партизанам. Это заставляло ремсистов быть особенно осторожными, чтобы не дать им возможности захватить оружие.

Осуществление плана облегчалось тем, что Стоян Гюров был старшим на посту и, фактически, все солдаты были в его руках.

День, выбранный для ухода с поста, был солнечным и теплым. Веял тихий горный ветерок, разнося приятный запах наступающей весны. Появились подснежники, на оголившихся полянках поднимались головки чемерицы и желтый первоцвет и улыбались прилепившиеся к скалам побеги дикой герани. Соловьи еще не прилетели, но стайки воробьев уже скандировали свое «чик-чирик — холодов нет».

— Ничего не скажешь — день просто прелесть! — воскликнул Стоян Гюров и вспомнил о восторженном письме, полученном от парней и девчат из его родного села. Стоян знал, где находятся партизанские базы, и знал, что совсем нетрудно добраться до Дысчен-Кладенца, а оттуда до Калны.

В большой комнате поста за столом сидели двенадцать солдат. Между ними были и старые, и вновь мобилизованные. Обед был побогаче, чем в другие дни. Повар, исполняя приказ командира, вкусно приготовил мясо, которое служило хорошей закуской к искрившемуся на столе выдержанному, с горьковатым привкусом красному вину.

Когда все пообедали, Стоян встал из-за стола и слово за слово начал:

— Друзья, за несколько месяцев службы на нашем посту мы хорошо узнали друг друга. Много раз мы спрашивали себя, для чего нас сюда послали. На этот вопрос никто — включая и меня, вашего хоть и небольшого, но командира — не смог ответить. Многие из вас оставили свои семьи без всякой поддержки и пришли сюда беречь интересы богачей. А вы не спросили себя, что вы получите от них за это? Они нам ничего не дают, а сидючи здесь, мы только навлекаем на себя ненависть всего населения и, самое важное, ненависть партизан. Мы не один раз разговаривали о них. Я боялся раскрыть перед вами свои мысли, но сегодня могу открыто выразить свое мнение о партизанах и сказать вам о решении, которое мы приняли с Николой Милевым и Стояном Захариевым.

Мы считаем, что партизаны лучше всех исполняют свой священный долг перед родиной, борясь за счастье рабочих и защищая интересы народа. А мы, что делаем мы? Ничего мы, товарищи, не делаем! Только лежим да едим. Мы не можем больше сидеть здесь сложа руки, когда наши родные в каждом письме пишут о безжалостных фашистских грабежах, когда весь народ поднимается на борьбу!

Некоторые из вас боятся партизан. Не бойтесь, товарищи! Эти люди оставили свои семьи, чтобы драться с врагом. Мы втроем сегодня уходим к ним, предлагаем и вам идти с нами.

Гюров еще не кончил говорить, а Стоян Захариев уже стоял перед пирамидой с винтовками. Этим он хотел предотвратить возможные неприятные осложнения.

После командира слово взял Никола Милев.

— Товарищи, — сказал он, — Красная Армия, словно огромный молот, бьет немецкие войска. Скоро они будут разгромлены. Наш долг — помочь Красной Армии в этой великой борьбе. Этим мы поможем и своему народу. Я тоже решил, что мое место с моими братьями — партизанами, и призываю каждого присоединиться к нам. «Путь будет страшен, но славен», — заключил он словами Христо Ботева.

Высказались еще несколько солдат, и группа возросла до семи человек. Они построились у пирамиды, и только тогда бывший командир, а теперь боевой товарищ, раздал оружие. Кроме винтовок, они взяли с собой пистолет-пулемет, двадцать четыре гранаты, сотни патронов, взрывчатку, ракеты, бинокль, полушубки, палатки и прочее. Телефонную линию перерезали, а аппарат разбили. Кинув несколько гранат в помещение, уходящие в отряд простились с четырьмя старыми солдатами, которые в этот же день решили отправиться к себе домой. Заботы о семье перевесили все остальное.

От поста группа двинулась по одной лощине, запутала свои следы, попетляв на скалистых холмах, а затем, обойдя с севера село Верхнее Кырнино, направилась к селу Войника. Оттуда небольшая колонна должна была преодолеть вершину Стрелец, южнее Бабушницы, и продолжить свой путь по густому лесу, пересеченному множеством ложбин. Темень затрудняла продвижение и заставляла их двигаться, держась друг друга. За этой семеркой шел еще один — восьмой член группы, вооруженный острыми волчьими зубами и безошибочным нюхом, — их верный друг пес Седлар. Он так сильно был привязан к солдатам, что никто не мог разлучить его с ними. Сейчас Седлар выполнял боевую задачу, охраняя колонну то впереди, то сзади, то по сторонам.

Нависшие над узкой лесной дорогой ветви делали мрак еще более густым и непроницаемым. Темнота и колючий кустарник подорвали временный энтузиазм четырех солдат, и в первые же ночные часы они отстали от группы. Теперь по скалистой тропинке продолжали идти только трое преданных коммунистическому движению ремсистов. Их подкованные сапоги громыхали по острым известняковым камням. С ними неотступно трусил верный Седлар, на всякий случай обнюхивая каждый камень и каждую ветку.

— Стоян, — позвал шепотом Никола, — наши добровольцы исчезли. Наверное, испугались дальней дороги. Седлар оказался сознательнее их.

— Что поделаешь, Кольо, — философски, без какого-либо сожаления ответил Стоян Гюров, — дорога борьбы трудна, и не все проходят ее до конца. Одни отстают еще в начале, другие — на полпути. В этих людях не горит пламень, сжигающий нас, членов РМС. Мы в любой день должны быть готовы отчитаться за то, что сделали или не сделали, а с них никто ничего не спросит.

— Все же мы не сделали всего возможного, чтобы удержать их. Слаба оказалась наша агитация, — добавил Стоян Захариев. — А они не так уж плохи. Но уж если так получилось, мы должны в эту ночь уйти подальше, чтобы противник не обнаружил наших следов, если они решат нас предать.

— Я, ребята, — уверенно сказал Стоян Гюров, — предлагаю сменить направление, отойти подальше, а завтра днем сориентироваться и двинуть к Калне. Там мы наверняка получим данные о партизанах. Если этот вариант не удастся, свяжемся с ними через ятаков из моего села. Так или иначе с партизанами мы встретимся.

Никола Милев и Стоян Захариев приняли предложение и смело пошли за ним. На третий день они подошли к мельничке недалеко от села. Около нее стоял испуганный мельник и двое не менее перепуганных крестьян. Для них появление солдат не предвещало ничего хорошего. Они покорно проводили друзей в деревню и всю дорогу думали, чья же лачуга будет гореть на этот раз.

Много сил и красноречия потратили ремсисты, убеждая крестьян, что они не фашисты, а партизаны, но исстрадавшийся народ не верил. Сведения, полученные от местных жителей, были очень скудны и противоречивы. Да и кто мог гарантировать их достоверность, если крестьяне часто сознательно вводили в заблуждение полицию и войска, но этого неопытные юноши не знали и поверили, что в селе Куса-Врана есть партизаны. Рискуя жизнью, они двинулись дальше.

Под вечер добрались до какого-то сарая и там заночевали. Ночью пошел дождь и похолодало. Долгое бесполезное хождение с наполненными патронами и гранатами вещмешками и винтовками измотало молодых партизан так, что глаза у них слипались от усталости. Тем не менее спать всем одновременно не следовало. Спали и дежурили но очереди. Пес тоже дежурил, затаившись в укромном местечке; заслышав малейший шум, он подбегал к часовому и молча уведомлял о появлении чужих людей.

Рано утром друзья узнали от соседей, что в селе вообще не было партизан. Стало ясно, что мельник обманул их. Куда теперь? Посовещались, решили идти дальше. Но продовольствие кончалось, и надо было где-то пополнить запасы. Остановились у одного домика на окраине села и постучали. Встретил их пожилой шахтер. То ли просто из любопытства, то ли по каким-то своим соображениям, он пригласил их, накормил и после долгих, издалека начинавшихся разговоров показал им на темный лес, где два дня тому назад горели большие костры. Он тоже не сразу доверился юношам, но расставание было трогательным. Старый шахтер расцеловал их, а они в знак дружбы оставили ему собаку — своего верного друга. Каждый имеет какое-то увлечение, а старый шахтер очень хотел иметь хорошую собаку.

Друзья устремились к лесу, за которым на черном предрассветном небе смутно виднелись белые облака. Нашли узкую тропинку. Вышли по ней на маленькую полянку. Дальше дорога обрывалась. Пришлось идти прямо по лесу. Они пробирались между огромными деревьями, спотыкались о посеревшие пни, с ветвей, которые они случайно задевали, окатывала их холодная дождевая вода. Одежда быстро вымокла. Стоян Захариев начал отставать. Правая нога его была растерта, а тяжелый груз клонил к земле. Стоян и Никола разделили между собой его ношу, а затем снова группой двинулись в путь. В глубине леса Стоян Гюров заметил струйку дыма, которая поднималась между громадными буками и исчезала на сером фоне облаков.

Усталость сразу исчезла. Пришла радость, а с ней и легкость. Трое друзей устремились на поляну, где догорали несколько полуизгнивших буковых поленьев. На них падали капли дождя и вверх поднимался пар, смешанный с дымом. Ясно, что здесь недавно были люди. Но где они? Может быть, скрылись в лесу и сейчас наблюдают оттуда? Осмотрели поблизости лес, но людей не увидели. Решили перекусить и отдохнуть, а потом продолжить поиски.

Развязали вещмешки. Но Никола был нетерпелив. Он надумал дать знать об их присутствии в партизанском лесу. Снял сапоги, привязал портянку к винтовке и, повесив ее через плечо, полез на высокий бук. Оттуда, с высоты, увидел опушку леса, по которой бежали к другому склону хребта двое мальчуганов. Решив подойти к ним, слез с дерева. Но пока он вышел на открытое место, мальчуганы исчезли. Начал искать их. Наконец обнаружил — за кучей камней. Увидев неожиданно солдата, подростки испугались и бросились бежать. Никола догнал их, остановил и начал убеждать, что он партизан и его не следует бояться. Откуда-то показались еще двое. Он остановил и тех. Им всем было по четырнадцать-пятнадцать лет. Собрав их, Никола пошел к костру. Оба Стояна уже разожгли огонь и сушились. Ребята присели поближе к огню погреться. С серьезными, недетскими лицами, они время от времени подозрительно поглядывали на оружие солдат. Упорно отрицая, что видели партизан, они не могли объяснить, зачем пришли в лес. Ни какой-нибудь скотины, ни собранных дров поблизости не было видно. После долгих уговоров подростки, наконец, поверили и повели солдат в село Студена, в котором уже два дня находились партизаны. Очевидно, парнишки были высланы для разведки и охраны.

Дождь усиливался. По тропинке, петлявшей между деревьями, текла мутная вода, таща с собой сухие листья, глину и крупные камни. Груз, казалось, стал вдвое тяжелей. Нести его только двоим было уже не по силам. Немного помогли дети, взяв некоторую часть груза. У села им встретились пятеро югославских партизан. Югославы давно уже заметили друзей, но огня не открывали. На винтовке Николы трепетала мокрая, правда, не очень белая портянка, и партизаны с должным уважением отнеслись к ее призыву.

После приветствия партизаны проводили солдат в штаб. Беседовал с ними командир батальона — дюжий югослав, очень хорошо знавший руководителей Трынского отряда. Он определил их в отдельную квартиру и велел накормить. На следующее утро вместе с одним солдатом, задержанным партизанами, их отправили с курьером в село Црвена-Ябука, где также были партизаны. Они организовали там сельское собрание, на которое пригласили и молодых болгарских партизан. После югославского руководителя говорил Стоян Гюров. Свою речь он закончил такими словами:

— Наш народ глубоко возмущается жестокостью болгарских войск и полиции. Он клеймит позором всех, кто посягает на справедливую борьбу югославского народа. Несколько дней назад мы ушли из фашистской армии. Но мы не последние, за нами идут сотни. Царская армия давно перестала защищать интересы болгарского народа. Их сейчас защищает другая армия — та, которую создал Отечественный фронт под руководством Рабочей партии.

Слова Стояна были с шумным одобрением встречены крестьянами.

Молодые партизаны шли еще целых шесть дней, пока, наконец, добрались до Калны, на этот раз с курьером. Но чтобы войти в село, надо было преодолеть вершину Тумба, которая являлась входными воротами Калны с юга и востока. Эти ворота круглосуточно охранялись партизанами, там даже птица не могла пролететь незамеченной. Друзья вышли на полянку около самой вершины, и вдруг строгий голос приказал из кустарника:

— Стой!

Молодые партизаны мгновенно остановились. Сердца их дрогнули от неожиданности. Они не знали, на кого нарвались, а связной забыл их предупредить.

Наши правила требовали беспрекословного подчинения, иначе часовой имел право сразу стрелять. Поэтому связной, знавший эти правила, сам двинулся навстречу двум партизанам. Подал им какой-то знак, потом шепотом обменялся с ними несколькими короткими фразами, после чего к солдатам приблизились двое штатских. Один был среднего роста, подтянутый, с подкрученными кверху усами. Ноги его были скрыты под длинной буркой, а на голове гордо высилась овечья шапка. Второй, ростом поменьше, был закутан в зеленоватое полотнище. В темноте молодые партизаны не смогли увидеть других подробностей. Они были восхищены бдительностью охраны и обратили внимание на блеск автоматов.

— Ты смотри, — восхищенно сказал Стоян Захариев, — никакой небрежности! Вот это народное войско — и дисциплинка дисциплинкой, и оружие автоматическое.

С Тумбы они спустились в село. До их слуха долетали уже знакомые партизанские песни, а на площади у сожженной школы извивалось буйное хоро.

— Стоян, — восторженно повернулся Никола Милев к товарищу, — дай я тебя, братец, расцелую. Добрались, наконец, живыми и здоровыми.

Трое друзей обнялись, расцеловались, потом, поосмотревшись вокруг, поправили одежду и пошли представляться командиру.

На директиву партии откликнулись все, кто думал о судьбе Болгарии. Где бы ты ни находился — дома или далеко от родной земли, — ничто не должно помешать коммунисту исполнить свой долг.

Члены партии и РМС шли в казармы, ясно сознавая, что надо получить оружие и тогда уходить в отряды. Это был самый простой и легкий метод вооружения.

С этой же целью попал в 7-й пехотный Шуменский полк и товарищ Боян Михнев из города Исперих.

Первым делом надо было осмотреться вокруг, увидеть, что за люди в отделении, взводе, роте, батальоне. Увидел он там знакомых и из своего края, и из других краев — увидел и обрадовался. Сразу восстановил старые знакомства и начал работу. Это время не пропало даром. Когда в конце 1943 года полк перебазировался в Западную Сербию, Боян уже знал, на кого можно опереться. На его стороне были Энчо, Дако, Стефан и другие.

После прибытия полка в город Ужица положение стало тревожным. Боян получил одну за другой две телеграммы, в которых друзья из Испериха предупреждали его, что в организации произошел провал. Это означало, что надо немедленно скрыться. Но куда и как, если у него здесь не было никаких связей? «Сначала надо связаться с кем-нибудь из наших людей, а потом убежать», — решил он. Начал усиленно разыскивать ятаков и сочувствующих партизанам. Однако полиция опередила его, и однажды вечером, когда все спали, Боян Михнев был арестован. Это его не удивило и не смутило. Он знал, что путь коммуниста проходит через аресты, тюрьмы, а иногда приводит к виселице. Сидел спокойно день, два, пять, но дальнейшее его пребывание под арестом могло оказаться роковым. В любой момент его могли отправить по этапу в Исперих, а возвращение туда было равносильно смерти.

Вот почему, используя благосклонное расположение к нему некоторых охраняющих его солдат, он решился на бегство. И однажды вечером он и Стефан Калыпчиев из Горна-Джумаи, тоже арестованный за коммунистическую деятельность, сбежали в не известном ни для них, ни для полиции направлении.

Без знакомых, без связей, без помощников, в чужой стране, они метались от села к селу, от дома к дому, пока однажды утром не нарвались на группу четников из банды Драже Михайловича. Их жизнь сейчас оказалась в еще большей опасности, чем раньше, но они сумели обмануть бандитов и улизнуть из их рук и отправились дальше на поиски партизан. Однако Боян и Стефан снова попали не к партизанам, а к дражевистам.

— Тьфу, — выругался Михнев, — из огня да в полымя. Только от одних отделаемся, налетаем на других. Что теперь делать? Обманем, скажем, что мы отпускники, а там будь, что будет… Будем держаться своего до конца.

Много хитрости и сообразительности потратили Боян и Стефан, чтобы убедить дражевистов, но не сумели. Жизнь их висела на волоске, и спаслись они только благодаря случайности. Когда четники уснули, «отпускники» сбежали, унеся и поклажу. С ними сбежал еще один солдат, захваченный раньше них, — Евтим Манов из Софии, ремсист из квартала Банишора, в котором работал я до перехода на нелегальное положение.

Трое беглецов скитались целых десять дней. Искали партизан в лесу, в горах, заглядывали в кустарники, расспрашивали каждого встречного, но никто ничего определенного им сказать не мог. Не чуя под собой ног от жажды, усталости и истощения, бродили они по необъятным сербским горам.

Дело было под вечер. Присев отдохнуть, они услышали чьи-то голоса. Друзья поднялись, прислушались еще раз — нет, слух не обманывал. По тесной тропинке в лесу шла колонна из десятка вооруженных мужчин. Мелькнувший было луч надежды тут же погас. В третий раз солдаты напали на четников.

Старая ложь и теперь осталась в силе: «Мы — отпускники, боялись партизан, шли без дорог и заблудились».

Конечно, дражевисты им не поверили. Их мучили, устраивали перекрестные допросы, обыскивали несколько раз, но ничего нового не узнали. Ответ бы тот же: «Отпускники мы, потеряли дорогу, хотим вернуться домой». Они уже накопили опыт, встречаясь с дражевистами.

В плену друзья не пали духом и не потеряли веры, что найдут партизан. Думали только об одном — как вырваться из грозных лап глашатаев гитлеровского «нового порядка». Наконец и это свершилось.

Боян Михнев, Евтим Манов и Стефан Калыпчиев никогда не забудут село Кушич и добрых людей в нем. Фактически оттуда начался их партизанский путь. Благодаря жителям Кушича они попали в главный партизанский штаб Сербии, где встретились и познакомились с товарищем Штерю Атанасовым, который был послан сюда как представитель Заграничного бюро нашей партии в Москве. После тщательной проверки товарищ Атанасов поверил Михневу и оставил его своим помощником. В то же время к ним туда пришли и другие болгарские солдаты, сбежавшие из оккупационных войск. Так, мало-помалу, собралась целая рота, переросшая в дальнейшем в батальон, получивший наименование Болгарский солдатский батальон. Командование было возложено на Бояна Михнева.

Действия батальона через товарища Атанасова планировались и согласовывались с югославскими руководителями. Отзвук этих действий быстро долетал до частей и подразделений болгарской армии, расквартированных в Сербии. Участились побеги из армии, и батальон Михнева рос неимоверно быстро. Только за полтора месяца численность личного состава болгарского батальона увеличилась до 224 человек, а на вооружении у него было 20 легких пулеметов, одно 45-миллиметровое орудие, много винтовок, автоматов и гранат.

На югославской территории батальон действовал несколько месяцев. За это время были проведены десятки операций: и самостоятельных, и совместно с югославскими партизанами. В боях был накоплен значительный опыт, и когда батальон пришел на территорию Болгарии, он уже представлял собой хорошо вооруженную и высокоорганизованную боеспособную партизанскую единицу.

Трое первых партизан из села Радово ушли в горы в начале апреля 1944 года. Это было не очень рано для такого передового села, как Радово. Но прошло немного времени и в отряде получили сообщение, что из Радово готовы прибыть еще двенадцать человек. Стало ясно, что люди давно созрели для борьбы, только требовался небольшой толчок. Во главе их были Асен Георгиев, Димитр Мирчев и Славчо Захариев. За ними мы отправили Георгия Георгиева и Цецу Тодорову — партийного и молодежного руководителей, а также только что прибывшего в отряд Асена Георгиева.

Придя в село, они разыскали Ивана Христова. Он немедленно обошел село и поговорил со всеми двенадцатью, решавшими стать партизанами. Место сбора было назначено в сосновом лесочке северо-западней села. Хотя решение было принято единодушно, кое-кто начал колебаться, и в результате пять человек отказались. Возвращаясь с поля, Никола Арсов получил извещение, и оно взволновало его. Он сел на большой камень на улице и задумался.

Что делать? Был бы жив отец, тогда он бы не беспокоился. Было бы кому заботиться о семье, но сейчас, когда отец умер, а он уйдет, фашисты лишат крова его маленьких братишек и сестренок. Что же делать? Перед организацией он дал обещание, разве теперь можно отступать? Ведь товарищи подумают, что он трус и лгун! Да и не только те, кто уйдет сейчас, подумают так, но и десятки партизан — его одноклассников, — которым он не раз заявлял, что свободу завоевывают только оружием. И вот теперь ему приходится отказываться от того, во что он верил и что проповедовал тем, кто был моложе.

Никола сидел так несколько минут. Мимо проходили девушки, парни, окликали его, кое-кто задевал, но для него они сейчас не существовали. Весь мир свелся к дилемме: оставаться или уходить.

Наконец Никола вздохнул и решил: «Будь, что будет. Дал честное слово и сдержу его. Мама как-нибудь обойдется, дети тоже продержатся. А в селе остаются коммунисты. Помогут матери, не оставят ее без дров и без денег».

В это время перед ним остановился Иван Христов и поглядел вопросительно.

— Иду, Ваньо, — не дожидаясь вопроса, сказал Никола, — другого пути для ремсиста Николы нет.

— Дай руку, брат, — воскликнул Иван, — и плюй на таких ремсистов, как Йордан и Рангел, которые говорят одно, а делают другое. Если останемся живы, спросим с них.

— Не надо угрожать, Ваньо, люди разные: одни убеждаются в правоте нашего дела легко, другие — с трудом. Одни меньше колеблются, другие — больше. Не все капли в реке движутся вместе. Одни вырываются вперед, другие попадают в водовороты, но в итоге все достигают моря. Так и люди.

— Ты прав, конечно, но уж больно зло меня берет на этих идиотов. Просто надули нас.

— Да, обманули, но мы через некоторое время навестим их. Придем к ним вооруженные гранатами, пистолетами, новыми автоматами, отнятыми у врага, и я не верю, что они тогда отступятся от своего обещания. А теперь пора идти, товарищи, поди, ждут нас.

— Да, пойдем, брат, — в добрый путь, а там уж «как покажет сабля да честь юнака».

На этот раз стихи поэта полностью отвечали их состоянию, поэтому и настроение было ботевское.

Никола и Иван двинулись по узкой улочке, а когда вышли за село, тихонько запели: «Кто в грозной битве пал за свободу, тот не погибнет. О нем рыдают земля и небо, зверь и природа, и люди песни о нем слагают…»

— Брат, — сказал Иван, хлопнув Николу по плечу, — интересно, останемся мы в живых или зароют нас в безымянной могилке?

— Черт его знает, трудно сказать, все может случиться, — ответил Никола. — Я, например, хотел бы остаться живым, чтобы увидеть, как произойдет революция. Это будет нечто исключительнее. Как ты ее себе представляешь?

— Я лично представляю ее себе наподобие русской. Мы отберем у фашистов оружие и прикончим их.

— А потом? — спросил Никола.

— А потом у нас будет власть рабочих и беднейшего крестьянства, и все, — ответил Иван.

— Да! Легко сказать «все», но за это «все» сколько погибнет таких, как мы.

— Ты же не думаешь, что на свадьбу идешь. Завтра же мы, видать, столкнемся с гадами. Слушай, если я погибну раньше тебя, ты держись, воюй по-геройски и когда-нибудь, если вспомнят обо мне, скажи пару добрых слов, как у Ботева: «Умер бедняга за правду, за правду и за свободу».

— Прекрати глупости болтать! — как старший оборвал его Никола. — Еще из села не успели выйти, а ты уже о почестях заговорил. Подожди, будет еще и на это время.

Дошли до соснового леска. Никола предупредил, чтобы Иван не разговаривал. Шли по густому лесу, сухие ветки хрустели под ногами, наконец, показалась полянка, на которой их уже ждали восемь готовых в путь молодых и старых партизан.

После прибытия в отряд представителя Центрального Комитета партии Раденко Видинского — старого коммуниста, депутата Народного Собрания, одного из старейших членов ЦК БКП — план, который составили мы с баем Пешо, претерпел ряд изменений. Вместо того чтобы отправиться в окрестности Радомира, мы проводили товарища Видинского в Треклянский район, где он временно оставался в должности уполномоченного ЦК. В этот район входило около тридцати сел. Мы с баем Пешо тоже не были знакомы с этими селами, поэтому нам было только на пользу встретиться со здешними людьми.

Из Палилулы мы отправились в Горочевцы, а оттуда — в Докьовцы. В этих селах провели партийные собрания и познакомили коммунистов с новым курсом партии.

В Докьовцах мы случайно встретили старого знакомого бая Пешо партийного активиста Ламби Данаилова. Он занимался здесь торговлей древесными материалами и временно остановился на одной мельнице. День мы провели у него, обменялись мнениями по некоторым вопросам, поручили ему доставлять нелегальную литературу из Софии и отправились в село Долгая Лука, находящееся по другую сторону докьовского хребта.

Люди здесь жили в нескольких махалах, погрязших в страшной бедности. Холмы вокруг были безлесные, поэтому потоки воды во время дождей сносили с них все, оставляя непроходимые овраги.

Мы отправились к дому Златко Янакиева, который помог нам создать в селе партийную и ремсовскую организации. Мы вовлекли в активную работу и обоих братьев Симовых, Бориса и Крума, которые в то время были эвакуированы в село.

Незабываемым осталось в нашей памяти молодежное собрание в Долгой Луке, которое мы провели в сарайчике братьев Симовых. Перед молодежью выступил бай Пешо. Он был в отличном настроении, бодр и весел и словно играл словами, нанизывая их легко, как перламутровые мониста. Бай Пешо был очень хорошим оратором. Он непрестанно следил за присутствующими и как бы отгадывал их скрытые мысли и намерения.

Бай Пешо говорил о классовом обществе, о классовой борьбе, о сегодняшней борьбе всего честного и прогрессивного против злейшего врага человечества и о роли партии в этой борьбе.

— Кем является для нас партия, товарищи? — спросил он и, немного подождав, сам ответил: — Это наша мать — добрая, нежная, часто строгая, но справедливая. Случается, что она сердится и может даже ударить так, что от ее оплеухи будет больно, но сразу, как ты исправишься, она снова становится доброй и ласковой и камня за пазухой для тебя не держит. За такую мать дети могут всем пожертвовать, даже собственной жизнью. За партию, за нашу мать, готовы биться на смерть миллионы ее сыновей и дочерей. Сейчас партия под угрозой, под угрозой и наша любимая родина, и только от нас зависит их защита.

Бай Пешо говорил, а молодежь слушала, не отрывая от него глаз. Слушала голос нашей партии, которая провела тысячи битв, иногда побеждала, а иногда выходила из боя раненой. Такие слова они слышали впервые, и мне казалось, что они боятся передохнуть или мигнуть, чтобы не пропустить чего-нибудь. Бай Пешо говорил около получаса.

— Итак, товарищи, — закончил он, — любите от всего сердца нашу незаменимую мать партию. Слушайте ее, точно выполняйте все ее указания, смело идите под ее знамя. Под этим знаменем идут миллионы, и они победят.

Эти слова, сказанные тогда, в условиях нелегальной борьбы, в разгар решительнейшего сражения, которое вела партия, имели неотразимую силу. Они были призывом к ремсистам, которые с готовностью отозвались на этот призыв.

В той же долине, где расположено село Долгая Лука, лежит и село Косово. По плану это был следующий пункт нашего «путешествия». Когда мы подошли к нему, луна стояла уже высоко. Она купалась в желтоватом блеске неба и спокойно плавала под охраной миллионов искрящихся звезд.

Требуя от партизан строгого соблюдения установленных правил, мы сами частенько их нарушали. Двигались скученно, а не колонной и всю дорогу разговаривали, а разговоры отвлекали наше внимание и создавали опасность попасть в засаду. Это происходило по той простой причине, что одиночество и молчание тяготило, а разговоры мы вели на очень интересные темы. Я, например, с удовольствием участвовал в беседах о борьбе коммунистов в тюрьмах и лагерях, о спорах, ведущихся между различными группами коммунистов, в которых одни осуждали линию партии на вооруженную борьбу, придерживаясь мнения, что лучше подождать Красную Армию, которая все свершит сама, другие же доказывали правильность партийной линии и всеми силами старались отстоять ее. Эти товарищи использовали малейшую возможность, чтобы сбежать из тюрем и лагерей, а когда это им удавалось, сразу же кидались в огонь борьбы.

Интересными были и разговоры о боевом прошлом нашей партии. Мои спутники были современниками многих этапов, и у них было чему поучиться. Они рассказывали о времени, когда в партии действовали сектанты, о том, как закончилась борьба между старым и новым курсом.

Чаще всего мы разговаривали о нашей нынешней ежедневной работе.

Сердечность, с которой нас встречало население, и его огромная любовь к партизанам произвели сильное впечатление на товарищей Раденко Видинского и Георгия Аврамова. Они ведь не видели, как было вначале, когда отряду помогали только трое ятаков, когда население боялось нас и выдавало полиции, когда отряд постепенно увеличивался с трех до трехсот человек, когда мы боролись с отчаянием, с оппортунизмом и другими невзгодами. Они не знали, каких трудов стоило нам в то время перезимовать, создать первые массовые базы. Может, поэтому, а может, для того, чтобы поощрить первых партизан, двое опытных коммунистов считали быстрый рост сознания у крестьян и большие успехи в массово-политической работе нашей личной заслугой.

Незаметно проходили мы километр за километром. Долгая Лука осталась далеко позади, теперь уже на нас лаяли косовские собаки.

— Кто из нас знает дорогу? — спросил Георгий Аврамов.

— Идите, идите, — ответил ему бай Раденко, — Косово — это мое царство. В Трынском крае царь Славчо, а здесь я. Знаю каждую тропинку и каждый дом.

— Ну если так, веди! — воскликнул бай Пешо.

Через несколько минут товарищ Видинский постучал в какие-то ворота. Показался темноволосый молодой человек в рубашке. Он сразу узнал Видинского и кинулся его обнимать. Бай Пешо и я стояли у ограды деревенского колодца и наслаждались красивым ночным пейзажем, озаренным луной.

Нас пригласили, и мы один за другим переступили порог дома. Борис Манов был одним из самых активных ремсистов в селе. Он правильно повел работу в организации и, хотя до этого связи с отрядом у него не было, сумел создать боевую группу и подготовить ее к проведению актов саботажа. Инициатива у косовской молодежи била ключом. Нужно было только кому-нибудь ее направить. Наши партийные работники оказались на месте.

Во время двухдневного пребывания в Косове мы имели возможность встретиться с местной молодежью и партийцами и организовать диверсию, которая облегчила проход отряда через район Средорека и о которой я уже упоминал.

Это произошло так: узнав, что отряд поджег общину в селе Злогош, от которого до Косово был один день пути, и что по следам Денчо в направлении Средорек — Драгойчинцы двинулось много войск и полиции, мы решили напасть на местную сельскую стражу и создать впечатление, что отряд прошел не через Средорек, а через Косово. У нас имелись данные, что за день до этого полиция села Трекляно вызвала из Косова Раде — активного члена «сговористской» партии — и поставила перед ним задачу организовать в селе «общественную силу». При появлении партизан один из фашистов должен был подать определенный сигнал, по которому все члены «общественной силы» соберутся в одно место, где получат оружие и задачу.

Мы заранее поручили ремсистам изучить все подробности, относящиеся к сельской страже: состав, вооружение, караульное помещение, сигнализацию и другое. И не успело стемнеть, как стало известно, что полиции в селе нет, что постоянная стража состоит из десяти человек, что они не вооружены, что караульное помещение находится в школе. Узнали также, что при появлении партизан сигналом сбора «общественной силы» будет служить удар церковного колокола, по которому все фашисты села соберутся в школу. А там доверенный человек властей раздаст им оружие для расправы с партизанами. Оба здания — школа и церковь — стояли рядом по одну сторону шоссе Долгая Лука — Трекляно, параллельно которому текла мелководная речушка.

Когда все было готово, бай Пешо и я появились у входа в школу. Автоматы блеснули в свете мерцающей лампы, и крестьяне, служившие в страже, содрогнулись от страха. Они стали прятаться один за другого, будто каждый хотел, чтобы мы не видели его лица или чтобы не встретить первым автоматную очередь, если мы откроем огонь.

Только мы приказали им поднять руки и приступили к обыску, как с дороги послышался голос Раденко Видинского:

— Первой чете с тремя пулеметами перейти реку и перекрыть дорогу из Пенкьовцев, второй устроить засаду под селом, а третьей арестовать старосту и всех остальных здешних фашистов.

Его голос ясно слышался в школьном помещении. Это еще больше смутило крестьян. Они плакали, умоляли оставить их в живых и обещали, что никогда больше не будут служить в страже. Такое же обещание дал и сам начальник стражи, Раде, когда мы пришли к нему в дом. Однако мы не удовлетворились только обещаниями, а предложили ему немедленно отправиться в полицейский участок в Трекляно и подать в отставку. После этого мы вручили приказ № 13 старосте, старому цанковисту Андону и другим приверженцам власти. Покончив с предупреждениями, мы освободили сельскую стражу и направились к соседнему селу Пенкьовцы, где напали на почтовую станцию.

Обе наших операции совсем запутали фашистов. Что делать — ни туда, ни сюда! Пришлось им разделить свои силы, а это и было нашей целью. Так отряд вышел из Косово без боя и без каких-либо потерь.

Сильное воздействие на крестьян оказала отставка, поданная командиром «общественной силы» Раде. Явившись к приставу треклянского полицейского участка, он заявил:

— Господин пристав, освободите меня от обязанности командира.

— Почему? — спросил пристав, вытаращив глаза.

— Получил от партизан приказ № 13, — ответил Раде.

— Ну и что из этого? Ты чьи приказы выполняешь — наши или этих бандитов?

— Господин пристав, — с отчаянием взмолился Раде, — не могу я не выполнить этот приказ. Вчера меня помиловали, потому что я обещал подать в отставку, но если я их обману, то никакой милости мне не будет.

— Трус! — взревел пристав. — Под суд отдам! Партизанам продался! Убирайся отсюда быстрее, чтобы глаза мои тебя больше не видели, продажная тварь!..

— Подождите, господин пристав, я ведь сам не продался и никого другого не продал. Хочу только, чтобы не пострадала моя семья. Поставьте другого на эту работу! — возбужденно заявил Раде.

— Другого! — затряс головой пристав. — И другие такие же, как ты. Ладно, давай убирайся отсюда!

Раде нахлобучил свою овчинную шапку и, даже не попрощавшись, быстро перешагнул порог участка и, довольный, пошел домой.

В центре площади в Пенкьовцах белела большая одноэтажная постройка. Судя по внешнему виду, она, должно быть, принадлежала или попу, или старосте. Нам было все равно, и мы решились постучать. Там, пожалуй, можно было найти если не винтовку, то хотя бы пистолет.

Подошли к дому. Окно, выходящее на площадь, было плотно завешано одеялом, только из-под двери пробивался тонкий, как ленточка, луч света. Внимательно присмотревшись, бай Раденко сказал:

— Не спят еще. Вы войдите, а я останусь охранять.

В дверях показалась невысокая женщина. Встретила она нас немного взволнованно, но поняв, что мы партизаны, набралась смелости и прошептала мне на ухо:

— Ребята, поп у меня страшный бабник, все время пристает к деревенским женщинам, а меня беспрестанно изводит. Хорошо было бы припугнуть его, у него пистолет есть… Давайте входите! — громко добавила попадья и повела нас через длинный коридор.

По тому, как попадья говорила и держала себя, было видно, что хотя она по социальному положению и относилась к сельской интеллигенции, не была ни достаточно культурной, ни слишком простой — серединка на половинку, как говорят в народе, — но в данной ситуации оказалась достаточно сообразительной и хитрой, чтобы использовать обстоятельства в свою пользу. Но разве имели мы право вмешиваться в их личную жизнь? Да и кто из них был более виновен — он или она?

— Так вот, что касается пистолета, то мы его возьмем, — сказал бай Пешо, — а прочие свои дела пусть поп с попадьей сами решают.

Приотворив дверь в комнату, где, раскинувшись на двухспальной кровати, лежал поп, попадья позвала его:

— Батюшка, эти люди пришли нас исповедовать. Пусть теперь боится тот, кто грешен.

— У служителей церкви грехов не бывает, — полушутя, полусерьезно ответил поп и вопреки тому, что в комнату вошли вооруженные люди, не приподнялся и даже не шевельнулся. И когда здоровались с ним, оставался в том же положении, будто его положили в гипс.

Встречались в нашей практике различные случаи, когда мы посещали богатеев, в любое время дня и ночи входили в дома священников, и самые злейшие наши враги вставали, как это требовали законы гостеприимства, а этот все время лежал на кровати, как бревно.

Случилось однажды нам посетить ранилужского попа Милана. Дом его был двухэтажный, и по всему было видно, что спальня расположена на втором этаже. Стучим в двери нижнего этажа, барабаним, что есть сил, а никто не отвечает. Вдруг услышали, что кто-то ступает полегоньку по лестнице и молчит. Подождали, думая, что дверь откроется — не тут-то было. В общем, вывели нас из терпения, и тогда мы закричали да так, что по всей округе слышно было:

— Открывай, батюшка, а не то мы ворота тебе разнесем. Все равно не скроешь от нас свою грешную душу.

Не прошло и минуты, как дрожащий мужской голос ответил:

— Чада мои, господь не позволяет открыть вам, не спешите огорчить его благородную душу.

— Хорошо, хорошо, подождем еще несколько секунд благоволения божьего, но если потом не откроешь, придется нам, батюшка, войти всем в дом через разбитые двери.

Еще не успели закончить, а двери уже были открыты, и перед нами предстал застывший в божьем смирении поп Милан и каждому по отдельности руку подал. Немного погодя та же рука перебросила через наши плечи по паре вязаных носков. А этот пенкьовский поп молчит как немой. Спрашиваем об оружии — молчит, спрашиваем о фашистах в селе — ноль внимания. И не только молчит, даже не пошевелится. Э, да ведь и наши нервы не железные.

— Вот осел, — прошептал мне бай Пешо, — как уперся, так ни в какую.

Попадья и та возмутилась его бессовестным поведением.

— Батюшка, встань с кровати, люди подумают, что ты только что родил, — насмешливо поддела она супруга.

— Ты не рожаешь, так я рожу, — ехидно ответил поп. — Сказал ведь тебе, что плохо себя чувствую!

По их разговору чувствовалось, что отношения между супругами не из лучших и в доме назревает скандал.

— Отче, — обратился к нему бай Пешо, — по-человечески тебя прошу, отдай пистолет, хочешь за деньги, хочешь так подари.

— Вам что, попадья разболтала о пистолете? — сердито спросил поп. — Она, я знаю! Ну ничего, когда вы уйдете, я спрошу, какому царю она служит.

— Слушай! — уже серьезно обратился к попу бай Пешо. — Попадья ничего нам не сказала, и если мы узнаем, что ты будешь измываться над ней, то, знаешь ли, найдется и на тебя управа. По-доброму скажи — отдашь пистолет или нет?

— Я его отдал старосте. Был заржавевший, не стрелял, ну я его и отдал. Вам он бы все равно не сгодился.

Староста жил где-то на другом конце села, километрах в семи-восьми в сторону от намеченного нами пути. Будь мы уверены, что действительно найдем там пистолет, не жалко было бы и пройтись туда. Но очень вероятно, что поп сказал нам неправду. Разумнее было отправиться в Палилулу и там ожидать прихода Денчо.

Денчо мы не дождались, но пришли Георгий Григоров, Златан, Димитр Тошев и еще три-четыре человека. Предстояло привести в исполнение несколько смертных приговоров — над корчмарем Пано в Видраре и попом в селе Горочевцы. Он, пользуясь личиной божьего служителя, не только собирал часть продуктов с крестьян, но кроме того, доносил фашистам о тех, кто помогал партизанам. Хотя ему и передали наш приказ № 13, толку от этого оказалось мало.

Здесь, в Палилуле, бай Пешо и я расстались с Раденко Видинским. Он возвратился в свой район, а мы с группой отправились в Горочевцы.

В село добрались мы перед рассветом и расположились в церковной махале.

Подходило время обеда. Мы с баем Пешо бодрствовали, а Георгий Григоров спал, так как отдыхали мы посменно. Уже пора было вернуться нашим разведчикам, посланным в села Видрар, Вукан и Лева-Река. Вдруг Рилка — дочь хозяина, на которую было возложено наблюдение за улицей, — тревожно вскрикнула:

— Ой, ой, идут поп и псаломщик!

Мы вскочили — и к окну.

Девочка не обманывала. Поп и псаломщик уже шли по двору. Один нес белый котелок, а другой — большую корзину для яиц.

— Вот тебе поп, вот тебе и беда, — пошутил бай Пешо. — Что он всегда суется, куда не следует?

— День Лазаря, — ответила мать девочки и пошла одарять попа, пока он не вошел в дом. Поп взял яйца, благословил ее и вернулся обратно.

— Как раз к вечеру наполнит корзину и обеспечит нас яйцами на ужин, — сказал я баю Пешо, и тот неожиданно рассмеялся так громко, что разбудил Георгия.

— Что смеетесь? — пробормотал он со сна.

— Славчо меня рассмешил, — ответил бай Пешо и подогнул одеяло, сползавшее ему за спину.

Георгий снова заснул, и мы стали читать газеты. Стемнело, и группы разошлись на задания. Одна, возглавляемая Каменом, пошла к попу.

— Где поп? — спросил Камен попадью, войдя в дом.

— А он с тех пор, как получил записку с нехорошим числом, дома не ночует. Куда-то уходит, а куда — ей-богу, не знаю. — И попадья зажгла керосиновую лампу и поставила ее на окно, выходящее к соседнему дому, но это не произвело на наших никакого впечатления. А тем временем поп, узнав по сигналу о появившейся опасности, убежал подальше и спрятался.

Вечером, когда группа полностью собралась, было доложено о случившемся, и бай Пешо сказал:

— На этот раз убежал, но когда-нибудь попадется нам в руки.

А яйца, собранные попом, мы все-таки съели. Попадье, хочешь, не хочешь, пришлось отдать их нам вместе с корзиной.

Группа, отправленная в село Видрар, возвратилась, отлично выполнив задачу. Корчмарь Пано, не скрывавший своей ненависти к партизанам, был ликвидирован. Последней каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилось его донесение полиции о том, что отряд находится в Видраре. Полиция незамедлительно организовала засаду, но, благодаря зоркости наших разведчиков, мы сумели ускользнуть. За это предательство корчмарь и понес заслуженное наказание. Его сын Ананий, ответственный партиец, мало того, что не возмутился поступком своего отца, но взял его под свою защиту, а партизан в чем только не обвинил. Но и этого ему показалось мало, и он отстранился от партийной работы.

Циркуляр № 2 предусматривал уход в партизаны почти всех ответственных работников как по линии партии, так и по линии РМС. Некоторые комитеты уходили полностью, на местах оставались только те товарищи, присутствие которых, по мнению вышестоящего руководства, было крайне необходимо. В Софийском округе мобилизация проходила под непосредственным руководством окружного комитета партии.

По созданным каналам были переправлены из Софии в Трынский отряд секретарь ЦК РМС и член ЦК партии Йорданка Николова, секретарь окружного комитета Георгий Чанков — Асен, секретарь НРПС и член ЦК Начо Иванов, члены ЦК РМС Свилен Русев, Добри Алексиев и Нинко Стефанов. Часть из них собиралась на станции Батановцы, часть — в Радомире, остальные — на станции Земен. Беспрепятственному проведению мобилизации содействовала массовая эвакуация жителей Софии. Из столицы выезжало все население, так что ни багаж, ни дорожный вид подпольщиков не вызывал у полиции никакого подозрения. В то время все были одеты одинаково, у всех были рюкзаки, большие сумки или узлы.

Партизанское движение стало настолько популярным, что в отряд приходили даже те, кто страдал различными болезнями — тромбофлебитом, малярией, туберкулезом, ревматизмом и т. п. Эти товарищи, хотя и были больными, старались никому не быть в тягость. Кроме того, некоторым уже было по пятьдесят-шестьдесят лет, но и они ни в чем не отставали. Шестидесятилетние бай Стефан и Трайко Андонов мерялись силами с молодежью, не уступая им ни в ходьбе, ни в выносливости. Трайко Андонов все время соревновался со своими сыновьями Савой и Мечо, а Цвета Юрукова — мать Асена и Виктории — состязалась не только с сыном и дочерью, но и с такими скороходами, как Райчо и Златан.

Старая Софиянка из перникского села Ярджиловцы отправила в отряд трех сыновей. Рано оставшись вдовой, она с неимоверным трудом вырастила сыновей, но партии доверила их от чистого сердца.

У калитки бабушка Софиянка обняла своих, похожих друг на друга сыновей и сказала:

— Дети, ваш покойный отец не занимался много политикой. Лишь от вас я узнала о коммунистах, вы помогли мне понять, что это лучшие из людей и что только они принесут счастье таким горемыкам, как мы. А коли вы избрали этот путь, я — ваша мать — не стану вам перечить. Трудно мне будет без вас, но дай бог, чтобы вернулись вы домой живы и здоровы. Смотрите только, не провинитесь в чем-либо. Ну ступайте, в добрый путь!..

Материнское сердце не допускало мысли, что кто-нибудь из них может погибнуть. Все трое были богатырями, и за каждого болело сердце. Хотя бы сберегла их счастливая судьба.

Сейчас на дороге, ведущей в Ярджиловцы, высится безмолвная братская могила. На ее плите написаны имена и трех братьев-героев — Цветко, Данчо и Любко Чакриных.

По каналу Радомир — Палилула, как весенние воды, устремились подпольщики. Георгий Аврамов и Славчо Радомирский проделали огромную работу, результаты которой не замедлили сказаться. Только за апрель из Перникской и Радомирской околий пришло в отряд сто тринадцать человек. Из сел Нижняя Диканя, Кондофрей и Друган вместе с членами партии и РМС прибыли и много беспартийных. Бывали дни, когда в Палилуле собиралось по 60—100 человек, которых связные переправляли в Калну. Там опытные партизаны обучали их, вооружали и знакомили с партизанской жизнью. До конца апреля к нам прибыло более 350 мужчин, женщин, юношей и девушек. Этот факт сам по себе подтверждал верность партийной линии и то огромное влияние, которое имела партия на широкие народные массы.

К тому времени в отряд вернулся Боян Болгаранов, а после него без помощи связных прибыли Владо Тричков и Веселин Георгиев. Поговаривали, что к нам должно прибыть партийное и военное руководство, а также представители других партий для формирования нелегального правительства Отечественного фронта, а Софийский район должен стать центром готовящегося народного восстания.

Эти разговоры сильно повышали наш энтузиазм. Приближение партийного и военного руководства к боевым частям имело бы огромное значение для успешного развития дальнейших действий. Оно отражало решительный характер борьбы и вступление в ее последнюю фазу — захват власти.

В целях укрепления военного руководства Софийской зоны были проведены следующие изменения: Боян Болгаранов был назначен командующим зоны, Добри Джуров — командиром отряда «Чавдар», Жельо Демиревский — командиром Дупницкого отряда, Делчо Симов и я были назначены членами штаба зоны. Начальником штаба зоны остался Здравко Георгиев. Одновременно с этим Георгий Аврамов (бай Пешо) и я были введены в состав окружного комитета партии.

К 8—9 апреля в Калне собралось много народу. К этому времени туда прибыл Светозар Вукманович (Темпо) — представитель ЦК КПЮ и Главного штаба Народно-освободительной армии, действующей в Косово, Метохии и Македонии. Между ним, с одной стороны, и ответственными товарищами, прибывшими из Софии, Владо Тричковым, Бояном Болгарановым, Йорданкой Николовой, Георгием Чанковым и командованием отряда, с другой, состоялись переговоры относительно оперативно-тактического взаимодействия наших и югославских народно-освободительных войск, действующих около болгарско-югославской границы, южнее горы Руй. Во время этих переговоров был утвержден план, по которому Трынский отряд, находившийся в то время в Калне, должен незамедлительно перебазироваться в горный район Козяка, пройдя через Кюстендил к городам Браня, Куманово, Кратово, расположенным на македонской территории, и совместно с македонскими и сербскими партизанами уничтожить находящиеся там оккупационные войска и поднять население на массовую вооруженную борьбу.

Выполнение этой задачи влекло за собой новые, еще большие трудности и испытания. По плану отряд должен был удалиться от Трынского района более чем на 100 километров, и действия его должны были протекать на совершенно незнакомой территории. Но личный состав отряда не падал духом, дело не в том, где будет разгромлен враг — на сербской, македонской или болгарской земле. Важно, чтобы была достигнута цель.

Прибытие секретаря окружного комитета партии, секретарей ЦК и окружных комитетов РМС, а также других руководителей имело еще и ту положительную сторону, что наряду с помощью, оказываемой нам на месте, они сами имели возможность непосредственно познакомиться с работой, проводимой здесь, и с людьми.

Огромную роль для нашей будущей деятельности сыграли две конференции с ответственными за партийную и молодежную работу в околиях округа, а также собрания, проводимые с рядовыми членами партии и РМС.

На первом совещании, руководимом секретарем окружного комитета партии, присутствовали товарищи Денчо Гюров, Делчо Симов, Здравко Георгиев, Крыстан Крыстанов, Тодор Младенов и Трифон Балканский. Крыстанов и Младенов были вызваны из околий специально на это совещание.

Присутствующие подробно отчитались о состоянии дел в партийных, молодежных и отечественно-фронтовских организациях. По отчетам чувствовалось, что работа находится на подъеме, мобилизация проводится успешно и близится к концу. Сейчас более чем когда бы то ни было, требовалось оружие. Была отмечена повышенная активность Трынского отряда и действующих на местах боевых групп. Почти во всех селах Трынской, Брезникской, Софийской и Радомирской околий были созданы партийные организации или группы, а там, где групп не было, существовала регулярная связь с отдельными людьми. Это в значительной степени облегчало не только укрытие подпольщиков, но вообще открывало большие возможности для создания отрядов во всех околиях округа.

Бомбардировки, общее подорожание жизни, неудачи, которые претерпели фашистские части в предпринятой ими в марте операции, успехи Красной Армии — все это создавало прекрасные условия для осуществления директивы партии относительно расширения партизанского движения, а также для захвата власти.

Товарищи Денчо и Трифон Балканский сделали отчет о боевой деятельности отряда, а также о партийно-политической работе в отряде и в районах, через которые проходили. Агитационно-разъяснительная работа чрезвычайно повысила энтузиазм населения. Политические работники возвращались из походов с колоссальным опытом. В различной обстановке применялись различные способы работы: со взрослыми — одни, с молодежью — другие, с детьми — третьи. Кроме того, они научились распознавать врага, скрывающегося под личиной приятелей и друзей, наносящего неожиданные удары из-за угла или выступающего против нас открыто. Только благодаря тому, что мы раскрыли природу врага, нам удалось разгромить «общественную силу» Дочо Христова во многих селах Босилеградской и Кюстендильской околий. В Трынской околии фашистам вообще не удалось ее создать.

Вообще теперь партизаны имели большой опыт по продвижению в глубоких снегах, по блокировке населенных пунктов и по ведению боев в зимних условиях. Отмечались широкие связи с местным населением. Поистине, наши связи с народом стали настолько обширными и постоянными, что нам казалось излишним писать листовки. Все, о чем нужно было писать в листовках, мы объясняли крестьянам непосредственно в разговорах или через наших агитаторов.

После этих походов не осталось ни одного партизана, который бы не умел разговаривать с крестьянами, не знал бы, с чего начать и чем закончить, как обсуждать наболевшие вопросы. Все до одного стали агитаторами.

Одновременно с этим и в результате агитационно-разъяснительной работы значительно возрос численный состав отряда. Хотя полиция и жандармерия неистовствовали, хотя у тех, кто уходил в партизаны, сжигались дома и высылались родные, это не мешало сотням юношей и девушек, мужчин и женщин уходить в отряды даже в самые холодные дни февраля.

Товарищи Денчо и Балканский отметили, что в будущем особенно необходимо согласовывать действия отрядов с отдельными боевыми группами, чтобы последние могли проводить диверсии, отвлекая внимание врага от районов действия основных партизанских сил.

Мало-помалу изменилось и содержание понятия «подпольщики». Подпольщиками сейчас были не мы, партизаны, потому что мы действовали днем, проводили собрания, общались с населением, создавали наши органы, «подпольщиками» стали старосты, сборщики налогов, руководители различных фашистских организаций и те, кто думал до конца оставаться верными фашистской власти.

Если наши ряды непрестанно росли, становились крепче и устойчивее, если с каждым днем росли моральные силы партизан, в рядах царской армии день ото дня усиливалось разложение. Это состояние характеризовалось массовым бегством солдат в отряды и пассивным поведением тысяч других, кого толкали на борьбу против партизан.

Секретарь окружного комитета отметил как несомненный успех партии возросшую активность партизан, в результате которой была создана крепкая связь с населением. Он сказал, что партия одобряет формы и методы нашей работы и рекомендует проводить более мощные и частые удары по фашистской власти, которые приведут к ее быстрейшему свержению. Партия считает, что правительство Божилова не в состоянии сдержать натиск трудящихся масс, что из-за возросшей ненависти всего народа Болгария становится весьма негостеприимной к немцам, а версия, что немцы — наши друзья, разбита в пух и прах, и любому честному болгарину теперь ясна не только оккупационная роль фашистов у нас и во всей Европе, но и жандармская миссия болгарских войск в Греции и Югославии. Расширяющаяся борьба в Болгарии и в соседних странах, по оценке партии, неминуемо приведет к освобождению этих народов от фашизма. Для этого, бесспорно, необходимо еще много усилий, большое напряжение и жертвы.

Задачи, которые окружной комитет возложил на нас, были направлены на быстрейший разгром фашизма и сводились к нескольким основным пунктам:

а) Расширить сеть и увеличить численный состав партийных и молодежных организаций и боевых групп.

б) В ближайшее время покончить с недооценкой роли и значения комитетов Отечественного фронта как органов будущей народно-демократической власти и смело привлекать на их сторону членов других партий, если они честны и положительно относятся к нашей борьбе.

в) Всеми силами развертывать партизанское движение. Для коммуниста на данном этапе нет более важной задачи, чем с оружием в руках бороться против фашизма. Каждый член партии и РМС обязан привести в отряд, по крайней, мере, одного беспартийного патриота. Вовлечение широких масс в партизанское движение должно в ближайшее время привести к созданию крупных партизанских единиц и овладению ими всей территории.

г) Усилить и ускорить работу по разложению армии. Для этой цели использовать родных и близких солдат, их друзей, распространять среди солдат листовки, а при столкновении, если солдаты не сдаются, давать им почувствовать силу нашего оружия. Работу в армии довести до такого уровня, чтобы к нам переходили целые подразделения и части.

д) Наносить удары по немецким и правительственным объектам: складам, железнодорожным линиям и узлам, гарнизонам; создавать такую обстановку, чтобы фашисты и дохнуть не смели; разложить администрацию настолько, чтобы население почувствовало, что органы фашистской власти находятся в полной зависимости от партизан.

Указания партии были ясны. Мы понимали, чего требует от нас партия, мы чувствовали, что с приближением Красной Армии борьба ожесточается — становится борьбой всего народа, а это означает, что для победы необходимо жертвовать всем, абсолютно всем. Именно сейчас проверялся патриотизм каждого болгарина и болгарки, их преданность партии, народу, отечеству.

Такой же характер носило и совещание, проведенное секретарем ЦК РМС Йорданкой Николовой с руководителями молодежи. Задачи были поставлены те же, разница была только в формах работы.

«Партийные и молодежные руководители, — сказала мне в то время Йорданка Николова, — должны учитывать некоторые особенности работы с молодежью. Это люди молодые, неопытные, неосторожные, быстро воспламеняются и при плохом руководстве могут так же быстро погаснуть. Иногда их клонит к авангардизму, но, к счастью, это такой материал, из которого опытный мастер может изваять прекраснейший образ. Наш народ имеет полное основание гордиться своей молодежью — боевой, активной и политически правильно ориентированной».

Йорданка говорила об этом с особенной гордостью, потому что она сама выросла в рабочей семье, прошла через все трудности и невзгоды жизни, и для нее не было ничего более святого, чем борьба за счастье своего класса.

Состоялось и отрядное собрание. Боян Болгаранов сделал разбор операций, проведенных во второй половине марта. В итоге были сделаны выводы, что штаб отряда успешно справился с возложенными на него задачами и способен проводить более сложные операции, что отряд отвлек на себя значительные силы противника, ранее выступавшие против югославских партизан, доказал свою маневренность и выносливость, а захваченные 32 винтовки и два пистолета-пулемета со множеством патронов значительно улучшили наше вооружение.

Перед коммунистами была поставлена задача подавать личный пример дисциплины, преданности, самоотверженности и героизма.

Политические работники получили в свой арсенал новые документы и доказательства для организационной и разъяснительной работы. Перспективы победы были им ясны, как день.

После проведения всех этих мероприятий отряд приготовился в дорогу. Ответственные за партийную и молодежную работу вернулись в свои районы. Все были убеждены, что разгром фашизма реален и близок и что его свержение зависит прежде всего от организационной работы.

В то время как Владо Тричков, Болгаранов, Йорданка и Темпо в сопровождении английской миссии, согласно совместно разработанному плану, вместе с отрядом отправились на юг, мне с секретарем окружного комитета предстояло выполнить другую задачу — проконтролировать ход работы на сборном пункте в Палилуле, где сосредоточились группы новых партизан, встретиться с Раденко Видинским и отправить в Софию связного.

До Палилулы нам Предстояло пройти двадцать километров. Вместе с нами пошли также товарищи Георгий Григоров, Цеца и Асен Георгиев, которые по пути должны были, немного отклонившись в сторону, посетить село Радово, где несколько человек ждали связного, чтобы уйти в отряд. Одновременно Калну покинула и другая группа, имевшая задачу перебросить оружие в село Бусинцы, откуда наш товарищ Никола Николчев должен был перевезти его на телеге в одно софийское село и передать в отряд «Чавдар». Эта задача была возложена на Делчо и Здравко. Им предстояло договориться о пароле и всех остальных подробностях, связанных с переброской оружия.

Первым пунктом, где наша группа собиралась сделать остановку, было село Слишовцы. Здесь многие товарищи издавна выражали желание стать партизанами, но большинство членов партии все еще колебалось.

«Хоть бы сейчас они набрались решимости», — подумал я, переступая порог бабушки Раинки — матери Благоя и Николы Захариевых, одной из самых старых наших здешних ятачек, в доме которой должно было состояться собрание коммунистов.

В одной из комнат, кроме членов партии, находились Митко Гранитов и Петр Велков, первый — рядовой, второй — унтер-офицер царской армии. Товарищи, очевидно, чувствовали серьезность событий и предугадывали цель этого собрания. Если несколько месяцев назад основной причиной, препятствующей уходу в отряд, была лютая зима, сейчас, в преддверии цветущего и теплого мая, когда все начинало зеленеть, для отказа не было и не могло быть никаких оправданий.

Пока шла информация о международном и внутреннем положении, все было нормально — люди слушали и кивали головами, но когда мы прямо поставили вопрос о том, кто вечером уйдет с нами — все опустили головы. Только Гранитов хитро посматривал в сторону, поглаживая свои только что показавшиеся усики, и усмехался.

Несколько минут прошло в молчании. Товарищи решали. Это и правильно, и вполне допустимо. Люди, на плечах которых лежат семейные заботы, должны все взвесить, подумать, что может случиться с их семьями, если полиция узнает, что тот или иной ушел к партизанам. А слишовские товарищи уже видели немало репрессий фашистов и в Бохове, и в Ярловцах, и в Радово, и в Туроковцах. Никому не хотелось, чтобы его дом сожгли, а детей отправили в ссылку. Но вопрос был поставлен прямо и требовал короткого и ясного ответа — да или нет. Прежде чем стать партизаном, я не думал, насколько трудно сказать это короткое слово «да». Сейчас, глядя на этих упавших духом людей, я чувствовал, насколько это тяжело, насколько угнетает человека сознание ответственности за семью. Безусловно, некоторые товарищи в этот момент осуждали нас. Если бы вставал перед ними другой вопрос, проводилась бы какая-либо другая акция, где перед ними не так явственно стоял бы выбор, угрожающий чьей-нибудь жизни, тогда, без сомнения, они, не размышляя, отозвались бы на призыв, а стать партизаном — человеком, чья жизнь в любой момент висит на волоске… «Э, если бы это было так легко, то и Элин пошел бы к ним», — думал Николай Тазов, или Буби, как его называли в селе. Он тоже старался победить свои колебания.

Время шло. Терпение наше лопалось, а товарищи продолжали думать и сомневаться.

Первому полагалось выступить секретарю, и он, наконец, встал:

— Я, товарищи, — отрубил он, — не могу идти. На моих плечах четверо, и было бы преступлением с моей стороны оставить их, чтобы они голодали. Есть другие, у которых семейное положение полегче.

Секретарь, отводя глаза, смирнехонько сел и запахнул полу пиджака. Он ждал, что еще кто-нибудь выступит. Но кто?

— Я пойду, если пойдут все, — заявил Никола Захариев. — И у меня на руках мать, жена, дети, но где другие — там и я.

— При этих условиях и я пойду, — заторопился Буби, а за ним и остальные ставили то же условие. В этом положении, очень неопределенном и напряженном, нужен был один смельчак, чтобы проверить решимость остальных.

— Товарищи, — загремел из дальнего угла баритон Гранитова, — вам ли ставить партии такие условия? Я пойду, независимо от того, пойдут другие или нет. Хоть я и самый молодой среди вас, но считаю недостойным для коммуниста ставить такие условия. Вы, которые сделали меня коммунистом, которые учили меня любить партию, сегодня сильно пали в моих глазах. Вы для меня уже не те, которых я знал и уважал. Колеблющиеся трусы не заслуживают почета.

Высказывание Гранитова оживило обстановку. После него встал Мирчо Стефанов. Затем унтер-офицер тоже заявил, что пойдет, и на этом наше собрание закончилось. Из двенадцати членов партии решился, в сущности, только один — Митко Гранитов и Петр Велков были ремсистами.

Через два дня я отправил за ними связного. К нашему удивлению, унтер-офицер отсутствовал, он, видите ли, постеснялся нарушить присягу, данную молодому престолонаследнику, и отправился обратно в казарму.

В селе Реяновцы, находящемся на пути между Слишовцами и Боховой, куда мы не раз заглядывали, не было ни партийной, ни ремсовской организации. Большинство жителей, с которыми мы поддерживали связь, были людьми пожилыми и помогали нам больше по родственной, чем по организационной линий. На таком основании мы посещали дома Симо, Бояна, старосты и других. Единственным из более или менее молодых, кто поддерживал нас по идейным соображениям, был местный учитель Цоньо Тасев. При таком положении разумнее всего было бы сформировать здесь хотя бы комитет Отечественного фронта. Для этой цели на следующий день после нашего прибытия в село мы собрали несколько человек крестьян — наших помощников, чтобы поговорить с ними о задачах Отечественного фронта и, в сущности, организовать комитет. Особо большой активности комитет не проявил, однако риск, на который шли эти люди, укрывая нас, был немалый. Того, что порой переживали наши друзья за один день, часто хватало им на всю жизнь.

Помню, как однажды к нам прибежала бабушка Сиота, жена деда Симо, и, волнуясь и негодуя, рассказала: в село пришел переодетый полицейский агент и представился партизаном.

— И одежда, и винтовка у него, — рассказывала бабушка Сиота, — точно, как ваши. Еще немного, и я, позвала бы его в дом.

— Это было бы здорово, — иронически заметил дед Симо, — привести волка прямо в кошару.

В тот же день мы с Райчо, моим приятелем, засели в сарае бая Симо и чуть было не схватили агента. Помешала нам опять-таки старая Сиота, опасавшаяся, как бы после этого не сожгли ее дом. Агент Стоян Тодоров провоцировал многих людей, особенно женщин. От арестованных крестьян он узнавал различные подробности о нашей одежде, о том, как мы входим в села, о характере наших разговоров с населением, а после этого одевался, как партизан, и устраивал провокации. Но осторожные наши друзья и ятаки не шли на полицейскую приманку. Они, были непревзойденными хитрецами и великолепно умели обманывать врага, прикидываясь то наивными, то глупыми — в зависимости от того, что требовала обстановка.

Рассказывали о сообразительности старой Юлы из Слишовцев, согбенной хромой женщины, которой пришлось померяться хитростью с этим же полицейским агентом.

Перекинув через плечо вещмешок и нахлобучив кепку, агент прошел мимо калитки Юлы, заглянул за ограду и, как только увидел ее, помахал рукой, словно человек, которого преследуют, подождал ее и сказал, чрезмерно волнуясь:

— Поди сюда бабушка, давно мы не виделись. Я Славчо, не узнаешь?

— Я, сынок, знаю Славчо. Мы с ним родные, а ты совсем не похож на него.

— Да нет, я пошутил — Денчо я. Принеси мне немного хлеба.

— Хлеба, сынок, нет у нас. Государство не дает, а на наших песчаных полях растет только бурьян.

— Партизан я, — плаксиво сказал агент, — борюсь за вас — за тебя, за детей твоих, а ты не хочешь мне дать куска хлеба…

— И чего это ты за меня борешься? — рассердилась старушка. — Разве я тебя в лес к партизанам отправила? Кто отправил, тот пусть и хлеб дает.

После этого разговора агент убедился, что если бы он был настоящим партизаном, то она бы так не поступила. В душе его все взбунтовалось, хотелось схватить винтовку и расстрелять ее, как расстреливали в подвалах околийского управления схваченных патриотов, но ему была поставлена другая задача, и это его сдерживало. Ничего другого ему не оставалось, кроме как сквозь зубы обругать зазнавшуюся старуху и двинуться прочь по изрытой дождевыми потоками дороге.

Из Реяновцев мы отправились к бабушке Марте из Боховы. Она жила в Орловце — окраинной махале села. По возрасту она была вроде старейшины в многолюдном семействе деда Рангела, прямого и неуступчивого старика, только бабушке Марте он никогда не перечил. А как старуха Марта любила нас! Услышав лай собак, она хватала стоявший у кровати посошок, подходила к окну, отодвигала краешек занавески и, заметив наш сигнал, сразу открывала ворота и прикрикивала на собак: «Да замолчите вы, на кого это вы смеете так лаять?».

Собаки, услышав строгий голос, поджимали хвосты и прятались под навес.

Так бабушка Марта поступила и на этот раз. Обругала собак и дождалась нас у дверей.

— Добро пожаловать, — сказала старушка и уступила нам дорогу, чтобы мы первыми вошли в дом, где дед Рангел уже зажег коптилку. С того времени, когда мы подстригли и побрили старого Рангела в горах, прошло много времени, но он любил часто рассказывать об этом случае, как о самом значительном событии в своей жизни.

— Честно говоря, — признавался старик, — сначала испугался я. Подумал, что нарвался на контрашей.

Бабушка Марта хорошо знала свои обязанности. Сначала она собрала нам на стол, а потом спросила, не нужно ли достать гектограф, чтобы вынести его из укрытия, пока спят внучата. Старушка была смела, но вместе с тем очень осторожна. Все, что мы доверяли ей, она берегла, как зеницу ока, не была болтливой и ни перед кем не распространялась о порученной работе.

Старая женщина была права. Враг подслушивал и преследовал всех, кто не умел быть осторожным.

Уже несколько дней Георгий Чанков жаловался на боль в колене, которая мешала ему идти. В дороге мы то и дело останавливались. Не знали, чем его лечить. На колене образовалась опухоль, и кто знает, во что это могло вылиться. На всякий случай показали больную ногу бабушке Марте.

— Пустяки, — успокоила она нас. — Вот сейчас распарим ее в отрубях, и все будет в порядке.

Взяла котелок, вскипятила воду и кинула туда щепоть овсяных отрубей. Размешала, а когда от них пошел пар, сняла котелок.

— Подними штаны повыше! — распорядилась целительница.

Георгий послушно закатил штанину. Марта намазала на тряпочку пласт густой кашицы, проверила, достаточно ли она горяча, и туго привязала к опухоли.

— К утру все пройдет, — уверенно сказала она.

И в самом деле, на следующий день состояние Чанкова значительно улучшилось.

Старая Марта очень дерзко держалась с полицаями. Она ругалась с ними и, что очень странно, они в ответ помалкивали. Перед возрастом или перед ее суровостью, но они уступали.

После боя на Яничова-Чуке в сентябре 1943 года группа полицейских отправилась в Орловец. Вошли в ее дом и начали переворачивать все вверх дном. Бабушка Марта смотрела, смотрела, даже сердце у нее зашлось, а потом сердито спросила:

— Что вы тут ищете, только утварь разбросали?

— Партизан, — буркнул один из полицейских.

— А почему вы не ищете их в лесу, думаете, они в чулане спрятались? Где это видано, чтоб партизаны в чулане скрывались?

Видно, полицаям стало стыдно старушки, и через несколько минут они ушли.

Описывая доброту и смелость бабы Марты, не могу не вспомнить Тону из Верхней Мелны — соседку кузнеца дяди Страти. Хитрая и двуличная, она была полной противоположностью нашей любимой Марте. Хотя она никогда не выступала против нас в открытую, а наоборот, при встрече горячо целовала нас и называла самыми ласковыми именами, хотя при нашем первом посещении напомнила мне о нашем родстве и просила называть ее тетей, уверяла, что больше, чем моя родная мать, боялась, как бы не убили меня фашисты, и вообще всегда была предупредительной и ласковой в разговоре, ее лицемерие не осталось скрытым.

На пасху послали мы к ней одного партизана. Он немного прихрамывал, и только поэтому мы решили дать ему несколько дней отдыха. Когда партизан приблизился к воротам, собаки подняли страшный лай и набросились на него. А были они злые — злее, чем хозяйка, только что не умели лицемерить, как она.

Поняв, что у ворот кто-то стоит, Тона начала бормотать про себя: «Боже, боже, откуда они взялись, проклятые партизаны, неужели им кто сказал, что поп у меня?». А мы и не знали, что у нее есть зять поп и что он в это время сидит здесь в гостях. Кому могло прийти в голову, что наступил третий день пасхи и люди обычно в эти дни ходят друг к другу в гости — мы давно уже и забыли об этом.

Предположив, что партизаны пришли за попом, Тона бросилась за ним и повела в погреб, где держала кадки для солений. Подняла крышку у самой большой кади и посадила туда попа. Он подобрал рясу, скрючился, насколько позволяло брюхо, и притих. Тона положила на место крышку и мигом оказалась у ворот.

— Кто там? — спросила лицемерка.

— Свой, — ответил тихонько партизан.

— Ой, сынок, возвращайся, у меня сумасшедшая сноха. Как только увидит тебя, еще больше помешается. Иди отсюда скорей, золотой мой, тетка тебя сильно любит, но сноха, сноха, мой золотой!.. И чего она не помрет, и я бы избавилась от этого лиха, и тебе бы не пришлось от ворот ворочаться.

Партизан был ошеломлен. Он впервые встречался с такой женщиной и решил, что она говорит чистую правду, а слезы льет от всего сердца. Он не мог заметить, что глаза у нее сухие, а фартуком она утирает нос. Стиснул покрепче палку и, прихрамывая, побрел обратно.

Разве могли мы после этого случая не разоблачить лицемерку?

Во время пребывания в Бохове мы нарвались на провокатора. Кто бы мог предположить, что Борис Митов — мой бывший одноклассник, с которым мы вместе выросли, — стал предателем, что именно он превратился в тайное оружие жандармерии. Строго законспирированного врага трудно распознать только по одежде или разговору. В зависимости от задачи, он может представиться и патриотом до мозга костей, и борцом за свободу народа, и бедняком. Борис показался нам человеком, симпатизирующим нашей борьбе, восхищающимся нашими успехами, готовым помогать нам всем, чем может, даже устроить типографию, если она нам нужна.

В те дни, когда под ногами фашистов все сильнее колебалась земля, когда Красная Армия все быстрее приближалась к нам и особенно после того, как попытки фашистов расправиться с партизанами потерпели полный крах, Борис Митов и был завербован жандармерией. С его помощью предполагалось захватить или в крайнем случае ликвидировать руководителей отряда.

Для выполнения этой цели он должен был с самого начала завоевать наше доверие, соблазнить тем, что может доставить нам печатный станок, обувь, часы и другие необходимые предметы, а уже потом подготовить наш арест. И Борис начал готовить свое черное дело.

Через ятаков он получил наше согласие на встречу. На первой встрече он был особенно щедр в обещаниях, говорил, что любит нас, как родных братьев, что все, что нам надо, он достанет, и настаивал на более частых встречах.

Я знал, что Борис работает в переплетной мастерской нашего земляка Видена Томова, а Виден был человек, известный своими передовыми взглядами. Когда я был учеником, он часто снабжал меня бумагой, и можно было поверить, что Борис доставит нам печатный станок, который имелся в мастерской, тем более, что он был компаньоном хозяина.

На этой встрече Митов показал себя энтузиастом нашего дела. Договорились, что бумагу и кое-что еще он переправит к своему отцу в Бохову, кроме того, он настоял на второй встрече, чтобы лично передать нам часть обещанного. Условились в следующий раз встретиться 1 мая в то же время и на том же месте.

Прошло несколько дней и в ночь на 1 мая жандармерия бесшумно окружила село и заняла все тропинки, ведущие к нему.

Бохова была охвачена тревогой. Снова чья-то мать заплачет, снова загорится чей-то дом. В тот момент, когда все с ужасом ждали, кого посетит беда, Борис самодовольно расхаживал по одной из канцелярий жандармского управления в Софии и с нетерпением ожидал результатов. Так в ожидании прошел весь день. Телефоны между Трыном и Софией работали непрерывно, даже был готов текст сообщения, что мы схвачены или убиты, но — капкан оказался пуст. Занятые формированием новых боевых единиц, мы совсем забыли о встрече и случайно избежали готовящейся засады.

Жандармерия осталась ни с чем, но Борис Митов, ее сотрудник, попал в еще большую зависимость от нее. Он приложил все силы, чтобы раскрыть подпольную организацию в Софии. Ему удалось добраться до наших ятаков Милана Атанасова, Хараламбия Захариева, Ивана Михайлова и других — их арестовали одного за другим. Нелегко пришлось нашим товарищам. Хотя они и остались живы, но из тюрьмы вышли искалеченными.

Палилула встретила нас тепло и приветливо, как всегда. Наши чудесные ятаки непрерывно встречали и провожали новых партизан. Три бедняцких дома были уже не в состоянии накормить сотни проходящих. На помощь им пришел мельник Тодор Стойчев. Регулярно, раз в три-четыре дня, пока длилась мобилизация, он отправлял в Палилулу по 100—200 килограммов муки.

В Палилуле мы встретились с Василом Теодосиевым, который был эвакуирован в Бохову. Оттуда по указанию Георгия Чанкова его переправили в Софию, чтобы он провел к нам Илию — связного окружного комитета партии, смелого и дисциплинированного парня, который должен был информировать нас о работе в округе, а мы, в свою очередь, должны были передать ему наше мнение по некоторым интересующим окружной комитет вопросам.

Здесь же, в Палилуле, должна была состояться наша встреча с Раденко Видинским (баем Захарием) — ответственным за Треклянский район Кюстендильской околии. За короткое время он успел связаться со многими селами околии, провести там партийные собрания по некоторым организационным вопросам, и ему больше не оставалось ничего делать, кроме как заняться работой во всей околии, что ему и поручили. В помощники ему выделили активную ремсистку, руководителя молодежи в околии Марию Захариеву (Бойку) из Софии. Они оба принялись за выполнение партийной задачи с большим усердием.

Из всех встреч в эти дни самой напряженной была встреча с членом околийского комитета партии товарищем Стояном Якимовым. С ним разговор проходил довольно нервно. Причиной этой нервозности было то обстоятельство, что никак нельзя было подыскать подходящее время и место для встречи с городскими товарищами. Все пункты, предлагаемые нами, оказывались неудобными — или были слишком близко к городу, или очень далеко от него. Однако истинный мотив всех этих придирок был нам давно известен — страх. Единственным товарищем из околийского комитета, рискнувшим встретиться с нами, оказался Якимов. Следовательно, весь гнев, который обрушился на него во время встречи, был направлен не лично против Якимова, а против руководителей комитета, не выполнявших директивы партии. Их пассивность привела к пассивности как в партийной, так и в молодежной организации города. Работу в селах мы взяли на себя. Если в селах на ноги поднимались десятки коммунистов, то город бездействовал. Из всего Трына в отряд пришел один-единственный парень Воин Кятов, и то по собственной инициативе, а не по решению организации. Все говорило о том, что надо принимать самые серьезные меры, чтобы активизировать работу в городе, а это можно было сделать только при одном условии — если руководители поймут, что решительный час уже пробил.

Якимову было сказано ясно и недвусмысленно, что если в этот момент, когда решается судьба нашей Родины, партийное руководство не станет на партийную позицию, если его члены не будут активны, то они понесут самое суровое наказание, что партия мобилизует всех и все обязаны выполнять ее указания. От товарищей требуется поставить в боевую готовность всех членов партии и РМС, так как альфой и омегой текущего момента является массовость партизанского движения.

В конце слово взял товарищ Якимов. Он абсолютно ничего не оспаривал. Единственно, что он пообещал сделать и сделал, это передать все остальным товарищам. Нам он дал слово, что меры по активизации руководства и всей организации будут приняты. С надеждой на это мы расстались.

Пока мы находились в Палилуле, прибыли связные Васил и Илия. Они прошли через многие трудности, но все закончилось благополучно. Прослушав информацию о работе в области, Георгий Чанков дал им указания, и они отправились обратно своим путем, а мы — своим. В Калну мы тронулись с группой новых партизан, собравшихся в Палилуле за эти несколько дней.

От Верхней Мелны мы пошли в Бохову. Через голый буковый лес вела изрытая дождями тропинка. Царила тишина. Птицы и звери упоенно вдыхали теплый воздух приближающейся весны. В вечерней тишине ясно разносились шаги дозорных, идущих в полукилометре от головы партизанской колонны. За ними на небольшом расстоянии друг от друга бодрыми шагами шли семьдесят новых партизан.

Перед рассветом колонна спустилась в Бохову. Село еще спало, но злые псы Гладницы подняли на ноги собак во всем селе. Люди начали просыпаться, кое-где уже слышался кашель.

Бойцы, выделенные для охраны, заняли свои места. Когда село было блокировано, уже начинался рассвет.

Люди проснулись и повыходили к калиткам. Встречали нас сердечно, а к обеду на сельской площади созвали митинг. Здесь давно уже поддерживали нас и помогали всем, чем, могли.

Большое воодушевление вызвал поступок молодой девушки Гюлены Стефановой, вступившей в отряд. Она давно поддерживала с нами связь; простая сельская девушка лучше других, более образованных людей поняла, что освобождение народа придет только в результате вооруженной борьбы. В повышенном настроении группа в тот же вечер отправилась в Калну, где предстояло формирование первой народно-освободительной бригады.

Сосредоточение новых партизанских сил в Калне не осталось тайной для врага, который начал исподволь готовить силы для, срыва мобилизации и для нанесения решительного удара по партизанскому движению в нашем районе. Силы, которые противник начал концентрировать против нас еще в середине апреля, насчитывали почти 40 000 человек. Это были 14-я и 29-я пехотные дивизии, 1-й и 2-й кавалерийские полки, 1/23-й, 1/50-й, 2/41-й, 3/41-й, 2/53-й и 1-й пехотные полки; егерский, жандармский и штурмовой батальоны; 453-я эскадрилья разведывательных самолетов и группа бомбардировщиков; ряд других частей и подразделений. Все эти силы были подчинены командующему 5-й отдельной армией генералу Бойдеву, штаб которого располагался в городе Браня. Штаб 14-й пехотной дивизии находился в Стрезимировцах, километрах в пяти-шести от Калны. Здесь же находились основные силы дивизии, а также 2-й кавалерийский полк.

Прежде чем начать наступление и окружение наших и югославских отрядов, фашистское командование еще 12 апреля предприняло в целях разведки нападение на Калну, которое имело очень печальные последствия для жандармского подполковника Стойчева. Рассчитывая на сведения, полученные от случайных лиц, согласно которым в селе не было никаких партизанских сил, Стойчев ворвался в село с трех сторон и предоставил своим жандармам полную свободу убивать и грабить. В своей жадности они потеряли всякую предосторожность, а наши только этого и ждали — обрушились на них из зарослей и открыли ураганный огонь из винтовок и автоматов. На помощь нашей группе в Калну прибыли партизаны 5-й южноморавской бригады. Это вызвало такую панику среди жандармов, что они потеряли всякое самообладание и бросились в разные стороны, стараясь только спасти свою шкуру. После непродолжительного боя на поле остались 15 трупов жандармов. Между девятью ранеными находился и командир полицейской группы Миладинов. Сам подполковник Стойчев спасся каким-то чудом. В город он вернулся, одолеваемый змеиной злобой к партизанам. Он испытывал жажду крови. И он мог легко ее утолить, потому что в застенках томились несколько человек, среди которых была одна наша партизанка, Дуко Рангелов из Милославцев, бай Стоян из Калны и другие, на которых и сорвал свою злость потерпевший поражение Стойчев.

В КОГТЯХ ВРАГА

Кабинет Стойчева и весь его штаб находился в здании гимназии. На столе перед подполковником рядом с распростертым на чернильном приборе металлическим орлом лежал небольшой блокнот, на бланках было напечатано: «Командир 1-го военно-полицейского батальона».

Подполковник с мрачным видом сидел за столом. Успехи партизан и невозможность справиться с ними озлобляли его все больше и больше. Его изобретательность в жестокости не имела границ. Голова напряженно работала — каким путем подавить борьбу народа. Относилось ли это к одному человеку, к нескольким, к целому селу, для него не имело никакого значения. Главное — ни минуты бездействия.

Вот и сейчас он наклонился над столом, на мгновение задумался и быстро написал:

После этого нажал кнопку звонка. В дверях застыл молодой жандарм.

— Немедленно вызови ко мне того, у кого вчера убили брата!

— Слушаюсь, господин подполковник, — рявкнул Ерменков и захлопнул за собой массивную дверь.

Ерменков был его телохранителем.

Не прошло и пяти минут, как в кабинете Стойчева появился жандарм, которого подполковник растрогал до слез.

— Неужели ты простишь им гибель родного брата, геройски дравшегося с бандитами? — прочувственно сказал Стойчев. — Если ты не отомстишь за него, с тебя спросят и родители, и друзья, трусом посчитают. Так вот, тебе предоставляется возможность еще сегодня же ночью кровью отомстить за брата.

Он вырвал исписанный листок из своего блокнота и подал его жандарму.

— На, передай это письмо — здесь написано, кому. Выбери себе одного солдата, которому больше всех доверяешь, и расстреляйте ее. Это будет твоим подвигом. Ну с богом! Иди! — сказал Стойчев, погладил юношу по голове и поправил траурную ленту на его рукаве. — При попытке к бегству… — добавил он.

— Слушаюсь, господин подполковник, ваш приказ будет исполнен! — последовал покорный ответ.

— Это не только приказ. Я думаю, что это и твое желание. Ты должен мстить. Что касается меня, молодой человек, мне хочется в эту же ночь расстрелять всех шестерых. Так оно и будет, и мы отомстим за наши вчерашние потери. А от села, в котором погибли столько твоих товарищей, мы камня на камне не оставим. Долго еще будут вспоминать калничане подполковника Стойчева. Ну иди, иди, мститель, за партизанкой!

Солдат вышел и задумался. Как это так, убивать связанного человека, притом — женщину? Был бы хоть мужчина, а то начнутся слезы, рыдания, он не выдержит, сжалится над ней и отпустит. А потом… а приказ командира? Что потом станет с ним, если он не выполнит этого приказа? Ведь расстреляет его этот зверь. Нет, уж лучше выполнить приказ, пусть то мужчина или женщина. Все равно ответственность несет подполковник, а он… он исполнитель.

Солдат шел по широкому коридору гимназии и размышлял. Разве виновата партизанка в том, что во вчерашнем бою погиб его брат? Она ведь уже пять месяцев сидит в камере. «И все-таки приказ есть приказ, надо его исполнять», — про себя решил молодой жандарм.

В казарме солдат позвал Крума, взял его под руку, вывел в коридор и посвятил в тайну. Затем они вдвоем отправились в околийское управление, где под стражей содержалась партизанка.

Дежурный полицейский вывел из темного подвала девушку. Она была довольно высокой, с густыми каштановыми волосами, а большие глаза, над которыми сходились брови, придавали ее лицу естественную строгость. Улыбка, раньше не сходившая с ее лица, исчезла. Появление солдат сильно озадачило ее, но мысль о том, что с ними можно намного легче договориться, чем с агентами, успокоила. Она шла между ними, равняясь на того, который был с траурной лентой; он был суров и важен и заговорил с ней, лишь когда они дошли до моста через реку Эрму, от которого до штаба Стойчева оставалось шагов двадцать. До этих пор она разговаривала только с другим парнем, который был ей симпатичен тем, что относился к ней без злости. Он с тонкой иронией рассказывал о вчерашней безуспешной акции жандармерии и стал серьезным, только когда сообщил ей о несчастье, постигшем его приятеля.

— Что поделаешь, ребята? Борьба — гибнут и с нашей, и с вашей стороны. Вот и я, мне не известна моя судьба, пока я в руках этих злодеев, которые заставляют вас поднимать на народ оружие. А за кого вы боретесь? Вот я бы спросила этого парня, во имя чего погиб его брат?

— За правду, за царя, — резко ответил «мститель».

— Неверно, что за правду. Вы не правду защищаете. Вы защищаете богачей, охраняете их банки, их имущество. Вы гибнете за тех, кто отбирает у вас ваш хлеб, масло, мясо и другие продукты. Кто, кроме партизан, не дает властям забрать все, что есть у крестьян, в том числе и у ваших родителей? А вы пошли против нас, защищающих ваши же интересы. Стали стрелять в своих же братьев.

— Заткнись, гадина такая! — вскипел солдат с черной повязкой. — Какие вы мне братья? А моего брата кто убил? Я отомщу за него. В эту же ночь я тебя пристрелю!.

— В том, что ты можешь меня убить, я не сомневаюсь. Вы на это способны. Но еще когда я шла в отряд, я решила вопрос о моей жизни. Она мне очень дорога, но я могу пожертвовать, ею ради счастья поколений. Сейчас, понятно, я в ваших руках. Вам ничего не стоит расстрелять меня, но лично вы от этого ничего не выиграете. Даже потеряете. И потеряете самое ценное — любовь ваших родителей. К вам с ненавистью будет относиться весь наш народ. Ты еще молод — подумай, прежде чем решиться на такую подлость. Подумай!

— Мне не о чем думать, у меня приказ…

— Чей?

— Подполковника…

— Ты не должен выполнять его приказ, и никто тебя за это не осудит. Наоборот, если выполнишь его, то совершишь преступление перед своим народом да еще в такой момент, когда даже женщины и дети поднимаются на борьбу с фашистами. Вы служите им, а не своему народу.

Слова партизанки были сильными и страстными. Они, как стрелы, пронзали сердца солдат, и девушка чувствовала, как постепенно обезоруживаются ее противники. Один уже полностью перешел на ее сторону, а другой оправдывался приказом командира.

Крум долго пытался предупредить ее, чтобы она держалась поближе к нему и ни в коем случае не отходила в сторону, но опасался, что напарник может донести на него. Уже потом частично словами, частично мимикой он сумел исполнить свое решение. Признательный взгляд и доверие, установившееся между ними, было достойной наградой Круму. Все, что он услышал в этот вечер, не было для него новым. И именно потому ее слова упали на благодатную почву, подготовленную ремсистами его родного села. То, что он был мобилизован в эту военно-полицейскую часть, совсем не обязывало его быть таким, как его приятель. И Крум решил стать на сторону партизанки, не думая о том, чем это может обернуться для него самого.

«При попытке к бегству, — повторял он в уме приказ начальника. — Да существует ли на свете большая подлость, чем приписывать людям несуществующую вину и потом убивать!» — рассуждал солдат и ненавидел себя за то, что он вместе с другими будет нести на себе позорное клеймо убийцы. В его груди поднималось такое отвращение и к себе, и к товарищу — этому послушному псу, — что ему захотелось расстрелять его и вместе с партизанкой убежать отсюда, но для этого у него еще не хватало сил, а может быть, не хватало еще ненависти. Задумавшись, он не заметил, как прошли каменную лестницу и остановились у дверей кабинета подполковника. Здесь, оставшись наедине с собой, он почувствовал, насколько еще слаб, и изменил свое решение.

«Эх, черт его побери, не стыдно ли быть таким трусливым и бездушным? — спрашивал себя юноша. — Нет, я не такой, я спасу ее. При любых обстоятельствах спасу. Пусть даже погибну», — решил он после недолгого колебания.

Партизанка недолго была на допросе. Стойчев задал ей те же вопросы, что и прежде. Дело было не в допросе, а в ловушке, которую этот бывший самоковский торговец ей готовил. Поэтому на этот раз он был таким изысканно вежливым, и эта вежливость на фоне грубости и жестокости предыдущих допросов была как новая заплата на старой одежде.

— Ну, теперь вы свободны, барышня, — ласково сказал подполковник, — и подумайте, подумайте, вам нет смысла скрывать тех людей, которые довели вас до такого положения. Кроме того, вы должны подумать и о своих родителях, которые сейчас очень мучаются.

— Ни о чем я не думаю и ничего не могу придумать, — уверенно ответила партизанка и вышла из кабинета.

У дверей ее поджидал солдат с траурной лентой. Та правда, о которой говорила молодая партизанка, не выходила из головы, заставляла думать о жизни, вытесняя ростки злобы и мести, посеянные Стойчевым. Этому помогла и встреча с дежурным офицером у входа, и то дружеское сочувствие, с которым он отправил девушку. Солдат подумал: «Что их связывает? Может, знакомые, а может, единомышленники?» Трудно разобраться в человеческих отношениях, уловить все связи в это запутанное время. А кто может сказать, на чьей стороне истина? Не лучше ли вообще отойти в сторону от этого грязного дела? Если надо расстреливать, пусть подполковник сам этим занимается, и нечего только лицемерно и приторно улыбаться. И без этого на его руках уже столько крови… Сейчас, идя в двух шагах позади партизанки, солдат почувствовал какой-то трепет, какое-то новое отношение к партизанке и заговорщически подмигнул товарищу…

На следующее утро Стойчев нетерпеливо ожидал известия о выполнении приказа, но никто ничего не сообщал. Он тревожился не только оттого, что партизанка могла остаться живой — убить ее всегда было в его власти, тревожило его другое — влияние обстановки на солдат. Сможет ли он завтра опереться на них, вот что заставляло его нервничать и злиться.

В обед из кабинета подполковника слышался какой-то шум. Чем-то кого-то хлестали, то ли стеком, то ли еще чем, никто не мог понять. Но между стонами ясно слышался голос начальника: «Почему не выполнил приказа, почему, отвечай!».

Через полчаса из кабинета, шатаясь, вышел солдат с траурной повязкой, но на этот раз он не был похож сам на себя.

В апреле, во время нашего пребывания в Калне, Денчо послал деда Стояна, одного из самых уважаемых в селе людей, разузнать, нет ли полиции и жандармов около Милославцев, Забела, Главановцев и других сел, заодно он должен был передать небольшое письмецо Дуко Рангелову в Милославцах.

Бай Дуко по политической принадлежности был «земледельцем» и если бы не его болтливость, был бы одним из наших лучших помощников. Встреч с ним мы не назначали, но время от времени посылали ему внешне совсем невинные записки, в которых давали различные поручения.

Письмо, которое Денчо отправил с дедом Стояном баю Дуко на этот раз, имело следующее содержание: «Бай Дуко, ответь мне на письмо, которое я отправил с моей женой, и напиши, что у вас нового. Богослов». Под Богословом подразумевались или Денчо, или я. Обычно баи Дуко незамедлительно выполнял наши поручения. К несчастью, дед Стоян с письмом попал в руки врага. Хотя оно было невинным по содержанию, но подозрение все-таки возбудило, и бай Дуко был в тот же день арестован полицией.

Как правило, полиция начинала допросы с избиения. Одновременно с пытками она делала вид, что ей все уже известно, и советовала арестованному не упорствовать и рассказать все, что он знает. Пытки же должны были создать у жертвы впечатление о полной безнаказанности полиции и о том, что для нее ничего не стоит убить человека, как это, впрочем, и было на самом деле. Так поступили и с баем Дуко.

В комнате для допросов стояли только стол, большой стул и табурет. На столе лежали приготовленные буковые палки — одна толще другой, — а агенты размахивали резиновыми дубинками. В одном углу, прикрытая, стояла какая-то закутанная машинка с разбросанными около нее в беспорядке кабелями, проводами и трубками. Баю Дуко это приспособление было незнакомо, но он был уверен, что его обязательно с ним познакомят. Рядом с ним стояли известные околийские палачи Димов и Тодоров. Они посадили его на табурет, приказали плотно сдвинуть колени и положить на них руки, как это делают ученики.

Допрос начался. На все вопросы Димова, относящиеся к связи с партизанами, Дуко отвечал только «нет» и «не знаю». Димов неоднократно предупреждал его, что если он будет и дальше так «плохо» вести себя, то к нему перестанут относиться по-человечески. Бай Дуко не внял угрозам и продолжал держаться с полицейскими, как ему подсказывал его ум и жизненный опыт. Сделав вид, что он вынужден так поступить, Димов начал перебирать неоструганные палки. Однако перед тем, как приступить к избиению, он облил Дуко потоком самых вульгарных ругательств и плевков в лицо. Но бай Дуко держался достойно. Ни одно из этих средств не заставило честного «земледельца» рассказать о своих связях с партизанами.

— Добром не хочешь, побои схлопочешь, — сказал агент и стал бить его руками, резиновой дубинкой, а потом и палкой, но в протокол допроса Димову так и не пришлось ничего записать. Бай Дуко знай повторял: «Не знаю».

— А, хочешь показать свою твердость, — лукаво усмехнулся Тодоров. — В таком случае мы тебе покажем кое-что еще. Сначала засунем тебя в люльку. Только если порвутся веревки, мы не отвечаем.

Агенты поставили два стула на небольшом расстоянии друг от друга и положили на них толстую дубинку. Неожиданно она оказалась под коленями бая Дуко, ноги его поднялись к потолку, а голова уперлась в грязный деревянный пол. Бай Дуко, связанный по рукам и ногам, повис, как летучая мышь. Как только «люлька» была готова, оба агента — один с одной, а другой с другой стороны — начали быть его по пяткам резиновыми дубинками.

Мольбы и крики связанного человека никого не трогали. Палачи знали только одно: «Говори, или прибьем тебя!»

— Да я ничего не знаю, ребята, оставьте меня, ничего не знаю.

— Знаешь, знаешь, много чего знаешь, — издевательски качал головой Тодоров. — Ты ведь — живая история партизан, но почему-то упрямишься.

— Не упрямлюсь я, ребята, правда, ничего не знаю, отпустите меня, хватит меня бить, — повторял бай Дуко, но разве могут собаки поверить человеку?

Били его с небольшими перерывами, во время которых агенты спрашивали:

— Скажешь, или будем бить дальше? Рассказывай о связях с партизанами! Говори!..

— Не имею я никаких связей, оставьте меня в покое! — по-прежнему отвечал наш помощник.

— Зачем врать, а это письмо от кого? А ну, говори быстрее, или всю кровь из тебя выпустим, — орал разъяренный Димов и с еще большей силой ударял его по затвердевшим пяткам.

В это время Тодоров открыл машинку и пододвинул ее к сжавшейся в комок жертве.

— Сейчас с помощью этого устройства мы выцедим из тебя всю кровь, и ты станешь похожим на мешок с костями. Понимаешь? Даю тебе только одну минуту на размышление. Считаю: раз, два, три, четыре, пять… будешь говорить?

Бай Дуко молчал. Он раздумывал, стоит ли ему еще держаться. Эта машинка, которая была всего только пылесосом, очень его испугала. Он никогда не видел ничего подобного и даже не слышал, что такое пылесос. Он предположил, что цилиндр на машинке — это место, куда будут собирать его кровь, а металлическая труба — хобот, который будет высасывать ее.

— Восемь, девять, десять… — продолжал считать агент. — Будешь говорить?.. Одиннадцать… Будешь говорить?..

— Скажу, — колеблясь, заявил бай Дуко.

— Ну то-то, — обрадованно вздохнул Димов, который надеялся заполнить не меньше двадцати листов протокола. — Говори, я готов писать. Вот и прекратили тебя бить.

Димов сел за стол, позвал двух полицаев и приказал им опустить ноги бая Дуко в таз с холодной водой, а сам обмакнул перо в глубокую чернильницу.

Получив небольшую передышку, бай Дуко снова решил не признаваться.

— Говори, говори не виляй, иначе продолжим нашу игру, — поторопил его Димов.

— Нечего мне говорить, господин Димов, не видел я партизан и связи у меня с ними не было. Чистую истину вам говорю.

— Партизаны, партизаны, значит, не лесные бродяги, а партизаны! Бей его, коммуниста, бей! — заорал Димов на Тодорова и соскочил со стула.

— Ошибся, ошибся я, ребята, оставьте меня, ошибся, не партизаны они, лесные разбойники, не слышал я ничего о них, — поторопился исправиться бай Дуко, но и это ему не помогло. Резиновая дубинка заходила по всему его телу. Вздулись кровавые рубцы. Ноги распухли, и теперь при каждом ударе ему казалось, что в тело вонзались тысячи острых иголок.

Бай Дуко и во второй и в третий раз обманывал палачей, говоря, что скажет им все, лишь бы они ему дали передышку, а немножко передохнув, снова начинал уверять, что ничего не знает. Это до такой степени озлобило агентов, что они перестали замечать, чем его бьют и куда.

Уже в четвертый раз он обещал, что расскажет о связях с партизанами. Снова окунули его ноги в холодную воду, и снова Димов сказал:

— Готов писать, говори!

— Приходили. Два раза приходили, — начал сочинять бай Дуко. — Первый раз приходил Славчо с двумя, а второй раз с десятью партизанами.

— Давно бы так, а то сам же подстрекал нас уничтожить тебя! — с наигранным сочувствием сказал Димов. — Начнешь говорить правду, и мы будем вести себя корректно, получишь и пищу, и воду, и свидание разрешим. Дед Стоян давно признался, и никто его пальцем не трогает, а ты вон сколько перенес, даже волку, попавшему в мельничное колесо, столько не досталось.

— Ну, а если я не знаю, о чем вам рассказывать? — опять принялся за свое бай Дуко.

— Ты что же, решил нас всю ночь разыгрывать? Если не заговоришь, мы будем вынуждены начать сначала весь урок, — пригрозил Димов, сделал несколько крупных шагов по комнате и, остановившись перед баем Дуко, дипломатично предложил: — Я помогу тебе, если только ты человек как человек. Легко отделаешься. Я тебе продиктую, а ты напишешь. Как видишь, это совсем нетрудно. Давай бери ручку и пиши!

Бай Дуко взял ручку, но она запрыгала в его руке.

— Пиши! — снова приказал Димов. — Чего дрожишь? «В рядах коммунистической партии состою уже двадцать лет, в течение которых, не переставая, боролся против существующей власти. Ненавидя власть, связался с партизанами, от которых получаю инструкции и оружие…»

Бай Дуко написал одну строчку и остановился. Представив себе, к чему все это может привести, он макнул перо в чернила, зачеркнул написанное, а затем, чтобы немного отдохнуть от допроса, стал рисовать разные черточки и буквы, не имеющие ничего общего с тем, что диктовал ему агент.

Агент сидел за столом и, увлеченный сочинительством, продолжал диктовать, не смотря на то, что пишет бай Дуко. Он уже думал, что этой же ночью сообщит в Софию о сделанных им открытиях, чем отчасти смягчит серьезные обвинения, предъявленные ему в связи с операцией в Калне и понесенными потерями. Погрузившись в свои мысли, Димов поднялся и самодовольно зашагал по комнате. Проходя мимо стола, за которым сидел бай Дуко, Димов вдруг заметил, что на листе и в помине нет того, что он диктовал. Разъяренный, как дикий кабан, он набросился на бая Дуко. Сколько ударов пришлось на его голову, никто уже не мог сосчитать, но, так или иначе, агент заставил его написать не только то, что диктовал раньше, но еще прибавил сюда и встречу с Денчо около Дысчен-Кладенца, где бай Дуко якобы передал для нужд партизан мешок муки.

Бай Дуко попал в камеру только на рассвете. На нем живого места не было. Пяток он не чувствовал. Вместо них, казалось, были какие-то резиновые пузыри. Так окончилось следствие в эту ночь.

Весь следующий день он раздумывал, как отказаться от показаний. Такие показания, хотя они и не отвечали действительности, могли привести его прямо на виселицу. Не колеблясь, он решил сделать это на первом же допросе. Он у них не единственный. Они не станут заниматься только им и оставят его в покое.

Напротив его камеры в ускоренном темпе готовились новые помещения, по всему было видно, ожидались аресты в большом масштабе.

С другой стороны, события на фронтах, за которыми он следил с живым интересом перед тем, как его арестовали, придавали баю Дуко смелость. Надо выдержать! Но жестокие побои на первом допросе заставили его подумать о дальнейшем поведении. Если все непрерывно отрицать, его убьют. Надо придумать что-либо другое. И он составил план, по которому на одном допросе будет все признавать, на другом — все отрицать. Этим он предполагал выиграть время, пока Красная Армия не приблизится к нашим границам.

Так прошел весь апрель, дни и ночи которого ему казались длинными, как великий пост.

Наступил май, в вонючую камеру через маленькое окошко заглянула весна. Слышались птичьи песни, пригревало солнце. Бай Дуко жаждал увидеть солнечный луч, но солнце не могло проникнуть через толстые каменные стены, по которым устало ползли капли воды. Теплые весенние лучи не в состоянии были пробиться сквозь стены, воздвигнутые людьми в синих шинелях.

Весть об аресте бая Дуко разнеслась по всей околии. Заволновались его родные, знакомые, ища способа добраться до какого-нибудь сильного человека, который мог бы помешать его уничтожению.

И вот однажды в околийское управление поступило строгое указание:

Это еще больше взбесило агентов, и они усилили натиск на бая Дуко. Днем и ночью ему задавали один-единственный вопрос: «Какие у тебя связи с шумцами?». Его постоянным ответом было: «Никаких связей у меня нет». И он был почти прав, потому что прямой связи с ним мы не поддерживали.

Однако, когда он уже не мог выдерживать пыток, снова начиналось сочинение несуществующих встреч с партизанами. Были моменты, когда, оставшись один в темной и влажной камере, бай Дуко падал духом. Тогда единственный выход он видел в смерти и на допросах старался заставить палачей убить его. Когда же это не удалось, Дуко принял решение покончить жизнь самоубийством — или разбить голову о стену камеры, или выброситься через окно с третьего этажа. Однако отрывочные известия об успешных действиях партизан и приближении Красной Армии вдохнули в него новые надежды и заставили отказаться от этого решения.

Иногда бай Дуко рассуждал иначе. Заставленный признаваться в несуществующих вещах, он допускал, что его повесят или расстреляют на площади. Он представлял себе, что когда его поведут на казнь, соберется много народу и между людьми непременно будут переодетые партизаны или посланный ими человек, который услышит его последнее слово. Это придаст ему новые силы, вооружит его смелостью, он поднимет руку, замахнется на палачей и скажет:

— Дорогие братья и сестры! Погибаю невинным. Полицейские гады зверскими средствами вынудили меня признать, что я имел связь со Славчо и Денчо. Несмотря на то, что я очень, очень хотел их увидеть и любил их больше, чем родных братьев, я не имел счастья встретиться с ними. Передайте им мой сердечный привет! Пусть еще сильнее бьют фашистов, пусть еще смелее наступают! С моей смертью число борцов за свободу не уменьшится. Наступает май. Леса зеленеют, туда идут сейчас сотни новых партизан, счастливого им пути! Прощайте! Смерть фашизму!

В этот миг полицейский ударил в двери, и бай Дуко вздрогнул. Открыв глаза и увидев только влажные стены камеры, он глубоко вздохнул и долго не мог освободиться от охватившего его волнения.

В конце концов мысль выброситься через окно вытеснила все остальные. Она казалась ему самым легким осуществлением плана самоубийства, и он обдумал все подробности его выполнения.

В эти дни жандармерия потерпела новую неудачу. Сражаясь с македонскими партизанами, проходящими через Знеполе, она понесла новые потери. Это настолько усилило злобу Стойчева, что он решил за каждого убитого жандарма лишить жизни партизана или ятака.

Арестованных во время акции крестьян не хватало для претворения этого плана в жизнь, и он обратился с просьбой в околийское управление предоставить всех арестованных в его распоряжение. В их числе на первом месте были дед Стоян и бай Дуко.

По плану подполковника Стойчева ликвидация этой группы должна произойти на лугу около милославских постоялых дворов, а жандармы, на которых был возложен расстрел арестованных, получили самые подробные инструкции, как исполнить это злодеяние. И в этом случае имелась в виду провокация, которая в известной степени оградила бы Стойчева от возможных неприятностей.

Доставить арестованных к месту расстрела должны были на грузовике, и группе убийц было предписано инсценировать нападение на машину — якобы для освобождения задержанных, в этот момент находящиеся в машине жандармы должны были расстрелять всех ятаков.

Вечером, когда движение в городе утихло и над герой Черчелат показалась луна, во дворе околийского управления заработал мотор и остановился. Вверх и вниз по лестнице управления долго стучали подкованные сапоги, затем щелкнула задвижка и на двери камеры, где находился дед Стоян.

— Забирай свои вещи — переводишься в Перник! — громко распорядился дежурный полицейский.

— Ох, слава богу, вырвусь, наконец, из этой мокрой коробки, — с облегчением сказал дед Стоян, измученный нескончаемыми допросами и пытками.

Бай Дуко подошел к двери и, плотно приложив ухо к замочной скважине, внимательно прислушивался к каждому звуку в коридоре. Услышав свое имя, он замер в тревоге. При мысли, что никто из увозимых в полицейском «штайере» не возвращался обратно, сердце его громко застучало. Пока он пытался разобрать, о чем шепотом переговариваются полицейские, отперли еще одну камеру. Вывели Асена из села Вискяр Брезникской околии. Тот громко ругался с полицейскими из-за того, что ему надевают наручники, а дед Стоян жаловался приставу, что ему не отдали изъятые во время обыска вещи и деньги. Подняли шум и другие арестованные.

Бай Дуко, услышав приближающиеся шаги, еще больше насторожился.

«Конец мне, — подумал он, — никто меня не увидит и не услышит! Единственное спасение — это выпрыгнуть из грузовика и убежать к партизанам».

Ждал, ждал бай Дуко, волновался, но двери так и не открылись. Судьба его решалась в это время в кабинете околийского начальства.

Чью-то сильная рука оберегала его. Приказ не расстреливать без суда оставался в силе.

— Выезжайте! — Услышал он чей-то голос, мотор заработал и машина уехала.

У бая Дуко с плеч словно гора свалилась. Пронесло и на этот раз… Он начал собирать силы для нового допроса.

На следующий день ранним утром из камеры в камеру разнеслась весть о бегстве Асена Вискярского и расстреле деда Стояна и других крестьян.

Асен рассчитывал только на себя, поэтому так упорно настаивал, чтобы ему не надевали наручников; у деда Стояна и других крестьян не было «сильной руки», и сложили они свои бунтарские головы на милославских лугах.

Бая Дуко привели на новое следствие. Допрашивал его теперь другой, незнакомый агент. Новый применил и новую тактику. Он был уверен, что сердце арестованного можно отпереть только христовым ключом, и приступил к делу «кротко и благожелательно». Это отношение агента сначала успокоило бая Дуко. Сравнивая его с Димовым, он решил, что этот добрее, и попытался воздействовать на его чувства, говоря, что он не виноват, что эти жестокости ни к чему хорошему не приведут, что его «признание» будет самым большим разоблачением полиции и т. д. По своей наивности бай Дуко изложил агенту целую теорию человечности и, чтобы проверить, насколько действуют его слова, попросил воды.

Агент нашел подходящий повод и отказал ему.

— А чего вы боитесь? Мы здесь одни, никто нас не видит.

— Не потому, что я боюсь, но воды нет, — объяснил агент.

— Есть вода, вон на шкафу в кувшине! — показал рукой бай Дуко.

— Кувшин-то есть, но стакана нет.

— Можно выпить один глоток и прямо из кувшина.

— Прямо из кувшина не разрешается.

— Тогда налейте в пепельницу.

— В пепельницу не годится — вода вонять будет.

— Ничего, пусть воняет, я готов и помои выпить, лишь бы горло промочить, — сказал бай Дуко и облизнул потрескавшиеся губы.

— Признаешься, дам воды.

— Скажу все, что знаю, — поспешил уверить его бай Дуко, не в силах больше терпеть жажду.

— Хорошо, — сказал агент, — я верю твоему честному слову. — И он налил немного воды в грязную пепельницу.

Бай Дуко схватил фарфоровую пепельницу и одним духом выпил воду вместе с пеплом, крошками табаку и клочками бумаги. Хоть в горле у него запершило, он был доволен.

— Теперь говори! — агент торопился получить плату за свой христианский подвиг.

— Что мне говорить, господин следователь, если я ничего не знаю. Ни Славчо, ни Денчо я не видел и никаких связей с ними не поддерживал, — стоял на своем бай Дуко.

— Значит, снова играешь со следствием? Снова хочешь на полу оказаться?

— Ничего я не хочу, господин следователь. Я вам заявляю, что ничего не знаю.

— А письмо? От кого это письмо?

— Не знаю. Никакого письма мне не показывали.

— Не показывали, не знаешь… Сейчас узнаешь! — завопил агент и вскочил со стула. Отвесил несколько пощечин и снова сел.

Только теперь бай Дуко понял смысл любезною разговора и опять вернулся к своему решению прыгнуть в окно. Решил не медлить.

— Господин следователь, — умоляюще обратился он к агенту, — отведите меня справить нужду.

— Отведу, если обещаешь все рассказать, — поставил то же условие агент.

— Все скажу, — решительно пообещал бай Дуко, думая о том, что через несколько минут будет лежать мертвым на каменном тротуаре.

Агент открыл двери и пропустил его впереди себя. Прошли по коридору, узкому и вонючему, поднялись по лестнице. Дверь в уборную была открыта, окно тоже. Увидя это, бай Дуко сообразил, что надо воспользоваться тем, что агент отстал, и бросился к окну. Схватился за раму, подпрыгнул, и вот уже он наполовину в окне. Агент почувствовал всю ответственность за возможное несчастье, подбежал и схватил бая Дуко за ногу. Потом прижался спиной к стене и стал звать на помощь, не выпуская ноги из рук. Кричал и бай Дуко, и его голос разносило эхо по всем близким улицам:

— Люди, спасите, убивают!

Агент, чтобы заглушить этот душераздирающий крик, взревел еще сильнее: «Полиция, на помощь, полиция!..»

Бай Дуко, видя, что его самоубийство срывается, собрал последние силы и во всю мочь заорал:

— Граждане, на помощь! Убивают меня гады! Спешите, спешите!

Тревожные крики разбудили весь квартал. Везде в окнах загорался свет. Заскрипели двери, и какая-то женщина с балкона соседнего дома поделилась со своими близкими:

— Эти собаки опять рвут кого-то. Боже, когда это все кончится!

По управлению в суматохе забегали полицейские и агенты. Кто-то уже бежал по лестнице. Камеры обуяла тревога, а бай Дуко кричал в полный голос и дергал ногой, чтобы вырваться из рук агента и полететь головой вниз. Но вскоре почувствовал, что и вторую его ногу крепко схватили. Полицейские дергали, бай Дуко рвался, но он был слишком слаб, чтобы победить в этом поединке.

Несколько дней спустя следствие закончилось. Отправили его в Радомир на расстрел, но и там по какой-то случайности он остался живым. Вместо расстрела его снова вернули в Трын.

Когда бай Дуко добрался до Трына, то узнал, что все арестованные вместе с ним расстреляны.

Однажды утром, необычайно рано, дверь в его камеру открылась.

— Собирай вещи! — скомандовал дежурный полицейский.

Бай Дуко собрал свои вещи и вышел. Куда его везут, не сказали. Только когда миновали Рупельское ущелье, он понял, что дорога ведет в концентрационный лагерь «Крысто-Поле», бывший на греческой территории.

После операции жандармерии в Калне к нам попал тридцатипятилетний крестьянин из села Преслоп, расположенного между Стрезимировцами и Калной. Его только что выпустили из заключения. Прошел он через все испытания и ужасы полицейских застенков и в конце концов, чтобы освободиться от невыносимых издевательств, был вынужден принять все, что ему предлагали. Согласился даже на самое гнусное преступление — отравить командование Трынского отряда. «Выберусь отсюда, — думал он, — и только пятки мои они увидят».

Яд был в двух пакетиках — один для Денчо, другой для меня. План был задуман неплохо. Крестьянин должен был прийти в отряд, представиться поваром, а когда мы ему доверим такую ответственную работу, как приготовление пищи, исполнить свой страшный замысел. После этого он должен был укрыться в назначенном полицией месте.

— Я долго думал, — рассказывал крестьянин. — Но что бы я получил, совершив это? Только ненависть народа. Выиграли бы одни фашисты, так как борьба ведется против них. Вот почему я решил прийти к вам и все рассказать. Теперь мне стало намного легче, думаю, что я поступил, как поступают честные люди.

И он остался у нас, но не поваром, а бойцом партизанского отряда.

СНОВА НА ЮГ

По плану совместных действий между болгарскими, македонскими и югославскими партизанами, составленному представителями БКП и КПЮ, Трынский отряд вместе с группой югославских партизан покинул Калну, преодолел Чемерник и спустился к городу Сурдулица. Перед болгарскими, македонскими и югославскими отрядами была поставлена задача бить противника везде, где они только его встретят, вовлекать в свои ряды новых партизан и всячески избегать удара, который полиция и царские войска готовили партизанам в районе между Калной, Црна-Травой, Слишовцами и Стрезимировцами.

Вместе с отрядом вышли Владо Тричков, Боян Болгаранов, Светозар Вукманович — Темпо и английская военная миссия, но они не собирались идти с нами до самого конца. Наши руководители должны были вернуться обратно, где их ожидали и другие, не менее ответственные задачи.

С помощью предварительно организованной охраны против неожиданного нападения со стороны сурдулицкого гарнизона отряд прошел через восточную окраину юрода. На рассвете наши уже были близ села Себе-Враня. Здесь слышалась сильная артиллерийская и пулеметная стрельба со стороны села Крива-Фея, где уже два дня шел бой между полицией и 6-й югославской бригадой. Вследствие умелых действий югославских партизан 370 человек полицейских были вынуждены сдаться. Их оружием вооружилось местное население и вышло встретить наступающую от Врани военно-полицейскую часть. Только фашисты подошли в Крива-Фее, как им стало известно, что в селе Себе-Враня, находящемся с фланга и тыла царских войск, много партизан. Это заставило их ослабить натиск на Крива-Фею, Свети-Илию и Несврту, а затем и вообще отступить. Так была обеспечена победа под Крива-Феей. Все пленные полицаи были отпущены с условием, что они разойдутся по домам.

Это событие сразу же сильно отразилось на духе противника. На нашу сторону переходили не только отдельные солдаты, но и целые подразделения. Так, почти без боя сдался гарнизон станции Рисовец и группа в Злетово общим числом 80 человек. Большая часть этих солдат осталась в составе отряда.

16 апреля отряд потянулся к селу Сливница, тоже на югославской территории, а оттуда в Брезовцы. В последнем селе отряд вместе с крестьянами встретил пастух, а после этого переместился в село Радовница. Здесь бойцы отдохнули, подтянулись, привели в порядок оружие и провели двухстороннее учение по овладению населенными местами и лесистыми районами. Кроме того, были обучены группы подрывников, группы по устройству засад, внезапным нападениям на противника и др. Где-то здесь отряд встретился и с Третьей македонской бригадой.

По пути отряд зашел в район, где противник сосредотачивал войска для майского наступления.

Учитывая опыт неудавшегося мартовского наступления, фашистское командование поставило себе целью к маю создать большое превосходство в живой силе и технике, чтобы рассечь наши войска и уничтожить отряды по частям. Для этого создавалось несколько группировок, которые должны были наступать с различных направлений и флангами окружить и уничтожить наши силы.

Замысел противника не остался тайной для болгарско-югославского партизанского командования. Переброска двух полков с побережья Эгейского моря в район Кюстендила и другие перегруппировки довольно ясно раскрывали маневр фашистского командования.

Этому замыслу Владо Тричков, Болгаранов и Темпо противопоставили свой замысел, по которому предусматривались не оборонительные, а наступательные действия. Третья македонская бригада должна была овладеть городом Кратово, Шестая сербская бригада — городом Крива-Паланка, а Трынский отряд — селом Гюешево, что под Кюстендилом, после чего спуститься, преодолев Осоговский хребет, в Царево-Село для установления контактов с Горноджумайским и Разложским отрядами.

В это время югославские партизаны должны были взорвать все мосты на реке Морава между городами Враня и Куманово, перерезать железнодорожную ветку и устроить несколько засад на шоссе Куманово — Крива-Паланка и Кратово — Куманово.

Находящиеся в нашем отряде 25 человек кюстендильских партизан снова были выделены в отдельную группу под командованием Кирила Велинова. Комиссаром в отряд был назначен Драган Кортенский, а заместителем командира — Мирчо Асенов. В помощь им выделили как представителя зоны Бориса Ташева, а его место в отряде занял Веселин Георгиев. Эта группа должна была перебазироваться в Кюстендильскую околию и немедленно приступить к боевым действиям.

В первое время надо было увеличить численный состав отряда и провести несколько смелых операций, чтобы привлечь на свою сторону население, а затем осуществить ранее задуманное нападение на кюстендильскую тюрьму и освободить сотни осужденных патриотов. Перед этими товарищами также была поставлена задача заминировать железнодорожную линию Кюстендил — Гюешево и прервать телефонное сообщение между этими пунктами. Село Гюешево находилось на самой границе между Болгарией и Югославией.

Нападение на объекты, указанные в плане объединенного командования, должно было произойти одновременно. Начало операций назначили на 24.00 часа 25 апреля. Нашим планом предусматривалось расчленить силы противника на мелкие группы, но если бы одна из наших частей попала в трудное положение, действующие поблизости отряды должны были зайти в тыл противнику и заставить его ослабить натиск.

Трынский отряд к 24 апреля перешел на исходные позиции близ села Црна-Река. В это время Владо Тричков, Боян Болгаранов и Йорданка Николова вместе с английской миссией отделились от отряда и остались с Темпо для обсуждения некоторых вопросов, связанных с дальнейшим нашим сотрудничеством и взаимодействием; затем они должны были возвратиться обратно в Трынскую околию.

На следующий вечер отряд отправился в поход, но из-за неточного расчета мы подошли к селу не к 24 часам, а только к 5 часам утра — нападение было сорвано. Командование отряда отказалось от нападения и составило новый план, по которому в течение двух дней проводились политические акции в Сажданике и Црвена-Ябуке. Партизан встретили очень хорошо, снабдили пищей, а затем отряд разбился на две части. Батальон имени Христо Ботева получил задание отправиться в село Палатиково, сжечь архивы и обезоружить полицию и «общественную силу» Дочо Христова, а батальон имени Васила Левского должен был провести аналогичную акцию в селе Раково.

Через день после успешно завершенной операции, когда отряд в полном составе уже находился в селе Страдалово, на него напали около 400 полицейских. Денчо приказал занять господствующие над селом высоты. Здесь организовали оборону и в ночь на 29 апреля снова отправились в направлении Црвена-Ябуки. Еще в селе товарищи из штаба заметили, что отсутствует чета Продана Делчева. Узнали, что она отстала во время перехода Раково — Страдалово, но не растерялась и, найдя дорогу, отправилась обратно в Калну.

Противник раскрыл местопребывание отряда и предпринял новое нападение. Партизаны заняли удобные позиции вдоль окраин села Црвена-Ябука, растянув фронт на 2 километра. Кроме того, одна чета находилась в засаде на правом фланге, откуда скорее всего противник мог попытаться окружить нас.

Бой продолжался пять часов. Многочисленные атаки противника были отбиты. Бойцы и командиры показали себя бесстрашными и мужественными. Враг оставил на поле боя 30 человек убитыми и ранеными. У нас были убиты Васил Драгоманов из села Ярловцы и один новый партизан. Ранены были комиссар четы Владимир Захариев, Боян Живков и Спасена.

Вечером, когда бой закончился, отряд ушел к селу Сажданик.

Утром 1 мая, несмотря на глубокий снег и буран, отряд преодолел Осоговский хребет и перебрался на македонскую территорию с целью связаться с Третьей македонской бригадой, действующей уже в районе Крива-Паланка — Куманово. По пути отряд встретился с одной четой Гевгелийского отряда. Вместе с ней на нашу территорию пробирались переброшенные самолетами из Советского Союза наши товарищи Благой Иванов, Иван Пейчев, Павел Царвуланов, Петко Кацаров и Василий — один из членов главного штаба греческих партизан. Через два дня мы связались с Третьей бригадой, успешно закончившей операцию в городе Кратово и захватившей в плен 180 человек, из которых половина болгар отказалась идти домой и осталась в отряде.

3 мая Косовский отряд, Третья македонская бригада и Трынский отряд направились к городу Крива-Паланка для соединения с Шестой сербской бригадой, которая из-за большого скопления войск противника не сумела осуществить нападение на Крива-Паланку.

Три партизанские единицы собрались 4 мая в селе Жеравино на болгарско-югославской границе. Противник сразу же направил сюда пехотный полк.

Столкновение между партизанами и войсками произошло в районе сел Верхнее и Нижнее Тлымино. Завязался бой за овладение высотой Доганский-Рид, которая после трех последовательных атак была захвачена партизанами, а противник был отброшен на соседние высоты. Когда стемнело, наши решили покинуть это место. В бою погибли прекрасные партизаны Цоньо Попов и Димитр Запрянов из батальона имени Христо Ботева.

Отсюда оба отряда и бригада отправились к селу Црнооштица Босилеградской околии, где были прекрасные условия для обороны. Этим искусным передвижением партизаны избежали подготовленной врагом ловушки, но не ушли от преследования.

Только заняли позиции на горе Црноок, как со стороны Босилеграда показался батальон пехоты с горной артиллерией. В бой вступили два наших батальона, которые имели задачу обеспечить отдых основных сил в селе. Так как сразу за передовым отрядом противника следовали еще три полка, партизанское командование решило развернуть свои основные силы и нанести мощный удар с фланга, пока противник не укрепился на позиции. Однако на помощь фашистам пришли самолеты, обнаружившие и обстрелявшие наши позиции из пулеметов. В то же время вражеская артиллерия открыла сильный огонь. Враг в этом бою ставил перед собой задачу окружить партизан и лишить их возможности отхода, а потом сжать кольцо и уничтожить наши силы. В соответствии с этим противник провел множество атак, сосредотачивая на некоторых участках в пять раз больше живой силы и техники, чем у партизан, засыпал их градом мин, снарядов и пуль, непрерывно атаковал, но партизаны не отступили ни на шаг. Они прекрасно понимали значение стойкости перед многократно превосходящими силами врага и стояли насмерть на всем десятикилометровом фронте.

Во время боя партизаны нащупали слабые места противника и еще засветло решили, куда следует нанести удар, чтобы с наступлением ночи пробиться из окружения и уйти на новые позиции. Продолжительный и неравный бой, требовавший, с одной стороны, большого расхода боеприпасов, а с другой — дающий противнику возможность подтянуть новые силы, пора было прекращать. Вот почему еще перед наступлением темноты командование приступило к выполнению принятого решения. Прикрытие отхода было возложено на наш отряд. Забрав всех раненых, бойцы бригады, к которой во время боя за Црноок присоединился македонский батальон Овчарова, организованно направились на северо-запад, намереваясь перебазироваться в район горы Стрешер. Трынский отряд отбил последнюю атаку противника, собрал все свои силы и двинулся в направлении Босилеграда. Здесь болгарские партизаны расстались с югославами и македонцами, чтобы выполнить свою задачу. Ночью перешли шоссе Кюстендил — Босилеград, переправились через реку Драговиштицу, а к утру достигли села Млекоминцы. Так как через этот район проходило много дорог, на которых могла произойти встреча с противником, Денчо решил отойти к кюстендильским селам Верхний и Нижний Кортен. Этим маневром отряд заметал следы, и создавалась возможность новой встречи с македонскими партизанами.

Маневр оказался удачным. Кроме вооруженной «общественной силы», на пути движения отряда не появлялись ни полицейские, ни войсковые подразделения. То, что отряд был в этом районе в марте, сыграло немалую роль. Сейчас население везде встречало и провожало отряд с большой любовью и приветливостью, указывало свободные от войск противника дороги. Пройдя через село Уши, отряд остановился в селе Киселица и в двух соседних селах. После непродолжительного отдыха партизаны направились в район Црна-Травы, Калны, Слишовцев, где сосредотачивались две македонские партизанские единицы. Сюда же прибыла и Седьмая южноморавская бригада.

Так в течение многих дней партизаны вели кровопролитные бои, из которых вышли без ощутимых потерь. Задачи, поставленные командованием зоны, были почти выполнены.

Перевод Л. Михалковой.