Не только детектив

Капитанская точка

Пенсионеры выходят к метро торговать сигаретами. Инженер вечерами развозит на своей машине пассажиров. Способный журналист почти забросил писание статей и продает торты оптом.

Если раньше у каждого из нас было по две жизни – рабочая и домашняя, то теперь у многих появилась третья.

Граждане ее ласково зовут «халтуркой», а ученые именуют «вторичной занятостью».

Капитан ВВС Андрей Петров ждал меня в половине девятого у метро. Мы ехали торговать кроссовками.

Два года назад капитан ощутил, что денежного довольствия, которое выплачивала ему армия, на жизнь явно не хватает. Но дежурства на подмосковном секретном аэродроме отнимали у него двое суток в неделю. Прочие 120 часов оставались в его распоряжении. Глупо было не подрабатывать.

Начал он рекламным агентом. День напролет мотался по Москве, уговаривая клиентов. За лето сносил до дыр крепкие башмаки, но зарабатывал в два-три раза больше, чем на службе.

К осени нашел более впечатляющий, как показалось поначалу, заработок. Лесхоз отвел малому предприятию, которое капитан открыл, делянки и разрешил рубку. Вдохновленный ценами на древесину, что царили на биржах, Петров уже считал будущие барыши.

Нанятые им рабочие свалили четыре тысячи кубометров леса. И тут возникла проблема: как вывезти древесину? «И поил я главного механика, и взятки ему совал – ни в какую», – рассказывал капитан. Недаром лесной начальник был неуступчив. В контракте значилось: древесина, не вывезенная до 1 апреля, переходит в собственность лесхоза.

В итоге капитану удалось продать только сорок кубов местному приходу. Остальные балансы достались лесникам. Вырученных денег хватило едва-едва, чтобы расплатиться с вальщиками. Сам капитан заработал, как он выражался, «хрен целых, хрен десятых».

Зализав раны после впечатляющей неудачи, капитан нанялся страховым агентом. Беготни много, денег мало – скоро он оставил и эту стезю.

Наконец, стал зарабатывать тривиально: доставал оптовые партии товара и продавал его в розницу на вещевых барахолках. Сначала были джинсы «Ливайс», но сшитые в Китае, потом лосины с лейблом «Сделано в Италии», но сварганенные в Польше или в Литве, нынче вот кроссовки.

…Столько народу, стремящегося в Лужники, я видел лишь однажды, перед матчем СССР – ФРГ. Мы встретились с капитаном, и по пути к стадиону он просвещал меня:

– Мы взяли кроссовки оптом по 13,5 «штук» за пару[4].Продавать будем по 18. Станут торговаться – можешь скостить полтыщи, ну, тыщу максимум. Оптовику отдадим и по шестнадцать с половиной. У нас четырнадцать пар, жаль, что размеры неходовые.

– Капитан, все улетит со свистом. Я столько книг по маркетингу прочитал – разрекламирую товар так, что никто не устоит. Я ж покупателя как родного обласкивать буду.

– На покупателей ты должен тратить десять процентов своего внимания. А девяносто – на милицию.

– При чем тут милиция? Здесь же официальный рынок, все торгуют.

– Билет с правом торговли стоит 15 тысяч. Его покупать никакого навара не хватит. Все простой входной билет берут и продают свои вещички. Вот зимой разрешение торговать стоило восемьсот рублей, народ, конечно, раскошеливался, зато милиция очень скучала. Ну и повысили цены…

Мы взяли билеты по пятьдесят рублей, дающие возможность только покупать, и вошли на территорию стадиона. Кое-кто уже торговал, но как-то вяло.

Капитан дал мне одну из сумок.

– Кроссовки «Рибок», правда, «желтой» сборки – сделаны, говорят, в Корее. И все они какие-то недоделанные – то клеем заляпаны, то строчка неровная. А у двух пар одна туфля вообще меньше другой на полразмера. Выбери себе кроссовку поприличней, будешь в руках держать. Да давай ее рассматривать, не бойся, с одной не убежит. И за ментами секи. Как увидишь – сразу прячь кроссовку под куртку. Сейчас, по холодку, они особо шустрят. Часам к двенадцати каждый наберет, чего ему нужно, да и народу будет – не протолкнешься, они и успокоятся.

– Так, может, переждем?

– Оптовики обычно по утрам приходят. Да, сумку между ног зажимай. В прошлую субботу у нас одну скоммуниздили, восемь пар увели… Ну, с Богом!..

Мы встали спиной к спине в неплотный еще ряд торгующих. Я держал кроссовку и (реклама – двигатель торговли!) периодически кричал: «Настоящий «Рибок»! Настоящая кожа! Настоящее качество! Цены снижены!» Немногочисленные покупатели равнодушно проходили мимо. Когда я замечал юношу, тем более рядом с девушкой, добавлял к своим рекламным воплям еще один: «Для настоящих мужчин!»

Стражи порядка накатывались часто, и площадь порой просто кишела фуражками. Мелькали и кепки муниципальной милиции. Тогда кто-то из нас орал: «Атас!» Кроссовки прятались под полами курток, торговый ряд мгновенно рассыпался на группки, мы с капитаном поворачивались лицом друг к другу и начинали мирно беседовать, как бы специально за этим сюда пришли.

Через сорок минут нашей торговли, когда не было продано еще ни одной пары, капитан в очередной раз крикнул: «Атас!» – я лихорадочно спрятал кроссовку под курточку и повернулся к нему. И тут радостный голос произнес:

– А шнурочки-то торчат!

Что думают о феномене вторичной занятости ученые – экономисты и социологи?

Мой первый собеседник – кандидат экономических наук, ведущий научный сотрудник Всероссийского центра по изучению общественного мнения (ВЦИОМ) Зоя Васильевна Куприянова.

– Впечатление, что все вокруг кинулись подрабатывать, – ошибочное. Наши опросы свидетельствуют, что дополнительный заработок имеет лишь каждый пятый трудоспособный россиянин. Причем этот показатель не увеличивается с течением времени (мы начали задавать вопросы о вторичной занятости с 1991 года), а колеблется (плюс-минус 3 процента) вокруг 20 процентов от общего числа опрошенных. К тому же только половина подрабатывающих занимается этим постоянно. Остальные – от случая к случаю.

– Может быть, люди с вами не откровенны?

– Сейчас они откровенны, как никогда… Правда, еще 20 процентов респондентов хотели бы иметь приработок или подыскивают вторую работу. Но говорить-то они говорят, а на деле число тех, кто подрабатывает, не растет. Либо кто-то выбывает из армии «вторично занятых», и они занимают его место, либо намерения остаются намерениями…

– А чем конкретно заняты «халтурщики»?

– Уличной торговлей – примерно 5 процентов трудоспособного населения…

– Стало быть, около четырех миллионов россиян…

– Примерно столько же работают по совместительству по контрактам и договорам и, наконец, оказывают услуги населению – ремонтируют квартиры, аппаратуру, машины, шьют, вяжут… Мы спрашивали о том, что заставляет людей работать после работы. В числе возможных объяснений дали подсказки, например: «занять свободное время» или «для самоутверждения». И конечно – что говорить! – на все эти «самовыражения» падает 8–10 процентов ответов. А главный мотив тех, кто подрабатывает, – деньги.

– Мне кажется, в «полутеневой» экономике вращаются огромные средства. Я подсчитал, что, например, только за последний месяц заплатил 12 тысяч сборщикам мебели, полторы тысячи – машинистке, штуку – частнику, промышлявшему извозом… Сколько, по вашим данным, крутится в стране «левых» денег?

– ВЦИОМ оперирует мнениями людей. Мы знаем только, что они нам ответили. На ваш вопрос средний человек разведет руками.

Однако мы можем утверждать: средний доход от приработка составляет примерно 12 процентов от суммарного дохода опрошенного. Правда, есть люди, которые зарабатывают на дополнительной работе больше, чем на основной. Это, как правило, специалисты высокого класса – профессора, доктора, кандидаты наук: «технари», экономисты, юристы.

– Как вы сами оцениваете вторичную занятость как явление?

– Скорее положительно. Вместо того чтобы ждать, когда вам правительство чего-то даст, вы берете судьбу в свои руки. И если вы здоровы, у вас есть профессия или ремесло, вы сами можете решить свои материальные проблемы, и это прекрасно! Эго совершенно новое явление в нашей жизни. Есть, конечно, и отрицательные моменты – перегрузки в ущерб здоровью, личной жизни… Но сейчас, мне кажется, не такое время на дворе, чтобы эти рассуждения были главными. Нынче самое важное – пережить кризис достойно, не свалиться в нищету.

– А как выглядит социологический портрет «среднестатистического» человека, который подрабатывает?

– Возьмем данные одного из опросов. Согласно ему, вторично заняты 23 процента респондентов. Если попытаться нарисовать типичный портрет «левака», то это чаще мужчина (27 процентов из них имеют побочный заработок); с высшим образованием (32 процента); разведенный или холостой; от 25 до 29 лет (36 процентов) или от 54 до 59 лет (37 процентов); руководитель «второго уровня» – цеха, отдела (38 процентов); живущий на селе или в маленьком городе. Портрет получился условным и противоречивым, как все среднестатистическое.

Милиционер препроводил меня в автобус с задернутыми шторками. Там уже скучала дюжина неудачников – женщины средних лет и молодой парень с лицом, позволяющим сделать вывод о его кавказском происхождении. Обращение было отменно вежливым. Какое-то время посидели, и я прислушивался к диалогу двух стороживших нас сержантов:

– Тебе электронная игра нужна? – интересовался один.

– Еще бы! У меня сын растет.

– Так вон там стоит старушка, – следовало подробное объяснение местоположения продавца. – Понял?

Капитан Андрей не оставил меня. Подошел к автобусу, сунул сквозь форточку три пятитысячные бумажки, сказал: «Не дрейфь!»

Вскоре автобус тронулся и довез нас до отделения, расположенного под одной из трибун. Нас провели в загончик – в «мирное время» гардероб, где даже стояли для нашего удобства складные стулья. Никто не кричал, не бился, не доказывал правоту. Правонарушители скучали.

Я стал наблюдать за внутренней жизнью отделения. Двое сержантов писали рапорты о наших преступлениях. Двое охраняли нас, и один из них, мордатый, со вкусом рассказывал напарнику о своей новой «девятке». Вот прошел лейтенант, похлопывая по ладони пластиковой бутылью заморской фруктовой воды и приговаривая: «После вчерашнего – вещь!» Вот два милиционера привели кавказца, у которого в огромном ящике на тележке лежали пакеты иноземных леденцов – его почему-то не посадили к нам, а прямиком отправили в комнату, где, как я понял, должен был вершиться суд.

Вскоре туда стали по одному запускать попавшихся. Выходили они обратно довольно быстро, оживленные, радостно говорили: «До свидания». Одна тетка даже сказала, уходя, «спасибо». Извечного антагонизма преступников и стражей закона не наблюдалось. Было похоже на игру в «казаки-разбойники».

Передо мной отпустили кавказца с тележкой. Меня вызвали последним.

Милиционер, притулившись в углу за каким-то журнальным столиком, быстро настрочил протокол. Равнодушно повернул его мне:

– Подпишите!

– Я подписывать не буду. Здесь сказано: «Торговал в неразрешенном месте». А я не торговал. Кто докажет?

Сержант удивился, пошел за начальством. Из соседней комнаты пришел милицейский капитан, изумился тому, что рядом с его сумкой лежит пакет импортных леденцов, и с какой-то даже досадой сунул его в сумку.

– Не хочешь подписывать? – отечески спросил он. – Тогда согласно статье такой-то Уголовного кодекса я конфискую твои кроссовки, – он залез в мою сумку, пересчитал, – в количестве семи пар, а завтра явишься к народному судье, и суд решит, торговал ты – не торговал.

Я не сомневался, что редакция найдет хорошего адвоката и «процесс» я, наверное, выиграю, к тому же интересно было пойти в этом деле до конца, но – рисковать чужим товаром почти на сто тысяч?

– Ладно, давайте подпишу.

– Штраф с вас, гражданин, пятнадцать тысяч рублей. Деньги есть?

Я отдал три чужие банкноты. Меня заставили дважды расписаться на квитанции, но корешок почему-то не отдали.

– И учтите: уплата штрафа не дает права на дальнейшую торговлю, – напутствовал меня капитан. – Можете быть свободным.

Я вышел. Настроение было препаршивое.

Вокруг стадиона заметно прибыло и торгующих, и покупателей. Я долго пробирался в толпе, прежде чем отыскал своего работодателя. Он не стал меня ругать за невнимательность, сказал только: «Не боись, отыграемся. Я уже одну пару толкнул», – и поставил в строй спиной к себе.

Соседи по ряду спросили, какой штраф я заплатил. Узнав, что пятнадцать, сказали: значит, залупался. Мог бы и пятью «штуками» отделаться.

Терять было нечего, надо хотя бы вернуть другу деньги, и я закричал еще энергичнее: «Настоящий «Рибок»! Цены снижены! Настоящая кожа!»

Андрей подсказал: «Держи кроссовку «лейблом» к покупателям и помахивай ею. Это ж психология – даже кошка на движущийся предмет прыгает».

И тут же клюнуло. Покупатель придирчиво осмотрел обувку, ощупал, потом померил. И отсчитал восемнадцать тыщ, не торгуясь.

Удача ходит косяками. Подле меня остановился юноша, стал рассматривать кроссовку. Видно было, что ему и хочется, и колется. Он мерил, потом мял в руках, нюхал, снова мерил… Я обхаживал его, словно сына, постелил для него на асфальт газетку. Грубо льстил, расхваливая товар, и сулил сексуальных побед благодаря обновке… Куда там до меня любому лавочнику с Брайтон-Бич! Долг Андрею придавал вдохновения. Наконец юноша сделал попытку поторговаться, я сразу уступил полтыщи, и он наконец-то отсчитал деньги.

Нескончаемой чередой двигались мимо покупатели. Внимательно вглядывались в товар, что без всякой системы предлагался тут. По левую руку от меня раздраженная чем-то дамочка продавала плащ. Уверяла всех, что американский. Справа торговали китайскими комбинезончиками: жена демонстрировала вещи, а муж служил вешалкой и дозорным на случай милиции. Двое парнишек с едва проклюнувшимися усиками сбывали футболки. «Бельгия! Бельгия!» – кричали они лживыми голосами.

Андрей продал еще пару, толкнул меня:

– Мы уже в плюсе!

– Помнишь преферансную примету? Не считай висты, пока «пуля» не закрыта.

– И впрямь, не сглазить бы…

Сглазил! Очередная облава, и вот уже милиционер схватил Андрюху за локоть и влечет через толпу к автобусу.

Черт, вот напасть! Это я ему, что ли, несчастье приношу?

Жарило солнце, хотелось пить, и шершавый язык безо всякого вдохновения ворочался, присыхая к небу: «Настоящая кожа – для настоящих мужчин…»

Второй специалист, с которым я встретился, – доктор экономических наук, профессор, заведующая сектором Института экономики РАН Инга Сергеевна Маслова.

– Итак, Инга Сергеевна, около четырех миллионов россиян торгуют на улицах, еще примерно двенадцать миллионов подрабатывают каким-то иным способом. Отчего это явление, на ваш взгляд, возникло?

– Ответ лежит на поверхности. Зарплаты не хватает, чтобы воспроизводить рабочую силу. Невозможно жить на уровне, который был привычным. Где только подворачивается работа, человек ее хватает. И дальше будет хуже, потому что кончаются запасы, купленные еще по прежним ценам, изнашиваются предметы длительного пользования: постельное белье, мебель, холодильники, одежда, телевизоры…

– Есть ли что-то положительное в этом явлении – вторичной занятости?

– Мы сейчас наблюдаем «эффект разрушенного зоопарка»: раньше все жили по клеткам, и кому-то клали в кормушку мясо, кому-то – пшено. Теперь действует «закон джунглей»: ест тот, кто сильнее, энергичнее, изобретательнее. Сказав «а» – рынок, надо говорить и «бэ» – конкуренция. Нужны самые разнообразные ее формы: и между производителями, и между людьми – за рабочие места, и между предпринимателями – за рабочую силу… Вторичная занятость способствует конкуренции. Моя дача – рядом с заводскими, я часто с рабочими беседую. Они не отказываются ни от какого дела. Нужно спилить дерево – найдете вальщика. Надо заготовить дрова – пожалуйста… Но и оборотная сторона у этого явления есть. Люди изнашиваются, меньше уделяют внимания самообразованию, творчеству, которое было привычно для россиян. Не читают, не ходят в театры, музеи… Меняется отношение к основной работе. Люди панически бросаются в полутеневую экономику. Работают плохо и здесь, и там. Стремятся надуть, прикрываясь тем, что везде платят мало. А рынок немыслим с таким безответственным отношением к делу. Такая ситуация, как у нас теперь, характерна лишь для инфляционной, кризисной экономики. Пышно расцвел индивидуальный эгоизм, рассчитывающий не на созидание, а на перераспределение.

Жара. Толпа. Покупатели текут мимо черепашьим шагом, протискиваясь меж рядами продавцов. Попить негде. Да и не отойдешь: коллеги сомкнутся, назад не пустят. Уже четыре часа торгуем, и хорошо, если не в убытке окажемся… Что же Андрюхи так долго нет? Вот он! Пробирается сквозь толпу.

– Ну, сколько слупили?

– Ни-че-го!

– Как это?

– Я говорю сержанту: начальник, бомба в одну воронку два раза не попадает – вы ж моего напарника брали. Фамилию твою называю, лицо твое описываю… Он смотрит: да, был такой, с кроссовками, штраф платил… Ладно, мне говорит, ступай… Хороший человек.

Уже веселее. Но все равно стоять на этом солнцепеке. А каково в дождь? В слякоть? Зимой? Кваску бы…

И тут приходит мое спасение – в лице оптовика Марса из Казани. Они коротко торгуются с Андреем, и татарин покупает все оставшиеся десять пар по шестнадцать тысяч каждую. Мы отходим в чахлый скверик, где спят, питаются и справляют малую нужду продавцы и покупатели. Марс деловито отсчитывает 160 тысяч и почти не глядя бросает в свою немыслимых размеров торбу кроссовки. Все ушли, все: и с плохой строчкой, и заляпанные клеем, и непарные! Привет, казанские потребители! Я еле сдерживаюсь, так мне хочется запрыгать.

Когда Марс удаляется со своим гигантским саквояжем матрацной расцветки, Андрей достает из набрюшной сумки деньги, калькулятор и считает барыши. Выясняется, что мы заработали, с учетом милицейской мзды, по 13 200 рублей на брата. Неслабо…

– Если меньше 20 тыщ на каждого – неудачный день. Больше 30 – очень удачный, – резюмирует капитан. – Эх, если б не менты!.. Ну, ничего.

И он идет менять вырученное на доллары. Его мечта – купить машину. Подержанную, естественно. О новой он не помышляет.

После я угощаю работодателя пивом. Мы располагаемся в запыленном и загаженном сквере у метро. Настроение – как после сданного «на халяву» экзамена. И шальные деньги не задерживаются в кармане.

Идет неспешный разговор.

– Я рассчитывал к лету майора получить – не дали.

– Расстроился?

– Я больше расстраиваюсь при мысли, что скоро кроссовки кончатся. Чем тогда торговать?

– Где вы их взяли-то?

– Какой-то приятель майора Кузьмича в Калуге на складе держит. Вообще удивительно: не очень знакомому человеку дали под честное слово сто пар – больше чем на миллион… А потом мы те сто продали, деньги отдали – еще взяли… Жаль, уже остатки подгребаем.

– Хочешь, я тебе достану партию настоящих французских духов – «Суар де Пари», по 7,5 «штуки» флакон?

– Нет, спасибо, здесь такой товар не пойдет. Тут нужно что-то броское, яркое, с фирменным «лейблом», но дешевое. То есть поддельное. Вот если б ты мне нашел партию польских духов, на которых было бы написано «ПАРИЖ», и по две «штуки» флакон – такое на толкучке на «ура».

– Слава Богу, этот рынок наступил, когда нам еще не по пятьдесят и не по сорок – можем как-то приспособиться.

– Да, мой отец, полковник, привык всю жизнь нас, семью, кормить. Для него шоком было, что пришлось денег на дачу у меня одалживать. А знаешь, мне так стыдно, что я здесь торгую. Иной раз думаешь: а вдруг пойдет режиссер нашего театра студенческого, который, бывало, говорил мне: «Ты, Андрюха, актер милостью Божьей! В тебе столько органики!» И Славка – он ведь уже доцент…

– Да брось ты! Я ничуть не стыдился. Работа как работа.

По скверику бродят старушки, мальчишки и цыганки, подбирают порожнюю тару и выпрашивают деньги. Они похожи на птиц, что питаются мясом из зубов крокодилов. А сами-то «крокодилы»? Они едят отбросы, что шутя сваливают официанты за борт парохода. «Официанты», средние бизнесмены, берут за взятки кредиты и покупают оптом в Азии некондиционное барахло.

А настоящие хозяева кутят в суперресторане теплохода и походя, в одну ночь, определяют ставки налогов и валютный курс и небрежно отстегивают на чай «официантам».

И все дальше уплывает иллюминированная сказка, где музыка и огни. А мы остаемся в грязном скверике, закиданном сальными бумажками, в этом импровизированном клубе мелких торговцев.

Неподалеку от нас уселись тетки – перегружают в чудовищные, как рояли, сумки банки с растворимым кофе.

– Как торговали?

– Мы покупали. В Астрахань кофе везем.

Девушка пьет пиво и курит длинную коричневую сигарету.

Приглашаем ее к «своему столику» и через полчаса узнаем, что торгует она здесь по выходным, продает вьетнамское тряпье и безделушки, которые привозят «челноки», от милиции откупается своим товаром. Сама уроженка Челябинска. В столице живет в общежитии, по основной профессии – медсестра, весь рабочий день на ногах у операционного стола, 16 тысяч зарплата… Увлекается психологией, однако разговор ей интересен, только когда речь идет о ценах, продажах, выручке. При отвлеченных темах она скучает.

(Первый вопрос, который задает россиянин соседу, вернувшемуся из другого города: «Как там с продуктами? Какие цены?» Представляете, Антон Павлович встречает в Ялте Алексея Максимовича и: «А почем у вас в Нижнем колбаса?» Впрочем, это к предмету статьи не относится.)

Дома, с наслаждением приняв душ, я перечитываю почему-то бунинские «Окаянные дни». Глаза невольно отмечают сближения.

«24 марта (1918 г.) Серьезная сухая дама и девочка в очках. Торгуют на улице папиросами…

7 июня (1919 г.) Был в книжном магазине Ивасенки. ‹…› И вот являются биндюжники, красноармейцы и забирают. Что попало: Шекспира, книгу о бетонных трубах, русское государственное право. Берут по установленной дешевой цене и надеются сбывать по дорогой.

20 июня (1919 г.) На базаре целые толпы торгующих старыми вещами, сидящих прямо на камнях, на навозе, и только кое-где кучки гнилых овощей и картошек».

Андрей напрасно боялся, что, как он торгует, увидит наш бывший однокурсник, ныне доцент.

Позже я узнал, что в то время, когда мы продавали в Лужниках кроссовки, доцент ездил в Китай. Кожаные куртки скупал.

Самая, самая

В Липецкой области живут самые красивые россиянки. Столетия назад, дескать, здесь, на южных рубежах Руси, селились отборные ратники – и жен выбирали себе под стать. И дети от них – красавцы и красавицы. И внуки, и прапраправнуки с прапраправнучками…

Сотрудницы Липецкого краеведческого музея, несмотря на обилие знаний о родных местах, о такой легенде не слышали, хотя были ею польщены. И мы тоже, вглядываясь на улицах города в липчанок, решили, что они – обычные. Точнее, столь же красивые, как и по всей России.

Русские женщины прекрасны. А теперь их увозят от нас.

И хоть Липецк в стороне от «караванных путей», за последний год здесь зарегистрировали двадцать международных браков (никто, кстати, не знакомился через амурные агентства – всех судьба свела). Уехали наши девушки в Италию, Германию, Америку… Даже в Японию и Тунис. На девятнадцать покинувших Родину женщин приходится один мужчина – на него польстилась болгарка.

Возможно, кто-то завидует судьбе «ресторанной девушки», которая в середине семидесятых проторила дорожку на Запад: выскочила в свои неполные девятнадцать после недельного знакомства за пятидесятилетнего немца, а теперь ностальгической бюргершей приезжает со взрослой дочерью на Родину… Другие, пусть не зная, но сердцем чувствуя пословицу «Без корня и полынь не растет», остаются дома и выходят за Алексеев, Дмитриев, Иванов и рожают нам Алешенек, Димочек, Ванечек…

Рожают, несмотря на цены, экологию и мужское пьянство, несмотря на статистику, что предрекает шесть разводов на каждые десять свадеб, несмотря на безденежье и бесквартирье.

Да и когда женщине на Руси «за мужем жить» и рожать было легко?

Уж никак не в 1944-м. Тогда обожженный, полуослепший «сталинский сокол», орденоносец Виктор Хрусталев, в летной школе учивший мастерству своих «соколят», влюбился в Надю из сберкассы, и поженились они в обеденный перерыв, и после «росписи» каждый пошел на свою работу. Минуло полвека, и золотую свадьбу играют – сыновья рядом, внуки.

Каждая любовь необыкновенна. И каждая семья, перефразируя Толстого, и счастлива, и несчастлива по-своему.

Она так хотела детей! А как он хотел сына! Но они прожили десять лет – врачи, обследования, знахарки…

Решили усыновить мальчика, прямо из роддома, «отказного». Справки, комиссии; взяли самого слабенького – недоношенного. Выхаживали, обкладывая теплыми бутылочками и прислушиваясь ночами к его дыханию. Они спасли его. И вот когда мальчик уже стоял, смеялся и говорил «мама», она… забеременела.

Бог наградил за самоотверженность и доброту? Теперь в семье два сына-погодка, похожих почему-то друг на друга.

Он влюбился в нее в седьмом классе. Она была его учительницей, ей минуло сорок, и сын ее был его ровесником. Но она была стройная, красивая и веселая, а ее влюбленность в работу он по ошибке принимал за влюбленность в учеников.

Он написал ей записку с объяснением: «Неудачная шутка!» На «огоньке» в девятом классе пригласил танцевать; как-то пришел к ней домой с цветами. Не выгонишь – чай усадила пить.

Потом он ушел в армию, служил на Байконуре, забрасывал письмами. А когда приехал в отпуск, они подали заявление в загс…

Вот такие невыдуманные любовные истории происходят на липецкой земле нынче. Любовь не изменилась – да и как могла перемениться?! – за последний век, последнее тысячелетие.

Он увидел ее, двадцативосьмилетнюю, заждавшуюся любви. Сразу понял – судьба. Они обвенчались тут же, в Липецке, не спрашивая благословения родителей. Когда предстали пред очами его отца, столь грозный вид был у свекра, что она упала в обморок.

А вскоре муж бросил ее, оставил с маленькой дочкой на руках, прокутив ее достояние.

Обычная история?

Но только время действия – семидесятые годы восемнадцатого века, а действующие лица нечаянно связали своими судьбами два славнейших имени нашей истории: грозный свекор, пред которым «она» грохнулась в обморок, – Арап Петра Великого; маленькая дочка, которую оставил на руках матери беспутный отец, – Надежда Осиповна Ганнибал, будущая мать Пушкина.

А вот еще один любовный сюжет, случившийся на той же липецкой земле.

Подросток на летних вакациях влюбился в кузину. Были прогулки по парку, касание рук, ночное сидение на балконе… В восторге от яркого чувства мальчик вырезает на молодом топольке свои инициалы.

Почти через сто лет различат этот вензель на состарившемся тополе.

Но штука вся в том, что тот подросток не только ножичком на коре мог выразить чувства, но и пером на бумаге: «Как немой, смотрел я на тебя с обычною печалью. Не помнишь ты тот миг, как я, под длинной шалью сокрывши голову, на грудь тебе склонил…» За эти – и тысячи других – строки можно простить вырезанный на дереве вензель «М. Л.» – Михаил Лермонтов.

Женщина – покровительница земли русской. В ее честь, в день ее Казанской иконы липчане отмечают в начале ноября День Матери.

Через века, через тысячелетия Россию пронизывает любовь – всепрощающая и щемящая, как изображение заступницы нашей земли.

Перезвоны

Долетев до Екатеринбурга, мы проехали еще сто километров до Каменска-Уральского, города, где живут 210 тысяч человек и работают заводы – алюминиевый, цветных металлов, радио, трубный, металлургический.

В центре Каменска-Уральского – трамплин.

Сразу за площадью, где высится державное здание с поникшим от дождя российским флагом, – овраг; с обрыва виден старый город: домики с палисадами и две недоразрушенные церкви. А по склону овраг, и на дне его – слой красной глины: бурый железняк, спутник железной руды. Ей и обязан своим рождением Каменск (с 1940 года – Каменск-Уральский). Мне об этом рассказал Владимир Петрович Шевалев. Семидесятилетний учитель географии знает в городе каждый камень – в буквальном смысле. Минералогией он увлекся, когда ему было двенадцать, а в город приехал шестнадцатилетним.

Надев сапоги и дождевик, он показывал город, а с ним увязались трое учеников. Им, десятилетним, пока еще интересны камни.

Остановились на берегу Каменки. Неожиданно быстро для своих лет Шевалев нагнулся, поднял обычный камень, отглаженный водой.

– Смотрите: это кусок древнего коралла. Вот он, коралл, облеплен затвердевшим со временем песком. Ему – триста миллионов лет. Тогда на месте Урала было море.

– А это что, Владимир Петрович? Смотрите, какой красивый! Синий!..

– Шлак. Продукт переработки бывшего Каменского чугунолитейного завода. Этому камню никак не больше трехсот лет. Здесь у завода свалка была.

– А почему шлаку не больше трехсот лет?

– Да потому, что завод основан в 1700 году. А в 1701 году отлили первые пушки. Наш завод – самый старый на Урале. Долго здесь пушки делали. Они и шведов били под Полтавой, и французов при Бородино…

– А завод сохранился?

– Его сломали после революции. Осталось только здание, где нынче краеведческий музей, – там была заводская контора. Заводские конюшни остались – в них сейчас драмтеатр квартирует… А вон видите – плотина? Эта – новая, а я еще старую застал. Когда в пятьдесят втором году ее меняли, я видел, как десятитонный кран еле-еле лиственничные плахи друг от друга отдирал… Они за два с половиной века даже не подгнили, стыки были сукном проложены…

– А до завода что было?

– Крестьяне жили, вольные. А в сорока верстах Далматовский монастырь стоял. Крестьяне здесь руду находили, лили в своих кузнях металл. Игумен прознал об этом и решил их к своим рукам прибрать. А крестьяне жалобу написали, отвезли в Москву. И она, жалоба эта, видать, на глаза царю Петру Великому попалась. А ему в ту пору пушки нужны были, он к войне готовился – вот и повелел поставить в здешних краях завод… Завод стал казенным, то есть государственным, а все крестьяне – его собственностью: не хотели на монастырь работать – стали работать на завод.

В школе, где Шевалев долгое время был директором, он создал и пестует музей, посвященный камню. Об экспонатах Владимир Петрович может рассказывать бесконечно. Неудивительно: преподает он с 1947 года, камней в музее тысячи…

– Отпечатки древних гигантских папоротников на угле мы нашли с ребятами во время водного похода… А эти зубы древней акулы отыскали в песчаном карьере под городом – помните, я говорил, что миллионы лет назад здесь было море?.. Ребятки мои захватили дуршлаги и просеивали песок… Смотрите, какой роскошный бивень мамонта! Родители нашего школьника с Северного Урала привезли… А этот искусственный кристалл подарил мой бывший ученик – он стал инженером на оборонном заводе, где такие кристаллы выращивают… Сей тихоокеанский коралл, его еще «мозгом Нептуна» называют, преподнес другой наш выпускник, поэт и бард Валера Берсенев… А эти камешки, вырезанные из почки больного, подарил еще один бывший ученик, сейчас хирург…

И знает о камнях Шевалев десятки, сотни историй.

– …Соткали для заводчика Никиты Демидова мастерицы скатерть из асбеста. Тот преподнес ее царю, Петр порадовался, велел застелить, усадил Демидова обедать. Подносят кушанье – Демидов вскочил неловко, разлил соус по скатерти. Петр Великий осерчал: «Ах ты, медведь уральский!» А Никита скатерть сорвал со стола – да в огонь! «Вот черт полоумный!» Но не горит полотно, дивится царь…

«Камни рождаются в кромешной мгле, и только солнечный свет открывает их красоту людям», – сказал учитель, включая софиты, направленные на витрину, где лежат камни, обработанные им вместе с учениками. И вправду: залучились, зазвенели камушки… «Ну, – улыбнулся Шевалев, – не случайно самоцветы на Урале самосветами называют?»

Сейчас в мастерской работают четверо парнишек. А за сорок шесть лет тысячи ребят Шевалев выучил. Кем особенно гордится, спрашиваю.

– Всеми, кто не спился.

С восторгом неофита узнаю, что в петровские времена «некрасиво» было синонимом слова «нехорошо», а Достоевский говорил не только, что красота спасет мир, но и что некрасивость его убьет.

Сидели мы в кабинете Ларисы Ивановой, научного сотрудника краеведческого музея. Она показывала фотографии с видами Каменска начала века.

– Красивее, чем нынче, правда?

– Тогда ведь у завода свой архитектор был, – сказал Шевалев. – Видите, какое здание симпатичное? Что это, как вы думаете?.. Домна!

– А что у вас сейчас можно посмотреть? – спрашиваю. – Куда вы, например, своих друзей или родственников приглашаете, которые в город приехали?

Иванова переглянулась с Шевалевым, пожала плечами:

– За город, если погода хорошая.

В залах музея полутемно. Служительницы жмутся к электрокамину.

Экспозиция советского периода начинается с разбитого зеркала, опрокинутого бюста Александра II и красных томиков Маркса, из-под которых выползает красный канат… Он ползет, этот канат, мимо фотографии комиссара полка Красных Орлов; свидетельства о смерти доктора Скворцова, расстрелянного в 1938-м; фотографии ударницы, которую за доблестный труд покатали на самолете; семи слоников; грамот с Лениным – Сталиным; отбойного молотка; газеты «Давай-давай!»; одежды сталевара; фото парашютной вышки, устроенной на колокольне Свято-Троицкой церкви, в прошлом заводского храма… Трижды в советском разделе возникают талоны, ими же он и заканчивается…

– Все, кто приходит сюда, грустнеют, – заметила Иванова. – Ничего, я вас развеселю. Когда мы этот отдел в конце девяностого года открывали, приглашенные смеялись: «Зачем в музее – талоны? У нас у самих их полный кошелек!» А сейчас они уже такой древностью кажутся, правда?.. И теперь – мы перечеркнутые рубли и трешки для музея припасли… Вот видите дверь в стене? Мы экскурсантам говорим: «За ней новые залы, там продолжается история, которую напишете вы».

Интересно, что останется от нынешнего времени? Ваучеры? Стреляные гильзы? Колокола?

Колокола, что отлил каменский мастер Николай Пятков со товарищи, звучат в столице на колокольне храма Василия Блаженного. И еще на многих храмах по Руси.

36-летний Пятков, инженер-металлург по образованию, в недавнем прошлом начальник литейного участка на алюминиевом заводе, возглавляет товарищество «Пятков и К°», в котором работают кроме него шестеро (в том числе младший брат Виктор).

У товарищества нет офиса, а у Николая Пяткова – домашнего телефона, поэтому по вечерам он, бывает, ездит на почтамт и порой часами ждет, пока дадут междугородный разговор с заказчиком.

О том, как начал лить колокола, Пятков рассказывает иронически:

– Когда у нас человек особо не пьянствует и у него автомобиля или там дачи нет, надо же ему чем-то заниматься. И у меня был какой-то заскок – крыша, что ли, поехала? – стал запоем читать все историческое. О России. Начал с исторических романов, потом они стали неинтересны, и вот так лезешь-лезешь: Зимин там, Ключевский, Соловьев… И когда всякие смуты или противостояния лагерей, везде церковные деятели проходят. Везде православие! История церкви – это история государства.

Однажды Пятков прочитал о создании ассоциации колокольного искусства с приглашением откликнуться музыкантов, ценителей и литейщиков. Написал, впервые в жизни, письмо в газету и получил «очень душевный ответ» от председателя ассоциации, который советовал ему связаться с литейщиками из Воронежа, что уже делали колокола на продажу. Пошел Пятков к каменскому батюшке Ивану Алексеевичу, отцу Иоанну, и сказал, что хочет отлить колокола на церковь. Тот поверил («может, в глазах у меня увидел че?») и дал триста рублей на поездку в Москву. Встретились с колокололитейщиками в пивбаре «Жигули» на Калининском («я говорю: может, в Мавзолей сходим, а они: ты че, дурак, что ли?»), и те передали Пяткову небольшой такой чертежик колокола.

Но колокол тот был европейский. А хороший русский колокол отличается от плохого тем, что звучит. А звучание, если объяснять его языком слов, должно быть таким: нельзя, чтоб исполнял одну ноту, как струна (или европейский колокол), надо, чтобы обладал богатыми обертонами, причем главный обертон попадал бы в малую терцию, а унтертон – в октаву. Так объяснил мне Николай, не имеющий музыкального образования. Вы поняли?

Чтобы колокол звучал, надо знать секрет. Он, по словам Пяткова, не только в химсоставе металла – его подберет любой знающий литейщик, и не только в грамотной плавке, а в профиле колокола, его форме. Каким образом старорусским мастерам без акустических лабораторий и компьютеров удавалось отливать идеально звучащие колокола – загадка.

А как удается Пяткову? Опять-таки без компьютеров. И без лабораторий. Может, дело и не в химсоставе, и не в плавке, и не в форме? Может, еще какой секрет у Пяткова?

– Деда моего с родней сюда, в город, в поселок Мартюш для ссыльных – на телегах голыми привезли, а к войне они уже жили лучше, чем вся округа, потому что сюда самых головастых, самых работящих собирали… У него, у деда, в деревне Пятково Челябинской области мельница была – сейчас там ни мельницы, ни хлеба…

– Никакого начального-первоначального капитала у нас не было, – продолжает Николай. – Шли на завод цветных металлов и брали под честное слово тонну лома. Культура литья, хотя мы и на Урале живем, в краю мастеров, с этим планом, «давай-давай», «и так сойдет» – практически уничтожена… Мы учились год. Считай, задаром – ничего год не получали. Я спать ложился в шесть-семь вечера, потому что казалось, что так ночь быстрее пройдет…

– Мечта? – Пятков задумывается ненадолго. – Построить все-таки свой завод. Покуда мы участки арендуем, а квартиранта и выгнать недолго… И будем лить и лить колокола. Отчего бы «Сысой» не повторить 32-тонный? Он в истории. Ему цены нет, как Моне Лизе… Нас жизнь заставляет работать красиво. Где-то, допустим, технический сбой – не будет звучания. Мы изначально не продаем плохие колокола. Ломаем. Можно ведь плохой колокол продать подешевле? Но мы этим не занимаемся… До Петра здесь, где Каменск стоит, ничего не было. Манси раз в пять лет на олене с песней проедет – и тишь! А то, что Петр колокола на пушки переливал, – он тоже считал, что цель оправдывает средства. И всю жизнь Каменск был городом-заводом, каких сейчас сотни на Руси. Люди здесь рождались для чего? Чтобы научиться читать-писать. деньги считать, потом вкалывать на заводе, потом выйти на пенсию и помереть. А чтобы веселей работалось – пили, водки всегда навалом…

– Мы видим, как специалисты и священнослужители относятся к старым колоколам, – замечает Пятков. – Для них это далеко не кусок железа. Нам хочется, чтобы и к нашим колоколам через сто, двести лет – они ж вечные – относились, как сегодня к оловянишниковским, не говоря уж о моторинских… У нас работают Модест Васильевич Ощуков и два его сына, Андрей и Валерий. На больших колоколах мы ставим не только: «Отлито на Каменск-Уральском металлургическом заводе товариществом «Пятков и К°» в 1993 году, но и фамилию: «Мастер Ощуков М. В.». Когда Модест Васильевич приболел и лил Валерка, он ставил свои инициалы: «Мастер Ощуков В. М.».

– А те первые колокола, что для батюшки Иоанна сделали, мы переплавили – уже по нынешней форме – и обратно повесили. Чтобы не было мучительно больно перед потомками…

Учитель Владимир Шевалев завез нас в Успенскую церковь.

Рядом с церковью стоял отец Иоанн в фетровой шляпе, заложив руки в карманы болоньевой куртки.

Двое плотников доканчивали отделку главки, которая еще стояла на земле. Она должна была занять место одной из тех. что спешно, за пару часов, скинули наземь после войны.

Главка была очень красива. Это была настоящая, любовная работа. На нее хотелось смотреть.

– Вот ирония судьбы, – сказал Шевалев, – был склад одежды – теперь храм Божий.

– Да нет, – улыбнулся батюшка, – был храм Божий, потом склад одежды, а нынче снова храм Божий.

Подошел звонарь:

– А колокола-то вы наши слышали? Пятковские, местной работы?

– Слышали-слышали, мы даже с самим Пятковым виделись.

– Так то вы слышали на земле, а на храме – дело другое.

И звонарь широкой походкой пошел к колокольне.

Хотя она и была высокой, первый басовый удар раздался очень скоро.

А потом пошел, поплыл над Уралом, над нами перезвон…

Лебеди и лебеда

Сюда прилетала Маргарита.

Жители Лебедяни не сомневаются, что перед балом у сатаны именно здесь, в ночном стремительном Дону, купалась возлюбленная Мастера, ставшая ведьмой от горя и бедствий, поразивших ее. Очень уж все совпадает: «Сосны разошлись, и Маргарита подъехала по воздуху к меловому обрыву. За этим обрывом внизу, в тени, лежала река. Туман висел и цеплялся за кусты внизу вертикального обрыва, а противоположный берег был плоский, низменный. На нем, под одинокой группой каких-то раскидистых деревьев, метался огонечек от костра».

Точь-в-точь берег Дона в Лебедяни. Тот, кто такую красоту однажды видел, вряд ли когда забудет.

Жарким июньским днем 1938 года на станции Лебедянь сошел блондин с бело-голубыми глазами, с пиджаком на плече и в голубой рубашке с распахнутым воротом. Лошади отвезли его в деревянный дом на тихой пыльной улице. Здесь Михаил Афанасьевич Булгаков прожил 24 дня.

В доме были вечно закрыты шторы. Писал Булгаков днем – при свечах. На улицу выходил с наступлением сумерек.

От его дома всего квартал пройти вниз, к реке, – и, пожалуйста, видны как на ладони и вертикальный меловой обрыв, и сосны на верху его, и низменный пустынный противоположный берег. Все как в романе.

И время есть, еще два года до кончины, чтобы вставить лебедянский пейзаж в великий роман. Вернувшись в Москву, Булгаков принимается густо править машинописную рукопись «Мастера».

Гуляя по вечерней лебедянской улице, всякий день проходил Булгаков мимо дома, где полувеком ранее родился в семье священника его коллега и добрый приятель Евгений Иванович Замятин (у Булгакова – дом номер 24 по улице Ситникова, у Замятина – 14).

Знал ли Михаил Афанасьевич, что это – замятинский дом? Знал, конечно. В провинции все про всех знают.

Ведал ли, что уже больше года нет на свете Евгения Ивановича? Что похоронили Замятина на кладбище под Парижем, и лишь горстка людей, Марина Цветаева в том числе, проводили великого писателя в последний путь? Что Ремизов сказал о Замятине над гробом: «За 29 лет литературной работы осталось – под мышкой унесешь: но вес – свинчатка»?

Наверное, о деталях смерти изгнанника Булгаков не ведал. О самой кончине, похоже, знал. Хоть и тяжко тогда доходили вести из-за границы, тем более об эмигрантах (время-то самое глухое, расстрельное!), да уж, пожалуй, дотащилось до сталинской Москвы печальное известие…

Уж на что крошечный город Лебедянь (25 тысяч население!), а соседствуют здесь и Замятин, и Булгаков. И Андрей Белый здесь бывал, и Пришвин. Лев Толстой в свое время наезжал на знаменитые конские ярмарки. У Тургенева один из рассказов в «Записках охотника» так и называется: «Лебедянь».

Замятин привозил сюда друга – Кустодиева и даже назвал в его честь в рассказе «Русь» провинциальный дореволюционный городок (один к одному Лебедянь)… городом Кустодиевым.

Отчего такое сгущение талантов в обычном русском городке? Может, оттого, что природа здесь особенная? Или воздух? («Медовый месяц в Лебедяни» – назвал свое пребывание здесь Андрей Белый. Потому назвал, что воздух в городе – «медовый».) А может, люди здесь такие, что таланты к себе притягивают?

Лебедянь середины прошлого века – с ее огромными конскими ярмарками, трактирами, барышниками, князьями, приживалами, маркерами – навсегда осталась в памяти благодаря тургеневскому очерку. Город образца начала века нынешнего[5] запечатлен в замятинском «Уездном». Первая повесть молодого инженера-кораблестроителя сделала его знаменитым в интеллигентных кругах России.

А было так: возвращался Замятин из отеческого лебедянского дома в «бесцветный, ежедневный Петербург». Проснулся на полустанке: в окно глянуло лицо станционного жандарма: «низко нахлобученный лоб, медвежьи глазки, страшные челюсти». Прочитал название станции: Барыбино. Так, в короткий миг озарения (столь хорошо известный писателям), и имя героя «Уездного» родилось – Анфим Барыба, и вся повесть.

В Лебедяни знатоки городской истории обязательно покажут приезжим места, описанные в «Уездном»: и Стрелецкий пруд, где Барыба за бабами подглядывал («а после – хоть и спать не ложись, такие полезут жаркие сны, такой хоровод заведут, что…»), и место, на котором кожевенный завод стоял, коим руководила купеческая вдова Чеботариха.

Эта купчиха едва не поссорила двух русских классиков. Замятин взял да из своего родного города перенес Чеботариху в повесть, не переменив ни внешность ее, ни фамилию. Внешность, если помните, не самую симпатичную.

«Чеботариха на линейке своей расползется, как тесто, и, губы поджавши, скажет:

– Никак ни можно, батюшка, бизпридстанно биение сердца».

Оказалось: та самая Чеботариха, без изменений «вставленная в книжку», – ни больше ни меньше как родная тетя… Пришвина. С сетований Михаила Михайловича на то, что Замятин его род оскорбил, и началось знакомство двух литераторов.

Сегодняшняя Лебедянь напоминает о Булгакове и Замятине не только мемориальными досками. Люди и вещи порой словно просятся в булгаковский ли, замятинский ли роман.

Иду по центру города. Величественный собор прошловековой постройки, торговые ряды. Все – как в сотне других патриархальных малых российских городов. Вдруг за углом – неоновые всполохи ресторана. За пластмассовым столиком, под зонтиком, прямо на улице, по-парижски, сидит детина в спортивном костюме. Пьет пиво. На столе лежит радиотелефон. Хозяин с тоской смотрит на него. Телефон не звонит.

Неподалеку – одна из немногих в центре города многоэтажек. На крыше кто-то вывел аршинными буквами: МЫ. Что значит «мы»? Почему – «мы»? Имеет ли отношение к замятинскому роману?

Крашенный в желтое кинотеатр с высокой трубой. Афиши извещают, что идут фильмы «Созерцание страсти» и «Грязные танцульки». Скоро – лента «Секс по телефону».

А вот и дом Булгакова. Сегодня здесь, как и при Михаиле Афанасьевиче, плотно закрыты внутренние ставни. Что там, в комнатах, не разглядишь. У калитки стоит «Волга». Двое, мужчина и женщина, оба крепко сбитые, нахмуренные, вытаскивают из багажника и деловито вносят во двор мешок сахара.

Местные власти хотели устроить здесь дом творчества для молодых писателей. Чтобы давал Литфонд одному из «подающих надежды» сюда на месяц путевку на полный пансион: только твори. Место-то какое! Не говоря уж о живописной Лебедяни – сам дом вдохновлять будет!

Остановка оказалась за «малым» – деньгами. Дом-то надо у хозяев откупить, обставить. За пансион для молодого литератора тоже кто-то должен деньги выкладывать.

Руководитель городского отдела культуры Алексей Колыхалов несколько раз ездил с этой идеей в Москву, в Литфонд. И всякий раз: «Ах, какая прекрасная идея! Мы проработаем. Наверно, решим положительно. Приезжайте через пару месяцев». Ехал через пару месяцев в столицу Колыхалов – снова повторялось то же самое… Потом, через секретаршу – передали отказ. (Чем не сюжет из Булгакова? Интересно, были у той секретарши глаза скошены от постоянного вранья?)

А вот дом Замятина городские власти откупили. Была идея: организовать в нем дом-музей. В городе сохранилось много вещей, принадлежавших семье Евгения Ивановича: и готовальня инженера Замятина, и часы его, и письма, и пианино.

Разве не заслужил музея Евгений Иванович – вечно гонимый всеми властями, не признанный толком (в отличие от канонизированного массовым сознанием своего лебедянского соседа) до сих пор! Как большевика его арестовывало и ссылало царское правительство, повесть «На куличках» изъяли и уничтожили: англичане были дико обижены на «Островитян», «Мы», первенец «тамиздата», опубликованы за границей в 1925 году, а у нас в 1988-м. Изгнание, смерть в нищете… И даже посмертной славы не последовало. (В поезде, идущем в Лебедянь, сказал попутчице-липчанке, мол, еду на родину вашего великого земляка, Замятина. Она переспросила: «Это кого же, члена политбюро?»)

А ведь любой абзац Замятина перечитай – удовольствие. Перепиши его от руки – наслаждение. «Ледокол – такая же специфически русская вещь, как и самовар… Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь – неровный, судорожный, она взбирается вверх – и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая».

Но организовать дом-музей Замятина в Лебедяни не сумели. В короткие перестроечные годы, когда идеологические шоры уже сняли, Замятина рассекретили, а деньжата еще водились – не успели. Нынче – средств нет.

(Около пятидесяти миллиардов расходует ежегодно лебедянский бюджет. Больше десяти миллиардов – дотации из области[6]. И пока не вовремя платят в Лебедяни пенсии, пока задерживают жалованье учителям и музейным работникам, никто, конечно, денег «на Замятина» не даст.)

«Было бы здорово, – иной раз позволяет себе мечтать городская интеллигенция, – устроить здесь литературный заповедник, привозить экскурсии – места-то какие!» Но кто, между нами говоря, поедет сюда: в гостинице туалет в конце коридора, хочешь душ принять – подогревай кипятильником воду и поливай себя из кружки.

Из возможного литературного заповедника (а если построить гостиницу с удобствами – имел бы он наверняка успех даже у интуристов) есть пока лишь мемориальные таблички на замятинском и булгаковском домах. Меж ними – всего метров сто.

Шесть домов разделяют два писательских особняка, и тут же, на этой улице, такие образы и темы, которых и на легион молодых писателей хватит, и новым Замятиным-Булгаковым останется.

Один из домов на писательской улице выделяется внушительными своими размерами, а также тем, что – каменный в ряду деревянных. И тем, что по архитектуре он вроде бы частный, а табличка висит – «Ветеринарная лаборатория».

Оказывается, построил человек этот дом в шестидесятые годы для себя. Да не понравилось советской власти, что у частника такой большой дом, каменный: «Ишь, размахнулся!» Дом отобрали.

Во дворе соседнего дома – ржавые ворота. На них выцарапано: «Прощай, Федосеич!» Говорят, жил здесь отставной моряк, фронтовик. Читал Карамзина, изучал латынь. Очень его уважали – за ум, образованность и неутомимость в питии. Когда Федосеич умер, вырезали друзья памятную надпись на воротах.

Возвращаюсь к гостинице. Уже темнеет. Мальчик везет девочку на велосипеде. Девушки прогуливаются под ручку под вековыми липами на улице Советской (бывшей Дворянской). Гулять вечерами здесь, говорят, неопасно: город маленький, все друг друга знают, хулиганства нет.

Двое молоденьких милиционеров терпеливо уговаривают женщину-пьянчужку, что устроилась на ночлег прямо под стеной гостиницы: «Иди домой! Ведь холодно. Замерзнешь ночью!» – «У меня ноги не идут. Понимаете? Ноги не идут!»

Обойдешь вокруг квартала, а они все на том же месте, только доносится: «Иди домой, замерзнешь!» – «Ноги не идут!.. Ты понимаешь? Не идут!»

Живет в Лебедяни скорее даже не замятинский – платоновский персонаж. Или шукшинский. Леонид Мулярчик строит в райцентре… метро.

Рассказ, когда и почему он стал это делать, Леонид Владимирович начинает эпически:

– Двадцать два года назад я бросил пить…

Работал Леонид Владимирович литейщиком на местном машиностроительном заводе. Делал, по его словам, «вещи щепетильные – начальник мне одному перед всем цехом руку пожимал». А премий не давали, оттого что выпивать любил. А потом дал он маме слово («а честное слово в нашей семье превыше всего ценили»), что бросит. И – бросил.

И с куревом завязал. Тоже дал слово – зятю в Москве. За то, что тот, в свою очередь, пить бросит. Два пуда колбасы, рассказывает Мулярчик, из столицы тогда вез. На два месяца такого рюкзака обычно хватало. А тут в три дня съел. Через десять дней переболел желанием курить, звонит в Москву: «Я бросил!» А зять, говорит сестра, по-прежнему выпивает.

Двенадцать лет назад Леонид Владимирович вышел на пенсию (пенсия у металлургов ранняя, в пятьдесят). Вскоре начал рыть метро.

Вначале это и не метро было вовсе. Живет Мулярчик на берегу Дона. В частном доме, как и большинство лебедян. Здесь ни канализации, ни воды, ни центрального отопления, ни телефона. Как ветер подует – электрические провода рвет.

Вот и решил Леонид Владимирович: «Построю-ка я туннель, для своего дома и для соседских, чтобы, как соберутся власти у нас канализацию да отопление проводить, этим туннелем воспользовались».

Стал рыть. Добротно, красиво. Настоящее метро получается! Новая идея пришла: трубы да провода много места в туннеле не займут – а что, если пустить по туннелям тележку на рельсах, вроде дрезины? На улице, особенно весной и осенью, грязь, распутица, а здесь сухо, светло. Сядет человек в тележку – и поедет от дома к дому. Ребятишки будут кататься.

Так можно и всю Лебедянь перекопать. Да что там Лебедянь – всю Россию! Чтобы ни грязи, ни дорог с колдобинами, сел в электрическую тележку – и едешь.

Я был в метро у Мулярчика. Лабиринт ходов. Добротные стены, облицованные камнем, оштукатуренные. Лампочки горят – елочные гирлянды. Роет Леонид Владимирович один, лопатой, ломом. Погонный метр проходит примерно за шесть часов. Прорыл уже 170 погонных метров.

– Я этим метро властям хочу пример показать. Чтобы у нас нормальная жизнь была: и тепло, и канализация, и вода, и телефон. И дороги хорошие!

Пока метро не действует. Когда пойдут первые поезда? Кто его знает. В тот день, когда мы были у Мулярчика, он в очередной раз от метростроительства отвлекся: мастерил батут – соседская девочка попросила. Из металлолома сварил каркас, из кучи детских противогазов, найденных на свалке, вырезал резинки.

Еще Мулярчик отвлекался на постройку парома. Он стоит, пришвартованный на берегу Дона, неподалеку от дома Леонида Владимировича. Строил его Мулярчик для вспомогательных нужд: возить камень для облицовки метро на своей машине стало накладно, водным путем дешевле выйдет.

Варил паром из металлолома. Помогали соседские ребятишки. Четыре года ушло на строительство, получилось внушительно: две палубы, каюты, капитанский мостик.

Даже жалко лишь на перевозку камня такое шикарное судно использовать. Решил Мулярчик пассажиров на нем возить, ребятишек катать. Те ребята, кто помогал ему строить, получили бесплатный пропуск на паром – пожизненный, с правом наследования. Тех, кто получит пятерку в школе, Леонид Владимирович в тот день тоже планирует катать бесплатно.

Выучился Леонид Владимирович на курсах судоводителей. Уже опробовал паром на воде. Плавает! Скоро откроет навигацию. Вот только команду надо набрать.

– Откуда деньги на строительство, Леонид Владимирович?

– Так ведь я колбасы, масла не ем. Булочку ел последний раз в девяносто первом, перед тем как цены отпустили. Сахаром питаюсь, картошкой и черным хлебом.

Как бы хотелось, чтобы хоть чем-то закончилась строительная эпопея Мулярчика, чтобы пользу людям принесло его чудаковатое подвижничество! А то сколько их по стране, таких вот «метро» – недостроенных-недоделанных или разрушенных сооружений, брошенных на полдороге начинаний!

По окраинам Лебедяни возвышаются, словно громадные фаллические символы, металлические башни. Башни предназначались для хранения сенажа, да только заморское оборудование отказалось работать в наших условиях. Так и стоят без дела странные памятники.

В семидесятые задумали Дон перегородить плотиной – даешь еще один мост. Но быстрый Дон каждую весну ее размывал. Теперь эти камни с перекатами – удобное место для рыбалки и купания.

Ничего не осталось – просто поляна, поросшая травой – от первого в России ипподрома (именно здесь, в окрестностях Лебедяни, началась история российского скакового искусства!). Там же, в селе Троекурово, возвышается заброшенный, полуразрушенный монастырь.

Неподалеку, на берегу живописнейшей речки с не менее живописным названием Красивая Меча, – брошенная мельница вековой давности. А близ – еще один памятник промышленной архитектуры, но уже двадцатых годов: Кураповская ГЭС, построенная согласно плану ГОЭЛРО (Говорят, сам Ленин хотел прибыть на открытие – болезнь помешала.). В шестидесятые годы, когда делали ставку на энергетические гиганты, станцию небольшой мощности закрыли и забросили.

Куда ни глянешь окрест – руины, руины, руины…

Кое-что возрождается, возвращается к жизни. И как, начиная с церкви, строили русские селения, их обновление тоже начинается с храма. Возродили величественный собор, стоящий в центре Лебедяни, – с его колокольни весь город виден и окрестности. (Собор построили в начале прошлого века на деньги богатейших лебедянских купцов Игумновых. Известный музыкант Игумнов из этой, кстати, фамилии, он родился и вырос в Лебедяни.) Теперь, когда в соборе и иконостас, и роспись, когда в нем проводят службы, и венчают, и крестят, трудно даже представить, что за мерзость запустения царила там еще несколько лет назад.

Восстанавливают, реставрируют старинные торговые ряды. Городские власти приняли мудрое решение – многие лавки отдали новым предпринимателям, нарождающемуся купечеству: когда человек строит или восстанавливает что-то для себя, быстрей и красивей сделает, чем «для дяди».

И все-таки обидно, когда я вспоминаю слова иностранного фотожурналиста, проехавшегося по России: «У вас в стране самое живописное – развалины».

У метростроителя Леонида Мулярчика мы были вместе с заместителем главы районной администрации Юрием Александровичем Лелявиным. Лелявин, человек практический, хозяйственный, очень похожий на Михаила Ульянова в роли председателя, сказал в сердцах, когда мы отъехали от избы Мулярчика: «Метро строит, а крыша в доме вся ржавая». Потом помолчал, добавил раздумчиво: «А может, и нужны такие чудики? Вон в Германии – все живут по распорядку. Ни одной ржавой крыши не увидишь. А скучно!»

С раннего утра на базарной площади, ограниченной четырехугольником торговых рядов и собором, роится народ. Цены, по сравнению с московскими, – смешные. Трехлитровый баллон молока – три тысячи[7]. (В столице в ту пору, когда мы были в Лебедяни, литровый пакет стоил четыре). Прекрасная свинина – около десяти тысяч килограмм. Кило ранней клубники – пять. «Челноки» продают здесь и китайские кофточки, и турецкую кожу, и сингапурскую электронику…

По воскресным дням базар переполняет площадь, выплескивается на все соседние улицы – в Лебедянь съезжаются со всей Липецкой области, заглядывают и из Тамбовской, Воронежской, из Белоруссии, из Москвы.

Никаких особых усилий для того, чтобы возродить лебедянские ярмарки, местные власти не прилагали. Словно родник стал бить в том же самом месте, где его засыпали без малого восемьдесят лет назад. Видно, сказывается удобное местоположение Лебедяни – на пересечении стародавних торговых путей. Или, может, дает о себе знать предприимчивый характер местных жителей, передавшийся новым поколениям подспудно, с генами.

Прежние лебедянские ярмарки славились по всей России. По объему продаж были они на четвертом месте в стране. Население городка во время ярмарок, проходивших трижды в год – на Троицу, Покров и Богоявление, – увеличивалось в пять-шесть раз, местные проститутки в ярмарочное время даже платили особенный, повышенный, налог.

Нынче купцов в Лебедяни больше, чем в начале нынешнего века. Было 498 в 1894 году, теперь тех, кто занимается индивидуальной торговлей, – 598. Не скажу, что пользуются они всеобщим уважением. «Торгаши» – это презрительное прозвание советская власть намертво приклеила к тем, кто стоит за прилавком. Не сегодня повелось, не завтра переведется: если ты на заводе точишь железяку – пусть точишь плохо, а железяка твоя никому не нужна и в жизни завод ее не продаст, – ты работяга, уважаемый человек; а когда торгуешь, и благодаря твоему базарному стоянию – в дождь, зной или холод – нет ни у кого проблем купить кофе, шлепанцы или свинину, – ты барышник, торгаш и спекулянт.

А ведь время нынче такое: сделал ты пусть замечательнейшую вещь, но не сумел продать – и ты, и твои рабочие (ежели ты, допустим, директор) сидят без денег.

Были мы в пригороде Лебедяни в хозяйстве «Агроном» – единственное оказалось место, где в яблочном краю в июне можно увидеть яблоки: прошлогодний урожай сохранили здесь до будущего лета оттого, что есть в хозяйстве импортная установка, которая плоды сохраняет в газовой среде. (Семь таких установок страна купила еще при прежней власти – работает всего одна, в Лебедяни.)

Хозяйство крепкое – около 2,5 миллиарда рублей чистой прибыли получило в прошлом году. Больше пяти тысяч тонн яблок собрали.

Хоть и вкусные они, румяные да ровные – а видно, что для директора, Александра Владимировича Кычакова, продать их – сущая мука. Магазины куда охотней берут плоды, привезенные из Польши да Италии (это здесь-то, в яблочных местах!), потому как коммерсанты на заморский товар ни накладных, ни платежек не требуют, рассчитываются «наликом». В Москву везти, торговать с рефрижератора? Накладно: чиновникам плати, милиции плати, рэкету – тоже.

Спасибо, есть оборотистые люди; приезжают в «Агроном» на своих «Жигулях», покупают яблоки, увозят, сами торгуют. Таким макаром едва ли не три тысячи тонн плодов продали.

Без них, похоже, с реализацией совсем была бы труба: при себестоимости кило яблок в девятьсот рублей приходилось продавать остатки Липецкому консервному заводу за триста.

Есть в «Агрономе» свой консервный завод. Но разливает яблочный сок – вкуснейший, натуральный! – в трехлитровые баллоны. Разве станет покупатель, избалованный пакетами, брать здешние «бочонки»! Вот и стоят баллоны на складе – 370 тонн сока прошлого урожая долежали без движения до следующего июня…

И нынешней осенью снова будут гнать сок. «А что делать? – восклицает директор Кычанов. – В землю, что ли, плоды запахивать?»

По данным американского института социологии и маркетинга, удобная и красивая упаковка увеличивает объем продаж товара в полтора – два с половиной раза. Это хорошо понимают в акционерном обществе «Экспериментально-консервный завод «Лебедянский». И когда на собрании акционеров встает вопрос, как распорядиться прибылью, голосуют за то, чтобы не проедать ее, а пустить на покупку современного оборудования.

Вот и в нынешнем году монтируют шведскую линию по производству детского питания в современных баночках. Сок разливают здесь отнюдь не в баллоны, а в пакеты. И хотя из 1800 рублей себестоимости полулитрового пакета того же яблочного сока сам пакет обходится в 900 рублей – перед проходной очередь из грузовиков, а соки от «Лебедянского» с удовольствием покупают и в Москве, и на Украине, и на Урале. А для того чтобы поток покупателей не иссякал, завод постоянно исследует рынок, участвует в оптовых ярмарках, дает рекламу в центральных газетах.

Консервный завод открыл в Лебедяни ресторан и три кафе. Помимо того что это – столь нужная предприятию наличка, они – для жителей и приезжих удобство. (Мой знакомый экономист в шутку – в которой большая доля правды – определяет цивилизованность города тем временем, которое надо затратить, чтобы выпить чашечку кофе. По этому критерию Лебедянь еще уступает, конечно, Стамбулу, Праге или Парижу, но с Москвой уже может состязаться.)

Бесконечные битвы – за урожай, за качество, за дисциплину, – столь знакомые нам по советским временам, незаметно переместились с полей и заводов – на рынки и в магазины.

И превратились, как и положено в нормальном обществе, в более человечное соревнование – за покупательские симпатии.

На гербе Лебедяни – естественно, лебедь.

Хоть и не живет ни одна белоснежная птица в окрестностях городка, именно от лебедя ведут происхождение названия местные жители. И обижаются, если исток определяют от лебеды. Хотя этой травы здесь вдоволь.

Не заслуживает Лебедянь ассоциаций с сорняком – сколько страниц истории России связано с городом!

Здесь был южный форпост Руси, и костер, зажженный на вышке здешним пограничным отрядом, был сообщением, через двенадцать часов достигавшим Москвы: надвигаются раскосые завоеватели.

Здесь скрывался Федор Романов, ставший патриархом Филаретом, – оттого на протяжении всего царствования Романовых осыпали местный крошечный монастырь монаршими подарками.

Петр Великий неподалеку строил свой первый боевой флот.

А строители величественного собора? А Игумнов, Замятин, Кустодиев, Булгаков? А четыре тысячи павших – во время Великой Отечественной?

Нынешнее время клянут в Лебедяни чаще, чем хвалят, за «косолапую приватизацию» (зарплата директора одного из местных заводов оказалась в прошлом году в 49 раз выше, чем средняя по предприятию!), за особняки, что возводит на местном «поле чудес» торговый, чиновный и директорский люд, за невыплату пенсий, за «сексуху» в кино и по телику.

Но даже если оно, наше время, вызывает не много ассоциаций с лебединой стаей, то и с сорняковым полем равнять его нечего. Лебеда – не столько сорняк, сколько, согласно энциклопедии, «кормовое, пищевое и декоративное растение».

Даже если от лебеды произошло имя города – ничего обидного в этом нет.

Смотришь на рассвете с берега Дона на удивительные силуэты городка и понимаешь: в самом деле на Руси красота вырастает там, где «одуванчик под забором, где сорняки и лебеда…».

И лебеди – соседствуют с лебедой.

Здесь родился Штирлиц

Здесь действительно родился Штирлиц.

Автору «Семнадцати мгновений весны» зачем-то понадобилось, чтобы его герой-разведчик, плетущий заговоры и ностальгирующий в фашистском Берлине, появился на свет в самой что ни на есть российской глубинке – городе Гороховце.

В эпоху реактивных перелетов какая, казалось бы, глубинка: всего триста километров от столицы. Но едешь по Владимирскому тракту, и довольно скоро от Москвы линяют иномарки, проваливаются в тартарары рекламные плакаты. Еще временами радуют глаз среди серенького осеннего пейзажа закусочные для проезжающих, соревнуются друг с другом яркостью афиш да броскостью названий: «Сытый папа», «Выручалочка – открыто круглосуточно!». Или: «Москва – Петушки». А миновали Владимир – и как отрезало. Справа и слева – леса, леса, леса.

Вот и Гороховец. Устраиваемся в гостиницу и спешим прогуляться по городу.

Еще светло. Рабочий день кончился. Магазины еще работают, а на улице ни души.

Выходим на широкую площадь. Чешуйчатые главки Сретенского монастыря блистают на солнце сине-розово-зеленым огнем (эти чешуйки – керамические). Во всем монастыре только они, кажется, и отреставрированы. Одна монастырская церковь в лесах, другая просто заколочена.

В кельях монастыря живут. Живут почему-то люди светские. Туда ведут лесенки, огороженные от дождя и ветра фанерками. За окнами келий видны цветы и занавесочки.

Рядом – старинные палаты, еще при молодом Петре построенные. На них – три доски-афиши, как бы олицетворяющие три эпохи.

Сверху: «В июне 1918 года здесь работал комбриг Первой Конной армии С. М. Патоличев».

Ниже: «Дом Ширяевых (Шумилиной). Конец XVII – начало XVIII века. Находится на государственной охране».

Еще ниже: Бар «Аладдин».

Ходим по городу, дивимся: сколько ж здесь старины! Вот еще одни палаты – купецкие каменные, построенные в допетровские времена. В них – музей. А вот и другие палаты – здесь управление культуры.

Поблизости – Благовещенский собор. Заколочен.

И рядом – собор. Из него доносятся ухающие, шмякающие звуки. На улице – толпа мальчишек. Окружили двоих – дерущихся. Подзуживают. На соборе доска «Детско-юношеская спортивная школа».

Надо всем царит монастырь на горе. Никольский. Он нынче передан церкви. Там живут братия и послушники, потихоньку восстанавливают разор.

С этой точки на горе и пошел Гороховец. И именно с «горой», а не с «горохом» связывают местные краеведы его название. (Всего версий об этимологии имени города не меньше десятка.)

Впервые город упомянут в летописи как один из сожженных татарским набегом в 1239 году. Был он тогда, семь с лишним веков назад, восточным форпостом Русской земли. Держал оборону – на высоком берегу Клязьмы.

С тех пор повторяет Гороховец все извивы российской истории. Краешком упоминается в документах разных эпох – то Куликовскому сражению посвященных, то – ополчению Минина и Пожарского, то – восстанию Ивана Болотникова, то – строительству железной дороги Москва – Нижний Новгород.

По тягучей лестнице поднимаемся в гору. Гору называют Пужаловой. Давно-давно именно здесь сигнальные костры зажигали, когда татарва шла на Владимир. Нынче тут заброшенный парк. Разломаны карусели. Безжизненно висят качели без скамей. Дыры на месте баскетбольных щитов.

А с горы город виден как на ладони: маленький, старинный, золотистый.

Одно из самых красивых зданий в Гороховце (из новых) – «биржа труда», она же Центр занятости населения. А одна из самых красивых женщин – Светлана Николаевна Леничева, директор Центра.

Безработица – жестокая проблема Гороховца. 17 тысяч человек живет в городе, 3,5 тысячи из них работало на местном судостроительном заводе. Завод уже три года объявлен банкротом. Работают нынче не больше полутысячи человек, и те уже забыли, когда получали зарплату.

– Официально безработица у нас – 7 процентов, – говорит Леничева.

– А неофициально?

– Думаю, все двадцать. Наш город нынче как мертвая зона. Словно кто-то приказал ему: «Умри!» Но нет – не умирает город. Может, замирает? В спячку впадает? А потом очнется, как Спящая красавица?

На улицах города безлюдно – зато кипит работа за высокими заборами: осень, последние сельхозработы. В городе полторы тысячи частных домов. На каждого жителя приходится по восемь (!) соток земли. Некоторые от нее даже отказываться стали. Так что пропитание – каждый может «нарыть» (во всех смыслах этого слова) себе сам.

Многие жители самостоятельно, без надежд на «биржу», принялись устраивать судьбу. Около восьмисот человек (в основном – мужчины) подались работать по контракту в расположенные поблизости от города воинские части. Примерно столько же (конечно, женщины) стали «челночить». Есть и те, кто отправился «шабашить» в денежную столицу или Нижний Новгород.

А появились ли в Гороховце новые производства взамен угасших? Стал ли кто-то производить вместо мало кому сейчас нужных военных кораблей и буксиров что-нибудь полезное?

Об этом спросил Василия Николаевича Рожина, заместителя главы городской администрации.

– Предприниматели наши в большинстве делают не дело, то есть бизнес по-английски, – скривился Василий Николаевич, – а деньги.

И все же удалась узнать о нескольких настоящих, по мнению многих, предпринимателях – тех, для которых дело превыше прибыли.

Парень по фамилии Тихонов открыл автосервис на трассе Москва – Нижний: занял и себя, и еще несколько слесарей. Безработный Кузовков из ближайшего поселка наладил мини-фабрику, стал производить макаронные изделия.

Елена Каменская вместе с напарницей открыла косметический салон.

– Косметический салон? В «засыпающем» городе? – удивляюсь я.

– Почему бы нет? – говорит Елена Алексеевна. – У нас же маленький город. Театра нет, в кино я уже лет пять не была. А женщине, вы понимаете, надо время от времени^: куда-то выйти. Сделать маникюр, макияж – пусть даже ее муж ничего не заметит, но она-то себя почувствует женщиной. Посмотрит украдкой на свои чистенькие ноготочки – и радуется. Кто эту радость хоть раз ощутил – деньги на визит к нам находит.

Цены на красоту здесь раз в пять ниже, чем в Москве. Основную выручку дают не услуги, а косметический магазинчик.

Как начинали?

Безработную Каменскую и ее напарницу Центр занятости направил на курсы косметологов. Отучившись, поняв толк в косметике, женщины скинулись по триста тысяч, накупили пузырьков и флаконов с лосьонами да шампунями и стали, как коммивояжеры, продавать их землякам, со знанием дела рассказывая об их достоинствах. Продали. Выручили миллион. Потом миллион тем же манером превратили в два. Наконец хватило денег арендовать подсобку в парикмахерской. Сами делали здесь ремонт, белили, красили, клеили обои. Писали от руки объявления-рекламы, расклеивали их по городу.

– Даже если б муж получал столько денег, чтобы я могла себе ни в чем не отказывать, все равно бы здесь работала, – говорит Каменская. – Понимаете, салон – это как мой ребенок. Я его вырастила и не брошу уже никогда.

Только вернувшись в Москву и просматривая блокноты, вдруг обратил внимание: в Гороховце встречался не с одним десятком людей – и из «верхов», и из «низов» – и ни от кого не слышал ни жалоб на судьбу, ни проклятий в адрес власти. А ведь года три-четыре назад услышал бы наверняка. Утверждаю это уверенно, потому что в те годы ездил по таким же провинциальным городкам с тем же набором социальных болячек. На что только не жаловались, кого только не ругали! А нынче – нет.

Притерпелись? Возможно.

Или поняли, что новая эпоха как бы «в обмен» на трудности (вроде безработицы и безденежья) дает шанс – шанс совершить в жизни нечто такое, чего прежний уклад никогда ни за что не позволил бы?

И фармацевт по образованию Каменская, милая, славная женщина простояла бы, наверное, всю жизнь за стойкой в аптеке. И какая-нибудь подруга давала бы ей понюхать купленные по случаю «Шанель». А теперь она с «Шанелью» и «Кристианом Диором» почти на «ты».

Она использовала свой шанс. Имеет дело – маленькое, но любимое и свое.

Нет, не только «деньгоделы» живут в глубинке, но и, как это называется у американцев, «селф-мейд-мэны». Или, говоря проще и по-русски, – «себя-делы».

Жили мы в Гороховце в городской гостинице. Как всегда, горячей воды нет, обои заляпаны жиром, в люстре горит одна лампочка из пяти. Спал я под тремя одеялами, по утрам изо рта шел пар.

Потом узнаем: в трех кварталах от гостиницы – мотель. Там есть и горячая вода, и тепло, и телевизор (даже спутниковый!) К вечеру перебрались туда. Все оказалось так, как рассказывали: уютный номер, жалюзи, ночники, горячий душ. Особенно меня удивила система, принятая в Европах: войдешь на темную лестницу, нажмешь на кнопку – свет включится, дойдешь до этажа – он сам выключается.

А как иначе! Мотель-то – частный. Принадлежит Андрею Князеву.

Четыре этажа. В подвале – бойлер (вот откуда тепло и горячая вода). На первом этаже – гаражи для четырех машин и «ресепшен». На втором – четыре двухместных номера. На третьем – хозяина, Андрея Князева, квартира. На четвертом, чердачном, этаже – его кабинет.

Ни одеждой, ни обликом, ни речью Андрей Князев нисколько не похож на «нового русского». Интеллигент-строитель – так бы я его определил по первому впечатлению.

– В 1990-м работал заместителем директора по строительству в ремонтно-техническом предприятии, – рассказывает Андрей. – И всем сказал: хочу построить свой, частный мотель. Это всех шокировало. А я стал строить!

Купил этот участок. Пришел к отцу, а он у меня пчеловод, и деньги у него припасены были по тем временам немалые – 30 тысяч. Я и предложил: «Отец, отдай мне эти деньги – в дело пойдут».

Начал строить – и вся жизнь моя, можно сказать, на этот дом уходила, шесть лет не был в отпуске. Все, что зарабатывал, – шло сюда. Сам месил раствор, с братом и отцом валили лес, кряжевали, пилили, штукатурили, проводку вели. Наконец выстроили мотель, открыли.

Строит рядом с мотелем Князев небольшую сауну. Вкладывает немалые деньги в абсолютно бесприбыльное дело – собирается украсить площадку перед мотелем, поставить фонари, пустить фонтаны.

А еще купить микроавтобус, заключить договора с московскими и нижегородскими туристическими фирмами и возить сюда, в Гороховец, в свой мотель, экскурсии.

– Город-то у нас красивейший. Суздалю ничем не уступает, а туристов кот наплакал. Хорошо, если групп десять за год.

Когда я уезжал, свободных мест в мотеле уже не было.

Моругин работает в бане. Виталий Петрович на пенсии подрабатывает: плетет корзины – и маленькие, для ягод, и большие, бельевые. Маленькие стоят восемь тысяч, большие – пятнадцать[8].

– Образования у меня нет совсем, – говорит Моругин. – Мне в школу идти, а тут война. Отец на фронт ушел, а мама больная. Ну, я и стал пастухом работать.

Всю взрослую жизнь проработал Виталий Петрович кузнецом, потом, когда в город перебрался, – литейщиком. Теперь вот отдыхает от огня и металла – с лозой работает.

– Как вы корзинки плетете, Виталий Петрович? Показали бы.

– А я вот себе станочек сконструировал. Чтоб корзинку держал. Размер корзины можно регулировать. А у меня нога-то больная – так я, чтоб вокруг станочка не бегать, подшипничек сюда поставил. Сижу, верчу перед собой столешницу… Ну, корреспондент, давай покурим, что ли?

Моругин свертывает самокрутку: «Сам самосад выращиваю – ядреный!» Достает зажигалку в виде толстой авторучки, можно за карман цеплять. Горит ровным, спокойным пламенем.

Прошу у Виталия Петровича посмотреть. Принцип точь-в-точь как у «Зиппо» – дорогой американской игрушки с пожизненной гарантией. «Давно ли у вас эта штука работает?» – спрашиваю. «Четвертый год бесперебойно». – «А бензин какой льете?» – «76-й». Моя «Зиппо» посрамлена. Она кушает только специальный высокоочищенный.

– Неужели и зажигалку сами сделали?

– Нет, у сына в машине в Северодвинске моряки какие-то забыли. Видите – из дозиметра переделана.

До чего ж горазд на выдумку наш народ! Знаете ли вы, к примеру, что крекинг сырой нефти впервые осуществили крепостные крестьяне родом из Гороховца? На тридцать без малого лет опередили европейцев и американцев.

В прошлом веке во Владимирской губернии земледелием мало кто занимался, не больше двадцати процентов населения. Остальные уходили в ближние и дальние края на заработки. Гороховец, так уж исторически сложилось, поставлял специалистов по «железному делу». Вот и построили гороховецкие умельцы на промыслах близ Грозного первый крекинг-завод.

Есть легенда, никем, правда, не подтвержденная, что гороховецкие «котельщики», как их тогда называли, участвовали в сооружении Эйфелевой башни. Или то был мост Александра III в Париже? Во всяком случае, в строительстве одного из самых длинных мостов, моста Александра II через Волгу близ Сызрани, гороховчане участвовали вовсю. И еще: знаменитую башню Шухова в Москве возводили, металлоконструкции перекрытий ГУМа ставили.

А в начале нашего века в Гороховце уже действовал на полную мощь судостроительный завод. В 1907 году спустили здесь на воду одно из самых больших в мире судов, соизмеримых с «Титаником», – нефтеналивную баржу «Марфа Посадница».

И еще местный гороховецкий завод Шорина получил в 1898 году золотую медаль в Риме за… рессорный тарантас.

Что же мы никак за свои современные «тарантасы» – «Лады» да «Волги» – никакой награды не получим?

Зато по дороге в Гороховец видел я на частном доме чудо-телеантенну, сваренную из двух велосипедных ободов.

Или, может, прав мудрый чегемец Фазиля Искандера, говоривший примерно так: «Русские – они могут блоху подковать. Вот только лошади у них частенько бегают неподкованные. Лошадей подковывать им неинтересно».

Гороховец славился вишнями. В прошлом веке громадные сады росли в округе – летом на них даже ставили деревянные башенки («клячугами» назывались) для сторожей и надзирателей за сборщицами ягод.

И сейчас вам бабушки на рынке расскажут, как плодоносил сад на горе над городом, сколько вишен сдавали местному пищекомбинату и какие варенья, компоты, джемы закатывал и продавал тот комбинат. Нынче сад захирел. Порос березой и осиной. У всякого дерева свой срок – столетняя вишня плодоносить не будет.

А вот пищекомбинат, перерабатывавший некогда вишни-яблони, отнюдь не захирел. Ему в городе все тихо завидуют. Еще бы! Работает бесперебойно, в три смены. Триста человек получают зарплату день в день (средний заработок по комбинату – больше миллиона, для Гороховца сумма изрядная).

Многие горожане поговаривают: «Повезло пищевикам! Получили немецкую линию по производству крекеров – теперь и в ус не дуют».

– Повезло? – улыбается директор комбината Людмила Дмитриевна Петрова. – Может быть. Только я помню, как я эту линию в Москве защищала – их сорок на страну получили. Как я за нее боролась! Спрашивают меня в Москве, в министерстве: «Какова численность населения Гороховца? Сколько километров до Владимира? Есть ли у вас специалисты по автоматизированным комплексам?» Я отвечала без запинки. И ведь я им – все врала! И что город наш – большой, и что чуть ли не в пригороде Владимира расположен, и что инженеры по АСУ на предприятии есть… Возвращаюсь потом в Гороховец ночным автобусом и думаю: проверят – точно снимут! Ну, пан или пропал.

Выпал пан. Не сняли. И линию выделили. И хрупкая Людмила Дмитриевна переманивала специалистов по электронике с судостроительного, вместе с монтажниками изучала новую технику, а потом и свой коллектив учила на ней работать.

Нынче, впрочем, не техника – деловитость решает все. Сегодня шаг на месте равнозначен шагу назад: конкурентов много, вытеснят с рынка, сомнут. А продает свою продукцию комбинат по всей стране – от Москвы до Астрахани, от Перми до Архангельска. Надо работать, стало быть, с сотнями покупателей и продвигать свои крекеры, рекламировать.

Ассортимент опять же обновлять. Решили сделать крекеры, чтобы для детей были привлекательны: розоватого цвета, на каждом печенье – изображен зверь какой-нибудь сказочный. Перестали делать сувенирный гороховецкий пряник: большой, а значит, дорогой – не всякому по карману. Принялись печь по тому же рецепту, но в два раза меньший. И пряник – пошел. Теперь участок, раньше нередко простаивавший, работает в две смены. Рынок!

Купили на свои кровные пекарню. Пекут хлеб – ближайший хлебокомбинат в Вязниках, за сорок километров, составляют завозному хлебу конкуренцию.

Есть у предприятия два обычных магазина и третий, передвижной. Два кафе в городе взяли в аренду (в одном я, к слову, дважды обедал: добротная вкусная пища, а цены – фантастически низкие). Еще одно кафе поставили на трассе Москва – Нижний, скоро откроют: его в списанном вагоне-ресторане обустраивают («Как вагон-то до автодороги дотащили?» – спрашиваю Людмилу Дмитриевну. «Не знаю, – пожимает она плечами, – я распорядилась, инженеры придумали»).

Раньше Петрова любила ходить на работу и с работы пешком: город маленький, живет близко. Теперь приходится ездить на машине. Иначе каждый второй, а то и каждый первый встречный спрашивает: нет ли вакансий? не возьмете на работу? не ожидается ли место? А огорчать людей не хочется.

Всем своим строем и ладом Гороховец внушает покой и умиротворение. Даже мысли здесь становятся другими – менее суетными, менее дергаными. То, что кажется дозволенным в Москве, здесь представляется неприличным, о том, что в столице представлялось важным, тут думаешь: суета сует.

Это от того, может, что место, как говорят, «намоленное»: церкви, монастыри. Или от того, что старина удивительно гладко вписана в пейзаж и город не удосужились за последние восемьдесят лет испортить какой-нибудь железобетонной «дурой». Или от того, что горожане доброжелательны – а те, о встречах с которыми рассказано, производят впечатление того самого «света в конце туннеля», о котором в России толкуют вот уж десяток лет.

Так что поезжайте в Гороховец!

Осмотрите монастыри и церкви, сходите в музей, купите корзинку у Виталия Петровича Моругина, сделайте косметические процедуры в салоне у Лены Каменской, поешьте пельменей в кафе от пищекомбината Петровой.

Только Андрею Князеву заранее позвоните. Боюсь, свободных мест в мотеле может не быть.

Послесловие к очеркам. 25 лет спустя

Со времен публикации этих очерков минуло плюс-минус четверть века.

Много воды утекло.

И помните, была такая рубрика в советских журналах/газетах: «По следам наших выступлений»?

Всегда интересно знать, как сложилась судьба реального героя через пять-десять – и так далее лет.

Сейчас, конечно, никто меня в командировку по этому поводу уже не пошлет.

Однако есть всезнайка-интернет, и из него тоже кое-что можно выкопать.

Но времени, конечно, прошло слишком много.

Поэтому итоги получаются отчасти сильно грустные.

(Жизнь вообще грустная штука. Любая биография кончается смертью.)

Довольно давно не стало «капитана Андрея Петрова», с которым мы в 93-м году торговали в Лужниках кроссовками, – на самом деле под этим псевдонимом я скрыл, чтобы не раздражать командование, своего лучшего и закадычного друга Диму Реброва. Он в те годы тоже служил капитаном, только не на секретном аэродроме, как в очерке, а в агентстве правительственной спецсвязи. Но после тех, тяжелых, времен началась у Димы и светлая полоса. Никто не ждал от него и ему не предсказывал, а он неожиданно стал – сценаристом, и очень востребованным, успешным. И написал много сценариев к очень популярным фильмам – в том числе и к восьмисерийнику по нашим с Аней романам. И машину в итоге купил, не как в очерке мечтал, подержанную, а самую что ни на есть новую, да иномарку. И квартиру ему – прекрасную, двухкомнатную, в новом доме в Москве – армия дала. И в лучшем военном госпитале, Бурденко, лечили его до последнего вздоха лучшие врачи.

Однако Дима, к общей горечи и скорби родных и друзей, умер в 2010-м от рака крови.

Но мы, друзья, его помним. И семья помнит. У него внучок растет, очень на деда похожий.

После моей публикации в «Смене» слава пришла к «метростроителю» Мулярчику из Лебедяни. К нему зачастили пишущие корреспонденты и телевизионщики. Но ему и тогда, в 1996-м, было за шестьдесят. В 2012-м Мулярчик скончался, а прорытые им тоннели городская администрация (если верить «Википедии») распорядилась засыпать.

Производители соков из Лебедяни стали известны, без преувеличения, всей стране. В каждом, наверное, российском магазине их продукция в продаже.

Появились (сужу опять-таки по интернету) в Лебедяни и приемлемые гостиницы – в отзывах, во всяком случае, сетуют только на скорость вай-фая. Значит, греть себе для купания воду кипятильником, как мне в девяносто шестом, нынешним постояльцам не приходится.

И дом-музей Замятина в городе открыли – в том самом доме на улице Ситникова.

В городе Гороховце (туда я все-таки выбрался) не нашел я косметического салона Елены Каменской. И пищекомбинат тоже переживал трудные времена, четыре года вовсе не работал, теперь только возрожден.

Зато практически все церкви и монастыри отреставрированы, действуют, принимают верующих и паломников, сияют на солнце куполами.

И скромный мотель строителя Князева обратился в настоящий туристический комплекс. В мотеле из очерка имелось четыре номера – туркомплекс Князева может принять теперь одновременно почти полсотни человек. А при комплексе, прямо в центре города, построена горнолыжная трасса! Приезжают туда кататься и из Владимира, и из Нижнего, и из Москвы. (Оценка туркомплекса на сайте букинг-ком: 8,7 из десяти, на трипадвайзере – 4,0 из пяти). А еще Андрей Князев возвел на своей земле и на свои средства светомузыкальный фонтан, который подарил городу. Он вообще теперь известный в Гороховце, да и во Владимирской области, меценат.

Процветает (насколько можно судить по сайту) и артель колокольных дел мастеров Пятковых из Каменск-Уральска.

Возможно – ключ к этому не только в том, что заняты они делом Божеским. Тот стародавний рассказ Пяткова из очерка помните? Как они бесплатно сделали «работу над ошибками» и заново, набравшись опыта, перелили колокола для звонницы городской церкви.

Возможно, залог долгого и успешного дела в том и заключается, что работать надо по-божески.