Не трогай кошку

ГЛАВА 4

Широкие ворота Эшли-корта были, как всегда, открыты.

Я вошла, тихо ступая по замшелой дорожке под лимонными деревьями, и стала подниматься к повороту, откуда был виден дом.

Вечерело, и последние яркие косые лучи, пронзая тонкое кружево решетки ворот, отбрасывали длинные тени вдоль неподстриженных бордюров. Анемоны и бледно-голубые цветы вероники казались брызгами на траве, словно дымчатое стекло, слегка затуманив зелень. Полевые цветы выросли почти по колено, а сквозь пушистые, оттенка щавеля, почки бронзой светились ветки лимонных деревьев. Только что распустившиеся молодые листочки в лучах солнца казались прозрачными, как витражное стекло.

Я добралась до поворота. Отсюда виднелся дом, его стены из розового тюдоровского кирпича четко отражались в спокойном зеркале воды крепостного рва. Поблизости не было ни души, все замерло. Я стояла в тени и смотрела на дом Говарда Эшли.

Для своего древнего возраста замок выглядел слишком безмятежно. Странно, что постройки разных веков так гармонировали друг с другом. Они занимали на острове четыреста квадратных футов. Нормандская башня по-прежнему высилась над всем, измененная и достроенная, когда, уже в двадцатом веке, возводились главные ворота с укреплениями. Вместо первоначального подъемного моста теперь через ров перекинулся каменный пролет, достаточно широкий, чтобы мог проехать автомобиль. Пролет ведет в маленький квадратный двор. Большие тюдоровские двери напротив ворот открываются прямо в Большой зал с обширным камином и почерневшими балками. Помещения справа тоже в тюдоровском стиле – небольшой зал с католическим тайником (его снова открыли в 1880 году) и маленькая темная комната совета с кессонным потолком и геральдическими щитами на стенах. К востоку от главных ворот расположен пиршественный зал, построенный еще в четырнадцатом веке, со средневековой мебелью, по-прежнему невредимой. Не знаю, когда им пользовались в последний раз, обычно сюда только водят туристов.

В 1962 году зал был поврежден. Мы слишком сильно и слишком долго нуждались в деньгах и не могли поддерживать его в должном состоянии, а в середине сентября сильный шторм вывел реку из берегов и сломал верхний шлюз, который регулирует уровень воды во рве. Прежде чем открыли нижний шлюз, чтобы вода через водослив стекла в озеро, она затопила погреба, кухни и нижние помещения пиршественного зала. Мой отец отремонтировал верхний шлюз, сделал новые хорошие кухонные постройки, высушил пиршественный зал и оставил все так, как есть. «Единственная выгода этого сомнительного расположения поместья между рекой и озером в том, – заметил он, – что страховые взносы на случай пожара почти нулевые...»

«Озеро» – это слишком громкое название для зеркальца воды ниже укрепленных берегов рва. Не помню, когда был вырыт этот водоем. Сначала его использовали как рыбный садок, потом расширили, засадили водяными лилиями, а на берегу посадили пару ракит и безобразную рощицу гуннеры. Его по-прежнему звали «Пруд госпожи Нэнси», это звучало лучше, чем «Садок», ведь он был даже нанесен на карту. Между рвом и прудом располагалась поросшая травой лужайка, которую Роб, садовник, подстригал газонокосилкой. Он также держал в чистоте и опрятности буковую аллею и главную дорожку и поддерживал порядок в обнесенном стеной саду с двумя оставшимися теплицами. Большую часть урожая мы продавали, и этих средств хватало, чтобы платить Робу и помогавшему ему мальчишке. Что еще можно было сделать? Парк с розами и разрушающимися статуями превратился в непроницаемое царство Спящей красавицы, а лес за прудом давно заглушил все фруктовые деревья, не считая нескольких яблонь у воды, где стоит коттедж – мой дом.

Наступили сумерки. Пока я стояла там, солнце незаметно село, свет стал синеватым, а потом на все вокруг упала тень. По-прежнему ничто не двигалось, не считая двух лебедей, безмятежно плававших во рву, да в ветвях зашевелился поднявшийся ветерок. В доме не видно было ни огонька. Я быстро прошла по дорожке еще ярдов пятьдесят. Направо меж аллей с рододендронами укромная тропинка вела в церковный двор.

Когда-то это была единственная дорога в церковь. Здесь лежал путь к кладбищу, а дальше начинался туннель из вековых тисов. Тисы отбрасывали толстое одеяло тени, и, когда я проходила мимо, день как будто вдруг закончился, и наступил вечер. Сверху доносились вечерние звуки – грачи усаживались в своих гнездах; их гомон время от времени прерывался хлопаньем крыльев и гортанными воплями, когда какая-нибудь всполошенная птица взлетала со своего насеста. Призрачной тенью на фоне пушистых колышущихся силуэтов деревьев передо мной показалась церковь. Тисы, шевелясь на ветру, вздымались вверх, как дым.

Я не возражала против темноты. С тех пор как себя помню, я исходила каждый сантиметр этой тропинки. Кто-то недавно скосил траву вокруг могил, и в воздухе стоял сладковатый запах сена, некоторые из валков сохли на тропинке. Я не слышала своих шагов, пока не ступила на церковную паперть, и, переложив урну с прахом в левую руку, правой нащупала большое железное кольцо южной двери.

Дверь с готовностью отворилась. Казалось, Эшли было защищено от заразы постепенного загнивания остального мира; мы никогда не запирали двери, и, слава богу, у нас никогда не было в этом нужды. Внутри церкви тьма была почти кромешная. Когда я закрыла за собой дверь, меня встретили знакомые с детства запахи – пыльных подушек под колени, старого дерева, воска и скипидара, которыми пользовалась мисс Марджет, церковная уборщица, как раньше ее мать, а еще раньше мать ее матери. Запах оставшихся с Пасхи лилий – их время уже прошло. Запах книг с гимнами и потухших свечей.

Не тронув выключателя, я медленно прошла до середины бокового нефа, впереди слегка мерцало восточное окно. Я решила прийти с урной вечером, а не утром, как ожидал викарий, потому что сначала хотела устроить что-то вроде всенощной. Я оставлю урну на ночь в церкви, где все Эшли принимали крещение, вступали в брак, где их хоронили и где рядом с остальными будет стоять надгробный камень моего отца, а потом, утром – рано-рано, когда никого еще не будет, – я приду и высыплю его прах.

Так я решила для себя, и это казалось мне правильным.

Но теперь, когда я оказалась здесь одна, в этой темной церкви, невозможно было больше обманывать себя. Я пришла не просто на всенощную. Я пришла для чего-то своего. С какой-то странной, тревожной смесью ожидания, вины и надежды я хотела при помощи моей таинственной силы здесь, в этом месте, узнать, откуда приходили и куда возвращались все Эшли, попытаться «прочитать» то послание, которое воспаленный мозг Джонатана Эшли силился передать мне: «Скажите Бриони... Скажите ей. Моя маленькая Бриони, будь осторожна. Опасность».

На полпути к алтарю я остановилась. Существуют разные способы общения с душами умерших, и мне вдруг показалось, что темнота – это неправильно, в темноте есть привкус чего-то такого, о чем нельзя просить в церкви. И я решила зажечь освещение у алтаря. Испытывая чувство вины за то, что собиралась сделать, я поставила урну на ступени алтаря. Слабый отсвет из восточного окна позволял рассмотреть огромные кувшины с лилиями – призраки, несущие неуловимый запах. Я знала, что их принесли из поместья. Роб и викарий вдвоем каждый год выращивали их к Пасхе... И опять памятная с детства атмосфера обволокла меня, я повернулась и пошла прочь из алтаря в ризницу, где были выключатели.

Эта дверь тоже не была заперта. Я толкнула ее, нащупала на стене выключатель и нажала. Ничего. Я щелкнула снова. Ничего. Я попробовала остальные три на щите – ничего.

Все это заняло лишь несколько секунд. Мой ум был занят другим, и я заметила, но не зафиксировала в сознании, что в ризнице свежо, ее наполняют звуки деревьев и крики грачей, как и сам церковный двор, а бумаги на столе викария колышутся от ветерка. Как только я поняла это, два листа слетели на пол. Одновременно мои глаза уловили другое движение, и от этого кровь болезненным толчком прихлынула к сердцу. Дверь в ризницу оставалась открытой, и в темноте за ней двигалась какая-то другая темнота. Высокая фигура в длинных просторных одеждах. Потом дверь захлопнулась, щелкнул американский автоматический замок. Листы бумаги с шелестом упали на пол. Единственными звуками было потрескивание старого дерева в ночи да перезвон башенных часов, отбивающих три четверти. Только еле видные в темноте бумаги на полу подтверждали реальность увиденного. Открытая дверь, исчезающая фигура казались не более чем негативом какого-то сновидения, который отпечатывается, когда очнешься ото сна.

Я с трудом глотнула, стараясь успокоить гулко бьющееся сердце. Таинственная фигура в темной церкви?

Чепуха. Это годится для дешевого романа. Монахини, древние замки, тайные ходы – атрибуты мелодрам, высмеянных Джейн Остин в «Нортенгерском аббатстве». Мы же смеялись, когда психиатры исследовали видение Роба Гренджера в этой самой церкви. Мое привидение, конечно, было тем же самым – любая выходящая из ризницы фигура в длинных одеждах, естественно, напомнит викария. А неработающие выключатели? Несомненно, мистер Брайанстон решил, что на ночь лучше выключить общий рубильник. И вероятно, подумала я, если я доберусь до рубильника, он окажется поднятым, а мистер Брайанстон, увидев непогашенный свет, тут же вернется.

Я нажала на все выключатели – в ризнице, алтаре, на ступенях к органу. Когда я опустила рубильник, вся восточная часть церкви озарилась светом. Я постояла, прислушиваясь, но не услышала возвращавшихся шагов. Подняв с пола бумаги, я быстро осмотрела ризницу. Никаких признаков беспорядка. Я положила листы на стол рядом с аккуратно прижатыми чернильницей книгами, напоминавшими приходские, и заметила, что эти листки представляют собой приходские счета – несомненно, они остались здесь до ближайшего собрания совета. Я подождала еще немного, прислушиваясь, но не было слышно ни звука.

Выключив все огни, кроме освещения алтаря, я пошла в темный западный конец церковного нефа и села. Огни мягко озаряли голубой ковер и темно-коричневые лилии, золоченые головы ангелов, поддерживающих подбалочники. Медленно, как пыль, на церковь оседала тишина.

В жизни бывает такое, что остается и должно оставаться тайным. Но я должна рассказать, что произошло тогда между мной и неизвестным в темной церкви Всех Святых. Кажется, у меня было смутное чувство, что моя попытка открыть здесь свое сознание вызовет какое-то действие, но сами святые, видимо, считали иначе. То, что я испытывала раньше и чего ожидала теперь, так и не пришло. Ничего, кроме тишины.

Я встала на ноги и пошла к ризнице включить свет, но вдруг дверь отворилась, и в церковь вошла таинственная фигура в длинных одеждах.

Викарий. Как я и думала, викарий – прозаическая фигура в сутане и с блестящими очками на носу. Тем не менее я чуть не упала в обморок от страха, прежде чем осознала, кто это, и робко подошла к нему.

– Милое дитя мое! Это вы! Я еще утром понял, что вы приедете. А сейчас шел в свой кабинет и, увидев свет, решил заглянуть, кто здесь. Я испугал вас?

– Да, я даже вздрогнула. Извините, что я снова вытащила вас сюда, мистер Брайанстон. Надеюсь, вы не возражаете, что я явилась вечером? Утром я вернусь, как и говорила вам, но я – я хотела оставить здесь урну на ночь. Я собиралась позвонить вам и предупредить, пока не уехала в Вустер. Вы не возражаете?

– Что вы, что вы! Приходите, когда вздумается, церковь никогда не заперта.

Он снял очки и стал рассеянно протирать их рукавом сутаны. Это был человек в преклонном возрасте, с зачесанными назад с высокого лба седыми вьющимися волосами, круглым лицом с гладкой по-детски кожей и длинной верхней губой. У него была нривычка смотреть поверх сползавших на кончик носа очков. Его дальнозоркие серые глаза увеличивались толстыми стеклами очков в золоченой оправе. Сколько я себя помню, он всегда жил в Эшли. Брайанстон был вдовец, и поговаривали, что жизнь его стала гораздо спокойнее с тех пор, как его амбициозная и заботливая жена отошла в лучший мир. Миссис Брайанстон рассматривала Эшли не более как ступеньку в продвижении по службе, она видела себя в городе, а мужа – настоятелем собора, и туда с непреклонной силой движителя земли и светил она толкала своего кроткого спутника, который не ждал от жизни ничего лучшего, чем то, что уже нашел в Эшли и других своих приходах – Уан-Эше и Хангманс-Энде. Но пятнадцать лет назад он похоронил супругу в церковном дворе и теперь, несомненно, пребывал в неизменном покое, счастливо перемещаясь из церкви в сад и обратно, от воскресенья к воскресенью ласковым голосом читая проповеди по подозрительно пожелтевшим страницам и снабжая весь приход рассадой из садов поместья, которыми заведовал. Они с моим отцом хорошо ладили и редко спорили о чем-либо более духовном, чем шахматы. Правда, я слышала, как папа говорил, что вера мистера Брайанстона – из камня, на котором может быть основана любая церковь. Как бы то ни было, викарий вполне устраивал Эшли, как и Эшли устраивал его. Теперь в церкви он говорил со мной о смерти моего отца не так, как мистер Эмерсон – с неуверенной деликатностью, а утешал, так сказать, профессионально. Однако викарий не отрабатывал утешение как ежедневную норму, он как будто в самом деле чувствовал заботу не только о моем отце, но и обо мне самой.

Для меня – как и для моего отца – посещение церкви всегда было частью деревенской жизни, о чем даже не приходилось задумываться, как пункт в воскресном распорядке дня, как традиционное шерри перед ланчем (на котором неизменно присутствовал викарий); церковные праздники всегда служили поводом поболтать о календаре: Михайлов день был временем для дыма костров и для пурпурных цветов, временем доставать теплое белье, Пасха – это лилии и весенняя уборка, а Благовещение – самое время для срезания роз. Но теперь, придя сюда с горем, я увидела не обыденный ежегодный ритуал. Я слушала викария и чувствовала себя лучше, зная, что он действительно верит в воскресение из мертвых.

– Вы сказали, что собираетесь на ночь в Вустер? – под конец спросил мистер Брайанстон.

– Да, но утром я снова буду здесь. Я приеду рано, так что никому не помешаю.

– Конечно не помешаете, дитя мое. Приезжайте, когда захотите. Несомненно, все здесь к вашим услугам. – Он выудил из кармана плоские часы и посмотрел на них. – Боже мой, вы опоздали на автобус! Это я вас задержал... Следующий будет только через полтора часа. Может быть, вы согласитесь зайти ко мне? Не знаю, что миссис Гендерсон оставила мне на ужин, но что-нибудь перекусим.

– Это очень любезно с вашей стороны, но спасибо, не стоит. Я все равно не собиралась на автобус, у меня на ферме мопед, я поеду на нем. Он в сарае.

– А! Что ж, тогда счастливого пути. На дорогах с каждым днем все больше машин, а уже темно. Боже мой, ведь скоро лето! Если увидите Роба, не передадите ли ему, что завтра я буду в саду, а не в теплице? Я должен закончить опрыскивание, пока не поздно.

– Конечно. Ну, спасибо вам за все. Я выйду через южную дверь. Если хотите снова выключить рубильник, не ждите меня. Тут достаточно хорошо видно.

– Рубильник? – Он удивленно осмотрелся, словно в поисках рубильника. – Что вы имеете в виду? Зачем мне его выключать?

– Я думала, это вы его выключили, когда я пришла. Это не вы были в церкви, когда я зашла сюда?

– Нет, конечно. Меня здесь не было с трех часов. А когда выключили рубильник?

– Кажется, около часа назад. Я вошла через южную дверь и зашла в ризницу включить освещение алтаря. Рубильник был выключен, и кто-то только что вышел. Я не заметила, кто это, и подумала – вы.

Викарий казался озадаченным.

– Нет. Думаю, это мог быть один из сторожей, но зачем ему выключать главный рубильник? Очень странно. Вы совершенно уверены, что рубильник был выключен?

– Совершенно. И уверена, что, если в ризнице были не вы, этот человек не хотел, чтобы его увидели. У меня такое чувство, что он выключил свет, услышав, как я вхожу в дверь, чтобы улизнуть неузнанным. Я подумала, это вы, что было бы естественно, и к тому же, кажется, на нем было что-то длинное вроде сутаны. Вы завели себе помощника?

– Увы, нет. Думаю, это мог быть кто-то из певчих, забыл что-нибудь вчера после службы и вернулся забрать... Но зачем ему надевать сутану и выключать свет? Сторожу было бы совершенно все равно, увидят его или нет.

– Насчет сутаны я могла ошибиться. Мне просто так показалось, ведь было темно. Возможно, это был сторож. И он что-то нес – в этом я уверена.

– И что же?

– Трудно сказать. Может быть, коробку, а может быть, книгу. По размерам вроде тех книг на столе.

– Непонятно, зачем они сторожу. Это не приходские книги Эшли. Я принес их только вчера после вечерни из Уан-Эша. Я обещал одному канадцу разыскать записи о его предках, но пока что не было времени просмотреть... И опять же: главный рубильник. Совершенно не понимаю зачем... Боже мой, это смахивает на что-то поистине таинственное, а?

Он так встревожился, что я постаралась поскорее его успокоить:

– Думаю, не стоит придавать этому значение. Я легко могла ошибиться.

– Будем надеяться, моя милая, будем надеяться. И все же... – Он решительно повернулся к ризнице. – Я лучше проверю, все ли на месте. Церковный сейф... Он мог у кого-то вызвать искушение. Но конечно, никто в Эшли...

– Когда я зажгла свет, то все осмотрела, – сказала я, глядя сзади ему через плечо. – Все казалось нетронутым, кроме нескольких листов бумаги, один-два упали на пол. Но из двери тянуло сквозняком. Я положила их на место, но вам, возможно, покажется, что они в беспорядке.

– Это неважно, неважно. – Он подошел к столу и осмотрел его. – Все на месте. И приходские книги тоже... Их было одиннадцать или двенадцать? Еще несколько из Хангманс-Энда. Я должен был их просмотреть. Но там нет решительно ничего интересного ни для кого. А все остальное не тронуто. Стенной шкаф... Да, все в порядке. А в этом ящике ничего, кроме карандашей и всего такого. А вот моя запасная сутана, висит у стены, так что та, которую вы видели... – В конце концов он неохотно взглянул на сейф. – Что ж, будем надеяться...

Но когда викарий остановился у большого грубого железного стенного шкафа, тревога в его глазах усилилась. Я увидела, как он пальцем ощупывает царапины у замка.

– Видите, эти как будто новые? Трудно сказать. Если ничего не случилось, то не присматриваешься и не замечаешь царапин, которые ключ оставляет каж дый день. Боюсь, нужно заглянуть внутрь. Он вытащил из кармана сутаны связку ключей.

– В сейфе у вас, наверное, блюдо для причастия?

– Да нет, там нет ничего такого, что захотелось бы украсть. Только наши собственные приходские книги. А само блюдо не представляет большой ценности; впрочем, ценность всегда понятие относительное. Когда цены резко подскочили, ваш отец убедил меня поместить старое блюдо в более надежное место, хотя я сомневался, что кто-нибудь еще догадается, как дорого церковное серебро. Вы знаете, что чаша и дискос – елизаветинских времен, работы Джона Пикенинга, а блюдо для пожертвований еще более редкое? Я полагаю, тысяча пятьсот тридцать четвертого года, с клеймом мастера в виде корзины. Те, что мы используем теперь, хотя и красивые, но так... Ах! – воскликнул он, когда дверца открылась. – Слава Богу!

Он произнес это так, словно в самом деле славил Господа. Я заглянула ему через плечо. Явно никто ни к чему не прикасался. Вдоль задней стены сплошь стояли книги, и несколько томов в байковой обертке стояло в переднем ряду.

– В точности, как я их оставил, – сказал викарий, пересчитывая. – Да, да, все здесь и все в порядке. Он вообще не лазил в сейф или решил, что с замком ему не справиться. Я предпочитаю думать – я думаю, – что этот человек приходил по совершенно невинному поводу. Да, я почти уверен! Мы живем в печальное время, когда люди беспочвенно подозрительны. – Он закрыл сейф, запер его и встал на ноги. – Однако это урок мне. Я не мог заставить себя запирать церковь, но, возможно, начну – да, наверное, следует запирать ризницу. И я запру ее прямо сейчас. Вот. Вам лучше выйти там... Боже мой, уже в самом деле темно! Вы найдете дорогу до фермы?

– Да, спасибо. И не беспокойтесь больше. Я уверена, это окажется кто-нибудь из сторожей или кто-то столь же безобидный. Можно зайти к вам завтра утром? Если вы будете в яблоневом саду, я все равно вас увижу по пути в коттедж. Я въеду туда завтра. И передам Робу, что вы просили.

– Спасибо, моя дорогая. Да благословит вас Господь. Спокойной ночи.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Где-то далеко церковный колокол пробил три четверти. Молодой человек взглянул на позолоченные часы в виде кареты на столике у кровати. Они спешили на пять минут.

Он заметался по комнате, как испуганный конь. Он пнул ногой одну из отцовских книг, которые вместе с упавшими бумагами валялись на полу, нагнулся и начал машинально собирать разбросанные вещи. На лежащей сверху книге золотом сверкнуло название «Джульетта». Он захлопнул ее и, выпрямившись, запихнул вместе с бумагами в ящик стола и задвинул его.

Конец... Старик умер. Его отец умер. Теперь он был Эшли, Николас Эшли, эсквайр, владелец поместья. Теперь, подумал он, со всем скоро будет покончено. Если все мы, каждый по-своему, найдем в себе мужество.

Но привычка заставила его поплотнее задернуть занавески на окнах, и без того закрытых ставнями, чтобы утаить малейший отблеск света свечи.