Не верьте в аиста

X

Выйдя из дежурной комнаты милиции, Альберт почувствовал себя так, будто по меньшей мере выиграл в лотерее мотоцикл с коляской. Ему даже не пришло в голову, что его постиг полный провал: задание Петера не выполнено и обещанного вознаграждения ему не видеть как своих ушей. Ну и пусть! Он был на свободе, это главное, и ничто другое его сейчас не заботило. Авось так же просто он выпутается и из остальных неприятностей. В худшем случае сочинит какую-нибудь жалобную историю и напишет отцу, чтобы выслал денег на ремонт машины. Не оторвет же он ему голову? А мать поохает, поохает, выплачется и сама же побежит на поиски запчастей. А краденую «Волгу» он в первую же дождливую ночь отгонит в лес и бросит на видном месте — целехонькую, без единой царапины. Проблемы, которые ему утром непосильным грузом давили на сердце, после только что пережитого ужаса казались мелкими и несущественными.

Дома Альберт выслушивал привычные упреки матери даже с известным удовольствием.

— Болен, а сам шляется! Так можно в два счета и до воспаления легких допрыгаться.

— Хотелось побыть на воздухе, — оправдывался он. — Я уже чувствую себя лучше.

— Полюбуйся на себя в зеркало. Как выходец с того света… Марш в постель! Сейчас принесу грелку. И не воображай, что завтра пущу тебя в школу.

Последняя угроза окончательно сломила сопротивление Альберта. Он тяжело вздохнул и повернулся, чтобы идти.

— Ты, может, скажешь Варису, чтобы зашел?

— Ладно, ладно… — Да, — вспомнила о чем-то мать. — Что за девчонка тобой интересовалась? В белых брюках… С каких это пор завелись такие в вашем классе?

Болезнь, как видно, задела не легкие Альберта, а уши. Не расслышав вопроса матери, юноша ушел в свою комнату.

Варис явился через час.

— Что с тобой стряслось? — спросил он с порога. — Сперва Расма требовала, чтобы я взломал у вас двери и вытащил твой труп, потом пришлось с Ингридой сидеть на лавочке у станции, потом твоя прародительница звонила и вещала замогильным голосом и теперь мой патер…

— Он тебе ничего не говорил? — испуганно спросил Альберт.

— Нет, только приволок бутылку коньяка, лечит бабушкин насморк, а сам все пил за мое здоровье, подмигивал и советовал надеть его телогрейку.

— Ты, пожалуйста, ни о чем пока меня не спрашивай! Когда можно будет, сам расскажу… — Альберт вскочил с кровати и подошел вплотную к другу. — Сделай мне одно колоссальное одолжение: разыщи где-нибудь Ингриду!

— Это нам раз плюнуть. Мы договорились в одиннадцать встретиться на станции и вместе навестить нашего дорогого болящего.

Альберт поглядел на дверь, за которой слышно было, как мать гремит посудой.

— Лучше не надо. Она может всю ночь просидеть у моей кровати, так что мне нельзя будет выскочить из дома… Объясни все Инге и передай это письмо.

— Давно не играл в амурную почту, — Варис запрятал объемистый конверт в карман. — Передам вместе с горячими поцелуями и прочими свидетельствами вечной любви.

— Смотри, не перестарайся… Да! Дома скажи, что наше ночное плавание переносится на завтра. — Альберт посмотрел в окно. — Как обычно, ввиду штиля.

После ухода товарища Альберт еще раз передумал события этого вечера. Нет, ничего не упущено, Ингрида с Петером предупреждены. Варис будет помалкивать. Можно спокойно укладываться.

Но Петер был неспокоен. Прочитав письмо Альберта, он понял, что непосредственной опасности пока нет, но виды на будущее от этого к лучшему не изменились. Бледный засы́пался — в этом сомнений больше не было. Денежки плакали! Надо было срочно эвакуироваться еще и потому, что и двое других из компании начали бунтовать. Как все новички, они не смотрели на воровство, как на профессию, дающую хлеб насущный, а как на легкий способ кратчайшим путем достичь полного благополучия. Можно подумать, под ногами валяются миллионы, подбирай и спокойно живи на проценты… Петер знал, как быстро пролетают таким путем добытые деньги — тают, как мороженое на плите. Знал, как трудно заставить себя считать рубли, а подчас и копейки. Только надежда на счастливый улов позволяла жить, не думая о завтрашнем дне.

Из-за этого капризного сентябрьского солнца все трудней было «подрабатывать» на пляжах Юрмалы. Надо было срочно перебазироваться на Черноморское побережье. Но с пустыми карманами далеко не уедешь — нужны деньги на дорогу, на первую неделю жизни в Сочи, а там — экая несправедливость! — даже за койку без прописки придется платить двойную цену. И еще необходима сотня — заткнуть рот Альберту. Пока что малый молчит, — дрожит за свою шкуру, по стоит его чуточку поприжать, и он завалит всех, и даже Ингриду, которой уже начала надоедать роль сестры милосердия.

К бриллиантовой старухе они тоже не приблизились ни на сантиметр, да и не очень-то хотелось вламываться к соседке Кашиса. После происшествия с его тещей подполковник, пожалуй, мог бы истолковать это как диверсию, направленную против него лично. А тогда несдобровать… Наверно, и на этот раз придется самому таскать горячие угли из топки.

Дождавшись вечера и нарядившись в белый костюм, сшитый специально для похождений на юге, Петер отправился на Лиелупе, где кое-что приглядел.

Прием был стар как сама женская доверчивость и искусство лести соблазнителя, но иначе никакими силами было не выманить толстуху-буфетчицу на берег реки из кафе, которое служило для нее и местом ночлега. Сама-то она была готова хоть всю следующую неделю провести с обаятельным и остроумным кавалером, только сперва надо было сдать смену.

И вот, пользуясь этим последним вечером, Петер сидел на скамейке у реки с женщиной в белой тужурке и с отбеленными пергидролем волосами. Она даже в темноте выглядела на все тридцать пять. Не делали ее моложе ни ребячливое хихиканье, ни поддразнивающий тон.

Разлив по рюмкам остатки вина, она небрежно перекинула бутылку через плечо:

— А вы шалун… Я обычно не пью без закуски.

— Я вас научу. Как на западе, — выждав, когда она выпьет, сказал Петер и полез с поцелуями.

— Нет, нет! — кокетливо запротестовала она. — Разве что на брудершафт.

По традиции теперь полагалось трижды поцеловаться и друг друга выругать. Но первый же поцелуй затянулся настолько, что буфетчица успела забыть первоначальный безобидный повод.

— А знаешь, — сказала она кое-как отдышавшись, — вчера, когда ты зашел в павильон и сразу стал угощать трюфелями, я поняла, что у тебя на уме… Конечно, ничего плохого, дарлинг?

Проклиная судьбу, подсунувшую ему эту безмозглую курицу, Петер бросил короткий взгляд на часы, затем напустил на глаза масляную поволоку и замирающим от страсти голосом изрек:

— Разве в любви может быть что-то плохое?

На этот раз она сама подставила губы для поцелуя.

Петер любил целоваться с открытыми глазами. Сейчас же он их прикрыл, чтобы не видеть зеленовато мерцающий циферблат ручных часов на руке и секундную стрелку, ползущую так лениво, будто ее по ошибке насадили на ось минутной. Лучше уж тогда тянуть резину за болтовней.

— А ты знаешь, что на свете нет ни одного человека, у которого обе половины лица были бы одинаковы, — Петер знал, что многие женщины готовы часами выслушивать комплименты, пусть даже самые неуклюжие, и тем не менее избрал обходной путь к сердцу буфетчицы — по крайней мере было хоть не так скучно. — Вот, например, твой правый профиль — копия Бриджит Бардо.

— А левый? — поинтересовалась она, млея от удовольствия, и повернула голову.

— Напоминает мою покойную маму, — эта стрела тоже всегда попадала в цель, поскольку лишь подлец способен втоптать в грязь сыновние чувства. — А когда смотрю тебе в глаза, вижу женщину, которая может стать моей судьбой.

— За это стоит выпить! — воскликнула буфетчица и собралась встать.

— Никуда не ходи! — удержал ее Петер, но железная хватка плохо гармонировала с интонацией мольбы.

— Ничего, если у тебя нет с собой денег. — До сих пор никто еще из поклонников буфетчицы не отказывался от лишней стопки, и потому просьбу Петера она истолковала соответственно своему опыту. — Я сейчас сбегаю, возьму, — и она достала из кармана своей белой спецовки ключ от павильона.

— Не надо! Алкоголь притупляет чувства, — и Петеру вновь пришлось дать волю рукам. — Обойдемся…

В том-то и состояла вся хитрость, что ни под каким видом нельзя было ей позволить вернуться в павильон, к окну которого как раз в эту минуту прильнули две темные фигуры. В те редкие мгновения, когда месяц мелькал в просветах облаков, можно было заметить, что они не совсем неподвижны. Более того — было видно, как они тщательно намазывают большое стекло клейстером, заклеивают бумагой. Затем совершенно бесшумно выдавливают его, ставят на пол и прыгают в павильон, где сразу опускаются на четвереньки.

— Надо вывернуть пробки, — шепотом произнес один.

— Ты думаешь, она успела включить сигнализацию? — засомневался другой подручный Петера.

— Петер свое дело знает, но разве эта бабенка может понять, что такое слепая любовь…

Они крались дальше, перевалились через буфетную стойку; первый уже хотел было с помощью охотничьего ножа взломать выдвижной ящик.

— Ты что, спятил?! — остановил его злобный полушепот. — Не трогай кассу, понял!

Тог, на которого цыкнули, достал из кармана похожий на карандаш фонарик. Темноту пронзила световая игла, нащупала большой электровыключатель.

— Там!

Они сделали шаг вперед и почти одновременно наступили на доску, соединенную с сигнализацией.

Пронзительно взвыла сирена, ее вой, казалось, становился все громче. В тот же миг все закоулки павильона высветил яркий свет взвившейся с крыши ракеты.

Опомнясь от страха, оба вора ринулись назад к окну, выпрыгнули в кусты и разом с первыми, прибежавшими по тревоге людьми опять бросились в павильон спасать кассу…

Избранница Петера, очевидно, все-таки верила в любовь. Она далеко не сразу сообразила, что вся суматоха вокруг — не гул ее разбушевавшейся крови, и Петеру пришлось чуть ли не силой вырываться из объятий буфетчицы. Вот тогда-то она мигом вскочила, завопила благим матом:

— Караул! Грабят! — и бесстрашно затрусила к своим бутылкам и черствым бутербродам.

— Проклятые кретины! — тихо выругался в сердцах Петер, имея в виду как своих пособников и буфетчицу, так и добровольных стражей ночного покоя, мешавших ему исчезнуть.

Казалось, вся округа была поднята на ноги, люди кричали, чтобы придать себе недостающей храбрости. Пробиваться через эту ораву было бы стопроцентной гибелью, спасение сулил только другой берег реки.

Долго не раздумывая, он, не раздеваясь, вошел в воду.

Ингрида читала письмо Альберта со смешанным чувством. Радовалась, что он выпутался благополучно из всей этой скверной истории, и в то же время понимала, что все время беспокоилась не за деньги, а за Альберта и только за Альберта. И вот это как раз и тревожило — поскольку означало, что ее отношение к мальчишке против воли грозило превратиться из приятного баловства в нечто более серьезное и затяжное, в чем можно безнадежно завязнуть, как в трясине. Да, безнадежно, потому что дать ей Альберт ничего ведь не мог. Еще меньше, чем Петер, чьи посулы так и остались посулами. Ни жилья, ни денег, ни ресторанов, ни красивых платьев. Ингрида давно перестала верить обещаниям, что все скоро устроится. Деревенская сметливость подсказывала ей, что на курортах Кавказа их ожидала та же жизнь мотыльков, рискующих в любой момент подпалить себе крылышки…

Надо улепетывать, пока ноги не увязли глубоко, пока чувства еще подчиняются рассудку. Судя по одобрительным взглядам мужчин, у нее не было ни малейшей нужды вступать в противоречия с законом для того, чтобы насладиться всеми удовольствиями, которых она жаждала. Однако сразу порвать с Петером было опасно — он наверняка отомстил бы за измену его шайке. Поэтому надо отрываться постепенно, с осторожностью. И не надо ранить самолюбия Альберта, сделать так, чтобы ему показалось, будто он ушел сам.

И Ингрида повела себя соответственно. Да, понятно, что теперь нельзя кататься на машине… Хорошо, она согласна пойти с ним в яхт-клуб, если это так важно для Альберта, но пусть не надеется, что… Одним словом, надо успеть вернуться на последней электричке в Ригу… Простите, они не расписаны, и у каждого могут быть свои собственные секреты…

При виде маленькой открытой яхты, на которой Альберт намеревался покатать Ингриду, она надулась еще больше и заставила долго себя упрашивать, отказываясь перешагнуть с мостков на зыбкую палубу.

— Нашел чем заменить венецианскую гондолу, — смеялась она над парнем, высокомерно посматривая, как он пыжится, отталкиваясь багром и стараясь вывести яхту на открытую воду.

Но и посредине реки ветра не было. Вперед их несло только течение.

— Когда подойдем ближе к морю, будет лучше, — Альберт старался сохранить спокойствие и не нервничать, хотя чувствовал, что слова падают в пустоту.

Они не виделись с воскресенья. Хотелось использовать эту прогулку, чтобы побыть наедине, поговорить, но уже с самого начала все шло наперекосяк.

Ингрида пошевелила несколько раз румпелем и капризным голосом избалованного ребенка посетовала:

— И что за удовольствие? Сиди жди, когда подует…

— Зато нигде так не почувствуешь природу! — Благоразумно было бы пропустить ворчание мимо ушей, но Альберт принялся разглагольствовать. — Сейчас еще не так, а вот когда настоящий шторм, и ты с глазу на глаз со стихией; один на один борешься с ней. Достаточно неверного движения, и уже ты за бортом пускаешь пузыри, — он даже не заметил, как стал повторять почти слово в слово излюбленные аргументы Вариса.

— Послушай, ты что — теперь всегда будешь таким чувствительным? — Альбертова тирада оставила Ингриду равнодушной. — Еще в воскресенье ты собирался свозить меня в Таллин или в Палангу, а теперь вдруг хочешь, чтобы я восторгалась развлечениями неандертальцев… Может, я не такая утонченная натура, как ты, но мне больше по душе лошадиные силы и джаз. Как в той песенке, — и Ингрида стала тихонько напевать:

— Когда на Ригу опускается вечер…

Незаметно налетел ветерок. Паруса забрали, яхта стала разгоняться и вскоре вполне резво заскользила по реке.

Растянувшись на палубе, Ингрида окунула руку в воду. От ее растопыренных пальцев сразу протянулись пять бурунчиков. Мигом испарилась вся ее ершистость и желание во что бы то ни стало уязвить Альберта. Конечно, дороги их должны разойтись, но почему это должно произойти сию минуту, а не завтра или послезавтра. Этот чудесный вечер навевал ленивую истому, в которой всегда растворялись самые возвышенные замыслы девушки.

— Мне страшно, Инга, — заговорил Альберт. — Пойми, я нигде больше не нахожу себе покоя.

Ингрида вздрогнула, как от холодных брызг. Если сам напрашивается, пусть и винит себя самого! И она сердито бросила:

— Если ты и в самом деле такая размазня, то поворачивай домой и сегодня ночью вывези и брось машину где-нибудь в тихом закоулке, а потом ползи с повинной к мамаше, спрячься у нее под юбкой…

— Если б только в этом все было, — вздохнул Альберт. — Вчерашняя заваруха на вокзале… А что мы с тобой будем делать без машины?

— Наконец-то ты и про меня вспомнил! Возможно, до тебя даже дошло, что мне грозит по твоей милости…

— Потому и начал этот разговор. Нам надо вместе придумать.

— Ты начинаешь мне надоедать… Смотри! — воскликнула Ингрида, увидев ракету. — Что сегодня за праздник?

Это была ракета сигнала тревоги с павильона на берегу.

— Какой-нибудь флотский офицер приехал в отпуск и празднует встречу со своим семейством, — безразличным голосом произнес Альберт, которого сейчас больше заботили собственные невзгоды. — Что делать? Скажи… Помоги мне, Инга!

— На твоем месте я еще раз поговорила бы с Петером, — ответила Ингрида. — Он всегда знает, что делать.

Альберт молча переменил галс и потравил шкот… На берегу, словно перепуганные светляки, метались лучики карманных фонарей, завывали сирены милицейских машин, лаяли служебные собаки.

Нет, Петер ему не советчик! Человек, который сам того гляди загремит в тюрьму, в лучшем случае может подсказать еще какой-нибудь сомнительный номер, передышку на час, на день или на неделю. Но после последней бессонной ночи Альберт больше не стремился к такой кургузой свободе. Ему хотелось жить обыкновенно — так, как жили остальные его одноклассники. Готов был нести все тяготы этой жизни — готовить уроки, заниматься в кружках, ходить пешком. Только от Ингриды он не откажется, даже против воли девушки. И лучше сейчас помалкивать о своем намерении. Она расценила бы это как малодушие, хотя Альберт сознавал, что, наверно, впервые в жизни решился поступить как настоящий мужчина.