Небо сингулярности

ВЫШИБАЛЫ

Адмирал сидел за столом и щурился.

Контр-адмирал Бауэр прокашлялся.

– Если господин адмирал позволит…

– А? Говорите-говорите, молодой человек!

– Мы сегодня ночью входим в зону соприкосновения с врагом, – терпеливо объяснил Бауэр. – Мы должны будем провести последнее совещание, сформулировать окончательно нашу тактическую ситуацию. Мне нужна ваша подпись на моих боевых приказах.

– Ага, хорошо. – Адмирал Курц попытался сесть прямо, и заботливые руки Робарда поддержали его хилые плечи. – Они при вас?

– Да, ваше превосходительство. – Бауэр достал тоненькую папочку и положил на полированный стол. – Если вы желаете ознакомиться…

– Нет-нет, – махнул исхудалой рукой адмирал. – Вы человек разумный. Вы повеселите этих туземцев, как следует, да?

Бауэр уставился на начальника со смешанным чувством отчаяния и облегчения.

– Так точно, ваше превосходительство, повеселим, – пообещал он. – Через час мы будем на дистанции лидара от поверхности планеты, и тогда точно определим боевые порядки противника. Группа Четыре проведет разведку боем, а тяжелые корабли останутся контролировать орбиту и раздолбают все, что будет в пределах досягаемости их оружия. Эскадра эсминцев пойдет убирать все огневые позиции, которые мы найдем на геостационарной орбите, а торпедные катера получат задание работать на скоростном перехвате…

– Вы этим туземцам задайте перцу, – сонно произнес Курц. – Прямо на городской площади навалите гору черепов. Ковровую бомбардировку им. Взорвать гадов!

– Так точно, господин адмирал. Теперь подпишите вот здесь…

Робард вложил ручку в пальцы адмирала, но они так тряслись, что алая подпись на приказах почти скрылась под большой кляксой, как под свежей кровью.

Бауэр отдал честь.

– С вашего позволения, господин адмирал, иду выполнять ваши приказы!

Курц глядел на контр-адмирала, и на миг в его запавших глазах вспыхнул отблеск прежней воли.

– Выполняйте, контр-адмирал! Победа да пребудет с нами, ибо Господь наш не допустит, чтобы верные ему… – Глубокое недоумение вдруг отразилось у него на лице, и он рухнул бы на стол, не подхвати его верный Робард.

– Ваше превосходительство! Вы… – Контр-адмирал бросился вперед, но денщик уже откатывал кресло адмирала от стола.

– Его превосходительство несколько дней сильно перенапрягается, – заметил Робард, опуская спинку. – Я отвезу его в спальню. Поскольку мы идем на сближение с врагом… – Он попросил: – Не соблаговолит ли господин контр-адмирал принять мои извинения и вызвать корабельного врача?

Через полчаса, опоздав на совещание на десять минут, Бауэр ворвался в конференц-зал.

– Господа! Прошу садиться.

Два ряда офицеров сидели перед возвышением, откуда мог обращаться к своему штабу адмирал.

– Должен сообщить вам весьма печальное известие, – начал он. Папка под правой рукой у него изогнулась от напряжения, с которым он ее прижал к боку. – Адмирал…

Море лиц обратилось к нему, веря, ожидая.

– Адмирал нездоров.

Уж точно нездоров, если корабельный врач от него не отходит и считает, что у него один шанс из десяти оправиться от кровоизлияния в мозг, поразившего его при подписании приказов.

– Кгм! Он дал мне инструкцию продолжать операцию как планировалось, действуя от его имени, пока он возьмет на себя контроль за ситуацией. Мне бы хотелось бы передать следующие слова адмирала: он верит, что каждый выполнит свой долг, и наше дело правое, ибо с нами Бог!

Бауэр зашелестел бумагами, пытаясь избавиться от стоящего перед глазами образа адмирала на постели – такого беззащитного и высохшего, – и врач с фельдшером тихо совещаются над ним, ожидая прибытия капеллана.

– Итак, сперва обзор ситуации. Капитан второго ранга Куррель, что нам скажут навигаторы?

Кавторанг Куррель поднялся. Небольшой суетливый человечек, глядящий на мир острыми разумными глазами из-под роговых очков, он был главным штурманом.

– Несоответствие серьезное, но не фатальное, – начал он, перебирая лежащие перед ним бумаги. – Очевидно, их превосходительство планировал замкнутый времениподобный путь, который мы предвидели. Вопреки улучшениям, внесенным в мониторы времени двигателя, несоответствие не менее чем в шестнадцать миллионов секунд вкралось в расчеты во время траверсирования. Это, должен я добавить, не является полностью необъяснимым, учитывая, что мы совершили всего шестьдесят восемь прыжков на протяжении около ста тридцати девяти дней, покрыв расстояние более восьми тысяч пятидесяти трех световых лет – новый и существенный рекорд в истории флота. – Он остановился поправить очки. – К сожалению, эти шестнадцать мегасекунд направлены в самом неблагоприятном для нас направлении – в смысле времени, – в ту область, в пределах которой противник оккупировал нашу территорию. И действительно, немногим хуже было бы, если бы мы сделали обычный переход в пять прыжков где-то на сорок четыре световых года. Полная карта пульсара, скоррелированная по направленному вниз спину, показывает, что наше темпоральное смещение – где-то на три миллиона секунд от стартовой точки, где она экстраполирована к мировой линии места назначения. Это подтверждается классическим измерением по эфемеридам для планеты. Согласно местной истории, противник – Фестиваль – окапывается в течение тридцати дней.

Общий вздох пронесся вокруг стола – смесь невозможности поверить и немого гнева. Контр-адмирал взглянул острым взглядом…

– ГОСПОДА!

Тишина восстановилась.

– Может быть, мы потеряли предусмотренные тактические преимущества из-за этого ранее невиданного маневра, но это еще не означает провала кампании. Мы всего в десяти днях в будущее в световом конусе нашей точки отправления, а если бы мы использовали обычный путь подлета, мы бы еще дней десять летели. И мы не слышали еще ничего от разведки, а потому можем предполагать, что противник, пусть и закрепившийся, нас не ожидает. – Бауэр улыбнулся сжатыми губами. – Расследование навигационной ошибки мы проведем, когда отпразднуем победу.

Раздался неясный одобрительный гул.

– Лейтенант Косов, доложите общую обстановку.

– Есть, господин контр-адмирал. – Косов встал. – Все корабли рапортуют о готовности к бою. Главные проблемы: неисправность механики на «Камчатке» – но оттуда рапортовали, что давление восстановлено почти на всех палубах, – а также взрыв в системе хранения сточных вод на данном корабле. Насколько удалось установить, за исключением некоторых кают на Зеленой палубе и локализованного повреждения трубопроводов возле гауптвахты, все отремонтировано, однако отсутствуют несколько человек, в том числе лейтенант безопасности Зауэр, который в момент взрыва занимался расследованием какого-то происшествия.

– Понятно. – Бауэр кивнул каперангу Мирскому. – Вам есть, что добавить, капитан?

– Пока нет, господин контр-адмирал. В настоящее время спасательные партии пытаются разыскать тех, кого выбросило из корабля при произошедшей декомпрессии. На нашей боеспособности это сказаться не должно. Тем не менее я представлю вам полный и подробный рапорт в любое удобное для вас время. – Мирский был мрачен, и имел к тому все основания, поскольку флагманскому кораблю никак не полагается позорить флот, уж тем более терять офицеров и матросов из-за аварии в канализации, если это действительно была авария. – Однако я должен доложить, что в списке пропавших без вести числится дипломат с Земли. В обычной ситуации я бы организовал поиски уцелевших, но сейчас… – Он красноречиво пожал плечами.

– Примите мои соболезнования, капитан: отличным офицером был лейтенант Зауэр. Итак. Я решил, что мы будем развертывать боевые порядки согласно атакующему плану «Е». Мы его дважды проигрывали на штабных учениях, и теперь вам предоставляется возможность осуществить его на практике, и на этот раз против настоящего, хотя и не определенного противника…

Удары по корпусу шлюпки привели Мартина в чувство.

Он заморгал – волосы плавали в воздухе перед глазами – и уставился на стену прямо перед собой. Она съехала в сторону, и сопла холодного газа попытались вбить Мартина в потолок, превращающийся из сплошь серого в слои черноты, усыпанные сверкающими бриллиантами звездной пыли. Приливная тяга «Полководца Ванека» пыталась, видимо, выдернуть у Мартина руки и ноги, – до сих пор все тело ныло. Рашель лежала рядом с ним, и губы у нее подергивались – она общалась с примитивным мозгом шлюпки. Большие серые облака – замерзшие сточные воды – закрывали вид наверху. У Мартина в глазах замигали желтые маяки – спасатели что-то искали.

– Как ты? – прохрипел он.

– Сейчас, минутку. – Рашель снова закрыла глаза и отпустила руки, которые всплыли вверх, почти касаясь экрана; тот был куда как ближе, чем сперва подумал Мартин. Капсула представляла собой усеченный конус где-то четыре метра диаметром внизу и три наверху, но высотой не более двух метров – примерно тот же объем, что у пассажирского салона такси (топливный танк и двигатель под ней были заметно больше). Она гудела и тихо булькала в ритме трубопроводов жизнеобеспечения, очень медленно вращаясь вокруг продольной оси. – Мы идем двенадцать метров в секунду. Это неплохо. Примерно на километр от корабля отойдем… Блин, что там такое?

– Какие-то внешние работы? Нас ищут?

– Скорее кого-то из своих. – У нее вдруг широко раскрылись глаза от ужаса.

– Что бы там ни случилось, это произошло после нашего ухода. Если бы ты включила продувку, мы же были бы окружены облаком осколков?

Она покачала головой.

– Надо вернуться и помочь. Мы должны…

– Чушь! У них команды для внешних работ всегда дежурят на боевых позициях, и ты это не хуже меня знаешь. Не твоя проблема. А знаешь, я понял. Кто-то попытался проникнуть в твою каюту, когда мы вылетели. Слишком усердно пытался, судя по результату.

Она глядела на далекие точки, плавающие у кормы корабля, с этой дистанции казавшегося тупорылым цилиндром.

– Но если бы я не…

– Тогда меня сейчас вели бы к наружному шлюзу в наручниках, а ты сидела бы под арестом, – напомнил он усталым, холодным, рациональным голосом. Голова болела: давление в капсуле, очевидно, было ниже, чем в корабле. Руки тряслись и зябли – реакция на последние пять минут. Или десять, сколько там все это длилось. – Ты мне жизнь спасла, Рашель. И если ты на минуту перестанешь себя грызть, я бы хотел сказать тебе спасибо.

– Если там, снаружи, кто-то есть, а мы его бросим…

– То его подберут свои. Поверь мне, я представляю себе отлично, как они взламывали твою каюту. Не проверили перед тем, что она вскрыта в космос, и их выдуло чуть дальше, чем они собирались. Вот зачем на военных кораблях нужны команды для внешних работ и шлюпки. А нам лучше беспокоиться о том, как бы никто нас не заметил до финального события.

– Гм… – Рашель покачала головой, и лицо ее слегка прояснилось. – Все равно мы слишком близко, на мой вкус. У нас есть еще один танк холодного газа, и это даст нам дополнительные десять метров в секунду. Если включить его сейчас, то мы уйдем от корабля километров на двести пятьдесят до перигея, но они начнут маневр еще до того и серьезно расширят зазор. Воды и воздуха у нас хватит на неделю. Я планирую врубить полную тягу при посадке, когда они будут заняты обороной противника, какой бы эта оборона ни оказалась. Если она вообще есть.

– Я думаю, пожиратели там будут, трансформеры. – Мартин коротко кивнул, но тут мир закружился вокруг него. Неужто космическая болезнь? Мысль о том, чтобы в этой клетушке провести целую неделю с сильной тошнотой была слишком омерзительна, чтобы даже ее рассматривать. – Может быть, антитела. В любом случае, ничего такого, что Новая Республика может понять. Для нас, наверное, просто будет этого избежать, но если ввалиться со стрельбой…

– Ага, – зевнула Рашель.

– У тебя вымотанный вид. – Мартин ощутил тревогу за нее. – Как ты вообще это проделала? Там, на корабле? Это ж тебе потом должно аукнуться…

– Уже аукается. – Она нагнулась вперед и подергала синюю сетку вдоль бывшего пола каюты. Неожиданно подплыли контейнеры сока, кувыркаясь в свободном падении. Рашель взяла один и жадно присосалась к трубке. – Угощайся.

– Не то чтобы я неблагодарен был или что, – добавил Мартин, отмахиваясь от пачки манго-дурианового сока, болтающегося перед носом, – но… зачем?

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– И все же, – сказал он.

Рашель пустила летать пустой пакет и обернулась к Мартину.

– Я бы предпочла навешать тебе какой-нибудь лапши о долге и доверии, но. – Она неловко пожала плечами в ремнях своего кресла. – Неважно.

Рашель протянула руку, и Мартин безмолвно ее пожал.

– Ты не провалила свое задание, – заметил он. – У тебя и не было задания. В любом случае – не то, что твой босс, как там его?

– Джордж. Джордж Чо.

– …не то, что думал Джордж. Недостаточно данных, верно? Что бы он сделал, если бы знал про Фестиваль?

– Возможно, то же самое. – Она слабо улыбнулась пустому пакету и выловила из воздуха новый. – Ты в корне неправ: у меня все еще есть работа, которую нужно сделать – если и когда мы прилетим. Шансы на что благодаря нашей эскападе снизились примерно – да, процентов на пятьдесят.

– Гм. Ну, если я смогу чем-нибудь помочь, скажи. – Мартин потянулся и вздрогнул от напомнившей о себе боли. – А ты не видала мой ЛП? После…

– Он у тебя под креслом, с зубной щеткой и сменой белья. Я заглянула в твою каюту, когда тебя загребли.

– Ты гений! – воскликнул он радостно. Нагнувшись, Мартин пошарил в тесном закутке под консолью. – Ух ты!

Он выпрямился, открыв потрепанную серую книжку. По страницам плавали слова и картинки. Мартин постучал по воображаемой клавиатуре – возникли новые изображения.

– Тебе помощь нужна в управлении этой шлюпкой?

– Если хочешь. – Она допила второй пакет, сунула оба пустых в мешок. – Ты летал когда-нибудь?

– Двенадцать лет провел на «Л-5». Основы навигации, без проблем. Если бы это был обычный спасательный модуль, я бы еще и камбуз смог запрограммировать. Традиционная йоркширская привычка – знать, как испечь сливовый пудинг в свободном падении. Фокус в том, чтобы корабль вращался вокруг камбуза, так что пудинг остается неподвижным, а вращается гриль…

Она засмеялась. Пакет клюквенного сока отскочил от головы Мартина.

– Хватит тебе!

– Ладно. – Он откинулся назад, ЛП парил перед ним в воздухе. На открытых страницах прибор реального времени скачивал данные из мозга шлюпки. (Часы в углу отсчитывали секунды до первого запрограммированного Рашелью торможения, за две тысячи секунд до перигея.) Мартин, нахмурившись, чертил стилом иероглифы. – Должно получиться. Если по нам стрелять не будут.

– У нас ответный сигнал Красного Креста. Им тогда придется вручную отключать систему «свой-чужой».

– Чего они точно делать не будут, если не озверели до конца. Ладно. – Мартин поставил на странице последнюю точку. – Но мне было бы приятнее, если бы я знал, куда это мы летим. В том смысле, если Фестиваль ничего не оставил на орбите…

И тут они оба застыли.

Что-то скребло по крыше спасательной капсулы, будто полые металлические кости стучали по решетке.

Кролик зарычал и сердито выхватил свой полуавтоматический пистолет. Прижав уши и оскалив зубы, он злобно зашипел на киборга.

Сестра Седьмая села прямо, любуясь столкновением. Все, кроме Бури Рубинштейна, пригнулись, а он шагнул вперед, на середину поляны.

– Прекратить! Немедленно!

На долгую секунду кролик застыл. Потом медленно расслабил мышцы и опустил ствол.

– Он первый начал.

– Мне плевать, кто начал. У нас есть работа, а потому нечего друг в друга стрелять. – Он повернулся к киборгу, с которым схлестнулся кролик. – Ты что-то сказал?

Революционерка заробела, длинные вытянутые когти медленно разжались.

– Я хорошая экстропийка. А эта тварь… – Она сделала жест, в ответ на который кролик еще раз показал зубы. – Он приверженец культа личности! Он контрреволюционер! На выгрузку его!

Буря прищурился. Многие бывшие революционеры съехали с нарезки из-за прибамбасов к телу, которые предлагал Фестиваль, не сообразив, что для управления этими штуками нужно модернизировать центральную нервную систему. Это приводило к некоторой путанице.

– Товарищ, ты же тоже личность. Чувство идентичности необходимо для наличия сознания, а оно, как указывают великие учителя, есть краеугольный камень, на котором строится трансцендентность.

Киборг задумался. На глазах мелькнули зеркальные мембраны, отражая внутреннюю работу мысли.

– Но в сообществе разума личностей нет. Личность вырастает из общества, следовательно, индивидуум не может иметь…

– Мне кажется, ты недопонимаешь великих философов, – медленно проговорил Рубинштейн. – Это не критика, товарищ, потому что сами философы по сути своей гениальны, и следовать за ними трудно, но, когда они говорят: «сообщество разума», они говорят о достижении сознания в индивидууме, возникающем из до-сознательных агентов, а не об обществе вне личности. Таким образом, отсюда следует, что быть связанным с собственным сознанием – это не значит придерживаться культа личности. Теперь, следуя иному… – Он прервал сам себя и бросил острый взгляд на кролика. – Думаю, что сейчас мы не будем исследовать данный вопрос детальнее. Время двигаться дальше.

Киборг кивнул, резко дернув головой. Ее собратья встали (один не встал, а развернулся) и надели ранцы. Буря подошел к избушке Сестры Седьмой и влез внутрь. Вскоре отряд двинулся в путь.

– Не понимаю чувства революции, – заметила Критикесса, жуя сладкий картофель в качающейся избушке, шагающей по грунтовой дороге за отрядом Плоцкого совета. – Чувство идентичности осуждено? Зайцеобразный Критикуется за сходство сам с собой? Чушь? Разве можно воспринимать искусство, не ощущая собственной идентичности?

– Они слишком буквально мыслят, – сказал он тихо. – Одно только действие, никакого новаторского мышления. Они не понимают метафор, половина из них считает, что ты вернувшаяся Баба-яга. Ты про это знаешь? Мы были слишком долго… э-э… стабильной культурой. Верования, обычаи – все это укоренилось. Когда приходят перемены, эти люди не в силах реагировать. Пытаются все загнать в собственные предвзятые догмы. – Он прислонился к стенке избушки. – Я просто вымотался, пытаясь их разбудить…

Сестра Седьмая фыркнула.

– А это ты как назовешь? – спросил она, ткнув пальцем в открытую дверь.

Впереди избушки маршировала колонна весьма разнообразных киборгов, частично измененных революционеров, застывших на полпути за пределы своей прошлой жизни. В голове отряда шагал кролик, ведя всех в лес с наполовину трансцендировавшей дикой жизнью.

Буря вгляделся в кролика.

– Назову, как он захочет. А это у него ружье?

К полудню лес изменился до неузнаваемости. Какие-то странные биологические эксперименты изуродовали растительность. Деревья и травы исчезли. Шагать пришлось по колючим сосновым иголкам, а над головой качались плоские острые листья, пегие, черные и зеленые, с глянцевыми черными пятнами. И что хуже всего, кустарник вроде бы как-то размывало на краях: виды обменивались фенотипическими признаками прямо на глазах с неестественной беспорядочной страстью.

– Чья это работа? – спросил Буря Сестру Седьмую во время одного из ежечасных привалов.

Критикесса пожала плечами.

– Ерунда. Лысенковский край леса, рекомбинантные рисуночки. Ты джаббервоков остерегайся, сынок. В этом биоме есть только производные Земли?

– Ты меня спрашиваешь? – удивился Буря. – Я не садовник.

– Неправдоподобная интуитивная оценка, – лукаво ответила сама себе Сестра Седьмая. – В любом случае, некоторые виды Края рекомбинантны. Не гуманоцентрическая манипуляция геномами. Элегантные структуры, модифицированные без всякой цели. Ламаркианский лес. Узлы обмениваются фенотип-определяющими чертами, приобретая полезные.

– Кто определяет полезность и бесполезность?

– Выставка Цветов. Входит в Край.

– Какой сюрприз, – буркнул Буря.

На следующем привале он подошел к кролику.

– Далеко еще?

Зайцеобразный пискнул:

– Пятьдесят километров. Или больше?

Вид у него был слегка озадаченный, будто понятие расстояния было для него трудной абстракцией.

– Утром ты говорил: шестьдесят километров, – напомнил Рубинштейн. – Мы прошли двадцать. Ты точно помнишь? Милиция тебе не верит, и если ты будешь дальше вилять, я не смогу им помешать наделать глупостей.

– Я просто кролик. – Уши дернулись назад, задвигались, прислушиваясь к возможной опасности. – Знаю, что на господина напали – нападали – мимы. Не слышал с тех пор ничего от него, спорить могу. Всегда знаю, где он – не знаю как, – но сколько еще идти, сказать не могу. Понимаешь, друг, вроде как в голове компас, ферштейн?

– И давно ты кролик? – спросил Рубинштейн, вдруг заподозрив весьма неладное.

Кролик состроил недоуменную морду.

– Не знаю, право. Кажется, я был… – Он замолчал. Опустились железные ставни, отключив свет в глазах. – Больше слов нет. Искать господина. Спасать!

– Кто твой господин?

– Феликс, – ответил кролик.

– Феликс… Политовский?!

– Не знаю. Может быть. – Кролик задергал ушами и оскалился. – Не хочу больше говорить. Мы там завтра. Спасать господина. Убить мимов.

Василий посмотрел на звезды, вертящиеся под ногами. «Я погиб», – подумал он, глотая едкую желчь.

Когда он закрыл глаза, тошнота чуть отступила. Голова все еще болела там, где он стукнулся ею об стену каюты, вылетая наружу. Перед глазами плыло, и очнулся Василий, купаясь в сгустке боли. Сейчас уже можно было думать, и боль казалась глупой шуткой: у трупов ведь ничего не болит? Значит, он еще жив. Вот когда перестанет болеть…

Он снова и снова переживал катастрофу. Зауэр проверяет, все ли в скафандрах. «Это просто прокол», – говорит кто-то, и это кажется правдоподобным – баба эта выпустила из каюты часть воздуху, чтобы упали щиты декомпрессии, – а потом яркая вспышка взрывшнура, и все оказались неправы. Воющий вихрь воздуха подхватил лейтенанта и полицейских, выбросив из корабля в темный звездный туннель. Василий попытался удержаться за рукоять двери, но неудобные перчатки соскользнули. И он полетел, безостановочно кувыркаясь, как паук в водосток, когда выпускают из ванны воду.

Звезды вертелись – холодными кинжалами огней в ночи за веками.

Вот оно. Погибель. Домой не вернуться. Шпионку не арестовать. Не встретиться уже с отцом, не сказать, что я на самом деле о нем думаю. А что про меня подумает Гражданин?

Василий открыл глаза. Его все так же вертело, оборотов пять или шесть в минуту. На аварийном скафандре ранцевых сопел не было, а рация работала на жалком расстоянии – всего несколько сот метров. Для работы на борту судна это более чем достаточно. Достаточно даже, быть может, чтобы сделать маяк, если его будут искать. Но его не искали. Он прецессировал, как гироскоп, и каждые минуты две корабль появлялся у него в поле зрения – темная щель на фоне алмазной пыли звезд. Никаких признаков идущей к нему поисковой партии не было – только золотой туман сточных вод расходился вокруг флагмана флота, который был уже за километр, когда Василий только его увидел.

И был корабль похож на игрушку, бесконечно желанную игрушку, в которой были все его надежды на жизнь и любовь, товарищество, тепло и счастье – игрушка, до которой никогда не дотянуться, висящая в холодной пустыне, которую не перейти.

Он глянул на примитивный дисплей на запястье, где стрелка отсчитывала часы жизни, оставшиеся в кислородном баллоне. Дозиметр тоже был на этом дисплее, пустыня была горячей: заряженные частицы пронизывали ее так плотно, что вряд ли будет потом разлагаться мумифицированный труп.

Василия затрясло. Горькие сожаления охватили его: «Ну почему я всегда все делаю неправильно?» Он думал, что правильно поступил, когда пошел служить в ведомство Куратора, но когда гордо показал матери новое удостоверение, лицо у нее закрылось, как витрина лавки, и она отвернулась, как бывало, когда он что-нибудь делал не так, а пороть его ей не хотелось. Он думал, что правильно сделал, когда обыскал багаж инженера, а потом дипломатихи – а смотри, что из этого вышло.

Корабль внизу, уже в нескольких километрах и уходящий все дальше, казался щепкой на фоне тьмы. Само присутствие Василия на корабле… Если честно, он бы лучше сделал, если бы остался дома, подождал, пока корабль (вместе с инженером) вернется на Новую Прагу, а потом возобновил бы слежку. Да только новости с Рохарда, планеты ссыльных, вызвали у него неутолимое любопытство. И если бы он не захотел туда лететь, то не висел бы сейчас в космосе, вертясь в этой камере пыток-воспоминаний.

Он попытался вспомнить лучшие времена, но это было трудно. Школа? Его там тиранили нещадно, издевались над тем, кто у него отец. Любой мальчишка с фамилией матери был объектом издевательств, но отец-преступник, известный уголовник – это превращало его в легкую мишень. Однажды он одному хулигану рожу размолотил в кашу, и за это его выпороли. После этого хулиганы обходили его десятой дорогой, но за спиной все равно шептались и по углам хихикали. Он научился подслушивать, затаиваясь после уроков, а потом сбивать ухмылки с рож кулаками, но друзей это ему не прибавило.

Курсы? Шуточка. Продолжение прежней школы, только учителя построже. Базовое полицейское обучение и кадетский корпус. Стажировка у Гражданина, на которого он рвался произвести впечатление, потому что восхищался суровым инспектором – человеком из железа и крови, безусловно преданным Республике и всему, что она олицетворяла, духовным отцом, которого он вот сейчас дважды разочаровал.

Василий зевнул. Болел мочевой пузырь, но мочиться он не решался – в этом-то костюме из соединенных мешков. Мысль о том, чтобы утонуть, была почему-то куда страшнее, чем мысль, что кончится воздух. Кроме того, когда воздух уйдет – разве не так наказывают взбунтовавшихся космонавтов вместо повешения?

И Василием овладел странный ужас. Мурашки поползли по коже, затылок и шея похолодели, онемели. «Я не могу еще умереть, – подумал он. – Так нечестно! – Василия затрясло. Будто пустота говорила с ним. – Честно, нечестно – какая разница? Это случится, и ничего не значит, хочешь ты или нет».

Глаза жгло. Василий крепко зажмурился, чтобы не лицезреть вертящиеся кинжалы ночи и успокоить дыхание.

А когда открыл глаза, он увидел, как ответ на свои молитвы, что не один в бездне.