Небо сингулярности

ЭПИЛОГ

Когда по городу разошлась весть о чудесном явлении в герцогском дворце адмирала Курца, бурная реальность стала подергиваться тонкой пленкой нормальности. Революционный комитет, разместившийся в Зерновой бирже, наблюдал за ситуацией с тревогой, но простой народ опасался куда меньше. Никто ничего не понимал, не знал, и все были в полном ошеломлении от странностей последнего времени. Теми, кто не был, почти все покинули город. Уцелевшие сбились в кучу в поисках утешения среди развалин всего, во что верили, ели манну из машин Фестиваля и молились.

Загадочное возвращение здоровья у Курца продолжалось: как ранее заметил Робард, среди переживших Фестиваль болезни старости встречались весьма редко, и по понятной причине. Действуя по совету Куратора, адмирал великодушно объявил амнистию всем прогрессивным элементам и провозгласил период восстановления и коллективного самоанализа. Многие оставшиеся революционеры воспользовались возможностью влиться в переполненные лагеря или покинуть город, иногда – прихватив с собой семечко корнукопии. Планета Рохард была населена слабо, и почти неисследованные дебри начинались всего в трехстах километрах от города. Те, кому было невыносимо наблюдать восстановление статус кво, отправились в путь.

Также по просьбе ведомства Куратора адмирал даже не пытался выслать за ними милицию. «С неверными будет время разобраться потом, – напомнил Робард. – И времени хватит, когда они наголодаются в грядущую зиму».

Еще несколько спасательных шлюпок опустились невредимыми, заполнив площадку за дворцом. Регулярные световые шоу освещали небо синими полосами – Фестиваль уходил. Бабули на улицах глядели вверх, делали жесты от дурного глаза и плевали в канаву. Некоторые из звездных парусников уносили закодированную суть старого герцога, но мало кто об этом знал, и еще меньше было тех, кому это было не безразлично. Постепенно орбитальные фабрики Фестиваля доживали до конца свой проектный срок и умолкали, постепенно переставали звонить телефоны. Теперь люди использовали их, чтобы найти друг друга. Они здорово годились для разговоров, семьи и друзья воссоединялись в ненаправленной среде телефонной сети. Куратор переживал, но потом решил, что ничего тут не сделаешь. По крайней мере, пока не восстановится контакт с метрополией.

В Плоцке все пошло по-другому. Пригороды отрезало от центра оползнями и странными опасными строениями, из-за которых дороги стали непроходимы. Здесь Революционный комитет свертывался, пока не превратился в местный временный Совет, а потом в городское самоуправление. Крестьяне стали занимать брошенные хутора, вторые и третьи сыновья вдруг оказались одарены избытком земли. Приходили чужаки, из хаоса кристаллизовывались небольшие поселки, и места хватало всем.

Товарищ Рубинштейн из Центрального Комитета объявил о своем намерении осесть: сильно обжегши руки браздами правления, он решил издавать газету, а идеологические вопросы оставить более безжалостным душам. Он переехал в квартиру ростовщика Гавличека над разграбленной лавкой на Главной улице, поселился там с молодым человеком, который мало говорил и первую неделю на людях не показывался, давая тем обильный материал досужим языкам. На заднем дворе лавчонки булькали и пускали пар какие-то непонятные сооружения, и ходили слухи, что Рубинштейн возится с непонятными технологическими чудесами, которые так пошатнули государство некоторое время тому назад, но никто его не беспокоил, потому что местная полиция была на жалованье у правительства, у которого хватало ума не связываться с опасным колдуном и революционным идеологом.

Еще одна странная пара поселилась в квартире над старой скобяной лавкой Маркуса Вольфа. Эти много не говорили, но бородатый мужчина отлично умел обращаться с инструментами. Они отремонтировали лавку и открыли торговлю. У них был небольшой запас замков, часов, восстановленных телефонов и более экзотических устройств, наваленных в почерневшие от времени дубовые ящики лавки. Эти штуки они меняли на еду, одежду и уголь. Ходили домыслы об источнике этих чудесных игрушек, которые эти люди продавали так дешево, – игрушек, которые даже в столицах далеких миров стоили бы целое состояние, а уж тем более в захолустном колониальном городишке. Запас этот, казалось, у них не кончается, и вывеска, которую они повесили над входом, была опасно близка к подрывной: «ДОСТУП К ИНСТРУМЕНТАМ И ИДЕЯМ». Но даже это не вызывало столько комментариев, сколько поведение женщины, высокой и стройной, с короткими темными волосами. Она иногда ходила с непокрытой головой и без провожатых, зачастую командовала в лавке, когда мужа не было, и даже обслуживала незнакомых покупателей.

До Фестиваля такие манеры обязательно вызвали бы пересуды, даже, быть может, посещение полиции и приглашение в кабинет Куратора. Но в теперешние странные времена всем было будто все равно, и радикал Рубинштейн нередко в эту лавку захаживал, добывая интересующие его компоненты для своего печатного пресса. У них явно были опасные друзья, и этого было достаточно, чтобы соседи предпочитали не совать свой нос в их дела, кроме вдовы Лоренц, конечно, которая будто считала своим долгом затевать склоки с этой женщиной (она подозревала в ней еврейку, или невенчанную, или что-то столь же непристойное).

После Фестиваля прошло девять месяцев, лето ушло в холодные и дождливые глубины осени, солнце спряталось, и зима сковала землю ледяной хваткой. Мартин много вечеров проводил, копаясь в куче металла, которую насобирал за лето, скармливая его кусочки маленькому фабрикатору в подвале, приобретая навыки в изготовлении инструментов с помощью примитивного механического оборудования. Алмазные изложницы, электродуговая печь, станочек с числовым программным управлением – эти устройства он получил из фабрикатора и с их помощью производил предметы, понятные окрестным хуторянам и лавочникам.

Пока Мартин занимался этой работой, Рашель вела хозяйство, занималась едой и одеждой, покупала рекламное место в листке Рубинштейна и держала ушки на макушке, не идет ли беда. Они жили как муж и жена, на назойливое любопытство отвечали непроницаемым взглядом и пожатием плеч, означающим «не ваше дело». Жизнь была проста, ресурсы и уют ограничивались как тем, что было доступно, так и необходимостью не вызывать подозрений. Хотя зима начинала покусывать, установленные Мартином теплоизолирующие пена и насосы поддерживали нормальную температуру так хорошо, что один из наиболее смелых соседей завел себе нежелательную привычку шляться около лавки.

Как-то морозным утром Мартин проснулся с головной болью и сухостью во рту. Секунду он не мог сообразить, где находится: открыв глаза, он уставился на запыленную белую занавеску. Кто-то рядом с ним заворочался и что-то сонно пробормотал.

Как я сюда попал? Это не моя лавка… не моя жизнь.

Чувство отчуждения было невероятно глубоким. Память возвращалась, вливалась обратно, как наводнение, затопляющее пыльные равнины. Мартин перевернулся и протянул руку, обнял спящую Рашель, прижал ее плечи к своей груди. Далекие эмиттеры пищали у него в затылке: все сторожки стояли на местах. Рашель завозилась, пробуждаясь, зевнула.

– Проснулась? – тихо спросил он.

– Ага. Слушай, который час? – Она заморгала на утренний свет.

Мартин глянул на растрепанные волосы, вспухшие спросонья глаза и ощутил, как его заполняет нежность.

– Уже рассвело. Тут чертовски холодно. Прости… – Он быстро обнял ее, потом вылез из-под полога, в простывшую спальню. Мороз расписал окна узорами. Стараясь не наступать на ледяные половицы, он нашарил войлочные тапочки, вытащил из-под кровати горшок и присел. Потом, натянув остывшее за ночь пальто, спустился в погреб проверить угольную печь, которая все еще тлела, и термоэлектрический элемент, дающий энергию для станочка. Набрать воды, вскипятить, и вскоре они с Рашель будут пить кофе – чудесная роскошь, и плевать, что это эрзац, продукция корнукопии. Может быть, через неделю-другую геотермальная скважина даст больше тепла, а пока любая температура выше точки замерзания была победой над суровой зимой степей.

Рашель уже встала, половицы скрипели под ее шагами. Она зевала, натягивая рубашку и юбки. Он старался раскочегарить печь. Руки мерзли, и он потирал их, восстанавливая кровообращение.

«Утренний базар? — подумал он. – Много хуторян съедется, можно будет продать чего-нибудь…» И тут он чуть сам себя не ущипнул. Во что я превращаюсь?

Остывшая зола постукивала по жестяному ведру, когда Мартин скреб за колосниками. Что-то зашуршало у него за спиной, он обернулся.

Рашель была одета для выхода на улицу. Просторное коричневое платье закрывало ее до подошв сапог, волосы она убрала под платок, туго завязанный под подбородком по местному обычаю. Только лицо осталось открытым.

– Ты уходишь? – спросил он.

– Сегодня базар. Я хочу хлеба купить, может быть, курицу. Потом это сложнее будет. – Она выглянула в окно. – Бр-р-р! Холодно, а?

– Когда ты вернешься, здесь будет потеплее. – Он уложил уголь на решетку и воспользовался маленькой привычной магией: огонек быстро разгорелся, разбежался по поверхности угля. Мартин повернулся к печи спиной. – Сегодня должно быть много продаж. Деньги…

– Я возьму из кассы немного. – Она придвинулась ближе, и он обхватил ее руками. Уверенная и внушающая уверенность, погруженная в маскировку жены местного ремесленника. Она привычным уже движением положила ему подбородок на плечо.

– Отлично выглядишь сегодня. Просто чудесно.

Она чуть улыбнулась и пошевелилась.

– Льстец. Интересно, сколько еще времени мы сможем здесь оставаться?

– Сможем? Или будем вынуждены?

– Гм… – Она задумалась. – Тебя уже достает?

– Малость. – Он тихо засмеялся. – Сегодня утром я поймал себя на том, что мыслю как настоящий лавочник. Это когда золу выгребал. В рутину очень легко влипнуть. Мы тут уже сколько – восемь месяцев? Живем растительной жизнью. Я уже почти вижу, как мы здесь обосновались навсегда, воспитываем детей, тонем в невежестве.

– Не вышло бы. – Она напряглась в его объятьях, и он погладил ее по плечам. – Мы не стали бы стареть как надо. В новом году снова начнут приходить корабли, и тогда все будет нормально. С воспитанием детей я тоже уже покончила. Можешь мне поверить, этого бы не получилось. Ты радуйся насчет этой обратимой вазэктомии. Ты вообще подумал, каково оно будет – удирать, волоча с собой младенца?

– Да знаю я все это. – Он маленькими кругами растирал ей спину, и она чуть обмякла. Толстая ткань двигалась под пальцами, много слоев – от холода. – Знаю. Надо двигаться дальше, рано или поздно. Просто так здесь… тихо. Мирно.

– На кладбище тоже тихо. – Она отодвинулась на расстояние вытянутой руки и посмотрела на него, и снова он задержал дыхание, потому что она показалась ему невероятно красивой. – Вот в этом и смысл Новой Республики, помнишь? Это место не для жизни, Мартин, здесь не безопасно. Сейчас город в шоке, сейчас они все коллективно в припадке отрицания. Все их желания выполнялись три месяца, и этого было мало! Когда они очнутся, потянутся за одеяльцем безопасности. Кишмя будут кишеть информаторы от ведомства Куратора, и на этот раз у тебя не будет контракта с Адмиралтейством, а у меня – дипломатического паспорта. Надо уезжать.

– А твои работодатели?.. – Мартин не договорил.

– Переживут спокойно. – Она пожала плечами. – Уже бывало, что я брала отпуск. А это даже не отпуск, а подполье, ожидание выхода из горячей зоны. Но если мы только сможем добраться до Земли, там много есть такого, чего я хотела бы делать вместе с тобой. Там можно будет строить планы. Здесь, если мы останемся, за нас все решит кто-то другой. И для всех остальных – тоже.

– Верно. – Он повернулся к плите: веселый красный огонь разгорался над углями, которые адиабатический нагреватель доводил до возгорания. – Сегодня – базар. Может, к вечеру мы подумаем, когда…

В дверь громко постучали.

– Чего там? – крикнул Мартин. Оставив плиту, он вышел в темную холодную лавку, остановился у двери, открыл заслонку почтового ящика. – Кто здесь?

– Телеграмма! – пискнул чей-то голос. – Телеграмма для господина Спрингбурга!

Загремев засовами, Мартин приотворил дверь. Ослепительный белый снег и мальчишка-почтальон в красном мундире, уставившийся на него.

– Телеграмма. Для слесаря.

– Это я и есть, – сказал Мартин. Мальчишка ждал. Мартин нашарил чаевые – несколько копеек, потом закрыл дверь и прислонился к ней. Сердце колотилось. Телеграмма!

– Открывай! – Рашель придвинулась к нему, глаза ее горели удивлением и надеждой. – От кого она?

– От Германа.

Мартин содрал конверт, развернул телеграмму и начал читать с пересохшим ртом:

КОМУ: МАРТИНУ СПРИНГФИЛДУ И РАШЕЛИ МАНСУР

ПОЗДРАВЛЯЮ С МЛАДЕНЦЕМ.

Я ПОНИМАЮ, ЧТО РЕБЕНОК БЫЛ РОЖДЕН НА ОРБИТЕ ВОЗЛЕ ПЛАНЕТЫ РОХАРД И ВСКОРЕ ОТБЫЛ В РАЗЛИЧНЫХ НАПРАВЛЕНИЯХ. Я ПОНИМАЮ, ЧТО ВЫ ОБА УСТАЛИ, НО ВАМ МОЖЕТ БЫТЬ ИНТЕРЕСНО, ЧТО ДОМА У МЕНЯ ОТКРЫВАЕТСЯ НОВОЕ ВАЖНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ. ЕСЛИ ВЫ ЖЕЛАЕТЕ УЧАСТВОВАТЬ, ДВА БИЛЕТА ЖДУТ ВАС НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ПОЧТАМТЕ НОВОГО ПЕТРОГРАДА.

P.S. Я СЧИТАЮ, ЧТО ВЕСНА В ПЛОЦКЕ – НЕЗДОРОВОЕ ВРЕМЯ ГОДА. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ КОПАЙТЕСЬ.

В тот же день, к вечеру, в скобяной лавке старого Вольфа случился пожар, и она выгорела до фундамента – пала жертвой, как говорили местные слухи, небрежения своего растяпы-владельца. Последний раз его видели, когда он уезжал из города на наемных санях, с ним была его странная женщина и небольшая сумка. Больше их в Плоцке никто никогда не встречал – они исчезли в столице, растворились, как капля чернил в синем океане, расплылись в завихрении и толчее, возникших из-за прибытия первого с момента ухода Фестиваля торгового корабля, бродяги-грузовоза из Старого Кале.

На самом деле они не исчезли, но это уже, как говорится, другая история. И перед тем, как я ее расскажу, я хотел бы, чтобы вы выполнили некоторые мои желания…