Нефритовые скалы

Н.И. Конрад. Ли Бо

...Мы знаем, что бывали в истории случаи, когда новое представало перед людьми в образах старого. Так было в истории Италии при переходе к эпохе, получившей название Ренессанса. Как известно, это был очень важный по своему общеисторическому и историко-культурному значению переломный момент в жизни средневековой Италии, а за ней и в жизни ряда других народов тогда еще феодальной Европы. Особенностью этого момента было то, что переход к новому передовыми деятелями эпохи воспринимался как «ренессанс», «возрождение» старого. «Старым» в этом случае была европейская античность — время древней Греции и древнего Рима.

Разумеется, о действительном восстановлении порядков, характерных для античной эпохи, не могло быть и речи. Ведь это означало бы возвращение к рабовладельческому строю, уже давно в этой части мира историей отмененному. Речь шла о некоторых элементах культуры античного мира, в которых деятели итальянского Ренессанса справедливо или произвольно усматривали как бы прообраз того, что они хотели видеть у себя, в свое время. Важнейшим из этих элементов явился гуманизм. Таким словом было обозначено представление, что именно человек есть наивысшая ценность общественной жизни и бытия.

Близкую к этой картину мы наблюдаем в VIII в. в Китае. При этом, как и в Италии, приближение новой эпохи раньше всего почувствовал поэт. В Италии им был Данте, в Китае — Ли Бо. Ли Бо первый не только остро почувствовал необходимость нового, но и выразил свое представление о нем. И сделал это также путем обращения к своей античности. Такой античностью для него была эпоха древнего Чжоуского царства (XII-VIII вв. до н. э.).

Есть у Ли Бо цикл стихов, носящих название «Древнее». Первое стихотворение этого цикла открывает нам главную мысль поэта. Ли Бо говорит о поэзии — той, которая дана в Шицзине, причем не во всей этой древней, принадлежавшей времени Чжоуского царства «Книге песен», а в том ее разделе, который носит наименование «Да я» — «Великие оды». Для Ли Бо главное заключалось не в жанре или содержании этих «од»: и то, и другое было связано с совершенно иной жизнью — жизнью глубокой древности; дело было в общем тоне. В этом разделе он видел поэзию «великую» (да) и «высокую» (я), какой, по его мнению, истинная поэзия и должна быть. В первой же строке своего стихотворения поэт говорит: «великой и высокой поэзии уже давно нет». Она исчезла с наступлением Чуньцю-Чжаньго, эпохи войн, которые с начала VIII в. по конец III в. до н. э. вели между собою различные царства, составлявшие тогда Китай. Это было время, когда, по словам поэта, «драконы и тигры», т. е. правители, «пожирали друг друга». Далее поэт делает обзор последующей истории своей страны, говорит, что бывали полосы некоторого подъема, но за подъемом всегда следовал новый упадок.

И вот поэт доходит до своей эпохи и заявляет, что в его время происходит «возвращение к древности», т. е. к той идеальной поре, когда «государь правит в длинной, свешивающейся одежде, не прибегая к действию»; когда «чтут все чистое и истинное»; когда «таланты развиваются в покое и свете»; когда «внешний узор и внутреннее качество освещают друг друга»; когда «светил на земле столько же, сколько звезд на осеннем небе». Такова в изображении поэта картина общества, вернувшегося к порядкам лучезарной древности.

Поэт определяет и свою миссию в процессе возвращения к древности. Когда-то соответственно исторической традиции, Конфуций также стремился вернуться к старине. Вернуть людей к древности, по мнению Конфуция, должны были старинные сочинения, в которых древность и была запечатлена. Конфуций считал, что он призван передать людям своего времени то, что в этих сочинениях содержалось в подлинном виде. Поэтому он и взял на себя работу по «очищению» старого наследия от всего напластовавшегося на него и по «передаче» того, что являлось подлинным.

Так же понимал свою миссию и Ли Бо. «Мое стремление, — пишет он, — очистить и передать» так, чтобы то, что передается, «засияло светом и озарило тысячелетие вперед». Если вспомнить начальную строку этого стихотворения, где говорится о «великой» и «высокой» поэзии, становится ясным, что поэт считал именно себя призванным возродить истинную поэзию.

К чему должно было привести возрождение истинной поэзии? Ли Бо об этом говорит очень образно. Он хотел бы, как в свое время Конфуций, услышать, что «единорог пойман». И тогда, пишет поэт, он «положит свою кисть», т. е. сочтет свое дело сделанным.

Конфуцию приписывается составление «Чуньцю», сочинения, по содержанию представляющего собой летопись царства Лу, родного царства Конфуция. Последователи древнего мудреца видели в «Чуньцю» не книгу истории, а книгу суда, произведенного их учителем над правителями. Суд этот заключался в том, что мудрец назвал деяния каждого правителя настоящими именами. Тем самым потомкам был преподан точный критерий для определения того, что хорошо и что плохо.

Конфуций довел свою летопись до 481 г. до н. э. На этом он закончил свою работу. И отметил, что в этом году в стране появился и был пойман единорог.

Единорог — одно из сказочных существ китайской мифологии. Появление единорога понималось как знамение того, что на землю приходит благо. Однако в эпоху Конфуция картина была прямо обратная: всюду царила смута. И люди не поняли тогда, что в жизни страны произошло счастливое событие: появился мудрец, произведший суд над правителями и указавший людям путь к благу. Именно такой знак и хочет увидеть Ли Бо. Если бы он услышал, что в его время «пойман единорог», он спокойно «положил бы свою кисть».

Образ единорога говорит также и о том, в чем заключается благо, наступления которого так ждал Ли Бо. Единорог — животное, которое, когда идет, «не наступит ни на что живое»; когда питается, «не ест ничего живого». Единорога поэтому назвали носителем жэнь.

Жэнь — древнее слово, которым обозначали «человеческое начало», самое высокое и ценное в бытии. На этом начале, т. е. на понимании того, что человек и есть высшая ценность, должна быть построена вся общественная жизнь, вся культура. Нетрудно увидеть, что это китайское слово и по общему смыслу, и даже этимологически соответствует европейскому слову «гуманность», в том его значении, которое вкладывалось в него в эпоху Возрождения в Европе. В этом слове выразилось тогда стремление к возможному в общих рамках феодализма освобождению человеческой личности от тисков средневекового догматизма <...>.

Как-то раз Ли Бо во время своих странствий очутился в Хучжоу, оживленном торговом городе на берегу озера Тайху. На вопрос местного градоправителя, кто он такой, поэт ответил:

В китайском тексте этого четверостишия всего двадцать четыре знака, но в этих немногих знаках — и биография поэта, и его характеристика.

Словом цзюйши среди горожан средневекового Китая обозначали человека самостоятельного, имеющего свое хозяйство, главу семьи; в этом случае слово цзюйши означало «хозяин». Отец Ли Бо был богатым купцом, он оставил сыну большое состояние. Следовательно, Ли Бо мог назвать себя «хозяином». Это было как бы определение им своего общественного положения.

Однако слово цзюйши употреблялось и в других случаях. Так называли человека образованного, ученого, но из тех, кто не принадлежал к официальной касте, не находился на государственной службе. Среди буддистов термин цзюйши прилагался к почтенным лицам из мирян, т. е. к верующим, не принадлежащим к официальным кругам церкви. Ли Бо был, безусловно, очень образованным человеком, но чиновником он никогда не был. Правда, около трех лет он состоял при дворе, но попал туда только по настоянию друзей и именно как поэт. Его обязанность состояла в том, чтобы писать стихи по повелению императора. Однако придворным поэтом Ли Бо не стал. Во дворце он держался не только независимо, но даже вызывающе. Говорили, что у него в спине «кость гордости», которая мешает ему сгибаться. Дело кончилось тем, что Ли Бо был изгнан из дворца. Никогда не был Ли Бо и приверженцем какой-нибудь религии — ни в смысле церковной организации, ни в смысле свода догматов. Была ли у него «кость гордости» — неизвестно, но дух независимости составлял отличительную черту его личности. Назвав себя «цзюйши из Цинляня» (Цинлянь — город в провинции Сычуань — был его родиной), Ли Бо таким способом как бы сказал о себе, что он человек вольный. Он говорит о себе далее, что он «изгнанный сянь»: так называли его современники, особенно друзья. Сянь — образ, созданный даосизмом. Даосизм не только совокупность исконных народных верований, не только построенная на них религия средневекового Китая, конкурировавшая с пришедшим извне буддизмом, но и свод представлений о мире, о жизни, целое мироощущение. Даоский сянь в обычном представлении — это человек, удалившийся в «пустыню», в Китае — в глубь гор, стремившийся там познать тайну природы, в частности открыть секрет вечной молодости и бессмертия. Для одних людей это был отшельник, подвижник, небожитель, для других — чародей, кудесник, маг. Таким людям было свойственно чувство вольности, независимости от всякой власти в природе, в обществе, в себе самом — от власти желаний и страстей. Добавим, что из среды таких сяней выходили иногда вожаки народных бунтов. Ли Бо еще в юности стал изучать даоские ци шу — «книги о необычайном»; в 718 г., т. е. когда ему было 17 лет, он ушел в горы, стремясь войти в общение со скрывавшимися там отшельниками. В 721 г. Ли Бо во второй раз удалился в горы и прожил там около пяти лет. Таким образом, поэт имел право сказать о себе, что он сянь.

Но почему же он добавил «изгнанный»? Действительно, в жизни поэта было многое, что никак не вязалось с представлением о подвижнике-отшельнике. Например, в возрасте 19-20 лет он примкнул к «героям» (жэньсе), как называли тогда народных рыцарей, взявших на себя защиту слабых и обиженных и расправу с сильными и обидчиками. Профессией их было «совершать подвиги». Под этим могли разуметься и расправа с угнетателями и ограбление зловредных богачей. «Герои» могли тут же раздать неимущим все, что добывали, могли и устроить грандиозный пир. И даже готовы были всегда по любому поводу пустить в ход «искусство меча». В те времена это были защитники народа — горожан и крестьян. Им были свойственны стремление к независимости и свободе, неукротимый мужественный дух, безудержно широкая натура. Ли Бо, побывав в их среде, пожив их жизнью, позаимствовал их качества, впрочем, в зачатках заложенные в нем самом. Он работал мечом и швырял деньгами и ценностями, не отобранными у других, а своими: биографы утверждают, что он в эти годы растратил и роздал почти все свое состояние.

Но жизнь поэта была какая-то особая. В 719-720 гг. он, по свидетельству биографов, водил компанию с «героями», а в 721 г. ушел в горы, да еще почти на пять лет.

Что он там делал? Постигал тайны природы, толок в ступе всякие специи в надежде приготовить пилюли бессмертия, как полагалось классическому сяню?

Из некоторых его стихов мы узнаем, что нравилось ему в жизни других даоских отшельников. Так, об одном из них он писал:

Говорил он и о себе:

В первом стихотворении поэт употребил слово сяояо, переведенное «забыв обо всем». Это очень старое слово, которым в древности Чжуан-цзы, один из основоположников даосизма, обозначил путь истинного сяня. Сяояо значит «обладать великой духовной свободой», не давать жизни с ее повседневными заботами, делами, пристрастиями сковывать дух. Именно так — в смысле житейской повседневности — и надлежит понимать слова Ли Бо о «человеческом мире».

Указан в приведенных строках и другой признак сяня. Сянь умеет слушать и понимать журчание ручья, песню ветра, умеет общаться с природой, как с живым существом. Ли Бо действительно всегда искал общения с природой. Его жизнь заполнена странствиями по родной стране. Поэт побывал во многих действительно замечательных по красоте местах и рассказал о них в своих стихах. Но в этих стихах всюду присутствует и сам поэт со своими думами и чувствами. Это придает его стихам о природе исключительную лиричность. Таким образом, и с точки зрения отношения к природе Ли Бо — несомненный сянь.

Почему же все-таки «изгнанный»? Потому что настоящий сянь, «оседлав ветер», вольно летит по поднебесью, Ли Бо же «тридцать лет провел в кабаках». Так он сам сказал о себе. Это подтверждает и Ду Фу, его младший современник и приятель: «Ли Бо... в кабаках Чанъаня паяный спит», — читаем мы в одном стихотворении этого поэта. Из него мы узнаем, что Ли Бо говорил про себя: «Я — винный сянь». Основания для такого определения действительно были. Биографы рассказывают, что в 735 г. Ли Бо с приятелями некоторое время провел в горах Цзуйлайшанъ. Это была знаменитая компания «шестерых бездельников из бамбукового ущелья», проводивших время за вином у быстрой горной речки, в живописном ущелье, поросшем бамбуковыми деревьями. В 743 г. он стал одним из «восьми винных сяней» — членов другого веселого содружества.

Чего же искал Ли Бо в вине? Об этом он сам сказал в своих стихах:

Но есть у поэта и другая мотивировка обращения к вину. Она высказана в строках другого стихотворения, написанного, как обозначено в заголовке, «весенним днем после того, как очнулся от хмельного сна». Начальные строки этого стихотворения таковы:

Строки первого стихотворения говорят о жизнелюбии поэта, о его стремлении к радости. Мотивируется это чудесным днем, который будет и завтра. Во втором стихотворении — тот же призыв радоваться жизни, но с другой мотивировкой: зачем печалиться? Ведь жизнь есть сон.

Не следует видеть в словах «жизнь... всего лишь сон» представление об иллюзорности жизни. Слова эти следует понимать иначе. В книге Чжуан-цзы есть место, где рассказывается, как Чжуан-цзы раз заснул и увидел сон, будто бы он превратился в бабочку. Потом заснула бабочка и увидела сон, будто бы она превратилась в человека, Чжуан-цзы. И вот Чжуан-цзы не знает, кто же он на самом деле: человек ли, которому приснилось, что он стал бабочкой, или бабочка, которой приснилось, что она стала человеком? Это не представление о жизни как о сновидении, это мысль об одинаковой реальности того, что мы называем действительностью, и того, что мы считаем сновидением; в другом плане — это мысль об одинаковой реальности действительности и мечты.

Последнее, что сказал о себе Ли Бо в ответе градоправителю Хучжоу, что он «будда Цзиньсу». Цзиньсу — обозначение Вималакирти, одного из очень популярных персонажей буддизма. Вималакирти был очень богатым человеком, вел большие торговые дела, имел семью. В буддизме он является воплощением образа праведника-мирянина, прямо противоположного подвижнику, аскету. В этом образе утверждается мысль, что истинная праведность состоит не в отказе от мира, а в приятии мира, не в отрешении от мирских дел, а в самой активной мирской деятельности. В уста Вималакирти при этом вкладываются слова резкого осуждения не только аскетизма, но и приверженности к догматам. Он порицает тех последователей Будды, которые живут мертвой доктриной, находятся во власти схоластических формул. Таким образом, словами «я — Вималакирти, его воплощение» Ли Бо хотел подчеркнуть, что он человек жизни, человек действительности, свободный от всякого схоластического догматизма.

Это определение, данное себе самим поэтом, открывает путь к пониманию еще одной стороны его поэзии. У Ли Бо очень много стихов о жизни. В них он говорит о радостях и горестях людей, о своей родной стране, о событиях своего времени, о смуте, постигшей страну во время мятежа Ань Лу-шаня. Мятеж задел и его самого. Когда император Сюаньцзун бежал из столицы и затем отрекся, престол перешел к его старшему сыну, но на власть стал претендовать и другой сын — Юн-ван. Ли Бо показалось, что именно этот принц сражается за интересы народа, и он примкнул к его отрядам. Однако Юн-ван был разбит; Ли Бо попал в плен и как мятежник был приговорен к смерти. На его счастье военачальником правительственных войск был Го Цзы-и, которого поэт в свое время, когда он действовал заодно с «народными рыцарями», спас от смерти. Го Цзы-и, за это время из солдата ставший военачальником, смягчил участь поэта, заменив казнь изгнанием, а затем, после подавления мятежа, Ли Бо попал под общую амнистию.

Есть еще одна черта, которая проявляется в многогранном творчестве поэта. Эта черта — нежнейшая любовь к родине. Как говорил поэт, когда он поднимает взор вверх, он видит небо родины, когда опустит глаза вниз — видит землю ее, т. е. думает о ней непрестанно.

Таков был поэт — воплощение духа вольности, жизни, деятельности. Этот дух проявился и в его поэзии, преисполненной поистине магической силой внутреннего напряжения, высокой лиричностью. Вероятно, именно поэтому и назвали поэта сянем — магом.