Нефритовые скалы

Воды прозрачны-чисты,

И месяц осенний сияет.

Я в озере южном срываю

Белых кувшинок цветы.

Лотос, — почти говорит, —

Мой баловень нежный, любимый;

И в лодке проплывшего мимо

Грустью меня он разит.

Вот если бы убрать — стесать

Откос Царевниной Горы[250], —

То воды Сяна[251] с той поры

Открыли бы широко гладь,

Отведал я Балинских[252] вин.

Я их, не зная меры, пил,

И вот уж хмель меня убил

В красе осенних вод Дунтин.

Много лет в «Горах Востока»

Быть мне не пришлось...

А цветы цвели уж сколько

Раз в «Пещере Роз»?

Там и тучка исчезала

Без меня, одна...

За который дом упала

Светлая луна?..

Прекратился уж полет высокий

Птиц, летающих сплошною стаей.

Тучка сиротливо-одиноко

На свободе в дали уплывает.

И, друг другу не надоедая,

Смотрим друг на друга я и горы.

И докуда зрение хватает,

Есть лишь эти горные просторы.

Из чьего, я слышу, дома звуки яшмовой свирели,

В темноте летя, пропели?

Проникают эти звуки в вешний ветер, устремляясь

В город Ло и рассыпаясь

Нынче ночью меж мелодий и печальных и тоскливых,

Слыша «Сломанные ивы»[254],

Кто же может не заметить, что о родине в печали

Думы на сердце упали?!

В изголовии ложа

Сияет, светлеет луна.

Показалась похожей

На иней упавший она.

Посмотрел на луну я,

Лицо к небесам обратив,

И припомнил родную

Страну я, лицо опустив.

Ланьлинского[255] прекрасного вина

Густ золотистый аромат.

И чаша яшмовая вновь полна:

В ней с блеском янтари горят.

И пусть теперь хозяину меня

Вином удастся опьянить —

Тогда, где будут чуждые края,

Я не возьмусь определить.

Я стою... У яшмовых ступеней

Иней появляется осенний.

Ночь длинна-длинна... Уже росой

Увлажнен чулок мой кружевной.

Я к себе вернулась и, печальна,

Опустила занавес хрустальный.

Но за ним я вижу: так ясна

Дальняя осенняя луна!

В облаке пыли Татарские лошади с ржаньем промчалися прочь.

В пыльной той дымности носятся вороны, — где б скоротать эту ночь.

Близятся к городу, скрытому в сумраке, ищут на черных стволах.

Криком скликаются, ворон с подругою парно сидят на ветвях.

Бранный герой распростился с супругою, бранный герой — на войне.

Вороны каркают в пурпуре солнечном, красная гарь на окне.

К шелковой ткани она наклоняется, только что прыгал челнок.

Карканье воронов слыша, замедлила, вот замирает станок.

Смотрит в раскрытые окна, где зорями дразнят пурпурности штор.

Вечер разорванный в ночь превращается, черным становится взор.

Молча идет на постель одинокую, вот, уронила слезу.

Слезы срываются, ливнем срываются, — дождь в громовую грозу.

Неужто вы не видите, друзья,

Как воды знаменитой Хуанхэ,

С небесной низвергаясь высоты,

Стремятся бурно в море,

Чтоб не вернуться больше?

Неужто вы не видите, друзья,

Как в царственных покоях зеркала

Скорбят о волосах, — они вчера

Чернее шелка были,

А ныне стали снегом?

Достигнув в жизни счастья,

Испей его до дна,

Пусть полон будет кубок

Под молодой луной.

Мне небом дар отпущен,

Чтоб расточать его.

Истраченным богатством

Я овладею вновь.

Быка зажарим, друга,

Но для веселья нам

Сейчас же надо выпить

Заздравных триста чаш.[259]

Учитель Цэнь

И ты, Даньцю,[260]

Коль поднесут вино,

То пейте до конца,

А я вам песнь спою,

Ко мне склоните ухо:

Изысканные яства

Не следует ценить,

Хочу быть вечно пьяным,

А трезвым — не хочу.

Так повелось издревле —

Безмолвны мудрецы,

Лишь пьяницы стремятся

Прославиться в веках.

Князь Цао Чжи[261] когда-то

Устроил пир в Пинлэ,[262]

И десять тысяч доу[263]

Там выпили шутя.

Напрасно наш хозяин

Сказал, что денег нет,

Вина еще мы купим,

Чтобы друзьям налить.

Вот быстрый конь,

Вот новый плащ, —

Пошлем слугу-мальчишку,

Пусть обменяет их,

И вновь, друзья, забудем

Мы о своих скорбях.

Из восточного залива солнце,

Как из недр земных, над миром всходит,

По небу пройдет и канет в море.

Где ж пещера для шести драконов?[264]

В древности глубокой и поныне

Солнце никогда не отдыхало,

Человек без изначальной силы

Разве может вслед идти за солнцем?

Расцветая, травы полевые

Чувствуют ли к ветру благодарность?

Дерева, свою листву роняя,

На осеннее не ропщут небо.

Кто торопит, погоняя плетью,

Зиму, осень, и весну, и лето?

Угасанье и расцвет природы

Совершается своею волей.

О Сихэ, Сихэ,[265] возница солнца,

Расскажи нам, отчего ты тонешь

В беспредельных и бездонных водах?

И какой таинственною силой

Обладал Лу Ян?[266] Движенье солнца

Он остановил копьем воздетым.

Много их, идущих против неба,

Власть его присвоивших бесчинно.

Я хочу смешать с землею небо,

Слить всю необъятную природу

С первозданным хаосом навеки.

Луна над Тянь-Шанем восходит, светла,

И без облаков океан,

И ветер принесся за тысячу ли

Сюда, на заставу Юймынь.

С тех пор, как китайцы пошли на Бодэн,[267]

Враг рыщет у бухты Цинхай,[268]

И с этого поля сраженья никто

Домой не вернулся живым.

И воины мрачно глядят за рубеж —

Возврата на родину ждут,

А в женских покоях как раз в эту ночь

Бессонница, вздохи и грусть.

Быстрые кони,

Как ветер буйный,

Вынесли войско

За Вэйский мост.[269]

С китайской луною

Бойцы простились,

Их черные стрелы

Разят гордецов.[270]

Кончился бой.

Злые звезды померкли.[271]

Лагерь пустеет,

Унесся туман...

Героев лики

На стенах башни

Хо Пяояо[272]

Прославлен там.

В ночной тишине Цзиньлина

Проносится свежий ветер.

Один я всхожу на башню,

Смотрю на У и на Юэ.[273]

Облака отразились в водах

И колышут город пустынный,

Роса, как зерна жемчужин,

Под осенней луной сверкает.

Под светлой луной грущу я

И долго не возвращаюсь.

Не часто дано увидеть,

Что древний поэт сказал.

О реке говорил Се Тяо:

«Прозрачней белого шелка»,[274] —

И этой строки довольно,

Чтоб запомнить его навек.

Взглянув в окно, концом иголки

Я укололась... Горький рок!

Мной вышиваемый на шелке

От крови красным стал цветок.

И я подумала в волненьи,

Что мой желанный в этот час,

Быть может, кровь пролил в страданьи.

И слезы хлынули из глаз.

И вдруг, сквозь плач, необычайный

Я различаю стук копыт.

И выбегаю с мыслью тайной,

Что это милый мой спешит;

Но ни вблизи, ни в отдаленьи,

Увы, не видно ничего...

Ввело меня же в заблужденье

Биенье сердца моего.

И вновь с разбитыми мечтами

Сажусь я к пяльцам вышивать

И, словно бисером, слезами

Свою работу покрывать.

Флейты печальные звуки

Сон оборвали счастливый.

Циньской деве не спится[278]

В башне, луной озаренной.

В башне, луной озаренной...

Год за годом проходит,

Вновь распускается ива,

И расставанье в Балине[279]

Сердце томит влюбленной.

Ясная в Лэююане[280]

Осень теперь воцарилась.

А на дороге к Сянъяну[281]

Пыль под конем не клубится.

Пыль под конем не клубится.

Дует западный ветер,

Только что солнце скрылось

Там, где могил и храмов

Грустная вереница.[282]

Словно затканный в пряди тумана,

Лес вдали, различимый едва.

Бередит в моем сердце раны

Гор холодная синева.

Я на башню поднялся высоко,

Где скопился сумрак густой.

Там стою и стою одиноко

Со своею тоской.

И на мрамор белый ступеней

Устремляю свой взгляд.

Шум внезапно возник в отдаленье —

Это птицы в гнезда спешат.

А моя где нынче дорога,

Та, что к дому родному ведет?

И беседок еще как много

По дороге путника ждет?

Когда нам снова

будет суждено

Подняться над озерною

водой?

Когда же вновь

у Каменных Ворот

Вином наполним

кубок золотой?

Стихают волны

на реке Сышуй,

Сверкает море

у горы Цзулай.

Пока не разлучила

нас судьба,

Вином полнее

чарку наливай.

Красные ленты[285] оставил, покончил с мирской суетой,

В чистых горах посетил буддийский монастырь.

Золотые правила откроют дорогу чувствам,

Драгоценный плот переправит через область заблуждений.

На горных пиках лес, скопились птицы на балках,

На утесах цветы, где-то спрятался горный ручей.

Пагоды очертанья, появилась над морем луна,

Башня проглядывает, застилает реку туман.

Ароматен воздух, «три неба» спустились,

Колокола звук воедино связал тысячи ущелий.

Лотосы осенью жемчужными каплями наполнились,

Сосны густые покрыли все вокруг.

Стаи птиц с удивлением внимают дхарме,

Стаи драконов словно оберегают чаньский монастырь.

Стеснение исчезло, потоки воды льются подобно стихам,

Так захотелось услышать звуки струн Бо Я[286].

Старому другу «цы» посылаю с башни Хуанхэлоу[287]

Туман и цветы в конце третьего месяца в Янчжоу.

Гусь одинокий[289],

мучимый жаждой великой,

Летит и роняет

стаю зовущие крики.

Кто посочувствует

тени этой летучей?

Потеряли друг друга

в нескончаемой туче.

Взор обрывается —

всюду мерещится что-то,

Больше отчаянье —

явственней шелест полета!

Вон в поле вороны...

не связаны мыслью одною,

Только кричат, суетятся

беспутной толпою.

Солнце встает

из восточных змеиных тенет,

Словно восходит

с самого дна земного.

Небо измерит — и снова

просит приюта у западных вод.

Где ж, наконец, стены крова,

где шестерка драконов[291] ночлег обретет?

Солнцу дано,

раз возникнув, не прекращаться.

А человек — не эфир изначальный[292],

где уж ему уходить — возвращаться!

Ветру весны за свой рост

не благодарна трава.

За листопад на небеса

не станут роптать дерева.

Кто подстегнет

четыре времени года бичом?

Для тысяч вещей

положен приход и уход.

Си Хэ!

Си Хэ!

Ради чего ищешь свой кров

в пучине времен — пустыне

отверженных вод?!

Как велика сила духа

Лу Яна!

Остановившего миг

ударом копья![293]

И не избегнут

ни лжи, ни обмана,

Если противятся Небу,

не следуют Дао — Пути Бытия.

Эй, по Великую Глыбу[294]

раздайся, сума.

Сам ведь не знаю предела,

как беспредельность сама.

Ли Бо ступил на борт челна.

Вот и попутная волна.

Вдруг — песня... донеслась она

под топот скакуна.

Глубины персиковых вод[295]

хоть в десять тысяч чи![296]

Ван Луня дружеское сердце

не знает вовсе дна.

Вековую скорбь долой —

избываем свои беды!

Выпиваем чередой

сто кувшинчиков вина.

Глубока, прозрачна ночь,

и чиста река беседы.[297]

Ослепительна луна...

мы не спим или она?

С хмелю в горы забредем

и возляжем, где попало,

Изголовье — мир земной,

небо — чем не одеяло!

Пытали однажды:

мол, что за нужда —

В нефритовых скалах

гнездо себе вью?

В ответ улыбнулся

и промолчал,

А сердце запело:

свободу люблю...

Стремнина

персиковых лепестков,

Летящих с обрыва

в ущелье теней.

Лишь здесь — небеса,

и земля — только здесь,

А не среди

людей!

Монах из Шу берет

зеленую с узором[299]...

На западе под ним

утес Бровей Крутых.

Едва коснулся струн —

подхватывают хором

Сосновые леса

в ущелинах земных.

Врачуя гостя дух,

уже поют потоки,

В заиндевелых

звон стоит колоколах[300]

Подкравшийся закат

позолотил отроги.

И вновь в который раз

смеркается в горах.

Луна Эмэйшаньских гор,

полумесяц осенний![302]

В реке Усмиренных Цянов[303]

купаются тени...

От Чистых Ручьев плыву

по дороге к Трем Безднам.

Тоскую... к Юйчжоу[304]

спускаюсь вниз по теченью.

Растаяла стая,

изведав предел восхожденья.

Одно только облачко

праздно плывет в отдаленье.

Глядим друг на друга —

и наглядеться не можем...

Воистину это

Беседка Благоговенья[305].

Как попал сюда —

или с прихоти какой? —

Прямо с облаков

в град Песчаные Холмы.

Слышно за стеной —

древо, что древнее тьмы,

День и ночь шумит,

вечный мне сулит покой.

Луское вино ...

пью, но не пьянит оно.

Песни царства Ци...

равнодушен к ним давно.

Думы — волны Вэнь...

все о Вас, о Вас, мой друг,

Полою водой

устремляются на юг.[307]

Старицы по осени

с осень долготой.

Свист ветвей наводит

на душу тоску.

Путник ищет брода,

ходит сам не свой...

К Терему Великому[309]

скорбь свою влеку.

Был сей миг на западе

в Вечной Тишине[310],

А теперь внимаю

шумной быстрине.

Грусть свою вверяю

трепетной волне.

Может быть, и ты

тоскуешь обо мне?

Горьких слез пригоршню

воды унесут —

Пусть хотя бы слезы

Славный Край[311] найдут.

Дракон-Свеча

у Двери Стужи обитает,

Чуть приподымет веки —

на весь свет — рассвет...[312]

Неужто солнцу и луне

сюда дороги нет?!

Лишь ветра северного шквал

с разгневанных небес слетает.

Огромные, с циновку,

цветы метели с Ласточкиных гор[313]

За слоем слой

ложатся на террасу Сюаньюаня[314].

Ючжоу... На исходе года...

Женщины печальный взор...

Умолкла песня,

брови-бабочки сломались... Ожиданье.

К воротам прислонясь,

прохожих озирает лики.

И мужа вспоминает.

Сполна хлебнул он лиха —

И глад и хлад у врат Стены Великой[315].

Как жаль его, прожившего толику!

Простившись с ней, он меч воздел —

Ворвался враг в родной предел...

Остался ей колчан

с тигровым золотым узором,

В котором пара

с белым опереньем стрел,

Где паутину свил паук

и пыль легла густым убором.

Жизнь этих стрел вотще прошла:

Возврата нет тому,

кого могила ратная взяла.

И было видеть их —

невыносимо!

Спалила все —

и вот они — зола...

Так — если воды Хуанхэ

плотиною остановимы,

То ветер северный и снег —

вовек неодолимы.

Тот, кто покинул меня и ушел

солнце вчерашнего дня не вернет.

Тот, кто смутил мое сердце,

с солнцем сего дня найдет тьму забот.

Ветер протяжный на тысячи ли[317]

вдаль провожает гусей.

К ветру лицом — все нипочем —

в башне кутить веселей.

В сердце Пэнлая[318] пылает века

кости цзяньаньской строка[319].

Ей не уступит Се Малого стих[320],

чист, как струя родника.

Вновь пробуждаются образы в нас,

мысли, как птицы, вольны,

В небо ночное взлетают они

глянуть в зерцало луны.

Меч обнажив, рассекаю реку —

так же бурлива река.

Ковш осушив, пресекаю тоску —

так же тосклива тоска.

Жизнь человека в юдоли земной...

это меж строк опущу!

Волосы завтра с зарей распущу,

на воду лодку спущу[321].

Голубит небеса

вершин лазурных стая.

Годам потерян счет,

даль без конца и края.

Отшельник ищет Путь

и тучу понукает[322],

У древа бытия

в язык ручья вникает.

Там нежные цветы,

там черный буйвол дремлет.

Высоких сосен шум —

им белый аист внемлет.

Пока искал слова —

на воду солнце село.

Спускаюсь в дым сует

из горного предела.

О далеком острове Инчжоу[324]

рассказал моряк.

Прячут его волны-исполины,

сокрывает мрак,

не дойти никак.

Молвил и о Матери Небесной

некто из Юэ[325],

Что из пены горней возникает

в радужном огне,

в яви и во сне,

И уходит в небо — как дорога,

словно столп, стройна,

Пять Вершин[326] — как выдернула с корнем,

вовсе не видна

Красная Стена[327],

Даже и Небесная Терраса[328] —

в сорок восемь тысяч чжан[329] —

И она покорно голову склонила

пред владычицей небесных стран.

Молвленным путем от Матери Небесной

перейти бы вброд, доверясь сну,

Озера Зеркального луну[330]

и попасть в Юэ и У.

Вот луна озерная пронзает

тень мою насквозь,

До Точащего[331] сопровождает,

где и довелось

Князю Се заночевать когда-то...[332]

Незабвенный миг.

Здесь и ныне голубые реки,

заводей прозрачных лик,

обезьяний крик.

Горные сандальи

князя Се надел,

По ступеням туч ненастных

во плоти взлетел.

Средостенье...

вижу, всходит солнечный из моря

круг.

В выси горней —

слышу — зорю бьет Заоблачный

Петух[333].

Бездорожье... тысячи извивов,

поворотов тьма,

Одурманенный цветами, пал на камень,

как сошел с ума,

навалилась тоска

Рев медведей, стон драконов, грохот скал,

звон родников.

Оторопь берет при встрече

с духами лесов,

с трещинами ледников.

Тучи, полные дождя,

ах, черны-черны.

Реки, дымкою дымя,

ах, мутны-мутны.

Раскололось небо, разломалось:

грянул гром впотьмах.

Пики, скалы, горы и пригорки —

разлетелись в прах!

Отворились Каменные Двери,

отгремела падь.

Вот он Путь в Небесные Пещеры[334] —

жить — не умирать!

Затопила темень все пределы,

и не видно дна.

Золотые пагоды, террасы

озаряют солнце и луна...

Радуга нарядов, ах,

ветер — конь земли.

Облаков владыки, ах,

наземь толпами сошли.

Феникс тянет колесницу,

тигр по струнам бьет — внемли!

А бессмертных сколько, ах,

сколько конопли...

Вдруг коснулся страх души нетленной,

дрожь в душе земной,

Дикий вихрь испуга,

долгий стон немой.

И — все то же: валик и циновка...

оборвался сон,

Распростился с тем туманом,

той зари лишен.

Вот бы так и в мире преходящем:

радость на весь срок...

Испокон веков текут заботы —

воды на Восток...

Разлучен с Владыками... вернусь ли?

примут ли в бессмертный хор?

Что же, пестуй Белого оленя[335]

среди черных гор

И для встречи с Матерью Небесной

спину гнуть в кольцо?!

Скажут ли тогда «открытый сердцем»,

поглядев в лицо?