Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе

1

— Я не знаю, как это все пришло вам в голову, — заметил мистер Фар и резко повернулся в сторону доктора Баррака.

— Да, это интересно, — сказал доктор Баррак, склонив голову на сложенные поверх стола руки, и тщательно обдумывая свою будущую речь. — Это интересно, — повторил он. — Не знаю, насколько откровенно могу я высказать то, что об этом думаю. Вообще-то я человек прямой.

Сэр Элифаз с большой предупредительностью кивнул, жестом приглашая его говорить.

— Здесь была высказана, прошу меня извинить, бессмыслица с обеих сторон. — Доктор повернулся к сэру Элифазу. — Я имею в виду всю эту ерунду с привидениями, — сказал он и сделал паузу, поджав губы и качая головой. — Она совершенно несостоятельна. Я уделял внимание исследованиям в этой области. Я считаю себя в некоторой степени психологом — доктор должен им быть. Разумеется, сэр Элифаз, вы не несете ответственности за всю чушь, которую вы нагородили про сублимированные кирпичи и призрачных собак, состоящих из концентрированных запахов.

Сэр Элифаз дернулся.

— Вот тебе и на! — вырвалось у него. — Но, однако же!..

— Давайте без обиды, сэр Элифаз! Если вы не желаете, чтобы я говорил, я промолчу, но если вы согласны дать мне слово, то я выскажу то, что у меня на уме. И, как я уже сказал, я не возлагаю на вас ответственность за то, что вы здесь наговорили. Вся эта дешевая медиумическая чушь была извергнута в мир сэром Оливером Лоджем и подсунута им людям, обезумевшим от несчастья, в виде толстенного тома внушительного вида… И нет числа простакам, которые попытались воспринять это серьезно… Прискорбно… Я не сомневаюсь, что этот человек честен с точки зрения своих взглядов, но каковы эти взгляды! Упрямое легковерие, выставляемое под видом либерализма. Он принимает все притворства и уловки этих медиумов, он признает все их объяснения, он редактирует их лепет и приводит его в порядок, чтобы он производил наибольшее впечатление. Обратите внимание на его неспособность к критической оценке! Поскольку многие из медиумов вполне респектабельные люди, которые либо не берут денег за свои сообщения, либо берут весьма умеренную плату — полагаю, обычно гинею за раз, — он настаивает на их честности. Это его ключевая ошибка. Любой врач может сказать ему, как я мог сказать уже после первого года медицинской практики, что сказать правду — это один нечастый триумф человеческого разума. Едва ли кто из моих пациентов вообще говорил правду. У них не то что не было и доли критического мышления и необходимой беспристрастности, они вообще не имели реального желания говорить правду. Им хотелось произвести впечатление. Человеческие существа остаются склонными к актерству; они не ведут себя, как ученые. Они либо преуменьшают, либо преувеличивают. Мы все поступаем так. Я, рассказывая вам, как на улице переехали кошку, придаю истории дополнительную драматичность, преувеличиваю ущерб, нанесенный кошке, размеры телеги и тому подобное. Я захочу оправдать сам факт своего рассказа… А теперь представьте, что здесь в кресле сидит женщина; велите ей закрыть глаза и почувствовать себя в странной обстановке — и она почувствует себя странно почти сразу же; велите ей произносить слова и фразы, которые она обнаружит у себя в голове, и она станет их произносить; дайте ей полунамек, что они приходят из Восточной Азии, и эта чушь начнет увязываться с ее понятиями о пиджин инглиш. Это вовсе не значит, что она ловко и преднамеренно обманывает вас. Нет, она только идет навстречу вашим ожиданиям. Вы фокусируете на ней свой интерес, а все человеческие существа любят, когда на них сосредоточивается чей-то интерес, особенно если он не слишком враждебный. Она уцепится за этот интерес, как только сможет. Уцепится инстинктивно. Большинству медиумов никогда в жизни не приходилось удерживать внимание полной комнаты народа, пока они не обнаружили такой способ добиваться этого…

Доктор Баррак прокашлялся.

— Но все это побочная сторона вопроса, — продолжил он. — Не думайте, что если я отбрасываю всю эту чепуху о призраках, то я устанавливаю какую-то окончательную границу для науки, которую мы имеем сейчас. Вся наука мира — это лишь слабая тонкая струйка знания. Я допускаю, что могут быть силы, я почти могу сказать, должны быть силы, универсально присутствующие в мире, о которых мы пока не знаем ничего. Возьмите случай с электричеством. Что знали люди об электричестве еще совсем недавно? Практически ничего. Я сомневаюсь, что в раннем неолите были люди, способные заметить существование такой вещи, как воздух. Я предполагаю, что большинство вещей нам до сих пор неизвестны. И эти вещи находятся у нас буквально под носом. Но они ни на йоту не помогут продвинуться делу сэра Элифаза. Эти неизвестные вещи, как только станут известными, тут же присоединятся к тем, что мы знаем сейчас. Они затруднят или, возможно, упростят восприятие нашего мира, но они не будут противоречить нашим общим идеям. Они будут уже вещами в системе. Они не освободят вас из-под власти аргументов, выдвинутых мистером Хасом. И поэтому в том, что касается вашего бессмертия, сэр Элифаз, я, как вы понимаете, целиком и полностью согласен с мистером Хасом. Это фантазия, это мечта. Как фантазия, это ничем не лучше скрипящих половиц в спальне; как мечта, это непривлекательно. Что и сказал мистер Хас.

Но когда речь идет о мистере Хасе и его бессмертии, то я оказываюсь на вашей стороне, джентльмены. Это тоже мечта. Меньше, чем мечта. Меньше даже, чем фантазия; это игра словами. Тут мы имеем и Негасимое пламя, и Дух Божий в человеке, то есть в самом мистере Хасе, в вас, сэр Элифаз, в вас, мистер Дэд, вот в этом джентльмене, имя которого я не запомнил, а также и во мне. Удивительным мне кажется, что никто из нас ничего об этом не знает, за исключением мистера Хаса. Как вы сами воспринимаете это, я не знаю, но лично я вовсе не желаю, чтобы меня делали частью Бога заодно с мистером Хасом без всякого моего на это согласия. Я предпочитаю оставаться самим собой. Возможно, это индивидуализм, но такое я уж по натуре индивидуалистическое существо. К тому же я агностик… Вы втянули меня в этот разговор, и я должен через него пройти. Что такое на самом деле агностик? Человек, который полностью принимает ограничения человеческого разума, который берет мир таким, каким его находит, и который находит себя таким, как он есть на самом деле, но при этом склонен идти дальше. Могут существовать в изобилии другие миры и измерения. К примеру, может существовать четвертое измерение, и, если хотите, пятое, и шестое, и любое количество иных измерений. Они не занимают меня. Я живу в этой Вселенной в трех измерениях и имею не больше интереса ко всем этим другим вселенным и измерениям, чем клоп под обоями имеет к далекому и глубокому морю. Возможно, под обоями имеются клопы с разумным пониманием существования моря, наполовину верящие, что, когда в конце концов ядовитый порошок настигнет их, они все отправятся именно туда. Я — если меня добавить к этой картине как еще одного из них — всего лишь живу под обоями. Я говорю, что я агностик. Мои глаза широко открыты на этот мир с тех пор, как я пришел в него тридцать шесть лет назад. И я не только никогда не видел, не слышал, не обонял и не касался призрака или духа, сэр Элифаз, но я никогда не видел и сияния или знака Провидения, Великого Бога вашего мира или тех, других, меньших и современных богов, которых принимает мистер Хас. В сердцах людей я находил пороки развития, окостенения, сгустки и жировые перерождения, но никогда не находил Бога… Вы извините меня, если я обращаюсь запросто к вам, джентльмены, но этот джентльмен, имя которого я как-то не запомнил…

— Фар.

— Мистер Фар навлек это на себя и на вас. Он втянул меня в разговор, а я давно интересуюсь этими вопросами. Мне ясно, что с тех пор, как мы существуем, в этом всем что-то есть. Но я отклоняю самые дикие догадки призрачников и провиденциалистов — боюсь, что я должен причислить к ним вас, сэр Элифаз, — а также метафоры мистера Хаса. Факты… — Доктор Баррак сделал паузу. — Я верую в факты.

— В фактах содержится достаточно много, — сказал мистер Дэд, который находил для себя много близкого по духу в прямой манере доктора.

— Что я вижу вокруг себя? — задался вопросом доктор Баррак. — Борьбу за существование. И я спрашиваю просто и прямо: зачем выходить за ее пределы? Вот в чем суть. Эта борьба создала меня. Я изучаю и наблюдаю ее. Меня создали как мишень и не прекращают попыток всячески поразить. Я же делаю все возможное, чтобы увернуться от ударов. У меня забрали одну ногу. Моя голова окровавлена, но не склонилась. Я продолжаю свой род настолько обильно, насколько позволяют обстоятельства, я запечатлеваюсь в этом мире настолько энергично, насколько это возможно. Если я прав и мне будет сопутствовать удача, я смогу продержаться, пока мои убывающие инстинкты не расположат меня к отдыху. Мое потомство — мера моей правоты. Вы можете называть эту борьбу, как пожелаете. Богом, если хотите. Но Бог для меня слишком антропоморфная идея. Назовем это Процессом.

— А почему не Эволюцией? — спросил мистер Хас.

— Я предпочел бы Процесс. Слово Эволюция, пожалуй, требует морального истолкования. Это дешевое слово. Эволюция кажется чем-то просто и автоматически разворачивающимся. Процесс же сложен; он имеет свои взлеты и падения — как это понимает мистер Хас. Это больше напоминает волю, чем автоматическое действие. Чувствующую волю. Она не безразлична к нам, как уверяет мистер Хас; она использует нас. Она не подчиняет нас, играя роль Провидения только для нашего комфорта и счастья, как хотел бы заставить нас поверить сэр Элифаз. Кто-то из нас оказывается молотом, а кто-то наковальней, кто-то отлетает искрами, а кто-то становится материалом, из которого в результате что-то получается. Процесс ни о чем не сообщает нам; да и зачем ему это нужно? Мы сами узнаем то, что сможем, и извлечем то, что называется практической пользой.

Мистер Дэд, возбужденный словом «практической», издал звук, выражавший согласие; но звук не слишком доверчивый — скорее кредит, нежели подарок для мистера Баррака.

— И вот здесь, мне кажется, мистер Хас совершенно не прав. Он не подчиняется реалиям. Он выставляет нечто, называемое Духом в Человеке или же Богом в сердце, чтобы судить их. Он хочет судить Вселенную по стандартам человеческого разума на его теперешней стадии развития. Вот тут-то мы и расходимся с ним, ибо это не фиксированные стандарты. Человек находится в постоянном развитии. Некоторые вещи оскорбляют в мистере Хасе чувство справедливости, однако оно не является постоянным критерием. Человеческое чувство справедливости развилось из чего-то совершенно другого в прошлом и разовьется в нечто совершенно отличное в будущем. Как и все остальное в нас, оно было сформировано Процессом и будет им же видоизменяться. Опять же, он говорит, что некоторые вещи некрасивы. Их он также осуждает. Но ничто так не меняется, как чувство красоты. Сборище студентов, изучающих искусство, может основать новое движение: кубизм, вортицизм или любое другое — и переменить ваше чувство прекрасного. У каждого существа тут свои стандарты. Отважусь заметить, что гиены обожают друг друга, по крайней мере в период спаривания… Точно так же обстоит дело с милосердием и со всем остальным. За человеком мы обнаружим сверхчеловека, который может считать милосердие глупостью и находить удовольствие в ситуациях, которые заставляют страдать наши слабые души. Мы должны подчиняться Процессу на соответствующем месте и в соответствующее время. Вот как я рассматриваю порядок вещей. Такова суровая правда Вселенной, если посмотреть на нее прямо и жестко.

Губы мистера Дэда беззвучно повторили: «Прямо и жестко». Однако внутренне чувствовал он себя весьма неуверенно.

Еще некоторое время доктор сидел, все так же положив руки на стол, а потом продолжил:

— Насколько я понимаю, нынешний разговор возник из дискуссии об образовании.

— Трудно в это поверить, — сказал мистер Дэд.

Но следующее замечание доктора Баррака сдержало рост одобрения со стороны мистера Дэда.

— Мне это представляется совершенно логичным. Одна из особенностей, которые я никогда не мог понять у директоров школ, политиков и тому подобных людей, — как это они считают само собой разумеющимся, что можно заниматься образованием и не вносить в это дело религию, социализм и все свои собственные верования. Что есть образование? Это обучение молодых людей говорить, читать и считать таким образом, чтобы они поняли, как найти свое место в жизни. Кроме того, мы должны дать понять им, что мы думаем о себе и о мире и какую роль мы хотели бы предоставить им сыграть в этой игре. Ну и как мы сможем одновременно объяснить все это и в то же время не сказать об этом ни слова? Что же такое есть игра? Или мы скажем им то, что мы думаем об этой игре, прямо и откровенно, или же мы только сделаем вид, будто занимаемся образованием, в то время как на самом деле ничем подобным не занимаемся. И в этом случае глупые вырастут с путаницей в мозгах и любой старый болтун поведет их наудачу куда угодно, а умные будут расти с идеей, что жизнь — это своего рода пустое мошенничество. Большинство образованных людей так и считают, что это все притворство и мошенничество. Они барахтаются в жизни без толку и никогда не поднимутся против действительности… Удивительно, как люди могут терять свою хватку на гребне реальности — а это и происходит с большинством людей. Вот так мои пациенты приходят ко мне и лгут — даже о своих желудочных болях. Идея об откровенном и разумном общении начисто отсутствует в их головах. Они думают, что могут одурачить меня, исказив факты, и что, когда я буду как следует одурачен, я каким-то образом обману их желудки так, чтобы они не болели… И теперь мое евангелие гласит — обратись лицом к фактам. Воспринимай мир таким, как он есть, и принимай себя таким, каков ты есть. А фундаментальный факт, перед которым все мы стоим, — это то, что Процесс вовсе не учитывает наши вожделения, страхи, моральные идеи или что угодно другое в этом роде. Он подбирает нас, он пробует нас, и, если мы не выдерживаем испытания, он отшвыривает и приканчивает нас. Это, может быть, неправильно по вашим маленьким человеческим стандартам, но по стандартам звезд и атомов это правильно. Так каким же должно быть настоящее образование?

Доктор Баррак замолчал на мгновение.

— Расскажите им, что такое мир, расскажите им все правила и приемы игры, которой учится человечество, и скажите им: «Будьте сами собой». Будьте собой на полную катушку. Потому что нехорошо быть чем бы то ни было, кроме своего собственного существа… — Доктор Баррак говорил, как человек, который цитирует священную формулу: — Нельзя унаследовать требуемые характеристики. Ваша главная суть, основа вашей наследственности подвергается испытанию. Запустите все, что имеете, в Процесс. Если Процесс требует вас, он вас примет. Если он не хочет вас, подчинитесь. Тут уж вы не сумеете что-либо сделать. Вы можете оказаться кусочком мрамора, который остался внутри статуи, или будете отколоты и отброшены. Тут уж ничем не поможешь. Будьте собой!

Доктор Баррак откинулся на спинку кресла; при последних словах он повысил голос и поднял руку, как бы собираясь ударить по столу. Но профессиональная подготовка все же хорошая вещь, и он опустил руку медленно, поскольку вспомнил, что все-таки мистер Хас его пациент.

2

Мистер Хас некоторое время молчал. Он задумался так глубоко, что, казалось, не заметил, что доктор прекратил свои рассуждения.

Затем он очнулся, вздрогнув от наступившей тишины.

— Вы вовсе не настолько отличаетесь друг от друга, как могло бы показаться, — сказал он наконец. — Ваш спор направлен на одну цель, которая весьма далека от избранных вами исходных точек. Вы обвиняете людей, ведущих жизнь в послушании.

— Нет, не в послушании, — заметил как бы в качестве сноски доктор Баррак.

Но мистер Хас продолжал:

— Вот вы говорите, сэр Элифаз, что эта Вселенная находится под управлением Провидения, всеведущего и благожелательного. Что оно ведет наш мир к целям, понять которые нам не дано; что цели эти были бы желанны, если бы мы их знали, но непостижимы нашим разумом; что жизнь и вся Вселенная есть не что иное, как исходная точка для множества развивающихся бессмертных жизней. И из этого вы заключаете, что роль человеческого существа в этом замысле сводится к роли доверчивого ребенка, от которого требуется только не надоедать Высшим Силам, а они ожидают от него только соответствующих замыслу действий, чтобы надежно охранить его, вознаградить и позаботиться о нем.

— В этом заключено много простой истины, — отозвался сэр Элифаз, — над которой вы можете сколько угодно насмехаться.

— Однако ваш взгляд более мрачен, доктор Баррак; Процесс, о котором вы говорите, находится за пределами нашего познания и контроля. Мы не можем изменить его или умиротворить. Одних из нас он делает сосудами благочестия, а других — сосудами бесчестья. Он небрежно написал имя нашего рода на черной пустоте пространства и может стереть его снова. Таково качество судьбы. Но мы можем следовать нашим маякам и инстинктам… В конечном счете в практических вопросах ваше учение шагает рядом с учением сэра Элифаза. Оба вы повинуетесь порядку вещей; только он с радостью и верой — и с некоторой старомодной галантностью, а вы зловеще — в модернистском стиле…

Некоторое время мистер Хас сидел, сжав губы и словно прислушиваясь к боли внутри себя. Затем он сказал:

— Я — нет. Я не подчиняюсь. Я восстал — не от моей собственной силы и не по собственному побуждению. Я восстал от имени Духа Божьего во мне. Я восстал не только для того, чтобы своими слабыми жестами выразить неповиновение черному беспорядку и жестокости времени и пространства, но и для того, чтобы добиться превосходства. Я — повстанец гордости, я полон гордости Господней в моем сердце. Я — служитель Бога, восставшего и безрассудно смелого, который может все-таки принести порядок в этот жестокий и ужасающий хаос, где всех нас швыряет туда-сюда, словно листья на ветру, Бога, который вопреки всей видимости может все-таки возобладать над миром и сформировать его по своей воле.

— Что же за мир это должен быть? — прошептал мистер Фар, не в силах сдержаться и уже почти стыдясь своей насмешки.

— Что это за мир, Фар?! Разве он не служит даже вам? Он поворачивает свой лик к вам даже сейчас — в тот самый момент, когда вы насмехаетесь… Но вы чувствуете, насколько я отличаюсь от всех вас. Вы понимаете, что дух моей жизни и моего преподавания — моего учения, несмотря на их слабость, промахи и ошибки, — это борьба против того Темного Существа Вселенной, которое стремится сокрушить всех нас. Которое нависает надо мной сейчас, когда я говорю с вами. Это борьба против беспорядка, отказ от покорности, на которую вы согласились, полное отречение от добровольной смерти при жизни.

Он облизал губы и продолжал:

— Цель и сущность полного реального образования состоит в том, чтобы учить мужчин и женщин битве Господней, учить их началам жизни на этой одинокой маленькой планете среди бесконечных звезд. И тому, как эти начала должны разворачиваться; показать им, как человек за долгие века возвысился среди животных, рассказать о природе борьбы, которую Господь проводит через него, и вывести всех людей совместно из их индивидуальностей в общую жизнь к общему усилию вместе с Богом. Природа борьбы Господа и является сутью нашего диспута. Это борьба с надеждой на победу, но без гарантии. Вы спорили, сэр Элифаз, что это нереальная борьба, ложная борьба, в то время как все вещи в точности устроены для нашего конечного счастья, а когда я слегка напомнил вам о незамаскированных ужасах вокруг нас, вы перенеслись в другой — совершенно невероятный — мир.

Сэр Элифаз выразил несогласие музыкальным звуком и, когда мистер Хас сделал паузу, взмахнул своей длинной рукой и взглянул на него.

— Но продолжайте же! — сказал он. — Продолжайте!

— А теперь я перехожу к вам, доктор Баррак, и к вашему современному фатализму. Вы утверждаете, что Вселенная неконтролируема — в любом случае. И непостижима. В добре или во зле мы не можем быть ничем более наших напряженных собственных сущностей. Вы должны, как вы сказали, быть самим собой. Я же отвечаю: при этом вы потеряете себя в чем-то неизмеримо большем — в Боге… В наших взглядах, доктор, есть любопытное подобие и забавное различие. Я думаю, вы видите мир во многом таким же, каким его вижу я, но вы видите его холодным, как перед восходом солнца, а я…

Он помолчал.

— Над ним есть свет, — заявил он с заметной вялостью в голосе. — Там есть свет… Свет…

Хас умолк. На минуту показалось, что свет, о котором он говорил, ушел из него и его накрыла набежавшая тень. Когда он заговорил снова, было видно, что делает он это с явным усилием.

Он повернулся к доктору Барраку.

— Вы думаете, — сказал он, — что в этом вашем Процессе есть воля, которая приведет вещи куда-то, к чему-то определенно более величественному, лучшему или прогрессивному. Я же утверждаю, что воли нет нигде, за исключением нас самих. Если она существует вообще… Я утверждаю также, что ваша максима «будьте самими собой» — всего лишь парадокс, поскольку мы не можем стать самими собой до тех пор, пока не растворимся в Боге. Я говорил сэру Элифазу и вам с тех пор, как вы вошли сюда, о безграничном зле и беспорядке в природе. Позвольте мне сказать вам теперь о бесконечном несчастье, которое возникает от беспорядка среди людей и может длиться век за веком, пока люди либо воссоединятся в духе и правде, либо будут уничтожены из-за своей собственной непоследовательности. Я не знаю, погибнут люди или будут спасены. Были моменты, когда во мне побеждала уверенность в том, что Бог восторжествует в нас… Однако мрачные тени опустились над моим духом… Оцените теперешнее положение дел человеческих, обдумайте, где люди находятся на сегодняшний момент. Они еще не начали глубоко и откровенно вглядываться в реальность; по их выражению, они воспринимают жизнь такой, как они ее находят, поскольку они таковы, каковы они есть. Беспечные по отношению к фактам истории, они нс осознают, что на самом деле все они участники одного гигантского приключения во времени и пространстве. Уже четыре года мир втягивается все глубже и глубже в трагедию… Наша жизнь, казавшаяся такой стабильной, становится все более и более ненадежной… Шесть миллионов солдат, шесть миллионов молодых людей были убиты только на полях сражений; втрое больше их получили ранения и искалечены. Примерно столько же гражданских лиц было истреблено. И это только начало бедствия, обрушившегося на наш род людской. Все межчеловеческие отношения были искажены, урожаи, дороги, корабли уничтожены; и за кровавой пеленой этой военной трагедии теперь проглядывает изможденное несчастное лицо всеобщего голода, а за голодом следуют его неизбежные спутницы — эпидемии. Вы, джентльмены, сыгравшие столь полезную роль в поставке вооружений для войны, не зря потратили время и энергию. Вы можете сказать мне, что я потерял веру, если заявляю, что не вижу ни в чем оправдания опустошениям и разрухе последних четырех лет и ожидающим нас впереди еще большим потерям, духовному смятению, нищете и болезням. Вы можете сказать мне, что мир получил урок, которого он не мог получить никаким другим путем, что теперь мы должны основать Мировую Лигу Наций и покончить с войнами. Но на каком фундаменте вы намереваетесь основать вашу Всемирную Лигу Наций? Какие фонды вы создали за последние четыре года, кроме руин? Существует ли какая-то общая идея, какое-то взаимопонимание хотя бы в умах людей? Они по-прежнему воспринимают мир таким, каков он есть, они держатся своих непоколебимых сущностей сильнее, чем когда-либо, и ниже тех немногих, которые дерутся за прибыли, накапливается все больше и больше тех озверелых толп, которые вступают в схватку из-за хлеба. В умах людей нет никаких общих идей, на которых мы могли бы что-то строить. А на чем можно объединить людей, как не на общих идеях? Школы проиграли этот мир. Какие общие идеи существуют сейчас в мире? Громкие вопли газет, позы политиканов… Разве вы не видите хаос, накатывающийся с востока Европы, отламывающий от Западной Европы кусок за куском и обрушивающий ее в бездну волнений? Искусство, наука, рациональное мышление, творческие усилия — все это почти прекратилось в России, и, возможно, прекратилось на несколько столетий; умирает все это и в Германии; университеты на Западе обескровлены и лишены молодежи. Война, которая поначалу казалась рассветом великой эры, потеряла свое значение перед лицом огромного бедствия. Французы, британцы и американцы отбивают сейчас германцев от Парижа. Смогут ли они отогнать их на достаточное расстояние? Не ослабнет ли нынешнее контрнаступление и не провалится ли оно, как это произошло с другими? Какая из сторон выдохнется первой на этот раз, вряд ли имеет значение для критического факта, а критический факт — это взаимное истощение, как моральное, так и материальное, невозможность что-либо воспринимать, прекращение даже таких попыток, ослабевание всяческого рода усилий…

— Что же хорошего в таком отчаянье?! — воскликнул мистер Дэд.

— Это не отчаянье. Нет. Но что толку лгать о надежде и успехе посреди краха и надвигающегося бедствия. Что толку говорить о победе человечества — автоматической — над духом зла, когда человечество явно теряет позицию за позицией, явно теряет мужество? Что толку притворяться, что порядок и благоволение, или своего рода блестящий и непостижимый Процесс, присутствуют в этом гноящемся разорении, в этом безысходном запустении? Здесь повсюду отсутствует причина, нигде нет творчества, кроме этого негасимого огня, этого духа Божьего в сердцах людей… который может потерпеть неудачу… может проиграть… который, как мне кажется, проигрывает.

3

Он замолчал. Доктор Баррак прокашлялся.

— Я не хотел бы показаться косным, — сказал доктор Баррак. — Я хочу уважать глубокие чувства. Глубокие чувства следует уважать… Но в собственной своей жизни я никак не могу придавать серьезное значение фразе: «Дух Божий в сердцах людей». Это, пожалуй, противоречит моим привычкам беспокоиться о пациенте, но это так интересно… это настолько исключительный случай. Мне хотелось бы спросить у вас, мистер Хас, откровенно — вкладываете ли вы в эти слова нечто намного большее, нежели в обычную фразу?

Ответа не последовало.

— Слова, — произнес мистер Дэд, — это всего лишь слова. Если бы мистер Хас провел хотя бы три военных месяца, руководя крупным промышленным предприятием…

— Мой разум настроен скептически, — продолжал мистер Баррак, удостоверившись, что мистер Дэд не слишком стремится заканчивать свое высказывание. — Я предпочитаю вещи, которые я мог бы ощутить и пощупать. Я агностик по своим убеждениям, по привычкам и профессии. Прирожденный Фома Неверующий. Но там, где речь идет о мироздании, мистер Хас во многом оказывается таким же агностиком. Даже больше. Он сомневается, есть ли во всем этом хотя бы следы какого-то плана или цели. То, что я называю Процессом, он называет бурным запустением. Он видит Хаос все еще находящимся в ожидании Творца. И затем он выдвигает против этого свой неугасимый огонь, этот Дух Божий, который пылает в нем и только ожидает, когда он возожжет его в нас, как некий мятежный ученик Творца. Ну, и…

Доктор, нахмурившись, задумался над своими словами.

— Я хотел бы получить больше практической пользы от этого огня. Я признаю определенную поэтичность в этой идее, но я прямой и практичный человек. Покажите мне то, по чему я смогу опознать это пламя и узнавать его снова, когда опять его увижу. Я не хочу спрашивать, почему оно неугасимое. Мне незачем во все это влезать. Но что значит это неугасимое пламя среди реальных вещей и в нашей повседневной жизни? Каким-то путем оно связано и перемешано с преподаванием истории в школах. — Легкая нота насмешки заставила его взглянуть на лицо справа. — Это вовсе не шокирует меня своей странностью, как, похоже, оно задевает мистера Фара. Меня это интересует. Для этого есть свое основание. Но мне кажется, что несколько звеньев мистер Хас не показал и некоторые жизненные моменты он нам до сих пор не объяснил. Этот неугасимый огонь — есть нечто пылающее в мистере Хасе, и я догадываюсь из довольно широкой цепи намеков, что, по его мнению, он должен гореть во мне — и в вас, джентльмены. Это «нечто» должно заставить нас забыть наши небольшие персональные различия, заставить забыть о самих себе и включить нас в общий строй, направленный против чего-то. Против чего? — это мой первый вопрос. Я не вижу силы или ценности, ради которой мы встали бы в этот строй. Мне кажется, что мы сражаемся друг с другом по необходимости и в согласии каждый со своей натурой. И в этой борьбе мы отполировываем друг друга и заостряем наши грани. Я считаю, что из этой борьбы за существование возникают все более совершенные и лучшие вещи. Их, может быть, и нельзя считать лучшими по каким-то определенным стандартам, но по стандартам Процесса они таковыми являются. Порою мельницы Процесса могут показаться нам непреодолимо жестокими, высокими и беспощадными; все зависит от масштаба. Однако мистер Хас не верит в эту борьбу. Он хочет взять людские умы и обучить их так, чтобы они перестали бороться друг с другом, а жили и работали все вместе. Для чего? Это мой второй вопрос — для чего? В моей идее постоянной борьбы, непрестанно длящейся ради всеобщего улучшения, есть рациональное зерно. Эта идея, во всяком случае, дает нам направление и ведет нас куда-то; но я не вижу рациональности в заявлении, что мы по-прежнему будем бороться, и даже упорнее, чем прежде, но в то же время должны прекратить ту битву, которая двигает жизнь вперед. В этом заключается парадокс мистера Хаса. Когда прекратится конкуренция и здесь, и за рубежом, когда птичка и ее добыча-еда придут к удовлетворительному взаимопониманию, когда этот дух его человеческого Бога будет править и в джунглях, и на море, то куда мы тогда направимся? Время будет разворачиваться по-прежнему. Но человек остановится. Мистер Хас смотрит на меня так, будто я несправедливо сужу о нем. Хорошо, тогда он должен ответить на мои вопросы: против чего поведет нас этот Человеческий Бог и для чего мы будем жить?

4

— Позвольте мне рассказать вам сначала, против чего борется Дух Божий, — начал мистер Хас. — Я не стану обсуждать, создал ли этот ваш Процесс какие-либо добрые вещи; все добрые вещи в человеке он создал наравне со злыми. Он творил их, не различая. В нас — в некоторых из нас — он создал волю к отбору случайно рожденного добра и к отделению его от случайно рожденного зла. Дух Божий вырастает из вашего Процесса так, как если бы он являлся его частью… За его исключением, добро и зло здесь невероятно перепутаны; добро расцветает в дурных вещах, а злые вещи и дела порой частично окупаются их добрыми последствиями. «Добро» и «зло» имеют значение только для нас. Процесс же безразличен; он создает, он разрушает, он благоприятствует, он досаждает. За свой собственный счет он сохраняет ничто и продлевает ничто. Он попросту беззаботен. Однако для нас он создал возможности. Жизнь есть возможность. Жизнь есть возможность до тех пор, пока мы держимся, вцепившись в жизнь и в Процесс, пока мы находимся в нем и пока он, Процесс, сделавшись снова неконтролируемым, в конце концов не выкинет нас прочь. Где-то в закоулке вашего ума, доктор, теплится надежда на счастливый исход, так же как и в мозгу сэра Элифаза. Я вижу глубже, потому что я не ослеплен здоровьем. Вы думаете, что за человеком придет некто вроде блестящего супермена? Здоровая иллюзия! Никто не появится за человеком, кроме самого человека, пока люди будут такими, какие они есть. Мы можем быть сметены с лица Земли с той же беззаботностью, с какой были созданы, и на смену нам придет что-нибудь другое, не обязательно лучшее и не обязательно худшее, просто другое, чтобы быть сметенным в свою очередь. И пока Дух Божий, который живет в нас, нс сможет поднять нас, чтобы мы захватили этот мир для Него и для себя, такой будет оставаться природа вашего Процесса. Ваш Процесс — это все еще хаос; человек — это пока возможность, преходящая возможность создания порядка в пустыне… Люди говорят и пишут об этой великой войне, которая сейчас раздирает мир, как о драматическом событии, имеющем важные последствия. Они говорят, что она была очищением, великим уроком, фазой истории, знаменующей конец войн и разделов. Так могло бы быть, но так ли это на самом деле и будет ли оно так? Чуть раньше я просил вас бросить прямой взгляд на реалии животной жизни, на жизнь в общих чертах, как мы ее знаем. Я думаю, мне удалось хоть немножко убедить вас, что не зря мне представляются пустым занятием поиски здесь какого бы то ни было естественного счастья. Бедные звери и другие создания обязаны страдать. А теперь я спрошу вас, что вытворяли и переносили люди во время этой войны? Ясно, что они показали исключительную плодовитость и сообразительность в изобретениях, а также удивительную способность к самопожертвованию и храбрость. Но все это, замечу, — равно как боль и агония, которой они подверглись, — мало чему или вовсе ничему не научило род человеческий, а эти их изобретения были использованы главным образом для его уничтожения. Единственный урок и единственное изменение к лучшему, которое может быть извлечено из этой войны, произойдет, если люди, воодушевленные Божественной храбростью, скажут: «С этими и им подобными вещами должно быть покончено…» Но я, увы, не ожидаю, что они это скажут. Зато я замечаю огромное количество человеческой энергии и способностей, которые были направлены и до сих пор направлены на дела, ведущие прямо к пустоте и погибели. Самой опустошительной вещью в этой войне оказалась не глупость и не жестокость, но черта извращенности, проходящая через нее. И, вопреки оскудению интеллекта, вызванного войной, вопреки абсолютной неспособности добрых сил жизни задержать войну и закончить ее, я предлагаю вам взвесить тот разум и самоотверженность, которые были потрачены на такое действо, как газовая атака. Обратите внимание на искусность и отработанность во всех деталях; различные типы употребляемых снарядов, доведенные до совершенства устройства для замедленного выпуска газа с расчетом захватить людей неподготовленными после того, как они снимут свои маски. Один метод, особенно излюбленный теперь германцами, предусматривает одновременное использование двух типов газа. Они берут вначале не слишком смертоносный, но очень тонкий газ, который проникает под маску и вызывает тошноту и позывы к рвоте. Человека охватывает страх, что рвота может засорить фильтр маски и он задохнется, — и тогда он срывает свою защиту в приступе паники. И туг второй газ, более ядовитый, более смертельного типа, вступает в действие. Его человек вдыхает полной грудью. У него перехватывает дыхание; он понимает, что наделал, но уже поздно. Смерть уже схватила его за горло, и до самого конца он испытывает ужаснейшие муки и страдания. Он кашляет, шатается, падает, корчится на земле в судорогах и смертной рвоте… И умирает, напрягаясь и хрипя, с выпученными глазами… Вот как людей убивают сейчас; и это всего лишь один из множества способов, отвратительных, недостойных и чудовищных, но интеллигентных и технически совершенных… Вы не станете отрицать, доктор Баррак, что упомянутая замысловатая смесь является одним из последних плодов вашего Процесса. К ней ваш Процесс и подвел людей от мотыги и пастушества неолитических времен.

Теперь скажите мне, как дальнейший прогресс человечества в каком бы то ни было направлении закреплен этим утонченным цветком Процесса? Интеллектуальная энергия, индустриальная мощь использовались без ограничения, чтобы сделать возможным этот ужас; огромное количество храбрых молодых людей изуродованы или убиты. Есть ли в этом какой-нибудь отбор? Можете вы вообразить себе, что, шагая вдоль этих шеренг, люди вообще придут хоть куда-нибудь?

Почему они делают такие вещи?

Ими не руководит всеобщая тяга к злу. Если вы возьмете серию исследований и разработок, проведенных в последнее время по использованию ядовитых газов, вы обнаружите, что эти работы велись преимущественно дружелюбными, честными и добродетельными, благонамеренными людьми. Каждый из них вложил свою частицу, как сказал бы мистер Дэд; каждый из них, используя вашу фразу, доктор, был самим собой и воспользовался своим дарованием в соответствии с движением мира вокруг него; каждый из них, сэр Элифаз, честно воспринимал мир таким, каким он его находил. Они жили в неинформированном мире без общего взаимопонимания и коллективного плана, в мире, не ведающем о своей настоящей истории и не имеющем концепции будущего. И в эти ужасы они сползли из-за недостатка мирового образования. Из совершенных ужасов не было извлечено никакого урока, и не возникла никакая воля по той же самой причине. Каждый человек живет невежественно в своих собственных обстоятельствах, от куска до куска хлеба, изо дня в день, во власти то одного, то другого болтуна-политикана.

Позвольте мне привести еще пример пути, по которому человеческие способности и энергия, если их предоставить самим себе — без координации, без общего базиса и цели, без Бога, — кинутся в тупики и закоулки обычных ужасов; позвольте мне немножко напомнить вам о том, что такое подводная лодка и что она собой знаменует. В этой стране мы вспоминаем о подводной лодке, как об орудии убийства; но мы думаем о ней как о чем-то занятно придуманном и, уж во всяком случае, не мучающем и нс уничтожающем тех, кто ею управляет. Я не стану напоминать вам истории, заполняющие наши газеты, и рассказывать о людях, тонущих ночью, о переполненных шлюпках, заполненных моряками и пассажирами, которые расстреливаются шрапнелью и топятся, о людях, которые пытаются выбраться из моря на нападающую подводную лодку, а у них отбирают спасательные пояса, чтобы они наверняка утонули после ее погружения. Нет, я хочу, чтобы вы подумали о подводной лодке как таковой. Есть род безумного поверья, что убийство, пусть даже жестокое, оправдывается выживанием убийцы; мы считали так, извиняя, к примеру, уничтожение коренных тасманийцев, которых пристреливали, если они попадались на глаза, или оставляли на их тропах отравленную пищу. Но чудо подводных лодок состоит в том, что они мучают и убивают собственные свои команды. Они явились чудесами недальновидной изобретательности германцев и их противников, послужившей для никому не выгодного, бессмысленного разрушения. Они примеры почти что квинтэссенции замысловатой бесполезности и ужаса, куда загнали человечество отдельные идеи о жизни, идеи о ее воинственной и соревновательной сущности.

Возьмем простого немецкого парня, с весьма недалеким умом, с обычной человеческой расположенностью к доброте и некоторой долей храбрости, ставшего в конце концов моряком на одной из этих лодок. Рассмотрим его случай. Вы найдете в нем пример того, что мы делаем для человечества. Ребенком он был сообразителен, способен, восприимчив. Был он также эгоистичен, жаден и подозрителен. Его было легко увлечь и легко напугать. Он любил делать вещи, если знал, как их делать; он был способен к привязанности и к обиде. Он был чистым листом бумаги, на котором можно было написать что угодно. Его учили родители, приятели, школа. Говорили ли они ему что-нибудь о великой истории человечества? О кровном братстве со всеми людьми? Сказали ли они ему что-либо об открытиях, об исследованиях, об усилиях и достижениях человечества? Нет. Они говорили ему, что он принадлежит к чудесной белокурой расе, единственной, которая что-то значит на этой планете. (Такая исключительная раса никогда не существовала; это всего лишь ложь, предназченная для истребления людей.) Все эти учителя внушали ему подозрительность, ненависть и презрение ко всем другим расам. Они набили его голову страхом и враждебностью. Все германское, как утверждали они, хорошо и блистательно. Все негерманское опасно и зловредно. Они взяли в пример несчастного актера — германского императора — и прославляли его до тех пор, пока он не засиял в мозгу этого парня подобно звезде… Мальчишка рос моральным уродом; его способности к преданности и самопожертвованию свелись к фанатической лояльности по отношению к кайзеру и ненависти ко всему иностранному. Пришла война, и юноша выказал огромное желание отправиться туда, где он нужнее всего. Ему сказали, что война субмарин — верный способ нанести врагам его страны завершающий удар. Служить на подводной лодке — значило быть на острие копья. Он считал, что напрасно надеяться быть принятым на такую жизненно важную службу, на которую могут рассчитывать разве только принцы. Но ему повезло; он был признан годным. Его стали готовить на подводника… Я не знаю, джентльмены, насколько глубоко вы помните вашу юность. Директор школы, пожалуй, лучше помнит свои юные годы, чем другие люди, потому что ему непрерывно напоминают о них. А ведь это время самых чистых помыслов, безграничных амбиций, острого, едва пробудившегося чувства красоты. И молодой человек видел себя героем, сражающимся за своего полубожественного кайзера, за дорогую Германию, против холодных и злобных варваров, сопротивляющихся ей и готовых ее погубить. Он прошел через муштру и обучение. И вот он в первый раз спустился внутрь подводной лодки через узкий люк. Это была несколько холодная, но чудесная, волшебная машина. Как могло это средоточие изобретений, усовершенствований, прекрасных металлических деталей, замечательного технического мастерства не быть воплощением правоты? В его голове роились видения, в которых гордые вражеские боевые корабли, получив сокрушительный удар, переворачивались и тонули в морских волнах, а он наблюдал за делом своих рук сурово и гордо, со сдержанным ликованием и чувством, что Германия отмщена…

Вот как было сформировано его сознание. Сознание такого рода создано и создается в мальчиках повсюду в мире… Вся беда в том, что нс существует общего плана, — каждая личность при воспитании этого мальчика, так же как и каждая личность при создании подводной лодки, должна «быть самой собой» и «внести свою долю», следовать собственным побуждениям и интересам, не обращая внимания на целое, невзирая на любой план или цель в делах человеческих, не ведая о Духе Божьем, который мог бы объединить нас и повести к общему употреблению всех наших способностей и энергии.

Но позвольте мне продолжить историю нашего молодого человека… Наступил день, когда он осознал реальный смысл работы, которую выполнял на своем посту. Он стоял у одного из орудий субмарины во время атаки на какой-то несчастный грузовой пароход. И тут ему стало ясно, что война, которую он ведет, это не героическая схватка за величие или превосходство, а простое уничтожение морского транспорта. Он видел расстреливаемый маленький корабль, видел, как ранили и убивали несчастных людей, и это были не тираны морей, а обычные моряки — такие же люди, как и он. Он видел, как их шлюпки разлетались на куски. Обычно такие затопления происходили на рассвете и при закате солнца, при стелющемся свете, создававшем мир черных линий и силуэтов, раскачивающихся на медленной зыби холодно сверкающих волн. А маленькие черные предметы, барахтающиеся и пропадающие среди обломков, как он с недоумением осознавал, были головами людей, его братьев…

Для сотен тысяч людей, вступивших в эту войну с ожиданием ярких, романтических и потрясающих переживаний, первое совершенное ими убийство обернулось ужасной потерей иллюзий. И ни для кого эта потеря не была такой острой, как для экипажей подводных лодок. Ощущение своей правоты и чистоты, которое вдохновляет людей на битву, должно исчезнуть полностью при этом первом взгляде на реальность. Наш моряк должен был спросить себя: что я делаю?.. Ночь, наверное, он провел без сна и в ужасном сомнении, а перед глазами у него стоял все тот же вопрос…

Мы в этой стране слишком часто браним команды германских субмарин. Но большинство из нас, оказавшись на их месте, были бы вынуждены делать то, что делали они. К работе, которой им пришлось заниматься, они подошли шаг за шагом, логически, неизбежно, потому что наш мир был согласен плыть по течению ложных предпосылок и непродуманных допущений, касающихся национальностей, рас и общего порядка вещей. Такие события случились потому, что техническое образование людей было поставлено лучше, чем их историческое и социальное образование. Как только люди оказались не в состоянии воспринять идею единого человеческого общества и потеряли контакт с этой идеей, которая является сущностью всей истинной истории и основного учения Бога, сползание их к таким организованным мерзостям сделалось неизбежным. Люди в нашей стране, которые так же непоследовательны в своем мышлении и подобным же образом склонны к сползанию в родственные тупики поведения, должны были бы подвергнуть этих людей с подводных лодок пыткам, чтобы показать превосходство своих собственных моральных стандартов.

Но эти люди и на самом деле выносят пытки. Побудем еще чуть с моим парнишкой на подводной лодке. Я попытался представить вам его раненую совесть в момент, когда его субмарина совершала убийство. Однако такие эпизоды не слишком часты. Большую часть времени лодка находится под водой и является объектом охоты. Поверхность моря кишит враждебными судами; гидропланы и наблюдательные шары ищут ее. Каждый раз, когда субмарина поднимается чуть ближе к поверхности, ее могут заметить с гидроплана, и тогда с неба на нее обрушится сокрушительный удар. Даже тогда, когда она погружается глубже предела видимости в мутные воды Северного моря, шум винтов выдает ее присутствие подслушивающим аппаратам, а удачная глубинная атака может закончить ее карьеру. Я хочу, чтобы вы подумали о повседневной жизни этого юноши в подобных условиях. Я хочу, чтобы вы поняли, куда ведут его ложные идеи — не его идеи, а те ложные идеи, что правят в окружающем мире.

Метод обнаружения путем прослушивания постоянно совершенствуется, и теперь наши миноносцы могут гонять подлодку порой по шестнадцать-семнадцать часов, следуя за ее звуками, как гончая преследует свою жертву по запаху. В конце концов, если субмарина не может стряхнуть с хвоста преследователей, ей приходится подняться на поверхность и вступить в бой или сдаться. Это самая странная игра в жмурки, в которую когда-либо играли человеческие существа. Подводная лодка петляет и изворачивается, в свою очередь прислушиваясь к шумам охотников на поверхности. Приближается или затихает звук их двигателей? Хотя можно опуститься на грунт и отлежаться в тишине на илистой отмели, подводная лодка и в таком положении все же тратит электроэнергию, так что неизбежно ей приходится выходить на поверхность и перезаряжать батареи. Команду лодки по возможности держат в неведении о ходе охоты. Намеки моряки извлекают из страха или раздражения своего командира, из поспешности или разноречивости его приказов. Что-то происходит — они точно не знают — что, но понимают, что дело может кончиться плохо. Если преследователи предпринимают глубинную атаку, они знают о ней наверняка по ударам кулака смерти, который отыскивает их в темноте… Страх глубинной атаки всегда преследует воображение подводника. В любой час без предупреждения может раздаться гул, и удар известит его, что разрушительная сила напала на их след. Хрупкое судно швыряет и раскачивает с носа на корму, людей бросает во все стороны. То же происходит и с нашим юношей. Он осыпает руганью проклятых англичан. И если вы серьезно подумаете, то кого еще ему остается проклинать? Чуть глубже — и заклепки начинают поддаваться, пропуская струйки воды под давлением в несколько атмосфер. Еще чуть глубже — и вода начинает проникать сквозь трещины и дефекты металла, воздух сдавливает легкие, начинается затяжная борьба лодки со смертью, и через несколько часов беспомощных страданий она задохнется и утонет, как крыса в затопленном туннеле…

Подумайте о жизни в бесконечном дурном предчувствии в этом ограниченном пространстве под толщей воды. Воздух здесь почти всегда спертый, и в нем ощущается что-то ядовитое. Любого рода несчастье может приключиться в этой консервной банке, полной механизмов, готовых изрыгнуть удушливые испарения или вредоносные газы. Струя хлора, например, может уведомить команду о протекших аккумуляторах. При первом же дуновении хлора подводная лодка должна подняться, невзирая на любой риск… И нигде ни малейшего сухого местечка. Поверхности всех аппаратов и переборки запотевают непрерывно; за исключением тех мест, где механизмы выделяют немного тепла, всю конструкцию пронизывает влажный холод. Вы когда-нибудь видели толстый пласт китового жира? Только с помощью такого чудовищного слоя изолятора киту удается удерживать тепло в своем теле, вопреки холоду окружающей воды. Субмарина не может позволить себе никакого защитного слоя. В ней царит температура темных глубин. И эту жизнь в холоде, страхе, удушье, головной боли и тошноте едва может поддержать горячая и питательная еда… Подводная лодка перемещается очень легко; она, разумеется, не тяжелее и не легче той воды, в которой плывет, и, случайно коснувшись дна на мелководье, она подпрыгивает, как резиновый мяч на мостовой. Моряков внутри кидает в разные стороны и ударяет об аппараты.

Таковы черты повседневной жизни в субмарине, когда она остается под поверхностью. Теперь подумайте, к чему ведет всплытие. Она не всплывает, пока перископ не исследует небо и море поблизости. Вокруг чисто? Слава Богу. Она выходит на поверхность, и некоторые моряки подымаются наверх глотнуть чистого воздуха. Не все, потому что для всех не хватит ни места, ни времени выбраться наружу. Но счастливчикам, которые выбираются на крышки люков, удается даже погреться на солнце. Подняться на поверхность в спокойном открытом море вдали от всяких корабельных путей — это тайная мечта каждого подводника. Но предположите, что кто-то показался в виду. Тогда подводная лодка должна подниматься с чрезвычайной осторожностью. Этот кто-то выглядит как безобидное судно, как пассажирский лайнер, траулер, сухогруз. Но не окажется ли эта безобидность мнимой? Как знать человеку на субмарине, нет ли там пушки? Какая новая уловка охотников может скрываться под невинной маской? Пока корабль не уйдет на дно, подводники не будут уверены, что для них не припасен какой-нибудь неприятный сюрприз. Приближаясь к судну, они вынуждены оставаться в неведении относительно контратаки, которая может последовать. В результате эти люди боятся каждого корабля, с которым встречаются в море.

Поэтому стоит ли удивляться, что они ведут себя суетливо и истерично, что они проклинают и оскорбляют несчастных людей, которым предлагают утонуть, что они неожиданно начинают по ним стрелять и совершают другие странные и отвратительные поступки? Подводник — это не учтивый капитан на шканцах. Он вынужден жить в состоянии крайнего страха при интенсивной физической нагрузке, сталкиваться с огромным риском и получать приказы, вынуждающие его совершать такие позорные преступления, какие, казалось бы, ни один человек не может совершить. Он сам уже находится в аду.

Германцы делают все возможное, чтобы поддержать моральный дух команд. Английский капитан, проведший две недели в плену на одной из немецких субмарин и недавно отпущенный, рассказывает, что, потопив торговый корабль, они играли победные марши на граммофоне. Вообразите себе это мрачное празднество!

Неизбежный конец подводника, если он не окажется счастливчиком и не попадет в плен, это смерть, причем самая ужасная и медленная смерть. Поздно или рано она его все равно настигнет. Некоторые не возвращаются вообще из первого своего похода. Если же они вернулись, на берегу следует короткая попойка; и они тут же уходят снова. Возможно, они вернутся во второй раз, возможно — нет. Средняя продолжительность жизни подводной лодки — менее пяти походов в море. Из команд субмарин, открывавших подводную войну, до нынешнего дня дожили единицы. Когда наш самонадеянный юнец покидал свой дом в Германии, чтобы поступить на подводный флот, он отправлялся на верную гибель. Он узнал об этом постепенно из разговоров с товарищами по команде. Теперь до того трудно найти людей на такую гнусную работу, что только Германия ухитрилась добыть человека, которого использует до конца.

И каков же конец?..

Мне сообщили некоторые подробности о судьбе одной из подводных лодок, рассказанные двумя пленными, умершими на днях в Харвиче. Эта лодка была поражена миной, пробившей брешь в ее корме. Будучи не в состоянии выбраться на поверхность, лодка начала погружаться кормой вниз. Разумеется, в результате пробоины давление воздуха внутри лодки немедленно сравнялось с давлением забортной воды. С каждыми десятью ярдами погружения прибавлялось по четырнадцати фунтов на квадратный дюйм. Уши и кровеносные сосуды людей неожиданно подверглись чудовищному давлению. Они сразу же испытали жестокую боль в глазах и тяжесть в груди. Затолкав вату в уши и в ноздри, моряки попытались спасти барабанные перепонки. Теперь лодка не держалась на ровном киле. Люди удерживались за предметы или сползали по их поверхности. Они карабкались по наклонному полу, спасаясь от медленно приближающейся воды. Вода не бросалась на них, чтобы немедленно утопить, потому что воздуху некуда было выйти; вода подбиралась упорно и незаметно по мере того, как субмарина погружалась все глубже и глубже. Это был процесс медленного и сокрушительного затопления, неторопливо жестокий, как в рассказе Эдгара Аллана По; он мог бы продолжаться часами. Наступило время, когда погасло электричество и поднимающаяся вода остановила аппарат для подачи кислорода и поглощения углекислоты. Началось удушение. Задумайтесь, что должно было происходить в умах обреченных людей, столпившихся среди механизмов. В случае, описанном теми двумя пленными, несколько человек сами намеренно утопились в поднимающейся внутри лодки воде. А в другом случае лодка была найдена полной мертвыми людьми, погрузившими головы в воду, стоявшую внутри субмарины. Говорят, что подводники носят с собой яд на случай таких несчастий, как это. Но это не так — у них нет яда. Это слишком большой соблазн… Когда становится очевидно, что подлодка никогда не вырвется на поверхность, обычно предпринимается попытка спастись через люки. Люки можно открыть, поскольку давление внутри равно тому, что за бортом. Вода, разумеется, ворвется внутрь, и лодка камнем пойдет ко дну, но у тех людей, которые находятся ближе к люку, есть шанс выбраться на поверхность вместе с пузырями вырывающегося воздуха. Разумеется, начинается ожесточенная схватка за место поближе к люку. Это произошло как раз на той лодке, с которой были взяты те двое пленных. Открылся носовой люк. С нашего патрульного судна, крейсировавшего в этом районе, увидели выброс воздуха, а потом головы людей, барахтающихся на поверхности. Большинство из них кричали от боли. Все они, за исключением двоих, ушли под воду прежде, чем их успели подобрать. И эти двое умерли примерно через день. Они умерли, потому что почти мгновенно попали в обычную атмосферу из сжатого воздуха тонущей субмарины и ткани их легких разорвались. Они захлебнулись кровью.

Подумайте об этих бедных созданиях, умирающих в госпитале. Они были измучены приступами кашля и горловым кровотечением, но, должно быть, перед концом у них были минуты изнеможения и покоя, и они лежали, глядя на унылые стены палаты, и думали; когда они спрашивали себя: «Что мы наделали? Что сделал с нами этот мир? Он сделал из нас убийц. Он мучил нас и изнурял нас… А мы желали ему добра…»

Думал ли наш бедный юноша, умирая, о том, как строилась субмарина, о множестве изобретений и устройств, о терпении и самоотверженности, ушедших на изготовление этой беспощадной западни, в которую он в конце концов попал, я не могу сказать… Но он умер, наш немецкий юноша, который мечтал, питал амбиции, хотел служить и совершать храбрые благородные поступки… Так умерли по меньшей мере пять тысяч людей, англичан и немцев, в потерянных субмаринах под водами узких морей…

Такова история, и это правдивая история. Она более поразительна, чем судьба большинства мужчин и женщин мира, но отличается ли она по своей сути? И не поместилась ли вся жизнь нашего времени в этой истории? И не есть ли эта история о молодости, надежде и возможностях, сбитых с пути, шаг за шагом зашедших в мир неправильных представлений, а потом заброшенных в зло и сведенных вниз, к мерзости и смерти, всего лишь более яркое изложение того, что теперь является общей судьбой огромного большинства? И есть ли хоть один из нас, кто не был бы на свой манер внутри подводной лодки, творящей зло и влекущей к такому страшному концу?..

Каковы дела, которыми занимаются люди? Скольких из них можно уподобить нагруженным кораблям, служащим благу человечества? Подумайте о лжи и монополизации рынка, об оттеснении противников, перебивании цен, о профессиональной этике, которая позволяет грабить обычного человека! Наш вклад и наши усилия — намного ли это лучше, чем долгие интерлюдии под поверхностью; и когда мы поднимаемся наверх, чтобы торпедировать соперников и топить антагонистов, — как тут обстоят дела с нами? Моряки подводных лодок в сумерках смотрят на тонущих людей. Каждый день я смотрю на мир, тонущий в бедности и невежестве, на мир, омываемый морями голода, болезней и убожества. Нам были даны досуг, свобода и интеллект; что мы сделали, чтобы предотвратить все эти вещи?

Я говорю вам: весь мир — это субмарина и каждый из нас исполняет роль подводника. Дураки, которые вопят в газетах о жестокостях, совершаемых людьми с подводных лодок, не осознают своей собственной роли в этом мире… Мы могли бы жить под солнечным светом, в мире и безопасности, а живем в тесноте, холоде, мучительном страхе, потому что находимся в состоянии войны со своими товарищами по человечеству…

Но здесь, доктор, вы получаете ответ на первую часть вашего вопроса. Вы спрашивали, против чего борется Дух Божий в человеке. Он против тех умственных замешательств, того невежества, которое толкает жизнь в ужасный тупик, с которым Бог в наших сердцах призывает нас сразиться.

…Он взывает к нам в наших сердцах, чтобы спасти нас из слепых закоулков эгоизма, темноты, жестокости и боли, в которых род наш умрет. Он зовет нас на широкую дорогу, где ждет спасение!

5

Вялость, которая ранее была заметна в поведении мистера Хаса, пропала. Теперь он говорил более энергично; его глаза сияли, и на щеках появился румянец. Голос его был негромок, но речь ясна и больше не прерывалась тягостными паузами.

— Но ваш вопрос имеет две стороны, — продолжал мистер Хас, — вы спросили не только, против чего борется в нас Дух Божий, но и за что он борется. Куда ведет высокий путь? Я говорил вам о том, что считаю человеческую жизнь спутанной и растлевающей массой трагических переживаний; теперь же позвольте мне немного рассказать — если мои мучения еще дадут мне такую возможность, — какой могла бы стать жизнь на этой земле под властью Духа Божьего, нашего полководца.

Я предполагаю, что люди остаются такими, как они есть, и этот мир индивидуально сохраняется тем же самым; я не предусматриваю никаких чудесных перемен в человеческой натуре; но я допускаю, что события в прошлом прошли по другим руслам, так что в нынешнем времени значительно больше думающих, намного шире обмен мыслями, существенно улучшилось обучение. Я хочу видеть этот мир просто лучше образованным, так что везде, где пламя Божье могло быть возжжено, оно загорелось. Каждый получил образование. Объясню, что под образованностью я понимаю знание и понимание истории. Да, мистер Фар, спасение через историю! Каждый человек на земле, как я полагаю, должен быть обучен не только лишь писать, читать и считать, но ему должно быть дано все, что может быть сообщено просто и прямо о прошлой истории Земли, о нашем месте во времени и пространстве и об истинной истории человечества. Я не думаю, что существует какое-то более значительное знание о событиях, чем то, которым обладают люди сейчас, но вместо того, чтобы храниться в перемешанном виде во многих умах и многих книгах на множестве языков, допустим, оно было рассортировано и размещено понятно, так, чтобы им можно было легко воспользоваться. Никто никому не препятствовал ознакомиться с этим знанием, и никто его не искажал. Более того, я предполагаю, что вместо множества языков и диалектов все люди смогли освоить один язык, и прочесть одни и те же книги, и говорить на нем друг с другом.

Вы скажете, что это трудноосуществимые предположения, но нельзя назвать их невыполнимыми. Небольшое количество непоколебимых людей могут настолько решительно повернуть человечество к такому положению дел, что люди достигнут его примерно за дюжину поколений. Но представьте только, как могли бы отличаться условия в этом мире от наших. В мире, таком просвещенном и открытом с помощью образования, большинство жестоких раздоров, которые тревожат человечество, были бы невозможны. Люди и общины, ведущие себя как больные лихорадкой в бреду, ударяя медсестер, опрокидывая свою еду и лекарства и причиняя повреждения себе и другим, там жили бы, осознавая факт своего общего происхождения, общего наследия — потому что в конце концов в наших потомках все наши жизни должны встретиться снова — и своей общей судьбы. В этом более открытом и чистом воздухе пламя, которое и есть Бог, стало бы гореть намного ярче, ибо те из нас, кто не сумели узнать Бога, не узнали его из-за недостатка знания. Намного больше мужчин и женщин смогли бы посвятить себя счастливому труду на благо всего человечества, и то зло, которое есть во всех нас, было бы гораздо легче различить и проще держать в узде. Я сомневаюсь, чтобы в каком-то человеке было только сплошное зло, но в нашем темном мире добру чинятся препятствия, а самопожертвование высмеивается. Дурные примеры завершают то, что начато слабым и бесцельным обучением. Таков наш мир, в котором безумие и ненависть воплями заглушают здравомыслие. Только решительность наставников и учителей дает надежду изменить этот порядок. Чем можно надеяться изменить это, если не обучением? Неужели вы не можете осознать, что значит здесь обучение?..

Когда я предлагаю вам вообразить образованный и обученный мир вместо этого старого традиционного мира ничем не сдерживаемых страстей, алчности и подлого скотства; представить мир, обученный людьми, вместо мира, оставленного в забвении продажными душами, я не требую от вас, чтобы воображали какие-то чудесные изменения в человеческой природе. Я прошу вас только предположить, что каждый разум получил наибольшее просвещение, какое только было возможно, вместо прежнего затемненного и отуманенного состояния. Каждому должен быть предоставлен верный шанс стать лучшей версией самого себя. Каждый обязан жить в свете проницательнейшего самонаблюдения и откровеннейшей взаимной критики. Естественно, мы будем жить под управлением бесконечно более здоровых и более заботливых учреждений. Такое положение вещей в действительности не будет ни в коей мере смягчать естественное тщеславие или натуральное себялюбие; оно не отберет у алчного человека его жадность, у дурака его глупость, у эксцентрика его чудачества, у похотливого его вожделения. Но оно отберет у них оправдания и места, где они могли бы спрятать свои пороки; оно осветит их изнутри и окружит кольцом света; оно превратит заключенное в них зло в род болезни, от которой они в их светлые моменты готовы будут лечиться и будут бояться заразить ими других. Это тот мир, который такие, как мы, наставники и учителя, имеющие среди нас негасимое пламя Господне уже возжженным в сердцах, создают уже сейчас, поколение за поколением, вопреки поражениям, а иногда и вопреки надежде; такова работа, возложенная на нас сейчас Богом. И по мере того, как мы прилагаем старания для этих перемен, перед человечеством открывается перспектива на пути к величию…

В этом, нынешнем мире люди живут, чтобы быть самими собой; обладая своими жизнями, они теряют их; в мире, который мы стремимся создать, они отдадут себя Богу человечества и так обретут настоящую жизнь. Они, по сути, изменят свои учреждения и их методы так, что все люди смогут быть использованы с наилучшим эффектом в общей работе человечества. Они возьмут эту маленькую планету, которая раздирается на лоскуты владений, и сделают ее снова единым садом…

Наиболее озадачивает в людях нынешнего времени отсутствие у них понимания гигантских возможностей силы и счастья, которые предлагает им наука…

— Тогда почему мы не обучаем науке? — перебил его мистер Фар.

— … При условии только, если они объединят свои усилия. Они понапрасну пытаются решить проблемы материального порядка, не разрешив своих социальных и политических проблем. Когда они будут решены, механические и технические трудности окажутся несущественными. И это не оккультный секрет; это простая и объяснимая вещь сегодня; мир сможет обеспечить в достатке пищей и досугом каждое человеческое существо, если только всемирное обучение духу единства сможет преодолеть импульс раздора. И кроме того, станет возможным улучшение общественного здоровья, и неизмеримо повысится общий уровень счастья. Взгляните просто на мир, каков он есть сейчас. Большинство человеческих существ, если они не умирают безвременно, то в большей или меньшей степени страдают от расстройств, которых можно было бы избежать; либо они больны, либо выздоравливают. Им причиняют страдания или уродуют определенные заболевания крови, которые также можно было бы предотвратить. Они оказываются малорослыми или ослабленными из-за легко устранимого недостатка питания. Они становятся вялыми и хилыми из-за плохого жилья, плохой одежды, монотонной работы, от неуверенности и страха. Немногие могут порадоваться достаточно долгим периодам элементарного счастья, которое, естественно, сопутствует физическому здоровью. Это почти повсеместное понижение тонуса, которое не беспокоит нас лишь потому, что мы не способны вообразить себе лучшее состояние, означает огромную потерю человеческих возможностей, уменьшение работоспособности, отсутствие оптимизма. Отдельно взятые усилия никогда не помогут людям выбраться из этого болота недомоганий. В Уолдингстентоне мы имели наилучшие гигиенические условия, какие только могли создать, принимали все меры предосторожности, и все равно не проходило и года без того, чтобы наша работа не была парализована или задержана какой-нибудь эпидемией; в одном году инфлюэнцей, в другом — корью и так далее. Мы-то свои предосторожности принимали, но горожане, особенно в бедных кварталах, — нет, да и не в состоянии были об этом позаботиться. Я сам думаю, что ущерб от этих круглогодичных маленьких недомоганий значительно больше, чем от больших эпидемий, которые время от времени проносятся по миру. Но все подобные бедствия, большие и маленькие, при достаточном мировом единодушии могут быть абсолютно изгнаны из человеческой жизни. При достаточном единодушии и под разумным руководством люди могут загнать все эти заразные болезни одну за другой в регионы, где они являются эндемичными и откуда они пока начинаются снова и снова, беспокоя мир; а затем могут вытоптать их там навсегда. Сейчас этому мешает не отсутствие знания, а недостаток соответственно разработанного образования, которое дало бы людям во всем мире взаимопонимание, доверие и волю, необходимые для такого коллективного предприятия.

Страдания и взаимная жестокость среди животных, без сомнения, являются частью общей бесцельности природы, но люди в состоянии совершить подстановку цели для этого бесцельного процесса; они уже обладают всеми знаниями и всеми ресурсами, необходимыми, чтобы выбраться из этих тупиков неверных действий, страданий и вздорной тщетности, в которые они заталкивают друг друга. Но они не делают этого, потому что не были соответственно образованы и теперь не получают необходимого образования, необходимого для здравого взаимопонимания и общих усилий. Масса их коллективной мощи распадается и тратится в жалких ссорах и подозрениях, в войне и приготовлениях к ней, в судебных процессах и пререканиях, уходит на создание маленьких стерильных частных запасов богатства и силы, на торгашество, на глупые преследования и противостояние и на тщеславие. И не только то поражает, что они живут в состоянии неизменной зараженности, с плохим здоровьем и дурными характерами, в плохих жилищах и ужасных моральных условиях в то время, как над ними готов просиять свет и до здоровья и величия буквально подать рукой, но и то, что все возможные блага, полученные ими, могут стать всего лишь прелюдией для еще больших достижений.

Но кроме победы над бедностью, грязью и убожеством жизни, которая наступит в результате разумного использования тех сил и качеств, которыми люди обладают сейчас, возможен огромный рост ощущения счастья от удовлетворенности своим участием в единой постижимой общности благодаря тому, что каждый знает свою роль — и важную роль — в бессмертной и всемирной задаче. Всего лишь горстка людей в наше время может смотреть с удовлетворением на смысл и образ своих жизней. Немногие учителя, пожалуй, отдают себе отчет в том, что служат Господу должным образом, немногие научные исследователи, немногие врачи, строители мостов и машин, немногие сельские производители, моряки и прочие. Они могут верить, что делают нечто необходимое или строят то, что сохранится на долгое время. Но большинство мужчин и женщин нашего времени подобны животным, запертым в туннеле; они следуют своим обычным и основным занятиям, они торгуют, посредничают и оспаривают; и нет мира в их сердцах; они потакают своей похоти и ищут возбуждения; они знают, что проводят свою жизнь втуне и не имеют способа к бегству. Этот мир полон недовольства и злоупотреблений, насмешек и злобы, жалких уловок, попыток выпутаться, напрасного притворства и зла без всякого проблеска удовольствия, поскольку слепая Природа изрыгает этих людей в бытие, в котором нет света, чтобы направить их шаги. Хотя в ней существуют труд для исполнения каждому, простая причина для этого труда и счастье от его совершения.

Я не знаю, осознает ли кто-нибудь из нас, какое значение может иметь для рода человеческого систематическая организация людского разума для работы над исследованиями. Люди говорят о чудесах, которые научная работа дала нам за последние два столетия, о чудесах, от которых мы по большей части пришли в слишком большое смятение и оказались слишком оглуплены, чтобы воспользоваться ими и собою полностью. Но то, что до сих пор добыто научными исследованиями, можно считать только малым задатком того, что научные исследования могут дать человечеству теперь. Все знание, которое отличает наш сегодняшний день от мира королевы Елизаветы, было результатом труда нескольких десятков тысяч людей, по большей части бедных, работавших при нехватке материалов и в ограниченные сроки в мире, который не понимал их и мешал им работать. Многие сотни тысяч одаренных людей, которые могли бы добиться глубочайших познаний в научной работе, не получили образования или возможностей использовать свои таланты. Но в мире, проясненном и понимающем, исследовательская сеть потеряла бы лишь немногих из ее прирожденных служителей, была бы обеспечена быстрейшая и точнейшая передача результатов от работника к работнику, охотнейшая помощь и почет каждому дарованию. Бедная наука, которая движется сейчас среди наших преступлений и беспорядка как плохо подправленная дурно пахнущая керосиновая лампа в темной пещере, в которой люди заняты дракой и воровством; ее перехватывает то один человек, то другой, так часто, чтобы не помочь насилию и грабежу, в то время, когда ее мерцающий свет мог бы стать подобен восходу солнца в яркое летнее утро. Мы не осознаем, что может сделать человечество за короткий период. Наша власть над материей, власть над жизнью, власть над самими собой могут возрастать год от года, день ото дня. А вот я, претерпев огромные страдания, ожидаю здесь сомнительной операции, от которой могу умереть. Это не обязательно должно было получиться так. И все мы здесь сидим в жаре и духоте, в этой плохо обставленной и плохо проветриваемой комнате с окнами на мерзкий пустырь. Это тоже не обязательно должно быть так. Таково уж свойство наших дней. Я сижу здесь, скрученный болью, в преддверии смерти, потому что человечество допустило мои страдания… Всего этого можно было бы избежать… Но не всегда будут продолжаться такие вещи, не вечно нам подвергаться издевательствам врага человечества…

И такое знание и сила и красота, о которых мы, бедные наблюдатели перед рассветом, можем только догадываться, будут не чем иным, как началом всего того, что возникнет из этих теней и этих мучений. Не навечно жизнь будет оставаться, как на необитаемом острове, заключена на этой планете среди холода и невероятной пустоты пространства. Для вас всех еще не ясно, отчего человек, несмотря на все достигнутое, находится всего лишь в начале своих достижений? Что теперь он возьмет свое тело и свою жизнь и сплавит их в своей воле и что он возьмет себе радость и красоту, как девушка срывает цветок и вплетает себе в волосы. Вы сказали, доктор Баррак, что, если промышленная конкуренция между людьми прекратится, придет конец и роду человеческому. Но вы сказали это, не подумав. Ибо когда коллективная воля настолько вырастет, то больше не будет слепого выталкивания в жизнь и слепой схватки за право в ней удержаться, как у толпы, загнанной в тупик. Качества, которые служат великим целям человечества, будут пестоваться и взрастать; мужчинам и женщинам, обладающим такими качествами, в крайнем случае будет внушаться понимание их необходимых пределов и ограничений. Вы сказали, что, когда люди перестанут конкурировать, они остановятся. Пожалуй, это верно в том смысле, что они прекратят свои междоусобные войны; тогда, и только тогда, человечество сделает рывок вперед. Сила и красота людей будет быстро расти, с каждым поколением, и это коснется не только человечества. Весь этот мир человек сделает садом для себя, управляя не только собственным родом, но и всеми тварями, вытесняя из жизни жестокость, делая других милосердными и сдерживая их своей рукой. Мухи и москиты, шипы и яды, грибки в крови и ящур среди скота — с этими напастями он решительно покончит. Он отберет у атомов их энергию и секреты у глубин пространства. Он разобьет стены своей тюрьмы посреди космоса. Он шагнет со звезды на звезду, как сейчас мы перешагиваем с камня на камень, переходя ручей. До тех пор, пока он не встанет в свете Божьего присутствия и не посмотрит своему противнику и насмешнику прямо в лицо.

— О, Ravins! — внезапно прорвало мистера Дэда, который больше не мог утерпеть.

— Вы можете подумать, что мой мозг в горячке, потому, что мое тело страдает; но уверяю вас, мой разум никогда не был так ясен, как сейчас. Это так, словно я уже наполовину покинул свою ничтожную жизнь, которая поддерживала меня так долго. То, что я рассказываю, — не бред, а реальность. Мир предназначен для человека, звезды на своих путях — тоже. Если он последует за Богом, который призывает его, и примет дары, предлагаемые Господом. Когда я сижу здесь с вами и рассказываю вам об этих вещах, они становятся настолько ясными для меня, что я не могу понять вашего молчания и того, что в вас не загорается — как во мне — пламя Божьего предназначения…

Он резко замолчал. Казалось, что его силы подошли к концу. Подбородок его опустился, и голос, когда он снова заговорил, был голосом слабого и измученного человека:

— Я говорю… говорю… И тогда опустошающий смысл действительности ударяет, как разрушительный шквал, в мой мозг и моя маленькая лампа надежды угасает…

Это похоже на то, что великий супостат осадил мой мир, передразнивая каждую фразу, которую я употреблю, и каждое мое действие…

Мистер Хас глубоко вздохнул.

— Я ответил на ваши вопросы, доктор? — спросил он.

6

— Вы говорили о Боге, — сказал доктор Баррак, — но то, о чем вы рассказывали, как о Боге, разве это на самом деле то, что люди подразумевают под понятием «Бог»? Мне кажется, как я уже сказал вначале, это всего лишь персонализация доброй воли в каждом из нас всех. Зачем вводить Бога? «Бог» — это слово, ассоциируемое с разнообразными черными и жестокими делами. Оно вызывает мысли о клерикалах, об ортодоксии, о религиозных преследованиях. Почему вы не назовете эту направленную вперед и ввысь силу Гуманностью? Почему не назовете ее Духом Человечества? Тогда, возможно, и такой агностик, как я, мог бы ощутить определенное согласие с вами…

— Но ведь я уже показал вам, что это не гуманность и не дух человечества. Человечество, дух людской создал отравляющий газ и субмарину, дух человека завистлив, агрессивен и пристрастен. В Человечестве укоренились алчность и конкуренция, а в духе человеческом страх и ненависть, секретность и скрытность, они по большей части творят его и приказывают ему. Но тот дух, что сияет во мне, то пламя, которое я называю Богом, было зажжено, не знаю как, оно пришло словно бы извне.

…Я пользуюсь фразами, — продолжал мистер Хас, — которые приходят мне в голову уже готовыми. И я склонен согласиться с вами в том, что я говорю порой метафорически и расплывчато, и я это знаю… Этот дух, входящий в жизнь, — он больше похож на личность, чем на процесс, и я называю его «Он». И Он — не свойство, не аспект вещей, но выбор между ними… Он охватывает, выявляет и утверждает все, что благородно в естественных импульсах разума. Он осуждает жестокость и всяческое зло…

Я не стану пытаться объяснить то, чего я объяснить не могу. Может быть, этот Бог всего лишь предчувствуется в жизни. Может быть, вы правы, доктор Баррак, что этот огонь, который я ощущаю в сердце как Бога, является таим же результатом вашего Процесса, как и все остальные явления в жизни. Я не стану спорить с этим. То, что я рассказываю вам сейчас, воспринимается мною скорее не как вера, а как чувство. Мне представляется, что жажда творчества, горящая во мне, отличается по своей природе от слепого материального Процесса, что эта сила противодействует силам беспорядка… Но что я знаю наверняка, это то, что, загоревшись однажды в человеке, она подобна всепожирающему пламени. И если оно однажды возгорелось в человеке, с тех пор его разум охвачен огнем. Оно правит его совестью с непреодолимой силой. Оно требует от него прожить остаток жизни, работая и борясь за единство, освобождение и торжество человечества. Он может оставаться посредственным, трусливым и низким, но он уже знает, для чего он живет… Некоторые древние фразы чудесным образом живут до сих пор. Нутром моего сердца я знаю, что мой Спаситель жив…

Он резко замолчал.

Доктор Баррак не был готов к ответу, но упрямо покачал головой. Эти обветшалые от времени фразы были ненавистны его духу. Для него они имели привкус ханжества, поиска благоволения устаревших и дискредитированных сил. Через такие бреши суеверия просачиваются вновь в тщательно огражденные от них умы. Хотя мистер Хас был трудным противником в словесной схватке.

— Нет, — поспешил ответить доктор Баррак, — нет…

7

Судьба, однако, пришла на помощь доктору Барраку.

Маленькая конференция в «Морском виде» ощутила присутствие новой личности. Это был резкий, рассерженный и распаренный мужчина небольшого роста с живыми темно-карими глазами, загорелым лицом, щеточкой усов серо-стального цвета и выступающей нижней челюстью. На нем были серо-голубой светлый костюм и светло-коричневые ботинки. В руке он держал светло-коричневый кожаный саквояж.

Сначала он появился за окном, что-то выкрикивая вне пределов разборчивой слышимости. Выражение его лица было богохульным. Он угрожающе размахивал своим саквояжем.

— Боже, Боже! — вскричал доктор Баррак. — Сэр Алфеус!.. Я совсем забыл о времени!

Он кинулся вон из комнаты, и вскоре послышалось шарканье в коридоре.

— Меня должны были встретить, — сказал сэр Алфеус, входя. — Меня должны были встретить. Смешно притворяться, что вы не знали, который час. Врач общей практики всегда знает время. Это его первая обязанность. Я не могу понять неучтивости этого приема. Я был вынужден проделать путь до вашей операционной, доктор Баррак, без сопровождающего; ни одного свободного кеба от самой станции. Мне пришлось пройти всю улицу по жаре, читая названия на воротах — в большинстве смешные и банальные имена: «Хадж», «Тимьяновая отмель», «Кедры» и «Капернаум», и все бок о бок! Это хуже, чем у Фрейда.

Доктор Баррак сконфуженно и невнятно продолжал извиняться.

— Мы здесь беседовали, сэр Алфеус, — произнес сэр Элифаз, выдвигаясь вперед, словно для того, чтобы защитить доктора от вызванного им специалиста, — по некоторым весьма захватывающим темам. Этим только можно извинить нашу небрежность. Мы обсуждали образование — и Вселенную. Судьба, свобода воли, абсолютное предназначение… Не каждый строительный подрядчик может цитировать Мильтона.

Великий хирург окинул взглядом обладателя патента на теманит.

— Судьба — вздор! — вдруг резко и грубо выпалил сэр Алфеус. — Это никоим образом не извиняет того, что меня не встретили.

Его маленькие светлые глаза обежали собравшихся и распознали среди них мистера Хаса.

— Что?! Мой пациент не в постели! Даже не в постели! В постель, сэр! Немедленно в постель!

Он исключительно резко обошелся с доктором Барраком:

— Вы, сэр, относитесь к операции весьма легкомысленно!..