Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе

1

Прошло три недели.

Никогда раньше не было столь успешной операции в практике ни у сэра Алфеуса Менго, ни у доктора Баррака. Опухоль, которая была удалена, оказалась незлокачественной; диагноз «рак» не подтвердился. Мистер Хас все еще лежал пластом на своей кровати в доме миссис Крумм, но он уже был способен читать книги, письма и газеты и проявлял интерес к делам.

Удаление этой болезненной опухоли произвело очень большие изменения в его душевном состоянии. Он больше не ощущал присутствия невидимой враждебной силы, нависшей над всей его жизнью; его прежнее мужество вернулось. И этот мир, который, казалось, устроил против него заговор несчастий, теперь вновь внушал надежды. Последнее крупное наступление немцев на Париж окончилось крахом в результате контрнаступления маршала Фоша; каждое утро газеты сообщали о новых победах союзников, и мрачная тень германского империализма больше не омрачала виды на будущее. Воображение людей перешло в фазу рациональности и великодушия; идея организованного мира во всем мире захватила миллионы умов; теперь возникла перспектива нового и лучшего века, казавшаяся невероятной в те недели, когда болезнь мистера Хаса начала свое нападение на него. Но это было не просто общее облегчение, пришедшее взамен дурных предчувствий. Его финансовое положение, к примеру, рухнувшее в результате одного несчастного случая, восстановилось с помощью другого. Дальний кузен мистера Хаса, для которого, однако, мистер Хас оказался самым ближайшим родственником, умер от размягчения мозга после карьеры, состоявшей из почти слабоумных спекуляций. Свою собственность он завещал частично мистеру Хасу, а частично Уолдингстентонской школе. За несколько лет до войны он позволил себе дикую покупку обесцененных акций медных рудников и стал обладателем пачек того, что казалось в то время простой бумагой. Война все это изменила. И вместо того, чтобы быть признанным несостоятельным, покойный, несмотря на тяжелые потери на канадских земельных участках, оставил, по заключению исполнителей его воли, около тридцати тысяч фунтов. Легко недооценить благо, считая его в деньгах. Нечаянное наследство обеспечивало в сотню раз большую свободу, комфорт и облегчение от забот для миссис Хас, которой ничто другое этого дать не могло. И на душевном состоянии мистера Хаса смена настроений его жены отразилась гораздо сильнее, чем он подозревал.

Но еще большие улучшения, казалось, наступали в мире мистера Хаса. Остальные члены правления Уолдингстентона, как стало известно, были не согласны с сэром Элифазом и мистером Дэдом в их проекте замены мистера Хаса на мистера Фара; а многие из бывших учеников школы, находящихся на фронте, уловив по известиям из дома, о чем идет речь, создали небольшой комитет с экстренной целью защитить своего старого директора. Во главе этого комитета по счастливому стечению обстоятельств стал молодой Кеннет Берроуз, племянник и наследник сэра Элифаза. В школе он никогда ничем особенным не выделялся; он был одним из тех разносторонне одаренных мальчиков, которые оканчивали школу старостой, были заметными среди первых двенадцати выпускников и вторыми или третьими по выбранным ими самими предметам. Он никогда не играл роль звезды и не особенно радовался доверию, оказанному свыше. И поэтому весьма приятно было, что он оказался наиболее страстным и неутомимым защитником порядков, введенных в школе мистером Хасом. Он услышал о предлагаемых переменах за обеденным столом у своего дядюшки, когда уезжал, и понял, что должен что-то немедленно предпринять, чтобы помешать намерениям старого джентльмена. Леди Берроуз, которая обожала его, сразу же была перевербована на сторону Хаса. Она была готова к этому, потому что ей не нравились ни довольно подчеркнутое поведение за столом мистера Дэда, ни манера одеваться мистера Фара.

— Вы не знаете, чем для нас был мистер Хас, сэр, — несколько раз повторил молодой человек и вернулся во Францию, унося эту фразу в своем сознании все более разрастающейся и крепнущей. Он был одним из тех добрых парней, которым война дала мощный толчок в их развитии. Смерть, невзгоды, ответственность — в свои двадцать два года он был майором в артиллерии — из школьника сделали мужчину, понимающего жизнь; он знал, что означает отставка. Благодаря этой новой зрелости он счел естественным написать своему старому директору как человек человеку и успокоить его. Получив его карандашные строки, адресат, ослабленный после болезни, заплакал, но не от страданий, а от радости. Эти листки были прочитаны, как любовное письмо. Теперь они лежали на одеяле, а мистер Хас смотрел в потолок и уже представлял себе, как новый Уолдингстентон поднимется из пепла, еще более величественный, чем прежде.

2

Всего несколько недель назад, писал молодой человек, мы узнали обо всем этом заговоре против традиций Уолдингстентона, а теперь идут разговоры о вашем отказе от директорства в пользу мистера Фара. Лично я, сэр, не могу вообразить себе, что вам придет в голову сдать свой пост — причем именно ему из всего правления; у меня есть некоторое сомнение на этот счет; но мой дядя уверен, что вы были расположены подать в отставку (я лично слышал, как он сказал, что убеждал вас остаться), и, желая убедиться, что он не прав относительно ваших намерений, я беспокою вас этим письмом. Вкратце моя задача состоит в том, чтобы уговорить вас остаться во главе школы, а это означает то же самое, что остаться вместе с самим собою и с нами. Вы научили сотни из нас крепко стоять на своем, а теперь эта наука понадобится вам самому. Я знаю, вы больны, тяжело больны; я слышал о Гилберте, и я знаю, сэр, мы все знаем, хотя он и не был в нашей школе, а вы никогда не выдавали своего предпочтения или того, как вы любили его, считая это неэтичным. Вы выдержали это все, сэр, до последнего класса. Но, сэр, здесь есть некоторые из нас, кто чувствуют себя почти что вашими сыновьями; и если вы не уделяете и не можете уделить нам такой отцовской любви, то это не меняет того факта, что вдали от вас есть люди, думающие о вас, как думают о своих собственных отцах. А особенно такие, как я, оставшиеся без отцов в раннем детстве.

Я не большой специалист выражать свои чувства; я не доверяю мистеру Кроссу и его классу английского языка; в общем, я не верю, когда говорят слишком много; но мне хотелось бы сказать вам кое-что о том, чем вы были для многих из нас. Продолжающий действовать Уолдингстентон всегда будет чем-то вроде флага, а Уолдингстентон, разрушающий свои традиции, означает капитуляцию. Но я ни капельки не собираюсь льстить вам, и, если вам так показалось, простите меня, но позвольте изложить то, ради чего я пишу вам. Одной из самых привлекательных ваших черт для нас было то, что вы были с нами всегда так весело гуманны. Вы всегда были разным. Я видел, как вы давали уроки, которые можно назвать лучшими в мире, и видел ваши плохие, но веселые уроки. А были случаи — например с тем ноябрьским фейерверком, — в которых, как мы думаем, вы были резки и не правы…

— Я был не прав, — сказал мистер Хас.

Это едва не привело к бунту. Но вы тогда добились своего, и вот почему Уолдингстентон не может существовать без вас. Когда вокруг фейерверка разгорелся скандал, мы созвали школьный митинг, пригласив старост, и допустили на нем несколько грубых высказываний — вы никогда не слышали об этом митинге, — мы единодушно заявили, что считаем вас неправым, но, правы вы или не правы, мы не вмешались и не допустим продолжения конфликта. Наверное, вы помните, как быстро была замята, эта ссора. Но именно так вы нас завоевали. Вы поступили неверно, вы позволили нам увидеть вас насквозь; я не знал такого директора школы или отца, который выдал бы себя так беззаботно, как вы; вы никогда не выставляли перед нами ложного фасада, и в результате каждый из нас знал: все, что нам известно о вас, существует в вас на самом деле; любой ученик младших пяти классов может заглянуть туда и осознать, что вы ведете нас к тому, к чему стремитесь сами всем сердцем и душой, и что школа движется в этом направлении и живет им. Мы, ребята из Уолдингстентона, всегда ощущаем эту общность, когда собираемся вместе; в нас есть что-то, чего не хватает многим другим парням, которых встречаешь здесь, даже выпускникам знаменитых школ. Это не хвастовство собой, сэр, а простая констатация факта, что жизнь, к которой мы приобщились в Уолдингстентоне, более важна для нас, чем наши физические жизни. Точно так же, как она более важна для вас. И дело не только в способе, которым вы учили нас, хотя учили вы нас блестяще, дело в том, как вы чувствовали, что она захватывает нас. Вы заставляли нас думать и чувствовать, что прошлое всего мира было и нашей собственной историей — от оленьих пастухов Севера до египетских жрецов, от солдат Цезаря до испанских алхимиков; ничто не было мертвым, и ничто не было чужим; вы сделали исследования и развитие цивилизации нашим приключением, а все будущее — нашим ожидаемым наследством. Большинство людей, с которыми я встречался здесь, чувствуют себя потерянными на этой войне, они похожи на кроликов, выгнанных из норок наводнением, но мы, ребята из Уолдингстентона, воспринимаем ее как ежедневную работу, и, когда придет мир и начнется новая жизнь, это тоже вольется в историю для нас; ежедневная работа, которая присоединится к предыдущей. Вот в чем сущность Уолдингстентона, именно это толкает вас на нескончаемый вышний путь. Другие парни, которые прибывают сюда из разных школ, как мне кажется, не имеют дороги вовсе. Они сильны и смелы по натуре или стали такими под влиянием сообщества; они хорошие бойцы и стойкие люди, но то, что поддерживает их, — либо привычка и пример окружающих, либо что-то неглубокое, не дающее силы выстоять до конца: смутная лояльность по отношению к Империи, стремление наказать «гуннов» или восстановить мир в Европе, какие-то близорукие взгляды подобного рода, мотивы, которые оставят их выброшенными на берег после войны, во всяком случае, без дела, которое стоило бы продолжать. Поговорить с ними о послевоенном времени — значит осознать, в какие тупики завели их учителя. Они понимают, против каких идей надо бороться, но не понимают, за какие идеи следует бороться. Разве что за несбыточную мечту вернуться куда-то и поселиться там, как они привыкли жить, а в остальном у них вообще нет и намека на идею. Вся ценность Уолдингстентона заключается в том, что он проводит человека мимо тупиков и направляет на путь, которым он может следовать до конца своих дней; он делает его игроком, в составе беспредельной команды и в одиночку играющим с Творцом. Мы все вернемся домой, чтобы вновь заняться нашей работой в том же духе, работой, которая объединит нас, наконец, в создании реального состояния мира, мировой цивилизации и нового порядка вещей, и если мы можем думать о том, сэр, как вы там, в Уолдингстентоне, продолжаете работать для того, чтобы нас стало еще больше, и готовы принять сыновей, которых мы вскоре пришлем к вам…

Мистер Хас прекратил чтение.

3

Он лежал и лениво думал:

«Я говорил о тупиках совсем недавно. Странно, что он делает упор на той же фразе…

Возможно, какая-то моя старая проповедь… Не сомневаюсь, что я поучал их об этом раньше…

Я полагаю, что воспитание можно определить как извлечение умов из слепых закоулков…

Допустимое определение, во всяком случае…

Хотелось бы припомнить хорошенько тот разговор. Тогда я много говорил о подводных лодках. Я, по-моему, сказал, что весь мир на самом деле похож на команду субмарины.

И это правда — в универсальном смысле. Каждый находится в тупике, пока мы не пробьем дорогу…

Странный у нас получился разговор… Я, помнится, не захотел ложиться в постель — что-то вроде мозговой лихорадки…

А потом был сон.

Я хотел бы подробнее вспомнить и этот сон. В нем я как будто смог взглянуть вокруг под неким метафизическим углом… Кажется, я побывал в великом месте — и беседовал с Богом…

Но как можно, чтобы кто-то разговаривал с Богом?..

Нет. Это все миновало…»

Его мысли вернулись к письму молодого Берроуза.

Он стал строить планы восстановления Уолдингстентона. У него была идея перестроить Главное здание и соединить его картографическим коридором с картинной галереей и концертным залом, которые, по счастью, сохранились. Он хотел, чтобы карты, висящие по одну сторону коридора, показывали рост и последовательность смены империй западного мира, а карты на противоположной стене демонстрировали цепь географических открытий и идей в различные периоды человеческой истории.

Как и у многих знаменитых директоров, его ленивые грезы часто имели архитектурный характер. Он извлек из памяти еще одну из воображаемых игрушек и поиграл с ней. В этой своей мечте он хотел организовать ряд этнологических выставок, показывающих различные группы примитивных народов трояким образом; во-первых, маленькие макеты, представляющие их в первобытном состоянии, затем стенды с предметами их искусства и ремесел, выявляющие их характерные дарования и склонности, а далее — предложения той роли, которую такие народы могут играть в полностью цивилизованном мире: станут художниками, гидами, укротителями диких зверей или займутся другими подобными профессиями. Такие коллекции выходили далеко за рамки возможностей Уолдингстентона, которых он когда либо мог достигнуть, — но ему нравилась эта мечта.

Группы располагались бы в хорошо освещенных выступах, так сказать, «боковых часовнях» его музейного здания, снабженных возвышающимися рядами сидений и школьной доской; это была одна из его фантазий — иметь такую огромную школу, что классы пристраивались бы вокруг нее, как приделы для пилигримов при кафедральном соборе…

От этого его мысли перекочевали к идее группирования больших школ для таких общих целей, как применение кинематографа в образовательном процессе, создания центральной справочной библиотеки и тому подобного…

Ибо одна большая школа ведет к созданию другой. Школы подобны живым существам и, как все живое, должны расти, продолжать свой род и идти вперед от одного завоевания к другому — или же прийти в упадок, расшатываемые Фарами и Дэдами, и впасть в застой, заболеть злокачественными новообразованиями и погибнуть. Но Уолдингстентон не должен погибнуть. Он обязан распространиться. Он должен взывать к своему роду через Атлантику и по всему миру.

…Он должен обмениваться идеями, скрещиваться и развиваться…

По голубому октябрьскому небу плыли белые облачка, и воздух наполняло гудение пролетающего аэроплана. Цепную собачонку, терзавшую лаем больные нервы мистера Хаса, теперь почти не было слышно.

— Мне хотелось бы назвать одну из часовен музея народов в память Гилберта, — прошептал мистер Хас…

4

В изножье его кровати отворилась дверь, и вошла миссис Хас. Она появилась словно неожиданно, хотя двигалась медленно, сжимая в руке измятый листок бумаги. Ее лицо чрезвычайно переменилось; она смертельно побледнела, глаза были широко открыты и ярко блестели. Она остановилась, оцепенев. Казалось, что она вот-вот упадет. Она даже не попыталась закрыть за собой дверь.

Снизу стало слышно, как миссис Крумм гремит своими сковородками.

Когда миссис Хас заговорила, она произнесла почти беззвучным шепотом:

— Иов!

Ему пришла в голову странная мысль, что миссис Крумм потребовала от них немедленно съехать или сказала еще какую-нибудь грубость, а поведение его жены, казалось, подтверждало это подозрение. Она так нелепо потрясала этим измятым клочком бумаги. Он нахмурился в порыве нетерпения.

— Я не распечатывала ее, — сказала она наконец, — пока не позавтракала. Я не отваживалась. Я видела, что телеграмма из банка, и думала — это насчет превышения кредита… Все это время, — она заплакала, — пока я ела яйцо…

— О, так что же это?

Ее лицо исказила гримаса.

— От него.

Он уставился на нее.

— Это чек, Иов, чек пришел от него. От нашего мальчика.

Рот его приоткрылся. Он издал глубокий вздох. На глазах выступили слезы. Он попытался приподняться, но бинты напомнили о себе, и он снова опустился назад. Он протянул к ней исхудавшую руку.

— Он в плену? — выдохнул он. — Живой?

Она кивнула. Казалось, она была готова рухнуть на его бедное, раздавленное тело. Ее руки колебались в воздухе, как бы ища, что бы обнять.

Потом она свалилась в узкое пространство между кроватью и украшенным бумажными вырезками камином и собрала в складки стеганое порывало, вцепившись в него руками.

— О, мой мальчик! — рыдала она. — О, мое дитя… А я-то так злилась из-за траура. Я так злилась…

Мистер Хас лежал неподвижно, как велел ему доктор, но рука, которую он спустил с кровати, смогла дотянуться и погладить ее волосы.

Уэллс парадоксален, часто хочется с ним спорить, но никогда его мнения не оставляют вас равнодушными.

По природе своей, по складу своего таланта он представляет редкую и любопытную смесь идеалиста и скептика, оптимиста и сурового едкого критика.

Он всегда необычен и великолепен.

Владимир Набоков

Роман «Негасимый огонь» классика английской литературы Герберта Уэллса (1866–1946) никогда прежде не издавался на русском языке. Это история Иова двадцатого века, история бесконечной борьбы между Богом и сатаной.