Нежная спираль

КУСТ ШИПОВНИКА

Я не могу сказать, насколько он стар, и никто из тех, кого я позже расспрашивал, тоже не мог сказать мне, как давно живет он на свете, ровесник ли он столетних дубов и платанов, или он еще старше и пришел к нам из времен Атлантиды, динозавров, мамонтов и всех тех ужасных чудищ, чьи окаменевшие кости мы находим нынче в земле, в скалах или в угольных пластах; куст шиповника хоть и умирает непрестанно, зато обладает способностью столь же непрестанно воскресать, потому что на месте состарившихся и умирающих веток каждый год появляются молодые побеги, которые тут же заступают на пост, стоят в карауле у смертного одра, и когда умирающие умирают, они умирают во весь рост, подпираемые крепкими молодыми побегами. Смерть каждой ветки шиповника наступает постепенно, но и после смерти своей эта ветка еще долгие годы остается частью крепости. Говорю „крепости“, ибо полагаю, что куст шиповника творит и содержит себя как постоянно действующую крепость, обращенную одновременно на все стороны света, и начинает он вести себя так со дня своего появления.

Каждый год он высевает и ревниво, как ни один другой куст, охраняет свои семена. Вообще, если он в чем-то и схож с другими кустами, то сходство это лишь частичное. Природа никому не дала столько средств обороны, сколько шиповнику, и если мы вступим с ним в честный поединок, то неизбежно потерпим поражение. Говоря о честном поединке, я имею в виду, что мы не станем поджигать его и предавать огню или не пустим на него кусторезную машину… Воображение подсказывает мне, что в своих когтях он все еще держит лоскут божьего плаща, оставшийся с той поры, когда господь обходил землю. Годы многое разметали и унесли с собой, но на кусте шиповника можно увидеть и клочья шерсти, вырванной у овец, и обрывки выгоревшего ситца, и часть чьего-то рукава попадется на глаза, и веревка какая-то, и человеческие волосы, и деревянные крюки. Этими крюками сборщики шиповника притягивают к себе ветки, чтобы легче было обирать ягоды. Иногда сборщики нападают на куст целой ватагой, тащат и распинают его крюками со всех сторон. Особенно бесчинствуют они поздней осенью. Тогда внизу плоды уже обобраны, но на верхней части куста пламенеют заманчиво сверкающие ягоды, такие яркие, точно это живая кровь выступила на ветках и застыла каплями, ласково освещаемая осенним солнцем.

Человек обращает внимание на этот куст два раза в год — весной, срывая с него цветы, и осенью, обирая его плоды. Аромат у цветов шиповника чрезвычайно нежный, я бы даже сказал робкий, и ведет он себя крайне деликатно по отношению ко всему тому, что буйно цветет вокруг. Попробуйте сорвать несколько цветков и вы увидите, что пока вы идете по тропинке к дому, цветы один за другим осыплются. Если вы неотрывно и пристально будете всматриваться в цветущий куст, вы заметите, как под вашим пристальным взглядом цветы его начинают облетать и падать к его подножью. Мне не хотелось бы преувеличивать, но я не могу отделаться от мысли, что по весне шиповник как-то особенно застенчив. Кроме едва уловимого аромата, от куста исходит весной и тихое жужжание — это жужжат насекомые и пчелы, это вершится бесшумное таинство опыления.

Когда же куст шиповника отцветает, никто больше на него и не смотрит!

А в это время, все так же молчаливо, бесшумно и самоотверженно, куст шиповника начинает растить свои плоды… В одиночестве проводит он свои дни до самой осени. По склону холма вблизи шиповника снуют отдыхающие из окрестных домов отдыха и санаториев, и никто наш куст не замечает; внимание людей больше привлекают шевелящиеся свежие кротовины, и они подходят к ним на цыпочках, надеясь увидеть самого крота; им и невдомек, что крот давно уже услышал крадущиеся шаги, потому что во мраке подземных лабиринтов осторожные шаги доносятся до него тяжелым и грозным гулом, точно на него надвигается второе пришествие. Вот как чувствителен этот подземный зверек! Несколько лет назад один мой приятель привез из Франции французский капкан для ловли кротов и поставил его во дворе своей дачи, потому что там появились кроты и двор стал выглядеть так, словно в нем расположилось стадо верблюдов — куда ни посмотри, повсюду кротовые холмики да горбы — так вот мой приятель и вознамерился с помощью этого самого французского капкана повести с кротами пуническую войну и ликвидировать верблюжье стойбище у себя во дворе.

Не тут-то было!

И по сей день всякий, кто попадает туда, видит не только во дворе моего приятеля, но и во всей дачной зоне кротовьи кочки и холмики, иные давно уже заброшенные, поросшие травой, превратившиеся в кротовьи могилы, а другие совсем свежие, настолько свежие, что выброшенная наружу земля еще курится… Приходилось мне наблюдать, как человек, набравшись воловьего терпения, стоит, расставив ноги, над кротовьей кочкой, сжимает в руках мотыгу и не смеет шевельнуться, стоит, оцепенев, точно пригвожденный к месту, дышит осторожно-осторожно — не спугнуть бы зверька — и ждет того момента, когда он начнет мордочкой выталкивать землю из своих подземных лабиринтов. Часами стоит так человек, и лишь только кочка зашевелится, заносит мотыгу, чтобы поддеть ею и кротовью кочку и крота, но поддевает обычно только часть кочки, а крот бесследно исчезает под землей.

Но вернемся снова к нашему кусту шиповника… Утонув по колено в овечьей шерсти, он привольно расположился на южном склоне Бабы Яги. Вокруг него паслись овцы, вся Баба Яга вытоптана ими и выщипана подчистую. В сердцевине куста виднеется сочная трава, овцы просовывали туда морды, чтоб ее выщипать, а когда выбирались назад, каждая из овец оставляла на ветке по клоку шерсти — потому и кажется, что куст стоит по колено в шерсти. Дальше по склону видны и другие кусты, можно сказать, что все дорожки Бабы Яги, предназначенные для больных-сердечников, украшены кустами шиповника, и кусты эти, кудрявые, взъерошенные, топорщатся, словно шапка волос на голове девушки-негритянки, наш же шиповник красуется, точно шапка волос на голове Анджелы Дэвис. Издали видно, что сборщики шиповника его не обошли — до той высоты, до какой дотягивается рука, он весь обобран. Однако верхняя половина куста вся усыпана крупными, сочными плодами, ярко-красными и блестящими, точно капли крови. Осень щедро одарила все плодовые деревья. Усыпаны плодами и старые груши. Отдыхающие то и дело трясут их, груши с глухим стуком, словно камни, падают на землю, отдыхающие собирают их, надкусывают и выплевывают откусанное — груши еще зеленые и несъедобные — бросают плоды и переходят к следующему грушевому дереву, трясут его, пробуют упавшие плоды и бросают их на поляну и на дорожки терренкура. Баба Яга вся усеяна надкусанными грушами, история эта повторяется каждый день, и удивительно, как это снующее по холму недужное человечество не может понять, что груши еще зеленые и твердые, и проверяет каждый божий день крепколобое человечество, в самом ли деле груши еще зеленые и твердые и в самом ли деле их нельзя есть! И средиземноморский каштан торчит на самом хребте Бабы Яги, плоды его щетинятся ежовыми колючками, крепколобый человек и здесь пробует свои силы, сшибая зеленых ежиков камнями. И ореховые деревья растут на склоне, скорлупа орехов уже трескается, в зеленые кроны со свистом врезаются камни, и орехи один за одним падают на землю. Нет такого дерева, которое отдыхающие не атаковали бы камнями, или такого куста шиповника, который они не пытались бы обобрать. Каждый норовит что-то сорвать, как будто природа широко распахнула двери и свои кладовые, чтоб любой прохожий мог протянуть руку, пошарить и уволочь что попадется. Видел я, среди прочих, старушек таких древних, что в голову приходит мысль, не ровесницы ли они скальных рисунков из пещеры Магура, идут эти бабки целой ватагой, на ногах у всех зеленые или лиловые шерстяные носки, и почти всегда в группе есть одна бабка вдвое старше всех прочих — так и кажется, что подуй только ветер, и полетит старушка, точно Баба Яга, над холмом. Родственники послали ее на воды в надежде, что она в этих водах в конце концов утонет. Но бабка не тонет, и вот, через сто с лишним лет после освобождения от османского ига, семенит шустро и принимает минеральные ванны, а когда не принимает ванны, то обшаривает поляны Бабы Яги и с помощью перочинного ножичка пробует все зеленые груши подряд; если другие залезают в куст шиповника, чтобы набрать ягод для шиповникового вина, она тоже лезет в куст и тоже собирает шиповник на вино, потому что это вино битком набито витаминами и всякой другой пользительностью. Среди бабок торжественно продвигаются мужчины разных габаритов, почти все они в куртках из черной искусственной кожи, лица их раскраснелись от ежедневных ванн, и глаза тоже покрасневшие. Они повсюду носят с собой японские стереофонические магнитофоны „хитачи“, величиной с космические челноки, и заливают громкой музыкой всю Бабу Ягу. Глазами они зыркают во все стороны, предвкушая появление какой-нибудь красотки, которая будет поглядывать украдкой на их стереофонические „хитачи“, разглегшиеся среди жухлой травы и цветов осенницы и наяривающие каждый свою мелодию. Что касается женского пола, на Бабе Яге его видимо-невидимо, к минеральным источникам съезжаются главным образом женщины. Они группами проплывают по склону Бабы Яги, точно мелодия народной песни, все как одна выкупанные в минеральных водах, в большинстве своем завитые мелким бесом, меньшинство — с прямыми волосами или в платках, и распространяют вокруг себя прилипчивый запах одеколона „Может быть“. В то время этот одеколон был на курорте в большом ходу, женщины, вероятно, ценили его за сильный аромат. Он был способен буквально обезглавить человека, зарезать его словно бритвой, а женщины, как видно, к тому и стремились.

Вот в такой среде обитал наш куст шиповника. Добавлю еще только, что вокруг него цвели осенницы и в какой-нибудь пяди друг от друга были разбросаны норки кузнечиков. Кузнечики обычно высовывали из них лишь головы, грея их на солнышке, но, завидев человека, мгновенно скрывались. Магнитофонов они не боялись, наоборот, устраивались преспокойно у порога своих жилищ и слушали музыку. Наверно, они принимали их за больших кузнечиков.

Один лишь куст шиповника стоял, погруженный в себя, отвернувшись от Бабы Яги вместе со всеми ее отдыхающими, с цветами осенницы, толпами народа, недозрелыми грушами и каштаном. Он использовал мягкое осеннее солнце, чтобы налить соком свои яркие плоды и навести на них весь возможный глянец. Любители шиповника конечно же приметили наш куст, но обобрали лишь нижнюю его часть, насколько доставала рука. Настоящие сборщики, те самые, опытные, с длинными деревянными крючьями и другими самодельными приспособлениями для сбора дикорастущих плодов, пока еще не появлялись. Такие сборщики имели обыкновение проноситься по природе подобно смерчу. После дождя они собирали подчистую все грибы, вырывая их с корнем, не пренебрегали и улитками, стоило только брызнуть хоть маленькому дождичку и медлительным, беспомощным созданиям поползти по мокрой листве; те же ценители природы ограбили землю-матушку, перетаскав всех черепах, и теперь если черепаха пожелает найти себе пару, должны пройти десятки лет или целое столетие, пока одна черепаха доберется до другой черепахи, что живет на соседнем холме! (А, может, они и вообще никогда не встретятся и не спарятся, потому что за пятьдесят лет, что я живу на свете, я ни разу не видел, чтоб черепаха, в стремлении продолжить свой род, перебралась с одного холма на другой!) Все те же тонкие ценители шастают по горам с железными граблями и обдирают черничные поляны, заготавливая ягоды на варенье и джемы; вместе с ягодами они обрывают своими железными граблями и листья, таким образом сбор идет быстрее, а кроме того, можно не бояться, что какая-нибудь змея, притаившаяся в частых кустиках черники, не кольнет коварно незащищенную руку сборщика. Природа заготовила разнообразные западни, она пытается оборонить то, что породила, но человек, накапливая опыт, стремится перехитрить природу и одного за другим вырывает ее детей из ее объятий.

Пока я размышлял о моем кусте шиповника и смотрел с восхищением на верхнюю его половину, что алела, не тронутая ни одним сборщиком, я увидел, как, лавируя среди владельцев стереофонических „хитачей“, прошло человек десять с деревянными крючьями, отполированными долгой службой. Некоторые несли в руках корзины, закрытые сверху кусками материи, другие закинули за спину большие мешки. Это были настоящие, профессиональные сборщики дикорастущих плодов. Они еще издали углядели яркие, налитые соком ягоды, венчающие большой куст шиповника, и теперь напоминали мне верблюдов, которые после долгого перехода через пустыню увидели наконец своими выпуклыми меланхолическими глазами оазис, и хотя их выпуклые меланхолические глаза не выдают ни малейшего волнения, можно заметить, как верблюды ускоряют шаг. Таким же образом ускоряли шаг и сборщики, особенно выделялся своей энергией низкорослый человек в рваной зеленой фуфайке. Не знаю, была ли на его фуфайке хоть одна петля, не задетая колючкой или шипом — боярышника ли, шиповника или ежевики. Волосы у него были встрепанные и торчали во все стороны, напоминая в какой-то степени его же растерзанную фуфайку. В одной руке он держал короткий крюк, которым он размахивал, показывая что-то остальным, и то забегал вперед, то как-то боком возвращался к основной группе. Когда сборщики шиповника подошли к кусту и стали его оглядывать, прикидывая, с какой стороны удобней напасть на него и обобрать, к ним подошли и владельцы стереофонических аппаратов. Одни из них сменили кассеты, другие усилили звук, и музыка, смешанная с человеческим говором, затопив всю Бабу Ягу, докатилась до самой резиденции — тихого здания, одиноко белеющего внизу. Это и были те самые многоопытные сборщики, что проносятся по природе, словно смерч, не пропуская ни деревца, ни кустика, так что у природы уже не осталось ни одной крепости, которая не пала бы перед их натиском.

Сборщики оглядели куст и небрежно атаковали его с верхней стороны. Баба Яга спускалась здесь к югу, к резиденции. Сборщики полагали, что с верхней стороны им легче будет захватить куст, разодрать его крючьями, и каждому подтащить к себе свою часть. Судя по их возгласам, они уже были под парами. По двум соседним дорожкам прошли женщины, распространяя вокруг себя прилипчивый аромат „Может быть“, сборщики зацепились за них взглядами, точно колючки, и попытались было перекричать магнитофоны, но у них ничего не вышло… Атака с верхнего края куста не дала результатов, тогда они разделились на две группы, одна группа перешла к нижней и более низкой стороне куста, и все снова, закидывая крючья, стали тянуть его к себе.

Куст шиповника вздрагивал и покачивался, раздираемый сборщиками. Чего они в сущности хотели, чего добивались от куста? Я стоял на гребне Бабы Яги и наблюдал, как эти умельцы пытались разодрать огромный куст, показывавший спину каждому из них. Они стремились отъединить от куста отдельные ветки, отдельные побеги и пригнуть их к себе, пытались разомкнуть эту гибкую, пружинистую колючую крепость, чтобы легко и безболезненно сорвать с нее плоды. Но колючая крепость, хоть и вздрагивала и изгибалась, хоть при особенно сильных рывках угрожающе клонилась набок, все же не сдавалась и упорно отстаивала свою целостность. В единении всех ее ветвей заключалась та сила, которую она противопоставляла сборщикам. Вскоре послышалась команда, хриплый голос через равные промежутки времени стал выкрикивать: „А ну разом!.. А ну разом!..“

Меньшие кусты шиповника, беспорядочно раскиданные по всей Бабе Яге, стояли испуганные и притихшие, точно головки негритяночек, уткнувшихся в колени матери, и лишь тот огромный куст, о котором в самом начале мы сказали, что в своих когтях он держит лоскут божьего плаща, раскачивался все сильнее, терзаемый сборщиками дикорастущих плодов. В наступательном раже они закидывали по очереди свои крючья, подтягивали к себе ветки, отцепляли крючья и снова их закидывали, захватывая мало-помалу отчаянно сопротивляющийся куст. Они показались мне похожими на пиратов, что своими крючьями берут на абордаж мирный корабль, одиноко пересекающий океан. Особенно ярился низкорослый человечек в зеленой фуфайке. Он лез напролом, угрожающе размахивал своим крюком, закидывал его и повисал на нем всей своей тяжестью, скорчившись, как эмбрион в утробе. Наконец сборщикам удалось слегка раздвинуть ветки; куст медленно и постепенно, все так же вздрагивая, чуть приоткрылся, точнее отворил в себе узенькую расщелину. Сборщик в зеленой фуфайке, тыча крюком в расщелину, закричал: „Змея, змея!“ Несколько „хитачей“ приблизились, владельцы их в черных куртках из искусственной кожи заглянули в расщелину и увидели, что в кусте притаилась не змея, а сухая выползина. Змея когда-то приползла сюда, скинула одежку в куст шиповника и поползла дальше по Бабе Яге.

Крик „Змея, змея!“ и вид змеиной кожи заставил нападающих отступить, куст прошелестел и быстро сомкнулся над расщелиной, скрыв от глаз людских сухую змеиную кожу. Никто не мог сказать, что еще прячется там, в сердцевине куста. От выползины повеяло некоторой мистикой, и я могу сказать, что среди сборщиков наступило известное замешательство. Первым пошел на новый приступ сборщик в зеленой фуфайке, остальные, один за одним, стряхивая с себя оцепенение, перебрались вслед за ним на нижнюю сторону, рассчитывая, видимо, что если все они нажмут с нижней стороны, то повалят куст и расстелят его по земле, и тогда уже легко будет собирать ягоды.

В какой-то момент они почти уже добились успеха, куст сильно наклонился, и стало слышно, как трещат его сухожилия. Часть сборщиков отцепили крючья, чтобы перехватить ими повыше и еще потянуть куст на себя, но тут он внезапным рывком снова выпрямился. Вместе с его ветками взлетел в воздух и человек в фуфайке, крепко ухватившийся за свой крюк. Я увидел, как он перевернулся на лету, услышал его возглас, и не успел этот возглас стихнуть, как человек вместе со своим крюком исчез среди веток. Куст шиповника вдруг предстал передо мной как расположившееся на голом склоне Бабы Яги хищное животное. В мгновение ока он ухватил своими когтями бедолагу с крючком и втянул его в свою колючую утробу, туда же, где пряталась змеиная выползина. Из куста послышался стон, сборщики в замешательстве отпрянули от куста, черные куртки из искусственной кожи, наклонившись, приглушили рев своих „хитачей“. Бабки перестали трясти зеленые груши и заспешили по дорожкам терренкура.

Над кустом пролетели сойки, каждая из них несла в клюве по грецкому ореху. Куда они несли эти орехи, не могу сказать, неясно мне также, может ли сойка проглотить орех или расколоть его клювом или она с высоты роняет его на камень, чтоб орех раскололся и она могла съесть ядрышко. Человек из куста стал звать на помощь, он, видно, запаниковал, потому что забился в кусте, точно муха в паутине. Однако, подобно мухе в паутине, чем больше он метался, тем больше запутывался, куст охватывал его и впивался когтями со всех сторон. Куст лишал его возможности двигаться.

Солнце клонилось к закату, освещая пологими лучами алые плоды шиповника, и они все больше напоминали капли крови, проступавшие на лбу куста. Страх пополз по скатам Бабы Яги, сборщики предпринимали вялые попытки помочь пленнику, но попытки их скорее всего отягчали его положение, потому что вскоре он стал вопить изнутри, умоляя не раскачивать куст, не то его когти еще глубже впиваются в тело. „Ох, больно… ох!..“ — стонал бедолага, попавший в ловушку.

Никогда прежде я не видел, чтоб Баба Яга так быстро пустела. Отдыхающие поспешно спускались к своим домам отдыха и санаториям, по ту сторону гребня прошел чабан, покрикивая на овец. Его не было видно, слышно было только блеянье да перезвон колокольцев. Владельцы „хитачей“ совсем приглушили музыку и почти на цыпочках спускались в низину, где зарождался легкий голубоватый туман, а может и дым, кто знает. Во всяком случае этот голубоватый туман или дым волнами медленно пополз по голому боку Бабы Яги к кусту шиповника, вонзившему все свои когти в пленника. Я стоял на гребне и наблюдал за сборщиками. Они разбирали свои корзины и мешки, кое-кто закурил, дым пластами повисал над ними. Они о чем-то тихо переговаривались и тихо говорили что-то пленнику. Потом взяли свои корзины и мешки и, вскинув на плечи деревянные крючья, потянулись в разные стороны. Видимо, эти люди не принадлежали к одной группе сборщиков, а случайно встретились днем у кустов шиповника, разбросанных по горному склону, наскоро перезнакомились, но при первой же беде разбрелись каждый в свою сторону. Они немало поизмывались над природой, но вот и природа нашла случай поизмываться над ними и задержала одного из них в своих когтях.

Больше я не подходил к кусту.

Я медленно прошел по гребню, мне казалось, что куст шиповника становится все больше и все более крупными делаются кроваво-красные плоды, усыпавшие его со всех сторон, а среди них, быть может, проступали и капли живой крови, которые древний куст с эпическим спокойствием выдавливал из своего пленника. Тот едва шевелился в его утробе, всеми покинутый, в обществе одной лишь высохшей змеиной кожи, хрипел и отдавал богу душу… Непонятно было, кто и как мог помочь несчастному!

Я шел по гребню Бабы Яги и думал о том, что возле нас непрерывно кто-то или что-то умирает и что умирающим никто не в состоянии помочь. Если б сам господь спустился с неба, он лишь беспомощно пожал бы плечами, и лучшее, что он мог бы сделать в подобном случае, это прибрать душу умирающего. Я часто спрашивал себя, зачем богам души умерших, и никогда не мог найти ответа на свой вопрос. Не для того ведь собирают боги души умерших, чтобы играть с ними в домино!

На другой день прошел дождь с градом, потом белый туман окутал Бабу Ягу, и в тумане возвышался огромный, дикий и взъерошенный куст шиповника. Народ толпился в отдалении, наблюдая, как медленно куст убивает человека. Сборщик диких плодов подавал совсем уже слабые признаки жизни, он почти не шевелился, лишь пытался повернуть голову, ожидая, как видно, что вот-вот появится помощь, но крепкие когти куста ухватили его за чуб — кровь, забрызгавшая его, уже свернулась — и не позволяли умирающему обернуться. Солнце временами пробивало туман, заливая светом Бабу Ягу и куст, в его лучах огромные кроваво-красные плоды казались огромными каплями крови, которые куст шиповника выдавливал из самого своего сердца, угрожающе поглядывая на все стороны света. Я стоял среди притихшей толпы и заметил, как у всех мурашки побежали по коже. Люди переступали с ноги на ногу, тихо переговаривались, потом появились владельцы „хитачей“, но аппараты их на этот раз молчали. Надо всеми нами, над всем этим недужным миром минеральных вод и санаториев, возвышался, точно злой идол, дикий куст шиповника. По всей вероятности недужный этот мир впервые наблюдал, как куст убивает человека. Словно какое-то ужасное чудище времен погружения Атлантиды и динозавров появилось на холме, посягнуло на одного из нас, двуногих, и теперь неторопливо и неуклонно выцеживало из него соки.

О Бабе Яге. Название „Баба Яга“ закрепилось за широкой седловиной холма, расположенного на запад от минеральных источников. Весь курорт Банкя находится в микрорайоне, насыщенном кислородом, а уж Баба Яга до того им богата, словно над этим холмом бьет невидимый ключ, и на отдыхающих, подобно водопаду, низвергаются кислородные волны. В те дни, когда содержание кислорода в воздухе особенно высоко, здесь ощущаешь нечто вроде приятного опьянения, будто волхвы подхватили и несут тебя и ты, почти бестелесный, едва-едва касаешься земли. Свое имя холм получил от маленького деревянного домика, поставленного на гребне, никому и ни для чего не нужного и названного почему-то домик Бабы Яги. Сам домик люди постепенно перестали замечать, никто около него не останавливается, потому что в нем нет ничего приметного, но имя Бабы Яги осталось и понемногу, год за годом, распространилось на весь холм. Наверху, у самого домика, настлана площадка из бетонных блоков, в щелях между ними растет трава. Больные из санаториев и домов отдыха под руководством молоденьких инструкторш по лечебной физкультуре делают там упражнения. Иногда можно увидеть, как группы по пятьдесят, по сто человек упражняются с палками из букового дерева. Для большей части отдыхающих и больных, склонных к полноте, занятия эти — истинная пытка. Да простит меня нежный пол, но особенно мучительны эти упражнения с легкими буковыми палочками для женщин. Могу сказать, что во времена куста шиповника две из трех женщин непременно были толстые, они с величайшим усердием выполняли упражнения, надеясь похудеть, но нагибаться им было трудно и зрелище они представляли собой крайне забавное. Кроме палок, на Бабе Яге использовали для занятий физкультурой и мячи, с женщин и тут сходило семь потов, но они все равно не отступались, потому что женщина, как известно, существо самолюбивое и упорное. Может быть, я вынес с Бабы Яги не совсем верные впечатления, особенно по части женщин, но оправданием мне должен служить тот факт, что в описываемое время женщины составляли три четверти, если не четыре пятых всех отдыхающих. У женщин большая слабость к минеральным водам. На какой наш курорт с минеральными источниками вы не отправитесь, всюду увидите, как по курорту толпами движутся женщины, и лишь кое-где можно заметить мужчину, несомненного доходягу, с мученическим выражением лица, жертву то ли хронической язвы, то ли песка в почках, то ли ревматизма, шпор, артрита или дьявол знает чего еще. Женщины, напротив, очень редко страдают какой-нибудь болезнью, а на курорты ездят просто потому, что обожают минеральные источники, вот и съезжаются туда, словно к провидице из Петрича. В Болгарии полно минеральных источников, и немного найдется таких римских императоров или турецких султанов, которые не окунали бы свои зады в наши минеральные воды. Из поколения в поколение о минеральных источниках рассказывают легенды — больных, мол, привозят на телегах, приносят на руках или они добираются на костылях, а потом, выкупавшись в бассейне с минеральной водой, бросают костыли и пешком отправляются по домам. Я повсюду слышал подобные легенды, но ни на одном курорте не видел музея, в котором были бы собраны брошенные костыли. Не видел и не увижу!.. Здесь, у Бабы Яги, тоже нет музея костылей… На холм ведут разные дорожки, одни — крутые, другие — ступенчатые, третьи — с едва заметным наклоном, чтоб по ним могли ходить и тяжелые больные. Эти дорожки со всех сторон опоясывают Бабу Ягу, через равные интервалы на них поставлены таблички, указывающие, каков наклон, и больные могут сами регулировать нагрузку на сердце. Эти дорожки называют „терренкур“, они предназначены для сердечников. Считается, что если человек, перенесший инфаркт, поднимается на гребень Бабы Яги, значит, он уже здоров. Нередко можно увидеть больных, которые прохаживаются взад и вперед у подножья холма, с опаской поглядывая на гребень, как будто они смотрят на Гималаи. Это люди, которые недавно перенесли инфаркт, в их глазах появляется ужас при одной только мысли, что когда-нибудь им придется покорять Бабу Ягу… До войны весь холм принадлежал частным лицам, жители поселка владели там участками, засевали их, некоторые пытались делать террасы, чтобы потоки воды не смывали плодородную почву, другие сажали фруктовые деревья, от них остались старые груши с плодами твердыми, как камень, которые по-моему вообще никогда не созревают и остаются каменными до следующей осени, третьи попытались засадить на самом гребне маленькую рощицу из средиземноморского каштана и грецкого ореха и почти в этом преуспели, но отдыхающие постоянно бомбардируют орехи и каштаны камнями, ломают ветки, и несколько уцелевших на гребне деревьев представляют сейчас жалкое зрелище. Еще на холме остались луга, заросшие осенницей и изрытые кротовинами, по лугам разбросаны одичавшие груши, кусты лесного ореха, шиповника, боярышника, акации, сосенки, яблони. Среди всего этого проложены дорожки, и вот уже года два или три как новая дорожка ведет промеж низкорослой кукурузы прямо в горы, так что Баба Яга стала связующим звеном между горами и курортным поселком. Я никогда не доходил до конца этой новой и, как мне кажется, бесконечной дорожки, но мои знакомые доходили и говорят, что она выводит к монастырю и что это очень приятная прогулка, но второй раз они, по-моему, так и не пошли. Эта дорожка пугала меня, потому что я видел, как по ней в горы отправляется группами множество людей, а назад идут немногие и поодиночке. В теплую погоду вся Баба Яга усыпана народом, кто лежит на спине, подложив руки под голову, кто прогуливается взад-вперед с шагомером в руке, женщины сидят кучками на траве и вяжут что-то из зеленой шерсти (в то время в магазинах продавались преимущественно зеленая шерсть, они покупали ее килограммами и вязали из нее), владельцы здоровенных „хитачей“ проносятся, как собачья свадьба, со своими аппаратами, внезапно останавливаются, уставившись на свои магнитофоны, потом как по команде поднимают их с земли и несутся куда-то дальше. Куда устремляются эти люди и почему их несет, точно сомнамбул, не могу вам сказать! О них было известно только, что они выращивают грибы или откармливают свиней, зашибают хорошую деньгу и, не зная, на что ее употребить, покупают дорогую музыкальную аппаратуру. Всегда, когда я их встречал или подходил к ним, меня удивляла фанатичность их взглядов, прикованных к „хитачам“, словно каждый из них всем своим существом обращен к своему божеству и, вслушиваясь в его вибрации, непрерывно перебирает дрожащими пальцами штекеры и кнопки. Тем самым каждый из них заставлял свой аппарат выть на верхних нотах, низвергаться в гортанные низы и разлагать музыку на составляющие ее голоса разных инструментов, словно повсюду вокруг играли невидимые музыканты… Эти люди, думается мне, больны, они маньяки, они погрузились в свои аппараты, как утопленник погружается на дно, и вода еле-еле его покачивает. Мы должны быть снисходительны к людям такого рода, они находятся во власти какого-то недуга и вращаются в недужном же мире, потому что на минеральных водах преобладают люди старые и больные. Мне совсем не хочется наносить обиду старости, но ведь именно старость чаще всего приводит с собой болезни, наглядно показывая нам, что человеческое тело бренно, поэтому старость накладывает свой безрадостный отпечаток на всю Бабу Ягу, и если то здесь, то там иногда и услышишь смех, то и смех звучит нерадостно, рассыпаясь по плешивеющим склонам Бабы Яги. Нередко можно увидеть на холме и пенсионеров, усевшихся играть в бридж-белот. Вокруг всегда толпятся зеваки, которые подсказывают игрокам, хотя, необходимости в этом нет, потому что игроки и так постоянно заглядывают в карты противника, что-то подсказывают друг другу условными жестами и обыкновенно ссорятся, не доведя игру до конца. Поодаль видны люди, которые стоят и смотрят на белое здание резиденции, расположившееся у подножья холма, чистое и уединенное, точно на глазах у людей возникло каменное видение будущего, с магнетической силой привлекая к себе взгляды. В особенности это относится к новичкам, каждый новичок, как только начнет подниматься на Бабу Ягу, по лугам ли, по дорожкам ли терренкура, не умолкая спрашивает, где резиденция, и как только увидит ее между деревьями, занимает удобную позицию и долго за ней наблюдает, а если новичков несколько, они тихо переговариваются и гадают, какая часть резиденции для чего служит, почему совсем не видно людей, почему из труб не идет дым и т. п. и т. п. Чаще всего ведут себя так мужчины, женщины проявляют меньше любопытства, они бросают на резиденцию мимолетный взгляд и идут дальше. Еще над Бабой Ягой во всех направлениях разносятся плоские шутки, охи и вздохи тех, кто карабкается наверх, а кое-где, в укромных местечках за кустами лесного ореха, мужчины делятся друг с другом воспоминаниями, рассказывают истории, случившиеся с ними или от кого-то услышанные, всяческие небылицы и прочее. В таком укромном местечке я раз слышал, как одного мужика уговаривали рассказать историю о гиппопотаме. „Ну расскажи про хепопотама, — непрерывно увещал его кто-то из группы. — Расскажи, пусть другие послушают, они этой истории еще не слышали!“… Мужик не выдержал натиска и рассказал следующую историю о гиппопотаме, которую я постараюсь передать. В одном болоте жил, по уши в тине, гиппопотам. Недалеко от него жил жираф, животное длинношее и высокомерное. Жираф терпеть не мог гиппопотама и искал случай послать его по матушке. Будучи существом ехидным и коварным, точно византиец, жираф придумал вот что: он пройдет мимо болота и скажет гиппопотаму „Здорово, гиппи!“, гиппопотам ответит ему „Здорово!“, жираф спросит: „Как живешь?“ и гиппопотам сдуру ответит: „Прекрасно!“ Тогда у жирафа будут все основания вспылить и сказать в сердцах: „Как же это прекрасно, так тебя и разэтак! Как прекрасно, когда ты сидишь по уши в грязи, в этой вонючей луже, и тебя не видать даже, только глаза над болотом торчат, словно кочки! Какое же это прекрасно!..“ Вот так, значит, жираф придумал, как он изматерит гиппопотама, и пошел к болоту. Однако!.. Однако посреди дороги он останавливается и говорит себе: „Ну ладно, приду я к гиппопотаму, скажу здорово, гиппи, он скажет — здорово, я скажу — как живешь-можешь… и вдруг он скажет: „Да плохо живу!“ — что я тогда ему скажу?.. Тогда я скажу: „Еще бы тебе не жить плохо, так тебя и разэдак! Как же тебе не жить плохо, когда ты сидишь по уши в этой грязной луже, весь в тине, и никакого не видишь перед собой простора!..“ И жираф, воодушевленный своей новой идеей, продолжает путь к болоту, однако через некоторое время снова останавливается и говорит себе: „Ну ладно, я подойду к гиппопотаму, скажу ему — здорово, гиппи, он скажет мне — здорово, я спрошу его, как живешь-можешь… и если он не скажет мне ни „Прекрасно“, ни „Плохо“, а скажет „Так себе“, что я тогда ему скажу?.. Подумав немного, жираф издает радостный клич. Вот что он тогда ему скажет: „Как же это так себе, так тебя и разэдак! Как же это так себе, когда ты живешь в гнусном болоте, в этой тине, в которой ты погряз по уши, так что ничего дальше своего носа не видишь! Какое же это так себе!..“ И жираф, совершенно уверившись в том, что гиппопотаму нипочем не вывернуться, самой небрежной своей походкой подходит к болоту, в котором гиппопотам сидит-таки по шею в тине, и говорит ему: „Здорово, гиппи!“ Гиппопотам отвечает: „Здорово!“ „Как живешь-можешь?“ — с византийским коварством спрашивает его жираф, а гиппопотам преспокойно отвечает: „Так тебя и разэдак!“ — и спокойно погружается еще глубже в болото… Наступило молчание. Потом какой-то наивный товарищ спросил, а что такое „хепопотам“, другой ответил, что это бегемот, и спрашивающий, вероятно, удовлетворился, потому что ни о чем больше спрашивать не стал, опасаясь попасть в положение жирафа, который, несмотря на все свое ехидство и византийское коварство, все равно сел в лужу. Видно, предусмотреть заранее все варианты лужи никогда не удается, потому что у лужи всегда есть запасный вариант!.. И другие истории можно услышать на Бабе Яге, но историй этих столько, что все не перескажешь. Еще знатоки лекарственных растений собирают здесь всякие целебные травы, у подножья холма женщины целыми днями ковыряют ножичками, добывая кору платанов, из которой приготовляют средство против трещин на пятках, а люди со слабым зрением, проходя мимо минеральных источников, каждый раз споласкивают глаза, полагая, что минеральная вода улучшает зрение. Однажды я заметил, как у источника споласкивает глаза поп, и подумал: „До чего дожил — увидел, что и поп во что-то верит!..“ Еще на Бабе Яге можно увидеть, как медленно, пощипывая траву, бредут отары овец, а иной раз — как стоит на самом гребне лошадь, задумчивая и неподвижная, точно камень, упавший с неба. Чья это лошадь, откуда она взялась на гребне, бог ее знает! Даже если бы сама Баба Яга пронеслась над холмом, оседлав старое помело, едва ли кто-нибудь бы удивился, потому что все живое мельтешит по холму в состоянии какой-то отрешенности, словно это волхвы подхватили его и куда-то несут. А кислород продолжает невидимыми волнами струиться из небесного источника и, может, он-то всех и пьянит… Но на этом мне пора остановиться и вернуться к кусту шиповника.

Я сказал, что тот бедолага, захваченный кустом, хрипел и отдавал богу душу.

Кабы это было на самом деле!

И не хрипел он и не отдавал богу душу. Кусту шиповника не удалось его захватить и вонзить когти в его тело. Он вообще не сумел взять в плен никого из сборщиков дикорастущих плодов. Хотя наш куст, глубоко ушедший корнями в землю, гибкий и сильный, сопротивлялся, трещал и угрожающе шипел, хотя поначалу ему удавалось, напрягая все свои сухожилия, отцепиться от деревянных крючьев своих недругов, все-таки в конце концов он не выдержал и рухнул, люди понемногу, не торопясь, растаскивали его на части, прижимали отдельные побеги к земле, наступали на них ногой, потом захватывали своими неумолимыми деревянными крючьями следующие и таким образом разодрали и уничтожили всю его негритянскую прическу. Одновременно они подзывали бабок, чтоб и те подошли и набрали себе шиповника на вино, и бабки подходили и рвали крупные ягоды, и несколько молодых женщин свернули с дорожек, проложенных для сердечников, и тоже стали обрывать куст, а владельцы здоровенных „хитачей“ усилили звук до такой степени, что аппараты их заревели, точно львы, вдруг набежавшие на облысевшие склоны Бабы Яги. И не успели еще наступить сумерки, как куст шиповника был совершенно разорен, растоптан ногами и избит деревянными крючьями сборщиков, отомстивших ему за то, что он так долго сопротивлялся и что он сумел пустить кое-кому кровь, вонзив коготь в плечо или оцарапав щеку. Они убили его в буквальном смысле слова, пришибли, как пришибают змею, заколотили до смерти своими деревянными крючьями. И, как ни странно, никто не крикнул: „Что вы делаете, зачем вы убиваете куст!“, как будто всем казалось вполне естественным, что группа людей, вооруженная своими первобытными орудиями — деревянными крючьями — набрасывается на мирный куст шиповника и с первобытной жестокостью растаптывает его, как растаптывают голову змеи.

Я не знаю, сколько лет было этому кусту, и никто из тех, кого я позже расспрашивал, не мог мне сказать, как долго жил он на нашей земле, ровесник ли он столетних дубов и платанов или он еще старше и жизнь его началась во времена ушедшей под воду Атлантиды, наскальных рисунков в пещере Магура и всех тех ужасных чудищ, чьи окаменевшие кости оседают в земле, в камне или в угольных пластах… а также внутри нас, во мраке наших глубоких, затаенных подземелий.