Нежный холод

Джорджия. «Два человека вместе жуют жвачку»

Сегодня 21 января. Когда я узнала о смерти Тодда Майера, я сидела на уроке французского рядом с Кэрри.

Мы «составляли глаголы», как это называла мадам де ла Фонтен. «Составляли таблицы глаголов».

— Kate manges un gommes avec[1]. — Кэрри выводит фразу на французском в рабочей тетради. В ее ручке почти закончились чернила. У Кэрри длинные и тонкие пальцы, а на ногтях прозрачный лак, который она обдирает, когда ей становится скучно. Она задумчиво крутит ручку в руках.

— Жует avec?

— Как можно с кем-то жевать жвачку? — спрашиваю я Кэрри. В классе пахнет чипсами со вкусом лука и сметаны.

Кэрри очень blanche, то есть очень белая. Может, поэтому она настолько популярна в школе, а я, наполовину азиатка, нет. Но я, конечно, не эксперт. А еще Кэрри очень богатая, ну, или ее семья. В частной школе для девочек, в которой учится полно богатеньких детей, это важно. И белой быть очень важно.

До прошлого года Кэрри была лучшей подружкой этой Ширли Мейсон, пожалуй, самой популярной девочки в школе. Ширли тоже очень белая и очень богатая. Ширли и Кэрри всегда носили одинаковые прически, заколки, даже рюкзаки. Не удивлюсь, если они и на занятия по верховой езде ходили вдвоем или что-то в этом роде.

И тут ни с того ни с сего в начале этого учебного года они перестали друг с другом разговаривать. Понятия не имею почему.

В сентябре, когда все выбирали, за какой партой сидеть, вместо того чтобы сесть рядом с Ширли и компанией, Кэрри прошла в самый конец класса и встала прямо за моей партой. Там обычно сидела Лена Хорнби.

Кэрри ткнула в место пальцем и посмотрела на меня. Как будто я могла ей что-то возразить по этому поводу. Я пожала плечами. Тогда Кэрри села за парту, да так аккуратно, словно боялась, что стул под ней не выдержит. Я тоже села.

А потом Кэрри взглянула на меня и сказала, указывая на свою макушку:

— Мне нравятся твои кучки.

Я поняла, что она имела в виду два кольца волос, напоминавших по форме ушки. Я начала носить их в этом году. Что-то типа дани уважения принцессе Лее. Или нет.

— «Кучки» — это то, что оставляют на дороге мелкие собаки, — огрызнулась я. — Кучки дерьма, в курсе?

Кэрри даже не изменилась в лице, а просто тоже пожала плечами.

— Ну, значит, мне нравятся эти кучки дерьма у тебя на голове.

Вот и все. Неожиданно Кэрри Харпер и я стали друзьями.

(К тому же, очевидно по причине смены места в классе, Лена начала тусоваться с Ширли и ее друзьями. Странная штука — жизнь.)

Вот почему много месяцев спустя, зимой, на уроке французского, Кэрри перегибается через парту, которая стоит вплотную к моей (как и все парты в нашем классе), и улыбается. На полях она нарисовала две головы с надутыми щеками.

— Видишь? Deux[2] человека вместе жуют жвачку.

— Это просто deux человека, — замечаю я. — С чего ты взяла, что они жуют le gomme?[3]

Кэрри кивает.

— Точно.

Она пририсовывает большой пузырь рядом со ртом одного из персонажей и проводит линию от пузыря ко второй голове. И снова улыбается. У нее очень ровные зубы.

— Вот, — говорит она, постукивая ручкой по рисунку.

— Окей, теперь понятно, — отвечаю я. — Bon[4].

Мадам де ла Фонтен возвращается в класс после десятиминутного отсутствия (это в порядке вещей, готова поспорить, что, пока мы составляем «лё глаголы», она выбегает за школу выкурить «лё сигарету»).

— Les filles[5], — обращается она к нам, откашлявшись.

Мадам де ла Фонтен — самый молодой педагог в школе имени Святой Милдред. У нее длинные светлые волосы, иногда она носит джинсы с какой-нибудь необычной футболкой и пиджаком, что смотрится очень не по-учительски, как по мне. Выглядит она порой так, будто на жизнь зарабатывает где-то еще, а не в школе. Хотя, возможно, это всего лишь предубеждение, посеянное в наших головах всеми теми учителями, которые не вылезают из полиэстеровых платьев в цветочек и колготок, кажущихся им единственным приемлемым вариантом одежды.

А еще я люблю мадам ДЛФ, потому что она почти никогда не повышает на нас голос, и это очень ценно.

Сейчас она подошла к своему столу и не прекращает крутить обручальное кольцо вокруг пальца.

— Les filles. Случилось нечто, я знаю, что некоторые уже обсуждали dans les messages texte[6] за обедом. И новости очень печальные, поэтому школа решила сделать официальное заявление. Пожалуйста, отложите ваши ручки и карандаши.

Кэрри кладет ручку на стол с едва слышным щелчком.

Тут же кто-то за моей спиной шепчет:

— Какого-то пацана убили.

Но мадам де ла Фонтен этого не слышит. Она вытягивает руки по швам, пытаясь перестать крутить обручальное кольцо, словно это несолидно.

— Мальчик. Мальчик из академии Олбрайт, которого некоторые из вас наверняка знали, был найден… мертвым. Его звали… Тодд Майер.

…

Никогда о нем не слышала.

Некоторые девочки в классе прикрывают рты ладонями. Некоторые явно чувствуют облегчение, потому что уже знали, что какого-то мальчика убили. Одна девочка выглядит так, словно ее вот-вот вырвет.

Еще одна сидит рядом со мной и все время вздыхает:

— Бог ты мой! Бог ты мой!

И непонятно, действительно ли эти девочки знали Тодда Майера или просто решили привнести драмы, потому что ученицы школы имени Святой Милдред особенно к ней склонны. Например, однажды во время землетрясения трех девочек отправили домой с паническими атаками.

Амплитуда колебаний составила порядка 0,0004 балла. По сути, земляной выхлоп. Но одна из девочек потеряла сознание, и ее пришлось везти в больницу.

Возможно, вы скажете, что все девчонки — слабачки, но нет, эти же самые девчонки играли до сломанных костей на хоккейном льду, так что все не так просто.

Мадам де ла Фонтен говорит, что произошедшее — трагедия и она поймет, если кому-то нужно будет обратиться в медпункт.

Как всегда, Лена и еще одна девочка моментально поднимают руки.

— В этой академии учится мой брат, — говорю я позже. Остаток французского я пробездельничала, да и потом не обращала на уроки никакого внимания. — В каком классе был тот парень?

Кэрри, как обычно, роется в карманах в поисках жвачки.

— По-моему, в двенадцатом.

— И Марк в двенадцатом, — отвечаю я.

Кэрри поднимает брови.

— О, точно, у тебя же брат учится в Олбрайт.

После уроков мы идем к фургончику с едой, на котором красуется странный портрет старика, целиком состоящего из картошки фри. Берем большую порцию напополам. Продавец напоминает человека, который способен изнасиловать тебя, если ты будешь в одиночестве разгуливать по парку. По крайней мере, я в этом убеждена, поскольку частенько смотрю «Закон и порядок». Там, кстати, рассказывали, как однажды человек умер оттого, что ему в зад засунули банан (понятное дело, это смертельно). Голова продавца похожа на папоротник, только вместо листьев — длиннющие седые волосы. Под носом у него усы, скорее похожие на старую щетку. Такие мог бы нарисовать на лице заскучавший пятилетний малец, а вот любой нормальный человек сразу бы их сбрил. Этот видок и делает его похожим на преступника.

Но это только мое мнение.

Правда, картошку он продает дешево. Так что на его преступную внешность я предпочитаю закрывать глаза.

Кэрри худенькая и может есть вообще что угодно без вреда для фигуры. Она рассказывает, что в молодости ее мама была точно такой же, но с возрастом стала просто огромной.

— Знаешь, как морж в ботинках, — говорит Кэрри, отправляя картошку деревянной вилочкой в рот. — И когда мне стукнет лет двадцать, придется определиться, бросать есть всякую дрянь или становиться моржом.

— Думаю, моржи клевые, — отвечаю я. — Крепкие такие. Надежные.

— Ну, не все моржи, — возражает Кэрри. — Это как сказать… что все бобры крутые.

— Естественно. Понятное дело, не все моржи крутые, — соглашаюсь я, пытаясь разжевать горячую картошку с полуоткрытым ртом, чтобы заглотить хоть немного холодного воздуха и не обжечь внутренности.

Холодно, но если одновременно идти и есть картошку, то очень даже ничего. Жир из картошки растекается по венам и согревает кровь.

Я поддеваю картошку на вилку и смотрю, как от нее валит пар.

— Итак, пацан умер, — говорю я, пережевывая. — Обалдеть.

Кэрри тоже жует, и у нее изо рта вырывается пар.

— Да уж, обалдеешь, когда тебя убивают.

— А его что, убили? — Я останавливаюсь.

— Если бы он умер от рака, они бы не сказали «найден мертвым», — замечает Кэрри, ускоряя шаг.

— И то верно. — Я тоже ускоряюсь, чтобы нагнать ее. — Может, какой извращенец это сделал.

— Сто процентов. — Кэрри вжимает голову в плечи.

Я чуть не выпаливаю, что, возможно, мальчика убил продавец картошки фри, но вовремя прикусываю язык.

Кэрри выкидывает пустую коробку из-под картошки и достает подушечку жвачки из своих многочисленных запасов.

Когда мы заворачиваем за угол, Кэрри со скоростью мотоциклиста и ловкостью карманника засовывает в рот три жевательные подушечки из трех разных пачек. Я опускаю руки в карманы. С каждым шагом становится холоднее. Как будто следом идет кто-то, кто по мере нашего приближения к теплому дому гасит за нами все огни и выключает отопление. Вообще, странно, что после школы так рано темнеет. Я понимаю, что дело во времени года, но все равно это нечестно. У большинства наших ровесниц из школы есть машины, причем, судя по всему, в них тепло. Вот и сейчас мимо нас по снежной жиже пронеслось уже несколько. Например, Ширли Мейсон каждый день подвозит избранных подружек домой. В их машине гремит музыка, а девчонки ей подпевают. Ширли Мейсон водит новенький внедорожник. И зачем внедорожник шестнадцатилетке?

Думаю, это своеобразный способ продемонстрировать нежелание заниматься в жизни чем-то полезным. Но это мое мнение.

Интересно, задевают ли Кэрри эти тусовки богатых девиц из внедорожника. Раньше они были ее подругами.

А еще интересно, почему у Кэрри до сих пор нет внедорожника при таких-то богатых родителях.

Я вытаскиваю варежки из кармана и натягиваю их на жирные от картошки пальцы. Каждый раз удивляюсь, какие варежки внутри холодные, пока засовываешь в них руки. А ведь они нужны, чтобы согреться.

Недолго мы идем молча. Кэрри никогда не носит ботинок. Даже в дождь. В школу она ходит в оксфордах, заношенных до такой степени, что они уже даже не черные, а цвета очень старой кошки, у которой повылезал весь мех.

Я обычно на улице ношу ботинки, потому что не люблю, когда ноги мерзнут. Но хожу в них с таким звуком, словно волочу себя по тротуару. Жутковатый звук.

Шарк. Шарк. Шарк. Шарк.

Я донашиваю старые ботинки своего брата Марка. Он отдал их мне, когда стал подрабатывать дворником. Ему пришлось купить себе новые и классные, эдакий внедорожник в мире ботинок. Старые боты Марка были мне велики, но в этом есть своя прелесть. В них я чувствую себя роботом. Зимним роботом. В теплых ботинках.

Когда мы приближаемся к автобусной остановке, Кэрри вдруг останавливается и наклоняется к моему лицу. Потом говорит:

— Эй, помнишь урок французского? Что двое не могут вместе жевать жвачку?

— Ну?

На остановке стоит женщина с рюкзаком, из которого, будто игрушечная, торчит голова пуделя. Сумка словно специально создана для таких мелких собак.

Да, именно о мелких собаках я обычно думаю, когда чувствую на своих губах чужие холодные, мокрые, липкие пальцы. Я ощущаю вкус апельсина и мяты. Смесь «Стиморола» и апельсиновой «Хуббы Буббы». И чего-то еще.

Вдруг меня озаряет, что теперь я жую жвачку Кэрри.

Все мое тело подчинено этому. Будто оно целиком сконцентрировалось на том, что происходит во рту. На том, что только что случилось. На несколько секунд я перевоплощаюсь в эти мысли.

Я смотрю на Кэрри, которая как ни в чем не бывало слизывает с пальцев остатки жвачки. Как будто не произошло ровным счетом ничего. Она запрыгивает в подъехавший автобус.

— Пока.

— Пока. — Губы мои все еще липкие. И пульсируют.

Я не жду, пока автобус Кэрри скроется из виду. Я стараюсь переключить часть ресурсов организма с пережевывания жвачки на ходьбу и отправляюсь домой. Набираю такую скорость, что мое сердце подпрыгивает в груди, как горилла в клетке.

И как могут двое жевать одну жвачку?

Начинается снег. Снежинки падают на мои ресницы белыми комочками.

С каждым разом, когда я перекатываю во рту жвачку Кэрри, мое лицо горит все сильнее.

Я иду, чувствуя себя болванчиком с большой головой на тоненькой пружинке. Когда я добираюсь до дома, резинка Кэрри пережевана уже сотни раз.

«Стиморол», «Хубба Бубба» и… «Джуси Фрут»? Не прекращая жевать, я думаю о том, что Тодд Майер мертв. Убит. Об убийствах я знаю только из телепередач. Там обычно жертвы умирают от рук знакомых. Например, часто убивают мужья. Рассерженные мужья. Или мстительные жены (хотя мама говорила, что это не очень-то похоже на правду). Но вряд ли у Тодда были муж или жена.

Тем не менее у меня есть семилетний опыт учебы в частной школе для девочек. Так, в шестом классе Ширли Мейсон прозвала меня Чморджией, и эта кличка приклеилась ко мне на три года. С тех пор я поняла, что желание убить человека прямо пропорционально тому, насколько большой он засранец.

До дома я добираюсь, когда зимнее небо из серого становится черным, а жвачка Кэрри во рту — каменной.

Дома Марк. Он стоит на кухне, укутанный в свою зимнюю арктическую куртку, в которой выглядит еще крупнее, чем на самом деле. Просто гора мускулов. Волосы его собраны в хвост, как всегда, когда он дома (а вот перед выходом резинку он всегда снимает).

— Привет, Джи, — говорит он, откусывая половину банана.

— Привет, Марк, — отвечаю я, снимая куртку. Меня обдает волной тепла.

Мама всегда держит температуру в доме на целительных двадцати четырех градусах, а еще обожает постоянно кутать нас с братом. Ни у Марка, ни у меня не было зимних курток меньше двух пальцев толщиной. Этакий слой пуха, чтобы оградить нас от, прямо скажем, не арктического холода.

В итоге иногда мне кажется, что я никогда толком не узнаю, что такое холод и зима.

— Святая корова! — Я легонько пинаю носком ботинка сумку Марка для спортзала. Она размером с медведя. — Просто огроменная. У тебя как будто там чье-то тело лежит.

— Отойди. — Марк открывает мусорное ведро и выкидывает банановую кожуру. — Ты на нее сейчас соли с улицы накидаешь.

Он решает достать еще один банан, а я — крекеры из шкафа. Мы вышагиваем по кухне в наших одинаковых ботинках. Шарк, шарк, шарк (я). Шлеп, шлеп, шлеп (Марк). Нам бы здорово прилетело от мамы, если бы только она застала нас расхаживающими в ботинках по квартире.

— Разве ты не в нижнем белье борешься? Тогда зачем тебе полная сумка всякого барахла?

Марк берет еще один банан и заглатывает его целиком. Это одновременно захватывающе и отвратительно. Пусть и не пристально, но я наблюдаю, как Марк обычно ест, и, конечно, удивляюсь, как мальчики-подростки не мрут каждый день от удушья из-за непрожеванной пищи.

Марк хмурится от моего пристального взгляда.

— Это все мне необходимо. Мне нужно много всего брать с собой. Устраивает тебя?

Пока он говорит, я вижу у него во рту непрожеванный банан и вздрагиваю.

— Устраивает.

Марк никогда не интересуется, как у меня дела в школе. Вообще ничего такого не спрашивает. Я тоже его не спрашиваю, но думаю, что в школе у него все путем. По крайней мере, ему не приходилось выслушивать дурацкие прозвища в свой адрес, потому что он выглядит как качок, который одним мизинцем может вколотить в землю кого угодно.

Марк достает очередной банан из своих бесконечных банановых запасов (с такой-то тропической температурой у нас в доме) и запихивает его в карман.

— Похоже, ты на девяносто процентов состоишь из бананов, — замечаю я. — Кто бы знал, что главный секрет успеха в спортзале — это бананы?

— Ну а ты тогда на девяносто процентов состоишь из углеводов.

— Всё так.

Марк поднимает свою тяжеленную сумку и говорит с набитым ртом:

— Передай матери, я у Тревора.

— Оки.

Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Когда я была помладше, то мечтала ходить с Марком в одну школу. Мне казалось, что он сделает меня популярнее, но сейчас я понимаю, что не все так просто. Вполне возможно, при таком раскладе было бы только хуже: у Марка на меня слишком много компромата.

— Ты видел меня в чепчике, — как-то сказала я брату. — Не знаю, стоит ли оставлять тебя после этого в живых.

— Как будто мне не плевать на твой чепчик. — Он словно невзначай толкнул меня на диван, да так, что у меня перехватило дух. — А еще я помню, что ты любила наложить в штаны.

— Все когда-то это делали, — заорала я ему вслед. — И ты наверняка тоже, просто меня еще тогда на свете не было!

— Ну да. — Марк сдвинул брови. — Ой, да пофиг.

— Тоже мне гений!

— Ну а ты вообще чепчики носила!

Шлеп. Шлеп. Шлеп.

— Пока! — кричу я ему из кухни.

— Пока! — отвечает он из коридора.

Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Не успеваю я спросить Марка о Тодде, как он захлопывает за собой дверь.