ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Ай да молодец этот Искандер-бек Мунши, еще один Александр, но таких еще не было — древний шахский писарь, создавший «Историю украшателя мира Шах-Аббаса»!.. Добрались-таки и до тирана!

Звезды предсказывают гибель

«Надо начинать с Шах-Аббаса, — решил Фатали. — С того времени, как он уверовал в свое бессмертие, а звезды предсказали ему смерть».

Неужто ему — умереть? Он, чье имя у всех на устах, — бессилен?

Здесь, на этой земле, блистали могущественные государства: Ассирия, Вавилония, Финикия, Мидия. Сразу после коронации Шах-Аббас посетил гробницу Кира с ее великолепной пирамидой.

Сколько народов было покорено! И страны платили серебром и золотом, Египет обеспечивал хлебом, Киликия и Мидия доставляли лошадей, мулов, рогатый скот, Армения — жеребят, Эфиопия — черное дерево и слоновую кость. Вот они, следы былого величия, — развалины Персеполя; остатки стен из полированного камня, мраморные колонны, одиноко устремленные к небу или поваленные, как поверженные воины. Изваяния сказочных животных.

Шах-Аббас притронулся к чудищу, похожему на льва, — камень был теплым. Вот и широкая мраморная лестница, ведущая в подземные залы.

Пали династии, пали государства, пронесся через их земли Александр Македонский, а потом арабы, новое закабаление. Но персы отомстили им, заняв в споре суннитов и шиитов сторону шиитов, и Шах-Аббас сумел сплотить свой народ и другие порабощенные народы единой идеей — шиизм!.. Он поощряет сограждан на воздание почестей убиенным вождям шиизма в месяц плача Мохаррам, когда запрещены всяческие торжества, люди не ходят в бани, ибо баня — это праздник тела, не бреют головы и, соединившись вокруг зеленого знамени, устраивают шествия с факелами, бьют себя цепями по спине и поют.

Строго соблюдается по стране и обряд поста: нельзя, пока не станет различаться на заре белая нитка и черная нитка, есть, курить, вдыхать благовония, купаться, даже глотать слюну! Но зато ночью запретов нет, базары и улицы кишат людьми, вдыхай кальян, вкушай кебаб, услаждай слух музыкой, хохочи над фокусниками. Но чу: пушечный выстрел! Скоро рассвет!.. И снова нетерпеливое ожидание заката.

Торговля расцвела: разводят табак, привезенный португальцами из Индии и поставляемый в Турцию, Египет, Аравию и Закавказье, производят мак, из которого изготовляется опиум, и вывозят в Китай, где он очень ценится и даже кое-где вытеснил рис и пшеницу. В конце мая, когда маковые головки подросли достаточно, их надрезают и вытекающую жидкость собирают в сосуды; она высыхает и превращается в густую массу, из которой нарезаются плитки различной величины, — опиум. Развито шелководство, и шелк утекает в Россию; четко поставлена служба связи: почтовые гонцы по державе — верблюды двугорбый и одногорбый; верблюд — это и тяжелая служба, и шерсть, и молоко; ценятся в мире персидские шали из пуха кашмирской козы; со дна Персидского залива достается жемчуг — храбрецы смазывают уши жиром, чтоб не попала вода, вставляют в нос роговую трубку и ныряют в воду, чтобы добыть раковину.

Что же будут говорить потомки о нем? Только семь лет! И ему — умереть? Теперь, когда он окреп, расправившись с врагами и неугодными, прежде всего с теми, кто помог ему вырвать трон у собственного отца. Теперь, когда близка победа над заклятыми врагами — турками-суннитами. В день страшного суда они станут ослами для иудеев и повезут их в ад. Теперь, когда в поисках союзников он направил в Москву посольство с предложением царю Федору Иоанновичу, австрийскому императору Рудольфу, королям испанскому и французскому сплотиться в борьбе с турками!

Переговоры с послом Шах-Аббаса Ази-Хосровым вел везир Годунов, шурин царя. Он недоверчиво выслушал Ази-Хосрова и сказал, что, по его сведениям, персы ведут двойную игру: шах заключил договор с турками. Посол ответил, что султан — исконный и давний враг шаха. Предложение Ази-Хосрова, упомянувшего австрийского императора Рудольфа, Годунов воспринял как осведомленность Ази-Хосрова о тех переговорах, которые велись со времен Ивана Грозного, когда затевался общий поход христианских государств против Турции.

Шах понял, что Годунов хотя и везир, но первый в царстве человек, и потому, как сказал Ази-Хосров, «положил надежду на шурина царского Годунова».

В Москве был и посол от императора Рудольфа — Варкоч.

«Если три великих государя будут в союзе и станут заодно на турского, то турского житья с час не будет». Что с того, что шах заключил мир с султаном и отдал в заложники шестилетнего племянника? «Ведь племянника своего мне не добить же было?» — сказал шах для передачи Годунову, а Ази-Хосров при этом вспомнил, как недавно шах, испытывая военачальника, заставил его принести ему голову своего сына, и тот принес, и шах сказал ему: «Ты теперь несчастлив, но ты честолюбив и забудешь свое горе — твое сердце теперь похоже на мое». Ази-Хосров об этом умолчал, но добавил: «Один племянник шаха у турского, а два посажены по городам, и глаза у них повынуты: государи наши у себя братьев и племянников не любят». И в глазах Годунова Ази-Хосров, как показалось ему, прочел понимание.


— Стоп-стоп-стоп! Не пойдет! — цензор Кайтмазов снял очки. — «Прочел понимание»? — И выразительно, одна бровь за другую зашла, взглянул на Фатали. — И это: «Ази-Хосров, узнав, что толмач — крещеный татарин, брезгливо поморщился». Это поощряется, как вы не понимаете?! Разве не знаете, что уважаемый в столице христианин из бакинских беков?!

Ладожский в минуту доброго настроения: «Знаете, Фатали, о чем я мечтаю? Вы же истинный христианин. Вот если бы вы приняли христианство… Могу ходатаем выступить. Вы — человек Востока и Запада, в вас соединились две стихии…» Фатали молчал, и никакой злости и гнева не было в нем. И вдруг — о Мирзе Казембеке, мол, стал христианином.

— Нет, нет, — забеспокоился нежданно Ладожский, — я вовсе не против магометанства!.. Владимиру предстоял выбор: какую из трех соседних религий — магометанство, иудейство или христианство? Нравился ему чувственный рай магометан, но он никак не соглашался допустить обрезание, отказаться от свиного мяса, а главное, от вина. «Руси есть веселье пить, — говорил он, — не может быть без того!» Отверг он и иудейство. Когда Владимир спросил: «Где ваша земля?» — Ну, нельзя же, в самом деле, перебивать, ведь видите, что занят! — закричал он (впервые видел его Фатали рассерженным) на Кайтмазова, — так вот, иудеи сказали, что бог в гневе расточил их по чужим странам, а Владимир отвечал: «Как вы учите других, будучи сами расточены?»

— Да, читал, — удивил Фатали Ладожского. — Но вы забыли сказать и о гневе божьем.

Кайтмазов потом объяснил Фатали, отчего забеспокоился Ладожский, когда Фатали Мирзу Казембека вспомнил: ведь тот стал католиком, преуспели шотландские миссионеры!.. Переполох был в царском стане, боялись, как бы не переметнулся к извечным врагам! Тут же секретный циркуляр: «Необходимо иметь за ним некоторый надзор, — это Ермолов предупреждал министра графа Нессельроде, — и не допускать его до связей с англичанами, в особенности же должно отделить от него всякую возможность отправиться в Англию…»

Но Кайтмазов, оказывается, не высказал до конца свои цензорские замечания, пока Фатали предавался воспоминаниям, — насчет объединенного истребления турков!.. А этого у Фатали и в мыслях не было! — Да-с, помню, поэму запретили, цензурный комитет нашел, что едва ли может быть дозволено к выпуску в свет сочинение, в котором все народы призываются к уничтожению существования Турецкой империи, вопреки требованию политики, чтобы было сохранено равновесие народов… Ты этого добиваешься, Фатали? Хотя поэма и не заключала в себе ничего собственно противного цензурным правилам.

— Но здесь все правда.

— И на это у меня запасено, Фатали. Помню, о кавказских событиях повесть мне показывали, о сновидениях черкеса. Запретили. Военный министр прочел книгу и ужаснулся. Он указал на нее шефу корпуса жандармов, сказав при этом, я сам слышал: «Книга эта тем вреднее, что в ней, что строчка, то правда». А ведь вначале допустили. Думали извлечь из продажи, а государь, очень у нас мудрым он был, покойный, распорядился: не отбирать, а откупить партикулярным образом, дабы не возбудить любопытства, и — в архив-с.

— А я у Никитича видел эту книгу.

— Ну да, выпросил из архива Третьего отделения, знают ведь, что коллекция у него… — А сам же Кайтмазов и привез Никитичу.

Знает об этом Фатали, но как скажешь?

— Но ведь была амнистия, доколе?

— Кстати, и я спросил о том же, лично у самого министра.

— Неужто у самого Тимашева?

— А что? Он, между прочим, большой поклонник Радищева. Чего ты улыбаешься?

— Еще один Александр!

Кайтмазов сразу не понял и решил, что тот о царе… Похолодело внутри! Но нет, Фатали не посмел бы — и чтоб мускул на лице не дрогнул… А о ком — никак Кайтмазов с мыслями не соберется, смутил его Фатали.

— Ну и как? — вывел его Фатали из оцепенения. — Привез хоть одну?

Никак не сообразит Кайтмазов.

— С дарственной надписью Тимашева?

— Фу, — отлегло, — «Привез!» Ты очень уж спешишь!.. И пойми: начало самодержавной власти, монархические учреждения, окружающие престол, авторитет и право власти, начало военной дисциплины составляют и доныне основные черты нашего государственного строя. — И смотрит на Фатали: мол, радуйся, что у тебя, хоть и чуть моложе, такой опытный наставник, — а вдруг бы на моем месте другой?!


Но Фатали спешит к Шах-Аббасу, не зная, как ему помочь. Неужто шаху умереть?

А как удачно прошла ночь у любимой…

Фатали задумался в поисках имени: как же назвать самую любимую жену Шах-Аббаса?.. У Фатали был листок с женскими именами; правда, многие уже покинули сей листок и поселились в пьесах; листок не нашелся, и Фатали взял в руки книгу, она всегда перед глазами, и все воскресенье ушло на поиски имени и не мог оторваться от чтения своих сочинений: неплохо, черт побери, получалось у него!

Неужто их никогда не издадут на родном? Он хлопочет уже несколько лет, еще с тех пор, как решился вопрос об издании на русском, — «Комедии Мирзы Фет-Али Ахундова», книгой восторгалась Тубу и не могла точно выговорить: «в типографи канселяри наместик кавкаски», и целовала Фатали. «Не «наместик», а «наместник», — поправлял Фатали. А «цэ» и вовсе не получалось — нет в тюркских этого звука и язык не приспособлен! Издадут ли когда на родном?..

В первой пьесе ни одной женщины, во второй Колдуну, решившему разрушить Париж, надо было угодить ханум и ее дочери, и Фатали взял имя двоюродной сестры Ахунд-Алескера и ее дочери; были еще имена, но тут не успел вспомнить Колдуна, а вот уже он сам, обложки ему показывает (или это видения?.. Но вот же — обложки!.. «на татарском языке»). «Капитана?»

— Ты прежде удивляйся не этому!.. В свое время произведут и в капитаны!

— Комедии и повесть?.. И повесть издадут?! (А год Колдун скрыл, и вот уже другая обложка) — Постой!.. — ему хотелось получше разглядеть изображение тонкого месяца на звездном небе, но взгляд поймал лишь разночтение фамилий: на русском — «Ахундов», а на своем — «Ахунд-заде», а тут — новая обложка:

— Лондон? Везир Ленкоранский?

— Я тебе переведу обложку: издана как «книга для чтения для европейских путешественников, резидентов (!) в Персии и студентов в Индии», дабы глубже постигли нравы восточного мира — «с грамматическим введением, примечаниями и словарем, дающим произношение всех слов»!..

Колдун скрыл год и здесь: ведь выйдет через четыре года после того, как Фатали не станет. Что Фатали?.. Какие люди были — и те ушли! Даже Шах-Аббас!..


«Неужто, — думал шах в те далекие годы, еще живой, полный сил и энергии, — и ему умереть? Звезды!.. Их никто еще не сумел обмануть!» И каким удачным был у Шах-Аббаса вчерашний день, когда о предсказании звезд ничего еще не было известно, — пришли личные поздравления от английской королевы Елизаветы… Она, сколько себя помнит Шах-Аббас, четырех персидских шахов пережила и все еще королевствует… Неужто и его, пятого, переживет эта вечная королева?

А потом поздравления от испанского и португальского короля — съела-таки Испания португальского гиганта, — вот оно, колесо фортуны! Может, времена такие наступили: во главе каждого государства, думал Шах-Аббас, слушая поздравления, сильный монарх? Елизавета, Филипп и он! Но, кажется, в далеком-далеком прошлом были эти думы, эта уверенность, это ликование, а не вчера! На рассвете его ждали омрачающие дух предсказания звездочета. А какая прекрасная была ночь у любимой…

И вдруг осенило: есть имя! Фатали вспомнил женщину, очень она была хороша собой, чуть не накликала ему вторую жену! И как она горячо и быстро говорила, огонь, а не женщина, и не поверишь, что девушка рядом — ее дочь, — тогда о сюжетах не думалось, он только что женился, спас шекинского ювелира от неминуемой гибели, а тут не успел осмыслить случившееся, как пригласили в военную комендатуру, где допрашивали беглую горянку.

И потоки слов!.. И как красива!

— Да, я Сальми-хатун, сумела сбежать! Дом мой возле русской бани был, я его отдала, когда ваши войска были, под лазарет для раненых, а Хаджи-Мурат, заняв Аварию, приказал сломать мой дом, а меня посадил в яму за то, что уступила саклю под больных. Моя дочь красивая, Хаджи-Мурат отдал ее своему мюриду, а он молодой здоровенный изверг, был бы хоть обряд какой, она ведь жена офицера русской службы, он же ее убьет, когда вернется из похода, ведь есть у мусульман, хоть обряд временный. Дочь не соглашалась и была наказана плетьми, а потом мюрид взял ее на руки и унес, и она уже возвращаться не хочет, это Хаджи-Мурат такую месть придумал, чтоб мой род за родство с царским офицером обесчестить. А тут Кибит-Магома приезжает, все вышли его встречать, а я ушла с младшей дочерью, переночевали, утром перешли вброд Койсу, к вечеру были в Гергебиле, где и провели другую ночь после побега, а третье утро проходили ущельем и вышли на подъем, но нас задержали люди Шамиля, мюрид слушал меня и не верил, что я иду к родственникам, отправил нас в Оглы. Оглинский наиб дальним родственником оказался моего покойного мужа, вы знаете, все мы родственники, а если начать копаться, и с этим красивым мужчиной, — на Фатали показывает, — если долго говорить будем, родственниками окажемся. («Отчего вы краснеете, подпоручик?.. Ах, вас похвалили!.. Поздравляю!.. А дочка хороша, но сама еще лучше, глаз с вас не сводит!..»)

«Вы думаете, я не понимаю?» — вдруг женщина говорит.

«Так какого черта вы нам голову морочите с переводчиком?»

«А мне по-своему легче, не кричи, начальник, у меня зять — царский офицер!.. Да, я с удовольствием отдала бы дочь вашему подпоручику!»

«Вы опоздали, он женился уже».

«А он мусульманин, может иметь и двух, и трех!..»

Что же вы, Сальми-хатун, эти слова произнесли? Фатали ведь Фатальный — ему и это на долю выпасть может! И пойдут потом слухи: мол, у Фатали в Стамбуле — жена…

«Наиб дал мне свободный проезд, — продолжала женщина, — Хаджи-Мурат упал с лошади и ушиб себе голову и ногу, чтоб он и вовсе не оправился, был с перевязанною головою и сильно хромал, а Кибит-Магома к Шамилю ехал, а Хаджи-Мурат велел — кощунство какое! — сломать все дома рядом со старой мечетью и саму мечеть, где был убит второй имам Гамзат-бек, будто затем сровнял с землей, чтоб почтить память имама, возвысить его в глазах народа, а ведь сам-то его и убил!.. Благоустроил могилу Гамзат-бека, каждый день ходил туда, — ненавижу, мол, тех, кто убил его! А ведь сам, сам! Это все знают!.. сровнял с землей, мстя за убийство Гамзат-бека, самому себе мстя, могилы аварских ханов. И свою собственную могилу, если б она была, растоптал бы!..»

Вот оно — имя для любимой жены Шах-Аббаса: Сальми-хатун! А раз имя найдено и дух нашел свою плоть, перо стремительно побежит по бумаге, ища средства от губительных предсказаний звезд.

Ах, какая была ночь у Сальми-хатун! Она, правда, капризничала: когда же привезут ей меха соболя и горностая?! Но и в капризах своих Сальми-хатун была хороша

Да, послы от белого падишаха привозили меха. Еще при Узун-Гасане были привезены соболья шуба и три шубы лисьи, шуба горностаева. «Где же водятся такие звери, в каком государстве?» — спросил шах у послов, а те отвечали, что звери эти водятся в государевом государстве, в Конде и Печоре, в Угре и Сибирском царстве близ Оби, реки великой, от Москвы больше пяти тысяч верст, что земель у их царя много, в длину ход двенадцать месяцев, поперек девять.

«Когда же?!» — не терпелось Сальми-хатун.

А ведь впервые за семь лет правления пришли поздравления! А в первое время, когда разнеслись по миру вести о казнях Шах-Аббаса, именно они, англичане и испанцы, стали проявлять беспокойство. Надо же, и султан, и царь тоже с лицемерными укорами. Ну да, я жесток!.. Не я первый, не я последний. Или монархи забыли: монголы громоздили поле сражения пирамидами из голов убитых, а строя башни, устраивали столбы из человеческих тел и обмазывали их глиной и известью.

Истории известны полководцы, которые с младенчества питались кровью вместо молока матери. А крестоносцы, эти образцы, так сказать, рыцарского духа, занимались людоедством, лакомились мясом молодых арабов и жарили детей на вертеле, и один из ваших архиепископов (ну да, ведь Шах-Аббас мысленно говорит с европейцами, возмущенными его жестокостями!..) уверял, что не следует им ставить в вину людоедство: ведь ели они мясо еретиков!

Но создалось впечатление, что Шах-Аббас насытился казнями, тем более что основные соперники были истреблены, кое-кто, правда, сбежал, но с некоторыми он справился и за пределами империи. Шах создал даже меджлисы поэтов, музыкантов, нечто вроде «вольного клуба». И дошло до Шах-Аббаса, что новый духовный глава шиитов Ага-Сеид странно толкует догмы корана, мол, пророк Мухаммед повелевает мусульманам, не исключая и монархов, управлять советуясь. И Ага-Сеид смеет говорить это, когда даже невысказанное сомнение, отразившееся во взгляде, жестоко подавляется. И шах нежданно пришел к идее «вольного меджлиса» — собрать людей и послушать, о чем они думают? Шаху открыться побоятся, а умному и образованному Ага-Сеиду — доверятся. Но сказано поэтом: «Говорящего воодушевляет слушатель». Еще куда ни шло, когда Ага-Сеид толковал туманные части корана насчет многоженства, — мол, Мухаммед ограничил четырьмя, но и это разрешение обставил условиями: «Если не можете делить ровно свои чувства между женами, берите только одну». А возможно ли делить? Нет! Вот и получается, что многоженство противно духу корана.

Накануне у Шах-Аббаса был главный молла: необходимо упрочить в народе авторитет властелина, укрепить мысль о священном происхождении династии Шах-Аббаса — Сефевидов, прочертить его родословную со времен пророка Мухаммеда. Прежде главный молла пришел посоветоваться с Ага-Сеидом. «Культ Шах-Аббаса и без того велик, — заметил Ага-Сеид, — к чему еще родословная? Есть в мире ученые мужи, и они в душе будут посмеиваться над нашей родословной, рассчитанной на темную массу!» «Но создавая культ, — возразил главный молла, — мы, приближенные шаха, обезопасим и себя!..» Как-то главный молла проронил фразу о том, что, дескать, есть люди, ваше величество шахиншах, которые скептически относятся к идее родословной! Кто? Ага-Сеид! А тут еще упрямство Ага-Сеида: не назвал имя презренного раба, несомненно агента турецкого султана, спросившего в вольном меджлисе о спорах между суннитами и шиитами. В следующую минуту Ага-Сеид, может, и назвал бы имя христианина или иудея, но было поздно — Шах-Аббас и сам не помнит, как вонзился в грудь Ага-Сеида тонкий, как стебель, клинок…

И чего это Шах-Аббас вспомнил о нем?! Ах да: если бы был он жив, непременно подсказал бы, как обмануть звезды!

А какой накануне был прекрасный день!..

После английского и испанского посланников был созван меджлис поэтов в честь Шах-Аббаса: читали оды. Семикратный рефрен возносил трон, и меркли семь планет пред славой шахиншаха (обыгрывали седьмой год его царствования). Семижды семь бейтов единой рифмой воспевали соломонову мудрость и мощь шаха. «Аллах мой, — прослезился шах, — как меня любят мои поэты! Удивительно устроен мир: чем больше слез и крови проливаешь, тем больше любят тебя!.. А все потому, что казнил ради блага царства!»

И с такой силой вдруг потянуло к Сальми-хатун, что шах оборвал царя поэтов. С другими женами нетерпелив, лишь голод и утоление, а с нею не любит спешить. Неведомо, чем прельстила. И никакие мировые события не оторвут от нее. А иногда кажется — готов и от трона отречься.

Нечто подобное было у шаха и в пору террора с персиянкой; испугало его чувство, когда показалось, что она власть над ним заимела, тянет к ней, и чувство это расслабляет, сладостно до слез, готов любое ее желание исполнить, но, к счастью, она молчит! А если заговорит? А однажды в разгар дня, когда везир докладывал о положении на юге страны, где по наущению афганцев был поднят мятеж, а тут же рядом, дожидаясь очереди, чтобы рассказать, как была подавлена эта неслыханная самонадеянность черни, стоял командующий, Шах-Аббас прервал везира и удалился к ней… И пробыл у нее допоздна. А в зале его дожидались!.. И он, презренный, еще смеет мечтать о великой державе?! И Шах-Аббас в гневе задушил персиянку, самим дьяволом подосланную к нему, чтобы воля даря царей была мягче воска!..

А Сальми-хатун и умна! Вот и теперь, перед рассветом, он потянулся к ней, а она: «Усни, мой шах, завтра тебе решать судьбу преданного тебе народа!» И ей бы, подумал, засыпая, шах, учредить титул; но какой? Может, «Солнце царства», «Шамсуль-Салтанэ»?

И тут у дверей послышался шорох, кто-то остановился у покоев Сальми-хатун. Шах вскочил, схватившись за кинжал:

— Эй, кто там?!

В дверях со свечой в руке стоял главный евнух Мюбарек.

— Что еще? — нахмурился Шах-Аббас, встревоженный столь нежданным появлением евнуха. Поистине случилось невероятное, если евнух осмелился, не дожидаясь утра, потревожить шаха.

— Мой шах, — низко поклонился Мюбарек, — главный звездочет только что прибежал ко мне и сказал, что немедленно хочет удостоиться лицезрения его величества Царя Царей Вселенн…

— Короче! — оборвал его шах.

— …видеть вас по весьма важному делу.

Звездочет уловил коварство звезд и за обманчивым хитросплетением планет, сулившим, казалось бы, счастье, разглядел истинный смысл — смерть венценосца! Нельзя медлить! До рокового сближения Марса и Сатурна, когда обрушится удар на венценосца, остается две недели! Очи царства, «Эйнуд-Салтанэ», этот титул дал звездочету шах за его могущество, заспешили к шаху. Но какая сила надобна, чтоб уста вытолкали слова о фатальной гибели! Может, подождать до утра? Он вернулся, еще и еще раз подсчитал и прочертил ход звезд, заглянул в новейшую астрологическую таблицу Улугбека: никакой ошибки! Раздумывать некогда — шах всемогущ, и он найдет способ!

И только тут Очи увидели, что шах — такой же смертный, как и он: шах побледнел, но звездочет не должен это видеть, голова его низко опущена, и он смотрит на свои загнутые кверху острые носки чувяков. И только сейчас дошел до звездочета ужас его положения: мало ли случаев, когда за дурные вести казнили?!

— Ты свободен, иди!..

Шах смотрел на светлеющее небо. Жить да жить бы ему на радость народу!.. Может, звездочет ошибается? Но астрология — династическая профессия звездочета! Ведет свой род чуть ли не от Абу-Али-Сина! Немедленно вызвать доверенных людей (тут-то и пожалел, что нет в живых Ага-Сеида!): везира, военачальника, казначея и главного моллу. Если не помогут — отрубить им головы и призвать новую партию ханов, на сей раз титулованных.

И вот уже скачут они во дворец.

— Что же ты посоветуешь, Опора царства? — начал шах с везира.

— Преданность ничтожнейшего раба, наш великий царь царей… — везир вовремя осекся, чтоб не сказать «вселенной»: не надо напоминать о звездах! — благородные предки шаха по безграничной доброте своей назначали везирами людей недалеких…

— Вот и докажи, на что способен!

— Мой шах, — «это конец», подумал везир, — не было случая, чтоб ничтожнейший раб твой… но как предотвратить движение звезд, убей меня, мой шах!..

— А что посоветуешь ты, Меч царства? — обратился шах к военачальнику.

— Победоносное войско твое еще сотрясает мир, дай срок, и султан…

— Поздно! Он сожрет вас, когда меня не будет! Военачальник уставился на шаха, от натуги лопнут вены на шее, пот будто бородавки.

— Может, мой шах, — еле слышно говорит казначей, — звездочет ошибся в расчетах, я готов ему помочь!

А шах уже смотрит на главного моллу:

— Ну, Вера царства?!

— Мой шах, видано ли, чтоб, указав яд, звездочет не знал противоядия?! Если он мудр и учен, пусть найдет средство от беды, которую предсказал!

Звездочет знал, что за ним еще придут, и лихорадочно листал астрологические книги. Но нигде не указано средств! И он, дабы отвратить от себя беду, придумал длинную речь в защиту астрологии. Он напомнит шаху о недавнем наводнении, когда планеты влаги соединились в созвездии Рыб, грозившем новым потопом. И он, звездочет, предсказал наводнение! И небывалую засуху, когда Сатурн и Марс соединились в знаке Весов, а Солнце и Юпитер — в знаке Льва! И чуму! И мор! Но станет его слушать шах!.. И точно:

— Как осмелился ты грозить мне бедою, — не дав опомниться звездочету, разразился гневом шах, — и не обмолвиться ни словом о средствах борьбы?!

— Я думал, мой шах!

— Говори!

— Дай срок!..

— Палач! — И в мгновенье из-под земли вырос палач с мечом за поясом и веревкой в руках: рубить или вешать? — Уведи изменника и отруби ему голову!

«Если его казнят, не миновать казни и нам!..» И военачальник пал на колени:

— Шах, кто же выручит нас из беды, если этому презренному ишаку, достойному смерти, отрубят голову?! Пусть подскажет, а потом и казни!

Но тут вошел главный евнух и доложил о старейшем звездочете Мовлана. Неужели еще жив этот астролог?

Звезды обмануты

— Старческой немощью я обречен, — Мовлана часто задышал, — проводить остаток жизни в одиночестве. Но неблагоприятное расположение звезд принудило меня поднять старческие кости и предстать пред вами, мой шах! Через пятнадцать дней планета Марс…

— Знаю! — прервал его шах.

— И о созвездии Скорпиона?

— Да!

— Хвалю, хвалю ученика!.. Но неужели вы знаете и о том, как отвратить беду?

— Это я хочу услышать от вас, Мовлана!

— Да, вряд ли кто подскажет!.. Звездочеты пошли нынче неопытные, не то что в мое время! Мой учитель, бывало…

— Мовлана, вы хотели подсказать! Я жду!

— Запаситесь терпением, мой шах, ибо то, что я предложу, ни в одной книжке не прочтете. И нет на земле человека, кроме меня, кто бы подсказал… Рок фатален, его не избежать, но рок слеп, и от него можно спастись. Мой шах, в эти злополучные дни, но не позже чем завтра, вы, Шах-Аббас Великий, должны отказаться от престола…

— Что ты говоришь, Мовлана?! — Шах-Аббас подскочил, и все вздрогнули.

— Имейте терпение, мой шах!.. Да, отказаться от престола, передав трон какому-нибудь преступнику, достойному смерти, и удалиться с глаз, пребывая в неизвестности. Когда разрушительное действие звезд разразится над головой грешника, который в это время будет полновластным шахом, вы вновь займете свой трон и будете царствовать в полном счастии и здравии во славу нашего могучего отечества. Но рок начеку! Народ должен считать грешного злодея подлинным шахом. Необходимо также расторгнуть брачные узы со всеми женами, и с теми из них, которые согласятся быть женой простого смертного, каким станете вы, мой шах, можно будет заключить новый договор.

Все молчали: хвалить? А вдруг шах не одобряет? Хулить?.. Но шах заметно повеселел, и все стали хвалить Мовлану — его находчивость и стратегический ум.

Да, но где найти такого человека?! Чтоб, во-первых, был нечестивцем, достойным смерти, и чтоб, во-вторых, став шахом, не казнил их всех?

Шах обратил взор к военачальнику, вспомнив, что он к тому же министр по делам безопасности престола.

— Есть у меня один на примете, мой шах, мы ведем за ним наблюдение…

— Почему не докладывал прежде?

— И очень хорошо поступал, мой шах! — осмелел Мовлана, чувствуя себя героем дня. — Кого б тогда мы на трон посадили?

— Твоя правда, Мовлана, — похвалил его шах. — Так кто же он?

— Грешник, которых свет не видел! Появился здесь недавно…

— То-то я думаю, откуда у нас взяться нечестивцу?!

— Да, да, — заговорил главный молла, — в стране нет недовольных, все воздают молитву в вашу честь.

— Откуда он?

— Кажется, из Гянджи.

— Быть этого не может, чтоб с родины шейха Низами Гянджеви!

— А может, из Шеки?

— Это возможно. Ну так кто же он?

— Прибыл к нам с армянскими ремесленниками…

— А может, армянин?

— Нет, нет, чистокровный шиит! Юсиф — его имя!

— И что же он?

— Хулит бескорыстных служителей исламизма. Утверждает, что все должностные лица, начиная с сельского старшины и кончая самим венценосцем, — тираны.

— И он до сих пор не казнен?! Что еще говорит этот Юсиф?

— Он считает, что каждый сам по себе аллах!

— Аллах? О боже!.. — расхохотался шах, и, подражая повелителю, захохотали все; лишь Мовлана, по рассеянности упустив, о чем шла речь, не понял, отчего все так дружно хохочут.

— Я осмеливаюсь думать, — решился сказать Мовлана, — что шекинец Юсиф — это именно и есть тот человек, которого заждались в аду. И благодарение судьбе, что хоть один негодник нашелся в нашей избранной аллахом стране. Ему суждено стать лжешахом и погибнуть от разрушительных действий звезд…

Тут же был составлен шахский указ о присвоении Мовлане титула «Солнце царства»; титул мыслился как женский, для Сальми-хатун, и шах поспешил к ней, он придумает новый. Но этого не случится, как не успеет и Мовлана получить шахский указ — слишком разыгралась сегодня фантазия у Мовланы: он сместил шаха, возвел на престол лжешаха, вздумав тягаться со звездами! В келье ждал Мовлану сам Азраил, ангел смерти.

На следующий день собрались во дворце министры, вельможи, сановники, ученые, потомки пророка сеиды, чиновники.

— Уже седьмой год, — начал шах, — я царствую над вами. По причинам, которые не считаю нужным открывать, вынужден отречься от верховной власти и предоставить ее лицу, более меня достойному и опытному в делах правления. Его вам назовут, и вам — повиноваться ему! Несчастье падет на голову того, кто нарушит мой приказ и осмелится проявить малейшее неповиновение!

Накануне шах издал, это он придумал ночью, фирман об отмене с сего дня и впредь казней посредством пролития крови и удушения: власть звезд не подвластна никому, даже шаху, ну а все же?! что сильнее — приговор звезд, он неотвратим! или указ шаха, он тоже неколебим!.. Шах сиял с головы корону и положил ее на трон, отстегнул меч и облачился в простую одежду.

— Отныне я бедняк Аббае Мухаммед-оглы…

В задних рядах кто-то всхлипнул, послышался звук падающего тела.

Увидев шаха в простом наряде, красавицы гарема готовы были расхохотаться, но грозный взгляд властелина подавил их смех.

— Милые мои подруги, — сказал женам шах, — я принужден сообщить вам о весьма печальном событии: с этого дня я уже не шах.

Страх овладел красавицами, когда по окончании обряда расторжения брака Мюбарек разорвал брачные акты.

— А теперь, — обратился к красавицам шах, — если какая-нибудь из вас согласится стать женой простого смертного, то молла совершит брачный акт.

Все женщины дружно выразили согласие вновь стать женами шаха, ибо он был молод и красив. Но потом отказалась вступить в новый брак грузинка. Потупив смущенно глаза, она заявила, что во всех отношениях чувствовала себя удовлетворенной, находясь в брачном союзе с шахом, но теперь, когда она может изъявить свое желание, ей, помимо своей воли взятой в шахский гарем, хотелось бы вернуться на родину. Что ж, она прислана в дар правителем Грузии, пусть возвращается и держит ответ перед своим царем.

— Тубу! — позвал Фатали жену. — Вот и пригодился мне твой рассказ!

— Какой? — насторожилась она. — Помнишь, о приданом.

— И что же?

— Грузинка покидает Шах-Аббаса и настаивает, чтобы вернули ей приданое. Ты тогда не досказала насчет платьев.

— А она что же, из простого рода?

— Ну что ты — ее прислал шаху в подарок правитель Грузии!

— Тогда я ей такое приданое придумаю, что и Шах-Аббасу не снилось! Пиши!.. Платье испанской парчи изумрудно-желтое с пуговицей золотой; и платье красное вязаное с девятью пуговицами жемчужными; и платье французского атласа соломенного цвета с девятью парами золотых крючков. И девять платьев чесучовых, и девять платьев французского шелка, два подобных цвету граната… Еще?

— Спасибо тебе, Тубу-ханум. Издадут повесть, куплю тебе на гонорар, как ты сказала? — «подобных цвету граната» (и действительно купил, но не платье, а ковер, и то отдал его потом нищему).

Вслед за грузинкой отказалась вступить в брак с Шах-Аббасом еще одна красавица: сама Сальми-хатун!

Удар был столь предательским, что шах, забыв на миг, что он отныне просто Аббас, ринулся на нее, но та, будучи всего минуту назад женой шаха и став по велению рока шахской вдовой, властно подняла руку и показала простолюдину, чтоб он знал свое холопское место.

Или ты забыл, шах, что отречение должно быть искренним и чистосердечным? Иначе, если ты будешь считать себя в душе повелителем, достигнет тебя кара звезд, где бы ты ни скрывался.


Сколько перьев тростниковых да фиолетовых чернил, перья их пьют и пьют, надобно, чтобы рассказать о Юсифе, искусном мастере но седлам, которого верховный совет наметил на самую высокую из придуманных человечеством должностей: шах!.. По-разному у разных народов и в разные эпохи называется эта высокая должность, а без нее как обойтись? Пытались — не вышло! И седло, которое шьет Юсиф, что трон: воссесть, чтоб удобно было погонять.

И Юсиф по отцу, как Шах-Аббас, — Мухаммед-оглы, чистое совпадение, ибо Мухаммедами населен мир, исповедующий исламизм.

Седельник — потомственная профессия, но Мухаммед решил отдать сына Юсифа в гянджинскую, основанную еще Шейхом Низами Гянджеви духовную школу. И вот однажды в его келье между учителем и учеником произошел разговор…


— Ну это ты брось, Фатали! — Кайтмазов ему. — Пересказывать свою жизнь!.. И как отвратили Юсифа от духовного сана! И насчет битвы у могилы Низами, когда столкнулись войска грузинского (читай: русского!) и персидского принца! И о величии грузинского царя!

— Но цензура в сюжет не должна вмешиваться!

— Что?! — такой хохот, никак не остановится Кайтмазов. И сразу хлоп, серьезный, строгий, копирует Никитича: — А насчет былого величия грузинского царства? А излишние напоминания южным соседям об их поражении под Гянджой? Думаешь, сняли Ладожского, пиши что хочешь? — возмущается Кайтмазов. А для Фатали это новость. — А ты что, не слышал разве?! Сместил его государь! Да-с, груб был! А точнее, оголенно выражал идеи, а это нынче не в чести. Но ты прежде времени не радуйся: идеи-то Ладожского не отменены.

— И кто же новый?

— А нового нет и не будет — функции Ладожского исполняет Никитич! Это ты, кажется, сказал о нем: «Вечный Никитич!..» Очень мудрые мысли ты порой изрекаешь!.. О тебе тут, между прочим, один высокий чин сказал: «Учитель нации!» Так что брось эти подтексты! В исторической хронике как сказано: простой седельник. А не бунтарь. А ты Юсифа — в мыслители! И эти его, я успел перелистать твое сочинение, просвещенные идеи, опасные мысли… И где он этому научился? Ты бы его еще в кругосветное путешествие отправил! На поиски новой Индии!..

А что? С Колумбом, увы, нельзя, это было еще до Шах-Аббаса. Можно б, конечно, изменить имя путешественника, но очень уж известен маршрут Колумба, и Фатали с картой перед глазами детально вычерчивает великий путь Христофора Колумба. Фатали хотел бы, но как это сделать? показать Юсифу и Лиссабон, и Мадрид, — разве не мог Юсиф быть связан с испанским или персидским купцом, торгующим коврами?

И однажды в каравелле, дабы сколотить деньги, столь необходимые для поддержания большой семьи, потерявшей все свое добро во время битвы чужих войск у твоего порога, отправился в Мадрид и был свидетелем того, как Филипп Испанский снаряжает «Непобедимую Армаду» для отмщения королеве-протестантке Елизавете за казнь католички Марии Стюарт.

И не мог ли Юсиф оказаться вскоре в Лондоне? А можно и не в Лондон, в пределы иные: через Тифлис — как же не привезти Юсифа в родной для Фатали Тифлис? — в Азов и Каф, куда ездят русские купцы, и с купцами — в Москву или в Стамбул, погостив сначала у крымского хана. Можно и на Восток отправить Юсифа, в Индостан, в страну Великих Моголов, к Джалалэддину Акбару Великому: у него родился наследник, и шах бросил клич, чтоб хлынули к нему зодчие и камнетесы, плотники и землекопы — будут строить новый город, столицу — Фатехпур, почти Фаталиград, он растет на глазах, уже больше Лондона, а какая здесь торговля! какие базары! Мощеные мостовые, бани, падишахский дворец, а вода какая здесь вкусная!

Увы, пали моголы, стал Фатехпур мертвым городом!..

А ведь чуть не судили в Лондоне Юсифа, посадив в Тауэрский замок: он поспешил, боясь заразиться чумой, слухи о которой поползли по Лондону, в таверну в одном из близких местечек, где провел целый день, нарушив предписание ислама и выпив вино за успех своего, увы, убитого на его же глазах друга, — Юсифу чудом удалось спастись, убегая от погони, как в Гяндже, когда фанатики с факелами ворвались в духовное училище, чтоб расправиться с еретиком-учителем, отвратившим Юсифа от духовного сана, и с рассветом он оказался в Лондоне и, найдя купца, с которым прибыл сюда, покинул сырой, мрачный и неуютный город и пристал к жарким берегам родного края.


Мастерская седельника Юсифа находилась на площади, у шахской мечети. Вчера ханским конюхом ему было заказано пришить новые ремни к седлу и починить уздечку, и он, получив за срочность один туман, обещал к вечеру сдать заказ. Сидели пятеро друзей, и он рассказывал им: сначала, это он очень любит, о своих кругосветных путешествиях в молодости, а потом о дороговизне — то сгорает урожай из-за длительной засухи, то гниет из-за обильных дождей.

И вдруг на площади показалось густое облако пыли. «А вдруг ко мне?! за мной?!» — мелькнула мысль. — А ну-ка, друзья, уходите, пока целы!..

Но что это?

Впереди шли слуги в пестрых костюмах и четырехугольных шапках, за ними знаменосцы, потом стражники, вооруженные остроконечными пиками и сопровождающие главного конюшего, который вел под уздцы красивого коня туркменской породы. Седло и попона на спине были усеяны драгоценными камнями, нагрудник расшит золотом, уздечка украшена жемчугами, с шеи коня свешивалась кисть изумрудов. За ними — главный молла, военачальник, везир, казначей, звездочет, почтеннейшие ученые, богословы, славнейшие потомки пророка, вся знать двора.

Шествие остановилось перед мастерской.

— По предопределению судьбы, — начал главный молла, — ты, мастер Юсиф…

Очнись, Юсиф, это же говорит тебе главный молла!

И начались чудеса.

Будто Юсиф в Лондоне, в театре, и появляется белотелый красавец Теймурлан!.. Сняв с Юсифа поношенное платье ремесленника, слуги надели на него богатое царское облачение. Главный конюший подвел коня, Юсиф сел, и процессия торжественно направилась во дворец. Тронный зал, молитва моллы, почтительное ожидание знати.

И наконец корона — впору, чему немало подивился главный молла.

И опоясали мечом, осыпанным бриллиантами.

Дружные несмолкаемые крики, торжественный гимн, взмыла сигнальная ракета, и тотчас за городом раздались раскаты пушечных выстрелов.

Хотя после Хафиза и Саади персидская поэзия пришла в упадок, но нашелся поэт, «царь поэтов» Сируш, который переиначил недавно сочиненную в честь Шах-Аббаеа оду и прославил редкие достоинства нового шаха, тем более что Аббас и Юсиф — двусложные.

А потом придворные удалились.

Но не все.

— А кто вы?

— Мы евнухи шахского гарема, я старший, а это мои помощники.

— Удалитесь все, а ты оставайся! — Для главного евнуха Мюбарека нет, наверное, тайн. — По твоему лицу я вижу, что ты хороший человек, объясни мне, что это значит?.. Ах звезды!.. — «Вот дураки! Ну и ну! И кто нами правил?!»

В Юсифе заговорил голод: ведь ничего не ел!

— Я покажу вам дворец, пока будут готовить ужин. Какие покои!.. А вот и комнаты гарема… И вдруг — живая душа!

— А это кто?

Удивился и Мюбарек, застав здесь Сальми-хатун: разве не дал ей Шах-Аббас разводную грамоту? Но успел шепнуть на ухо Юсифу: «Сальми-хатун, любимая жена Шах-Аббаса! Должна была покинуть дворец, ведь развелась с ним!»

Сальми-хатун встала и, повернув красивую голову к Юсифу, гордо посмотрела на нового шаха. На миг в ее взгляде Юсиф уловил: хочешь — оставь, и я буду верна тебе, а хочешь — прогони!

— Можно прогнать, — робко предложил Мюбарек.

А Юсиф залюбовался ею: не гнать же женщину, если сна привыкла жить здесь?

Что бы он ни делал в этот день, перед глазами возникала картина: коврами устланная комната, а посреди — гордо глядящая на него молодая женщина. «Я рождена для шахов и остаюсь в гареме нового шаха», — сказала она Мюбареку, чтобы тот передал Юсифу.

А вскоре Мюбарек, войдя к шаху, низко поклонится и попросит на миг отлучиться от государственных дел; он привел моллу, чтобы тот — неудобно ведь, посторонняя женщина живет во дворце! — закрепил брачный договор между Юсифом и Сальми-хатун… «Евнух прав: неудобно!..»

— А где хранятся наряды жен? — вспомнил Юсиф про жену.

Хранитель привел к сундукам: какие кашемировые шали, шелка, платья из дорогой парчи!.. И очень маленькие сундуки — диадемы из самоцветов, бриллиантовые серьги, дорогие кольца, ожерелья из жемчугов!.. И он выбрал для жены и трех своих дочерей платья, диадемы, кольца, ожерелья… Сыновьям послать было нечего.

— Отвезите жене и скажите, чтоб обо мне не беспокоилась.

— Она могла бы переселиться сюда, мой шах.

— Нет, не надо!

В золотых подсвечниках на роскошном столе горели свечи. Юсиф отломил лишь ножку фазана, а до иного и не дотронулся: и осетрина, и икра, и гора плова, — каких только яств там не было!

— Это тоже ко мне домой!

Подали кофе, потом кальян, «хороша шахская доля!» Клонило ко сну. Приказал начальнику охраны расставить стражу в том же порядке, как раньше, пошел в свою опочивальню. Но прежде спросил:

— А как Сальми-хатун? — Мол, не забыли накормить?

— Сыта. И довольна.

Всю ночь ворочался в постели. «А ведь Сальми-хатун рядом!» — шепнул, это уж точно, дьявол. Но ему было невдомек, что Юсифа одолевают иные думы: «Если это сон, то лучше не спать, если явь, то что делать завтра?»

А утром чуть свет ему объявили о приезде послов из Москвы, от царя Федора Иоанновича. Соскочил с трона, главный евнух аж отпрянул от неожиданности, приоткрыл дверь и увидел чужестранцев. И те по короне догадались и были изумлены. «Приму после полудня!» — сказал шах через главного евнуха, а те, это были князь Борятинский, дворянин Чичерин и дьяк Тюхин, оскорбились и, выразив шаху через толмача неудовольствие («И ты думаешь, — это Кайтмазов, — я пропущу? Чтоб только что прибывший наместник Барятинский…» «Но у меня не «Ба», а «Бо»!), покинули дворец. Каким-то неутраченным восточным чутьем толмач-татарин уловил, что это именно евнух вел с ними переговоры, но промолчал, дабы не сердить князя Борятинского.

Вскоре во дворец прискакал Ази-Хосров и, подавляя в душе страх перед троном, мягко упрекнул Юсиф-шаха, что с послами из Москвы так обращаться нельзя, и рассказал о своих переговорах с русским падишахом.

— Твой падишах и твой Шах-Аббас кровопийцы! — заметил растерянному Ази-Хосрову шах. — И затевали вы подлое дело, и ты, и твой шах, и царь московский!

И Юсиф велел позвать того, кто одет проще, это был дьяк Тюхин, и толмача.

— Новое оскорбление! — хотел возразить Ази-Хосров, но сдержался.

Юсиф говорил с толмачом и по-арабски, и на фарси, и па их татарском, и по-тюркски, и по-турецки, увлекся языковыми сходствами и расхождениями, Ази-Хосров злился, а Юсиф посмеивался. Толмач порой забывал, что перед ним шах, а дьяк Тюхин был восхищен образованностью Шах-Аббаса. «Шах-Юсиф!» — поправил его толмач и стал что-то говорить на их языке быстро-быстро, от чего лицо Тюхина то краснело, то бледнело: «Ну и дела! Отрекся добровольно!.. В пользу седельника!.. Такого сроду еще не бывало, а у них не мыслимо даже!..»

А князь, кому доверяли и царь, и Годунов, вскоре, от удивления, возможно, и помер в Персии, а Чичерин… «Помилуйте, — негодовали в Москве, — вы же дворянин! Как могли поверить бредням дьяка?!» А толмачу определили вывих ума и со службы прогнали.

От даров Юсиф-шах хотел было отказаться, да раздумал, взял меха, вспомнив почему-то Сальми-хатун. Тюхин вдруг перестал улыбаться и сказал о целях посольства. При этом дьяк слово в слово изложил грамоту, присланную царем; она хранилась у князя, и только ему велено было вручить лично шаху:

«…Величеству твоему слово наше таково: наши гости из наших земель в твои земли ездят, нашим и вашим людям от этого большие выгоды есть. Но гости наши били нам челом — в твоих землях великие насилия терпят. В Ардебиле и Реште, а также в Тавризе и других твоих городах, оценив их товары, возьмут, а потом отдадут половину…»

И еще говорил дьяк, что с оружия пошлину берут.

— Но они, — не сдержался Ази-Хосров, понимая, что чин у него повыше, тот — дьяк, а он в ранге посла, — как выйдут из таможни, я этим занимался, мой шах, продают оружие.

Шах велел передать толмачу, что немедленно издаст указ, чтоб строго наказали ардебильскою, рештского и других ханов.

— Вы мне составьте такой фирман, Ази-Хосров!

— Шах, — шепнул ему на ухо Ази-Хосров, — надо и нам свои упреки высказать, задета честь трона.

— Напишешь, как они, в грамоте пошлем. — Надоело пустячными делами заниматься; страна ждет его новых указов!.. И, поручив посланников Ази-Хосрову, «ты будешь моим министром иностранных дел!», он простился с толмачом и дьяком.

Не спит и Фатали: что бы я сделал? Царь отказался и вызвал тебя: «Возьми вожжи, вот тебе конь, вот тебе седло, а вот моя плеть». Разложил перед собой лист, расчертил его, кружочки — должности, соединения — связи, с чего начать?

Фатали изучал всю жизнь, как, вспыхнув, погасла французская революция.

Как будто недавно слуга внес свечи, а уже в который раз Фатали берет ножницы и снимает нагар, чистит и чистит свечи, пока они вовсе не сгорят. Как с мечетью? Деньги? Суд? Но кто отречется от своих преимуществ? Сначала как бы он сам, Фатали, а потом как если бы Юсиф, который уснуть не может, все думает, как ему управлять страной.

А страна затаилась: что готовит им новый шах?

Ты, презренный ремесленник, отлично знающий, как шить седла, получил власть, что же дальше-то? Как изжить рабье?

Вошли в тронный зал дряхлые и согбенные. Всех Юсиф знает: видел их врозь и вместе. То кто-то проедет в окружении свиты телохранителей и приближенных, и тогда устрашающие крики извещают об их вступлении на шахскую площадь — уйди с дороги, не то раздавят копыта, подковой распорют брюхо.

Видеть-то их Юсиф видел, да разглядеть как следует не мог: глаза не выдерживали! Лучи солнца, столь щедрого здесь, играли, отражаясь на золоте орденов, ловили грани бриллиантов, многократно изламываясь Шах одаривал подданных высокими чинами, звонкими титулами, наградами в виде круглой броши на ленте или звезды, сделанной из платины, с золотым полумесяцем, а вокруг — бриллианты… Неведомо как повернется колесо фортуны в этом вероломном государстве. Отколупывай в черный день чистые, как детская слеза, бриллианты и выходи на узкие улочки восточного базара, крытого чем попало, дабы была тень и не жгло нещадно солнце.

— Кто за дверью толпится?

— А это, — шепчет на ухо шаху, — их собственные астрологи.

— И долго вы будете толпиться у трона?

— Но мы еще в силе.

— Я обеспечу вашу старость, из казны получите щедрые дары, хотя изрядно обогатились за годы правления.

— А наше знание?

— И писарей к вам приставлю. И расскажете о своем бесценном опыте!

Заерзали на креслах.

— Что вы так забеспокоились? Ах, уже устали? А у меня к вам столько важных и неотложных государственных дел.

Но такая мольба в глазах чинов: как не пожалеть их, не пойти им навстречу?

Собрать бы народ на площади, выйти с этими вождями и при всех низложить их. Но кого на их места?

Пятеро друзей. А кто еще? Еще Ази-Хосров.

Армия. Пешие. Конные. Артиллерия. Оружейные склады. Секретная служба. Шахская полиция. Сношения с иностранными державами.

Сверху донизу менять, чистить, обновлять!

Сколько надо чистить!

Итак: через Ази-Хосрова вызвать всех посланников, пусть немедленно извещают свои страны о восшествии на престол нового шаха; а англичане уже послали срочную депешу в южный порт, чтоб немедленно доставили Елизавете: как быть? Добровольно отрекся в пользу седельника! И другие успели — испанский, султанский, и эти, кого ои принимал, уже в пути, только неожиданно скончался их главный, князь, — предлагается всем мир, никаких козней и притязаний!

А часы и дни уходят.

Пусть грузины подыщут себе правителя. И армяне. Пусть и Азербайджан… Может, им опытных персов? Самим, правда, людей негде взять, чтоб заменить, где уж о помощи думать?

И уже идут гонцы к Юсиф-шаху: у грузин правитель есть, но армян пока не удалось собрать.

А что азербайджанцы?

— Спорят! Вопит Билбил-хан бакинский, дерет глотку Феил-хан ширванский, жаждет крови Кан-хан карабахский!..

— Ясно!.. — «Придется, — подумал Юсиф, — отложить». А тут новая неожиданность: племена взбунтовались.

Мир и автономию шах им пожаловал? Так и поверил Асадулла-хан: посланец шаха убит.

Вот и покажи, Курбан-бек — он ведь назначил одного из друзей главнокомандующим, — свое воинское искусство! Что тот говорил воинам, как он их воодушевлял, о том Юсиф не ведает: но враг вторгся в их земли… Курбан-беку не верилось, как же сумел он? Но шахские войска оттеснили бунтовщиков, при этом отличилась конница, ворвались в стан Асадулла-хана, пленили его и вынудили подписать условия мирного содружества.

Заявили о непокорности грузины, узнав о мятеже, но и здесь обошлось мирным договором.


— Стоп-стоп-стоп!.. Может, еще о Польше?

— Помилуй, Кайтмазов, какая в составе Персии Польша?! Но есть высшая справедливость!

— Э, нет!

— А Юсиф, представь себе, договорился на основе полного доверия! И вернули грузинам христианскую святыню — Христову ризу!

— Ту, что Шах-Аббас вывез из Грузии? И, разделив на четыре части, первую отослал в Иерусалим, вторую в Царьград, третью в Рим, а четвертую в Москву. И ты думаешь, я позволю тебе хоть слово написать об этом? Сия святыня, Фатали, помещена в Успенском соборе, и в честь ее положения утверждено ежегодное празднование почти в день нашего Новруз-байрама!

— Но Юсиф успел вернуть! И никаких праздников!

— Постой, ты уже что-то путаешь: если он вернул, то как же я мог ее видеть в Успенском соборе?

Гладкое-гладкое перо у Кайтмазова, гусь был белый-белый, перышко так и летит, тонко перечеркивая лист.


Так что же Юсиф-шах надумал? Вызвали главного евнуха, должность, прямо сказать, лишняя при таком шахе. Но куда прогонишь старика? Вызвал, и сердце тревожно застучало: Сальми-хатун!.. Юсиф поклялся бы, что зов услышал: «Мой шах, твои заботы никогда не кончатся, а сладостный миг упустишь!» Юсиф сбросил с себя это заманивающее наваждение: Мюбарек ждал его распоряжений. И вдруг, сам того не желая, Юсиф-шах спросил:

— Как там Сальми-хатун?

Мюбарек заметно оживился: шах как бы утвердил необходимость его должности!

— В полной красе возлежит на дарованных послами мехах. И… — помедлив, добавил: — Ждет вас.

— Потом, потом!.. — отмахнулся Юсиф. — А как жена? Евнух сник: — Окружена заботой и вниманием.

— А где везир? Военачальник? Главный молла?

— Могу позвать.

— Нет, нет, не надо! Без кровопийц! Евнух побледнел и еще больше согнулся.

— Да выпрямись! Надо немедленно собрать сюда всех писарей столицы!

— Кого? — не понял евнух.

— Писарей! Пусть являются со своими тростниковыми перьями и чернильницами, а пергамент отыщется в канцелярии, отведи им самую большую залу во дворце, всю ночь работать будут. А где шахский писарь?

— Он ждет ваших указаний!

— Зови!

С какого фирмана начать? О стольких фирманах ночью думалось, а тут улетучились вдруг.

— Мюбарек, а где мои советники? Ах да, ты говорил мне!

Неужто советоваться с ними? И Юсиф вспомнил нескончаемые беседы, которые они вели в дружеском кругу. Накануне того дня, который стал поворотным в его судьбе, сразу после ухода конюха — срочный заказ! — к нему пришли друзья, «пять богатырей», как их прозвали мастеровые, и они провели полдня за долгой беседой. Неужели это было всего два-три дня назад? Рамазан учился с ним в медресе, образован, начитан, а всего лишь помощник моллы в шахской мечети: выбить ковры, подмести двор, следить, чтоб не стащили чусты прихожан во время молитвы. «Эх, если бы я был главным моллой!» — размечтался Рамазан, но его слушать не стали: чего зря языком трепать? Курбан-бек — а Фатали видит Хасай-бека Уцмиева! — никакой он не бек, отличился в битве с султанскими янычарами, еще при отце Шах-Аббаса, — подсказал тысячнику, как ударить янычаров с флангов, и осмелился высмеять приказ военачальника об оставлении Тавриза: мол, лучше отступить, чем дать бой… Спасло от казни заступничество тысячника, который пользовался у шаха особым расположением, а теперь служит у какого-то испанского купца. «Пойду-ка выпущу псов, — сказал он в ту памятную ночь, — чтоб воры не забрались. Вчера всю ночь на звезды лаяли. По их лаю определяю: на воров или на звезды». Часто рассказывал о тупости военачальников: только одна похвальба о былом величии! А чуть что: или отступить вглубь, заманить, а там аллах поможет, или — победа людскими трупами. «Эх, если бы я был военачальником… — размечтался. — И с чего это псы мои на звезды лаяли?!»

Мирза Джалил, почти Молла Насреддин!.. умнейший среди пятерки друзей, тоже с ним в Гяндже в одном медресе учились, и в ту ночь, когда Юсиф бежал, за ним, оказывается, Мирза Джалил гнался, а Юсиф решил, что погоня. Обыкновенный писарь у какого-то невежды хана! «Тебе бы, — часто говорил ему Юсиф, — главным советником, везиром у шаха быть!» А Мирза Джалил рукой машет, мол, что за глупые мечты?

И Заки: дай пересчитать звезды на небе — сосчитает, если ясная звездная ночь.

— Мюбарек, ты можешь одолжить мне один туман? Мюбарек, привычный к неожиданностям шаха, не удивился:

— Казна в твоей власти, шах!

— Я спрашиваю тебя об одном тумане!

— Да, да, конечно, вот он, туман!

— Верни этот туман конюху Вельвели-хана, а я потом тебе верну, заказ его не выполнил, — и показывает на корону: мол, причину сам знаешь.

Вот они — те, кто привел его во дворец по велению звезд.

— Везир, хотел бы услышать о ваших заслугах перед престолом и народом!

— Преданность ничтожного раба высокому престолу ни для кого не составляет тайны, а также общее благоденствие и все короны мира, а также престолы, христиане, иудеи…

— Пиши! Конфискуется наличное золото и камни везира, ибо добыты нечестным путем! Ах ты еще грозишь? — Тот забыл, что Юсиф — шах, а Юсиф уже привык, что все — его подданные. — Вызвать стражей! В тюрьму его! А теперь послушаем тебя, военачальник, поведай о своем полководческом искусстве! — Юсиф сам удивляется: как же быстро он научился так грозно разговаривать с людьми, вчера еще могущественными?

— Я заманивал противника в глубь страны, рушил мосты, сжигал дома, уничтожал посевы. Враг трепетал.

— И это ты называешь искусством?.. — и к писарю: — Шахский фирман о смещении. А, это ты, главный молла! Да, твои дела на виду у всех! Это ты возвел в сан святых шахскую династию, чтоб упрочить свой авторитет. Ты насильно хотел обратить в шиизм иноверцев и разжигал страсти, чтоб отвлечь от насущных бед. Эти погромы… Чего уставился на меня? Пиши! Пиши все, что я говорю! И за это, главный молла, я предаю тебя суду! Эй, стражники! А чем славен ты, казначей? А, вспомнил, это ты придумал не выдавать жалованья чиновникам? И молодец, что не выдавал дармоедам ни гроша! Что еще придумал? На какие нужды вы тратили казну?

— А шахские увеселения? А дары?

— Это тем, с которыми я встречался?

— Лучшие люди империи!

— Ну, ну, еще на что разбазаривали?

— А охоты? А пиры? А содержание шахского гарема? Мой шах, есть еще одна статья, секретная… — Все тотчас вышли. — У нас множество шахских глаз! — И стал перечислять такие страны, о которых, хоть и совершил почти кругосветное путешествие, Юсиф и не слыхал. — И ушей! Слышат, видят и нам докладывают: и у султана, и на северных землях, и в Крымском ханстве, и в ногайских владениях, и в астраханских.

— Чего умолк?

— Еще есть. Среди нашего народа. В каждом квартале, в каждом доме, в каждой семье!

— Дааа… — задумался шах. Казначея надо б уволить, но прежде пусть напишет, у кого какое состояние.

Вошли все.

— Вы не выслушали меня, мой шах!

— А ты кто?

— Я, — гордо выпятил грудь, — главный звездочет империи!

— Ах, это благодаря тебе я на троне.

— Я надеюсь, вы должным образом оцените мои заслуги!

— Да, крупный ты мошенник!.. Хотя не будь тебя («и тупости правоверных», подумал)… Но я, увы, упраздняю должность звездочета, как вредную для народа и государства. Пошлю-ка тебя рядовым учителем астрономии… Хочешь?

— Меня? учителем?!

— Не хочешь, да? — и улыбается.

— В школу?!

— Ну да, крестьянских детишек учить!.. Не согласен? — и за бороду его, волосок остался в руках, тонкий, седой; дунул, а он поиграл с лучами солнца да вылетел в окно.

— Мой шах, писари собраны. Вышел к ним.

— А, и ты здесь!.. Ну да, ты же писарь!

Мирза Джалил был смущен, увидев Юсифа: лицо знакомо, а облик уже иной: шах! Не подойди к нему Юсиф, он бы, пожалуй, не рискнул.

— Куда вы подевались? Неужто это их Юсиф?

— Немедленно пойди и приведи ко мне Рамазана, Курбан-бека, Заки!

Фирманы, фирманы, фирманы!!!

За злоупотребление властью! За тупость и преступное равнодушие к бедам народа! За жестокости и попрание прав! За то, что лицемеры и ханжи! За одурачивание подданных! За ложь на каждом шагу, везде и во всем! Лишить титулов! Чинов! Конфисковать награбленное в пользу казны! В тюрьму! в каземат! в яму!


Фатали задумался: то ли пишет в уме, прочерчивая сюжет, то ли рисует — но что это?! перекладина, а с нее свисают пять петель!.. виселица?! Но какой издать фирман, чтоб устранить всеобщую подозрительность: шаха — к подчиненным, везира — к главному молле, членов совета, этих бездушных кукол, немых и слепых, лишь умеющих поддакивать, — друг к другу?!

Найти и выдвинуть новых!.. Но где они? И кто может ручаться, что те, кого шах приметит и кому пожалует отнятые у других титулы, эти новые «Совесть», «Прямота», «Опора» царства, не станут грабить и брать взятки, лицемерить, лгать, строить козни, создавать новые семейные или племенные кланы, глохнуть от звуков лести и слепнуть от блеска побрякушек? И какой издать фирман, чтоб исчезла всеобщая подозрительность и вражда племен?


Рассказывал Александр или снова — видения Фатали?


окованная железом дверь, железная решетка у окна, мундир сняли, он в легкой рубашке, а ведь зима, холодно очень, через темный мост, темные своды, неуютная кровать, накрытая жестким одеялом, длинная холщовая рубашка, грубые чулки, и пахнет свежей краской, гремят связки ключей, или это кандалы? о боже, какой вкусный черный хлеб! и кружка воды! сальная плошка, гарь душит, нечем дышать! цепной мост, крепость, странная фамилия коменданта Набоков; и колокольный звон через каждые четверть часа, табуретка, крепостной вал и пустой дворик, лишь ветка торчит за окном, уже весна? гудит голова, хоть какую книгу! хотите — коран? и немец-офицер, почему немец?! «Фатали, ай-яй-яй, какой у вас был замечательный второй отец, Ахунд-Алескер!.. мне жаль вас, Фатали!» дым табачный, Фатали не курит, но запах табака!! такой же курил Александр; или он здесь? рядом камера?..

идут и идут, утопая в снегу, откуда же столько снега здесь, стоят столбы, их пятеро, надели саваны-колпаки, щелкают затворы, но почему еще столбы?! и пустые виселицы!..


— Фатали! Ты меня слышишь? Ты опять жжешь бумагу!

Фатали не оглянулся: бумага, вспыхнув, загорелась сразу вся, и он осторожно положил ее в железную тарелку, пусть сгорит дотла. Огонь быстро слизал арабскую вязь, и не успела бумага почернеть, как Фатали поднес к красному язычку новую, исписанную мелко-мелко, со вставками, стрелками, вклинивающими в текст новые добавления, обведенные кружочками, и какие-то звездочки, полумесяцы, кресты как плюс и как распятье.

Не от слов же, вспыхнув, загораются?! А как загорятся — одно и. то же, никак не отвяжется: Зимний горит!

Самая долгая ночь тридцать седьмого года! Как пусты и мрачны обгоревшие стены. Эта черная-черная громада! Какая стихия! Пляска мести, громада огня… И он знал, падишах, что непременно случится… и даже перед смертью — плясало пламя пред очами!

И над тарелкой полетели чернокрылые насекомые, похожие на многократно уменьшенных птиц. Раньше напишет, как молодой разбойник или хитроглупый купец одурачивает есаулов, прочтет жене — и вскоре газета «Кавказ» печатает из номера в номер. А теперь иное: сидит над бумагой долго, свеча догорает, сжигая ночную тьму и ускоряя приход утра, а потом чернокрылые птицы!


«ах вы пропагаторы!..»

в четыре часа пополуночи майор жандармского дивизиона, господин в голубом, а голос нежный; пристав полез в печку, пошарил чубуком, нет, нет, я не курю, это так, для забавы, а жандармский унтер-офицер встал на стул и полез на печь — известное дело, там прячут золото в мешочке, — но пусто!.. «ай да пропагаторы!» а это что ж? «лишены прав человеческих, посадить бы чадолюбивого императора», это ваш почерк! а вот еще: «все тайна и ложь, говорю о рабах — приверженцах деспотического порядка, а также проникнутых страхом»;

да-с! шпицрутенами! в две шеренги! торопливо роздали шпицрутены, длинные прутья толщиною с палец.

надо освоиться, проверить, как гнутся. Фатали раздели догола, связали кисти рук накрест, привязав их к прикладу ружья, — это дворян, бекские и ханские сословия нельзя, а Фатали это ж такая точечка, что и не увидишь! — за штык унтер-офицер потянул его по фронту меж двух шеренг, свист шпицрутенов не слышен: заглушает барабанный бой.

«а ну сильней!..» упал, два медика, полковой и батальонный.

«Ну-ну, не очень-то!» и спирт нашатырный, и воду на голову.

«ну-ну!» и снова барабан, красное мясо, брызжущее кровью.


А в Метехском замке — Алибек!

Как просто: к Шайтан-базару, потом по Барятинской улице в сторону Воронцовского моста, Фатали идет и будто наместники рядом с ним; даже не верится, что Воронцова уже нет, а казался бессмертным… а Барятинский — тот еще долго-долго!.. Как телохранители при Фатали, чтоб люди сторонились, — мимо Монетного двора и — к Метехскому замку освобождать Алибека!..

— Нагнал тирану страху!

— Какому? Шах-Аббаса, для этоге ннжакой енедаети не надо, можешь и казнить!

— Увы!

— Даже его не можешь?

— Он фирман издал!

— Ты тут столько жжешь, и фирман этот сожги.

— Я жгу свое, а не чужое! И… начинать правление с крови!.. Нет, не могу!

А это что за фраза: «Юсиф, это я». Пишу о себе, как персы, со стороны как бы?! — и Фатали подчеркнул два имени и местоимение. Связаны одной судьбой, веревкой, цепью-цепочкой? О господи! Эти наивные намеки! Но как хорошо начал! Пузыри, так сказать, иадежды! Но что же дальше?


Задумались пятеро: «А правда, что же дальше?»

— Может, — чешет голову Рамазан, он занял пост главного моллы, — пригласить иностранцев? (а вдруг понравится Юсифу?)

Ему поддакивает Заки, главный над бывшим казначеем.

И Мирза Джалил тоже (как ученостью не блеснуть?): — Ведь не побоялся султан Мехмет Второй назначить великим везиром Махмуд-пашу, сына серба и гречанки, и дела шли неплохо!

— А что скажешь ты, Курбан-бек?

— Надо Ага-Сеида найти! Ведь сердце-то справа оказалось, не убил его Шах-Аббас. Но кем его сделать? Все посты как будто заняты.

— А сделаем мы его нашим, — слово-то какое нашел Юсиф! — мыслителем.

Кто-то понял, а кто-то поймет, если, конечно, звезды не подведут. Собрать на центральную площадь, трибуна, четыре знамени вокруг: красное, зеленое, желтое и белое, и — историческая речь: «Я — ваш царь. Старайтесь возвыситься во мнении народов земли! Свободны отныне от всех молитв, постов, пилигримств!»

Это уже было: Реформация, сожженные рукописи, а в золотом сундучке Юсифа чудом сохранившийся манифест удивительного правителя, вождя Реформации Гасана. О нем — после, а пока, может быть, землю крестьянам?

— Пустая затея! — это Рамазан.

— Как? — вспылил Юсиф.

— Ну вот, ты уже гневаешься. А ведь предупреждал, говорите мне в лицо, когда я не прав.

— Вернуть земли снова ханам и бекам? К этому вы клоните? — И смотрит Юсиф на Мирзу Джалила. — И ты тоже, мой Насреддин?!

— Те, кому мы дали земли, передрались, полезли друг на друга с ножами!

— Каждый желает новым беком сделаться, — в тон им и Ага-Сеид.

(- Ага-Сеид? — изумились горожане, а пуще всех — простолюдин Аббас Мухаммед-оглы. Воскрес?! Но этого звездочет не предсказывал!)

— Твои фирманы ай какие хорошие!.. — качает головой Ага-Сеид. — Длинноваты и скучны, но зато какие занимательные! — Издевается?! — Особенно этот, насчет свободы, я не поленился, вызубрил, как там у тебя? «Если общество не дает своим отдельным индивидуумам свободы мысли и потребует от них, чтобы они замкнулись в рамках всего того, что унаследовано от предков, и установок, данных духовными предводителями, то тогда индивидуумы превратятся в автоматов, в мельничных лошадей, всю жизнь двигающихся по кругу. И так до последнего дня». И эти несчастные, пишешь ты, лошади, так никогда и не узнают о существовании лугов, ты что же, поэму пишешь или это шахский фирман?! прекрасных пастбищ, благоухающих цветников, журчащих, о боже! родников, о горах, прекрасных долинах, ибо обречены на лямку и круг; будто люди, окованные китайской стеной, кому это понятно, Юсиф-шах? будто люди — это те же мельничные лошади!.. Конечно, шахиншах Юсиф, фирманы твои хороши, но кто станет выполнять их? Ладно, оставим эти перлы, но народ-то понимает, что ты — седельник! То есть такой же, как Али и Вели. Даже ниже чувячника. Возьмем схему главного моллы, зря ты его прогнал, человек он, конечно, поганый, мне тоже своим доносом навредил, но ведь ему не откажешь в знании психологии прихожан. Ему все равно кому служить, лишь бы купаться в лучах короны, — и вычертим тебе линию вот сюда, к шахским династиям, а далее — к святым. А ты не удивляйся. Был любимым сыном Шaxa-Мухаммеда, недавно обнаружилось в золотом сундуке, где и рукописи Алазикрихи-асселама, его завещание!

— Асселама?

— Нет, Мухаммед-шаха, и Шах-Аббас это скрывал, а звезды восстановили справедливость… Далее мы переименуем Шахруд, ибо, преследуемый Шах-Аббасом, посягнувшим на твою корону, именно там ты скрывался, в Юсифабад.

— Я сроду там не был!

— Но ведь гонение на тебя было!

А ведь и впрямь гонение было. Юсиф скрывался у ремесленников, переселившихся сюда из Грузии; скрывался в лавке христианина мясника, на двери которой висело алое полотнище с вытканным на нем Авраамом и ягненком, и это полотнище с доверчивым ягненком не раз снилось Юсифу. А потом прятался в мастерской плотника, тоже выходца из Грузии, — тот выстругал древко и приделал к нему знамя, на котором изображена была лодка. «Ноев ковчег», — сказал ему глава мастеровых плотников.

— И потом под видом седельника, — рассказывает Ага-Сеид, — появился здесь, чтобы с помощью добрых духов воздействовать на движение звезд!

— Но я упразднил фирманом должность звездочета, как вредную для народа.

— Ты допустил, мой шах, крупную ошибку.

— Бред какой-то с добрыми духами… Я хочу с чистыми руками и ясным убеждением! Я верю в разум народа!

— Ну где у нашего народа разум?

— А мы? А наша пятерка? Вы сами, наконец!

— «Вы! Я!..» Ведь вам звезды помогли, и вы еще смеете не верить в чудо и добрых духов!

А тут главный евнух шепчет на ухо Юсифу: заговор сторонников шаха, решили помочь звездам, — ускорить расправу.

И умелый дворцовый стратег Ага-Сеид подивился мудрости Юсифа. Когда главный евнух спросил: «Но как узнать, где прячутся заговорщики?», Юсифа осенило: по доброте своей ему помогли скрыться мастеровые, привычные спасать каждого, кто прячется от властей, — они могут и теперь, когда новый шах преследует своих противников, давать убежище заговорщикам.

Сам Юсиф со стражниками отправился к мастеровым, и в лавке мясника нашли двоих заговорщиков, а третьего, самого главного, обнаружили у главы мастеровых-плотников, и вдруг раздался треск — это треснуло иссохшееся под жарким солнцем знамя с Ноевым ковчегом.

А потом Юсиф кое-какие идеи Ага-Сеида претворил в жизнь: насчет Юсифабада и шахского происхождения. И непременно опереться — хитер же Ага-Сеид! — на чей-то авторитет. Алазикрихи-асселам?

— Правда, — заметил Ага-Сеид, — он скомпрометировал себя в глазах правоверных, но мы превратим его в великомученика.

И всюду появились глашатаи: «Наш Алазикрихи-асселам…»

— Но кто вам позволит, Фатали?

— О чем вы, любезнейший Кайтмазов?

— Эти грубые намеки.

— Вы о чем?

— Елизаветполь!

— Вы через «Зэ», а надо через «эС», да, да, «эС»!.. Неужто и эту страницу сжечь?

— Да-с! Никто не отменял, учтите, цензурный устав одна тысяча восемьсот двадцать шестого года!

— Чугунный?

— Скажи спасибо, что мы кавказцы, в Петербурге за это без головы останешься… Запрещены, напомню тебе, материалы возмутительного характера против властей, ослабляющие должное к ним почтение! И еще, это к тебе: помещение проектов и предложений об изменениях в их деятельности. И обсуждение внешнеполитических дел.

— Друг Кайтмазов, побойся всевышнего, ведь я о временах Шах-Аббаса! Бориса Годунова! Юсиф-шаха!

«Но я не виноват, — это Фатали думает, — что со времен Шах-Аббаса мало что изменилось в деспотических странах».

— И далее, — гнет свое Кайтмазов, — бесплодные и пагубные мудрствования также запрещены! А знаешь ли ты, Фатали, что я обязан сообщить имя автора, который представил произведение, обнаружившее в сочинителе нарушителя обязанностей верноподданных. Ход мыслей! Движение сюжета! Эти реформы!.. Вот, это из речи Юсиф-шаха: «Правители провинций подобны пиявкам, которые вздуваются от высосанной крови». Очень банальная, между прочим, мысль. А вот еще: фирман о сокращении расходов двора — на пышные приемы, празднества, на содержание иерархии бездельников, чиновников, служителей культа, призванных одурманивать людей, всяких надсмотрщиков… Я не ханжа, но разве может государство без них?

— Неужто и у нас? — изумлен искренне Фаталя.

— А вы шутник! Ну да, ведь комедиограф! А это? «Чтоб отныне никто не осмеливался подносить подарки ни ему, то есть шаху, ни высшим представителям власти, ни другим чиновникам, а также добиваться чинов путем неумеренной лести, подношений, семейных связей, так как чины должны предоставляться лицам энергичным, доказавшим свою честность и способность к государственной деятельности. И чтоб никогда впредь высший чин, о котором в народе ходит молва как о казнокраде и взяточнике, не был, смещаемый здесь, назначаем на другой высокий пост!» Что за формулировки?!

— Увы, ты прав, Кайтмазов (они то на «вы», то на «ты»!), никудышным оказался Юсиф-шах правителем! Знаете, что сказала Сальми-хатун Юсифу? Ведь не сдержался он, стал-тагш жить со второй женой! Ну, я семейные скандалы описывать не буду, Юсифу судьба государства доверена, он поседел за эти дни, а на него с двух сторон — жены, рвут его на части. Пристала к нему доша-ховская жена, мол, сыновей пристрой.

«Но они малы еще!» — отбивается Юсиф. «А ты пожалуй им фирманом провинции, старшую дочь замуж выдай. За сына турецкого султана». — «Может, — он ей, — за сына русского царя?» И умолкает жена, не зная, что ответить. А Сальми-хатун…

— Подожди! — перебивает Кайтмазов. — И насчет Сальми-хатун тоже! Я понимаю, ты не хан, не Бакиханов, не бек, не князь, как Орбелиани, и тебе, конечно, хотелось бы… И не спорь! Ни о каком равенстве сословий речи быть не может! И чтоб Сальми-хатун!.. А знаешь, чья она дочь?

— Сальми-хатун?

— Ну да, а кто же?

— И Шах-Аббас бы затруднился ответить.

— А я отвечу!.. Сальми-хатун — дочь египетского паши. Принцесса.

— Спасибо, я не знал. Мне казалось…

Кайтмазов говорил столь убедительно, что Фаталя стал сомневаться, забыл даже сказать собеседнику о том, как он искал ей имя и что она горянка… Но Кайтмазов уже скакал по страницам рукописи:

— И чтоб Сальми-хатун предпочла шаху простого седельника?!

— Шаха!

— Лже!..

Фатали умолк и только собрался, вспомнив о горянке, возразить и на его недоуменном лице появились признаки саркастической улыбки, как Кайтмазов вдруг заявил такое, что Фатали и вовсе опешил:

— Молчишь? Думаешь, о тайных твоих мыслях не догадываюсь?! (тоже мне, новый Колдун выискался!) Надеешься на повторное издание? Не успели это выпустить, а ты уже о повторном мечтаешь?! Думаешь восстановить вымаранные мной отрывки? Вот я прочту тебе, а ты запиши, авось придется замещать меня: «Места, не согласные с требованиями цензуры, будучи выпущены в новом издании, делаются сами по себе лучшими указателями для приискания их в старых экземплярах, которых изъять из употребления нельзя; а через то и самые идеи, составляющие отступления от цензурных правил, становятся гласными и видными для всех (о чем ты толкуешь, Кайтмазов, — нашелся б десяток читателей!), был до того времени для многих, по крайней мере, совсем незаметны!»

— Но дай хоть досказать, что сказала Юсифу Сальми-хатун!

— Зачеркну ведь, что зря время тратить?

— Юсиф-джан, — сказала она красавцу шаху, — скучная и однообразная жизнь у нас пошла, ни тебе казней, ни тебе пыток. Знаешь, что люди говорят? «Странно — мы не видим изрубленных на части и висящих у городских ворот человеческих тел. Не наблюдаем привычных картин, когда палачи на шахской площади казнят и вешают людей, выкалывают глаза, обрезают носы и уши! Страшно, но зато кровь не застаивается. Новый шах, должно быть, человек кроткий…» А кое-кто, евнухи рассказывают, и не то говорит!

— Что именно?

— Не обидишься?

— Говори уж!

— Спорили: действительно ли новый шах милосерден, или это объясняется слабостью его характера? И насчет гарема тоже: или скуп, говорят, или силы не те!.. Я-то рада!

А все же она и в неудовольствии очаровательна! Но разговор такой, что впору и отрезвиться.

— Не такой уж я добрый, Сальми-хатун! Тюрьмы переполнены. Я пересажал всю знать, обогатившуюся за счет казны и взяток. Я обратил их сокровища на постройку новых дорог. Одно благоустройство столицы чего стоило! Я расширил улицы, выровнял на них ямы и рытвины, чтобы прохожие, попадая в них, не калечили себя.

Сальми-хатун зевнула:

— Скучно!

— Я открыл школы, чтобы дети учились грамоте!

— О боже!

— Я послал четырех талантливых юношей, красивых, статных, молодых…

— А кто они? — оживилась Сальми-хатун. — Ах, сыновья твоих друзей! — снова заскучала. — Да, я слышала: с армянскими караванами, которые ежедневно идут из Исфагана в Смирну, оттуда на кораблях в Марсель и далее на почтовых лошадях! И зачем послал? Жаль мне оставшихся девушек!

— В Англию и Испанию, они научатся управлять государством. Я заменил всех надзирателей, перестань зевать! в округах и назначил честных и справедливых.

— Из родственников своих?

— Я верю в их честность!

— И головой ручаешься, да? А новые тюрьмы ты строишь? Как бы не пришлось тебе пересажать и этих новых!

Юсиф подивился мудрости Сальми-хатун: она прочла его мысли!

— Я хочу… — и задумался.

А Сальми-хатун (неужто его мысли?!):

— А хочет ли народ твоего счастья? Надо ли это ему? И разве он несчастен?!

— Он же раб! Я разбужу его!..

— И сделаешь несчастным! В неведении его — счастье его! Ну что тебе стоит, Юсиф-джан! Ради меня! Устрой показательную казнь! Уж очень народ истосковался! Хотя бы вели, чтоб отрубили кому голову и воздели на пику! Ты увидишь, как возрастет к тебе любовь народа! Как станут тебя хвалить! Смотри, будет поздно, а я тебя так полюбила, ты умеешь меня всю всколыхнуть, я забываюсь и потом долго не могу прийти в себя, все нутро горит!

«Я его сожгу, этот фирман, запрещающий казни! — подумал Юсиф. — Ах, бестия: сам казнил, а мне решил руки-ноги связать?!»

Юсиф упразднил и должность палача, он сейчас главный мясник на столичном базаре, жить-то надо! Ловко разрубает — такая практика! — любую баранью тушу. Как-то пошел Юсиф посмотреть, давно не был на площади, где его мастерская: здесь сейчас рассказывают о злоключениях любимого сына Мухаммед-шаха, вынужденного скрываться от преследований Шах-Аббаса. И генеалогическое древо искусно на всю стену расписано — отштукатурили, масляной краской покрасили. И палача увидел. Тот сник и с тайной печалью посмотрел на Юсиф-шаха, даже слезы на глаза навернулись. «Что ж ты, шах, — говорил его взгляд, — на какую работу меня обрек? Бараньи туши! Мои могучие мускулы, играющие и поющие! Стоило мне появиться на площади в сверкающей красной парче, как народ замирал, о, этот миг! И я поднимал над головой сверкающий топор, он стал, увы, покрываться ржавчиной, и в стремительной мощи опускал его, и бил мне в затылок — о, сладостный миг! — горячий вздох восторга. А то ни с чем не сравнимое наслаждение, когда я хватал за волосы и показывал шаху отрубленную голову… Чистая была работа. Одним ударом. Нет, не знаешь ты нашего народа. Ему на твои фирманы — тьфу! Кому нужна эта твоя свобода? Тебе на голову не корону, а сбрую на шею и уздечку под язык!»

«Но-но! Смотри у меня…» — строго взглянул на палача, а он — вразззз! и туша надвое.

Нет, не поверю! Вы лжете на народ! И ты, и твои евнухи! Я принес ему облегчение! Я показал ему радость свободной жизни! Я избавлю его от голода и рабства!


Фатали последние ночи долго не может уснуть. Вскакивает во сне. Это голос Юсифа! И как поседел он! Да, да, катастрофически седеет! Юсиф? И он тоже!

— Люди, я же хотел вам добра! — кричит Юсиф. И этот крик будит Фатали, он вскакивает во сне, еще не рассвело, еще очень темно. Что же вы со мной сделали?!

Нет, это только сон!

А предсказанье звезд?

Какие еще звезды? Я призван самой судьбой!

А евнух Мюбарек никак не дождется шаха.

— Ах, какой он!.. — жалуется евнуху «законная» жена. — У нас с ним был честный брак!

Глупая, как будто с Сальми-хатун нечестный! Молла был, свидетели были!

— Ах, какой он!.. Уже третий день не вижу его! Или у него появились еще какие Сальми-хатун?!

— Увы, — огорчается Мюбарек, — только вы двое!

— Ах вот как! — Она бы обрадовалась, если б Мюбарек сказал, что есть еще.

— Твой ропот противен аллаху, женщина!.. — В обязанности главного евнуха входит и забота о моральном образе мыслей обитательниц гарема: никакой ревности.

А в столице тем временем начались беспорядки.

Зачинщики — уволенный новым шахом главный конюший и сбежавший от кары управляющий государственным казначейством. Главный конюший, встретившись с управляющим, спросил:

— Скажи, ради бога, что говорят жители столицы про нового шаха?

— Как будто сам не знаешь — они ненавидят его!

— Клянусь всевышним, простой народ гораздо умнее нас! Какую же мы допустили глупость, добровольно избрав в повелители седельника! Опозорили себя на весь мир!

— Такова была воля Шах-Аббаса!

— Но теперь, когда нет Шах-Аббаса, кто может помешать нам уничтожить этого нечестивца, верующего, по слухам, в переселение душ?! Удалив его, мы бы посадили на его место достойнейшего из благородной династии Се-февидов!

— А где они, достойные? Все искалечены или уничтожены. Но ты прав, надо действовать!

И они отправились к начальнику артиллерии. А что говорит начальник конницы? Он, правда, еще не уволен, но кто может быть спокоен за завтрашний день при таком сумасбродном правителе?

— Кстати, я слышал, будто вчера на общем приеме щах сделал ему выговор за то, что тот приревновал, видите ли, жену к самому венценосцу.

— Аллах с ними, но нам важно склонить на нашу сторону начальника конницы. Если он согласится, то присоединится к нам и начальник пеших войск, ведь Фарадж-хан — двоюродный его брат и зять. И к бывшему начальнику полиции надо пойти, пусть повлияет на низших чинов полиции и уличных старшин, тоже уволенных!

Объявился и вождь воинствующих фанатиков, некий шейх, выдающий себя за святого потомка пророка Мухаммеда, — он возглавил борьбу и бросил клич: «Аллах велик, смерть шаху, да здравствует Шах-Аббас!..»

Мятежники решили в субботу рано утром окружить шахский дворец и, ворвавшись во внутренние покои, убить Юсиф-шаха.

А в это время полководец Юсиф-шаха Курбан-бек только что ступил на площадь с конной гвардией, возвращаясь с иранско-турецкой границы, где он разгромил вторгшийся в страну отряд врага.

Узнав о мятеже, Курбан-бек стал уговаривать толпу образумиться. Но куда там!.. Подоспели еще люди, и завязался бой. Обнаженные мечи, пики, просто дубинки, не поймешь, кто за, а кто против, истосковались по драке.

А тут еще народ, воодушевленный бывшими вождями — не голодранцев же, как они сами, им слушаться? Этого мямлю Юсиф-шаха поддерживать? Седельника?! Нет, народ пойдет за знатными! А раз ступил в бой народ — пиши пропало, надо бежать, покуда цел! Мятежники ринулись во дворец, выбили двери и ворвались в шахские покои. Но где Юсиф-шах?! Вот залы, вот комнаты гарема — ни души! Нету Юсиф-шаха. Исчез бесследно. Одни утверждали, что видели его во время сражения в обычной воинской одежде, он вдохновлял единомышленников и пал в битве смертью храбрых. Но среди убитых Юсиф-шаха не оказалось.

Ринулись в старый его дом, а на его месте — пустырь, и крапива разрослась густо-густо. Может, прячется в бывшей мастерской? Вернулись на площадь, а там вместо мастерской — лачуга какая-то, крыша искривилась, в стенах щели.

Среди живых Юсиф-шаха не обнаружили.

Дали волю обуявшей воинствующих мятежников страсти: народ разгромил дворец, отправился на базар и опустошил торговые ряды и постоялые дворы, даже разрушил благоустроенный Юсиф-шахом родник на площади — шах велел обложить родник синими изразцовыми плитами, и горожане, ныне мятежники, любили здесь постоять, прислушиваясь к мелодичному и чуть загадочному журчанию стекающей в арык прозрачной воды. А потом двинулись в армянский и еврейский кварталы, чтоб учинить там погромы.

Солнце закатилось, все разошлись по домам, устали, трудный день был.

А наутро главари восстания отправились в темницу Арик и выпустили всех на свободу. И главного звездочета тоже.

— Ну вот, мы вас освободили!

— Ну, кого посадим на престол? — по-молодецки лихо заговорил начальник конницы, забыв, что он-то служил Юсиф-шаху. «А мы тебя самого сейчас посадим… — хотел сказать везир, да пока нельзя! — на острый кол!»

— Скажите, ради аллаха, какой сегодня день? — взмолился главный звездочет.

И главный конюший ответил, что от праздника Новруз-байрама прошло ровно шестнадцать дней. Сердце главного звездочета переполнилось радостью.

— Друзья мои! — Что за обращение? Рассудка в тюрьме лишился? — Братья мои! Гроза, которую предсказывали звезды, разразилась над лжешахом, и опасность миновала. Да здравствует наш отец Шах-Аббас!

И торжественная процессия двинулась к дому, где прятался шах, и повели его во дворец.

Удивительное дело: и корона, и доспехи, и скипетр на месте, будто не трогал их никто. Шах-Аббас воссел на престол, только недавно им оставленный, и уже из уст в уста передавался сочиненный опытным поэтом акростих в честь Шах-Аббаса: «Ты в сердце нашем, Шах-Аббас!»; причем начальные буквы выражали этот смысл на двух языках: фарси и арабском.

А что Юсиф-шах?! А что Сальми-хатун? Куда ж она могла исчезнуть? Ага-Сеид? Ну что вы, шах, эти бредни насчет правого сердца!

Бедой для многих обернулась столь милая сердцу Фатали прогрессивная деятельность Юсиф-шаха. И прежде всего пострадали посланцы царя, вернувшиеся на родину. Царь решил, что шах, ведя переговоры с дьяком, унизил его посольство, и пошли взаимные оскорбления и обиды… И как только в Москву вместе с Чичериным и Тюхиным прибыло посольство Юсиф-шаха, царь велел запереть послов по дворам, купить им ничего не позволил, а у ворот поставил стрельцов.

Дьяк Тюхин жестоко поплатился за то, что пошел к шаху один, вопреки прежним обычаям, и выслушивал его упреки. Было дьяку семьдесят ударов, а также клещами горячими по спине жгли.

А как же посланные на учебу в Испанию и Англию? А как посольства в страны с предложениями мира? И о тех и о других ни слуху ни духу по сей день.

Вот оно, Юсифово добро: хотел подправить бровь, а и глаз выколол, вздумал бороду отпустить — без усов остался.


Как неразумны эти звезды! Не поняли, что их обманывают! Что седельник Юсиф — лжешах!

Но как упрекнуть звезды? Им надо было уничтожить человека, который занимал престол и носил шахскую корону в пятнадцатый день после праздника Новруз-байрама, а в этот день шахом был седельник Юсиф!

«И до чего же глупы эти англичане, чуть было не затеяли войну с таким хитрым и коварным народом!» (фраза Фатали, которой завершается рассказ о Юсиф-шахе, — она осталась нетронутой Кайтмазовым).

Мат королю

Как же Кайтмазов проглядел такой явный подтекст?

А дальше пошло такое, что у Кайтмазова волосы на голове зашевелились, холодный озноб на макушке: пять повешенных!! «Ну чего ты лезешь в драку?!»

Жаль стало Фатали, все же столько лет вместе работают, сколько плова он ел у Тубу-ханум! Случалось, по ночам дежурили в канцелярии, и Фатали рассказывал, ну да, это детское: «Могу ли я разбить?..» Неверие и — а вдруг? — изумление, что может, только захоти!..

Хватают пятерых: «Отрубить им головы!» Но ведь фирман Шах-Аббаса: никаких кровопролитий! Повесить! А у Юсифа веревка обрывается! Еще, еще раз! Эй, новую давайте! Но — удивительное дело! — не успевают набросить на голову, тончает, вся уже истончилась. И рвется… «Ты бы еще, — подумал Кайтмазов, — вспомнил: «И повесить как следует не умеют у нас!..» О, наивный!..»

Ах вот почему: звезды предвещали казнь путем отсечения головы!.. Юсиф не успел, а палач сжег фирман.

— Но Юсиф ведь пропал! — оправдывается Фаталя.

— Ты думаешь, пропавшие отыщутся? И Хачатур, и Мечислав, и Александр? Что же дальше?

Воины будут биться, ораторы возбуждать к резне… новые Пугачевы и Разины… и тьма-тьмущая… как желтые пески — и не остановишь! Кричать? Посадят в крепость. Писать? Сошлют… Бить тревогу?

Да, да: преодолев высочайшие вершины фарса, выше и выше!.. и выкарабкавшись из глубочайших пропастей фарисейства, ноги скользят, а ты выползай! из фальши! фразерства! И Колдун, именующий себя порой факиром, неужто потерпел фиаско и оказался простым фокусником? Сколько лет он убил на поиски философского камня!.. А как верил, что хоть краешком глаза увидит, как возрождается Феникс из пепла (сожженных Фатали бумаг?).

О, эти фолианты доносов, до которых — сколько лет уже прошло! — так и не доберутся!

Фортуна? В фору ферзя?! Вы что, возомнили себя чемпионом, Морфи?! Он только что блеснул на шахматном горизонте как ярчайшая звезда, и Фатали, загоревшийся этой игрой (а вдруг поможет победить шаха-деспота и вернуть Юсифа?), сочиняет в загородной даче Коджори, куда он вывез семью и застрял там, ибо в Тифлисе холера, шахматные стихи: «Уж некуда отступать шаху, ему объявлен шах! Еще! И еще! Шах пленен — неужто мат?!»

О, эти нескончаемые эФ, которыми усеяно поле, а уже пора, или время не подоспело? собирать плоды! Может финики? Их привозили филистимляне и финикийцы фламандцам, фризам, франкам, фриулам-фурланам, флорентийцам, а уже близко финиш.

Загрузка...