Неизбежность (СИ)

Затем ещё раз.

И ещё.

— Черт… — едва слышно шепчет он на выдохе. — Ты — лучшее, что есть в моей жизни…

Так просто. Так банально.

Тогда почему её бесчувственное сердце пропускает удар?

Oh merda.

— Тише.

Уэнсдэй отбрасывает за спину мешающие косы и склоняется ниже, скользнув языком по головке. Ксавье вздрагивает и вцепляется пальцами в белоснежную простынь. Сквозь его плотно стиснутые зубы прорывается низкий стон. От этого звука её неизбежно бросает в жар — все мышцы внутри сжимаются вокруг пустоты, и Аддамс инстинктивно сводит ноги вместе в слабой попытке облегчить тянущее напряжение.

И чуть приоткрывает рот, обхватывая губами чувствительную головку. Темная помада стирается, смешиваясь со слюной — это облегчает скольжение, и ей удаётся вобрать член глубже.

Кажется, Энид что-то рассказывала о возможном рвотном рефлексе в такие моменты, но Уэнсдэй не чувствует ничего и близко похожего. Приятное открытие побуждает её ускориться. Она не слишком понимает, что именно должна делать, но похоже, её неумелые действия приводят Ксавье в экстаз. Его глухие стоны становятся все громче и протяжнее.

Наверное, они должны вести себя тихо.

Но прямо сейчас ей тотально наплевать.

Все тело Уэнсдэй пылает, словно на костре инквизиции.

Желание сводит с ума, окончательно становясь невыносимым.

Поэтому она отстраняется и, стерев размазанную помаду тыльной стороной ладони — на руке остается длинный темно-бордовый след — усаживается сверху. Ксавье сиюминутно подаётся ей навстречу, принимая сидячее положение, и с силой сжимает её бедра. Аддамс чертовски надеется, что у неё останутся синяки на местах восхитительно-грубых прикосновений.

Она чуть приподнимается, устраиваясь поудобнее, и одним резким движением опускается вниз. Пульсирующие мышцы податливо расслабляются, впуская твердый член по самое основание. Уэнсдэй тут же начинает двигаться в устойчивом быстром ритме.

Она буквально задыхается от интенсивности ощущений, все тело прошибает тысячевольтным разрядом, заставляющим её рефлекторно выгнуться в спине. Ксавье крепче прижимает её к себе, до боли стискивая ребра. Его правая рука скользит между разгоряченными телами, и большой палец ложится на клитор. От первого же прикосновения у Аддамс начинает отчаянно кружиться голова. Она машинально впивается ногтями в его взмокшую спину, оставляя глубокие ярко-красные полосы.

Она настолько распалена, что это не займёт много времени. Узкая больничная койка скрипит в такт каждому толчку.

Ксавье продолжает ласкать клитор круговыми движениями, затем надавливает чуть сильнее — и все.

Внутри словно что-то взрывается, и обжигающая волна ни с чем не сравнимого наслаждения накрывает её с головой. Уэнсдэй содрогается всем телом, чувствуя, как неистово пульсирующие мышцы обхватывают член плотным кольцом.

Ксавье почти рычит и резко опрокидывает её на постель, вжимая своим телом. Раздвигает шире дрожащие бедра — настолько, что растяжка причиняет ноющую боль — и одним рывком снова входит в неё. Темп грубых движений нарастает с каждой секундой, и Аддамс уже не пытается сдерживать стоны. Оргазм не прекращается, быстро переходя во второй, ещё более крышесносный. Все тело словно опаляет адским пламенем и бьёт лихорадочной дрожью — она буквально забывает, как дышать. Чувство реальности ускользает, растворяясь в импульсах невероятного наслаждения.

В какой-то момент ритм его глубоких жестких движений становится рваным и прерывистым. Ксавье толкается до упора, срывая с её губ особенно громкий вскрик, и тут же быстро выходит. Уэнсдэй чувствует капли тёплой жидкости на своем животе. А спустя несколько секунд — прикосновение мягкого пушистого полотенца, стирающего с кожи следы их близости. Она с трудом заставляет себя открыть глаза.

Ксавье ложится рядом, заключая её в объятия. Больничная койка явно слишком мала для двоих — он недопустимо близко, но Уэнсдэй не сопротивляется.

Совсем не хочет сопротивляться.

Взмокшие каштановые волосы беспорядочно спадают ему на лицо, и она машинально протягивает руку, заправляя за ухо непослушные пряди. Этот жест выходит недопустимо нежным, и у неё невольно сжимается сердце.

Черт побери, ну почему же он… такой?

Почему она его встретила?

Что за чудовищная ирония?

— Я должна тебе сказать… — Аддамс вздрагивает, чувствуя, как его тёплые пальцы лениво скользят по её выступающим позвонкам.

— М?

В нем так бесконечно много нежности.

Тепла. Света. Любви.

Настолько много, что ей не вынести.

Нет, она не сможет исполнить задуманное.

Не сможет довести дело до конца.

Не сможет.

Не…

— Это был последний раз.

— Что? — пальцы Ксавье замирают, и он резко приподнимается на локте, заглядывая ей в лицо.

Уэнсдэй зажмуривается.

Если он продолжит так смотреть, она не сумеет сказать то, что должна.

Почему люди называют это ощущение «разбитым сердцем»? Это слишком поверхностное и неточное сравнение.

Ведь сейчас ей кажется, что все двести пять костей ломаются одновременно.

— Я сейчас уйду отсюда и больше никогда не приду.

В уголках глаз начинает предательски щипать, но голос остаётся ровным.

Безразличным. Равнодушным.

То, что нужно.

Пусть лучше думает так.

— Что ты такое говоришь? Уэнсдэй…

— Не перебивай. Ты проживешь долгую спокойную жизнь и умрешь от старости в своей постели, как и мечтал. Однажды ты сказал, что я должна уехать отсюда, чтобы спасти всех… Я не смогу спасти всех. Но я могу спасти тебя.

— Нет… — голос Ксавье звучит совершенно надломленно. Так, как никогда прежде. — Как ты не понимаешь… Так же нельзя… Господи, Уэнсдэй. Я ведь… Я же… люблю тебя.

«Я…»

Она не может признаться даже мысленно.

Наверное, это к лучшему.

— Я совершенно ничего к тебе не чувствую.

Уэнсдэй возвращается в академию поздним вечером.

В ушах упорно продолжают звенеть его слова — Ксавье чудовищно долго не позволял ей уйти.

Кричал, захлебываясь слезами, уже привычные отрывистые фразы о том, что она не может так поступить.

Умолял остаться, покрывая лихорадочными поцелуями её бледные дрожащие пальцы и бессвязно шепча что-то о всепоглощающей силе собственной любви.

С отчаянием утопающего цеплялся за её рубашку, не позволяя одеться — и она панически-поспешно натянула только джемпер и джинсы.

И просто-напросто сбежала, оставив в палате большую часть своих вещей.

И значительную часть своего сердца.

Синклер, сидящая за ноутбуком на своей тошнотворно-розовой половине комнаты, встречает её взглядом, полным тревоги.

— Где ты была? — обеспокоенно спрашивает блондинка.

— Энид… Завтра я уезжаю из Невермора. Навсегда.

***

Поначалу он звонит каждый день.

Уэнсдэй купила новый телефон в Джерико за пару часов до того, как села в семейный черный катафалк и, в последний раз окинув витиеватые ворота академии долгим немигающим взглядом, решительно кивнула Ларчу.

Она оставила свой номер одной только Энид, взяв с той клятвенное обещание на мизинце никому больше его не давать под страхом мучительной смерти.

Синклер не сдержала обещание.

Конечно, она не сдержала.

Глупо было на неё полагаться.

И теперь Ксавье звонит каждый день.

И заваливает сообщениями — сотнями длинных полотен из однообразных печатных букв, которые по всем законам логики не должны задевать за живое.

Но они задевают.

Настойчивая трель оповещений и звонков, бьющая по ушам с неизменной регулярностью, однажды заставляет Уэнсдэй забросить телефон в самый дальний угол чердака.

Но ночами, когда она просыпается от изматывающих кошмаров — в которых ей раз за разом не удаётся его спасти — Аддамс кажется, что она продолжает слышать, как телефон вибрирует от нескончаемого потока сообщений.

Она не прочитала ни одного.

Удаляла все подчистую.

Но иногда Уэнсдэй все-таки поднимается на чердак, чтобы разблокировать проклятый телефон и написать дежурный ответ на дежурный вопрос Энид о её самочувствии.

«Я в порядке».

Разумеется, она в порядке.

Главное, повторять это почаще.

И тогда однажды её рука перестанет дрожать, безжалостно стирая очередное непрочитанное сообщение, из которого она всякий раз против воли успевает выцепить некоторые слова.

«Я не могу без тебя…»

«Умоляю тебя, ответь…»

«Я так сильно люблю тебя…»

Так постепенно заканчивается зима, уступая место весне.

И Ксавье постепенно убавляет горячечный энтузиазм — медленно, но верно смиряется с неизбежным.

Одно сообщение раз в два дня.

Потом — в три.

Потом — раз в неделю.

А когда он молчит на протяжении трех недель, Уэнсдэй наконец достаёт телефон с чердака и, рукавом смахнув с экрана тонкий слой пыли, привычно кладет дурацкое устройство в карман.

Апрель в окрестностях Нью-Джерси — светлый, прозрачный и стылый. Ветра дуют со всех сторон, но это уже не предвестники дождей, уныло заливающих городок всю зиму, а свежие сквозняки — выметающие все старое, гонящие туда-сюда коричневые прошлогодние листья подобно невидимым псам, пробуждающие холмы и рощи к долгому знойному цветению. В воздухе пахнет влажной землей, а в звон ручьев вплетаются далеко разносящиеся голоса первых птиц.

Уэнсдэй часто вытаскивает печатную машинку в небольшую темную беседку возле родового поместья и подолгу сидит над пустым листом, внимательно разглядывая набухающие почки на деревьях и обрывки молочных облаков. Она так и не смогла написать ни строчки после отъезда из академии.

Звук входящего сообщения отвлекает её от равнодушного созерцания пробуждающейся природы. Уэнсдэй осторожно тянется к телефону, внутренне опасаясь снова увидеть на экране его имя. Но это Энид. И в её сообщении сегодня нет обилия раздражающих желтых чудовищ, именуемых смайлами.

«я не знаю, должна ли это говорить… но мне кажется, должна. Ксавье и Эмили теперь вместе… вот так…»

Вот так.

Аддамс несколько раз перечитывает последнюю строчку. А потом вдруг чувствует, как последняя связующая нить между прошлым и настоящим лопается с оглушительным треском.

Наверное, она должна чувствовать боль.

Но она чувствует… освобождение.

Неизбежное, но долгожданное.

Уэнсдэй решительно поднимается с отсыревшей скамейки и быстрым шагом направляется к особняку. Когда она входит в их огромную мрачную гостиную, сидящие у камина родители синхронно оборачиваются. Она запоздало вспоминает, что практически не разговаривала с ними все эти месяцы и упорно игнорировала любые попытки подступиться к ней.

Аддамс вдруг чувствует легкий укол вины.

Но решение уже принято.

— Отец. Мама. Я хочу уехать в Италию.

Комментарий к Часть 23

Ну кароч, фаталити, да.

Не бейте сильно ахах

Осталась последняя глава, что-то вроде эпилога.

========== Часть 24 ==========

Комментарий к Часть 24

Саундтрек:

Michael Malarkey — Scars.

Приятного чтения!

Уэнсдэй крепче перехватывает ручку тяжелого чемодана, обводя немигающим взглядом шумную толпу людей в аэропорту Мальпенса.{?}[Аэропорт Милана.]

Вещь, как всегда заботливый, роется в рюкзаке за её спиной и спустя мгновение ловко вскакивает на плечо, протягивая посадочный талон и телефон в простом чёрном чехле. Аддамс машинально протягивает руку, но забирает только телефон — часы на вспыхнувшем экране блокировки показывают двадцать две минуты десятого.

И дату — воскресенье, двенадцатое октября.

Завтра её девятнадцатый день рождения.

И завтра в Нью-Йорке состоится презентация её первой книги.

Она не была на родине без малого два с половиной года. И, откровенно говоря, не особо скучала по штатам, решительно оборвав все связи с прошлым. Даже родителям звонила редко, целиком и полностью сосредоточив свое внимание на творчестве.

Единственным связующим звеном между двумя континентами некоторое время оставалась Энид, но в последний год и это постепенно сошло на нет. Они с Аяксом обручились сразу после окончания школы, едва дождавшись его совершеннолетия — и неугомонная блондинка, сменив фамилию на Петрополус, с головой окунулась в сомнительное семейное счастье.

Уэнсдэй отказалась приехать на их свадьбу. Вернее сказать, банально проигнорировала пастельно-розовый конверт с золочеными буквами, брошенный однажды в её почтовый ящик. И уж тем более не стала поздравлять — по её твердому мнению, столь раннему замужеству стоило только посочувствовать.

Сама Аддамс предпочитала не обременять себя никакими длительными связями, как дружескими, так и интимными. После того, как она решительно переступила порог Невермора в последний раз, её скудная способность испытывать эмоции словно атрофировалась окончательно. Будто сердце, едва успев ожить, покрылось коркой льда, сравнимой по толщине с арктическими ледниками в зоне вечной мерзлоты.

Ценой титанических усилий — вереницы бессонных ночей, сотен ночных кошмаров, множества напечатанных, но неотправленных сообщений — ей наконец удалось вытравить из сердца жалкий росток ненужных чувств.

И это, несомненно, пошло исключительно на пользу. Оказавшись в Италии, она снова смогла писать, наконец обретя в этом смысл жизни — пусть и какой-то половинчатый, уродливо-неполноценный, словно экспонат мутанта из анатомического музея.

Но все же смысл.

Подсознательно Уэнсдэй долгое время избегала перспективы вернуться в Америку — и не только потому, что просторная квартира к северу от исторического центра Милана стала ей настоящим домом. Её личным монохромным царством посреди окружающего буйства раздражающей красочности.

Но все же основная причина была иной.

Она… боялась.

Боялась, что железное самообладание, вновь обретенное неимоверными усилиями, может дать трещину. Пока их с Ксавье разделяло более восьми тысяч километров безликих гор и равнин, сотни однообразно-шумных городов и синяя бездна Атлантики, ей было гораздо легче. Уэнсдэй могла спокойно выходить из дома, не опасаясь случайно столкнуться с ним на улице.

Но похоже, какая-то крошечная часть очерствевшего сердца с парадоксальной настойчивостью желала именно этого.

Иначе как объяснить, что, едва напечатав последнюю точку в последней главе, она сразу же отправила черновик книги именно в американское издательство?

Увы, у неё нет четкого ответа на этот вопрос.

Как и на великое множество других, касающихся их неизлечимо больных… отношений.

Долгожданное освобождение почему-то не принесло сопутствующего облегчения.

Очередной необъяснимый парадокс.

Презентация скучна и слишком затянута.

Аддамс отвечает на банальнейшие вопросы публики с обыкновенным тотальным безразличием, выискивая глазами в пестрой толпе своего литературного агента.

Куда только запропастился этот скользкий тип в идеально отглаженном костюмчике?

Жаль, что в её контракте с издательством на одной из первых страниц есть пункт мелкими буквами о недопустимости физического насилия по отношению к его представителям. Издатели категорично настояли на изменениях в контракте после того, как она швырнула нож для бумаг в прошлого редактора, пытающегося заставить её набело переписать образ возлюбленного Вайпер. Резонные возражения Уэнсдэй о том, что она даже не попала — только потому что намеренно прицелилась на сантиметр выше его уха, иначе в Харпер Коллинз{?}[Одно из крупнейших издательств в США.] появилась бы открытая вакансия — совершенно ничем не помогли. И она была вынуждена поставить размашистую подпись в конце внушительного талмуда.

А теперь чертов недоумок благополучно растворился в толпе и толку от него едва ли больше, чем от чёрной гелевой ручки в её руке. Аддамс едва сдерживает нарастающее желание закатить глаза — пункт о благопристойном моральном облике тоже есть в контракте — и усилием воли заставляет себя сосредоточиться на очередном глупом вопросе.

Нет, она не проецирует образ Вайпер на себя.

Нет, персонажи не имеют реальных прототипов.

Да, она планирует серию романов.

Да, она очень довольна, что сумела добиться колоссального успеха в столь юном возрасте.

Наконец пресс-конференция подходит к концу, и шумная толпа поклонников выстраивается нестройным рядом, намереваясь получить автограф.

Oh merda.

Уэнсдэй понимает, что вернуться в отель сможет ещё нескоро — пестрая вереница растянулась практически до дверей. Она машинально делает большой глоток эспрессо из крафтового стаканчика — пожалуй, стоило бы плеснуть туда виски.

И утомленно потирает переносицу.

Так и не сумела отучить себя неосознанно копировать этот проклятый жест.

Словно на автопилоте, Аддамс оставляет подпись за подписью на первой странице книги в темной мрачной обложке, ещё пахнущей типографской краской. Она практически не поднимает головы, лишь иногда бросает краткий взгляд на лежащий рядом телефон. Обратный билет в Италию куплен на самый поздний вечерний рейс, но нужно ещё успеть доехать до отеля, чтобы принять душ и смыть с себя изрядно накопившуюся усталость. К большому облегчению, родители с поразительным пониманием отнеслись к её решению не задерживаться в штатах. Но пообещали, что непременно приедут на день благодарения — такой компромисс её вполне устроил.

Очередная раскрытая книга ложится на стол перед ней, но протянувший её человек не спешит называть свое имя.

Уэнсдэй совершенно не хочет поднимать голову, чтобы лицезреть очередное восторженное лицо.

Но молчание затягивается.

Она ощущает раздражение.

— Как подписать? — недовольно цедит Аддамс сквозь зубы, занося ручку над хрустящей страницей. С кончика гелевого стержня срывается крохотная капелька чернил, нарушая идеальную белизну бумажного листа.

— Может быть… Человеку, которого ты однажды бросила?

Конечно, рука дрогнула.

Не могла не дрогнуть.

На листке остаётся размашистая чёрная полоса.

Уэнсдэй резко вскидывает голову.

Ксавье стоит прямо перед ней, небрежно сунув руки в карманы широких темных джинсов. Пристальный взгляд широко распахнувшихся угольных глаз скользит по его высокой фигуре, отмечая множество значительных изменений.

Конечно, он изменился.

Прошло почти три года.

Прекрати так таращиться, чертова ты идиотка.

Но она не может прекратить.

Каштановые пряди стали немного короче, но все же собраны в привычный пучок — правда теперь он расположен гораздо выше, открывая выбритые с двух сторон виски. Выразительные скулы заострились ещё сильнее, а на обеих руках с неизменно выступающими венами — монохромные черно-белые татуировки, протянувшиеся от запястья до короткого рукава синей футболки.

На левой — огромный насыщенно-черный ворон, сидящий на иссохшей кривой ветке под круглым диском полной луны.

На правой — разобранный циферблат карманных часов и несколько шахматных фигур, в одной из которых безошибочно угадывается чёрный ферзь. А на внутреннем сгибе локтя шрифтом, подозрительно напоминающим шрифт печатной машинки, выведена надпись на латыни.

— Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше, — машинально переводит Уэнсдэй, совершенно забыв, где она находится и что должна делать. Негромкое покашливание позади Ксавье наконец выводит её из состояния растерянного оцепенения. К счастью, голос звучит твердо. — Придумай другую подпись.

Он беззлобно усмехается, становясь ужасно похожим на себя в прошлом.

Словно им снова шестнадцать.

Словно все случившееся было ночным кошмаром — пугающим, но не способным оставить в душе по-настоящему глубокий след.

— Подпиши как хочешь.

— Ты теперь живешь в Нью-Йорке? — зачем-то спрашивает Аддамс, напрочь игнорируя всех прочих поклонников.

Ксавье отрицательно мотает головой.

Oh merda. Он приехал… специально?

И по её ледяной броне проходит первая трещина.

— По работе приехал. И случайно прочитал про твою презентацию. Выдалась свободная минутка, ну я и… решил заглянуть.

— Ясно.

Конечно, он здесь по чистой случайности. Нелепое совпадение.

Как она вообще могла подумать об обратном?

У них давно нет ничего общего.

Уэнсдэй решительно оставляет стандартную именную надпись и, захлопнув книгу, протягивает ему.

И тут же отворачивается к следующему читателю, старательно избегая прямого зрительного контакта и ощущая предательскую дрожь в руках.

— Ну… пока, Аддамс. Удачи тебе.

Ксавье мнется на месте с полминуты, явно ожидая ответного прощания. Но она не удостаивает его ни ответом, ни даже мимолетным взглядом — поднимает угольные глаза лишь тогда, когда он берет со стола книгу и направляется к выходу. И от вида его ссутулившихся плеч Уэнсдэй вновь ощущает давно забытое чувство — как сердце щемяще сжимается вопреки всем законам нормальной анатомии.

Он оборачивается у самых дверей.

— Эй, Уэнс… — давно забытое дурацкое обращение режет слух. — Может, мы… выпьем кофе?

Она должна отказаться.

Она должна.

Она…

— Да.

Они сидят за маленьким столиком в крошечной кофейне — двое бесконечно далеких людей, едва не ставших самыми близкими на свете.

Молчание затягивается.

Аддамс ощущает дискомфорт и машинально сцепляет пальцы в замок вокруг маленькой чашки.

— Как Эмили? — зачем-то спрашивает она, сделав маленький глоток обжигающе-горячего эспрессо.

— Эмили? — похоже, Ксавье удивлен этим внезапным вопросом. — Почему ты о ней спросила?

— Мне все равно, — безразлично отзывается она, неопределённо пожимая плечами. И поспешно добавляет. — Только не начинай снова принимать желаемое за действительное.

Но это ложь.

Очередная чудовищная ложь.

Ведь, похоже, ей совсем не все равно.

Сковавший сердце лед на поверку оказывается вовсе не многометровым слоем вечной мерзлоты, а лишь хрупким инеем при первых осенних заморозках.

Освобождение — не более чем призрачная иллюзия, полуночный морок, созданный воспаленным сознанием.

На самом деле его никогда не существовало.

Какой кошмарный неизбежный фатализм.

— Мы расстались. После неё были и другие. Знаешь… — он выдерживает длительную паузу, привычно потирая переносицу. — Я много раз пытался, но так и не смог больше никого полюбить. Ты всегда затмевала всех. Глупо это, наверное… Зачем я вообще об этом говорю? Как был дураком в шестнадцать, так и остался.

Ему всегда так просто давались такие невероятно сложные признания.

Всегда такой мягкий.

Искренний.

Открытый в своих чувствах.

Всегда совершенно ей неподходящий.

Могла ли она быть неправа, оставив его одного в унылой больничной палате много дней назад?

Вопрос — чистой воды формальность.

Она знала ответ все эти годы.

— Ксавье… — Уэнсдэй невыносимо странно вновь произносить его имя. — …какой твой любимый цвет?

Но она хочет сказать вовсе не это.

Аддамс опускает взгляд на темно-коричневую ароматную жидкость в миниатюрной чашке.

Эспрессо жутко кислит из-за сбитого помола. Отвратительная кофейня.

— Цвет? — его голос звучит совсем растерянно. — Не знаю… Синий, наверное. И чёрный.

Ну конечно.

Могло ли быть иначе?

Определенно, нет.

И она наконец находит в себе силы сказать то, что должна.

— Прости меня, — шепчет Уэнсдэй одними губами, совсем не будучи уверенной, что он её слышит.

Вопреки ожиданиям, сказать такое до странности легко.

Но все остальное — неимоверно сложно.

У неё все ещё есть выбор.

А может, и нет.

Может, выбор — тоже иллюзия.

— У меня рейс вечером. Обратно в Италию. Ты… мы… — Аддамс никак не может подобрать слов. Она на минуту прикрывает глаза, а потом резко выдает на одном дыхании. — Ты мог бы поехать со мной.

— Что? Ты серьезно? — Ксавье нервно усмехается и качает головой. Расслабленные черта лица вдруг неуловимо искажаются, становясь жестче. Холоднее. Увереннее. Никогда прежде она не видела у него такого выражения. — Конечно, нет. Ты вообще осознаешь, что говоришь? Ты предлагаешь мне все бросить и, очертя голову, снова мчаться за тобой непонятно куда и непонятно зачем. Но мне уже не шестнадцать… И ты уже однажды бросила меня. Я не готов переживать это снова.

— Забудь, — она решительно подскакивает на ноги, расплескав остатки эспрессо, и уродливое коричневое пятно растекается по гладкой столешнице.

Она не должна быть здесь.

И не должна ничего чувствовать.

И он тоже.

— Мне пора, — Аддамс поспешно отворачивается и делает уверенный шаг в сторону двери.

— Уэнсдэй! — Ксавье хватает её за запястье. — Господи, да почему ты сразу же уходишь? Почему… почему ты все время решаешь за нас обоих?! Спроси хоть раз меня!

Она резко оборачивается, и их взгляды сталкиваются в извечной борьбе, в которой никогда не было победителя.

Тело пронзает знакомым электрическим импульсом, и перед глазами расцветают образы нового видения.

Мягкие снежные хлопья кружатся в воздухе, ложась на витиеватые перила на балконе её квартиры. Зимой в Милане почти всегда снежно и туманно — и в этом его особенная прелесть.

Позади раздаётся звук знакомых шагов — Ксавье всегда ходит чертовски громко, вечно нарушая столь важную для неё тишину — но она уже привыкла.

— Ты жутко непунктуален… Сколько можно опаздывать? — с легким недовольством ворчит Уэнсдэй и отворачивается от окна, скрестив руки на груди.

И вдруг осекается.

Он стоит на одном колене, протягивая бархатную коробочку с кольцом.

Внутренне она всегда ожидала чего-то подобного, помня о странном видении, настигшем в безумно неподходящий момент. Но все равно не была готова.

Тем более — так.

Бессмысленная дань банальнейшим традициям — ему всегда чудовищно важно, чтобы все было, как полагается.

— Я спросил благословения у твоего отца… — осторожно начинает Ксавье таким тоном, словно она до сих пор не поняла, к чему он ведет. — И он очень обрадовался. Уэнсдэй Аддамс, ты…

— Заткнись. Меня сейчас стошнит.

— Извини, — ему хватает ума выглядеть немного смущенным. — Ну так что? Да, нет, возможно?

Уэнсдэй тяжело вздыхает.

«Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

И молча протягивает левую руку с приподнятым безымянным пальцем.