Неизданный Федор Сологуб - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Маргарита Михайловна Павлова (I) #2

I

Федор Сологуб Неизданные стихотворения 1878–1927 гг.

Материалы к полному собранию стихотворений Федора Сологуба — наиболее ценный по содержанию и самый значительный по объему пласт художественных текстов в составе архива писателя. Материалы представляют собой шесть папок с авторизованной машинописью оригинальных стихотворений — более двух с половиной тысяч (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 1–6). Тексты располагаются в алфавитном порядке[4], на многих листах имеется правка Сологуба чернилами или карандашом. Встречающиеся варианты и черновики присоединены к основному тексту и в качестве самостоятельных версий в авторской пагинации не учитываются, а сопровождаются дополнительными литерами. На листе с основным текстом в правом верхнем углу карандашом обозначен порядковый номер стихотворения — например, 88; вариант к нему может быть обозначен как 88а, черновик — как 88б. В отдельных случаях машинописные листы заменены печатными, т. е. соответствующей страницей текста из собрания сочинений, журнальной или газетной публикации.

Хронологические границы материалов: 1877 — июль 1927 г. Более ранние произведения, на которые указывала М. И. Дикман[5], в папках не обнаружены. Вероятнее всего, они были забракованы автором по причине их наивности и художественной несамостоятельности или же присутствуют в материалах как недатированные. В целом машинописное собрание поэтических текстов дает исчерпывающее представление о лирике Сологуба с момента, когда он систематически начал писать стихи, вплоть до позднейшего времени.

Работа по систематизации стихотворных текстов была предпринята поэтом, по-видимому, в 1920-е годы, в период, когда он приступил к упорядочению творческих рукописей и документов своего архива. В ходе разбора рукописей Сологуб утвердился в мысли о необходимости составления нового собрания сочинений — с учетом произведений минувшего десятилетия.

Последнее, двадцатитомное собрание (СПб.: Сирин, 1913–1914), как известно, не было доведено до конца (не вышли 1, 2, 4, 7, 8 и 10-й тома), кроме того, оно уже не могло удовлетворять требованиям, предъявляемым Сологубом к собранию сочинений, — оно не отражало его естественного творческого роста, сказавшегося в произведениях последних лет. После 1914 г., помимо прозаических сборников, романа «Заклинательница змей», рассказов и публицистических статей, напечатанных в периодике, Сологуб выпустил десять стихотворных сборников: «Земля родная» (1916), «Алый мак» (1917), «Небо голубое» (1921), «Одна любовь» (1921), «Фимиамы» (1921), «Костер дорожный» (1922), «Свирель» (1922), «Соборный благовест» (1922), «Чародейная чаша» (1922), «Великий благовест» (1923); в 1922 г. была переиздана книга стихов «Пламенный круг». Однако подавляющее большинство лирических произведений 20-х годов оставалось за пределами циклов и авторских сборников, указанных выше, а также составленных, но так и не вышедших при жизни поэта: «Стихи о милой жизни» (1920), «Туманы над Волгой» (1920), «Лиза и Колен» (1920), «Анастасия» (1921), «Кануны» (1921), «Сказки Заката» (1922)[6], «Атолл» (1926).

В период работы над материалами к полному собранию стихотворений Сологуб был далек от мысли напечатать его в ближайшее время: издательскую политику 20-х гг. он оценивал достаточно трезво. В то же время поэт не оставлял надежды на возможность издания нового собрания сочинений, в которое, вероятно, могли бы быть включены и обновленные, дополненные тома лирики.

В сентябре 1927 г. Сологуб писал в Москву В. В. Вересаеву:

«Мне говорили не раз, что здешнее отделение Госиздата не раз поднимало вопрос об издании полного собрания моих сочинений, но Москва всегда отказывала. Как ни мал я перед судом литературной истории, но все же я, как писатель, совершил большой (по моим силам и способностям) труд, упорно работая над языком, над формою художественного произведения и давая посильное освещение тому болоту, в которое наша родина залезла так глубоко и прочно, что стали неизбежны кровавые потрясения. М<ожет> б<ыть>, Москва признает, наконец, что государству непостыдно прийти на помощь старому писателю, которому, м<ожет> б<ыть>, и жить-то осталось особенно недолго. <…> Это полное собрание сочинений я представляю так:

Оно может состоять из серий:

Романы, 5, 12 томов.

Рассказы и повести.

Стихи.

Драмы.

Статьи.

Выбор и порядок печатания предоставляю Госиздату. <…>

Наиполнейшее собрание стихотворений много пишущего стихотворца будет всегда изборником. Я всегда писал много стихов, иногда более двухсот пьес в год, и в старых дневниках еще и теперь нахожу погребенные там груды рифмованных строк…»[7].

Вопрос о полном собрании сочинений в Госиздате был решен отрицательно. В то же время в 1927 г. Сологуб смертельно заболел и даже при благоприятном издательском решении вряд ли бы смог участвовать в подготовке томов. Напротив, идея изборника, высказанная в письме к Вересаеву, была чрезвычайно плодотворна: последние годы Сологуба отличались наивысшей интенсивностью поэтического творчества, «груды рифмованных строк» увеличивались с каждым днем.

Первая попытка составления «Изборника» была предпринята Сологубом в 1918 г. Макет книги сохранился в архиве М. В. Сабашникова (РГБ. Ф. 261. Карт. 19. № 22), в нее было включено 206 стихотворений, ранее уже воспроизводившихся в собраниях сочинений. «Изборник» осуществлен не был.

Незадолго до смерти поэт составил книжку из стихотворений 1926–1927 гг. (91 текст), которую условно можно также считать «изборником». Один из экземпляров (авторизованная машинопись) был подарен Сологубом А. А. Ахматовой и сохранился в коллекции М. С. Лесмана[8]. В последних стихах содержалось немало строк, неприемлемых для печати с точки зрения советской цензуры, «изборник» носил характер самиздата и был предназначен для узкого круга посвященных[9].

Произведения, включенные Сологубом в книгу последних стихов, отнюдь не исчерпывали всей его поздней лирики и являлись лишь малой частью среди всех не опубликованных им поэтических текстов. В материалах к полному собранию стихотворений их насчитывается не менее 500, написанных в разные годы, начиная с 1877-го. Они весьма неравноценны по своему художественному достоинству и по причинам разного характера не воспроизводились в печати. К объективным причинам следует отнести, с одной стороны, позицию государственных издательств по отношению к «представителям антинародного течения русской литературы», к которым был причислен Сологуб, а с другой стороны, значительный удельный вес текстов позднего периода, по содержанию откровенно оппозиционных официозу. Некоторые из них оставались неприемлемыми для печати вплоть до недавнего времени. Например, стихотворение «Топор широкий не отрубит//Его преступной головы…» (22 апреля 1922 г.) М. И. Дикман осмотрительно исключила из предварительного состава тома сочинений Сологуба, подготовленного ею в серии «Библиотека поэта» (1975)[10]. Дата подтекстом, несомненно, не случайна — стихотворение обращено к вождю революции: поэт не мог не знать о дне рождения Ленина, 50-летний юбилей которого годом ранее торжественно отмечали в стране.

Помимо объективных причин, у Сологуба были также причины личного характера для того, чтобы наложить veto на значительный массив стихотворений, в том числе и более ранних периодов, и не печатать их даже при благоприятных обстоятельствах. Они представлены тремя группами текстов. К ним следует отнести эротические и «садические» стихотворения; автобиографические, отмеченные следами садо-мазохического комплекса или низкого бытового натурализма;[11] юношеские опыты долитературного периода, подражательные или малохудожественные.

Настоящая публикация составлена с учетом стихотворений этих типов. Однако предпочтение было отдано лирике 20-х годов, менее известной и наиболее полно отразившей мировоззрение Сологуба позднего периода. Сравнительно небольшие подборки из неизданных стихотворений (и републикации), появившиеся в периодике за 1989–1992 гг.[12], дают далеко не полное представление о подлинном содержании позднего творчества Сологуба. При достаточно инертной поэтической системе, присущей ему, только обширный комплекс произведений разного времени позволяет судить о динамике творческого процесса и, одновременно, выявить изменения и тематические сдвиги, происшедшие в его поэзии послереволюционных лет. Отчасти этим требованиям удовлетворяет книга Г. Пауэр: «Ф. Сологуб. Неизданное и несобранное» (Мюнхен, 1989), в которой помешены 288 поэтических текстов, 180 из них опубликованы впервые. Сборник составлен на основе материалов Сологуба в ЦГАЛИ (Ф. 482)[13]. Однако в них почти отсутствуют неиздававшиеся стихотворения позднего периода (в публикации приведено только 6 ранее неизвестных текстов за 1920–1927 гг.). Настоящая подборка в значительной мере дополняет мюнхенское издание, в нее вошло более 100 текстов 20-х годов, которые по-своему расширяют и в определенном смысле корректируют наше представление о творчестве поэта последних лет жизни.

Прежде всего, в лирике 20-х годов разрушается миф об аполитичности Сологуба, старательно создававшийся им самим («Какое б ни было правительство // И что б ни говорил закон, // Твое мы ведаем водительство // О светозарный Аполлон!»)[14]. Вплоть до 1917 г. отклики нате или иные события общественной и политической жизни в его творчестве действительно были эпизодическими; большую часть «злободневных» произведений он написал во время революции 1905–1907 гг. и затем в годы первой мировой войны. В целом же гражданские и современные мотивы никогда не определяли поэтического лица Сологуба, но, скорее, растворялись в общем потоке его лирики, по своей сути интровертированной и онтологической.

Начиная с 1917 г. под влиянием поэтических катаклизмов в поэзии Сологуба ощутимо усиливается тема отечества; в «Петроградском голосе», «Новых ведомостях», «Вечернем звоне» он печатает ряд стихотворений публицистического и гражданского пафоса («Разрушать гнезда не надо…», «Как сладко мы ее любили…», «Пылают смрадно адовы…», «Пути истории, как прежде, слишком узки…» и др.). К середине 20-х годов связь с современностью в творчестве поэта становится равноправной силой, наряду с силами, уводящими от действительности. В поздней лирике преобладает не абстрактное отрицание жизни как таковой — в метафизическом смысле, но отвержение данного, конкретного, пережитого сюжета русской истории, воспринятого Сологубом под знаком однозначного неприятия (см. ниже цикл из 15 антисоветских басен в наст. публикации).

Настойчивое желание поэта полностью освободиться от своего времени и всецело погрузиться в созидание трансцендентной лирики оказалось неисполнимым. Живая жизнь непрестанно прорывалась в его поэзию, о чем свидетельствуют резкие иронические или брезгливые интонации многих стихотворений («Дитя рабочего народа // Придет цветочки воровать. // „И пусть у гробового входа // Младая будет жизнь играть“»; или: «Был в стихах когда-то бархат, // А теперь он весь захаркат. // И на сладкий аромат // Навонял советский мат» и т. п.). Очевидно, пренебрежение современностью, активно высказываемое Сологубом в произведениях 20-х годов («мой мир — коралловый атолл»), носило декларативный характер и не отвечало объективному содержанию его творчества.

Другая отличительная черта поздней лирики — резкое возрастание текстов, отмеченных «волей к смерти», которые и всегда придавали поэзии Сологуба особый, некрофильский — по замечанию К. В, Мочульского[15], колорит. Характерно также, что одновременно с угасанием витальных сил в творчестве поэта почти исчезают стихотворения алголагнической тематики, составлявшие в 1880–1900-е гг. большой пласт художественных текстов. Мазохический «вызов» — требование запретного удовольствия ценою унижения и лишения, демонстрация собственной униженности — устойчивый мотив ранней лирики — в стихотворениях позднего периода претворяется в настойчивое требование последнего запредельного счастья, которое мыслится в соединении с безвременно ушедшей возлюбленной в вечной жизни. Вероятно, основополагающим в этой связи для всей лирики 20-х годов является цикл «Анастасия». Цикл состоит непосредственно из 16 стихотворений[16]. Однако текстов, прямо или косвенно связанных с трагической гибелью Анастасии Николаевны Чеботаревской-Сологуб (покончила с собой 23 сентября 1921 г.), оставшихся за пределами цикла, значительно больше — несколько десятков. Все они объединены одним, все поглощавшим поэта желанием — волей к встрече. По содержанию и времени написания (1921–1923) к циклу «Анастасия» примыкают следующие стихотворения: «Вновь тайна предо мной, но эта тайна чья?..», «Воображение влечет…», «Все дороги земные не прямы…», «Все так, земного не отдаст могила…», «Душа судьбы необычайной…», «Все тот же путь, не ближе, не короче…», «Если солнца в небе нет…», «Жестокая слукавила…», «За оградой старых стен…», «Из низменных страстей, из гнусных утомлений…», «Насладиться б жизнью здешней…», «Нашу любовь увенчали…», «Не клятвами любовь твоя была сильна…», «Пренебрегая дольным миром…», «Проходи, босой и кроткий…», «Росою травы живы…», «Склонив к твоим ногам усталые глаза…» и др.

Смерть, воспринятая как ступень к грядущему воскресению, интонирует все позднее творчество Сологуба и придает ему исключительную монолитность и особый орфеический тон. В своих многочисленных молитвенных обращениях к Творцу поэт как бы дерзает повторить подвиг великого певца древности, скорбь которого об усопшей возлюбленной сокрушила волю богов.

Одновременное усиление в поэзии 20-х годов двух на первый взгляд противоположных тенденций (связи с современностью и «воли к смерти») по своей сути не являлось конфликтным. Резкое неприятие и отрицание советского режима, осложненное болью личной потери, сопровождалось обострением чувства одиночества, которое по-своему стимулировало творческий процесс. Творчество, всегда являвшееся для Сологуба самой высшей ценностью, в 20-е годы становится для него и единственной реальностью.

С точки зрения интенсивности поэтического труда последние годы жизни поэта уникальны, особенно 1925–1926 гг. При хронологическом расположении текстов легко заметить, что Сологуб писал почти ежедневно, иногда по два, три или даже четыре стихотворения в день. При такой интенсивности художественный уровень произведений достаточно часто опускался ниже «планки», установленной им в лучших образцах лирики. Обилие несовершенных опусов, несомненно, не отнимает у Сологуба имени большого поэта. Кроме того, резкое колебание художественного уровня текстов в определенном смысле предполагалось своеобразием его поэтической системы и подчинялось авторскому заданию.

Например, сравнивая лексику шедевров и так называемых неудавшихся стихотворений, можно заметить, что она чрезвычайно однородна и однообразна. Одними и теми же словами Сологуб изъясняется и в лучших, и в слабейших произведениях и, при резко ограниченном словоупотреблении и высокой частотности отдельных словосочетаний, достигает противоположных результатов. При сквозном прочтении его поэтических текстов создается иллюзия сознательного языкового пасьянса, к которому прибегал автор. Подобно шахматисту, просчитывающему все возможные варианты партии с данным числом фигур, Сологуб, казалось, «просчитывал» возможные варианты сочетаний опорных слов и образов, чтобы создать из них единственный — совершенный текст. Со всей определенностью это устремление поэт выразил в стихотворении «Скучная лампа моя зажжена…» (1898):

Господи, если я раб,

Если я беден и слаб,

Если мне вечно за этим столом

Скучным и нудным томиться трудом,

Дай мне в одну только ночь

Слабость мою превозмочь

И в совершенном созданьи одном

Чистым навеки зажечься огнем.

В свете герменевтических поисков Сологуба вполне объяснимо, почему он не уничтожал слабые, «графоманские» сочинения. Они были рабочим материалом, необходимым при установке на создание идеального текста, некоей магической словесной формулы, — нельзя снимать леса, пока здание не достроено. Гигантский труд Сологуба за 50 лет творческой жизни может быть уподоблен поиску «философского камня» поэзии, и в этом смысле материалы к полному собранию стихотворений являются памятником уникальной творческой лаборатории поэта-символиста.

В настоящей публикации стихотворения расположены согласно хронологическому принципу, за исключением цикла 15 басен 1924–1925 гг., который печатается автономно в целях сохранения художественного целого. Подавляющее число текстов в материалах к собранию датировано. Даты, не проставленные автором, восстановлены с помощью библиографии к стихотворениям, подготовленной Сологубом (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 543–544).

Библиография состоит из трех разделов: стихотворения, включенные в собрания сочинений; стихотворения, опубликованные в сборниках и в периодике; ненапечатанные стихотворения. Каждый из разделов представлен рукописной картотекой, карточки расположены в алфавитной последовательности по первой строке. Кроме того, библиография содержит общую, сквозную для всех текстов хронологическую картотеку, с помощью которой, за редким исключением, можно выявить дату написания текста[17].

Стихотворения, написанные после 1918 г., Сологуб, как правило, отмечал двойной датой: по старому и по новому стилю (в скобках). Систематически двойные даты он начал использовать после 1921 г., в связи с чем многие тексты 1918–1921 гг. в материалах к полному собранию стихотворений датированы только по старому стилю, которому Сологуб отдавал предпочтение. В то же время на карточках авторского библиографического указателя в подавляющем большинстве случаев в датировке сделаны дополнения с учетом нового стиля. В настоящей публикации стихотворения, написанные после 1918 г. и датированные Сологубом по старому стилю, печатаются в целях единообразия в соответствии с поздними поправками.

В связи с тем, что все известные библиографические указатели к творчеству Сологуба наиболее ущербны в области лирики, существенной трудностью при составлении настоящей подборки было выявление неопубликованных произведений. Проследить все прижизненные публикации стихотворений поэта в провинциальных и даже в столичных газетах — задача трудноисполнимая. Библиография самого Сологуба не является исчерпывающей, в ней не всегда учитывается факт газетной или зарубежной публикации. В отдельных случаях на библиографической карточке писателем сделаны пометы о передаче стихотворения издателю, например: Гржебину, Ионову[18] — т. е. во «Всемирную литературу», или: в «Алконост» — т. е. С. М. Алянскому[19]; никаких дополнительных сведений о дальнейшей судьбе переданного текста, как правило, картотека не содержит.

Кроме того, в авторском указателе встречаются библиографические данные, требующие проверки: вероятно, иногда поэт выносил на карточку сведения о предполагавшейся публикации, которая по каким-то причинам не состоялась.

Таким образом, при сравнительно массивной подборке из ненапечатанных стихотворений следует допустить известную степень риска — абсолютной уверенности в правомерности включения в публикацию всех (и каждого в частности) текстов, вероятно, быть не может. Критерием отбора стихотворений в данном случае служила библиография Сологуба, а также библиографический указатель Г. Пауэр[20], в котором учтены посмертные публикации стихотворений поэта по 1988 г. включительно.

Тексты воспроизводятся по авторизованной машинописи, по верхнему слою; разночтения и варианты строк или строф в примечаниях не даются, за исключением разночтений в первой строке стихотворения, существенной для библиографических указателей. Орфография текстов приведена в соответствие с современной языковой нормой.

Вступительная статья, публикация и комментарии М. М. Павловой.

Стихотворения

1[21]

МОЛИТВА ПОКАЯНИЯ

Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче.

Открой мне двери покаяния,

Создатель и Спаситель мой!

Душа моя к святому зданию

Возносится в храм светлый Твой.

Мольбу Ты слышишь о прощении,

Спаситель и Создатель мой.

Ты милостив, — святым забвением

Все язвы грешные покрой.

Наставь меня на путь спасения,

Невеста неневестная!

Прости мой грех, мое падение,

Пречистая, пречестная.

В грехах прожив все годы лучшие,

Грехами душу осквернив,

В слезах стою, овца заблудшая,

К Твоим ногам главу склонив.

И все грехи мои позорные

Я вижу пред собой,

И низко голова покорная

Лежит перед Тобой.

Внимай мольбе, Господь немстительный,

Меня жестоко не казня:

Твоею благостью спасительной

Покрой, о Господи, меня.

3 мая 1878

РУСАЛКА

Луна скользит меж легких туч,

И дремлет серебристый луч

Над спящею землею.

Русалке любо выплывать

И тихо косами играть

Над темною рекою.

В воде любуяся собой,

Поет русалка под луной.

Несутся грустно звуки

Томления и муки.

Поет русалка, смотрит в даль,

Кого-то ждет, кого-то жаль,

О ком-то все тоскует,

Кого-то зачарует.

9 мая 1878

Убежать бы в леса, отдохнуть

В их широких и вольных чертогах.

Где вливался б в усталую грудь

Вольный воздух, прозрачен и легок!

Не за то не люблю здешний шум,

Что не дружен он с миром мечтаний.

Не развеять ему тихих дум,

Светлых снов и святых упований.

Но, чем радостней город шумит,

Тем сжимается сердце печальней,

Тем пугливее ум мой бежит

За мечтою волшебной и дальней,

И чем ярче блестит предо мной

В дикой мгле образ вечной свободы,

Тем страшней для души молодой

Моря жизни суровые воды.

3 июня 1878

Желанье страстное — сорвать

На мне лежащую печать,

Печаль и страстное томленье,

Удел безрадостный — молчать,

Надежда — тяжкого мученья

Принять святую благодать.

Боязнь жестокого мученья,

Тоски холодная игра,

К чему-то смутное влеченье, —

Вот чем наполнен день с утра.

24 июня 1878

ЯР-ХМЕЛЬ

Земля покрыта мглой холодной,

Обвита снежной пеленой,

Бездушной, мертвенной, бесплодной.

В лесу не воет волк голодный,

И не бежит своей тропой.

И леса нет, одна пустыня,

Ветров безгласная рабыня.

По ней блуждает ветер злой,

И мрачно-тихих гор твердыня

Его не сдержит пред собой.

По всей поверхности унылой

Везде и всюду мрак унылый,

Повсюду холод гробовой,

И спят глубоко в недрах силы,

И странный царствует покой.

Но Солнцебог прогнал туманы,

Оковы холода разбил,

И вихри, бури, ураганы

Лучами солнца он сразил,

И зиму взором победил.

Яр-Хмель дохнул, — весна настала,

Природа вышла из оков,

Вода разбила свой покров,

И хлынула и побежала,

И залила снега лугов.

Земля покрылася цветами,

И воздух жизнью задышал,

И над зелеными лугами,

И над долами, над горами

Природы голос прозвучал.

Лес вырос днем, и золотые

Лучи в нем весело прошли.

За днями ночи хмелевые.

Тихи, загадочно-немые

И нежно-страстные текли.

Земля пылает страстью тихой,

Любовью чистой и святой,

И страстный царствует покой,

Забавой не нарушен дикой,

Храним живою тишиной.

В кустах горячее дыханье.

Поет так сладко соловей.

Здесь нет тоски и ожиданья,

Везде и шепот, и лобзанья,

И блеск неведомых очей.

Они так скоро пролетели,

Часы тех сладостных ночей,

В лесу уж листья пожелтели,

И птицы вольные не пели,

И становилось холодней.

Яр-Хмель уж землю покидает,

И опечалилась она,

И слезы светлые роняет,

И Бога тихо упрекает,

Пред ним недвижна и бледна.

Не плачь, сказал ей бог могучий, —

Возьми подарок от меня,

Из всех даров природы лучший,

И помни бога, дар храня.

К тебе, подруге темноокой,

Вернусь; лаская и любя,

Весною посещу тебя. —

И он припал к груди высокой,

Ее руками он обвил,

И улетел он в путь далекий;

Но пробежал огонь глубоко,

И грудь земную наводнил.

И с той поры огонь сокрытый

Всех обитателей живит,

И, мощным гением открытый,

Природу он животворит,

Глаза поэта отверзает,

И силу в грудь его вливает.

27 июня 1878

На лестнице не видно никого,

Бутылку с водкой в рот я опрокинул.

Нельзя сломать сургуч, да ничего,

Лизнул я пробку, но ее не вынул.

Попала только капля на язык,

Но эта капля сладкой мне казалась.

Я водки не пил, к ней я не привык,

Но так была приятна эта шалость.

А Дмитриев из рюмки водку пил,

Он офицер, и очень любит водку.

Вчера, как и всегда, он скромен был,

А все ж луженую имеет глотку.

2 июля 1879

Обширен русский Пантеон,

Богов чужих вмещает он,

А наш святой, великий Бог

Давно покинул свой чертог.

28 сентября 1879

Застенчив я, и потому смешон.

Моей неловкости мне часто стыдно.

Когда ж в задор бываю вовлечен,

То говорю и дерзко, и обидно.

Я б никому понравиться не мог,

Кто знает, что застенчивость — причина?

Молчу, молчу, но слов прорвется ток,

И будто бы раскрылася причина.

Когда бы я спокойным быть умел,

Я говорил бы кротко и учтиво,

И правду в комплименты б завертел,

И улыбался б вежливо и льстиво.

Но не могу, волнует все меня,

И долго я в себе таю обиду.

Иной подумает: «Вот размазня!»

Когда, сконфуженный, я тихо выйду.

Всем кажется, — я, как тростник, дрожу,

И никуда я в жизни не гожуся,

Но я порой внезапно надержу,

Или с мальчишками вдруг подеруся.

Тогда бранят меня, стыдят, секут,

Как будто бы со мной нельзя иначе,

Как будто бы березовый лишь прут

Мне нужен так, как кнут упрямой кляче.

9 ноября 1879

МУЗА

Муза — не дева, не резвый ребенок,

Муза — не женщина, стройно-развитая.

Муза — не ангел, не гений небесный,

Муза — не тайна, от века сокрытая.

Честь и невинность давно потерявши,

Все же ты манишь, богиня прелестного,

Но я бегу тебя в страхе и ужасе,

И удаляюсь от ложа бесчестного.

Эти позорны объятия музы,

Гениям праздности вечно открытые,

И порождает конфектные куклы

Лоно твое, широко плодовитое.

Но, гражданин и служитель народа,

Я убегаю от храма напрасного,

И поклоняюсь труду вековому,

Музе невинной труда и прекрасного.

14 марта 1880

10[22]

НА ШИПКЕ ВСЕ СПОКОЙНО

Три картины Верещагина

Гром орудий на Балканах

После битвы призатих.

Оба лагеря спокойно

Выжидают битв иных.

Снег сверкает на вершинах,

И в долинах он лежит,

И при месяце огнями

Разноцветными блестит.

Месяц в небе птицей мчится,

То укроется меж туч,

То в разрыв их быстро бросит

Зеленеющий свой луч.

Тесной стаей, вперегонку

Пробегают облака,

Будто гонит их куда-то

Невидимая рука.

Тихо, слышен каждый шорох,

Кручи белые молчат.

На часах стоит, и дремлет,

И качается солдат.

Воет ветер над горами,

Гонит в небе облака,

Пелена снегов клубится,

Словно быстрая река.

Потемнел Балкан лесистый,

Встрепенулся ото сна,

Мрачно смотрит, как за тучи

Робко прячется луна.

Точно духи в пляске мчатся, —

Вихри стонут и вопят,

И стоит в снегу по пояс

Замерзающий солдат.

Вьюга злится, вьюга плачет,

Кучи снега намело,

Все проходы, все тропинки

Этим снегом занесло.

Ничего вдали не видно,

Ночь бурливая темна,

И не светит из-за тучи

Оробевшая луна.

Над волнистыми снегами

Видны шапки да башлык,

Да торчит из снега острый

И блестящий сталью штык.

14 марта 1880

ЦЕРКОВЬ

Без колебанья, без сомненья

Я в детстве шел к вечерней в храм.

Какие дивные мгновенья

Переживалися мной там!

В углах — таинственные тени,

В окно глядит немая ночь.

Невольно клонятся колени,

Не в силах слезы превозмочь.

В душе светло, тепло, отрадно,

Как в свежем венчике цветка.

Святым словам внимаю жадно,

И негодую на дьячка.

Приду домой, — горит лампада,

В душе такая благодать.

Ни чаю, кажется, не надо,

Ни есть не хочется, ни спать.

Всю ночь в слезах и умиленный

Проволновался б, промечтал,

И всё б стоял перед иконой,

Всё б эти ризы целовал.

Теперь не то: былые думы,

Былая вера и любовь

Не согревают ум угрюмый

И не волнуют в сердце кровь.

Все обаяние молений Уже рассеяно; иной

Прекрасный и блестящий гений

Теперь встает передо мной.

Уж храма Божьего бегу я,

Лишь поневоле иногда

С досадной думою вхожу я,

И чуть не плачу от стыда.

29 июня 1880

Ах, зачем ты не затих,

Не умолкнул навсегда,

Мой небрежный, звонкий стих?

Горечь темного стыда,

Капли одиноких слез,

Всю печаль, что я принес

В жизнь печальную мою,

Всю тебе передаю.

Но в тебе отрады нет.

Ни среди гнетущих бед,

Ни среди тоски немой,

Неприветен отзыв твой

На призывную печаль.

Мучит твой унылый стон.

Никому не будет жаль,

Что навек замолкнет он.

8 июля 1880

13[23]

Мне в Институте живется

Скучно, тоскливо и трудно:

То вдруг Смирнов придерется,

Пилит ехидно и нудно;

То математик писклявый,

Латышев, скуку умножит,

Лапкой умывшися правой,

Хитрый вопросец предложит;

То нас Гуревич замает

Длинно-сплетенным рассказом,

Быстро по классу шагает,

Пар поддает своим фразам.

Иль повязав полотенце

(После попойки) чалмою,

С ликом святого младенца

Мучит своей болтовнею.

Щиплет свои бакенбарды,

Трет покрасневшие веки,

Мямлит он, что лангобарды

Переправлялись чрез реки.

Естьеше глупый Наумов.

Место ж такому невежде!

Не заучив, не подумав.

Врет он и врет, как и прежде.

Есть и Гербач чистописный,

Ухов с гимнастикой пыльной,

Рыбчинский есть закулисный,

Галлер есть брюхообильный.

Выше директор над нами,

Богу единому равный,

Красными славный речами,

Строгий, но добрый и славный.

Но Сент-Илера просили

Мама и бабушка вместе…

Что за последствия были,

Я рассказал в другом месте.

Здесь же скажу, что в печальной

Жизни здесь есть и такое

Время хорошее: в спальной

Лечь наконец на покое.

29 сентября 1880

…Прекрасен был его закат,

Его последние мгновенья…

Угас он тихо, как олень,

Пронизан пулей, умирает,

Как на горах, слабея, день

В вечерних красках догорает,

И закрывается гора

Мохнатой шапкою тумана.

Наутро просветлеет рано,

Настанет дивная пора.

Туман, под солнцем исчезая.

Сползет и скроется, — опять

Все оживет. Но молодая

Уже не будет жизнь сиять,

И будет сломанная сила

Холодным, вечным сном могилы,

Покоясь тихо, почивать.

13 ноября 1880

15[24]

ГЕОК-ТЕПЕ

От полей бесплодных,

От сохи и бороны,

От детей голодных,

От больной жены

Он оторван. В край далекий

Он отослан не один,

Но, душою одинокий

Средь неведомых равнин,

Все семью он вспоминает,

О родимой стороне

И о плачущей жене

Все он тужит и вздыхает.

Чужедальняя страна

Летом зною отдана, —

Жгучий, знойный воздух юга.

Ширь безжизненных степей;

А зимой бушует вьюга

Вдоль и поперек по ней.

Долго шли они по степи.

Вот оазис, крепость, вновь

Свищут пули, льется кровь.

Пала крепость Геок-Тепе.

Пал и он с своей тоской,

Окровавленный и бледный,

Не увидевшись с женой,

Ни с избушкой бедной,

Ни с родною стороной.

Только в час кончины

Память привела

Бедные картины

Бедного села.

Клеть давно пустая,

Дом едва стоит,

И жена больная

В гроб уже глядит, —

Грудь слаба и впала,

Ноги чуть бредут.

Грусть ли доконала,

Изморил ли труд, —

Все равно, уж скоро

Кости отдохнут,

Дети без призора

По миру пойдут.

15 января — 28 июля 1881

16[25]

ПОДРАЖАНИЕ ПРОРОКУ АМОСУ

Ни я пророк, ни сын пророка,

Но Бог воззвал меня от стад,

Чтоб я, один во мгле порока

Увенчан правдою и свят,

Перед безбожной Иудеей

Провозгласил его закон,

На трудный подвиг укреплен

Сладчайшим ангелом, Идеей.

Она явилась предо мной,

Когда в долине Галаада

В лохмотьях нищенских, босой,

Наемник бедный, пас я стадо.

Сказала мне: — Не покидай,

Меня, небесную Идею, —

И я последовал за нею,

И обошел из края в край

Мою родную Иудею.

Томясь тоской, я шел вперед

С моим громящим, вещим словом,

И в поучении суровом

Клеймил левитов и народ.

6–8 февраля 1881

На берегу ручья в лесу

Сидит красавица босая,

В волнах роскошную красу

Лица и груди отражая

И ножки стройные купая.

За ней под деревом в тени

Лежат чулки, стоят сапожки:

Она их сбросила, — они

Теснили маленькие ножки.

Под солнцем было душно ей,

На лбу стояли капли пота.

Она ушла под тень ветвей,

И налегла на очи ей

Лесная тихая дремота.

Волна прозрачная манит.

Стряхнув очарованье лени,

Она в воде ручья бродит.

Волна сверкает и шумит,

И лижет голые колени.

6 апреля 1881

В первой дикости свободной

На охоту человек

Шел в пустыне первородной,

И боялся шумных рек.

Проносились дни и годы,

И придумал он топор,

И в реках нашел он броды,

И проходы между гор.

А потом везде дороги

Понемногу проложил,

Неуклюжие пироги

Скоро на реку спустил,

И в моря на них пускался,

В океан посмел он плыть,

Только каждый путь свивался

В очень узенькую нить.

Шел в звериные берлоги

И вблизи, и вдалеке.

По дорогам носят ноги,

Носят руки по реке.

А потом сумел он лошадь

Укротить и приручить,

А теперь машина может

Далеко его носить.

Победил он всю природу,

Силы все он оковал,

Но один пустяк, свободу,

Он навеки потерял.

10 сентября 1881

Парный воздух, гам и мгла.

В шайки звонко брызжут краны.

Всюду голые тела,

И огни сквозь пар багряны.

Что же мне от наготы!

Коль пришел, так надо мыться.

Руки делом заняты,

А глазам чем насладиться?

Вот сюда бы голых баб,

Чтобы все их обнимали,

И старик бы не был слаб

И забыл бы все печали,

Чтоб нагая и нагой

Телом к телу прижимались,

Под веселою игрой

Чтоб скамейки сотрясались.

Но все очень тускло тут,

Все полно всегдашней скуки,

И безрадостные трут

По телам мочалкой руки.

1 февраля 1882

В чаще леса леший бродит,

Принимает страшный вид,

То в трущобы он заводит,

То в кустарниках кружит.

В омутах русалки плещут,

Ночью пляшут над водой,

И глаза их жутко блещут

Над опасной глубиной.

Домовой таится в бане

Или в доме на печи.

Он дохнёт, — и, весь в тумане,

Задрожит огонь свечи.

В поле, жаркою порою

Подымаясь от земли,

Над протоптанной тропою

Пляшет вихорь, весь в пыли

Нашу скорбную природу

Осветила раз одна

Дева светлая, — свободу

Обещала нам она.

Стали мы смелей, и видим:

Скрылась нечисть, кто куда.

В поле, в лес, на речку выйдем, —

Воздух чист, чиста вода.

Но пропала наша фея,

Иль, быть может, умерла,

И вкруг нас, еще мрачнее,

Злая нечисть залегла.

12 июля 1882

Он был один. Горели свечи,

Лежали книги на столе.

С ним кто-то вел немые речи,

Порой он видел на стекле

За глухо-спущенною шторой

Как будто чей-то яркий взор,

Неуловимо-беглый, скорый,

Как в темном небе метеор.

Порой горячее дыханье

Он над собою ощущал,

И непонятное желанье

В больной душе переживал.

Его мечты неслись нестройно,

Отрывки мыслей были в нем,

А голос тот звучал спокойно

Каким-то гордым торжеством.

19 сентября 1882

Поскорее добрести бы

До ближайшего леска!

Под ногами глины глыбы,

Слой горячего песка.

С неба солнце светит ярко,

Так что все кружит в глазах.

Груди душно, телу жарко,

Как свинец в босых ногах.

Вот добрел, и повалился.

Мягкий мох, лесная тень.

Словно камень отвалился, —

Так в лесу отрадна тень.

3 июля 1883

Старый муж давно наскучил,

Подвернулся кстати я,

И ее недолго мучил,

И купчиха уж моя.

Для чего тебе, лабазник,

Эта милая жена?

Мне же с нею — светлый праздник:

И красива, и умна.

Только жаль, таиться надо.

Пробираюсь в сад, как вор,

И под яблонями сада

Сладок краткий разговор,

Сладки нежные объятья,

Поцелуи горячи,

Беспорядок в женском платье

Скрыла темнота в ночи.

Шум ли старый муж почует,

Не успею ль убежать,

Он подумает: ворует

Кто-то яблоки опять.

Выйдет сам, — метнусь к забору,

А она — обходом в дом.

Коль меня поймает, — вору

Будет мука поделом.

А ее, так скажет: — Кто-то

Мне почудился в саду.

Погнала меня забота,

Дай-ка сад наш обойду.

— Слышишь, вор уж убегает:

Не схвати, поймала б я! —

Муж похвалит, приласкает:

— Ай, хозяюшка моя!

30 августа 1883

Из отуманенного сада

Вливается в окно прохлада.

Поутру ветки шелестят,

Щебечут птицы там на ветках,

И семь приятелей сидят,

Поссорившися, в двух беседках.

А мне в какую же идти?

Где чушь мне пьяную плести?

Пора домой. Уроки скоро

Начнутся. Уж проснулась мать,

И с нею, знаю, будет ссора,

И будет долго упрекать.

Бреду, держуся ближе к тыну,

От водки и прохлады стыну, —

И точно, мать уже в дверях,

Суровая, меня встречает;

Еще молчанье на губах,

Но уж и взором упрекает.

30 сентября 1883

Хорошо в широком поле

Посбирать цветки-цветы

И на летней вольной воле

Поиграть в свои мечты,

Да не плохо и зимою

У окошка посидеть,

Как вечернею зарею

Снег чуть станет розоветь.

Все равно мечта, покорна,

Унесет в далекий край,

Где сверкающие зерна

Сколько хочешь собирай.

20 января 1884

26[26]

Город вовсе небольшой

Над Холовою-рекой.

Где ни стань, увидишь поле

И окрестные леса,

А расширился б ты боле.

Не видал бы чудеса.

Не видал бы диких леших

На лесных зыбучих плешах,

Не видал бы домовых

И коварных водяных.

И тебя бы замостили

Камнем сплошь и плитняком.

На базар бы не ходили

В старых платьях босиком

Чинодралов мелких жены,

Чтоб дешевле покупать:

Мы ведь, вишь, не наряжены,

Из чего нам передать?

И мещане не срывали б

Ветки гибкие с берез,

И в садах своих не драли б

Голых жен пучками лоз.

Дочерей насильно замуж

Не сдавали б, как теперь.

Да расширься ты, а там уж

Все изменится, поверь.

23 апреля 1884

К первоначальной чистоте

И к первобытной простоте

Я возвратиться рад.

Я вышел из дому босой,

И по дороге полевой

Иду я наугад.

Прошел поля, вошел в лесок,

Бреду задумчив, одинок,

Стихи слагаю я,

И ноги голые мои

С улыбкой погружу в струи

Веселого ручья.

31 июля 1884

На песке, пыли и глине

Оставляя легкий след,

Проходил я по долине,

По-домашнему одет,

Не стыдясь людей нимало.

Засучив штаны и бос.

Лишь фуражка прикрывала

Пряди спутанных волос.

Солнце жгло мои колени,

И горячим стал песок.

От усталости и лени

В тихий я вошел лесок.

Лег я на землю спокойно,

Подо мной теплели мхи,

Было так в душе спокойно,

И слагалися стихи.

А когда я возвращался

Ясным вечером домой,

Я невольно улыбался,

Кой-где след увидев мой.

Зимний след мне вспоминался, —

Я нередко вечерком

Через двор проворно мчался

По морозу босиком,

А порой и вовсе голый.

В баню быстро я вбегал,

И внезапно жар веселый

Мне все тело обнимал.

Виден был порою утром,

Коль не выпал ночью снег,

Хрупким скован перламутром,

Ясный след, где был мой бег.

22 июля 1885

29[27]

Господь мои страданья слышит.

И видит кровь мою Господь.

Его святая благость дышит

На истязуемую плоть.

На теле капли крови рдеют,

И влажен пол от слез моих.

Но надо мною крылья реют

Его посланников святых.

И как ни страшны эти звуки

Несущих пламя боли лоз,

Покорно я приемлю муки,

Как принимал их Ты, Христос.

Смиренно претерпев удары,

Я целованьем строгих рук

Благодарю за лютость кары,

За справедливость острых мук.

14 сентября 1885

30[28]

Упадешь ты в лужу или в грязь,

Или свалишься ты на сухое, —

Соберется вкруг толпа, смеясь.

Но веселье людям здесь какое?

И зачем упавший на пути

Держится, как виноватый?

Средство есть насмешки отвести.

Дам совет я, не гонясь за платой.

Ты в глаза им прямо погляди, —

Просто все, что в жизни ни случится, —

И своей дорогою иди;

Тотчас смех в толпе угомонится.

Я недавно это испытал.

К имениннику меня позвали.

Я средь грязной улицы упал.

Два мальчишки на мостках стояли.

Устремленный к ним мой взгляд простой

Сделал то, что слышим в небылицах:

Ни одной насмешки озорной,

И улыбки нет на детских лицах.

10 декабря 1886

Люблю мою родную землю,

Люблю я жизнь, и потому

Страданье всякое приемлю,

Покорен всякому ярму.

Страданье иногда полезно

Для тела, как и для души,

И, кто признал закон железный,

Тому и розги хороши.

Стыда и боли злая вьюга

Ведет насилием к добру,

И потому ее, как друга,

Без отговорок я беру.

Но все же мы упрямо спорим,

Как с диким и жестоким злом,

С напрасным, безнадежным горем,

С ужасным, мстительным врагом.

Перед Бедою, ведьмой черной,

Что сторожит у всех дверей,

Склоняться в страхе так позорно,

Невыносимо для людей.

Мы ведьму мерзкую прогоним

Усилием ума и рук.

Но не сглупим мы, и не тронем

Семью стыда и кратких мук.

21 декабря 1886

Когда царицы скромно косы

Плели, как жены пастухов,

И почасту ходили босы

По стогнам тихих городов.

Ремнями тесными сандалий

Не жали голые стопы,

И не затягивали талий

На удивление толпы,

В те дни цветущая Эллада

Рождала то, чем живы мы,

В чем наша верная отрада

От вековечной нашей тьмы.

Воскреснет в сердце человека

Давно погибшая мечта,

И дети будущего века

Поймут, что значит красота.

25 марта 1887

В окно моей темницы

На склоне злого дня

Ликующие птицы

Наведали меня.

Но мгла моей темницы

Вспугнула скоро их.

Ликующие птицы

В просторах голубых.

8 мая 1887

Сплетают тени на песочке, —

И в тенях много красоты, —

Акаций узкие листочки

И кленов крупные листы.

А где смешались тени эти

С тенями плотными кустов,

Там на песке трепещут сети

Из мелких золотых кружков.

В саду, подальше, — там березки,

Такие светлые стоят.

От веток их порой полоски

По телу моему скользят.

Когда нарвут зеленых веток

От белоствольных тех берез,

Иной уж цвет тогда у сеток,

На тело брошенных от лоз.

Сперва они на белом поле

Ложатся, узки и красны,

А после, с возрастаньем боли,

Смотря по степени вины,

Они синеют, багровеют,

На поле красном так близки,

И вот уж капли крови рдеют,

Сливаясь скоро в ручейки…

Но всё ж березы, липы, клены,

Акаций запыленных ряд,

И даже галки и вороны

И глаз, и ухо веселят.

14 июня 1887

Любопытные соседки

У себя в саду стоят,

И на окна той беседки,

Где секут меня, глядят.

Я заметил их местечко

У ольхового ствола

В час, как мама от крылечка

Наказать меня вела,

И один из мальчуганов,

Что пришли меня стегать,

Молвил: — Барышни, Степанов,

Захотели много знать.

Я крепился и старайся

Не орать и не реветь,

Только все же разорался, —

Больно так, что не стерпеть.

После порки в сад я вышел,

Раскрасневшися, как мак,

И насмешки их услышал:

— Разрумянили вас как!

— Эти яркие румяна

Где, скажите, продают? —

И хохочут мальчуганы,

И Лежонов кажет прут.

— Вам урок мальчишки дали?

Вот какие смельчаки! —

И, смеяся, убежали, —

Все мои ученики.

— Ну, и громко ж вы кричите,

Ой-ой-ой да ай-ай-ай!

Мы утешим вас, хотите?

Приходите к нам пить чай.

— Вас березовой лапшою

Угостила ваша мать,

Мы вас будем пастилою,

Сладким чаем угощать.

— Есть варенье из малины,

И сироп такой густой,

Все забудете кручины,

Не стесняйтесь, что босой.

Отказаться не умею,

К перелазу я иду,

От стыда и боли рдею,

Очутившись в их саду.

Самовар уже в столовой,

И варенье тут как тут.

— Поздравляем с баней новой!

— Ну и часто вас секут!

Три сестры за самоваром

Наострили язычки.

— Поздравляем с легким паром!

— Молодцы ученики!

Посмеялись, но немного, —

Мы дружны уж с давних пор, —

И сказала Вера строго:

— Розги дома не в укор!

Вы простите, мы без злости.

Малость надо постыдить,

А теперь пришли к нам в гости.

Будем мирно говорить.

14 июля 1887

Осенью скучной

Дождь однозвучный

В окна стучит,

Думы мрачит.

Там на поляне

В белом тумане

Никнет трава.

Еле жива.

Лист увядает,

С веток спадает.

Голых ветвей

Ропот слышней.

Грустные взгляды,

Нет вам отрады.

Близь или даль,

Всюду печаль.

Все же не стану

Злому туману

Плачущий раб.

Так ли я слаб?

В трудной работе,

В скучной заботе

Я с золотой

Дружен мечтой.

15 октября 1887

37[29]

Душа и тело нам даны,

А третье — дух; его не знаем.

К нему стремленья направляем

Из нашей темной глубины.

Признали два лица за нами, —

То скажут «вы», то скажут «ты».

Разъединенные черты

Не слиты этими словами.

Когда мне мать или сестра

«Ты» говорят, слышна здесь ласка;

Но «ты» Сосулькино — указка

Для тыканья; она остра.

Все имена для нас игрушка,

И как меня ты ни покличь,

Иль уважительно на «ич»,

Или презрительно на «юшка»,

Ведь все не то! Я — Божий Дар,

Но это имя слишком ярко,

Я звался б Дашка или Дарка,

А то так с «ичем» Божидар.

О, если бы мы в духе жили!

Какой бы славой заалел

Наш удивительный удел,

И как друг друга мы б любили!

Но Дух от нас еще далек.

Не душу даже, видим тело.

Любовь нам сердце не согрела,

И каждый каждому жесток.

Стремлюся к Духу я всечасно.

Живу ли в Духе, как мне знать!

Ужели буду возжигать

Я светочи мои напрасно?

Враг Духу — тело. Я смирял

Его жестокостью страданий,

И от телесных наказаний

Его ни разу не спасал.

И говорит мне мой Хранитель,

Что верен мой суровый путь.

О, если бы хоть раз взглянуть

На лучезарную Обитель!

28 октября 1887

Избороздил я все окрестности

Летом, осенью, весной,

Исходил все эти местности

Вдоль и поперек босой.

Я парнями-забияками

Был издразнен в деревнях,

Я облаян был собаками,

Но не знал, что значит страх.

Раз под вечер темной рощею

Проходя неспешно, я

Повстречался с бабой тощею,

Смелость сникнула моя.

Мне в лицо старуха глянула.

— Где корона, царь босой? —

Прошептала мне, и канула

В сумрак осени сырой.

20 января 1888

Слова весьма разнообразны.

Окраска разная у них.

Воспоминанья с ними связны

Побыток тех или иных.

И есть два облика у слова:

Один к тому, кто говорит,

И очень часто для другого

Совсем не так оно звучит.

Жестокие слова угрозы

Сказавшему, как ал венец.

Другому ж — черные обозы

Речей тяжелых, как свинец.

11 июня 1888

Из-под летней светлой блузы

С полотняным пояском

До колен штаны кургузы,

Да фуражка козырьком.

Вот и весь наряд мой скромный

И в дороге, и в лесу.

Что найду в тени укромной,

Все в корзинке унесу.

17 июня 1888

ПОЛУДЕТСКИЕ ГРЕЗЫ

Не можешь ты понять, что сталось вдруг со мной,

И смотришь на меня, качая головой.

Ты прав, — уж я не та, совсем не та, что прежде.

Мой звонкий смех теперь, как прежде, не звучит.

И равнодушна я к прическе и к одежде.

Как мне веселой быть! Тоска меня томит.

Так мысли спутаны, и так мечты неясны!

Хочу их разобрать, — усилья все напрасны.

Мечты меня влекут в неведомую даль,

И трудно мне сказать, о чем моя печаль.

То — думы странные и чудные мечтанья.

Сопротивляться им нет воли и желанья.

В ком кружатся они, наверное, едва ль

Захочет убежать от их очарованья!

Я думаю о том, что правды в мире нет, —

А правда для людей нужна, как нужен свет.

Я думаю о том, что без нее нет счастья,

И мы несчастны все. Не знаем мы о том,

И счастья ищем ложным и кривым путем.

Безумцы жалкие, достойные участья,

Встречаются меж нами. Мало нужно им,

Чтобы они довольны были и собою,

И светом, и людьми, и жалкою судьбою,

Им, бессердечным, свет не кажется дурным.

Их души так черствы! На братние страданья

Они глядят, холодные, без содроганья;

В пустые груди их не льются ядом злым

Ни слезы детские, ни старика стенанья.

Я знаю: прежде мир был хуже и глупей,

И люди были злы, жилося им трудней:

Разврат, коварство, месть, убийство, злоба, казни, —

Рассказы прежних дней и слушать тяжело.

Царило меж людьми бессмысленное зло,

Таилась правда, и порок не знал боязни.

Но эти дни прошли. Страдания отцов

Не вовсе без следа над миром пролетели.

Что день, то новый шаг! К заветной цели

Судьба нас двигает. Но этот путь суров,

И как еще велик безмерно он пред нами!

Как мало пройдено! И кровью и слезами

Еще заплатим мы в течение веков

За счастье правнуков, манящее веками!

Я думаю опять: настанет светлый день,

Его не омрачит завистливая тень,

И солнца яркий луч рассеет все туманы,

На правде заблестит блистательный венец,

Свободен станет мир, и счастлив наконец!

И племена, забыв измены и обманы,

Взаимную любовь в сердцах своих зажгут.

Чистейшие мечты отживших поколений, —

Услада их среди безвыходных мучений, —

Как пышный летний цвет, роскошно оживут.

За этот жданный миг все муки жизни темной.

Все тягости борьбы и доли подъяремной

С тупым отчаяньем толпы людей снесут,

И лучшие из них — с покорностию скромной.

Вспомянут внуки нас в те радостные дни, —

И тихою тоской проникнутся они.

Когда же развернет историк беспристрастный

В творениях своих картины наших зол,

Он будет сам не рад той правде, что нашел:

Насилия позор, и правды вопль напрасный,

И мрак невежества, и цепи, и бичи.

На совести людской бесчисленные раны,

Хищенья, клеветы, безбожные обманы,

Пророки распяты, и правят палачи.

Как юность пылкая, исполнена волненья,

Оплачет наши дни, дни скорби и томленья!

И старость скажет ей: — Утешься и молчи, —

Они покоятся блаженным сном забвенья.

4 июля 1888

В прекрасный храм моих надежд,

Влекомый юными мечтами,

Я мнил не в красоте одежд

Войти, но голыми ногами,

Чтобы дыханьем суеты

Не осквернить чертог прекрасный,

Обитель светлой красоты,

Богини чистой и всевластной,

Но ей себя поработить,

И на холодные ступени

Пред алтарем ее склонить

Смиренно голые колени.

Когда ж, завидев дивный храм,

Я сел на придорожном камне,

И обувь, сняв, оставил там, —

Дорога стала вдруг трудна мне.

Друзья смеялись надо мной,

Враги мои жестоки стали, —

Они, связав меня, лозой

Меня безжалостно хлестали.

И каждый плеск ветвей нагих,

Терзая тело, словно эхом,

Сопровождался бранью злых

И общим ядовитым смехом.

И каждый шаг я покупал

Ценою крови и страданий,

И жгучий стыд меня терзал,

И страх грядущих истязаний.

И малодушно отступил,

Мои обул, краснея, ноги,

И грезы пылкие смирил,

И стал искать иной дороги.

9 декабря 1888

И так я долго сердце мучил

Тоской напрасной о себе;

Мне самому мой стон наскучил,

И покорился я судьбе.

Здесь ум и сердце праздно дремлют,

На труд не движется рука,

И утомленный дух объемлет

Невыносимая тоска.

16 марта 1889

Вокруг меня немая мгла,

Во мне — несносное страданье.

Жизнь не щадила, — унесла

Все молодые упованья,

И перед мрачной силой зла

Померкли светлые мечтанья,

И стала жизнь мне не мила.

А жизнь была мне так мила,

Пока ее не скрыла мгла

Невыносимого страданья, —

Сплетались светлые мечтанья,

И вызывал я силы зла

На грозный бой, — но унесла

Судьба святые упованья.

Где вы, былые упованья!

Беда при вас, и та мила,

И не страшит немая мгла.

Но если буря унесла

Надежды те, — победы зла

Рождают тяжкие страданья,

И гонят светлые мечтанья.

И думаешь: одне мечтанья —

Все те былые упованья,

И станет юность не мила!

О, это — горшее страданье, —

В себе самом источник зла

Искать, как будто жизни мгла

И гордость даже унесла.

Да, жизнь у многих унесла

Надменной юности мечтанья

И золотые упованья.

И все покорны силе зла,

И всех их участь не мила,

Горька, как тяжкое страданье.

Когда бы жгучие страданья,

О смерть, ты с нами унесла,

Воскресли б прежние мечтанья,

И ты бы стала нам мила.

Но долговечны силы зла, —

Живое семя упованья

Глушит полуночная мгла.

17 марта 1889

Горька мне жизнь, как питие с отравой,

Но горечь бытия покорно пью;

Мольбой униженной или хулой лукавой

Не обнесу я жизнь мою.

Пустынными, тернистыми путями

Иду, и мгла окрест,

Но не омыт бессильными слезами

Мне плечи режущий, суровый крест.

Один бы шаг, надменный, своевольный,

Угасла б жизнь, — всему конец!

Так, бранными трудами недовольный,

Спешит к врагу трепещущий беглец.

Но я, как воин, преданный знаменам:

Он не покинет ратный стан,

И бьется до конца, и малодушным стоном

Не выдает мучения от ран.

31 марта 1889

Румяный, бойкий ученик,

Веселый, но благочестивый,

Любитель интересных книг,

Вошел с улыбкою стыдливой;

Страстной недели тихий звон

Тогда носился над землею.

Старательный земной поклон

Он положил передо мною,

И ноги целовал, к стопам

Моим нагим лицом склонившись.

— Иду я к исповеди в храм.

Нельзя идти не примирившись. —

Он мне смиренно говорил, —

Вы, ради Бога, мне простите. —

Все то, чем я вас огорчил,

И злом меня не помяните. —

— Господь простит, ты мной прощен,

Одним покорны мы законам. —

И на земной его поклон

Ответил я земным поклоном.

Он предо мной стоял босой,

Оставив обувь на пороге.

Пред ним склонившись головой,

Ему поцеловал я ноги.

15 апреля 1889

Печать божественного Духа

Я не напрасно получил, —

Внимательную чуткость слуха,

И напряженность мощных сил.

И наблюдательное око,

Которое, орла быстрей,

В сердца и помыслы людей

Глядит пытливо и глубоко.

Я призван многое свершить,

Пройти дорогой чрезвычайной,

Духовный мир обогатить

Трудом и мыслью неслучайной,

И овладеть великой тайной.

Но я лукаво пренебрег

Судьбы великими дарами,

И фимиам постыдный жег

Перед чужими алтарями.

Забыл я заповедь Того,

Кто зажигает зори наши,

И пил забвение всего

Из знойно-ядовитой чаши.

Так Богом избранный народ

Забыл сияние Синая,

Вдали от Иорданских вод

В пустыне сорок лет стеная.

Обетованная земля!

Войду ли я в твои пределы?

Или, как кормчий оробелый

Волнуемого корабля,

Погибну, плача и моля?

4 мая 1889

Не ходи ко мне, тоска!

Я ль горел да горемыка?

Хоть и очень ты дика,

Я с тобой расправлюсь лихо.

Как поймаю, разложу

На короткую скамейку

Да покрепче привяжу

К ней тебя, мою злодейку,

Сдернув траур риз твоих,

Отдеру на обе корки, —

Розгой будем мерить стих,

Рифмы — свист жестокой порки.

2 августа 1889

Прости, — ты — ангел, светлый, чистый,

А я — безумно-дерзкий гном.

Блеснула ты луной сребристой

На небе темно-голубом, —

И я пленен твоей улыбкой,

Блаженно-нежной, но она

Судьбы жестокою ошибкой

В мою нору занесена.

Внезапно так и так отрадно

Красой твоею поражен,

Молил твоей любви я жадно,

Мечтой безумной распален.

Но милое твое смущенье,

Румянец быстрый нежных щек,

В очах пытливое сомненье,

В устах подавленный упрек

Мне показали, как жестоко

Я обманулся, темный гном,

Когда завистливое око

Блуждало в небе голубом,

Когда надменною мечтою

Я в небо дальнее летел

И безмятежною луною,

Безумец, овладеть хотел!

6 августа 1889

Не боюсь ни бедности, ни горя,

И живу, с судьбой печальной споря.

Неужель с ней спорить до могилы?

Все ль на глупый спор растрачу силы?

Вот, согнуть дугою меня хочет.

Да напрасно старая хлопочет, —

Есть такая сила, что пред нею

Поневоле склонишь низко шею.

Но едва ли сыщется где сила,

Чтобы век давила, не сломила.

Надоест мне гнуться, выпрямляться.

Так сумею разом я сломаться.

11 августа 1889

Глаза горят, лицо пылает,

Но все же мальчик приучен

К повиновенью, и снимает

С себя одежды, плача, он.

Мне на квартиру Скоморошко

Поставил сына. Петька мил,

Но мне посечь его немножко

Пришлось, — он двойку получил.

8 сентября 1889

В час молитвы полуночной

Пред иконою святой

Встал Хранитель беспорочный,

Ангел Божий предо мной.

Купиной неопалимой

Озарялся трепет крыл.

Взор его невыразимый

И суров, и нежен был.

Тихо речь его звучала,

Как Эдемский вздох чиста,

И улыбкой колебала

Возвещавшие уста.

С укоризной вместе ласку

В сердце мне он проливал,

И в руке большую связку

Пламеневших лоз держал.

26 сентября 1889

Смерть и сон, сестра и брат,

Очень схожи меж собой.

Брату всякий в свете рад,

Все дрожат перед сестрой.

Но порой, наоборот,

Брата гонит человек,

А иной сестру зовет:

— Поскорей кончай мой век! —

Все, что делал здесь злодей,

Брат напомнит в тишине

Очень тягостных ночей.

Стонет злой: — Как тяжко мне! —

А сестра несет покой

Тем, кто жизнью истомлен,

И могильной тишиной

От тоски бедняк спасен.

27 ноября 1889

Если знаешь за собою

Грех большой иль небольшой,

Ставь его перед душою,

В глубине души не крой.

Пусть томится от смущенья

Посрамленная душа,

И суровость искупленья

Пьет из полного ковша.

Пусть и тело пострадает

В аскетических трудах,

Пусть лоза его стегает,

Сея боль, и стыд, и страх.

После этого святого

Покаянного труда

Над душой, спокойной снова,

Всходит ясная звезда.

8 декабря 1889

Отрок слабый и недужный,

К музе громко я воззвал,

И венец ее жемчужный

Я в тумане увидал.

Слышу сладкий голос музы:

— Лишь терпение и труд

С возмущенной мысли узы

Лжи и немощи сорвут. —

Но покорен темной лени,

Я везде искал одну

Мимолетных вдохновений

Белопенную волну.

Я в тоске нарядной много

Даром тратил пылких сил, —

И суровый рок мой строго

Арфу звонкую разбил.

Мрак сгустился надо мною,

Но во мгле моих невзгод

Кто-то девственной мечтою

Все манил меня вперед.

И воззвал я к музе снова:

— Подниму я тяжкий труд,

Дай мне огненное слово, —

Мысли блещут и бегут. —

Говорит мне муза: — Труден

Путь любимца чистых муз.

Верь, мечтатель, безрассуден

С ними, гордыми, союз:

— Повеленья их суровы,

И закон их воли строг.

Не лавровый, нет, терновый

Подарю тебе венок.

— С песней, облитой слезами,

Загражденные пути

Неистомными ногами

Должен ты один пройти.

— Нет друзей тебе в народе.

Верен сладостной мечте,

Пой о свете, о свободе,

О любви, о красоте. —

Так мне муза тихо пела,

Вдохновенно глядя в даль,

И в глазах ее горела

Неизбывная печаль.

27 декабря 1889

Невыносимо тяжкое воспоминанье

На утомленный ум безжалостно легло,

Терзает сердце мне, как коршун злой, страданье.

В груди подавлено звенящее рыданье,

От дум, как обручем, оковано чело.

1889

Мигом оставлен полок,

Дверь отворил я, — как в пламя.

Наледеневший порог

Вдруг потеплел под ногами.

Ты ли, Снегурка, меня

Сжала так сильно в объятья?

Что ты смеешься, дразня?

Ты, как и я же, без платья.

— Я-то привычна, а ты?

Дедко стучит по воротам! —

В круге ночной темноты

Мчусь я не бегом, а лётом.

А у дверей постою:

— Ну, поцелуй на прощанье! —

Медленно стыну, и пью

Нежной Снегурки лобзанье.

Вот я и дома, в тепле,

Вьюга за окнами хнычет,

А самовар на столе

Тихую песню мурлычет.

Я лишь в одной простыне,

Теплой, забавно суровой.

Чай лучше нектара мне.

Так мне уютно в столовой.

Только Снегурки мне жаль.

Так и растает весною?

Иль в ледовитую даль

Птичкой порхнет полевою?

9 января 1890

Бедный дом мой не украшен,

Домострой мой очень строг,

Но, когда огонь погашен,

Мне мерещится чертог.

В нем на мраморных колоннах

Поднялся высоко свод,

Где из многих лампионов

Свет торжественно течет.

Дам и рыцарей улыбки,

Лица детские пажей,

И литавры, трубы, скрипки

Все звончей и веселей.

Я король на новосельи

Открываю светлый бал,

Чтобы каждый гость в весельи

Все печали забывал.

13 июня 1890

Вблизи колодца мне мальчишка

В деревне встретился горлан.

Он — озорник? или воришка?

Иль просто бойкий мальчуган?

Лицом он писаный красавец,

Орет он бранные слова.

Да кто ж он? будущий мерзавец?

Иль удалая голова?

Большой, босой, расстегнут ворот.

Проходит девушка с ведром:

— Опять ты, Степка, нынче порот! —

Хохочет он: — Мне нипочем!

— Всех богачей на дым развеять!

Мне не мешай озоровать!

На …е-то не репу сеять,

А ты молчи, …а мать! —

Звериные сверкали зубы,

Улыбка поперек лица.

Но, хоть слова крепки и грубы,

Он все ж похож на мертвеца, —

Так механичен хохот звонкий,

И так свободно брань летит

Из уст румяного ребенка,

Забывшего, что значит стыд.

Тускнеет вся вокруг природа.

Где эта брань и эта грязь,

И как бы светлая свобода

В болоте тусклом родилась?

Ты силы копишь или тупишь,

Россия? где твой талисман.

Что ты продашь и что ты купишь

На торжище великих стран?

Грабеж, убийства и пожары.

Тюрьма, петля, топор и нож,

Вот что, Россия, на базары

Всемирные ты понесешь!

13 июля 1890

Под пальмами играли в кости

Два негра, черные, как ночь,

И проифавший лютой злости

Не догадался превозмочь.

Ножи сверкают в лютом зное,

С бойцов свирепых льется пот.

Судьба одна в игре и в бое,

Уж не везет, так не везет.

Зарезан дважды-побежденный,

А победитель, кровью пьян,

К ручью приникнул, утомленный,

Изнемогающий от ран.

Взглянул в последний раз он тупо

На раскаленный небосклон.

Шакалы ночью на два трупа

Сбежалися со всех сторон.

1 февраля 1891

Зверь-человек купается от века

В напрасно-пролитой крови!

Но разве нет на свете человека.

Достойного любви?

И разве осужден я вечно

Скитаться с холодом в душе,

И жизнь свой яд бесчеловечно

В своем заржавленном ковше

Нести мне будет бесконечно!

Как жадно я искал

В толпе завистливой и злобной,

В душе тая свой идеал,

Души, ему хоть в чем-нибудь подобной!

Увы! Кого я ни встречал, —

Старик ли, дева ль с пылким взором,

Муж, полный зрелой красоты, —

Неотразимым приговором

Житейской пошлости черты

На них читалися так ясно,

Что и сомнение напрасно.

11 июня 1891

Избрать из двух грозящих зол

Одно, где менее мученья?

Не даст внезапный произвол

Минуты даже для сравненья.

И затруднительно решить,

Что легче, розги иль крапива.

Ведь проще было бы сравнить,

Что слаще, вишня или слива!

Крапивой высекут, — так жжет.

Как будто вырвался из пекла,

А если розги мать берет, —

Ах, лучше бы крапивой секла!

Но опыт мальчику твердит,

Что все же розги выбрать надо:

Укус крапивы ядовит,

И в розгах нет такого яда.

Крапивы зуд невыносим.

Укусы долги и жестоки,

А после розог только дым

Стыда раскрашивает щеки.

11 июня 1891

Вдоль реки заснувшей прохожу лугами

По траве росистой голыми ногами,

И гляжу на звездный недоступный строй,

И мечта забавит легкою игрой.

От лучей палящих ноги загорели,

А во тьме посмотришь, кажется, что белы,

Да и все иное, чем бывает днем, —

Дальняя избушка кажется холмом,

Мглистая дорога кажется рекою,

А туман в лошине — снежной пеленою.

Спать давно пора бы, а домой идти, —

Словно позабыты к дому все пути.

Точно чародейка шарф из мигов вяжет,

А когда окончит, никогда не скажет,

И следишь мельканье чародейных спиц,

Вещее сверканье полевых зарниц,

И не видишь молний, и не слышишь грома,

Но душе зарница каждая знакома,

И с паденьем каждой пасть в траву готов.

Позабыться в беге неразгадных снов,

Прикоснуться к тайне, к волшебству и к чуду,

Посмотреть, каким же я в Эдеме буду.

17 июля 1891

Старик улыбчивый, ты медлишь на пороге,

И смотришь на толпу играющих детей.

Хоть ноги голые марает грязь дороги,

Забавны милые беспечностью своей.

Но думы у меня безрадостны и строги,

Когда гляжу на них, они в душе моей,

Как зарево больших и медленных огней.

Обнявших светлые, надменные чертоги.

Давно определен, бессмысленно суров,

Начертан наш удел, о дети бедняков!

И пусть в иной душе, из милых глаз мерцая,

Зародыш гения дает свои ростки,

Бессмысленная жизнь, и косная, и злая,

Покровом тягостным сомнет его цветки.

4 августа 1891

Влечется злая жизнь! Ни счастья, ни свободы!

Ленивей тяжких змей ползут немые дни,

Летят, как ураган, стремительные годы,

И гаснет радость грез, как бледные огни.

Заставлены пути, заграждены исходы.

Не трать остатка сил, неправды не кляни.

Пускай твою ладью неведомые воды

Несут лесным ручьем в таинственной тени.

Лежи на дне ладьи, следи ветвей мельканье,

И слушай сонных струй ленивое роптанье,

И жди, спокойно жди. Бездействие не стыд.

Когда для битвы нет оружия и силы.

Усталого раба ничто не устрашит, —

Ни холод жизни злой, ни холод злой могилы.

7 августа 1891

За мрак изображений

Меня ты не брани, —

Такой мой скорбный гений,

Такие наши дни!

Суровых песнопений

Моих ты не кляни, —

То в мглистости томлений

Горяшие огни!

Гореть как можно жарче.

Светить как можно ярче,

Страданий не тая,

За черною горою

Встать красною зарею, —

Вот заповедь моя.

29 сентября 1891

Жди удивительного чуда

Иль предсказания оттуда,

Где у людей едва-едва

Работать стала голова.

1889–1892

Вытегра

В поле девушка ходила

И случайно придавила

Голою стопой

Цветик полевой.

Он головкой лиловатой

Никнет до земли.

Вдруг к былинке полусмятой

Чьи-то кудри прилегли.

Смотрит девушка, вздыхая,

На больной цветок,

Осторожно выпрямляя

Тонкий стебелек.

Говорит она тихонько:

— Что мне сделать, милый мой?

Взбрызнуть венчик твой легонько

Свежею водой?

Иль от солнца в тень лесную

Мне тебя пересадить? —

Шепчет он: — Сам оживу я, —

Не мешай мне жить! —

19 марта 1892

Прохожу я тропы и дороги,

Не обувши стремительных ног.

Пробегают свободные ноги

По просторам свободных дорог.

Вот мои сапоги-скороходы,

Те же в прошлый и нынешний год.

Их окрасили солнце и воды,

Они годны на всякий поход.

26 июня 1892

Пламеннее солнца сердце человека,

И душа обширней, чем небесный свод,

И живет от века до иного века,

Что в душе созреет в урожайный год.

Как луна печальна, как вода текуча

В свете переменном зыбкая мечта.

Пусть ее закроет непогодой туча, —

Сквозь века нетленна, светит красота.

10 июля 1892

Много вижу следов на песке прибережных дорог.

Вот оттиснулись гвозди огромных мужицких сапог;

Вот следы от девичьих ботинок, и узких, и тесных,

Сжавших парочку ножек, хоть белых, но вряд ли

прелестных;

Здесь ряды мелких ямок песок прибережный сберег, —

Это — оттиски пальцев разутых ребяческих ног;

Вот еще свежий след вижу я, — поперек всей дороги

Точный слепок оставили голые девичьи ноги.

Хороши эти слепки, и кажется мне, что прошла

Здесь русалка нагая и вниз по реке уплыла.

1 апреля 1893

Иду я и заглядываю

В окошечки домов,

И радостно загадываю:

Любовь из-за цветов

Кого пронзит из дев иль вдов?

Вот Троично-березовая

Раздвинется стена,

И глянет нежно-розовая

Из светлого окна.

Ты девушка иль весна?

6 апреля 1893

Не улыбайся, день прекрасный.

Мне в запыленное окно,

Меня печалит свет твой ясный.

В моей душе темно, темно.

Куешь ты стрелы золотые,

Надменно-горькие лучи.

О солнце! ливни огневые

В мое окошко не мечи.

Простился я с надеждой прежней,

Не жду спасенья от небес,

И цели жизни безнадежней

Умом осмеянных чудес.

7 апреля 1893

Ты улыбаешься, день ясный,

И на просторы, и в окно.

Меня печалит свет бесстрастный.

Всем проливаемый равно.

Куешь ты стрелы золотые,

Надменно-горькие лучи.

О, солнце! ливни огневые

В мое окошко не мечи.

Не тешусь я надеждой сладкой.

Я знаю, — вещий, ты воскрес,

Чтоб вечной, яркою загадкой

Сиять в обилии чудес.

7 апреля 1893

Противоречия во всем:

Мы любим то, что нам приятно,

Но сердцу скучно, если в нем

Все слишком мило и опрятно.

Всегда нас тянет преступить

Ограды правил и закона.

В стихах мы даже согрешить

Хотим попранием канона.

А в жизни мир и тишину

Для отдыха мы только ищем,

Но отдохнем, и в ширину,

И в глубину, и в вышину

Летим, и падаем, и рыщем.

Мы любим столкновенье воль,

И бури всякие нам милы,

И даже стыд, и даже боль —

Лишь испытанья нашей силы.

9 июля 1893

Обнажились гладкие каменья,

Тихой струйкой вьется мой ручей.

В нем блестят разбрызганные звенья

Ярких, жарких солнечных лучей.

В воду загорелыми стопами

Я вхожу, почуять холодок

И потом с ручейными мечтами

На горячий выбрести песок.

31 июля 1893

В переулке одиноко

Я иду. Прохожих нет.

Зажигается далеко

За туманом тихий свет.

Скучно все вокруг и темно,

Все как будто бы в бреду,

И в душе тоскливо, томно.

Я, понурившись, иду.

Утром ветер с моря веял,

Небо в тучи обложил.

Дождик лужицы насеял,

Сонный воздух освежил.

Что мне лужицы ночные!

Обходить их не хочу,

И порою в них босые

Ноги тихо омочу.

С каждым их холодным всплеском,

С каждым вздохом темных вод

Дальний свет призывным блеском,

Разгорался, зовет.

Но зачем? Вот я уж дома.

А куда же мне идти?

Неотвязная истома

Все запутала пути.

13 сентября 1893

Волны моря

Гулко стонут.

Полны горя,

Челны тонут.

Челн, непогодой сколоченный.

Парус, наставленный горем.

Вьюгой страданья измоченный, —

Мы ли со смертью заспорим?

Гулко волны

Стонут в море.

Тонут челны,

Полны горя.

10 октября 1893

Друг моей печали.

Муза слез и страха,

Из небесной дали,

Из земного праха

Мы с тобой свивали

Яркие виденья,

Знойные картины:

Горе преступленья,

Боль немой кручины,

Сладость примиренья,

Бешенство проклятий,

Радость вдохновенья,

Юный пыл объятий,

Зелье сладострастья.

Стыл огонь с годами.

Вьюгою ненастья,

Бурными ветрами

Песни разносились

В мраке безответном.

Лучше б не родились

В мире неприветном

Наши песни, муза:

Нет с удачей в мире,

Милый друг, союза

Нашей скорбной лире.

1 декабря 1893

Не наряд тебя красит, о нет!

Не ботинки, не модный корсет.

Что корсет? Безобразный обман!

Без него восхитителен стан.

А в ботинке видна ли нога?

Хороша ты, когда ты боса,

И сияет, когда ты нага,

Молодая, живая краса.

Надевай же свой пышный наряд

Для толпы, для чужих и друзей,

Ну, а я, — я, любимая, рад

Непокрытой красою твоей

Любоваться, когда мы одни,

Когда накрепко дверь заперта.

Пусть вино зашипит, загорятся огни,

Засверкает твоя нагота,

И на ложе возлегши с тобой,

Под горячей моею рукой

Я почувствую трепет и зной,

И надменно могу сознавать,

Что я нежить могу и ласкать,

И любовью моей утомить,

И помучить тебя, и побить.

3 декабря 1893

Мы лежали на мшистой постели,

Задыхаясь от зноя любви.

Билось сердце в груди у тебя, как дитя в колыбели.

Чад любви, яд любви разливался в крови.

Мы лежали на мшистой постели,

Задыхаясь от зноя любви.

Упоительный чад разливался

В наших юных и знойных телах,

Распустилась коса, и твой пояс давно развязался,

Разорвалась рубашка на белых плечах.

Упоительный чад разливался

В наших юных и знойных телах.

4 декабря 1893

Больна моя любовь, —

Жестокие страданья!

Припоминаю вновь

Все пылкие желанья,

И беспредметная тоска

Над бедною любовью,

Как ведьма темная, дика,

И сердце истекает кровью,

И наконец ясна

Давно томившая загадка.

Моя любовь больна,

И умереть ей сладко.

6 декабря 1893

ПОРОЧНАЯ ЛЮБОВЬ

Бродя в мечтаниях безумных,

Их знойный лепет возяюбя,

На перекрестке улиц шумных

Внезапно встретил я тебя.

Лицом поблекшим и унылым

Ты разбудила сон теней

По неоплаканным могилам

Души растоптанной моей.

Метали тень твои ресницы

На синеву и желтизну.

Надежд кочующие птицы

Умчали в даль твою весну.

Надменной злобою сверкали

Глаза усталые твои,

Огни желанья и печали

Точа последние струи.

Твоим сочувствием невнятным,

Я за тобою вслед глядел,

И вожделеньем непонятным

Мой бедный разум пламенел.

14 декабря 1893

Ты, смуглый ангел, любишь соль

И ненавидишь сласти.

О, милый друг мой, мудрено ль,

Что в ясных глазках мало страсти!

А я все сладкое люблю,

И страстен я душой жестокой,

И я любви твоей молю,

Но не любви к тебе глубокоокой.

19 января 1894

85[30]

Все, что природа мне дала,

Все, чем судьба меня дарила, —

Все злая доля отняла,

Все буря жизни сокрушила.

Тот храм, где дымный фимиам

Я зажигал, моляся Богу,

Давно разрушен, — ныне там

Некошный смотрит на дорогу.

Иной воздвигся храм потом —

Свободы, равенства и братства,

И он разрушен не врагом,

Своим же в злобе святотатства.

Дерзнул я истине служить,

Но, сняв с богини покрывало,

Не захотел благословить

Того, что предо мной предстало.

Я звал пророков и певцов.

Их правдой жаждал я упиться,

Но перед правдой мудрецов

Не хочет сердце преклониться.

Я стал испытывать себя, —

Пороки, ложь и мрак полночный,

Все молодое загубя,

Царят в душе давно порочной.

Смотрю вокруг, — и мрак и грязь

Ползут отвсюду мне навстречу,

Союзом гибельным сплотясь…

Чем я на вызов их отвечу?

Весь мир для сердца уяснить

Стремился я безумно, жадно.

Увы! связующая нить

Мне сердце режет безотрадно.

Родник надежд, родник страстей

Камнями тяжкими завален, —

Под грудой мертвою камней

Их ропот стонущий печален, —

Но не смолкает ни на миг

Струи живительной биенье, —

О нет, не высох мой родник

И не иссякло вдохновенье.

Работай, чистая струя,

Кипи, кипи под темным гнетом,

И в неизвестные края

Несись стремительным полетом.

24 января 1894

С тех пор, как тебя полюбил я,

Другое я все ненавижу, —

С тех пор, как тебя полюбил я,

Тебя только слышу и вижу.

И сам на себя я дивлюся, —

Как раньше не мог я заметить,

Что всюду, о смерть, ты владеешь,

А жизни нигде нам не встретить.

12 июня 1894

Жуткий полдень дышит зноем, —

Я ищу святой тропы:

Убаюканной покоем

И далекой от толпы.

Вот не это ль заповедный

Сад, желанный сад, куда

Для тоски, подруги бедной,

Не отыщется следа?

Вижу роскошь полевую,

Озаренную весной,

Слышу песенку живую,

Окрыленную мечтой,

И, трудами утомленный,

Созерцаю я закат,

В Бога светлого влюбленный

В ложе влажное возврат.

Но на пологе румяном

Промелькнула чья-то тень.

— Грусть! ни правдой, ни обманом

Не даешь ты мне хоть день.

14 июня 1894

Воспитанник природы дикой,

Не проливал я детских слез,

И бремя бедности великой,

Как бремя царственное нес.

Застенчивый ребенок,

И тем утешен я бывал,

Что мир, и красочен, и звонок,

Передо мною расцветал.

Я молча шел своей дорогой,

Мечтою сердце обольстя,

Молчаньем бился я с тревогой,

Таил печаль, не как дитя.

19–20 июля 1894

За окном пробежали ребята,

Прозвучали их крики и смех.

Для души моей были когда-то

Эти крики — источник утех.

А теперь на беспечное детство

Я с холодной тоскою гляжу,

И мое роковое наследство

Беспечальной игрой не бужу.

25 сентября 1894

Вина неискупленная,

Болезнь неисцеленная,

Обида неотмщенная,

Тоска непобежденная,

Услада беззаконная

И цель недостижённая, —

Вот, жизнь, твои дары!

Бессонные томления,

Больные угрызения,

Безумные кипения,

Борьба без одоления,

Напрасные лишения

И смерть в объятьях тления, —

Вот что тебе несем!

2 октября 1894

Опять…

Сердце мое изнемогшее

Резкою болью пронизано

Опять.

Бледен стою без движения,

Переживая страдания

Опять.

Замер в тоске утомительной.

Резкая боль возвращается

Опять.

4 октября 1894

Трепетно падают лилии белые

В бездну забвения, черную, мглистую.

Тихо поникли мечты помертвелые.

Вспомнил я чью-то улыбку лучистую.

Смутно мерцают огни.

Кто-то проходит. Взгляни!

Что это? Страшное, гневное, злобное

Веет тоскою и веет отчаяньем,

Смерти таинственной странно подобное,

Полное зноем и диким страданием.

22 октября 1894

Умертвили царицу мою,

Схоронили в могиле немой

Чаровницу мою.

Я глубоко печаль затаю,

Замолчу перед злою толпой.

Спи в могиле, царица моя,

До желанной и светлой весны,

Чаровница моя!

Вешней молнии брызнет струя,

И прольются весенние сны,

И разбудят царицу мою,

Воззовут от могильных ночей

Чаровницу мою.

Я глубоко тоску затаю,

Я не выдам печали моей.

9 ноября 1894

Давно уж я покинул Сину,

Столицу королевства Рэй,

Но помню странную картину,

Красу дворцовых галерей;

Толпу торжественного бала

Она делила пополам,

Господ в мундиры наряжала,

И обнажала милых дам.

Кружились господа и дамы.

Пажи нагие у колонн

Смотрели пристально на шрамы

У высеченных дев и жен.

Направо, теша королеву,

Ведущую на четках счет,

Пажи наказывали деву

Двумя лозами впереплет.

Налево, пред инфантой юной,

В весельи после семи чаш

Перебиравшей лютни струны,

Совокуплялся с дамой паж.

А в глубине к столбу прикован,

С презреньем озирая бал,

Кнутами весь исполосован,

Казнимый мученик стоял.

24 февраля 1895

На улице пылью запахло.

Мне больно и сладко вздохнуть.

Зимою мучительно чахла

Моя утомленная грудь,

В ней сердце так больно сжималось,

Я думал: «Не надо мне жить!»

И горько душа порывалась

Ненужные дни погубить.

Дыхание улицы пыльной

Мне снова пророчит весну,

И, может быть, грудью бессильной

Я скоро без боли вздохну.

20 марта 1895

96[31]

…………………………………………………………………

Свистали, как бичи, стихи сатиры хлесткой,

Блистая красотой, язвительной и жесткой.

…………………………………………………………………

Цензурой оскоплен нескромный мой роман,

И весь он покраснел от карандашных ран.

Быть может, кто-нибудь работою доволен,

Но я, — я раздражен, бессильной злостью болен,

И даже сам роман, утратив бодрый дух,

Стал бледен и угрюм, как мстительный евнух.

…………………………………………………………………

И, бледный декадент, всхожу я на ступени,

Где странно предо мной зазыблилися тени,

Таинственным речам внимаю чутко я,

И тихих сумерек полна душа моя.

Смеясь моей мечте жестоко и злорадно,

Мне люди говорят, что тайна неразгадана,

Что мистицизм нелеп, что путь науки строг,

Что смертен человек, и что развенчан Бог.

24 марта 1895

Так жизнь пуста, так грезы ярки!

Над бездной радуга горит,

И вечный свод небесной арки

Глаза и душу веселит.

А под богатством зыбких красок

Зияет в бездне вещий мрак,

И говорит мне кто-то грозно,

Что жизнь направлена не так.

16 апреля 1895

Больной, угрюмый человек,

Зачем глядишь ты на детей?

Зачем ты отравляешь их

Безумной мрачностью своей?

Им радость жизни суждена,

Им любы птички и цветки,

И не под силу их плечам

Мертвящий гнет мирской тоски.

8 июня 1895

Верьте, люди, если скажут,

Что безумно я живу,

И с моим названьем свяжут

Безобразную молву.

Дерзок я, нигде предела

Не нашел мой произвол.

В рай мечта моя взлетела,

В ад я сам ее низвел.

Сладким светом горних кущей

Наслаждаться не хочу.

Я к тоске, меня зовущей,

В бездну адскую лечу.

27 июня 1895

100

Утомленный горячими ласками

Обнаженных наложниц и жен,

И куреньем восточным и сказками

В сладострастный покой погружен,

На подушках роскошного ложа

Неподвижен и мрачен владыка,

И у ног его трепетно лежа,

Не поймут омраченного лика.

Но внезапно улыбкой жестокою

Отвечая внезапной мечте,

Он встает пред женой черноокою,

Несравненной в своей наготе,

И на землю ее повергает ударом,

И бичует румяную кожу.

А потом, в утешение карам,

Вознесут к господинову ложу.

25 июля 1895

101

Путь лежит по каменцу.

Ноги в кровь изрезал я.

Но не близок я к концу.

Все со мной печаль моя.

23 августа 1895

102

Ненавижу снова женщин и обманы,

Стены и туманы.

Все и мне враждебно: пасмурные домы,

Улиц переломы.

Ненавистна правда глупая людская,

И неправда злая.

Стану утешаться данным мне жестоко

Виденьем пророка.

30 октября 1895

103

Воздвигнет мне царство

Живая мечта, —

Там с радостью мука

Чудесно слита.

Нагой красотою

Украшу мой двор.

Пажей наготою

Насыщу мой взор.

И дев обнаженных

Светла красота,

И радостна сердцу

Моя нагота.

Веселые пляски,

И смех, и вино,

И всем мое ложе

Доступно равно.

Когда же устану

Я петь и плясать,

Неловких велю я

Схватить и связать,

И сечь прикажу я,

Чтоб тешить мой гнев,

Пажей обнаженных

И трепетных дев.

И слаще свирели

Обрадует крик,

Пронзителен, звонок,

Нестроен и дик.

Но, так же, как радость,

И муки любя,

Мучительно высечь

Велю и себя.

Мне радостна будет

Жестокая боль, —

Скрещенье жестоких,

Разнузданных воль.

6 декабря 1895

104

Если б я могла, как платье,

Плоть мою переменять,

То отбросить это тело,

То войти в него опять, —

Я умчалась бы далёко,

И в путях добра и зла

Много жизней разновидных

Променяла б и сожгла.

Испытала бы утехи,

И страдания, и грех,

И безумных пыток стоны,

И беспечно-звонкий смех.

Но жизнь однообразна,

Я — вечно та же я,

И тягостны томленья

Такого бытия.

Мой смех, моя веселость,

И все мои вины

Должны быть той же мною

В слезах растворены.

Блаженство истязанья

Так скудно веселит, —

За обнаженной мукой

Идет тяжелый стыд.

И самый стыд, — могла бы

Я радость в нем найти, —

Но вечный смех докучный

Смогу ли я снести?

Так жизнь однообразна,

Что я — мой злейший враг, —

Клеймит меня навеки

Мой каждый смелый шаг.

6 декабря 1895

105[32]

Тяжелые сны меня мучат,

Но мне никогда не наскучат.

Умею призвать их я сам.

Себя опьяняя нарочно, я жгу

В ночной тишине фимиам

Таким невозможным богам,

Что даже о том рассказать не могу.

Стремлюся я к снам этим жадно,

И мучат они беспощадно.

7 декабря 1895

106

Мне весело, — я необутый

По мягкой земле прохожу,

И новые с каждой минутой

И радость и счастье вокруг нахожу.

В земле моей корни и травы,

И воздух мой нежен и чист.

Меня замыкают дубравы,

До неба я весел, и свеж, и душист.

Одежду мне ветер колышет,

Земля народилась в цветы,

И ухо далекое слышит,

И грудь моя радостно дышит, —

И солнце, и сердце, и лес, и мечты!

1 августа 1896

107

Песней колокольной,

Медленной, протяжной,

Медной, безглагольной,

Мчусь я в воздух влажный.

Отзвук пробуждаю

В сонном мире дольном.

Весь я замираю

В звоне колокольном.

2 августа 1896

108[33]

Нагая, ты предстала предо мной,

И нестыдливо-чистыми очами

Ты погасила страсти жгучий зной

С безумными, стремительными снами.

И снова жизнь моя свободна и чиста,

Оправдана твоею красотою,

И вновь мне улыбается мечта,

Увенчана надеждой золотою.

13 октября 1896

109

Проходят отроки и девы

В одеждах странных предо мной

Под непонятные напевы,

Под звуки арфы неземной.

Они горящим очами

Меня томительно страшат.

Под обнаженными ногами

Каменья мелкие шуршат.

Их зыбкий смех лазурно-звонок,

Но взгляд пронзительно-жесток,

На мир не смотрит так ребенок,

Так смотрят жрец или пророк.

За их широкими рядами

Идут нагие палачи.

Дрожат над сильными плечами

Секиры, палки и бичи.

13 октября 1896

110

Загаром стройных ног на влажных травах в поле

И зноем смуглых щек

Ты сердце бедное ужалила до боли,

Смеющийся пророк.

У милых ног твоих я сбросил все, что было

В душе моей темно,

И ясная твоя улыбка озарила

Неозаримое давно.

И понял я, что надо жить, уничтожаясь,

Отрекшись от себя,

С природой девственной таинственно сливаясь,

И только вечное любя.

13 ноября 1896

111

Он с неба нисходил порою вешней,

И веял на меня отрадою нездешней,

Во мне Он зажигал призывную печаль,

И взором пламенным указывал мне даль.

Я Бога не узнал, я к пользам устремился,

От Божьего пути я робко уклонился,

И Он меня презрел, и Он других воззвал,

И вот иду один, и беден я и мал.

27 марта 1897

112

Возникнет человек, спокойный, беспощадный,

С глазами ясными и острыми, как сталь,

И погубить наш род больной да жадный

Ему не будет жаль.

Протянет руку он, — губительные стрелы

Бесстрастно будет он метать вокруг себя,

И полетят они в далекие пределы,

Все очищая и губя.

8 апреля 1897

113

Сказка ль только — эти местности.

Где в тоскливой неизвестности

Девы пленные живут,

Где зарытые сокровища

Безобразные чудовища

Непрестанно стерегут?

Или это всё в обычности,

По соседству в околичности,

Жертвы здесь и палачи,

И у нас же недогадливых,

Только попусту досадливых,

Ото всех замков ключи?

6 октября 1897

114

О друг мой, друг мой бледный.

Печальный мой двойник!

Ушел ты в путь бесследный,

И к тайному приник.

Оттуда нет возврата,

Где ты один теперь.

Открытая когда-то,

Навек замкнулась дверь.

20 ноября 1897

115

О друг мой, друг мой милый,

Отрадный мой двойник!

С какою дивной силой

Ты вновь ко мне приник!

Уж я не ждал возврата,

Но ты со мной теперь.

Закрытая когда-то,

Опять раскрылась дверь.

20 ноября 1897

116

На свирели вечером играя,

Подзывает Лизу милый пастушок,

И глядит, как, весело сверкая,

Алый в небе рассыпается пушок.

Так рассыплет Лиза все цветочки.

Задрожав от слов: Теперь не уходи!

А пастух ни юбки, ни сорочки

Не оставит ей, прижав к груди.

19 февраля 1898

117

В час полночный на песке

Дева раздевалась,

И одна она в реке

В страшный час купалась.

Только нежная луна

На нее смотрела,

Только нежная волна

Обнимала тело.

22 августа 1898

118

Звездные выси приближу

К бледной земной нищете,

В райском сиянье увижу

Крест на алмазном щите,

Деву в лазурной тунике,

Крови пречистой фиал,

И светозарные лики

Пламенно-алых Начал.

26 августа 1898

119

Ты умираешь,

Ты хил и слаб, —

А я, ты знаешь,

Спасти могла б.

Судьба сурова, —

И я слаба,

Но духа злого

Я не раба.

В святом покое

Мое лицо,

И золотое

В руке кольцо.

Я без одежды, —

У красоты

И все надежды,

И все мечты.

Ты медлишь, — стыдно ль

За мной идти?

Но не обидно ль,

Что не спасти?

10 сентября 1898

120

Леший любит девок замануть,

Завести в лесу на ложный путь,

Закружить до одури, до слез

Вкруг осин корявых да берез.

Им сорочки сучьями порвать,

Диким хохотом их напугать.

Но не бойтесь, девушки, его.

Он не сделает вам ничего.

Он — косматая лесная тварь,

Человеческих не носит харь,

Человеческих не знает злоб,

Не загонит вас в трясинный гроб.

23 декабря 1898

121

Здесь люди очень злые!

Уйдем из этих стран,

Где ты — Мария,

Я — Иоанн.

Мы станем жить любовно,

Чтоб счастия достичь,

Хоть ты — Петровна,

А я — Ильич.

Скончавши дни земные,

Иных достигнем стран,

Хоть ты — Мария,

Я — Иоанн.

И там мы оба ровно

Забудем эту дичь,

Что ты — Петровна,

Что я — Ильич.

Перед Господни очи

Придем без кличек мы,

В молчаньи ночи,

В дыханьи тьмы.

С нас тихий ангел снимет

Земных страстей печать,

Нас Бог обнимет,

Мы будем спать.

30 сентября 1899

122[34]

Не ищите грозных драм

Возле Ананке старухи:

Посреди нарядных дам,

Умирают даже мухи,

И боится всяк Адам

Воплощенья оплеухи.

17 декабря 1899

123

С каждым годом жизнь темней.

Эти дни уж далеки,

Как из солнечных лучей

Мать вязала мне чулки

И сшивала башмаки.

Были белы по весне,

И желтели с каждым днем.

Солнце их желтило мне

Золотым своим огнем.

Лучшей краски не найдем.

Знай носи без перемен.

Годны вплоть до холодов.

Голенища до колен,

Нет тяжелых каблуков

И уродливых носков.

А посмотрит кто чужой,

Дивной ткани не поймет,

И подумает, — босой,

Засучив штаны, идет

Мальчуган из-под ворот.

7 ноября 1900

124

Никогда я не поверю,

Чтобы милая моя

Отдалась такому зверю,

Как домашняя свинья.

Полюби собаку, волка,

Есть фазаны, соловьи,

Но какого ждать ей толка

От прожорливой свиньи?

Чтоб забыла эти бредни,

Не мечтала про свинью.

Для острастки я намедни

Высек милую мою.

Это было ей полезно:

Убедилася она,

Что свинья не так любезна,

Как свиная ветчина.

4 мая 1901

125

Жизнь хитрит, смеется да лукавит,

И повсюду ставит западни,

На кострах погибших тризны правит,

И венчает только злые дни.

Есть у жизни многие дороги,

Через бездны прочные мосты,

На горах — роскошные чертоги,

И повсюду — много красоты.

Но на всех дорогах — утомленье,

На мостах — желанье прыгнуть вниз,

И в чертогах злое пресыщенье,

Много зла под блеском лживых риз.

И пойдешь ли в сторону иль прямо.

Будешь плакать или песни петь,

Злая для тебя готова яма, —

Будешь в ней холодным трупом тлеть.

12 августа 1901

126

Не успеешь дорожки полоть,

Разрастаются сорные травы.

Заплели они садик мой вплоть

До забора, до узкой канавы.

И не видно следов на песке,

Да и в доме не слышно веселья!

Изнывает усадьба в тоске,

Увядает мое староселье.

Хорошо бы здесь яму копать,

Невеликую, так, в три аршина,

Завалиться, засыпаться, спать, —

Хороша мне, прочна домовина!

14 августа 1901

127

Если б я был

Ранен стрелою

Любви,

Я бы твердил:

— Не беспокою.

Живи! —

Надо ли мне

Жизнью земною

Утех?

В ярком огне

Сгибнет со мною

Мой грех.

26 ноября 1901

128

Тихой лазурной дорогой

Кто-то идет при луне.

Вот мальчуган босоногий,

Ангел, явившийся мне.

Вижу, хитон белоснежный

Не закрывает колен.

Взор безмятежный и нежный,

Мой расторгающий плен.

Что же мне, милый, ты скажешь?

Ты, улыбаясь, молчишь.

Знаю, дорогу покажешь

Мне в благодатную тишь.

17 июля 1902

129[35]

В старину-то что бывало:

В Риме девка папой стала,

Черту душу продала,

Но чрез год, по воцареньи,

В храме, при богослуженьи,

Вдруг чертенка родила.

Чтоб коварной волей беса

Снова хитрая папесса

Не срамила вечный град,

Установлен на конклаве

К наивящей Божьей славе

Некий пакостный обряд.

Только в кресле новый папа

Сядет, тотчас чья-то лапа

Простирается под трон.

Чтоб узнать чрез дыры кресел,

Что избранник цел и весел,

Что мужчина, точно, он.

А потом веселым хором

Восклицают всем собором:

— Новый папа без греха.

Всё у папы здесь на месте.

Римской церкви, как невесте,

Мы венчаем жениха!

11–12 ноября 1902

130

Не носил я богатых одежд,

Не лелеял надменных надежд.

Я профессором, верно, не буду.

Мне министром не быть никогда.

Это вы проникайте повсюду,

Пролезайте ужом, господа.

Если мимо промчится карета,

Где сидит госпожа, разодета,

И с презреньем меня оглядит,

Я не зависть в душе ощущаю,

И не стыд меня горький томит,

И не злобой мятежной пылаю.

Может быть, это все во мне есть, —

Чего нет в человеке, Бог весть! —

Но твержу я себе, что не надо

Эти низкие чувства питать,

Низойти до ползучего гада,

И душою совсем обнищать.

Я иду по дороге широкой.

Не беда, что иду одинокий.

То трава, то порыв ветерка

Приласкают мне ноги босые.

Ах, дорога моя далека,

Что же мне все усмешки чужие!

19 июня 1903

131[36]

Здесь над людьми везде царят

Уставленные кем-то сроки,

А если люди проглядят,

Возмездья сроков так жестоки!

Ах, если б можно было жить,

Как ангелы живут беспечно,

О малых сроках не тужить,

К великим устремляться вечно!

От заповеди: «Не зевай!», —

От наставленья: «Сам виновен!» —

Уйти в желанный сердцу рай,

Который свят и безгреховен.

Но срокам утоленья нет.

В темнице сроков тесных бейся.

Стремись на ясный Божий свет,

И на бессрочное надейся.

27 июня 1903

132[37]

Сверну-ка я с большой дороги

Вот этой тропкой в тихий лес, —

Там отдохнут босые ноги.

Мечта умчит в страну чудес.

Под этой сладостною тенью

На мягких, неизмятых мхах

Я наслажусь блаженной ленью,

Далеко унесусь в мечтах.

Где, на проталинке сверкая,

Тихонько плещет ручеек,

Я, ноги в воду опуская.

Забуду, что мой путь жесток.

Пускай придет лесная нежить

И побеседует со мной,

И будет дух мой томно нежить

Своей беспечной болтовней.

Придите, карлики лесные,

Малютка зой, и ты приди,

И сядьте, милые, простые,

На тихо дышащей груди.

Хоть волосочков паутинных

Нельзя заплесть или расплесть,

Но в голосочках шелестинных

Услышу радостную весть,

Что леший нас не потревожит,

Яга с кикиморою спят,

И баламут прийти не может

Туда, где чудики сидят.

29 июля 1903

133

Я к тебе головою приник,

Неподвижная злая стена,

И печальные речи твердит мой язык, —

И была холодна и темна.

Ты не знала меня, да и знать не могла,

И молчала ты вся, от угла до угла.

13 мая 1905

134[38]

Не один я в тесной келье, —

Ты ко мне на новоселье

В час полуночный пришла,

Улыбнулась и склонилась

На кровать, где ты томилась,

Где безмолвно умерла.

Полежу с тобою рядом,

Налюбуюсь мертвым взглядом,

Руку мертвую возьму.

Тонкий локоть крепко согнут.

Губы мертвые чуть дрогнут, —

Что шепнешь ты, я пойму.

У меня ли есть отрада, —

Капли сладостного яда

От тебя, моя сестра.

Срок настанет, ты развяжешь

Узел пут моих, и скажешь,

Что пришла и мне пора.

2 октября 1907

135

Есть улыбки, зыбкие, как пляски.

Что же пояс и повязки!

Распахнем одежды, и помчимся так легко!

Мы ликуем, как и прежде,

И в ликующей надежде

Мы умчимся далеко.

10 ноября 1907

136

Не стыдясь людей, она

Пляшет белая да голая.

Скоморохова жена

Быть должна всегда веселая.

Поплясала, — поднесут

Чарку крепкой, сладкой водочки,

Покататься повезут

По реке на легкой лодочке.

Станет жарко, так в реке

Знай купайся, сколько хочется,

Знай плещися налегке, —

Юбки нет, так не замочится.

11 января 1910

137

Ведь вот какое было дело:

Жил-был в селе осел.

Работать надоело,

В Москву за сказками пошел.

Там в человека обратился,

Купил себе пиджак,

В село он возвратился, —

Ему в селе дивился всяк.

Рассказывал он сказки людям,

Чтоб глупых забавлять,

Но мы-то их не будем

В стихах и в прозе повторять.

Ведь и в селе не раз случилось, —

Как брякнет что спроста,

Отведать приходилось

То крепкой палки, то кнута.

И правда, что тут удивляться!

Что было, то и есть.

Ослу куда деваться?

Ослу ослиная и честь.

2 февраля 1910

138[39]

За плохое знание урока

Элоизу Абеляр жестоко

Розгами, — не раз уж, — наказал.

Слышал дядя вопли милой девы,

Слышал дядя грозный голос гнева,

И, довольный, руки потирал.

— Элоиза знает очень много,

Только все ж учитель должен строго

К высшим знаньям девушку вести,

Многих юношей она умнее,

Многих мудрых стариков мудрее,

Но к наукам трудны всем пути. —

Ах! каноник глупый! непонятно

Простаку, что деве так приятно

На коленях милого лежать,

Чувствовать карающую руку,

И на возрастающую муку

Воплями свирельно отвечать.

Не поймет каноник, — Абеляра

Так волнует эта ласка-кара,

Так терзаемая плоть мила,

И не с хриплым гневом, а с любовью

Орошает кара деву кровью,

Как забава райская, светла.

И на тело, где пылают розы,

На багряный свет от каждой лозы,

На метанье белых, стройных ног,

На мельканье алых пяток голых,

Окружен толпой харит веселых,

Улыбается крылатый бог.

4 февраля 1910

139[40]

Старый дом развалится,

Домовой не сжалится,

В новый дом уйдет,

И на новоселие,

На свое веселие

Всех чертей сберет,

Нежитей, кромешников,

Угловых приспешников.

Леших, водяных,

Старую кулиману,

На печи поиману,

Два десятка лих.

23 февраля 1910

140

Болен хоженька

Уж четыре дня.

Милый боженька,

Пожалей меня.

Исцеление

Ты сынку пошли.

Страшно тление

В глубине земли.

Мало видывал,

Травки мало мял.

Ручки вскидывал,

Жалобно кричал.

Разве сделали

С ходнем что не так?

Бело тело ли

Загрызет червяк?

Молим боженьку, —

Старых пожалей,

И на хоженьку

Свой елей пролей.

20 апреля 1910

141

Беден бес, не ест он хлеба,

Не залезет он на небо.

Он гордыней обуян.

— Помолись, простят. — Не хочет.

Хоть и страждет, да хохочет,

Вечный страж низинных стран.

Он уродливый, рогатый,

Копытастый да хвостатый,

И дыханье — серный смрад.

Широко расставив уши,

Ловит грешные он души,

Чтоб тащить их прямо в ад.

26 мая 1912

142

Хотя и пустынна дорога,

Но встретится кто-то чужой, —

О камень споткнешься немного,

Смутясь, загорелой ногой.

На пыльной одежде недобрый

На миг остановится взгляд,

Как будто ты встретился с коброй,

Точащей укусами яд.

А то прогремит таратайка

С сухим дребезжащим смешком:

«Вот, пыли моей поглотай-ка,

Уж если идешь босиком!»

В версте от торговой деревни,

Скрывая насмешку слегка,

Хозяйка дорожной харчевни

Подаст мне стакан молока.

Она раскраснелася ярко,

Дородней коровы своей:

— Теплынь, в сапогах-то, знать, жарко,

Дешевле без них и вольней!

18 сентября 1912

143[41]

Все мы, сияющие, выгорим,

Но встанет новая звезда,

И засияет навсегда.

Все мы, сияющие, выгорим, —

Пред возникающим, пред Игорем

Зарукоплещут города.

Все мы, сияющие, выгорим,

Но встанет новая звезда.

6 марта 1913

Вагон. Буда — Уза

144

Безумные слова,

Всего глупее в мире,

Что будто дважды два

Всегда, везде четыре.

Меж небом и душой

Ты не построишь крышу,

И от тебя, друг мой,

Я этих слов не слышу.

И ты всегда права

В любви, как и во гневе,

И все твои слова —

Плоды на райском древе.

23 октября 1913

145

РЕКЛАМА КОНТОРЫ ОБЪЯВЛЕНИЙ

Мы — добрые черти, веселые черти.

Мы всех как-нибудь утешаем.

Несите смелей объявленья о смерти.

До полночи мы принимаем.

Тоску об усопших нам сыпьте в кисеты.

Со смертью никто ведь не спорщик.

А утром идите в контору газеты, —

Возьмет объявленье конторщик.

Он мудрою притчею вас не утешит,

Квитанцию выдаст, да сдачу.

Кисет для печали женой его не шит,

Цены он не знает для плачу.

Не ночью, не утром, умри на закате,

Пусть вечером пишут некролог.

Вдову мы утешим в прискорбной утрате,

И плач ее будет недолог.

25 февраля 1916

Вагон. Мценск — Орел

146–147

ТАНКИ

Осыпайтесь, лепестки

Сладкого жасмина

Легче грезы.

Не настигнут вас угрозы,

Не найдет кручина.

Мне упрек не шлите,

Милые цветочки,

Взятые в полях.

Вам увянуть скоро,

А мои мечты бессмертны.

29 июня 1916

148[42]

В таинственную высь, в неведомые веси,

В чертоги светлого и доброго царя

Зовет настойчиво нездешняя заря.

Там чародейные вскипают смеси.

Душа упоена, земные гаснут спеси,

И с бесом говоришь, веселием горя,

Все знание свое попутчику даря,

И бес несет во всё уюты в дальнем лесе.

Откроет пред тобой заросший мохом склеп

Веселый Рюбецаль, покажет груды реп.

Желанью каждому ответит формой крепкой

В руках кудесника скользящий быстрый нож.

И станет правдой все, что было прежде ложь.

И отроком бежит, что вырастало репкой.

20 июня 1918

149

Душу вынувши из тела,

Разве радуется Смерть?

Ей убийство надоело,

Иссушило, словно жердь.

Истомилась от размахов

Умерщвляющей косы,

Извелась от слез и страхов.

Жаль ей сгубленной красы,

Тошны ей на диком пире

Токи терпкого вина.

Изо всех, живущих в мире,

Ныне всех добрей она.

9 августа 1918

150

Не заползет ко мне коварная змея.

Ограду крепкую от злого своеволья

Поставила мечта державная моя,

И падает мой враг в унылые раздолья,

И торжествую здесь, как царь великий, я,

Как копья воинов, блестят в ограде колья.

Сосуды подняты для буйного питья,

Как первый свет зари над росной чашей всполья.

На опрокинутом лазоревом щите

В гореньи выспреннем, и в милой теплоте,

В атласной пышности, в шуршаньи томном шелка

Такой причудливый, но ясный мне узор!

И созидается мечте моей убор,

И, ароматная, легко дымится смолка.

8 июня 1919

151

Здесь недоступен я для бредов бытия.

Весенней радости, пророческой печали

Здесь плещет светлая, немолчная струя,

В которой радуги алмазно заблистали.

Зеленоокая, лукавая змея

Здесь чертит чешуей, прочней дамасской стали,

Лазурные слова на пурпурной скрижали,

Змея премудрая, советчица моя.

С речами вещими и с тайною утешной

Нисходит здесь ко мне забвенье мглы кромешной,

И чаши золотой к устам близки края.

Я песни росные к фиалкам наклоняю,

Плетение оград узором заполняю

Великолепнее, чем дали бытия.

14 июня 1919

152

Иссякла божеская жалость,

Жестокость встретим впереди.

Преодолей свою усталость,

Изнеможенье победи.

Ты — человек, ты — царь, ты — воин,

В порабощеньи ты не раб.

Преображенья будь достоин,

Как ни растоптан, как ни слаб.

14 июля 1919

153

Душа немая, сострадая

Чужим скорбям, поет свое,

Истомою благословляя

Разрушенное бытие,

И верит вещему обету,

В изнеможении горда.

Но снова устремиться к свету

Уж не захочет никогда.

12 (25) декабря 1919

154[43]

Довольно поздно, уже летом

В усадьбу добралися мы,

Измучены в томленьи этом,

Во тьме и холоде зимы.

В тот год округа костромская

Приветила нас не добром.

Втеснилась школа трудовая

В наш милый сад, в наш тихий дом,

И оказался очень грубым

Педагогический состав,

От нас в усердии сугубом

Почти всю мебель растаскав.

И деревенской тоже власти

Понравилось поворовать,

А чьей тут больше было части,

Довольно трудно разобрать.

Здесь на зиму мы запирали

Одежду летнюю в запас,

И, вообще, все оставляли,

Что летом надобно для нас.

Но граждане нас проучили, —

Ах, отвратительный урок! —

И все, что можно, растащили,

Презревши слабый наш замок.

Три пары было там сандалий, —

В числе другого взяли их,

Но я жалел для сельских далей

Моих ботинок городских.

Истреплешь жаркою порою, —

А уж не новые они, —

А новых в Питере зимою

Не купишь, — старые чини,

И вспомнил я былые годы,

Мои ботинки уложил,

И дома, и в простор природы

Стопами голыми ходил.

И прежде костромской дорогой,

Храня былую простоту,

Ходил я часто босоногий,

И обувался на мосту,

Теперь два раза на неделе

Ходить пришлося мне туда,

И нынче ноги загорели

Гораздо раньше, чем всегда.

Босым ногам идти приятно

По глине, травам и пескам

Шесть верст туда, шесть верст обратно,

Да две версты до центра там.

Да что же в жизни неприлично?

И приходил в губисполком,

Хоть костромской, а не столичный,

Я постоянно босиком.

13 (26) апреля 1920

155

Мне говорит наставник мудрый,

Что я — царевич. Шутит он?

Я — просто отрок чернокудрый,

В суровой простоте взрашен.

Мне хорошо. По гордой воле

Себе я милый труд избрал.

Я целый день работал в поле,

За плугом шел я, и устал.

Одежды сбросив, обнаженный,

Как раб, я шел в моих полях.

Лишь пояс был, из лент сплетенный,

Да медный обруч на кудрях.

Моим велениям покорный,

По тучной ниве плелся вол.

Я по земле сырой и черной

За тяжким плугом мерно шел.

Кнута я не взял, — только криком

Порой я подбодрял вола,

И в напряжении великом

Мой плуг рука моя вела.

Меня обвив палящим паром,

Мне говорил горящий Феб,

Что землю я бразжу недаром,

Что заработал я мой хлеб.

Моею знойной наготою

И смущена, и весела,

В село тропинкой полевою

Из города девица шла.

Со мной немного постояла

У придорожного креста

И, вспыхнувши, поцеловала

Меня в горячие уста.

Она шептала мне: — Оденем

Тебя порфирой, милый мой,

И медный обруч твой заменим

Мы диадемой золотой.

Словами странными смущенный,

Я промолчал. Она ушла.

Стоял я, в думы погруженный,

Лаская томного вола.

Но что ж я! ждет меня работа, —

И скоро отогнал я лень.

Довлеет дню его забота,

И д ля работ недолог день.

Во мгле безмолвия ночного

Я возвращаюся домой.

Вода источника живого,

Меня, усталого, омой.

23–24 мая (5–6 июня) 1920

156

Воскреснет Бог, и мы воскреснем,

А ныне в смраде и во тьме

Нет места радостного песням,

Нет мадригалов на уме.

В объятьях злобного кошмара

Упали лилии на мхи,

И полыхание пожара

Не вдохновляет на стихи.

24 мая (7 июня) 1920

157

Люблю загорающиеся

На вечернем небе облака,

Точно лодочки колыхающиеся

Эфирная стремит река.

Люблю, когда вспыхивают

На закате окна домов,

Точно ангелы отпихивают

Лучики от своих теремов,

Точно нежно зарумяниваются

Щеки у милых дам,

Когда они раскланиваются

С кавалерами, гуляя по садам.

Не скучными размышлениями,

Не мудростью вещих книг,

Только вдохновениями

Обними этот сладостный миг,

С милыми приятельницами

Покачайся на зыбке мечты,

И подругами-очаровательницами

Отойди от земной суеты.

1 (14) июля 1920

158

Все смирилось и поблекло

И во мне, и вкруг меня

Оттого, что дождик в стекла

Плещет на закате дня.

И душа как будто рада

Звонким лужам на земле,

И от солнечного ада

Отдыхает на земле.

Знойный день был слишком ярок,

Стрелы сыпал Аполлон,

И пленительный подарок,

Нисходя, послал мне он.

Все, что жизнь и волю движет, —

Аполлонов светлый дар.

Он эфирной нитью нижет

И подъемлет влажный пар,

Пробуждает все теченья,

Раскрывает все цветы,

И дарит мне вдохновенья

И напевные мечты.

3 (16) июля 1920

159[44]

Зеленые слова так ласковы, так радостны,

Так сладостны,

Как утренний весенний сон.

Лиловые слова так вкрадчиво-медлительны,

Так утомительны,

Как дальний предвечерний звон.

Румяные слова веселые, такие звонкие,

Такие тонкие,

Как на закате небосклон.

Пурпурные слова так пламенны, торжественны,

Божественны,

Как песни праздничные жен.

Лазурные слова прозрачные, высокие,

Глубокие,

Как сердцем чаемый полон.

Жемчужные слова пречистые, таинственны,

Единственны,

Как светлый Божеский закон.

А если нет у слов окраски,

То это лишь пустые маски.

Как ни блестят, как ни звучат,

Но ничего не говорят.

Для душ, стремящихся

Расторгнуть сон

Безумно длящихся

Времен.

5(18) июля 1920

160

Я совершил полет мой к небу,

Как дивный сокол, возлетел,

И в очи пламенному Фебу,

Дерзая пламенно, глядел.

Я на таинственной дороге

Увидел лики божества,

И слушал в сладостной тревоге

Неизъяснимые слова.

Семью увенчанный венцами,

К земле опять вернулся я.

Семью горящими сердцами

Вещала людям речь моя.

Но люди темные в долине,

Сыны безумные земли,

В своей неправедной гордыне

Меня безумным нарекли.

10(23) июля 1920

Княжнино

161

Трое ко мне устремились,

Трое искали меня,

Трое во мне закружились,

Пламенной вьюгой звеня, —

Ветер, дающий дыханье,

Молния, радость очей,

Облачный гром, громыханье

Вещих небесных речей.

Вихорь, восставший из праха

В устали томных дорог,

Все наваждения страха

В буйных тревогах я сжег.

В огненной страсти — услада.

Небо — ликующий храм,

Дни — сожигаемый ладан,

Песня — живой фимиам.

11 (24) июля 1920

162

Под легким туманом долины

Теперь обращается в кого-то.

Сладостней нет былины,

Чем эта сказка заката.

Люди дневные, глядите же,

Как мерцают золотые главы,

В таинственный город Китеж

В сиянии вечной славы.

Горестна для сердца утрата,

Не хочет оно быть терпеливым,

Но не умерло то, что когда-то

Верным воздвиглось порывом.

Стремитесь во мглистые дали,

Не верьте, что время необратимо, —

В томленьях творческой печали

Минувшее не проходит мимо.

В неисчислимых обителях Бога

Пространство и время безмерно.

Не говорите, что сокровищ так много, —

Там все сохранилося верно.

14 (27) июля 1920

Княжнино

163

Если замолкнет хотя на минуту

Милая песня моя,

Я погружаюся в сонную смуту,

Горек мне бред бытия.

Стонет душа, как в аду Евридика.

Где же ты, где же, Орфей?

Сумрачна Лета, и каркает дико

Ворон зловещий над ней.

Все отгорело. Не надо, не надо

Жизни и страсти земной!

Есть Евридика одна лишь отрада,

Жаждет услады одной.

Стройный напев, вдохновенные звуки

Только услышит она, —

Пляшет, подъемля смятенные руки,

Радостью упоена.

Вновь пробуждается юная сила

Жить, ликовать и любить,

Солнце дневное, ночные светила

С равным восторгом хвалить,

Знать, что вовеки светла и нетленна

Сладкая прелесть любви.

С песнею жизнь и легка и блаженна.

Песня, ликуй и живи!

Милая песня любви и свободы,

Песня цветущих полей,

Лей на меня твои ясные воды,

Лепетом звучным лелей!

2 (15) августа 1920

164[45]

СОНЕТ

В. А. С<утугиной>

О Вера милая! Зачем ненужный стыд

Ей точно клюквою советской щеки мажет?

Ее и речь моя в толпу нагих Харит

Харитой новою вмешаться не отважит.

Она не холодна, как девственный гранит,

Когда змея лукавств к ушам ее приляжет,

Но знак таинственный застенчиво хранит

И ни за что его поэту не покажет.

А этот милый знак, он — надпись на стене

Великим мастером воздвигнутого храма,

И разгадать дано лишь Богу или мне,

Что им возвещено, комедия, иль драма,

В чистилище ль зовет, иль увлекает в ад,

Или избраннику вещает рай услад.

9 (22) ноября 1920

165

Если скажешь. — Упоенье

есть невиннее любви! —

То поэта вдохновенье

вдохновеньем не зови,

Солнцу дай другое имя,

свет дневной считай за тьму,

И тогда тебя, безумец,

не прощу я, но пойму.

18 ноября (1 декабря) 1920

166

Своей вины не отрицай

И, вспоминая злую повесть

Безумств кровавых, пробуждай

Заснувшую в оковах совесть.

Когда она в простых сердцах,

Стеная тягостью, проснется,

Какой неодолимый страх

В лукавствующих встрепенется!

Какие жалкие слова

Услышим от того, кто ныне

Ликует дерзко на вершине

Когда Россия чуть жива!

21 ноября (4 декабря) 1920

167[46]

— Кто сложил куплеты? —

— Так, один чудак. —

— Пишут как поэты? —

— Просто, натощак. —

— Разве утром только? —

— Нет, и вечерком.

Не дает нисколько

Им Ученый Дом.

— Вот и ходит вечно

Автор натощак,

Но поет беспечно. —

— Этакий чудак!

— И нигде не служит? —

— Нет, он так живет.

Никогда не тужит,

Песенки поет.

— От веселых бредней

Не уйдет поэт.

Даже в час последний

Сложит он куплет.

— Скажет: «Оставляю

Скучный кавардак,

Всем того желаю», —

— Этакий чудак! —

8(21) апреля 1921

168[47]

Топор широкий не отрубит

Его преступной головы,

И слава про него затрубит,

Но все дела его мертвы.

Эфесский храм, сожженный рано,

В воспоминаньях вечно свят.

Нетленно-юная Диана

Не помнит, кто был Герострат.

22 апреля 1921

169

Где твои цветочки, милая весна?

— Для моих цветочков мне любовь нужна, —

Где твои улыбки, милая любовь?

— Все мои улыбки захлестнула кровь.

27 апреля (10 мая) 1921

170

Душа моя без крыл

Из области могил

Назад не прилетит,

И там, где спит она,

Водой полонена,

Душа бессильно спит,

И все вокруг, как сон,

И чуть я оживлен

Игрою чуждых сил,

И жизнь моя пуста, —

Томленье у креста,

Среди немых могил.

30 ноября (13 декабря) 1921

171

Кинжал не нужен для того,

Кто хочет умереть.

Совсем не надо ничего,

Чтобы дотла сгореть.

Созреешь к смерти, и придет

Стремительный недуг,

Тебя, как столб гнилой, качнет,

И наземь рухнешь вдруг.

30 ноября (13 декабря) 1921

172[48]

КОЛЫБЕЛЬНАЯ НАСТЕ

В мире нет желанной цели,

Тяжки цепи бытия.

Спи в подводной колыбели,

Настя бедная моя.

Вот окно мое высоко.

Над тобою я стою.

Снял я мантию пророка,

И, как няня, я пою:

Баю-баюшки-баю.

Бай мой, бай, волшебник, бай,

Настю тихо покачай.

В муках дни твои сгорели,

И не спас тебя и я.

Спи в подводной колыбели,

Настя милая моя.

Подняла над волей рока

Волю гордую свою.

Спи спокойно, спи глубоко.

Над тобою я пою:

Баю-баюшки-баю.

Бай мой, бай, кудесник, бай,

Настю тихо покачай.

Вспомни, звук моей свирели

Был усладой бытия.

Спи в подводной колыбели,

Настя милая моя,

До уставленного срока

Сесть в подводную ладью,

Унестись со мной высоко.

И спою тебе в раю:

Баю-баюшки-баю.

Светозарный, Божий Май,

Настю в светах покачай.

30 ноября (13 декабря) 1921

СПб. Улицы

173

Жаждет сердце тишины,

Сердце бедное, больное.

Качая, уврачую

Усталое, больное.

Забуду всю явь земную,

Забуду земные сны,

Качаясь на прибое

Рокочущей волны.

Сердце бедное, больное,

Ты дождешься тишины.

9(22) декабря 1921

174

Из низменных страстей, из гнусных утомлений,

Сплетенных жуткою и зыбкою игрой

Над ясной чистотой лазоревых ступеней,

Над орошенною весеннею травой,

Возводит в темный час полуночных затмений

Она, премудрая, пророчеств дивный строй:

«Любовь и Смерть — одно. Любовью рай открой

В таинственном труде безмерных восхождений».

Поправши Смертью смерть, она тоску сожгла,

Она меня зовет, любимая, — пришла

В сияньи девственном лазури и эмали,

И с нею я войду в таинственный чертог,

Восторгом озарив безмерности дорог,

Где гаснут медленно томленья и печали.

13 (26) апреля 1922

175

Вновь тайна предо мной, но эта тайна чья?

Земные помыслы разгадки не узнали,

Хотя святой покров порой приоткрывали,

И к шороху его прислушиваюсь я.

Тесна, как темный гроб, стремительна ладья.

Любовь безмерную бессильные сковали.

Растают призраки и засияют дали.

Все выше восхожу, и что ж ты, смерть моя!

Сгорает пыльный прах, осадок жизни грешной.

Возлюбленная вновь с улыбкою утешной

Со мной, и навсегда, моя ворожея.

Любимую мою цветами увенчаю.

Скажу: — Люблю тебя! — Она ответит: — Знаю,

Бессмертная любовь, безмерная твоя!

15 (28) апреля 1922

176

Всё тот же путь, не ближе, не короче,

Такая ж цель, загранные поля.

Все сердце успокоиться не хочет

Твоими прелестями, Мать-Земля,

Но если надо нам в далеком крае

Труды и муки снова перенесть,

Не все ль равно! Все призрачное тает,

Но ясно нам, — незыблемое есть.

Костры страданий ярко пламенеют,

И жалит пламенами пыль дорог.

Но ясно мне, — соединюся с Нею,

Таинственный переступив порог.

19 апреля (2 мая) 1922

177

Смеешься надо мною,

Ликуя в небесах.

Слезы Твоей не стою,

Поверженный во прах.

Коснеющую волю

Я не могу собрать,

Раскованную долю

По-новому сковать.

Призвать из-за предела

На землю чудеса,

Создать иное тело,

Расторгнув небеса.

Дорогой скудной, пыльной,

Окован мглой дневной,

Иду я, раб бессильный,

Беспомощно земной.

Нет, не смеешься, знаешь

Ты светлый путь теперь,

И тихо повторяешь:

— Ищи меня, и верь. —

4 (17) мая 1922

178

К земле уже не тяготея,

Бессмертным днем озарена,

Смерть победивши, Алетея

Со мною соединена.

Бегущее темно и лживо,

Но где она, всегда светло.

Не умерло, что было живо,

Хотя б неузнанным ушло.

Померкли очи Серафима,

Погасла пламенная речь.

Смеется рок неумолимо

Над бедною надеждой встреч.

Прожорливы земные реки,

Безумны сказки бытия,

Погибла госпожа навеки,

Распались пальчики ея,

И в час, когда моя машинка

Выстукивала скорбный зов,

Последняя стремила льдинка

Ее вдоль мертвых берегов.

Земные люди увидал

Ее спокойное лицо,

С ее руки простертой взяли,

И возвратили мне кольцо.

И я, от скорби каменея,

Поцеловал ее уста, —

Меня любила Алетея,

Светла и пламенно чиста.

20 мая (2 июня) 1922

179[49]

Вспомни, Элоиза, нежные уроки.

Что давал когда-то мудрый Абеляр.

На земле ты снова, вкруг тебя морлоки,

Ты для них нежданный, но желанный дар.

Красота и мудрость, сладостные речи,

Милая улыбка и небесный взор, —

Но не в них морлокам обаянье встречи,

И с тобой недолог будет разговор.

Ты пришла к морлокам с вещими речами,

Но сама не знаешь, что ты им несешь.

Видишь, Элоиза? печь полна дровами.

Слышишь, Элоиза? точат острый нож.

21 мая (3 июня) 1922

180[50]

Головой о стены бейся,

Падай на пол с криком диким,

И потом безумно смейся

Над ничтожным, над великим.

Нить прочна у старых Парок,

Крепок яд у старой Нессы!

Не износишь их подарок,

Не прорвешь ты их завесы.

17(30) июня 1922

181

Любовь к земле недолго мучит.

Увянут радость и печаль.

Земная прелесть вся наскучит.

Когда неведомый научит:

— К иному берегу причаль.

Челнок плывет, качаясь мерно.

Его уносит мощный ток.

Уже душа не суеверна,

И вещий кормчий правит верно

Туда, где берег невысок.

18 июня (1 июля) 1922

182

Пелена тумана

На вершинах горных.

Солнце встало рано.

Мгла в ущельях черных.

Узкая тропинка

Кремешками блещет.

Сердце, как былинка.

По ветру трепещет.

Путь мой из долины

Весь окутан мглою.

Не видны вершины

В тучах надо мною.

С гор струятся воды.

Шумны и суровы.

Где ж моя свобода?

Что ж мои оковы?

19 июня (2 июля) 1922

183

Перешагнешь, но не уйдешь.

Она везде, всегда с тобою

Дневную побеждает ложь

Ночною вещей ворожбою.

Глядят закрытые глаза,

И дивный взор их тайно ранит,

Но малодушная слеза

Уже его не затуманит.

В невозмущенной тишине

Недвижны маленькие руки,

Но проведут тебя оне

Сквозь все томления разлуки.

В блаженно-ясные места.

Где ты Ее услышишь слово,

Где бездыханные уста

Откроются улыбкой снова.

21–22 июня (4–5 июля) 1922

184[51]

Росою травы живы,

Слезой блестят глаза.

Порой улыбки лживы,

Правдива ты, слеза.

Кто мир переиначит?

Все надо нам принять.

И горько, горько плачет

Росой Деметра-Мать.

На землю не вернется

Ушедшая в Аид,

И больно сердце бьется

Под жилами обид.

Что тяжко Олимпийским,

Как нам перенести?

И нам ли к Элизийским

Полям открыть пути?

Но Тот, Кто правду знает,

Пришедший к нам Христос,

Нам вечно повторяет

Обетованье рос.

И что Любовь незримо

Сковала в два кольца,

Пребудет невредимо

В обителях Отца.

22 июня (5 июля) 1922

185

Багряно и страстно

Горел небосклон,

И солнце, чудовищно красно,

В лиловый склонялося сон.

Пылали огнями

Лучи и мечи.

За алыми в небе холмами

Сверкали алмазно ключи,

И золото рдело,

И плавясь текло.

Змеи пламеневшее тело

Рекой винно-алой ползло.

Земные бессилья

Сжигалися там,

Где пламенных ангелов крылья

Лазурный наполнили храм.

Сивиллина свитка

Струился простор,

И длилась безмерная пытка,

Дымился высокий костер.

Пыланьем печали,

Душа, пламеней,

Стремись в раскаленные дали,

В круженье великих огней!

23 июня (6 июля) 1922

186[52]

К жизни забытой,

Мглою столетий обвитой,

Жадно стремлюся опять, —

Быть Абеляром,

В доме угрюмом и старом

Вновь с Элоизой мечтать.

Нежно-жестоки

Мудрые снова уроки,

Вновь пламенеет любовь,

И Алетея,

В облике пламенном рдея,

Мне улыбается вновь.

Мщение, муки…

В темные годы разлуки

Светоч пылающий — Ты,

А над могилой

Кто-то мечтающий, милый

Снова рассыплет цветы.

Светлой мечтою

Над озаренной плитою

На землю снова вернет.

Смелою волей

Сбросим в безбрежность раздолий

Мы зачарованный гнет.

26 июня (9 июля) 1922

187

Верховный мир, творящий чудеса,

Юдольным миром самовластно правит.

На голубые наши небеса

Он тяжестью безмерной вечно давит.

И содрогается наш плотский мир,

Трехмерная и зыбкая преграда.

В себя впивая пламенный эфир

Цветущего верховной жизнью сада,

И если воля есть, и жизнь, и я,

Все это — дар верховного творенья,

Мгновенный след иного бытия,

Мгновенный свет иного вдохновенья.

26 июня (9 июля) 1922

188

Вижу светлые места,

Слышу, — милый голос

Шепчет легкий, как мечта,

Как шуршащий колос.

Майи блещущий покров,

Яви злой дыханье

Заглушает тайных слов

Вещее звучанье.

Не дано мне здесь дышать

Жизнью вечно-цельной,

Но привык я различать

Голос запредельный.

Сквозь земной угарный дым

Томного горенья

Только сердцем различим

Слов живых значенья.

29 июня (12 июля) 1922

189[53]

Воображение влечет

В страну, всегда блаженную,

Где время зыбко не течет

Во мглу веков забвенную,

Где вянут тяжести вериг

Бессильными угрозами,

Где расцветает каждый миг

Невянушими розами,

Где все обласканы поля

Бессмертными алмеями, —

И что же ты, моя земля,

Исползанная змеями,

И пыльная, немая лень,

Растерзанная тиграми?

Мгновенно-зыблемая тень

Под ангельскими играми.

В обетованной той стране,

Где все святое сбудется,

Что снится здесь порой во сне

Или в восторге чудится,

Где я навек соединюсь

С моей Анастасиею,

Где оживет хмельная Русь

Софийскою Россиею.

29 июня (12 июля) 1922

190[54]

Жестокая слукавила, —

Мне душу отдала,

Молитвенник оставила,

Молитву унесла.

Кого и чем обрадую?

Какой я труд начну?

Перед какой лампадою

Я книгу разогну?

Сложу стихи иль песенку, —

Вот, ей прочесть бы мог,

Но где найти мне лесенку

В ее зайти чертог?

Беседовать бы с Корою

В полночной тишине, —

Но сказы все укорою

Звучали б горькой мне.

3 (16) июля 1922

191[55]

Здесь солнце светит безучастное

На добрых так же, как на злых,

И то же небо смотрит ясное

И на тебя, и на других.

Изведай пропасти глубокие,

И не засмейся, не заплачь.

Смотри, как веселы жестокие.

Как розу нюхает палач,

И как над жертвой бесполезною

Шумит, качается трава,

И как скользят над мрачной бездною

Твои бесследные слова.

3 (16) июля 1922

192

Мне райских радостей не надо.

Но я и в ад не попаду.

Здесь зачарован я от ада

Змеиным упоеньем яда

В земном томительном бреду.

Мы все попались черту в сети.

Земля теперь уже не та,

Как в дни, когда на ясном свете

Еще невинны были дети

И улыбалася мечта…

3 (16) июля 1922

193

Все дороги земные не прямы,

Но вы, Божии люди, упрямы,

По неправым идете путям;

Выпрямляя пути понемногу,

Осмотрительно ставите ногу

За ногою по Божьим стопам.

Бог проходит пред вами незримо.

Каждый день литургия творима,

Проливается Божия кровь.

Преломляется Божие тело.

Что по-Божьи душа захотела.

Все дарует ей Божья любовь.

Переменам подвластны и смерти,

Вы любовью Господней измерьте

Всех несчастий земных глубины.

Приобщаяся Божьим страданьям,

Научайтесь его созиданьям, —

Вам великие силы даны.

Всю свершивши земную дорогу.

Вы придете к святому порогу,

Где земная отвеется пыль,

И апостол, гремящий ключами,

Не суровыми глянет очами,

Прочитав вашу скорбную быль.

Там, в чертогах верховного Света

Есть для каждого радость привета,

Каждый встретит подругу свою,

Чья утрата жестоко томила.

Чье лобзание было так мило,

С кем и здесь было словно в раю.

6 (19) июля 1922

194[56]

За Волгою просторы те же,

И та же мреющая даль,

Но Майя призрачней и реже

Соткала пеструю вуаль.

В блистающем полдневном мраке.

Чем больше протекает дней,

Тем путеводные маяки

Мерцают ближе и острей.

6 (19) июля 1922

195[57]

В ярком мрении насмешливом дневном

Забелелося какое-то пятно.

Притворяется березовым бревном,

А поближе глянешь, — вовсе не бревно.

Это пред тобою человек стоит,

Все на месте в нем, и грудь, и голова,

Плечи, руки, ноги, даже говорит

Самые простые, общие слова.

Ничего необычайного в нем нет.

Ни одной в лице пугающей черты,

И одет он так же, как и ты одет,

Папиросу курит так же, как и ты.

Человека по всему признаешь в нем,

Распилить его, казалось бы, грешно.

Почему ж он притворяется бревном?

Потому, что в самом деле он — бревно.

Ах, бывает очень трудно различить,

Человек ли это или просто так,

Но приходится порой с такими жить,

И, поймите, это вовсе не пустяк.

7 (20) июля 1922

Дор<ога> в К<няжнино>

196

Если солнца в небе нет,

Солнце сердцем заменю.

Сердце ясный даст ответ

Пеплу, дыму и огню.

Сникнет пепел, сникнет дым,

Догорит, виясь, огонь.

Легким облачком ночным

Прилетит небесный конь.

Вот он, дивный, предо мной.

Сердце-солнце, разгорись!

Улетим мы в край иной,

В пламенеющую высь.

14(27) июля 1922

197[58]

Пренебрегая дольным миром,

Нарушишь ты святой закон.

Дыши заоблачным эфиром,

Но не отвергни сон времен.

Но тщетно дух твой ограничен

И погружен в земную тьму.

Ты явно от Творца отличен.

Но тайно равен ты Ему.

Томленьем роковым встревожен

И взвеян веяньем земным.

Смотри, как ты во всем ничтожен, —

Но разве хочешь быть иным?

То в буйной радости, то в горе,

То наслаждаясь, то скорбя,

Ты должен в непосильном споре

Найти и сохранить себя.

Возникшего как бы впервые

Из ясных недр Всебытия,

Где почивала в дни былые

Жизнь позабытая твоя.

Найдя, утратить Дульцинею, —

Такой твой горестный удел,

Но там, соединившись с Нею,

Ты станешь радостен и цел.

Благословляющие руки,

Подъяв таинственный Грааль,

Все победят земные муки,

Всю расточат твою печаль.

16 (29) июля 1922

198[59]

Как сковать мне эту волю,

Заклинательницу бурь,

Чтоб вернуть родному полю

Безмятежную лазурь,

Запретить шальному ветру

Все крушить и все ломать,

Безутешную Деметру

Лаской дочери обнять?

Гордой воле все уступит,

Даже мрак Летийских волн.

У Харона воля купит

В путь обратный черный челн.

Что ж мы, люди? Произвола

Одолеть мы не могли.

Каждый платит два обола,

А и даром бы свезли.

Вот воскрес четверодневен,

Но кого с собой привел?

Ах, в ладью я двух царевен

За один бы взял обол!

21 июля (4 августа) 1922

199

Гусли-самогуды,

Скатерть-самобранка,

Где вы, кудеса?

Нам одни причуды,

Нам одна изнанка.

Ось без колеса.

Дьявол круги чертит,

Дьявол ручку вертит,

И скрипит шарманка.

Тяжело дыша,

Черту на потеху,

Детям злым для смеху.

Пляшет обезьянка,

Бедная душа.

Как мы, люди, жалки!

Все для нас приманки.

Вечно чересчур,

И смеется свалке

Ведьма-самозванка,

Дьявол-самодур.

Ах, назло заботам

Дивным самолетом

Уносись, беглянка,

В светлые края.

Видишь, — багряница!

Ты теперь царица,

А не обезьянка.

Бедная моя.

Все преграды пали.

Твой удел разгадан,

Даже на земле.

Светел храм печали,

Вьется синий ладан.

Сладостный во мгле.

24 сентября (7 октября) 1922

200

Изволением вечного Бога

Рождены и Земля и Любовь.

Изволением вечного Бога

На земле проливается кровь,

Преломляется чистое тело.

Проливается чистая кровь.

Беспредельная Благость хотела,

Чтобы так погибала Любовь.

Для надмирного замысла надо,

Чтоб обильно струилася кровь.

Чтоб земное пылание ада

Беспощадно сжигало Любовь,

Чтоб она, безнадежно сгорая,

Утопая в невинной крови,

Приготовила радости рая

Для того, кто не знает любви,

Для того, кто растопчет ребенка.

Чтобы высосать сладкую кровь,

И, смеясь заразительно-звонко,

Навсегда похоронит Любовь,

И построит, мечты успокоя,

На земле, где впиталася кровь,

Новый мир без царя и героя,

Без тебя, роковая Любовь!

1 (14) ноября 1922

201

В жутких санках мы укатим

Из темницы бытия.

Горькой смертью мы заплатим

За свободу, милая моя.

Ты спокойна, ты свободна,

Я пока еще живу

Жизнью тусклой и холодной.

Безобразным бредом наяву.

Я приют последний строю,

Сожигаю старый хлам.

Час придет, — ночной порою

Смертный хлеб разделим пополам.

9 (22) ноября 1922

202[60]

Как пловец в прозрачном синем море.

Кто плывет в лазури голубой,

Под луною наг, в ночном просторе

Рассыпая маки пред собой?

Вот окно, — туда он путь наметил,

Где Психею забаюкал сон.

Весь покой от лунных сказок светел,

И мечтой любви заворожен.

Легкий гость из горнего эфира

Взял Психею, — мчаться далеко,

И Психея на плече Зефира

Улыбнулась нежно и легко.

Здесь покровы сброшены на ложе,

Там летит она, обнажена.

Ворожа над нею, не тревожит

Ясных грез бесстрастная луна.

Горячо плечу плечо Зефира,

И мечтать ей сладко: — Я лечу

Далеко от пасмурного мира,

И земных оков я не влачу. —

И поют торжественные хоры,

И сияет радостный чертог,

И стремятся ей навстречу Оры

Возвестить, что близок светлый бог.

20 января (2 февраля) 1923

203

Не жалей о днях минувших,

Так печально обманувших

Простодушные мечты.

Здесь над нами не сияли

Некрушимые скрижали

С лучезарной высоты.

Нимбы здесь не загорались,

Светлой славой не венчались

Здесь святые никогда,

И на всем земном просторе

Вечно слезы, кровь и горе,

И томление стыда.

И последнее спасенье —

Над унылым смрадом тленья

Смерти острая коса.

Только там в мирах нетленных,

Над обителью блаженных,

Безмятежны небеса.

20 января (2 февраля) 1923

204

Ликующей в мирах Любви

Святая, пламенная сила,

И здесь, в сердцах людей, живи,

Как в небе движешь ты светила.

Пренебрегающий тобой

Хотя б по воле Аполлона

Напрасно спорил бы с судьбой.

Ослушник вечного закона.

И только тот, кто верен был

Внезапностям твоих велений,

И в самой смерти сохранил

Обетованье возвращений.

22 января (4 февраля) 1923

205[61]

Нам, людям, справедливости не надо,

Нам, людям, сердце чуткое дано,

И пламенным душа пристрастьям рада,

Когда все в жизни трудно и темно.

Мы к ближнему подходим, испытуя,

Чем он живет, что верного в нем есть,

И вот наш друг, — о малом не враждуя,

Обиды все должны мы перенесть.

Но прав ли он надменно и сурово,

А сердце холодней арктического льда.

Тогда обрушим пламенное слово

На эту правду, лживую всегда.

Так ты жила и чувствовала живо,

И сквозь века еще пленяешь нас

Ты, слова не промолвившая лживо,

Несчастная Жюли де Леспинас.

28 января (10 февраля) 1923

206[62]

Когда-то мудрый д’Аламбер

Успехи армии немецкой

Приветствовал. Какой пример

Для нашей проповеди детской!

А за примером и урок.

О чем, о чем же мы мечтали,

Когда и Запад и Восток

Мы на восстанье разжигали?

Не ты ли, милый Мопассан,

Нам показал судьбой ужасной.

Что бунтом Франции был дан

Подарок грозный и опасный?

На девятнадцатый весь век

Легла густая тень паденья,

И стал добычей человек

То пошлости, то вырожденья.

31 января (13 февраля) 1923

207

Играет солнце на восходе,

Земной предсказывая рай.

Душа, стремись опять к свободе

И, беззаботная, играй.

Настанут тяжкие мгновенья,

В полях отяготеет зной.

Работай до изнеможенья,

Чтобы воздвигся рай земной.

Вот запылает на закате

Заря на ложе из углей.

Ты, умирая, об утрате

Земного рая не жалей.

14 (27) февраля 1923

208

— Земля мила, хоть и сурова,

Ну, а каков-то будет рай?

— Увидишь правду без покрова,

Лишь поскорее умирай. —

— Но самовольство в бездну ада

Влечет кратчайшей из дорог. —

— Да, в жизни все изведать надо.

Конец путям укажет Бог. —

— А если там ни адских стонов,

Ни райских ликований нет? —

— Все не беда: сто миллионов

Промчится над вселенной лет,

И повторится вновь все то же,

Такие ж небо и земля.

Все, что могильный червь изгложет.

Возникнет, Господа хваля, —

13 (26) марта 1923

209

Мысль не нудится трудом,

Но, как милость, нам дается,

И, когда ее не ждем,

Вдруг в душе она найдется.

Человек — обширный дом,

В нем палаты есть и печи,

И пылают ярко свечи.

Если ж в слово мы сожмем

Все, свершаемое в нем,

То, наверное, поймем,

Как он весь в одно сольется

И пред нами облечется

В очень яркий идиом

Довременно-вещей речи.

Вся наука — речеём.

Все искусство — судоходство

В этом море речеводства.

15 (28) апреля 1923

210[63]

Надеть личину или снять?

Взойти ли снова на подмостки?

Что ты умеешь разгадать

Иль разглядеть сквозь эти доски?

Твой нож разрезать их не мог,

Не уничтожит даже пламя

Того, что стало на порог

Меж тем, неведомым, и нами.

Но повинуешься тому,

Кто, словно пламенные маки,

Порою шлет в немую тьму

Повелевающие знаки.

Кто после огненных бичей

И громыхающих рыданий

Ниспровергает к нам ручей

Своих пророческих молчаний.

24 апреля (7 мая) 1923

211

Пускай ликуют эти люди,

Обманом здешним пленены,

Мы родины не позабудем,

Изгнанники иной страны.

Земная жизнь томит и нудит,

И только под покровом сна

Порою радость в наши груди

Прольет родимая страна.

Но мы и здешних не осудим,

И, пребывая в тишине,

Мы ждем, когда же нас разбудит

Заря в безоблачной стране.

24 апреля (7 мая) 1923

212

Слишком медленно сгораю,

Разрушаюсь каждый миг,

И дороги вечной к раю

В темном мире не постиг.

Может быть, еще не знаю

Самых мудрых, вещих книг.

Чернобровая Сивилла

Книгу милую сожгла.

Но и этим мне открыла.

Что в сгорании дотла

Есть неведомая сила,

Крепче камня, тверже зла.

Нынче ночью разогнула

Темный свиток предо мной,

И в глаза мои сверкнула

Грозовою тишиной,

И на миг ко мне прильнула

Из обители иной.

24 апреля (1 мая) 1923

213

Солнце вечное сияет

На вершинах гор.

Славу Богу возвещает

Птичий хор.

Склон горы угрюм и бледен,

Голый камень, мох?

Бесприютен, робок, беден.

Словно чей-то вздох.

Книгу жизни раскрываю.

Чтоб горе прочесть

И над нею Божью раю

Тягостную весть.

— Знаем, знаем! — скажут снова

И гора, и рай.

— В круге пламени земного

Ярко догорай.

— Все отдай земле земное,

И, как синий дым,

Восходи к нам в голубое,

Чист и невредим.

24 апреля (7 мая) 1923

214

Невольным отдыхам не рад

Привыкший к долгим утомленьям.

Не выходить бы из оград,

Не предаваться умиленьям!

Строптивой воле положить

Пора бы строгие пределы,

И, доживая, ворожить,

Как ворожили тайноделы.

И ждать, что упадут цветы.

Что на закате, грустно-алом,

Они, таинственно слиты

Одна с другой, под покрывалом

Сплетая зыбкие мечты.

Придут с отравленным бокалом

Иль с умертвляющим кинжалом

Из-под заржавленной плиты.

25 апреля (8 мая) 1923

215[64]

Позабыв о светлом Фебе

У полуночной черты,

Мертвый лик на темном небе

Сеет мертвые цветы

И о нашем черством хлебе

Окаянные мечты.

Или нет заботы Гебе?

Или кубки все пусты?

Что не сгинуло, то сгинет,

Только мается пока.

Веет скудный дух пустыни

С аравийского песка.

От погибшей розы ныне

Не поднимешь лепестка.

Победительная стынет

Утомительно тоска.

Вспоминаю сказки Коры,

Покидавшей мир иной

В час, когда темнеют горы

Под внимающей луной, —

Эвменид несносных хоры

Оглашают мрак ночной,

Слышны горькие укоры,

Голос совести земной.

Мать-Деметра, ты Аиду

Персефону отдала.

Разве только панихиду

Ты отпеть по ней могла?

Слезоносную Обиду

Ты на землю навела.

Клич скорее Немезиду,

Расторгай оковы зла.

Сердце кровью ли сочится, —

Грудь разрежь, а сердце вынь,

Персефона возродится,

Ты в отчаяньи не стынь.

Пусть на землю кровь струится

Чистым сеяньем святынь,

И навеки расточится

Дух скудеющих пустынь,

Роза влагой оросится,

Свянет горькая полынь.

25 апреля (8 мая) 1923

216[65]

Всегда в порывах нетерпенья

И вечно в даль устремлена,

Она лишь в ангельское пенье

Была, пылая, влюблена.

Святая песня серафима.

Звучанье неземных огней.

Ты, для земли неуловима.

Пылала ярко перед ней.

Пред ней и песня херувима,

Сияние чистейших дней,

Змеиным ядом не язвима,

Струилась чище и ясней.

Ее душа всегда крылата,

Всегда стремительна была,

И даже Зевсовы орлята

Бежали бедного крыла.

27 апреля (10 мая) 1923

217

Не клятвами любовь твоя была сильна,

И не словами, бледными от повторений,

Но в небесах она ковалась, мягче льна

И пламеннее всех архангельских творений.

Вот, жертва бедная покоится в земле,

Но пламенной любви пределы кто поставит?

Атланта мрачного, смеющегося мгле,

Рука холодная пыланий не раздавит.

И славит песнь моя, ликующая вновь,

Вся упоенная воспламененным горем,

Твою нетленную, бессмертную любовь,

Сестру пылающим на вечном небе зорям.

28 апреля (11 мая) 1923

218

В одном из наших городов

Жил-был смиренный обыватель.

Он после праведных трудов

Был рад добраться до кровати.

Послушен власти, исполнял

Он все приказы и декреты,

И никого не затруднял

Он подозрительным секретом.

Как все, служил, как все, молчал,

В обыкновенной жил квартире,

Но налетел однажды шквал,

И опыт жизненный расширил.

К нему Трагедия пришла,

Бледна, как смерть, с грозой во взоре,

В его квартире пролила

Она и слез, и воплей море.

А он, забившися в углу,

Не знал, смеяться или плакать,

И слезы на его полу

Поспешно обращались в слякоть.

Придя на вопли, управдом

Сказал: — Здесь, кажется, бранятся?

Кто вы, гражданка? И притом

Я вас прошу не выражаться.

Но бесконечный монолог

Трагедии о стены бился.

И как бы взять с нее налог

Губфининспектор ухитрился?

И кто бы ей вручил патент

Какой профессии свободной?

Сам управдом, как монумент,

Стоял пред ней в тоске холодной.

В ее растрепанной косе

Шипели змеи цвета меди…

Ах, если хочешь жить, как все,

Так не пускай к себе трагедий!

3 (16) мая 1923

219[66]

За оградой старых стен

Что меня вы сторожите,

И в какой влечете плен,

И о чем мне ворожите?

Пусты дебри, лес дремуч.

Скит ваш радости не ведом.

Что ж так бубен ваш гремуч?

Кто бежит за вами следом?

Но спокойно я иду,

Неотвязные, за вами.

Забавляясь, как в бреду,

Чародейными словами.

Жду, когда же из очей.

Низвергающих зарницы,

Молний пламенных ручей

Вы прольете, чаровницы,

И невольница причин.

Цепь трехмерную ломая,

Мне предстанет без личин

В день немеркнущего мая.

3 (16) мая 1923

220

Есть ароматы в непорочной плоти,

Когда она, обнажена,

В таинственной сияет позолоте

Лучей божественного сна.

Пред нею гаснут грешные пыланья,

Страстей томительных огни,

И темные, порочные желанья,

Опалены, ползут в тени.

И в час, когда она познала жало,

Крылатый бог, твоих угроз,

Она еще невинней просияла,

Благоуханьем райских роз.

3 (16) мая 1923

221

Земные топи непролазны,

И жестки торные пути.

Как счастлив тот, кто сквозь соблазны

Мог душу чистой пронести.

Нерасторжимы узы плена.

Душа смущенная дрожит,

Но, как прекрасная Елена,

Из темной Трои не бежит.

Привыкнув скоро к новоселью.

Усвоив варварскую речь,

Внимает грубому веселью

Приставленных ее стеречь.

А эти дебри, эти топи, —

Кто их измерит глубину?

Кто, гость нежданный, поторопит

Идти в родимую страну?

3 (16) мая 1923

222

О бедствии забывши общем,

Напрасно на свою судьбу

Мы, горько жалуяся, ропщем, —

Приличен ропот лишь рабу.

Себя почувствуй господином,

И в склепе не пугайся плит, —

В потоке будешь ты едином

С надмирной жизнью вечно слит.

Смотри на звезды в небе этом,

Стремись к неведомым местам,

И, упоен всемирным светом,

Пойми, — ты обитаешь там.

И не смущайся долгим пленом

И злым неистовством врага.

Везде похищенным Еленам

Родные снятся берега.

Везде грозит погибель Троям

За блеском призрачных завес,

Везде дерзающим героям

Готовит радости Зевес…

7 (20) мая 1923

223

Пленительдуш, таинственным уловом

Наполнена всемирная сума,

Но знание, не сказанное словом,

Неведомо для здешнего ума.

Пустым речам насмешливости едкой

Не верим мы, и верить не хотим.

Плененные неведомою сеткой,

Коснея здесь, к свободе мы летим.

Уверенные в вещем знаньи нашем.

Мы верою не назовем его,

И даже в горе белым платом машем

Навстречу знакам Бога своего.

7 (20) мая 1923

224

Значит, дошел до черты:

Эти нахальные рожи,

Эти жующие рты

Славы и счастья дороже.

Вот и сиди в кабаках,

Радуйся пьяному гаму,

В дымных сливай табаках

Смех и тоску в амальгаму.

Сердце? По нашим местам, —

Мускул, наполненный кровью.

Что уж завидовать там

Счастью, любви и здоровью.

10 (23) мая 1923

225

И без греха не будет пуст

Ваш мир, пленительные девы.

Дыханье непорочных уст

Иные здесь живит посевы.

Не вам, носители мечей,

Возникла новая Пальмира,

И не для вас журчит ручей

В долине девственного мира.

Привыкшим резать и ломать

В земной семье не стало места.

Навеки позабыла мать

Названье темное — невеста.

И сладкозвучный соловей,

Пленясь невинной лаской розы,

Роняет под навес ветвей

Невоплощенные угрозы.

11 (24) мая 1923

226

Есть в этих долгих муках радость.

Есть искупленье в пытке дней.

Несокрушимая ограда —

Стена пылающих огней.

Иная цель, иная строгость,

Иная сказочная весь,

И вся цветущая дорога

Стихами засияла здесь.

Благоухает горько ясность

Речей над дивной глубиной.

Что было на земле напрасно

Стеречь, то все сберег Иной.

15 (28) мая 1923

227[67]

Не завидую тупому дурачью,

Жизнь мою не променяю ни на чью.

Айса пусть насмешливо и зло ворчит,

В сердце пусть кинжал невидимый торчит.

По дорогам прохожу, едва дыша,

И болит, болит усталая душа.

Я по воле взял все эти бремена,

И раскрылись вне предела времена,

И в страну, где после всех земных лихот

С Дульцинеею ликует Дон-Кихот

И восходит Кора узы расторгать,

Я над темной топью пролагаю гать.

15 (28) мая 1923

228

Обманет сладкий запах розы,

Обманет горький запах мят,

И простодушный дух березы,

И всякий здешний аромат.

Мечтою сладостной заманит,

Но парки все мечты мертвят,

И только ладан не обманет,

И только ладан чист и свят.

Над этим берегом забвенья,

Над этой свалкою костей

Обвеет ладан тихий звенья

Неумирающих страстей.

Войдет, торжественный и строгий,

И в разгорание огней,

И в зыблемую пыль дороги,

И в смену призрачную дней,

И движется неутомимо

Рука с кадилом предо мной,

И время протекает мимо

Уже прозрачною волной.

Упоена надмирным дымом

И предвещательною тьмой

Земля в покрове невидимом,

Здесь бывшая моей тюрьмой.

18–19 мая (31 мая — 1 июня) 1923

229

Дымился ладан благовонный

Всю ночь в моем немом дому,

И я, безрадостный, бессонный,

Глядел в синеющую тьму.

Был светел дивный лик тирана.

Светла тяжелая рука.

Весенний день зажегся рано,

Дымилась тихая река,

И раскаленное кадило

Из темной, непонятной мглы,

Сжигая ладан, восходило

В дыханьи жертвенной смолы.

18–19 мая (31 мая — 1 июня) 1923

230[68]

Нецеломудренно скорбя,

Позабываешь ты о Боге.

Распятый, посетив тебя,

Хулою встречен на пороге.

От Бога получил ты лен,

Так будь же верен, Божий ленник,

И, если попадешься в плен,

Будь не изменник, только пленник.

Ты взял утехи светлых дней

И меч пылающего слова.

Возьми и боль земных огней

И тяготу молчанья злого.

Удел сжигаемой любви

Еще ли сердцем не разгадан?

Тоскующий, благослови

Источник слез и смертный ладан.

20 мая (2 июня) 1923

231[69]

В жизни я встретил неправду и зло.

Мне никогда и ни в чем не везло.

Только однажды я выиграл бой

С пьяною Айсой, с лукавой судьбой,

И отбежал потревоженный зверь,

Оберегавший заветную дверь.

В пламенный рай я вошел, как домой.

Краток был час торжествующий мой,

Час чародейных, блистающих гроз,

Час под грозой расцветающих роз.

Вы, серафима внимавшие речь,

Знайте, что ангела трудно сберечь,

И умножайте заклятье оград,

Чтоб не проник удушающий смрад,

Чтоб не напакостил гнусным хвостом

Бес, воцарившийся в месте святом.

Пылью летийской покрыты цветы.

Мой серафим огнекрылый, где ты?

23 мая (5 июня) 1923

232

В окно, где тонкий занавес желтел,

Лучи последние упали,

И черный локон твой позолотел

Сияньем счастья и печали.

Венчала в этот час тебя любовь,

Терновник с розами сплетая,

И сочеталися живая кровь

И диадема золотая.

Какой тяжелый груз душе живой —

Даянья счастия и славы!

Утешимся ли тем, что мой и твой

Пути блистательные правы?

И что нам в том, что мы позолотим

Бессмертно-вещие страницы?

Мы, люди, слабы, — радости хотим,

Нас душат эти багряницы.

Но мы несем тяжелые венцы,

Несем их против нашей воли.

Обречены пророки и жрецы

Изнемогать от горькой боли.

26 мая (8 июня) 1923

233[70]

На минуту приходила,

На минуту разбудила,

Унесла мое кольцо,

Улыбаясь, подарила

Мне пасхальное яйцо,

Ничего не говорила,

Только вспыхнуло лицо.

Кровь пасхальной кошенили

Также алою была.

Руки, вздрогнув, уронили

То, что взяли со стола.

Мир иной на миг явился,

И, как дым в камине, свился

В цепенеющую мглу.

Ртутный шарик покатился

Из осколков на полу,

И, колеблясь, обкрутился

В синеватую золу.

Пахнет в воздухе жасмином

От сожженного письма,

А на меди пред камином

Тлеет алая тесьма.

29 мая (11 июня) 1923

234

Перед твоей лампадою,

Мария, вечный свет,

В изнеможеньи падаю,

В устах молитвы нет.

Больнее не изведаю

Той муки, что я знал,

Когда моей победою

Измученный, стонал.

Я сердца не измучаю

Нежданною грозой

Больнее, чем горючею

Последнею слезой.

Но пред тобою верую

В святое бытие,

И над моей пешерою

Сияние твое.

В дыханьи чистом ладана

Истаиваю я.

Душой моей угадана

Святыня бытия.

29–30 мая (11–12 июня) 1923

235

Отчего же людям больно?

Разве только призрак боли —

Эта стонущая боль?

Чарований мне довольно,

Я хочу свободной воли

Над оковами неволь.

Рассказать бы здешним зорям.

Как в Эдеме светлы зори,

Как в Эдеме много зорь!

Над Летийским тихим морем

Не забудь о здешнем море,

Здешней жизни не позорь.

22 июня (5 июля) 1923

236

Насладиться б жизнью здешней,

И наивной ночью вешней

Помечтать бы под черешней

Да послушать соловья,

И, назло земным досадам,

Ты прошла бы тихим садом,

И со мною б села рядом,

И меня б ласкала взглядом,

Как пристойно милым ладам,

Незабвенная моя!

Все ж, томительные черти,

Вы поймите и поверьте.

Что любви не будет смерти.

Что бессильна ваша злость:

Есть высокая ограда.

Негасимая лампада

И бесценная награда,

Но душа, поймите, рада

В пасть пылающего ада

Бросить тлеющую кость.

22 июня (5 июля) 1923

237

Нашу любовь увенчали

(Помнишь, любимая, ты?)

Темные наши печали,

Светлые наши мечты.

— Я не забуду вовеки, —

(Помнишь, сказала мне ты?)

Да, вы не можете, реки,

Смыть ни единой черты.

— Все настоящее было, —

(Помнишь, промолвила ты?)

Смерть за порогом грозила

Вечной тоской пустоты.

Золотом стало нетленным.

(Знаешь, любимая, ты?)

Мы разгораньем блаженным

В вечных просторах слиты.

22 июня (5 июля) 1923

238

Жизни рада и не рада

Оглушенная душа.

Что ж тебе от солнца надо?

Слушай голос водопада,

Слушай шепот камыша.

Улыбайся, если можешь,

Если хочешь, горько плачь.

Дни, как цифры, подытожишь, —

В ту же землю кости сложишь,

Как и жертва, и палач.

24 июня (7 июля) 1923

239[71]

Обутый в грязь земную,

Предстал ты, юный бог.

Тебя не приревную

К нелепостям дорог.

На небе зори краше,

Любовь светлей цвела,

Но хочешь ведать наши

Безумные дела.

Ну что ж, приди, изведай,

Чем каждый в мире жив.

Не наградим победой

Твой пламенный порыв.

Питайся нашей жратвой,

Пей воду изо рва.

Ответим лживой клятвой

На все твои слова.

Что от тебя получим,

Затрем, сомнем, сожжем,

Тебя тоской измучим,

Измаем нудным сном.

Не вынесешь позора

Проклятых наших дней,

От нас уйдешь ты скоро, —

Так уходи скорей!

4–5 (17–18) июля 1923

240

Вы, святые, други Богу,

Укажите мне дорогу

В непроглядной этой тьме.

Знаю, близок день последний.

Перед смертью кстати ль бредни,

Что скопилися в уме!

Знаю, строгая наука —

Предвещаниям порука,

Знаю, разум так же свят,

Как и ваши наставленья,

И томительные бденья,

И мерцания лампад,

Но на солнце есть туманы,

И на правду есть обманы,

Ложь вплелася в нашу речь.

Только вы единым словом

Правду скажете о новом

Мире сладких сердцу встреч.

17 (30) августа 1923

241

Проходи, босой и кроткий,

По кремнистым тем путям,

Где рассыпалися четки

Рос, неведомых толпам.

Общей молви не внимая,

Жди того, что скажет Бог

В день немеркнущего Мая

На конце твоих дорог.

Вместе с жизнью здесь ты сбросишь

Зла и славы ветхий хлам.

Что ж с собою ты уносишь

В первозданный Божий храм?

Для безжалостных чудовиш

Все отдай, и плоть, и кровь.

Изо всех твоих сокровищ

Сохрани Одну Любовь.

Чтобы там Ее ты встретил,

Все забудь, и все прости,

Безмятежно тих и светел

На безрадостном пути.

17 (30) августа 1923

242

Наливаясь медвяною кровью,

Полумесяц глядит мне в окно,

И скользит над безмерною новью,

Где молчанье с тоской сплетено,

Заплетает печальную радость,

Обещает иные края,

И медвяная сеется сладость

В этот мир, где томлюсь еще я.

И вечерние росы медвяны,

И вечерняя радость горька,

И мерцают далекие страны,

И свернулась змеею тоска.

27 мая (9 июня) 1924

243

Сердце мне ты вновь, луна, тревожишь;

Знаю, чары деять ты вольна,

Но моей печали не умножишь

Даже ты, печальная луна.

Ночь, свой белый гнет и ты наложишь,

И с тобою спорить мне невмочь,

Но тоски моей ты не умножишь,

Даже ты, тоскующая ночь.

4 (17) июня 1924

244

Склонив к твоим ногам усталые глаза,

Ликующим избитые потоком,

О всем, что было здесь, я верно рассказал,

О всем пленительном, о всем жестоком.

Стояла ты, светла, на светлых облаках,

Внимала ты моей бесстрастной речи,

И поднялась твоя надмирная рука,

Храня покой обетованной встречи.

И сохраненные два золотых кольца,

С моей руки, с твоей десницы дивной.

Гармонией небес звучали там в сердцах,

Гармонией таинственно-призывной.

И если с хохотом здесь шла передо мной

Толпа босых, веселых комсомольцев,

Твой непостижный взор, твой голос неземной

Их обратил в смиренных богомольцев.

И верил я тогда, — настанет день и час,

Мгновенное заблещет в свете вечном.

Ни судороги злой, ни безобразных спазм.

Один восторг в пыланьи бесконечном.

4 (17) июня 1924

245

Чет и нечет,

Мутный взор.

Обеспечит

Этот вор!

Рвет и мечет

За укор.

Изувечит, —

Вот позор!

Пусть хозяйка

Мужа ждет.

Ожидай-ка!

Все пропьет.

— Негодяйка! —

Заорет.

Плюх немало

Надает,

И, усталый,

Вдруг заснет.

Что томило,

Как стряхну?

Вот как было

В старину, —

Очень мило,

Ай-да ну!

Рать ходила

На войну,

Дома ж била

То жену,

То прислугу,

То детей, —

С перепугу

Все смирней.

16 (29) июня 1924

246[72]

Еще гудят колокола,

Надеждой светлой в сердце вея,

Но смолкнет медная хвала

По слову наглого еврея.

Жидам противен этот звон, —

Он больно им колотит уши,

И навевает страхи он

В трусливые и злые души.

Иная кровь, иной закон.

Кто примирит меня, арийца,

С пришельцем из других сторон?

Кто смоет имя: кровопийца?

Но будет день, — колокола,

Сливаясь в радостном трезвоне,

Нам возвестят: Русь ожила.

Опять в блистающей короне.

30 июня (13 июля) 1924

247

Дали стали очень жестки,

Ноги туги, мало сил.

В лавку здесь на перекрестке

Заходить я полюбил.

Проторил туда дорожку,

И узнал уж скоро я,

Что торгует понемножку

Там актерская семья.

Спички, хлеб, пшено, селедки,

Папиросы, соль, лук, рис…

Лица ласковы и кротки

У актера и актрис.

Нынче жарко, даже знойно.

За прилавком лишь одна

Продавщица так спокойна,

Так румяна и стройна!

Покупая папиросы,

Под доскою откидной

Вижу я, что ноги босы

У хозяйки молодой.

Низошло очарованье.

Обратило дом в чертог

Это светлое мельканье

Из-под юбки легких ног.

В сердце входит умиленье,

Как молитва в тихий храм,

И табачное куренье

Облечется в фимиам.

5 (18) июля 1924

248[73]

Река времен имеет острова.

Хотя стремительно текут мгновенья,

Порой душа, жива и не жива,

Пристанет к острову забвенья.

Тогда она уходит в глубину,

Откуда ей не слышен шум потока,

И этот странный миг, подобный сну,

Переживает одиноко.

Уже твоя расширилась река,

Уже увидел близко жизни цель ты,

Дышать отрадно, тишина легка

На островах широкой дельты.

12 (25) июля 1924

249[74]

Прозрачной ночью от вокзала

По царскосельской тишине

Шел босиком я. Очень мало

Прохожих встретилося мне.

Но по дороге на крылечке

Один сидел, и перед ним

Свивался в легкие колечки

Чуть видный папиросный дым.

Колечки эти оковали

Мой путь. Я на крылечко сел

И закурил. Мы помолчали,

И он, как видно, захотел

Поговорить. Ну что ж, прохожий,

Поговорим, уж так и быть.

Хотя совсем с тобой не схожий,

С тобой умею говорить.

Кто б ни был ты, простой рабочий,

Совслужащий или торгаш,

Ты сам в покое светлой ночи

Мне тему для беседы дашь.

Поговорили, как и все мы,

Как водится, о том, о сем.

Слегка и той коснулись темы,

Зачем иду я босиком.

Да не дивился он на это.

— Кому как нравится. Ну что ж!

Оно, конечно, нынче лето,

Так и без обуви пройдешь.

— И образованные тоже,

На днях на Вырице видал,

Обутка — собственная кожа, —

Он мне раздумчиво сказал.

Поговорили очень мило,

И я пошел себе домой,

А он сидел еще, уныло

Качая темной головой.

16 (29) июля 1925

250[75]

ЕЛЕНЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ АННЕНСКОЙ

Что имя? В звуке вещем — тайна.

Она темна или ясна,

Но все ж даются не случайно

Нам, бедным людям, имена.

Когда рождается Елена,

Ее судьба — судьба Елен:

Его или ее измена

И в дикой Трое долгий плен.

Но мы не верим, что Елену

Парис троянский полонил.

Она влеклась к иному плену,

Ее пленил широкий Нил.

Мы знаем, — только тень царицы

Вместил суровый Илион,

А наготою чаровницы

Был очарован фараон.

Елена, заповедь едину

Храни в нерадостные дни:

Терпи твой плен, и Валентину,

Лукавая, не измени.

Терпи надменность и упреки:

Как, — помнишь, — фараон кричал,

Когда красавец черноокий

Тебя украдкой целовал!

Припомни вспышки фараона:

Чуть что, сейчас же хлоп да хлоп,

И разорется, как ворона,

А с виду сущий эфиоп.

Да и Парис, красавец тоже!

Козлом он пахнул, стадо пас,

И щеголял в звериной коже,

И бил себя в недобрый час.

Но здесь не Фивы, и не Троя,

Не Приамид, не фараон,

И старым бредом Домостроя

Твой жребий здесь не омрачен.

5 (18) августа 1925

251

С волками жить, по-волчьи выть.

Какая странная пословица!

Но видно, так тому и быть:

Пословица не сломится.

Но вой не вой, — голодный волк

К тебе негаданно подкрадется.

Заспорить с ним — какой же толк!

Надейся, — все уладится.

Держаться б дальше от волков,

Да надоело жить с барашками,

Вот и пошел ты в глушь лесов

Тропинками, овражками.

Чего там вздумал ты искать?

Вот и забрел к волкам в их логово,

И встретишь, — как их разгадать?

Смиренною иль строгого?

6 (19) августа 1925

252

Где дом любви, где дом разврата,

Кто это может различить?

Сестра невинная на брата

Ужели станет доносить?

И он ликует, облекаясь

В ее девический наряд,

Вином распутства упиваясь,

И люди не его корят.

Они в распутстве видят пламень

Святой и пламенной любви,

И говорят: «Кто бросит камень?»

И говорят: «Благослови!»

28 декабря 1925 (10 января 1926)

253

Змея один лишь раз ужалит,

И умирает человек.

Но словом враг его не валит,

Хотя б и сердце им рассек.

0 ты, убийственное слово!

Как много зла ты нам несешь!

Как ты принять всегда готово

Под свой покров земную ложь!

То злоба, то насмешка злая,

Обид и поношений шквал, —

И, никогда не уставая,

Ты жалишь тысячами жал.

Надежды чистой обаянье

Умеешь ты огнем обжечь,

И даже самое молчанье —

Еще несказанная речь,

И нераскрывшиеся губы

В своем безмолвии немом

Уже безжалостны и грубы,

Твоим отмечены значком.

Когда ты облечешься лаской

Приветливых и милых чар,

Ты только пользуешься маской,

Чтоб метче нанести удар!

1 (14) января 1926

254

Если б я был себе господином.

Разделился бы на два лица,

И предстал бы послушливым сыном

Перед строгие очи отца.

Все, что скрыто во мне, как стенами,

В этот час я пред ним бы открыл,

И, разгневан моими грехами,

Пусть бы волю свою он творил.

Но одно нам доступно: сознанье

Иногда, и с трудом, раздвоить.

На костры рокового пыланья

Мы не можем по воле всходить.

Если даже костер запылает,

Боязливо бежим от огней.

Тщетно воля порою дерзает, —

Наша слабость всей силы сильней.

12 (25) января 1926

255

Как нам Божий путь открыть?

Мы идем по всем тропинкам,

По песочкам и по глинкам,

По холмам и по долинкам,

И порой какая прыть!

Посмотри: мелькают пятки,

Икры стройные сильны.

Все движения вольны.

Мимо ржи, и мимо льны!

Быстро мчатся без оглядки!

На Кавказ, на Арзамас,

И на город, что поближе,

И на речку, что пониже,

Все бегут вразброд. Гляди же,

Сколько смеха и проказ!

Эти все пути людские,

Может быть, и хороши

Для земной, слепой души,

Но, прозревший, поспеши

Отыскать пути прямые,

Те пути, что в вечный град

Нас приводят, в край далекий,

Где стоит чертог высокий,

Где пирует Огнеокий,

Претворяя в нектар яд.

Если сам найти не можешь

Божьих праведных путей.

Отыщи среди людей,

Пред которым волю сложишь.

Для тебя он — лучший я,

Вознесенный над тобою

Не лукавою судьбою,

А твоею же душою,

Твой верховный судия.

12 (25) января 1926

256[76]

Земля, и небо голубое,

И хор миров — пустая тень.

Земле оставивши земное,

Она ушла в бессмертный день.

Погасли в страстной Камалоке

Последние огни страстей.

Иною глубиной глубоки,

Лежат пространства перед Ней.

Но не пугают эти дали

Того, кто верный путь найдет.

Разлуки нет, и нет печали,

Любовь вовеки не умрет.

И здешний мир принарядился

В обманы нежные земли,

И над могилой клен склонился,

И маргаритки расцвели.

Дитя рабочего народа

Придет цветочки воровать,

«И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть».

13 (26) января 1926

257

Насилье царствует над миром,

Насилье — благостное зло.

Свободу ставишь ты кумиром,

Но что, скажи, тебя спасло?

Среди народных возмущений,

Тебя лишивших всех охран

И выдавших на жертву мщений,

Пришел насильник и тиран.

Он захватил кормило власти,

Твой жалкий ропот презрел он,

И успокоилися страсти,

И вот уют твой огражден.

В своем бессилии сознайся,

Не суесловь и не ропщи,

Перед насильем преклоняйся,

Свободы лживой не ищи.

24 января (6 февраля) 1926

258

Три девицы спорить стали

О красавце молодом.

— Он влюблен в меня. —

— Едва ли!

Чаще к нам он ходит в дом. —

— Ошибаетесь вы обе:

Он со мной в лесу гулял. —

Шепчет им старуха: — В нёбе

У него свинец застрял.

— Вы б его не сохранили:

Он Далекую любил.

Из земной докучной были

Он к Невесте поспешил. —

7 (20) февраля 1926

259

Разве все язвы и шрамы

Мстительно мы понесем

В эту обитель, куда мы

В смертный наш час отойдем?

— Создал я мир для тебя ли? —

Злобного спросит Отец.

— Этой блистающей дали

Ты ли положишь конец?

— Все колебанья эфира

Я из Себя излучил.

Даром все радости мира

Ты от меня получил.

— Гневною речью порочишь

Ты утомительный путь.

Иль, как ребенок, ты хочешь

Сладкое только слизнуть?

— Если уж так тебе надо,

Сам ты свой мир созидай, —

Без раскаленного ада

Благоухающий рай.

— В нем ты завоешь от скуки,

Вызов ты бросишь судьбе,

И недоступные муки

Станут желанны тебе.

— Но не творец ты, игрою

Миродержавной рожден,

Я же тебе не открою

Тайны пространств и времен. —

18–19 февраля (3–4 марта) 1926

260[77]

Ни презирать, ни ненавидеть

Я не учился никогда,

И не могла меня обидеть

Ничья надменность иль вражда.

Но я, как унтер Пришибеев,

Любя значенье точных слов,

Зову злодеями злодеев

И подлецами подлецов.

А если мелочь попадется,

Что отшлифована толпой,

Одна мне радость остается, —

Назвать клопом или клопой.

6 (19) марта 1926

261

Целуя руку баронессы,

Тот поцелуй я вспоминал,

С которым я во время мессы

К устам Распятие прижал.

Мне Эльза тихо говорила:

— Благодарю, мой милый паж!

Весь грех мой я тебе открыла,

Меня врагам ты не предашь. —

— О, госпожа, твой грех мне ведом,

Но и в грехе невинна ты.

Истомлена жестоким бредом,

Ты мне доверила мечты.

— Я погашу врага угрозы

И затворю его уста,

И расцветут живые розы

Благоуханного куста.

— Все совершится неизбежно,

И ты супругом назовешь

Того, кого ты любишь нежно,

Кому ты душу отдаешь! —

8 (21) марта 1926

262

Мечта стоять пред милой дамой

Владеет отроком-пажом,

Но двери заперты упрямо, —

Там госпожа с духовником.

В каких проступках покаянье

Она смиренно принесла?

Иль только слушать назиданье

Она прелата призвала?

Иль, мужа своего ревнуя,

Благого утешенья ждет?

Иль совещается, какую

В обитель жертву принесет?

Или? Потупившись ревниво,

Стоит влюбленный паж, дрожа.

Но вот выходит торопливо

Монах, не глядя на пажа.

Его лицо все так же бледно.

Стремится к Господу аскет,

В молитве страстной и победной

Давно отвергнувший весь свет.

О нет, любовью здесь не пахнет!

Ревнивым, милый паж, не будь:

В дыхании молитвы чахнет

Давно монашеская грудь.

Паж веселеет, входит смело.

Графиня милая одна.

Она работает умело

Над вышиваньем полотна.

Он Эльзу к поцелую нудит.

— Мальчишка дерзкий, не балуй! —

И паж трепещет, — что же будет,

Удар хлыста иль поцелуй?

Нет, ничего, она смеется,

И как пажу не покраснеть!

— Тебе никак не удается

Твоею Эльзой овладеть!

— Какую задал мне заботу —

Тебя искусству ласк учить!

Что ж, граф уехал на охоту, —

Уж научу я, так и быть! —

Она мальчишку раздевает,

Нагая перед ним легла,

И терпеливо обучает

Веселым тайнам ремесла.

9 (22) марта 1926

263[78]

Последуешь последней моде

Иль самой первой, все равно.

В наряде, в Евиной свободе

Тебе не согрешить грешно.

И если даже нарумянишь

Свои ланиты и уста

И этим Кроноса обманешь,

Ты перед Эросом чиста.

Твои лукавые измены

Пусть отмечает Сатана,

Но ты, соперница Елены,

Пред Афродитою верна.

И если бы аскет с презреньем

Клеймил коварство женщин, «ты

Была б всегда опроверженьем

Его печальной клеветы».

19 марта (1 апреля) 1926

264

ХВАЛИТЕЛИ

Басня

Приглашены богатым Вором

В числе других Оратор и Поэт,

И восхваляют все его согласным хором,

Но кислые гримасы им в ответ.

Все гости подбавляли жара,

И яркий фейерверк похвал

Перед глазами Вора засверкал,

А он мычит: — Все это слабо, старо! —

От Вора вышед, за углом

Чуть приоткрывши щелку злости,

Смущенные, так говорили гости:

— Не сладить с этим чудаком!

Как ни хвали, все недохвалишь!

Сказать бы попросту: «Чего клыки ты скалишь?

Разбойник ты и вор!

Вот был бы верный разговор!»

Один из них, молчавший за обедом,

Теперь прислушавшись к таким беседам,

Им говорит:

— Вот это все ему в глаза бы вы сказали! —

И на него все закричали:

— Нельзя! Ужасно отомстит!

В бараний рог согнет! Всю жизнь нам испоганит! —

Но, возраженьем не смущен,

Им отвечает он:

— А все ж его хвалить кто за язык вас тянет? —

23 марта (4 апреля) 1926

265

РОПОТ ПЧЕЛ

Басня

— Для чего мы строим наши соты?

Кто-то крадет наш мед.

Мы бы жили без заботы,

Если б сами ели наш мед.

Для чего мы строим соты? —

— Тот, кто крадет ваш мед,

Изменил чудесно всю природу.

Аромат цветов дает

Сладость вашему меду, —

Человек не даром крадет мед. —

8 (21) апреля 1926

266[79]

Мениса молодая,

Покоясь в летний зной,

Под тенью отдыхая,

Внимает песне той,

Которую в долине

Слагает ей пастух.

В томленьи да в кручине

Он напевает вслух.

Что сердце ощущает,

Что чувствует душа.

Все в песню он влагает:

— Мениса хороша!

И все в ней так приятно,

И все прелестно в ней,

Но милой непонятна

Печаль души моей.

— С зарею просыпаюсь,

При утренней звезде

К ней сердцем устремляюсь,

Ищу ее везде.

Увижу, и смущаюсь,

Боюсь при ней дышать,

Не смею, не решаюсь

Ей о любви сказать.

— Пленившися случайно,

Томлюся и стыжусь,

Люблю Менису тайно,

Открыться ей боюсь.

Вовек непобедима

К тебе, Мениса, страсть.

Вовек несокрушима

Твоя над мною власть. —

Мениса песню слышит,

И сердце в ней горит,

Она неровно дышит,

Томится и дрожит.

Приставши на колени,

Раздвинув сень слегка,

Она из томной тени

Глядит на пастушка.

28 апреля (11 мая) 1926

267[80]

Я ноги в ручейке омыла,

Меня томил полдневный зной.

В воде прохладной так мне было

Приятно побродить одной.

Но тихий плеск воды услышал

Тирсис у стада своего.

На берег ручейка он вышел,

И я увидела его.

О чем он говорил, не знаю,

Но он так нежно говорил,

И вот теперь я понимаю,

Что он меня обворожил.

Я, расставаясь с ним, вздыхала.

Куда-то стадо он увел.

Я целый день его искала,

Но, знать, далеко он ушел.

Всю ночь в постели я металась,

На миг я не закрыла глаз,

Напрасно сна я дожидалась,

И даже плакала не раз.

Когда румяною зарею

Восток туманы озлотил,

Мне стало ясно, что со мною:

Тирсис меня обворожил.

Теперь мне страшно выйти в поле,

И страшно подойти к ручью.

Но все ж я вышла поневоле,

И вот я у ручья стою.

Вода ручья меня пугает,

Я пламенею и дрожу,

Рука же юбку поднимает,

И робко я в ручей вхожу.

Тирсис к ручью идет с улыбкой.

Ручей меня не защитил,

Не сделал золотою рыбкой:

Тирсис меня обворожил.

28 апреля (11 мая) 1926

268

— Что дурак я, знаю сам,

Но ведь это не нарочно.

Что ж нам делать, дуракам? —

Посмеялись: — Это точно! —

— Отчего же нас бранят,

Всюду ставят нам ловушки? —

— Значит, вам добра хотят! —

Отвечают мне старушки.

И толкуют старики,

Испуская запах гнили:

— Знать, на то и дураки,

Чтоб их били да бранили. —

А за ними ну вопить

И мальчишки, и девчонки:

— Дураков-то как не бить! —

И мелькают кулачонки.

19 сентября (2 октября) 1926

269

Утром встану,

В окна гляну, —

Бел туман.

Сердце бьется,

Удается

Чей обман?

Что, старуха,

Слышит ухо?

Это — свой.

Улыбнулся,

Повернулся

К ней спиной.

Выждал время.

Стукнул в темя

Топором.

Сделал лихо.

Вынес тихо

Тюк с бельем.

Сел в пролетку,

Да находку

Не сберег, —

Страшно что-то.

Шмыг в ворота

Со всех ног.

Кнут под мышки.

Вот делишки.

Не сплошал, —

Раньше ль, позже ль,

Дернул вожжи,

Ускакал.

Только ль рано

Мглой тумана

Обманул?

Целы сутки

Шутит шутки

Вельзевул.

27 октября (9 ноября) 1926

270[81]

Валерьяна экзальтата,

Серпий, ладан для кота,

Ночью ярость аромата

Им обильно пролита.

Кот нюхнет, на крышу лезет,

Спину горбит, хвост трубой,

О подруге дикой грезит,

И врага зовет на бой.

Злобно фыркает, мяучит,

Когти выпустит мой кот,

И врага терзает, мучит,

С крыши на землю швырнет.

В кровь изорвана вся шкура,

Но победе храбрый рад.

Возвещает власть Амура

Валерьяны терпкий яд.

8 (21) ноября 1926

271[82]

В чем слова ты обвиняешь?

С тихой лаской все их встреть.

Если речь понять желаешь,

Слово каждое приметь.

От природы все невинны,

Все теснятся в речь гурьбой.

Коротки они иль длинны,

Все как дети пред тобой.

Ты пойми, — они не грубы,

Самых дерзких не брани.

Лишь пройдя чрез наши губы,

Иногда язвят они.

Все звучали очень гордо

В час рожденья своего.

Из Тримурти стала морда,

Ну так что же из того!

И со мною то бывало,

Что, сложившись невзначай,

Так пленительно звучала

Кличка: милый негодяй.

10 (23) ноября 1926

272

Вернулся блудный сын. Глядит из подворотни

Девчонка шустрая, и брату говорит:

Упитанных тельцов пускай зарежут сотни,

Все блудный сын пожрет, и все ж не станет сыт.

И точно, — расточил отцовское наследство,

И вновь остался нищ, и взялся он за нож.

Ему осталося одно лишь только средство:

Грабеж.

10 (23) ноября 1926

273

Мала ворона,

Да рот широк.

Живет Матрена, —

Ну язычок.

Кого подцепит,

Никто не рад.

Словечко влепит,

Все повторят.

Из подворотни

Таскает сор,

Сплетает сплетни,

Разносит вздор.

11 (24) ноября 1926

274

Как попала на эстраду

Деревенщина,

В теле чувствует усладу

Эта женщина.

Здесь за ширмою она

Ну румяниться.

На эстраду введена,

Ну жеманиться.

Распевает она песни

Очень сальные,

И от хохота, хоть тресни,

Шкеты зальные

Свищут, грохают, стучат

Всюду валенки…

…Мирно спит мальчонка-брат

В тихой спаленке.

И во сне встречаться сладко

С Ангелом-Хранителем.

Слабо теплится лампадка

Пред Спасителем.

…Для чего грешит всю ночь

Эта женщина?

Уходи с эстрады прочь,

Деревенщина.

12 (25) ноября 1926

275

Портной Иванов из Парижа

В Париже в самом деле был.

Там, космы гладко обчекрыжа,

Он страсть к абсенту получил,

Здесь к водке перешел, но ниже

Себя в Котлове не ценил.

Теперь он ходит сизоносый,

Но ателье в Котлове есть.

Его ученики все босы,

Не мало всех их: счетом шесть,

Румяны все, слегка курносы,

Родство меж ними можно свесть.

Закройщик взят, есть подмастерье,

Чего же больше пожелать!

Его жена звалась Лукерья,

Но как «лук в перьях» целовать!

По-просвещенному Гликерья

Ее он начал называть.

Хоть это имя ей забавно,

Но что же делать! муж таков,

И вот Гликерья Николавна

Столует всех учеников,

А для заказчиков подавно

У ней привет всегда готов.

Отлично мальчиков столует,

Довольно сытной им еды,

Но их провинки сразу чует, —

Видала всякие виды, —

И если мальчик набалует,

Так с нею близко до беды.

Она несет об них заботу,

Сама на них сорочки шьет,

Но уж отменного почету

Пусть от нее шалун не ждет:

Она не только их в субботу,

Но и в другие дни сечет.

— Что немцу смерть, то нам здорово.

Сходи к Петрову, озорник. —

И вот, наказанный сурово,

Босой, румяный ученик

К заказчику костюмчик новый

Несет, и слышно хнык да хнык.

Но там, где надо, вытрет слезы,

И перед барином стоит,

Как будто позабыты лозы,

И шуткой барина смешит,

Когда он мечет гром и грозы, —

Сюртук, мол, очень плохо сшит.

— Под мышкой жмет. Что ж, не заспорим,

Поправим все без лишних дум.

Костюмчик мы отлично вспорем, —

Возьмись-ка, миленький, за ум. —

Корит своим недавним горем

Он неудавшийся костюм.

Заказчик фыркнул. — Приноси же

Костюм в субботу, зеворот!.. —

Портной Иванов был в Париже,

Теперь в Котлове денег ждет,

Но мальчуган по липкой жиже

Костюм без денег принесет.

Портной кричит: — Пришел без денег!

Очки-то не умел втереть!

Без денег, брат, везде худенек,

Ты это навсегда заметь.

Жена, возьмися-ка за веник.

Что, секла? Перестань реветь.

— Гликерья Николавна знает,

Когда и в чем кто виноват,

И ежели тебя прощает,

То поклонись ей в ноги, брат. —

Приказ мальчишка исполняет,

И первой порке он уж рад.

Заказчик? Он всегда найдется,

Соперника в Котлове нет,

Текущий счет давно ведется,

От всех Иванову привет.

И водка в рюмки разольется,

Так никаких не бойся бед.

13 (26) ноября 1926

276

Человечек Божий,

Ни на что не гожий,

Был набит рогожей

И обтянут кожей.

Водку пил,

С пьяной, красной рожей

Он ходил,

Часто суесловью

Или буесловью

Предан был.

Звался по сословью

Мещанин.

А жену Прасковью

Мял, как блин,

Тряс ее, как грушу.

Вдруг конец, —

Отдал Богу душу

Молодец;

И жена завыла:

— Очень мой Данила

Был хорош,

И теперь другого,

Славного такого,

Как ты хошь,

Муженька лихого,

Парня удалого Не

найдешь.

18 ноября (1 декабря) 1926

277

НОЧЬ

Черная корова

Весь мир поборола.

Месяц под ногами,

Звезды за боками.

Черную корову

Повстречали дремой,

Величали храпом

Да великим страхом.

Вот уж на востоке,

Раздувая боки,

Рыжий конь топочет.

Черная корова

Уж не так сурова,

Уж она комола,

И убраться хочет.

Прыгая спросонок,

Ухмыляясь, мочит

Ноги ей росою,

Земною слезою.

20 ноября (3 декабря) 1926

278

ЛАДЬЯ

Летом молодица,

А зимой вдовица.

Летом парень рад

С нею прокатиться, —

Пусть народ дивится:

Вишь, ее наряд —

Весла или парус.

За веслом стеклярус,

Парус ветра вздох

Надувает пышно, —

И скользит неслышно.

Да не будь же плох:

Станет миру жалко,

Коль тебя русалка

По стремнине вод

Понесет, заманит,

И с молодкой втянет

В свой водоворот.

Летом молодица,

А зимой вдовица.

Заперта в сарай,

И одна томится,

И народ глумится:

— Ништо, поскучай!

21 ноября (4 декабря) 1926

279

На поденную работу

Ходит Глаша каждый день.

О сынке несет заботу:

Накорми, учи, одень.

Постираешь день, устанешь,

Спину ломит, ну так что ж.

Мужа нет, и жилы тянешь

Из себя за каждый грош.

Он румяный да веселый,

Набрался он свежих сил.

Босоногий, полуголый

Он все лето проходил.

Только все же в пионеры

Он не хочет поступить:

Не оставил нашей веры,

Хочет крестик свой носить,

29 ноября (12 декабря) 1926

280

Моя молитва — песнь правдивая,

Мой верный, нелукавый стих,

И жизнь моя трудолюбивая

Горела в ладанах святых.

Пускай для слабых душ соблазнами

Пылает каждая из книг, —

К Тебе идем путями разными,

И я в грехах тебя постиг.

Душа пред миром не лукавила,

И не лукавил мой язык.

Тебя хулою песнь прославила, —

Багряной россыпью гвоздик.

Тебе слагалась песнь правдивая,

Тебе слагался верный стих,

И жизнь моя трудолюбивая

Горела в ладанах святых.

6 (19) декабря 1926

281

Стих, как прежде, не звучит.

Нужен новый реквизит.

Струи, трели, рощи, дали

Свиньи грязные сожрали.

Светлых речек серебро

Топит вонькое добро.

Был в стихах когда-то бархат,

А теперь он весь захаркат,

И на сладкий аромат

Навонял советский мат.

Прелесть песни соловьиной

Облита теперь уриной.

Романтичная луна

Тою ж влагою пьяна.

Слово «лик» звучало гордо,

А теперь нужна нам морда.

Ходит шкет под кустик роз,

Чтоб оставить там навоз.

Да, не любим мы шаблона,

Не хотим читать Надсона.

Этот чахленький Надсон

Уж навеки посрамлен,

И его мы кличем Надсон,

Чтоб покрепче надругаться.

7 (20) декабря 1926

282

И породисты, и горды,

В элегантных сюртуках,

В лакированных туфлях,

Лошадиные две морды

Ржут в саду Шато-Гуляй,

Жрут котлеты де-воляй.

А кокотка-мазохистка

Твердо линию ведет,

Меньше тысчи не берет.

— Я, друзья, специалистка.

Оля, Вера — сущий клад:

Так накажут, — что там ад!

11 (24) декабря 1926

283

Фараон, фельдфебель бравый,

Перекресток охранял.

И селедкой очень ржавой

Хулиганов протыкал.

Слава, слава фараону!

Многа лета ему жить!

Уважение к закону

Всем умеет он внушить.

19 декабря 1926 (1 января 1927)

284

Издетства Клара мне знакома.

Отца и мать я посещал,

И, заставая Клару дома,

С нее портреты я писал.

Достигнул я в моем искусстве

Высокой степени, но здесь

В сентиментальном, мелком чувстве

Талант мой растворился весь.

Вот эту милую девицу

На взлете рокового дня

Кто вознесет на колесницу

Окаменелого огня?

А мне ль не знать, какая сила

Ее стремительно вела,

Какою страстью опьянила,

Какою радостью зажгла!

— Вы мне польстили чрезвычайно! —

Остановясь у полотна,

С какою-то укорой тайной

Вчера сказала мне она.

О, эта сладостная сжатость!

И в ней жеманный ореол

Тебе, ликующая святость,

Я неожиданно нашел.

Светло, торжественно и бело,

Сосуд, где закипают сны,

Невинно-жертвенное тело

Озарено из глубины.

22 декабря 1926 (4 января 1927)

285

Хоть умом не очень боек, —

Ведь не всем умом блистать, —

Но зато уж очень стоек,

Если надо не зевать.

Все, что надо, держит память,

Каждый пункт и каждый срок,

И никто переупрямить

До сих пор его не мог.

С ним попробуй в спор ввязаться!

— Слово дал, а с ним и честь,

Так куда ж теперь податься?

Интерес-то в чем же есть?

— Вот, видны, как на ладони,

Слово, честь и интерес,

И не стащат даже кони

Ни в болотину, ни в лес! —

22 декабря 1926 (4 января 1927)

286

Упоенный адом власти,

Знавший радость и напасти,

Но презренной, робкой страсти

Не подпавший никогда,

Что донес он до порога

Светозарного чертога

К часу грозного суда?

Весь мундир совсем в порядке

До последней самой складки,

Безупречные перчатки,

Безупречный формуляр.

Где ж его злодейства? — Бредни!

Сорт простой, хороший, средний,

Не штафирка, не гусар.

23 декабря 1926 (5 января 1927)

287[83]

ИЗ СТАРЫХ БЫЛЕЙ

Чиновник молча взял прошенье,

Пожал плечами, — нельзя не взять!

— Когда же будет мне решенье? —

Сухой ответ был: — Надо ждать.

Проситель каждый день приходит,

И слышит тот же все ответ,

И наконец на ум наводит

Его какой-то сердцевед.

— Поймите, сударь, это слово:

Ведь надо ж дать, вам говорят.

Ну и давайте, хоть целковый,

Покуда не пойдет на лад. —

И точно, первая же взятка

Могла уж кой-что изменить, —

Чиновник, улыбаясь сладко,

Промолвил: — Надо доложить, —

Понятно стало все, что надо.

Проситель более не ждет,

И для солидного доклада

Он документы достает.

25 декабря 1926 (7 января 1927)

288[84]

ЦАРЬ СОДОМА

Из воспоминаний

Когда я был царем в Содоме,

Я презирал Господень гнев.

В моем раззолоченном доме

Теснилось много милых дев.

Наложниц нежных было двести, —

Для упражнения едва:

Не часто был я с ними вместе,

Мне докучали их слова.

А чем я славен был в рассказах

И в мыслях Содомлян велик,

То был мальчишек черномазых

Забавно-радостный цветник.

Да за дворцом зверинец шумный,

Весь полный буйных, диких сил:

Там жил и лев, и слон разумный,

И даже нильский крокодил.

И если был перед Всевышним

В растленьи тел тяжелый грех,

Я искупил его излишним

Разнообразием утех.

Я в благость Божию не верил:

Во всех сердцах царила мгла,

И я Господней злобой мерил

Мои содомские дела.

Мои невинные забавы —

Едва одно растленье в день —

Перед грозою Божьей славы

Ложились призрачно, как тень.

Господь, безжалостный Губитель,

Творец вселенских бед и зол,

К чему ж бы Он в мою обитель

Изобличителя привел.

Но Он пришел. Не в блеске молний,

Не в злом дыхании чумы, —

Полночной тишины безмолвней,

Неотразимей смертной тьмы,

Он посетил мою обитель,

Он поразил меня, — и я,

Безумец злобный и мучитель,

Пред ним склонился, вопия.

Ко мне прислали из Гоморры

Двух отроков: один, как все:

Улыбка, ласковые взоры,

И нежный стыд в нагой красе.

Другой, — тот прибыл издалека,

Из целомудренной страны.

Еще не ведал он порока,

Как день в предчувствии весны.

И все чего-то он боялся,

Не понимал нескромных слов,

И боязливо озирался

В толпе шумливых шалунов.

Одежды ль снимет предо мною,

Вдруг запылает он стыдом,

Но, обнаженный, красотою

Превосходил он весь Содом.

Так стройно возвышалось тело,

Суля безумство и любовь,

Что знойной страстью пламенела

Моя полуденная кровь.

Глаза полночные метали

Такой огонь, такую страсть,

Что забывал я все печали,

Труды державные и власть.

К его ногам мою порфиру

Я рад был с плеч моих совлечь,

И, поклоняясь, как кумиру,

У милых ног его возлечь.

Но поученьям страсти нежной

Он с отвращением внимал

И милый час, и неизбежный

Непониманьем ожидал…

Умертвили Россию мою,

Схоронили в могиле немой!

Я глубоко печаль затаю,

Замолчу перед злою толпой.

Спи в могиле, Россия моя,

До желанной и светлой весны!

Вашей молнии брызнет струя,

И прольются весенние сны.

И разбудят Россию мою.

Воззовут от могильных ночей!

Я глубоко тоску затаю,

Я не выдам печали моей.

Конец 1917–1920-е гг.

290–304

БАСНИ

ВОРОНА, ЛИСИЦЫ И СЫР

Давно всему известно миру:

Ворона сцапала кусочек сыру,

Залезла на сосну,

Поесть бы ей, да что-то клонит к сну.

И вот, сначала

Одна лисица прибежала,

Потом другая, третья, — вмиг

Туда сбежалось много их.

Одна ворона, сыру лишь один кусочек

На всех лисиц.

Кто выманит его без проволочек,

Кто всех перехитрит сестриц?

Ведь все твердят одно и то же:

— Ты голосиста и пригожа! —

И наконец

Придумала лисица-спец:

— Я знаю сырный клад. Лети со мной, ворона:

Во ржах закопан сырный клад во время оно.

Лети, красавица, да крепче сыр держи:

Не нам на ужин,

Он для прилипы нужен. —

И заманив ее, во ржи,

Ворону, сыр, — все схряпала плутовка,

Обделав дельце ловко.

Ворона, бойся ржи,

Подальше курс держи.

9 (22) января 1925

ДЕРЕВНЯ — ГОЛОВА ТЕТЕРЬЯ

Деревня — Голова Тетерья.

В ней все крестьяне — бедняки;

А средняки

Да кулаки

Давно все растеряли перья,

Ощипаны живут,

Да сказы про себя плетут:

— Попались в сети,

Мотаемся на свете,

Покуда мыши нам голов не отгрызут, —

Тужит Пахом — как он пробьется зиму!

К богатому когда-то Климу

Приходит он просить муки,

И на пороге

Бух Климу в ноги.

Промолвил Клим: — Эх, глупы мужики!

Когда-то был я богатеем,

С вас шкуру драл,

Да кровь сосал.

Теперь не то: мы правду разумеем.

Поверьте мне: ни вы, ни мы не разжиреем,

Пока везде коммун не заведем. —

Дивится тем словам Пахом:

— Уж если ты, кулак, быть хочешь коммунистом,

То кто же даст нам хлеба в долг? —

А Клим, как волк,

Зубами щелк,

И отвечал Пахому длинным свистом.

Вот, ежели во всех краях

Все люди станут коммунисты,

Какие ж мы тогда везде услышим свисты

В ответ на просьбы о займах!

12 (25) января 1925

ГОТТЕНТОТСКАЯ МОРАЛЬ

Какой-то готтентот, пленившийся турнюром

Чужой жены, ее украл, —

Поддался страсти к авантюрам:

Уж очень малый был удал, —

И забавляяся подругой толстозадой,

Провел он год с немалою усладой.

Но наконец

Нашелся и другой такой же молодец.

Однажды готтентот, ушедши на охоту,

Весь день прошлялся по болоту,

Идет домой,

И предвкушает радость.

Но что за гадость!

Шалаш пустой,

Лишь на песке остался отпечаток

Двух пар здесь пробежавших пяток.

Бедняга поднял вой:

«Жена моя с разбойником сбежала!

Его повесить мало.

Какой же он подлец! И как ее мне жаль!

Скотом уведена моя овечка!»

Отсюда и пошло словечко

Про готтентотскую мораль.

Да и у нас ведь не иначе,

Себя хвалить мы погодим.

Крестьянин Клим

На краденой куда-то ехал кляче,

Но к вечеру устал,

И задремал,

И по такой причине

Забрался в лес,

В дупло залез,

А клячу привязал к осине.

Случился здесь голодный конокрад,

И жалкой кляче был он рад,

Украл и скрылся.

Поутру Клим выходит из дупла,

Увидел, — клячи нет, — и рассердился:

«Ведь лошадь не сама ушла!»

И не подумал он, что так ему и надо,

И проклинать он начал конокрада.

Таких примеров здесь найдешь

Немало, коль искать охота.

А если счет им подведешь,

То скажешь: — То-то!

Не обижать бы готтентота!

4 (17) февраля 1925

ДУБ И ТРОСТНИК

Известно всем о том,

Как спорил гордый Дуб со скромным Тростником.

Но все ж обоим был конец не вовсе разен:

От бури Дуб свалился, безобразен,

Разросшийся превыше всяких норм,

И свиньям в желудях нашелся сытный корм,

Хоть желуди и были мелки,

А ствол

Пошел

На очень прочные поделки.

Тростник же срезан был, и стал он палкой, —

Удел, не знаю, славный или жалкий.

Поверьте мне:

Уж кто там чем там ни кичится,

Но всякий в деле пригодится

В коммунистической стране.

А есть тут и мораль другая:

Красуйся и греми,

Но осторожней будь, и, желуди роняя,

Свиней не раскорми, —

Ведь свиньи буржуазны,

И все дела их безобразны.

И третья: до поры,

Коль нравится, сгибайся,

Но палкой станешь, так старайся,

Бей буржуазные ковры.

9 (22) января 1925

КОНЬ, ЛОШАКИ И ШАЛУН

Гордился конь пред лошаками

И быстрым бегом, и статьями.

И точно, был на загляденье конь:

В глазах — огонь,

И хвост трубою,

И шея крепкая дугою,

Спина сильна и широка.

Могучего носил он седока

На мирном и на бранном поле,

Всегда его послушен воле.

Седок доволен был конем

Ему покорным,

Поил его и медом, и вином.

Кормил зерном отборным.

От зависти взревели лошаки:

— Мы не потерпим зла конизма!

Верней, научнее заветы лошакизма! —

И скалили клыки.

Ретивый конь, не труся,

Вступил на скользкий путь дискуссий,

Но, закопыченный, устал,

И зачихал.

— Наш доблестный товарищ болен сапом! —

Ревут все лошаки. Развязка не долга:

Сгрудившися, берут его нахрапом,

Да и ведут лечиться в дальние луга.

Я видел иногда: мальчишка,

Изрядный шалунишка

Капризничает и шумит,

Кричит,

Визжит,

Но няня строгая подходит,

И за руку его подалее уводит:

Пускай один поколобродит.

Короче говоря,

Вот какова мораль у этих басен:

Когда даешь уроки Октября,

То будь в отъезд согласен.

8 (21) января 1925

6[85]

НЕДОРАЗУМЕНИЕ С НЕВОЮ

Перетерпев судеб удары,

Мы в удареньях знатоки.

Никто не скажет, что мадьяры,

Хотя и храбры, но жидки,

И также знаем мы, что все напитки

Бывают жидки,

Какой ни примешай к ним густоты,

И если говорим мы про хвосты.

Так мы не говорим: прохвосты,

Все эти истины, конечно, просты,

И ведомы, бесспорно, всем.

Я речь о них завел затем,

Чтоб присказка была, потом же будет сказка,

И в ней завязка и развязка.

Нева не хочет быть Невой,

Уж каламбур наскучил ей избитый,

И плещется она волной сердитой,

Когда ей пушки говорят: не вой!

Шумит, ревет, взывает в злости ярой.

— Хочу быть Розой или Кларой! —

Склонилась наконец к ее моленью власть,

Ей дали имя Роза,

Но что же за напасть!

Бунтует Роза, нет зимой мороза.

Кондукторша стояла у окна

Чрез Розу проходящего вагона,

И объяснила так она

Причину бунта, рева, стона:

— Вишь, на подъем она легка,

Наделает немало злого.

Да что с воды спросить? Жидка,

Спросить бы надобно иного.

Нелегкие деньки

К нам в Ленинград приходят:

Волна вслед за волной повсюду колобродят,

Жидки.

Услышал эти речи

Внимательный и верный комсомол

И, взяв кондукторшу за плечи,

В милицию отвел.

Что жидко здесь, и что здесь густо,

Все объяснили ей. Идет домой,

Кричит: — Чтоб всем вам было пусто!

Всех, Роза, довела домой! —

Вы слышите здесь недоразуменье,

Поставлено неверно ударенье.

Всем надо знать, что воды у реки,

Так точно, как и все напитки,

Бывают жидки,

А не жидки,

И говоря неверно,

Вождей заденешь Коминтерна.

4 (17) января 1925

НЭПМАНСКИЕ КРЕСТИНЫ

Какой-то нэпман-грамотей

Средь множества затей

Задумал окрестить ребенка,

Чтоб имя было звонко,

Не пролетарское ничуть,

Чтоб революцией не пахло.

Чтоб буржуазность не зачахла.

Что прежде украшало грудь

Чинуши старого? Владимир.

Чтоб дух чинуш не вымер,

Так назвал сына нэпман. Но, идя

К делам, он коммуниста встретил,

И тот с улыбкою заметил:

— Вы имя пролетарского вождя

Сынку-то дали: Ленин

Владимир был. Хвалю!

Отныне к красному Кремлю

Да будет путь ваш неизменен. —

И нэпман мой внезапно скис:

Затея глупая поникла.

Кричит, упившися до положенья риз:

— Судьбы-насмешницы каприз!

Зачем не вспомнил я Тезея и Перикла?

Историю бы почитать,

Оттуда б имечко мне взять? —

И он вопит, сердито глядя на ночь:

— Вот, ожиданием живи,

Родится ль Диоген Иваныч! —

Нет, нэпман, как ребенка ни зови,

Имен старинных взрывши рухлядь,

Все это будет только тухлядь

И соглашательская ложь,

И если сына назовешь

Сократом или Ариостом,

Смотри, не вырос бы прохвостом.

1 (14) января 1925

ОРЕЛ И СОВА

Из дальних странствий возвратясь,

Орел застал большие перемены:

Где возвышались замковые стены,

Теперь развалины и грязь,

И вместо прежних сладких арий

Он слышит кваканье болотных тварей.

Премудрую Сову Орел спросил

(Он, видно, не читал газеты):

— Скажи, кто эти стены повалил?

Кто сбросил все мои портреты? —

Сова ему в ответ: — Орел, поверь,

Низы не так, как прежде, слабы:

Орлы царили встарь, — теперь

Повсюду правят Жабы.

19 марта (1 апреля) 1926

ПАРАЗИТЫ

В одну страну явился паразит.

В короткое развел он время

Большое племя,

И стал на всю страну он знаменит.

Его названье в стих пускать негоже.

Но всяк о нем кричит.

Умы и совести тревожа.

— Как у меня их много завелось! —

— И у меня немало! —

— Не поздоровится, небось:

Одна всю ночь меня кусала! —

— А я уж как от них терплю:

Ни ночь, ни день не сплю! —

— Собрать бы их, да всех под сапожище! —

— То не поможет, — говорит

Заехавший из дальних стран, буржуй на вид:

— Одно есть средство — жить почище, —

Когда бранят взволнованной толпой

Сосущих кровь из наших жилок,

Мне хочется сказать: — Возьмите хоть обмылок,

Умойтесь вольною водой.

11 (24) января 1925

ПИОНЕР-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

У совгражданки муж был инженер,

А сын — хороший семилеток.

Всегда иметь приятно деток,

Притом же сын был красный пионер.

Мы взяли мужа лишь для рифмы,

Чтоб не сказали, что слагаем миф мы,

И про него

Не будет в басне ничего.

Однажды в воскресенье

Увидела совмать ребенка своего

В великом восхищеньи,

И спрашивает: — Милый мой,

Да что с тобой? —

— Я председатель был, провел я комсобранье! —

— За что же пало на тебя избранье?

Ты всех умней? —

— Ну, нету:

Считают умницей Подгузкину Совету. —

— Так всех бойчей? —

— Нельзя бойчей быть Лимонада Вцика —

— Ну, всех сильней? —

— Сильнее всех Плевков Гвоздика. —

— Скажи ж мне, милый, почему

Ты избран был. В догадках я теряюсь, —

— Да очень просто, мама: потому,

Что послушаньем отличаюсь. —

Ты, пионер, запомни тот урок,

С ним век свой проживешь недаром:

Послушен будь, — настанет срок,

Тебя назначат комиссаром.

7 (20) января 1925

11[86]

САДУЛЕВЫ ДУЛИ И СВИНЬИ

Стоит перед судом Садуль.

Чего ж он ждет? Чего он просит?

Да нет, он сам принес мешочек дуль,

И буржуазным свиньям их подносит.

Честит он Мильерана, Клемансо,

И заскрипело колесо

Военно-судного процесса.

С Садулем что поделаешь? Ни беса,

И свиньям дуля не вкусна.

Тень Клемансо для них нужна.

Конечно, для Садуля

Давно готова пуля,

И не одна.

Да как судить его! Что надо свиньям прятать,

Он на суде разворошит.

Его со смертью не сосватать.

А буржуазным свиньям будет стыд.

Садуля трудно схряпать, — свой сломаешь хрящик,

Да так, что и не зачинишь.

Не лучше ль отложить

Все дело в долгий ящик,

Да и молчок.

А русский мужичок

Наивно рассуждает:

— Не тронь дерьма, не завоняет.

3 (16) января 1925

12[87]

СВИНЬЯ И СВИНЬИ

Жил в древности подлец, по имени Свинья.

Чем осрамился он, не знаю я.

Известно только то, что судьи порешили

Предать забвению, как пакостные были,

Его презренные дела,

И с той поры ко всем, имевшим гнусный норов,

Свиная кличка перешла.

Жил в том же городе какой-то боров,

И осрамился он: хозяйское дитя

Загрыз и съел, не с голода, шутя,

И стали звать его свиньею.

Потом и всех его детей

Прозвали кличкою такою.

Нет правды у людей!

Один лишь виноват, какая же причина,

Что мясо правнуков известно, как свинина?

Ведь если есть на свете Леф,

Не каждый из людей иль Каин, иль Азеф.

8 (21) апреля 1926

СОЛОВЕЙ И ОСЕЛ

Распелся Соловей над белой вешней Розой.

На ту беду в кусты пришел

И заревел на Соловья с угрозой

Большой Осел:

Он был один из тех, вы знаете, уродов,

Которые всегда позор своих же родов.

— Зачем поешь? О чем поешь?

Ослам к чему же роза?

Небось, нам песенки не заведешь

О крепком запахе навоза!

Поешь, как плачешь, ты, — с каких таких причин?

С ума, островитянин, спятил?

Послушай, как долбит, как славит стук машин

Поэт наш пролетарский, Дятел!

Ты на носу бы зарубил.

Что сладких буржуазных арий

Не должен слушать пролетарий.

И о цветах, как видно, ты забыл.

Какие воспевать прилично! —

Заголосил

Осел усердно, зычно,

Но все ж не очень гармонично.

Как быть теперь тебе, мой бедный Соловей,

Да и тебе, пленительная Роза?

Бояться ли речей

Любителя навоза?

За Розу и за Соловья

Ослу отвечу я:

Конечно, бесполезна Роза,

Но кто ж, Осел, сказал, что пролетарский нос

Так жаден к прелестям навоза,

Что нюхать ни за что не станет вешних роз?

Ведь этак рявкнешь ты, пред хлебной стоя лавкой:

«Зачем так ситный бел?

Пусть белый хлеб буржуй бы ел,

А ты, рабочий, черный чавкай!»

18 (31) января 1925

14[88]

СТРЕКОЗА, МУРАВЕЙ И ПАУК

Стрекоза в лугах жила,

Лето красное пропела,

Оглянуться не успела, —

Революция пришла.

Жили барышни в палатах.

Где теперь Дворец Труда.

Кто ютился в тесных хатах,

Тот теперь пришел сюда.

В нищете долгонько бились

Стрекоза и муравей,

С пауком они сдружились,

Стало жить им веселей.

Что за чудо? Где причину

Раздобреть паук нашел?

Он, как нэпман, паутину

Всюду очень крепко сплел.

Стрекоза пред ним танцует,

Деньги тащит муравей,

Пчелка в улье негодует:

— Тех же щей погуще влей.

3 (16) января 1925

15[89]

ФРАНЦУЗСКАЯ ТРАВКА В МОСКВЕ

«Простой цветочек, дикий,

Нечаянно попал в один пучок с гвоздикой,

И от нее душистым стал и сам.

Хорошее всегда знакомство в прибыль нам».

Москва знакомится с Эрбеттом,

Эрбетт знакомится с Москвой.

В Париже Эррио при этом

Качает головой.

Он чует, что в после речистом

Чего-то прежнего уж нет,

И говорит, собрав совет:

«Вот город! Только поселись там,

Совсем иным увидишь свет.

Ах, скоро, скоро наш Эрбетт

В Париж приедет ярым коммунистом».

3 (16) января 1925

* * * * * *

305

Согласятся все историки,

Что рассказы без риторики

Много лучше, чем ирония

Поэтических речей.

Соловьи, цветы, зорь зарево,

И мечтаний чистых марево,

И природы благовения

Смоет жизненный ручей.

18 сентября (1 октября) 1927

Федор Сологуб «Афоризмы». «Достоинство и мера вещей»

«Афоризмы» и «Достоинство и мера вещей» занимают в творчестве Сологуба особое место. По своей стилистике, хотя и с большой долей условности, они могут быть названы философскими текстами.

«Достоинство и мера вещей» состоит из 85 фрагментов, записанных карандашом на карточках без авторской датировки, и содержит оригинальные высказывания писателя о добре и зле, красоте и безобразии, пользе и удовольствии, любви и смерти. Произведение оставляет впечатление незавершенного текста или принципиально «бесконечного», который можно было бы дополнять, наращивая число фрагментов.

Сохранилась также копия «Достоинства и меры вещей», составленная О. Н. Черносвитовой. Во время предсмертной болезни писателя Черносвитова копировала по его просьбе отдельные документы и наиболее ценные рукописи. Бумаг, перебеленных ее рукой, немного: по-видимому, она переписала трактат по желанию Сологуба.

По содержанию и форме «Достоинство и мера вещей» вплотную примыкает к «Афоризмам» 1896–1906 гг. Текст произведений позволяет судить о том, что Сологуб не стремился к оригинальной форме изложения, но ориентировался на хорошо известные ему источники, в первую очередь на афоризмы сочинений Ф. Ницше («Утренняя заря», 1881; «Веселая наука», 1882; «Сумерки идолов», 1889, и др.). Лапидарность фразы, стилистическая изощренность, игра словом чрезвычайно сближают высказывания Сологуба с афоризмами философа.

С основными идеями Ницше Сологуб, вероятно, познакомился еще до появления первых переводов его сочинений на русский язык[90]. В 1892–1898 гг. личность и произведения Ницше вызывали глубокий интерес в среде литераторов, близких журналу «Северный вестник», в котором с 1894 г. Сологуб активно печатался. В майской книжке журнала за 1896 г. был помещен очерк Лу Андреас Саломе «Фридрих Ницше в своих произведениях», а спустя год Саломе приезжала в Петербург и встречалась с представителями «новой литературы».

В марте 1897 г. Сологуб получил письмо из Вены от Алекса Браунера, переводившего в то время его книги на немецкий язык, в котором сообщалось: «Lou Andreas Salome, о которой Вы, вероятно, также слыхали, отправляется на днях в Петербург и желает с Вами познакомиться. Прошу извинить меня, что я самым бесцеремонным образом располагаю Вашей благосклонностью: я ей дал Ваш адрес, и она, вероятно, сейчас же после приезда в С.-П<етер>б<ург> зайдет к Вам. К сожалению, она известна только как подруга Ницше. Что она русская, что она очень, очень талантливая писательница, об этом не знает даже редакция „Северного вестника“, которая в прошлом году напечатала перевод ее книги о Ницше…»[91]. В тетради с заметками Сологуба о посещении его разных лиц сохранились записи о встречах с Лу Андреас Саломе. Она посетила его 8 и 28 марта, 9 марта он побывал у нее в гостях.

Приезд Саломе в Петербург способствовал усилению интереса к личности и сочинениям Ницше в символистской среде, и Сологуб в данном случае не был исключением. Склонный к философскому миросозерцанию с юношеских лет, воспитавший себя на сочинениях Шопенгауэра, поклонником которого оставался и в зрелые годы, он не мог не оценить оригинальность и подлинную красоту произведений Ницше, который, кстати, называл Шопенгауэра своим учителем. В то же время увлечение автором «Заратустры» не было для Сологуба исключительно данью моде. Начиная с середины 1880-х гг., он последовательно занимался изучением истории античной, европейской и восточной метафизики. Среди его бумаг сохранились отрывочные конспекты, свидетельствующие о систематических занятиях философией, и записи, озаглавленные: «Конфуций»; «Платон»; «Древние кельты и галлы»; «Гераклит»; «Политеизм вед»; «Зороастризм»; «Патанджали, индусский мистик»; «Сакия Муни»; «Китай, Менций»; «Сократ»; «Аристипп»; «Антисфен»; «Обычное против Эмпедокла»; «Софисты»; «Протагор»; «Горгий»; «Анаксагор»; «Демокрит»; «Пифагор»; «Общее против Пифагора»; «Общее против Гераклита» и др.[92] Имя Ницше в этих разрозненных заметках не упоминается, что, однако, не должно вызывать недоумения — для сологубовского поколения немецкий мыслитель был современником, «властителем дум»[93], но не классиком; ему подражали, у него заимствовали и т. п. Скрытые цитаты и реминисценции из Ницше встречаются уже в ранних произведениях Сологуба — очевидно, тема рассказа «Свет и тени» (1894) восходит к идее «блаженного безумия». Не исключено, что «Афоризмы» и более позднее сочинение «Достоинство и мера вещей» были написаны под непосредственным влиянием языковой стихии произведений философа.

Первые переводы афоризмов Ницше на русский язык появились осенью 1897 г. в «Новом времени»[94]. Отдельные даты, проставленные Сологубом во фрагментах текста «Афоризмов», относятся к июлю 1896-го и январю 1897 г. Однако данное несоответствие во времени не дает серьезных оснований отрицать воздействие стилистики Ницше на тексты Сологуба, который был знаком с сочинениями немецкого мыслителя уже в начале 1890-х гг. и, вероятно, читал их в оригинале. Кроме того, «Афоризмы» и «Достоинство и мера вещей» ориентированы на прозу Ницше не только по формальному признаку. В 1890-е — 1900-е годы. Сологубу была чрезвычайно близка этическая новизна его суждений, а также их неповторимый индивидуалистический колорит. Размышления писателя о природе страдания, боли, любви выдержаны в духе творца «Заратустры».

Идейный и стилистический «контакт» с прозой философа отразился и в более поздних произведениях Сологуба. В основу книги стихов «Пламенный круг» (1908) положена идея «вечного возвращения»; формула «творимое творчество» или «творимая легенда», по-видимому, восходит к мысли Ницше: «искусство для художника». В целом, исследование влияния взглядов Ницше и ницшеанства на творчество Сологуба представляется весьма актуальным, и прежде всего потому, что автор «Мелкого беса» был художником, внутренне близким Ницше. «Лабиринтный человек никогда не ищет истины, но всегда лишь Ариадну, — что бы ни говорил нам об этом он сам», — писал философ[95]. «Лабиринтный человек» жил в поэте задолго до его знакомства с сочинениями «властителя дум», о чем свидетельствуют строки его стихотворения 1883 г.:

Где ты, моя Ариадна?

Где твой волшебный клубок?

Я в Лабиринте блуждаю,

Я без тебя изнемог[96].

Близость с Ницше во взглядах на природу страдания и боли, совпадение в мыслях о цели искусства, антихристианский пафос отдельных высказываний Сологуба (декларативный «имморализм»), а также воспринятая им, вероятно от немецкого философа, форма изложения — не лишают «Афоризмы» и «Достоинство и меру вещей» своеобразия. Оба произведения окрашены яркой творческой индивидуальностью писателя, их стержень: «Неистощимая тема — о себе». Оба текста предельно насыщены мотивами и настроениями, ставшими неотъемлемой приметой собственно сологубовской художественной манеры: мотив «босых ног» («Люди будут счастливы, когда все дети будут ходить босыми»); эстетизация обнаженного тела («Любите наготу, — только она прекрасна»); алголагнические мотивы («Всего приятнее — сочетание стыда и боли»); некрофильская (по Э. Фромму) эстетизация смерти («Сладостнейшее из вожделений — вожделение смерти»); мотив двоемирия («Одной жизни для одного человека, конечно, мало; нужна хотя бы опостенная другая…») и т. д. Помимо этого, в «Афоризмах» и в штудии «Достоинство и мера вещей» присутствует типичная для слога Сологуба установка на оригинальное, неожиданное сочетание несочетаемых суждений или понятий («Прелюбодействуй целомудренно»), на парадоксальность высказывания («…Сатана ли искушал Христа в пустыне, или Христос Сатану?») — своеобразная доминанта «языка» писателя, на которую обращали внимание современники[97]. Эти черты стиля Сологуба указывают также на родство его «Афоризмов» с «Мыслями и афоризмами» Козьмы Пруткова. Благодаря названным особенностям публикуемые тексты Сологуба нельзя считать актом подражания Ницше; вероятно, их следует рассматривать как пример стилизации.

Текст «Афоризмов» воспроизводится по авторизованной машинописи (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 173), текст незаконченного сочинения «Достоинство и мера вещей» печатается по рукописной копии (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 539. Л. 45–50).

Вступительная заметка и публикация М. М. Павловой.

Афоризмы

В наши дни весь род людской делится на две части: блондин и брюнет. Это первый вопрос про человека, о котором вы заговорите в обществе, где его не знают: блондин он или брюнет? Остальное неважно, но на этот вопрос вы должны ответить.

Положение непризнанного поэта имеет свою прелесть: живешь в строжайшем инкогнито.

Полунагота соблазнительнее наготы. Здесь отношение такое же, как между полузнанием и знанием.

Как многие на лоне природы жалеют об удобствах городских квартир!

Презирай людей.

Людские мнения еще презреннее, чем сами люди.

Раскаяние — одно из гнуснейших чувств.

Я — объявило себя Богом. Люди захотели забыть этот смысл первой заповеди.

В отношении человека к страданиям познается все родство его любви и его ненависти, — ибо муки желанны и ненавистны человеку.

Любовь и ненависть имеют общий корень — стремление усвоить себе, то есть уничтожить.

Любовь относится к ненависти приблизительно так, как тепло к холоду. Для существа совершеннейшего, чем человек, наша земная любовь была бы ненавистью.

Не теряй времени даром, — работай или воруй, — и наконец станешь почтенным человеком.

Люди уважают правила нравственности, но презирают тех, кто им строго следует.

Люди любят побои, — потому так любят родителей.

Современные люди не могут быть нравственными, — да и не должны быть…

Часто легче прикрикнуть, чем сказать.

Собственники должны были бы заботиться о размножении мошенников и воров, — это смягчало бы социальные неравенства и поддерживало бы современный мещанский строй.

Хорошо бы воровать, да очень трудно.

Люди любят, чтоб с ними говорили искренно. Лги, да только так, чтоб это выходило искренно и правдиво, — и люди удовлетворятся.

18 июля 1896

Чтоб быть успешною, работа должна быть спешною.

Люди будут счастливы, когда все дети будут ходить босыми.

Люди много знают, но мало могут.

Ученые поступают слишком по-простецки, отдавая свои услуги государству: они сами могли бы установить царство гения и науки.

Впрочем, профессиональная зависть в профессорах так же сильна, как и в клоунах.

Профессорский мозг — седалище науки: она ходит туда испражняться.

Чем больше порицают газеты правителей, тем лучше правительство. Если же министрам льстят в печати, то это признак полнейшего порабощения общества.

«Чтобы уметь приказывать, умей повиноваться», — говорили встарь. И это верно: только рабы в душе любят повелевать.

Рабы, случалось, были свободны духом; цари — никогда.

25 июля 1896

Всего приятнее — сочетание стыда и боли.

Воровать труднее, чем работать. Поэтому справедливо, что удачливых воров почитают люди. Ценят здесь их искусство.

Человек может быть кумиром толпы, — толпа не должна быть кумиром человека.

Чем святее для тебя истина, тем менее говори о ней: люди думают, что их хотят обмануть, и запачкают твою правду своею глупостью.

Да будет праздником для тебя — молчание и одиночество.

Подчиняйся всему, что установят люди: все это слишком ничтожно, чтобы спорить против этого.

Зло всегда будет дорого людям.

Прелюбодействуй целомудренно.

Люби наготу, — только она прекрасна.

Не будь слишком правдив, — а то тебя сочтут лжецом.

Приятно человеку слушать хулу на друга его.

31 января 1897

В напряжении сил люди любят боль и стыд, — и в этом корень сладострастия.

Жены были бы вполне счастливы, если бы мужья нежно их ласкали ночью, и днем иногда больно секли, — конечно, за вины.

Несчастием ближнего утучняется наше самолюбие.

Вещи удивительны: может быть, их и нет, но они предстоят настойчиво и неотступно.

Мужики, барыни и дети — вот три разряда людей, которые толкаются на улице, — один из признаков недостаточного развития.

Все в мире хочет, но не все может. Счастие — сочетание хотения и возможности. Поэтому, между прочим, жизнь сама по себе многими почитается счастием.

Четыре формы бытия в хотении: 1, хочу и могу — счастие; 2, хочу и не могу — несчастие; 3, не хочу, но могу — томление; 4, не хочу и не могу — спокойствие. Смерть относится к четвертой категории, жизнь — ко всем четырем.

Испытание боли дает жизни полноту и значительность; только ничтожные люди не выносят боли.

18 мая 1897

Если бы можно было по произволу забывать известные отделы понятий, особенно отвлеченных, не изглаживая уже произведенного ими действия, то восприятия тонко-чувствующего человека были бы удивительными источниками великих Откровений.

Сказано, — будьте как дети. Но неужели нельзя сделаться не только подобным ребенку, но и на самом деле отроком? Или увядание кожи беспощадно?

Великое средство самовозрождения — жизнь среди людей, которых не знал до того, и с которыми после никогда не сойдешься.

26 декабря 1897

Всякое деяние вознаграждено вперед, и всякий труд вперед оплачен. Потому только и действуем, что в нас есть свободная энергия, ищущая исхода.

В этом объяснение богатства и гнусность его: ибо работодатели сперва берут работу — даром, — а потом платят, что и дает силу для следующих работ. Первая доля их чистый барыш, а последняя заработная плата есть возврат части: переборов и процентов; выходит, что капиталист вечно в долгу перед работником.

Можно ли не завидовать? Ведь никто из счастливых не заслуживает счастия.

Не раздражайся, говоря с людьми. Воистину, быть с людьми есть подвиг и труд, — итак, на разговор с ними смотри как на долг, который следует выполнять как можно лучше.

Истинно, что трудно быть с людьми: умные из них срывают с тебя маску, а глупые осмеивают ее. А без маски показаться людям, — все будут презирать как простого и глупого.

Для толпы вещи ценнее людей: уважают того, кто имеет или делает вещи; презирают того, кто не имеет вещей; ненавидят отнимающего или ворующего вещи; убийц охотнее прощают, чем воров; конокрадов убивают.

27 декабря 1897

Кто сказал: «Сотворим человека по нашему подобию»? Бог Сатане, или Сатана Богу?

14 августа 1899

Сатана — четвертое лицо Божества, или второе?

Черная месса служится на голом и живом теле, святая месса — на одетом престоле, — но что есть храм Бога живого? И какая же месса угоднее Несказанному? И не обнаженное ли тело Его принесено в первую литургийную жертву?

Воистину, Он близок Сатане, и недаром беседовал с ним в пустыне.

Бог творит закон, Сатана — случаи.

6 декабря 1899

Я не знаю, — и кто это знает? — Сатана ли искушал Христа в пустыне, или Христос Сатану.

15 марта 1900

Людей на земле слишком много; давно пора истребить лишнюю сволочь.

Мир непрерывен; все разделенное — разделено произвольно.

Действия нашего сознания есть только действия упрощения того неопределенного вещества, которое предстоит сознанию.

25 июня 1900

Одной жизни для одного человека, конечно, мало; нужна хотя бы опостенная другая. Святая ложь, блаженный обман, — как же могли бы мы обойтись без ваших благодеяний!

5 сентября 1901

Сладостнейшее из вожделений — вожделение смерти. Это не есть бегство от жизни через самоубийство, признак большой слабости. Вожделение смерти — сопутно силе, и является в высшем напряжении жизни. Оно движет поступками возвышенными и опасными.

Своя смерть благоуханна, — чужая зловонна. Своя — невеста, чужая — Яга.

Блаженны нарушающие закон.

Слова возрастают в своем значении. Грядет Слово — царить, судя.

Нагое тело свято; одетое — грязно. Ибо одежда — покров для грязи.

Знаешь ли ты, что Творение — выше Творца?

Евхаристия односторонне служится. Вкушается кровь и Плоть, но не ломается и не проливается. Истинная литургия — бичеванием пролитая кровь, приобщение к страданию. Истинное же отпущение грехов — едино, — это Смерть.

Надо страдать, — для души, для детей, для счастья, для здоровья. Предки были мудры, когда секли детей. Ибо надо страдать.

9 июля 1902

Быть вдвоем — быть рабом.

Многолюдство, конечно, отвратительно; но оно имеет ту хорошую сторону, что освобождает от рабства быть вдвоем.

Неистощимая тема — о себе.

Великие мировые бедствия утомляют маленьких людишек.

Сделать самое гнусное — и спастись, — вот одно из величайших наслаждений.

Обряды спасают от тоски.

11 июля 1902

Претворение ценностей в идеи — вечная земная Евхаристия.

Пища, вырастающая из земли, питала любовь нашу к земле. Но вот мы делаем пищу в лабораториях, — какое удобство, и какое равнодушие!

Все, что не взросло, то и мертво.

15 июля 1902

Кто хочет свободы, тот не идет к друзьям.

12 февраля 1903

Быть, не быть — все равно; ценно — хотеть.

Мир Бытия упраздняется миром Воли.

Самоубийство и любовь — мосты от Бытия к Воле. Не единственные.

Царствуют мертвые.

5 июля 1904

Тишина — рабыня. Молчание — царица. Людишки соблюдают тишину. Скованный царь молчит.

Интимное стало всемирным.

11 сентября 1906

Достоинство и мера вещей

1. Может ли быть нравственность вне понятий добра и зла? и научное стремление вне понятий истины и лжи? и искусство без грани между прекрасным и безобразным?

2. Удобно и просто ко всему прикладывать от века установленные мерки. — И так всем понятно, когда говорят, что вот это хорошо, честно, похвально, великодушно, а это худо, подло, недостойно, низко.

3. И каждый думает, что в таких суждениях есть незыблемая основа.

4. Но кто хочет знать, тот не довольствуется общими мерами. Он думает: есть нечто свое в каждом предмете.

5. Что же свое? Соответствие ли своему назначению? Хорошо, если кубок удобен для пьющего. Но не много надо, чтобы кубок соответствовал своему назначению.

6. И тем не менее, хозяин хочет пить вот именно из этого сосуда. — Есть некоторая малая черта в каждой вещи, последняя черта, которая и отличает.

7. Она не всегда полезна для предмета. — Но всегда выражает его характер. — Бледны для нас вещи, на которых нет этой черты.

8. Воистину, отвратительно фабричное производство. — Не полезное мы любим в предметах. — Польза возьмет свой венец превосходства.

9. Но сердце влечет нас к бесполезному, излишнему в предметах и в делах. — И воистину, все предметы подлинные имеют в себе нечто радостное и праздничное.

10. Как будто не для будничного употребления сделаны они. — Таковы и все великие дела.

11. Истинное знание, венец знаний. — Знание о ненужном, о том, чего нет вне меня, что я сам придумал. И до блестящего совершенства вознеслась теория — умозрение чистое и ненужное.

12. Итак, в самом себе почерпает предмет свое достоинство. — Мастер, делая стол, должен, конечно, сделать его, сообразно заказу, прочным и удобным.

13. Но истинный мастер не довольствуется этим. Совершенства хочет он в каждой вещи. — Не нужно красивых или величественных вещей — сердце наше стремится к совершенному.

14. Прошли века красоты и подражания, общих путей и единообразных заповедей. — Сам собою хочет быть всякий предмет.

15. И вот основание искусства — жажда очевидного совершенства.

16. Но что же есть совершенное в поступках? Соответствие ли с целью? — Но только приведшие к цели поступки могут быть оценены таким способом.

17. Новые и далекие цели ставит себе человек, и как же ценить поступки по их целесообразности! — Иные признаки совершенства надо найти в деяниях.

18. Власть над людьми имеют слова «добро» и «зло». Но не согласны люди в том, что добро и что зло.

19. И если бы могли согласиться, ложно было бы это соглашение. — Нет равенства между людьми, и свой путь лежит для всякого.

20. Не доброта, а голубиная невинность, не зло, а змеиная мудрость, — помните ли вы мудрое слово?

21. Есть скупые дела, в обрез. — Сделано, — и нет уже лишнего деланья для неведомой цели. Так действуя, не утомляются и преуспевают.

22. Противно это преуспеяние. — Совершенства ищет гордый дух в делах своих. — К полезному прикладывает он лишнее.

23. Где ненужное и бесполезное, там праздник духа, там печать совершенства. — Не добро ли отдать неимущему то, что ему необходимо?

24. Но если совершенным в деянии хочешь быть, отдай последнее. — Не добро ли целомудрие? Но если совершенным в целомудрии хочешь быть, и не гляди на жену, и да будут жены тебе сестрами.

25. Таковы поставлены были признаки совершенства над обветшалыми скрижалями. Но из всякого слова делает человек вериги для своего духа.

26. И хвалит совершенство в добре, хотя и осмеивает его, но хулит совершенство во зле.

27. Совершенное не для хранения. — Вечное — само сохранится. — Не стражем своей жизни жить человеку. — И отчего не умереть рано, если к тому ведет избранный путь совершенства?

28. И зачем хранить то, что не может стремиться к совершенству? — Если не удался сосуд, сомни глину, брось ее, — на иное пойдет эта глина.

29. Хранить ошибки и увечья — это люди называют добротою. — Но уметь уничтожить вовремя — такая же мудрость, как и уметь усовершить.

30. Лечебницею ли стать миру? Кто бы пожелал иметь в своей библиотеке собрание всех опечаток? — Поймите, что ласкова и нежна смерть.

31. Не отвергаю добра, — но ничтожно и лицемерно добро Ваше. — Не хвалю зла, но что есть зло? — То, что иным зло — возвышеннее и лучше добра.

32. Для совершенного и зло и благо — едино. Но если назовешь что злом, зачем же терпишь его? Не противься злому насилием. Не бей медведя дубиною.

33. Насилие усиливает зло. Только ласковая смерть его уничтожает. Убей своего медведя, — и уж, верно, он не повредит тебе. Не противься злу насилием, — умерщвляй его.

34. Если ты силен, оседлай его. Нет того, что люди именуют злом, что не было бы на потребу совершенному. Даже и маленькие люди пользуются огоньком.

35. Ты же, если сильный (а о слабых что заботиться, — есть им ласковая смерть), — в огненную купель войдешь и не опалишься. И это печать твоего совершенства.

36. И в искусстве не прекрасное стоит мерою. Ибо нельзя отграничить для искусства лишь малый угол случайной красоты. Искусство берет для себя весь мир.

37. Несовершенный еще мир находит оно, — и создает свой, совершенный. — Не красота, — а очарование совершенства. — Не добро, а восторг совершенства. Не Истина — а блеск совершенства.

38. Совершенство в добре и во зле — перестает бытьдобром или злом. Оно — вырастает. В этом печать совершенства, что для него и добро и зло, — равно уже не нужны.

39. Не убий! — Но что за святыня чужая жизнь? А защищаешься, можешь и убить! Но что за святыня — своя жизнь?

40. Необходимый путь к совершенству — поставление в средоточие всемирного процесса (как Отец Ваш Небесный).

41. Нужна вера человеку и то, перед чем преклониться. — Возвышенное учение надо предпоставить человеку — чтобы он не мог потоптать его, и осмеять.

42. Благоразумная и маленькая мораль наряжается в ризы великого закона и даже находит мучеников за себя. Мудрый же идет на костер своего учения, — ведь жизнь его драгоценна.

43. То же и в искусстве. Если только красота или только безобразие, это еще не искусство. Там, где красота и безобразие сгорели уже, — там совершенное очарование.

44. Где только истина, там нет знания, ибо нет творчества. Где ложь, там нет мудрости. Мудрость за сими двумя.

45. В нашей стране были улицы с надписями, одни для похвальных, хотя и трудных дел, другие для приятных, хотя и порицаемых.

46. На каждой улице белые камешки лежали на правой стороне, и черные на левой. У каждого дома стояли красивые статуи для любования ими, и безобразные чучела — пугать шалунов.

47. Пришел злой человек, сорвал вывески, перемешал камешки, разбил идолов. — Что же нам теперь делать? Куда идти? Чем любоваться и над чем смеяться?

48. Бытие и небытие — не совершенство. Выше сего, в сиянии сих форм оно.

49. Что только добро, — то несовершенно. Что только зло — то несовершенно.

50. В науке истины ищет человек. Так ли? Не он ли сам дал имена? — И более, — не он ли создал вселенную? И не он ли создал науки? И разделил правду от лжи?

51. Изобретать хочет научный дух, а не открывать. Открывает счастливый случай. Но выше случая поставь науку. — Изобретай.

52. В искусстве — очаровывай. В науке — изобретай. В практической деятельности — побеждай.

53. И так как ты один только и есть, побеждай себя. Единую Волю прими, — сим знаменем победишь.

54. Только великие силы побеждают. Будь могучим и побеждай.

55. Если же ты слаб, удел твой — удел раба. Служи сильным и не ропщи — Устанешь, озлишься — умри.

56. Да будет утешением тебе, что умрут и сильные.

57. Но если увидишь человека, говорящего: «Разбиты скрижали завета, все дозволено человеку, буду воровать, насильничать, ужом пролезу в люди». Знай, что это раб.

58. Право есть самообеспечение силы на случай ее временного умаления. Право создается силою. Право поддерживается уверенностью в том, что правополагающая сила во всякий момент может возникнуть.

59. А вы, сильные, знайте, что и умрете вы не так, как рабы. — И в жизни, и в смерти будете вы как Боги. Так сказал первый учитель.

60. В достаточной полноте. Нарушенное право восстановляется такою же силою, какая его установила. Право сохраняется, когда им и не пользуются.

61. Но чтобы осуществить свое право, надо приложить хотя малую часть той же силы, какая установила право.

62. И говорил раб на перекрестках: «Бесконечная эволюция воздвигла наши города и наши законы. Первый же закон всему живому — борьба за существование. Кто лучше приспособился к условиям жизни, тот

63. побеждает в борьбе за существование. Мир принадлежит тем, кто приспособился и пережил». И спросил некто:

— Как имя господину твоему?

И вздрогнул раб и сказал:

64. — Я давно свободен.

Но понуждаемый суровым и непреклонным голосом вопрошающего, он сказал с наглостью беглого раба:

— Много было у меня господ, — ни одному не служил я усердно.

65. Добродетель раба — возмущение. Мудрость его — приспособление. — Воистину, раб — мягкая глина в руках того, кто делает события.

66. Победу нельзя украсть. Великое дерзновение приходит явно, и ничего не берет от людей. Ничего не бери — все отдавай, — вот единственный путь властолюбия.

67. Ничего не проси, все создавай — вот единственный путь самолюбия. Никого не люби — всегда радуйся, — вот единственный путь сладострастия.

68. Так поступай — и спасен будешь. Но дать заповедь, общую для всех, не значит ли признать, что люди равны. Нет равенства между людьми.

69. И кто учит других равенству, утверждает неравенство: Учитель — не больше ли ученика?

70. Или только один учитель — выше, остальные же равны, как овцы в стаде равны перед пастухом?

71. Дать общий завет, незыблемый навеки, не значит ли признать, что вековечно к тем же целям обречен стремиться человек?

72. Говорит учитель: исполни то и то, и цель жизни будет достигнута. — А потом и жить не к чему. И другие учителя не нужны.

73. Карманные руководители требуются вам, — но истину нельзя носить в кармане — дыру прожжет. Вы же требуете истины безопасной, удобной и дешевой. Карманной истины.

74. Так говорит надежда поставить свое имя последним из пророческих имен. Последняя ступень — самая высокая.

75. Воспитывая детей, насыщаем жажду к власти.

76. Элемент опасности должен быть в воспитании. Иначе дряблые и дрянные возрастут люди.

77. Будьте кротки, но посягайте. Будет мир на земле. Угаснет похоть. Но ведь и человек умрет.

78. «Не бойся, малое стадо, — говорит учитель, — если цель достигнута, куда еще жить иным поколениям». Разве скажет кто-нибудь мудрейшее слово!

79. Слушайте учителя, верно слово его. Воистину, нашему роду надо умереть. И возникнет иной род — быть может, и не из нашего потомства.

80. Совершенство не имеет долгой земной жизни, — оно владеет жизнью вечною. На земле его явление редко и мгновенно. — Ибо оно не хочет омрачаться скукою.

81. «Не грешите, — говорит вам учитель, — невыгодно грешить. — То ли дело жить в мире и безопасности».

82. Даже и личная свобода, ваше полнейшее из прав, годна лишь для сильных. Слабому выгодно быть рабом: раба добрый хозяин бережет, наемник же каждый день выходит на рынок. Дешевы наемные руки.

83. И недоброе — отличаем. Ибо и злые предметы хороши. И зло поощряется.

84. Рады одежде. Складки и прочее.

85. Наша одежда безобразна. Обувь вся антиэстетична. Обувь не может восходить до совершенства. Ибо не имеет складок.

Ю. К. Герасимов Драма Федора Сологуба «Отравленный сад»

Среди русских символистов Федор Сологуб был самым удачливым автором драматических произведений. Обращение писателя к драме было стимулировано открытием в 1906 г. в Петербурге Драматического театра В. Ф. Комиссаржевской (на Офицерской), руководители которого искали сближения с символистами и рассчитывали на них в своих новаторских репертуарных планах. Для этого театра Сологуб написал трагедию «Дар мудрых пчел» (она не попала на сцену из-за цензурного запрета), затем трагедию «Победа смерти» (1907), постановка которой принесла автору известность в театральных кругах, сильно возросшую после инсценирования «Мелкого беса» и постановок других его пьес во многих городах России. Всего он написал для театра — в прозе и стихах — около 20 произведений: трагедии, драмы, одноактные пьесы по античным, средневековым и фольклорным сюжетам, а также на современные темы. Он создавал автоинсценировки и обработки для театра («Война и мир» по роману Л. Толстого), занимался переводами пьес.

Отказавшись уже в первых своих трагедиях от традиций психологической и бытовой драматургии, Сологуб начинает создавать собственный вариант условного символистского театра («Театр одной воли»), теоретические основы которого он настойчиво утверждал в статьях и публичных лекциях[98]. Увлечение античной религиозной трагедией, общее для символистов, во многом подготовило Сологуба к опытам создания неомифологической драмы, в которой бы вечная мистерия любви и смерти представала в современных обличьях жизни.

«Отравленный сад» — драма переходная, открывающая (в разных ее редакциях) путь к «репертуарным» пьесам Сологуба («Заложники жизни», «Мечта-победительница» и др.) с их установкой на «синтез» символизма с реализмом и на традиционную сцену. Сологуб писал пьесу по канве рассказа Н. Готорна «Ядовитая красота»[99], сохраняя схему отношений главных персонажей (студент, ботаник и его дочь) и образ сада со смертоносными цветами. Но, выражая свои идеи, изменял сюжет Готорна. Сологуб много работал над «Отравленным садом», создав три редакции, причем вторую и третью редакции — в нескольких вариантах, общим числом семь. В архиве Федора Сологуба сохранились машинописные их тексты, носящие следы авторской правки (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. № 202). Лишь первый вариант третьей редакции является автографом.

От первой редакции, собственно, сохранилось два листа — начало и конец пьесы (л. 20, 24). Но эти фрагменты содержат важные сведения, позволяющие говорить о существовавшей первоначально редакции. На первом листе есть дата — «1908». Она зачеркнута, и это может означать, что в течение указанного года драма не была завершена. После заглавия идет обозначение действующих лиц. Они имеют характерные немецкие имена, значащие фамилии, возрастные и сословные определения:

«Генрих Вольтман, юный студент.

Герман Гартнер, ботаник, профессор.

Гертруда, его дочь, красавица.

Марта, старуха, хозяйка дома, где живет Генрих.

Граф Фридрих фон Шрекенштейн, молодой человек.

Слуга графа».

Действие точно привязано к месту и времени: Галле, июль 1721 года (у Готорна герои — итальянцы, события происходят в Падуе). Замена Страсбурга (название зачеркнуто) на Галле могла возникнуть из соображений некоторого правдоподобия: по замыслу драмы нужен был город университетский, но с чертами провинциального быта, чтобы при домах садики с заборами были обычными. Романтический сюжет развертывался, как можно предположить из авторской датировки изображаемых событий, в определенной историко-национальной среде, обозначаемой лишь отдельными деталями. Не исключено, что в первоначальном замысле предусматривался некий конкретный фабульный ход, возможный только в Германии начала XVIII в.

Первое воплощение замысла не удовлетворило автора, и он по сюжету драмы пишет новеллу «Отравленный сад» (л. 27–61). Основные действующие лица в ней остались те же. Они утратили собственные имена, а с ними, возможно, и существовавший налет индивидуальной характерности, однако обрели значимость узкофункциональных участников вечного таинства жизни. Исчезла определенность места и времени действия. Город и его обитатели еще имеют кое-какие приметы европейской культуры, но нарочитые анахронистические эффекты, возникающие от сосуществования явлений, относящихся к разным векам (XVIII–XX вв.), указывают на условное время легенды, сказки. Так, например, персонажи говорят о сходках и забастовках и о молодых Оптиматах Города. Аналогичный прием использован Сологубом в пьесе «Ночные пляски» (1908), где среди сказочных персонажей появляются Малявинские бабы, Трудовик, Хулиганы.

Сологуб обогатил новеллу «Отравленный сад» новой художественной идеей. Он не только предпослал повествованию эпиграф из пушкинского «Анчара» («Природа жаждущих степей // Его в день гнева породила»), но и подключил сюжет стихотворения, пересказанный героиней как ключевое событие семейной истории, к сюжету новеллы. Ботаник и его дочь мстят потомкам «непобедимого владыки» за смерть своего предка — «раба»[100]. Тема «Анчара» внесла в «Отравленный сад» опоэтизированную, но в истоках социальную мотивацию замыслов Ботаника и губительных действий его дочери и связала в единой мифологеме фольклорно-литературные мотивы смертоносного поцелуя и ядовитых цветов. Тема «Анчара» проходит через все варианты второй и третьей редакций драмы.

Федор Сологуб опубликовал новеллу в журнале «Бодрое слово» (1908 № 1. Октябрь). Но, вероятно, еще до выхода ее в свет он переделал ее в драму без больших изменений текста[101]. Имеются два варианта второй редакции (л. 86–101 и последующий вариант — л. 64–85). Отличия их малосущественны Именно этот момент — незначительность переделок в вариантах одной редакции (та же картина и в третьей редакции) — позволяет предполагать, что после новеллы Сологуба интересовали в работе над драмой меж- и внутрижанровые проблемы. К тому же после публикации новеллы «Отравленный сад» близость к ней драмы могла стать для автора не очень желательной. И в третьей редакции драмы он перелагает ее прозаический текст белым стихом, причем, повышая стилевой ранг произведения, автор одновременно освобождал его от элементов иронии. В дальнейшем, правда, Сологуб в своих драмах будет обращаться к «сниженной» поэтике, более отвечающей требованиям «демократической» фазы символизма, которая, по его мнению, наступает. Вся работа по переложению прозаического текста в стихотворный проведена автором на машинописном экземпляре второй редакции, карандашом. Это — единственный сохранившийся цельный автограф всей пьесы «Отравленный сад» (л. 1–19).

Замена прозы стихом сопровождалась заметными сокращениями: уменьшилось число второстепенных персонажей, почти не стало диалогов, не относящихся прямо к сюжету драмы, исчезли нарочитые анахронизмы, некоторые бытовые штрихи. Действующие лица, лишенные прежних и так достаточно скудных связей со средой, стали масочными фигурами (Юноша, Красавица и др.). Таково и было намерение автора. Выпрямляя и ускоряя развитие действия, усилив условность драмы и ее персонажей, Сологуб обнажил ее дидактическую однозначность. Поиски емкой обобщенной формы привели писателя к тому типу стихотворной лирико-драматической миниатюры, который уже был создан К. Бальмонтом в изысканных импрессионистических «Трех расцветах» (1905). Нетрудно заметить, что и кончались обе драмы одинаково: в добровольной смерти возлюбленные достигали наибольшей силы и полноты проявления своих чувств и прозревали мистериальную сущность бытия[102]. Но поднимать вопрос о возможных реминисценциях в «Отравленном саде» едва ли есть смысл. Подобные сопряжения Любви и Смерти были очень распространены в творчестве символистов.

В последующие варианты третьей редакции автор внес несущественные поправки.

Экспериментальный характер работы автора над «Отравленным садом» проявился не столько в сюжетно-фабульных построениях, сколько в жанровых исканиях. Превращение драмы в новеллу, а новеллы опять в драму — было для Сологуба принципиально важным. Писателя занимала проблема взаимной обратимости драмы и эпических жанров (а параллельно — стиха и прозы), их «взаимозаменяемости». В таких случаях суверенность жанра была для Сологуба, как представляется, величиной малой по сравнению с творческой волей художника-демиурга. Одним из существенных положений его теории монодрамы («Театр одной воли») было безусловное первенство автора при постановке его пьес. Идеальный спектакль виделся Сологубу как чтение драмы (со всеми ремарками), сопровождаемое актерскими иллюстрациями к ней. Сологуб предусматривал отчуждение исполнителя от образа, о котором тот мог говорить в третьем лице («он» вместо «я»), как бы медиумично донося тем авторскую волю, авторское отношение к персонажу. В драму «Венец надежды» (1915, не опубликована) были введены целые сцены, написанные косвенной, а не прямой речью. Этими исканиями Сологуба в значительной мере объясняются его переделки романа «Мелкий бес» в пьесу (1909), повести «Барышня Лиза» в пьесу «Узор из роз» (1912–1913) и неоконченной пьесы «Заклинательница змей» (1913–1918) в одноименный роман. И впервые эта трудная и, похоже, неотвязная задача, своего рода «квадратура круга», привлекла Сологуба при создании «Отравленного сада».

Подобного рода искания Сологуба не привели к значительным художественным результатам. Но они были связаны с начавшимся мощным и плодотворным воздействием прозы великих романистов — в первую очередь Достоевского и Толстого — на русскую сцену. Идеи и опыты Сологуба находились на той линии, которая утвердилась в таких постановках Московского Художественного театра, как «Братья Карамазовы» и «Николай Ставрогин», а особенно — в образе чтеца «от автора» в мхатовской постановке «Воскресения».

В публикации «Отравленного сада» воспроизводится последний вариант последней (третьей) редакции (л. 138–156), на котором работа автора над драмой прекратилась.

Федор Сологуб «Отравленный сад» Драма в одном действии

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Юноша

Красавица

Ботаник, ее отец

Граф

Слуга

Сад Ботаника, и рядом с ним садик при доме, где живет Юноша. Разделены забором выше роста человека. Сад Ботаника правильно разбит; деревья подрезаны в виде шаров, конусов и цилиндров; цветы, которых очень много, подобраны по тонам; они очень ярки, крупны и причудливой формы; видны толстые, как змеи-удавы, бурые стебли ползучих растений; листья громадные, страшные на вид, ярко-зеленые. Садик очень мал и мил; к скромному домику лепится галерейка, с которой виден сад Ботаника. Юноша стоит на галерейке и в глубокой задумчивости смотрит на сад. По дороге сада медленно проходит старый Ботаник, опираясь на толстую палку.

Ботаник

Цветите, ядовитые цветы![103]

Миндаль, ваниль и ладан в воздух влейте.

Уходит. Идет Красавица. Вкалывает в волосы ярко-пунцовый цветок и улыбается радостно.

Юноша

На небе солнце радости безумной, —

Но где слова сказать о нем?

И если есть краса для чарований,

То как ее привлечь и чаровать?

Красавица останавливается, смотрит на Юношу и смеется радостно и весело.

Юноша

Прекрасная! Приди! Люби меня!

Красавица подходит ближе.

Красавица

Цена моей любви, — ее ты знаешь?

Юноша

Хотя б ценою жизни![104]

Красавица

Милый, мудрый!

Ты знаешь, видишь, ты дождешься.

Меня любили многие, и многим

Я улыбалась, утешая смертью,

Но никому еще не говорила

Я сладких слов: Люблю тебя. А ныне

Хочу и жду.

Отвязывает от пояса шелковый черный шнурок с бронзовым на нем ключом и хочет бросить ключ Юноше. Но быстро подходит Ботаник, грубо хватает ее за руку и отнимает от нее ключ.

Ботаник

Безумная, что хочешь?

О чем тебе с ним говорить?

Не для таких, как он, мы сад взрастили,

Смолою ядовитою Анчара

Из века в век питая почву эту.

Ты, Юноша, иди, иди домой!

Смотрит на Юношу пристально. Юноша уходит в дом. Ботаник, крепко сжимая руку красавицы, увлекает ее к скамье, которая закрыта от дома Юноши громадным кустом. Садится на скамью. Укоризненно смотрит на дочь. Красавица становится на колени у его ног. Стоит прямо и покорно, с опущенными руками.

Ботаник

Зачем ты это сделала? Ты любишь?

Красавица

Я пламенею пламенем любви.

Ботаник

Дочь милая моя, ты так искусна

В уменьи дивном непорочных чар!

Мой замысел не довершен, и рано

Тебе отравленный оставить сад.

Красавица

Когда ж конец? Приходят и приходят.

Ботаник

Но ты должна мою исполнить волю.

Люблю тебя, но уступить заставлю.

Сейчас ты молодого Графа встретишь.

Один ему дай поцелуй, — не больше, —

И подари отравленный цветок.

Уйдет он, сладко, трепетно мечтая,

И неизбежное над ним свершится.

Входит Граф. Ботаник кланяется и уходит. Красавица и Граф останавливаются у клумбы.

Красавица

Мой милый Граф, желанья ваши

Нетерпеливы очень, слишком пылки.

Граф

Очаровательница, знаю,

Ты холодна была ко многим,

Но ласковей ко мне ты будешь.

Клянусь я честью, потемнеть заставлю

От страсти синеву очей холодных!

Красавица

Чем вы стяжаете мою любовь?

Граф

От предков много у меня сокровищ,

Я золотом и шпагой их умножил.

Все у твоих рассыплю ног,

Рубины — плата за твои улыбки,

Жемчуг за слезы, золото за вздохи,

За поцелуи бриллианты,

А за лукавую измену

Удары верного кинжала.

Красавица

Еще не ваша я, а вы грозите.

Ведь я могу и рассердиться!

Граф

Прости, Красавица, мое безумство.

Любовь к тебе покой от сердца гонит

И странных слов подсказывает много.

Сильней, чем жизнь мою, тебя люблю

И за тебя готов отдать не только

Мои сокровища и жизнь мою,

Но то, что жизни мне дороже, —

Готов я честь мою отдать.

Красавица

Слова от сердца к сердцу, милый Граф!

Но за любовь не надо много платы, —

Не покупается, не продается.

Кто любит, тот умеет ждать.

Граф делает знак. Выходит Слуга, подает ларец и уходит. Граф вынимает диадему и подносит Красавице.

Красавица

Мои отцы рабами были,

А ты даришь мне диадему,

Достойную царицы.

Граф

Ты достойна

И более блестящей диадемы.

Красавица

Бичи жестоких — доля предков наших,

А мне — рубины радости венчанной.

Но не забуду крови предков!

Граф

Что помнить о давно минувшем!

Нам юность радости дарит,

Печаль воспоминаний — старцам.

Красавица

За ваш прекрасный дар, мой милый Граф,

Я вам сегодня дам один цветок,

И поцелуй один, один, не больше.

Какой цветок хотите получить?

Граф

Что мне ни дашь, за все я благодарен.

Красавица

Бледнеете вы, милый Граф,

Вас опьяняют эти ароматы.

Я с детства надышалась ими,

И кровь моя пропитана их соком.

А вам не следует стоять здесь долго.

Скорее выбирайте ваш цветок.

Граф

Сама мне дай, какой захочешь.

Красавица срывает белый махровый цветок и вкладывает цветок в петлицу его кафтана.

Граф

Как томно закружилась голова!

Целуй меня. Красавица, целуй!

Красавица нежно целует его. Граф хочет ее обнять, она отбегает. Он бросается за нею, но его встречает Ботаник. Граф в замешательстве останавливается.

Ботаник

Я провожу вас, Граф.

Граф молча кланяется Красавице и уходит. Ботаник провожает.

Красавица

(тихо)

Еще один!

И часа не пройдет, умрет, несчастный.

Юноша выходит на галерейку.

Красавица

Мой милый Юноша, люблю тебя.

Ты звал, и я пришла, чтобы сказать:

Беги от чар моих, беги далёко,

А я останусь здесь одна.

Упоена дыханием Анчара.

Юноша

Прекрасная! едва тебя узнал,

Ты для меня души моей дороже, —

Зачем же так слова твои жестоки?

Иль ты любви моей не веришь?

Зажглась внезапно, но уж не погаснет.

Красавица

Люблю тебя, тебя ли погублю?

Дыхание мое — смертельный яд,

И мой прекрасный Сад отравлен.

Спеши оставить этот Город,

Беги далеко, обо мне забудь.

Юноша

Душа не одного ль мгновенья жаждет?

Сгореть в блаженном пламени любви

И умереть у ног твоих сладчайших!

Красавица

Возлюбленный! Так будет, как ты хочешь,

С тобою умереть мне сладко!

Иди ко мне, в мой страшный Сад,

Я темную тебе открою повесть.

Бросает ключ. Юноша подхватывает его на лету.

Красавица

Я жду, я жду! Иди, мой милый!

Юноша бежит вниз, открывает калитку, входит в сад Ботаника.

Красавица

Рабами были наши предки.

Покорен слову господина,

Один из них пошел в пустыню,

Где злой Анчар под солнцем дремлет.

Смолу Анчара он принес владыке

И, надышавшись ядом, умер.

Его вдова, пылая жаждой мести,

Отравленные стрелы воровала

И в тайные бросала их колодцы.

Водой колодца землю поливала,

Вот эту, где теперь наш сад разросся,

И стала эта почва ядовита, —

И той водой мочила полотенце,

И полотенцем сына утирала,

Чтоб кровь его пропитывалась ядом.

Из рода в род мы яд в себя впивали,

И пламенеет ядом наша кровь.

Дыханье наше — аромат отравы,

И кто целует нас, тот умирает.

Рабов потомки мстят потомкам князя.

Юноша

Я видел, — ты поцеловала Графа.

Красавица

Он умирает жертвою Анчара

Отравлен он и ядом поцелуя,

И ядами безмерных ароматов[105].

Отец и дед мой странствовали долго,

Чтобы найти зловредные растенья,

И здесь, в отравленной издавна почве.

Цветы всю гневную раскрыли силу.

От их дыханий радостных и сладких

И капли рос становятся отравой.

Юноша

Твои лобзанья слаще яда![106]

Красавица

Богатых, знатных юношей прельщала

Я красотой отравленной моею.

Улыбкой я их смерти обрекала

И поцелуем каждого дарила,

Невинно, нежно, как целуют сестры.

И умирал, кого я целовала.

Юноша

Возлюбленная, если поцелуем

Ты даришь смерть, дай мне упиться смертью![107]

Прильни ко мне, целуй, люби меня,

Обвей меня сладчайшею отравой,

За смертью смерть в мою вливая душу,

Пока я весь в томленьи не истаю!

Красавица

Ты хочешь! Не боишься! Милый, милый!

Обнимает и целует Юношу.

Мы вместе умираем, вместе!

Так сердце ядом пламенеет.

Стремятся в теле огненные струи,

Вся пламенем великим я объята!

Юноша

Я пламенею! Я сгораю

В объятиях твоих, и мы с тобою —

Два пламени, зажженные восторгом

Любви отравленной, но вечной[108].

Умирают.

< Назад Далее >

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги