Неизвестный Линкольн

9

Когда я продолжал писать книгу в Нью-Сейлеме, Иллинойс, мой хороший друг Генри Понд, местный юрист, несколько раз сказал мне: «Ты должен повидаться с Джимми Майлсом, поскольку один из его родственников — Херндон — был партнером Линкольна по адвокатской конторе, а его тетя содержала гостевой дом, где мистер и миссис Линкольн проживали несколько лет». Это прозвучало заманчиво, и следующим июльским вечером мы сели в его машину и поехали за город, на ферму Майлса. На той же ферме часто останавливался и Линкольн по дороге в Спрингфилд, когда ходил за книгами, и рассказывал шутки за бокалом виски. Как только мы доехали, дядя Джимми поставил свое кресло-качалку под кленом и комфортно расположился у крыльца. Там же мы и поговорили несколько часов, пока вокруг нас лениво кружили маленькие индейки и утки, поглядывая на нас сквозь траву. Дядя Джимми рассказал невиданную трагическую история о Линкольне, которая до этого не предавалась печати. История была следующей. Тетя мистера Майлса — Кэтрин — вышла замуж за врача по имени Джейкоб Эрли. Ночью 11 марта 1838 года, спустя год после того, как Линкольн переехал в Спрингфилд, неизвестный до сих пор всадник прискакал к дому Эрли, постучал в дверь, попросил позвать врача к входу и, выпустив в него две обоймы револьвера, сел обратно на лошадь и исчез. В то время Спрингфилд был настолько тихим и маленьким городком, что до этого даже мысль об убийстве была просто невероятна.

Мистер Эрли оставил после себя очень скромное состояние, и его вдова была вынуждена взять в дом постояльцев, чтобы облегчить бремя семьи. И вскоре у нее поселились новобрачные мистер и миссис Линкольн. По словам дяди Джимми, он часто слышал рассказ своей тети о следующем семейном инциденте Линкольнов: однажды, когда молодая пара завтракала, Линкольн сделал что-то, что вызвало дикую истерику его супруги. Никто до сих пор не знает, что случилось конкретно, но миссис Линкольн в ярости выплеснула чашку горячего кофе прямо мужу в лицо. Причем сделала она это на глазах остальных постояльцев. Не сказав ни слова, Линкольн просто сидел в униженном состоянии, пока миссис Эрли не пришла и не вытерла его лицо. И такие сцены наверняка были типичными для семейной жизни Линкольнов в течение следующей четверти века.

В те времена в Спрингфилде было одиннадцать адвокатов, и, конечно же, все они не могли зарабатывать там на жизнь. В основном большинство из них скакало от одного городка к другому, следуя за судьей Дэйвидом Дэвисом, пока тот проводил заседания по всему восьмому судебному округу. И как обычно, все коллеги Линкольна возвращались в Спрингфилд каждое воскресенье и проводили время со своими семьями, все — кроме него самого. Он просто ужасался от одной только мысли поехать домой. Три месяца весной и еще три осенью он кружил по всему округу, но к Спрингфилду даже не приближался. Это превратилось для него в привычку на несколько лет. Условия жизни в сельских отелях часто были невыносимыми. Но даже такие условия он предпочитал своему собственному дому с постоянным нытьем и яростными нападками миссис Линкольн. «Она просто выпотрошила из него душу», — говорили соседи. А они знали наверняка, поскольку слышали и видели все, что происходило. Как говорил сенатор Беверидж: «Громкий и непрерывный крик миссис Линкольн раздавался по всей улице, а ее постоянные приступы гнева видели все жители округа. Часто ее гнев выражался даже не словами, а случаями дикого насилия».

«Образно говоря она пригласила своего мужа на дикий танец», — вспоминал Херндон. Он считал причиной этого то, что она просто освободила всю ярость разочаровавшейся и возмущенной натуры, и все это было скрытой местью. Линкольн разрушил ее гордую женскую натуру, и она почувствовала себя обесчещенной в глазах окружающих. Впоследствии желание расплаты перевесило любовные чувства. Она постоянно критиковала и делала замечания своему мужу. В ее глазах ничего нормального у Линкольна не было: он был узкоплечий, ходил неуклюже и расставлял ноги слишком широко, как индеец. Еще жаловалась, что в его походке не было грациозности, а его поведение не было достаточно элегантным. Снова и снова поправляла его походку, заставляя его ходить с натянутыми вниз пальцами, как когда-то сама училась у мадам Ментель. Ей также не нравились его большие уши, торчащие под прямым углом, говорила, что его нос не был прямым, что его нижняя губа торчала, его ноги и руки были слишком длинными, а голова — маленькой, и вообще считала его внешний вид отвратительным. Вдобавок ко всему этому шокирующее безразличие Линкольна к собственной внешности задевало ее чувствительную натуру и делало ее ужасно несчастной.

Но все же, как заметил Херндон, «миссис Линкольн не была дикой кошкой без причин: иногда ее муж ходил по улице в одних брюках, одна пара заправленная в ботинок, а другая — торчащая снаружи. Его ботинки редко были отблещенными или хотя бы чистыми, а воротник постоянно нуждался в стирке, не говоря уже о пиджаке».

Некий Джеймс Гоурли, несколько лет проживший на одном этаже с Линкольном, писал: «Мистер Линкольн часто заходил к нам, на ногах у него были изношенные тапки, а старые потрепанные брюки висели на одной подтяжке или, как сам любил выражаться, „на крючке“.

В теплую погоду он выходил на „большую прогулку“, надев грязную полосатую пижаму вместо пиджака, на спине которой виднелись огромные следы от пота, напоминающие карту континента».

Молодой адвокат, увидевший Линкольна перед сном в сельском отеле, когда тот еще не успел накрыться одеялом, с ужасом вспоминал: «В рукодельной желтой пижаме, которая достигала чуть ниже его колен, он был самым чудовищным созданием, которое я когда-либо видел».

Вдобавок ко всему у будущего президента никогда не было приборов для бритья, а к парикмахеру он ходил только тогда, когда жена заставляла всеми возможными методами. Он не утруждал себе хотя бы в том, чтобы помыть свои грубые густые волосы, раскинувшиеся по всей голове, как лошадиная грива. Это выводило Мэри из себя, она переходила к решительным действиям, приводя его голову в порядок, но вскоре все становилось по-прежнему благодаря его банковским книжкам, письмам и прочим деловым бумагам, которые он по старой привычке носил в своей шляпе. Обо всем этом есть примечательная история: однажды Линкольн зашел к фотографу в Чикаго. Тот попросил его хоть как-то привести себя в порядок. На что Линкольн ответил: «Портрет приведенного в порядок Линкольна в Спрингфилде никто не узнает».

За столом его манеры были и вовсе невыносимыми: он никогда не держал нож правильно, а клал его на посуду вообще как попало. Элементарная манера есть рыбу вилкой, без рук, была Линкольну абсолютно незнакома. Часто он наклонял посуду с едой, чтобы перекидывать разрезанную свинину в свою тарелку. Еще, несмотря на замечания жены, он упорно продолжал резать масло из общей тарелки своим ножом, и миссис Линкольн начала против него настоящую «семейную войну». И однажды, когда муж опрокинул куриные окорочка в соседнюю тарелку с салатом, она просто пришла в бешенство. Мэри также бранила и ругала его за то, что тот не вставал с места, когда в комнату входили дамы, не предлагал им повесить снятое пальто и не провожал их до двери, когда они уходили.

В общем единственное, что усердно делал Линкольн, было чтение: как только он приходил домой с работы, снимал пиджак, сорочку и ботинки, скидывал с плеч «крючки», переворачивал стул прямо в коридоре, прикладывал к нему подушку и, упираясь плечом в подушку, растягивался прямо на полу коридора с книгой в руках. В такой позе он мог читать часами. В основном это были газеты, но иногда он перечитывал одну и ту же историю про землетрясение из книги «Большой потоп в Алабаме», которую считал чересчур смешной. Линкольн также очень любил поэзию и по старой привычке, оставшейся от «устной школы» еще в Индиане, читал он все вслух. Ему казалось, что это помогает лучше запоминать материал благодаря слуховому впечатлению. Его можно было увидеть лежащим на полу с закрытыми глазами, цитирующего Шекспира, Байрона и По.

«И всегда луч луны навевает мне сны

О пленительной Аннабель Ли:

И как зажжется звезда, вижу очи всегда

Обольстительной Аннабель Ли».

Одна из родственниц Линкольна, прожившая с ними два года, вспоминала, как однажды Линкольн читал в своей привычной позе, когда к ним пришли гости. Не дожидаясь прислуги, он в одних шортах сам пошел и открыл дверь, пригласил компанию в гостиную и почему-то объявил, что хочет уничтожить весь женский род. К слову, компания состояла исключительно из дам. Миссис Линкольн, наблюдавшая за всем происходящим из соседней комнаты, была в шоке и тут же превратила ситуацию в нарастающий скандал, тем самым сделав для своего мужа мысль о побеге самой приятной на тот момент. Он вернулся только поздно ночью и лег спать у заднего крыльца.

Ко всему прочему, Миссис Линкольн была еще и страшно ревнива и недолюбливала Джошуа Спида: ей казалось, что, будучи близким другом мужа, именно Спид подтолкнул его к побегу со свадьбы. До свадьбы Линкольн обычно заканчивал свои письма к Спиду со словами «с любовью и радостью», но сразу же после свадьбы миссис Линкольн потребовала изменить стиль и заканчивать письма с заметкой «мое почтение к миссис Спид».

Будучи по своей натуре добродушным и благодарным человеком, Линкольн никогда не забывал сделанное ему добро. Это было одним из его выдающихся черт. И в знак почтения он пообещал назвать своего первенца Джошуа Спид Линкольн. Но как только об этом узнала Мэри, началась буря истерики: это был ее ребенок, и она сама должна была дать ему имя, более того, имя Джошуа Спид вообще не могло обсуждаться. Единственно верным вариантом был Роберт Тодд, в честь ее отца… И далее все в том же духе. Думаю, тут необходимо подчеркнуть, что ребенка назвали Роберт Тодд, и он был единственным из четырех детей Линкольна, дожившим до совершеннолетия: Эдди умер в 1850-м в Спрингфилде в возрасте четырех лет, Вилли — в Белом доме, в двенадцать, Тэд — в Чикаго в 1871-м, только достигнув восемнадцати, Роберт Тодд Линкольн же скончался 26 июля 1926 года в возрасте восьмидесяти лет в Манчестере, штат Вермонт.

Кроме всего перечисленного, были и другие поводы для семейных сцен: жена постоянно жаловалась Линкольну на необустроенный двор: мол, там не было ни цветов, ни растений, и Линкольн был вынужден посадить пару роз, но поскольку ему это было абсолютно не интересно, вскоре розы увяли из-за отсутствия какого-либо ухода. Затем начались требования обустроить огород, и следующей весной Линкольн выполнил требование жены, но на этот раз все испортил сорняк. Но все же, несмотря на то, что Линкольн недолюбливал физический труд, все-таки он заботился о своей лошадке — Старине Баке, кормил и доил свою корову и рубил необходимую древесину для печки. Надо заметить, что он продолжал делать все вышеперечисленное, даже после избирания на пост президента, вплоть до переезда в Белый дом. К слову, Джон Хэнкс — второй кузен Линкольна, как-то сказал: «Эйб был плох во всем, кроме грез», и Мэри была с ним полностью согласна. Ее муж и вправду был чересчур рассеянным, часто впадал в грезы и казался абсолютно отрезанным от всего окружающего мира. По воскресеньям он клал одного из своих отпрысков на тележку и тащил по тротуару близлежащей улицы. И во время этих прогулок бывали случаи, когда ребенок переворачивался и падал на землю, а Линкольн упорно шел вперед с прикованным вдаль взглядом, оставаясь безразличным к раздававшемуся детскому плачу. Это продолжалось до тех пор, пока миссис Линкольн, высунув голову из-за двери, не начинала орать на мужа своим злобным голосом.

Иногда, приходя домой с работы, Линкольн смотрел на жену, но на самом деле не замечал ее и не говорил ни слова. Он также был равнодушен к еде, и каждый раз после приготовления пищи Мэри прикладывала огромные усилия, чтобы притащить его к столу: на первые несколько «приглашений» он даже не реагировал, а сидя за столом, мечтательно смотрел в окно до тех пор, пока жена не напоминала о еде. После еды он несколько часов мог молча пялиться на огонь. Дети буквально кружили над ним, звали и тянули за волосы, но было впечатление, что для него они просто не существуют. И после долгих часов уединения, как будто приходя в себя, он вдруг начинал рассказывать смешную историю или цитировать одного из своих любимых поэтов:

Мэри часто обвиняла мужа еще и в том, что он не делал детям абсолютно никаких замечаний и закрывал глаза на все их шалости, но одновременно не забывал хвалить за каждый хороший поступок. В ответ обвинениям Линкольн говорил: «Мне приятно видеть своих детей свободными и счастливыми, не обремененными родительской тиранией. Любовь — это цепь для сковывания детей к родителям». На самом же деле свобода, которую Линкольн давал своим детям, доходила до абсурда. К примеру, однажды, когда он играл в шахматы с верховным судьей США, зашел Роберт и позвал их к столу: «Да-да», — ответил Линкольн, но, будучи полностью поглощенным игрой, тут же забыл об ужине. Через несколько минут мальчишка вернулся с просьбой от миссис Линкольн поторопиться: отец опять кивнул головой и опять погрузился в игру. В третий раз Роберт пришел уже с угрозами, Линкольн пообещал в ту же минуту пойти к столу и продолжил спокойно обдумывать свои ходы. Наконец, Роберт подошел к ним и яростно швырнул на пол шахматную доску, разбросав фигуры во все четыре стороны.

«Что ж, господин судья, мы продолжим эту игру как-нибудь в другой раз», — сказал президент, даже не подумав сделать сыну замечание.

Вечерами маленькие Линкольны прятались за забором и оттуда высовывали палку прямо над тротуаром, а поскольку в те времена не было никакого уличного освещения, они запросто цепляли палкой шляпы прохожих и швыряли их на землю. Однажды по ошибке они сыграли ту же шутку со своим отцом, не узнав его в темноте. И он никак не наказал их, а только предупредил, что они могут кого-то поранить.

В вопросе вероисповедания Авраам Линкольн тоже не был как все. До конца своих дней он так и не примкнул к какому-либо религиозному течению и старательно избегал дискуссий на эту тему даже в кругу лучших друзей. И лишь однажды упомянул о своих религиозных взглядах в разговоре с Херенденом: «У меня та же религия, что и у одного старика из Индианы по имени Глен: как-то я услышал его речь во время церковной службы, где он говорил: „Когда я делаю хорошие поступки, я чувствую себя хорошо, а когда делаю плохие поступки— чувствую себя плохо: вот и вся моя религия“».

Когда дети немного подросли, по воскресным утрам он стал выводить их на прогулку. Но однажды вопреки привычке оставил детей дома и с миссис Линкольн пошел на службу Первой Пресвитерианской Церкви. Спустя некоторое время Тэд зашел домой и, не застав отца, направился за ним в Церковь. С растрепанными волосами, незастегнутой обувью, косо надетой шляпой и почерневшими от иллинойской грязи руками и лицом он зашел туда прямо во время проповеди. Увидев сына, миссис Линкольн при всей своей грациозности не смогла скрыть шоковое состояние, а Линкольн просто потянул свою длинную руку и ласково обнял его, прижав к себе. После воскресных прогулок он иногда брал детей с собой в офис, где им было разрешено разбойничать сколько угодно. «Они быстро выпотрошили все полки с книгами, — вспоминал Херндон, — разнесли всю мебель, рассыпали все документы, сломали мою золотую ручку, разлили чернила на бумаги, выбросили все ручки в мусор и под конец разбросали письма на пол и начали на них танцевать. И после всего этого Линкольн не сказал им ни слова и даже не показал хоть какой-то знак родительского недовольства».

Миссис Линкольн бывала в офисе редко, но каждый визит приводил ее в ужас, и небезосновательно: там не было никакого убранство, вещи и документы были разбросаны повсюду. У Линкольна даже была папка с надписью — «Если нигде не можешь найти то, что нужно, смотри здесь». А на стене было большое черное пятно, напоминающее, как однажды один из практикантов юристов швырнул в другого флакон с чернилами и промахнулся. Офис редко был хотя бы подметенным, не говоря уже об убранности. Несколько растений, поставленных над книжной полкой, начали давать отростки в обильной грязи. Так что Джошуа Спид абсолютно правильно описал привычки друга: «Они как правило были ненормальными».

10

При всем уважении, нужно отметить, что во всем Спрингфилде не было домохозяйки «экономнее», чем Мэри Линкольн. Она была особенно хороша в науке делать что-то напоказ: за немалую сумму купила карету, в то время когда Линкольны едва сводили концы с концами, и вдобавок платила соседнему мальчишке двадцать пять центов каждый вечер, чтобы тот возил ее в гости к знакомым по всему городку. Хотя Спрингфилд был настолько маленьким, что можно было пешком пройтись до любой точки: по всей видимости, это было ниже ее достоинства. И не важно, насколько они были нищими, Мэри Линкольн всегда находила деньги для своих нарядов, которые, как правило, были для семьи непозволительной роскошью.

В 1844-м за полторы тысячи долларов Линкольны купили дом преподобного Чарльза Дрессера, который два года тому назад проводил их свадебную церемонию. Дом имел столовую, кухню, гостиную и несколько спальных комнат. А на заднем дворе располагались сарай, чулан и коровник, где Линкольн поместил свою корову и Старину Бака. Сначала дом казался Мэри просто земным раем, и по сравнению с унылыми комнатушками гостевого дома, которые она недавно оставила, такое впечатление было объективным. К тому же она была переполнена гордым чувством собственницы. Но вскоре ее восхищению пришел конец, и она стала усердно искать в доме недостатки: ее сестра жила в огромном двухэтажном особняке, а у них было только полтора этажа. И вскоре она заявила мужу, что ни один знающий себе цену человек не жил бы в доме с полутора этажами. Обычно, когда жена просила Линкольна о чем-то, ему не было интересно, насколько это необходимо. «Ты лучше знаешь, чего хочешь, так что иди и купи», — говорил он. Но на этот раз он возразил, поскольку дома вполне хватало небольшой семье. Кроме того, он был нищим. Все, что он имел до свадьбы, — было пятьсот долларов, и с тех пор к этому ничего не прибавилось. Так что Линкольн справедливо считал, что они не в состоянии строить что либо: в этом была уверена и Мэри, но продолжала требовать и жаловаться. В конце концов, чтобы утихомирить ее, Линкольн попросил знакомого подрядчика оценить стоимость строительных работ, заранее договорившись о ее завышении. Все было сделано как надо и, увидев цифры, хозяйка была ошарашена. Линкольн же подумал, что вопрос решен. Но он был слишком наивен: как только муж в очередной раз уехал на заседания по судебному округу, Мэри тут же вызвала другого плотника и, услышав более низкую цену по переделке деревянного дома, велела немедленно начать работу.

Через некоторое время вернувшись в Спрингфилд, Линкольн направился к своему дому по восьмой улице и, дойдя до порога, не узнал собственное жилье. Повернувшись к друзьям, он с серьезным лицом спросил: «Господа, не подскажите, где живет мистер Линкольн?»

Доходы Линкольна от судебных дел были мизерными, и, как он сам заметил, иногда приходилось из кожи вон лезть, чтобы сводить концы с концами. А теперь, вдобавок ко всем своим финансовым трудностям, он обнаружил огромный и абсолютно бессмысленный счет от плотника по выполненным работам. Это его сильно огорчило, и, как и на все остальные его упреки, миссис Линкольн ответила самым ожидаемым методом— истерикой: начались обвинения в том, что у Линкольна нет чувства денег, что он не умеет их правильно тратить, что мало берет за свои адвокатские услуги и так далее, и тому подобное. Это было ее излюбленным обвинением, и многие наверняка согласились бы с ней. Даже коллеги Линкольна иногда просто недоумевали от назначенных им смешных цен. И жаловались, что он обесценивает всю их профессию.

В 1853-м, когда оставалось каких-то восемь лет до его президентства, сорокачетырехлетний Линкольн взялся за четыре судебных дела в округе Маклин, с общим гонораром в тридцать долларов. Многие из его клиентов, как он сам говорил, были такими же нищими, и он не мог брать с них большие деньги. И когда один из этих клиентов послал ему двадцать пять долларов, десять из них он вернул со словами: «Вы были слишком щедры». В одном из вышеупомянутых дел он не позволил мошенникам получить права на состояние размером в десять тысяч долларов, принадлежавшее одной душевнобольной женщине. Линкольн выиграл дело за пятнадцать минут, а через час к нему пришел партнер — Уорд Лемон, чтобы поделить гонорар в 250 долларов, но вместо денег получил от Линкольна упреки в алчности. Лемон, конечно, возразил, ссылаясь на то, что оплата была оговорена заранее и брат женщины вполне был удовлетворен этой суммой. «Не могу спорить, — ответил Линкольн, — но я не удовлетворен, поскольку это деньги бедной больной женщины, и мне лучше голодать, чем обкрадывать людей таким образом, так что ты возвращаешь хотя бы половину этой суммы, или я не возьму ни цента от моей доли».

В другой раз пенсионный агент потребовал у вдовы погибшего на войне за независимость солдата двести долларов — половину пенсии, чтобы разрешить оплату. Линкольн немедленно взялся за иск пожилой женщины, живущей в полной нищете, против сотрудника пенсионной службы и, выиграв дело, не потребовал ни цента. Более того, он оплатил ее проживание в отеле и за свой счет отправил обратно домой.

Затем к нему обратилась вдова Армстронг, в полном унынии, умоляя Линкольна спасти своего сына Дафа: он был обвинен в убийстве в ходе пьяной драки. Семью Армстронгов Линкольн знал еще из Нью-Сейлема, где часто качал Дафа перед сном, когда тот был грудным ребенком. Они были несчастными и жалкими, но Линкольну всегда нравились. Джек Армстронг — отец Дафа — был главарем «Парней из шалфейной рощи» и знаменитым атлетом, которого Линкольн одолел в историческом борцовском поединке. Старины Джека давно не было в живых. И в память о старом друге Линкольн с гордостью выступил перед присяжными, произнеся одну из лучших защитных речей в своей карьере, и тем самым спас парнишку от виселицы. Долг был выполнен. Все, что имела овдовевшая мать, были сорок акров земли, которые она и предложила Линкольну в качестве оплаты. Тут же прозвучал ответ Линкольна: «Тетя Анна, вы брали меня к себе домой, когда я был бедным и бездомным ребенком, кормили меня, зашивали мою одежду, и теперь мне будет стыдно что-то с вас взять».

Иногда он рекомендовал своим клиентам не подавать в суд и, конечно, не брал никакой платы за свои советы. А однажды отказался взяться за дело против одного инвалида, сказав: «Мне жаль его, он слишком беден».

Такая доброта и обходительность, насколько бы ни были достойны восхищения, на самом деле не приносили ему достаточно прибыли, так что Мэри Линкольн продолжала ныть и жаловаться на то, что ее муж не в состоянии содержать семью, в то время когда другие юристы сколачивали огромные состояния благодаря своим гонорарам и инвестициям: к примеру, судья Дэйвид Дэвис, Логан или тот же Стивен А. Дуглас. Инвестировав недвижимость в Чикаго, Дуглас оказался настолько удачлив, что теперь занимался благотворительностью: он подарил чикагскому университету десять акров ценной земли для строительства новых корпусов и к тому же был одним из самых популярных политических деятелей страны.

Как часто Мэри Линкольн мечтала о нем и как страстно желала выйти за него замуж, ведь как миссис Дуглас она стала бы цветком высшего общества Вашингтона: могла бы одевать французские наряды, наслаждаться путешествиями по Европе, обедать с королевскими особами, и, что вполне вероятно, — стать хозяйкой Белого дома. Наверное, она так и представляла себя в своих мечтах. А каким было ее будущее в качестве супруги Линкольна? Он продолжит в том же духе до конца своих дней, разъезжая по всему округу шесть месяцев в году, оставив ее дома одну, не обращая на нее никакого внимания и уж тем более не показывая никаких знаков любви. Как все сложно и как страшны отличия между реалиями жизни и романтическими грезами, которые были у нее когда-то давно, в школе мадам Ментель…

11

В отличие от показательных трат, в хозяйстве Мэри Линкольн была чрезмерно бережливой. Она делала покупки очень расчетливо, и это было отлично видно по скудно накрытому столу: еды всегда было настолько мало, что остатков еле хватало на корм котятам. К счастью, у семьи не было собак.

Мэри покупала парфюмерию флакон за флаконом, распечатывала крышки, пробовала, а потом возвращала, утверждая, что они были сломаны, а внутри фальшивка. Это повторялось так часто, что местный аптекарь попросту отказался принимать у нее заказы. И по сей день можно увидеть в Спрингфилде его бухгалтерскую книжку с заметками: «Возвращенные флаконы от миссис Линкольн».

А вообще, надо признать, что у нее нередко возникали проблемы с продавцами, к примеру с развозчиком льда Мейерсом: непонятно почему в один прекрасный день она решила, что торговец обманул ее при взвешивании, и, повернувшись к нему, так наорала на беднягу, что даже жители соседней улицы сбежались посмотреть на происходящее. И поскольку это было ее второе представление такого рода, то Мейерс поклялся, что скорее увидит ее горящей в аду, чем продаст ей кусок льда. И он сдержал свое слово, прекратив доставку льда Линкольнам. Для той эпохи это было катастрофой. Мейерс был единственным развозчиком льда в округе, а семье лед был крайне необходим. И единственный раз в своей жизни Мэри Тодд покаялась, но сделала это, конечно, не персонально: заплатив соседу четверть доллара, она попросила его пойти к Мейерсу и любыми методами добиться его снисхождения для возобновления доставок.

Один из друзей Линкольна начал издавать газету «Спрингфилдский республиканец». Он обошел весь город в надежде собрать подписчиков, и Линкольн оказался одним из первых. Но первый же номер, доставленный Линкольнам, взбесил его жену. Как это понимать — еще одна бессмысленная газетенка и опять деньги, выброшенные на ветер, когда она сама из кожи вон лезет, дабы сэкономить каждый пенни. Нотации продолжались в том же духе, и, в надежде успокоить ее, Линкольн заявил, что он не подписывался на доставку газеты. Формально это так и было, поскольку он сказал редактору, что хочет подписаться, но пока что этого не сделал — адвокатская хитрость, которая впоследствии обернулась скандалом. В тот же вечер, не сказав мужу не слова, Мэри Тодд написала редактору колючее письмецо, высказав в нем все, что она думала о его газете, и потребовала немедленно прекратить подписку. Письмо было настолько грубым, что редактор ответил ей публично в отдельной колонке, а затем потребовал разъяснений от мужа своей обидчицы. Все это было для Линкольна настолько унизительным, что он оказался на грани нервного срыва. Не найдя другого выхода, он ответил, что случившееся было всего лишь недоразумением, объяснив все как мог.

Тем же Рождеством будущий президент решил пригласить к себе свою мачеху, с чем, конечно, не согласилась госпожа Линкольн: Мэри презирала пожилых людей, а старину Тома Линкольна и семью Хэнкс особенно ненавидела. Причиной тому было то, что она попросту стыдилась родственников мужа, и, зная это, Линкольн опасался, что, даже если они и приедут, хозяйка все равно не впустит их в дом. В итоге новогодний визит так и не состоялся.

В течение двадцати трех лет мачеха Линкольна жила всего в семидесяти милях от Спрингфилда и, хотя она иногда и навещала его, все равно порог их дома так ни разу и не пересекла. Единственным из родственников, гостившим у Линкольна после свадьбы, была его троюродная кузина — Гарриет Хэнкс. Обходительная девушка с хорошими манерами. Линкольн очень гордился ею и пригласил пожить у них, когда она училась в спрингфилдской школе. Сперва миссис Линкольн превратила ее в служанку, а потом и вовсе попыталась сделать ее чернорабочей. Такого рода издевательство Линкольн уже не смог вынести, и все закончилось неприятной семейной сценой.

Относительно служанок у Мэри тоже были нескончаемые трудности: в лучшем случае после второй вспышки ее истерики они собирали вещи и спасались бегством. Был постоянный поток домработниц, увольняющиеся презирали ее и, естественно, предупреждали об «опасности» своих знакомых. В итоге дом Линкольнов оказался у наемных служанок в «черном списке». Она сгорала от злости, суетилась, писала письма о диких ирландцах, которых она нанимала, хотя на самом деле ирландцы становились дикими тогда, когда пытались у нее работать. Мэри открыто заявляла, что если переживет своего мужа, то проведет остаток своих дней где-нибудь в южных штатах. В Лексингтоне, где она росла, даже незначительная дерзость слуг была непростительной. Провинившегося чернокожего тут же высылали на площадь к месту наказаний и жестоко пороли кнутом. А один из соседей Тоддов ззабил шестерых своих рабов до смерти.

В те времена прозвище Высокий Джейк было знакомо каждому в Спрингфилде. У Джейка была дюжина мулатов и разваленная повозка. Вместе он их гордо называл «экспресс-сервисом» и по вызову водил к клиентам чистить их дома. К несчастью Джека, его племянница нанялась работницей к Линкольнам и, как обычно, спустя несколько дней служанка и хозяйка поссорились. Девушка швырнула свой фартук и ушла, громко хлопнув дверью. Как-то вечером Высокий Джейк водил своих мулатов на восьмую улицу и, зайдя к Линкольнам, сказал, что пришел за вещами своей племянницы. Миссис Линкольн пришла от этого в ярость и высказала ему все возможные оскорбления, а в конце еще и пригрозила убить, если тот осмелиться перейти порог его дома. Возмущенный Джейк тут же направился в офис Линкольна, потребовав от него, чтобы тот заставил жену извиниться. Молча послушав его рассказ, Линкольн с грустью ответил: «Я сожалею об услышанном, но, при всем уважении, позвольте спросить, не могли бы вы вынести несколько мгновений того, что я терплю каждый день в течение пятнадцати лет?» Разговор тут же закончился: Джейк выразил свое глубокое сочувствие Линкольну и даже попросил прощения за причиненное неудобство.

Но, несмотря на вышесказанное, миссис Линкольн все же продержалась с одной из домработниц более двух лет. Соседи с недоумением обсуждали эту сенсацию. Для всех это было загадкой. Хотя на самом деле у загадки было простое объяснение. С этой служанкой Линкольн заключил тайное соглашение: когда та впервые пришла, он позвал ее в сторону и дружелюбно рассказал обо всем, что ей надо было вынести, заранее извинившись за то, что ничем не сможет помочь. К тому же он обещал ей доплату в один доллар еженедельно, если та не будет обращать внимание на выходки хозяйки. Сцены продолжались как обычно, но, благодаря тайному сговору и денежной составляющей, Мария, так звали служанку, терпела. После каждой порции словестной брани в адрес служанки Линкольн звал ее в сторону и успокаивал, а заодно и напоминал об их соглашении, хлопая по плечу: «Продолжай в том же духе, Мария, ты все делаешь правильно, только оставайся рядом с ней».

Спустя пару лет Мария вышла замуж, и во время Гражданской войны ее муж оказался в числе солдат Гранта. После капитуляции генерала Ли она поспешила в Вашингтон, чтобы добиться скорейшего освобождения своего мужа от военной службы, поскольку не могла одна кормить детей. Линкольн был безумно рад встрече с ней: даже нашел свободную минуту, чтобы вспомнить старые добрые времена. Он хотел предложить ей остаться поужинать, но первая леди об этом и слышать не захотела, так что Марии просто отдали корзину с фруктами и немного денег на одежду, попросив прийти на следующий день для свидания с мужем. Но на следующий день служанка так и не появилась, поскольку в тот же вечер президент был убит.

Буйные истерики миссис Линкольн продолжались годами, все больше пробуждая ее ненависть и злость. Иногда она вела себя как настоящая душевнобольная. Про семью Тоддов было известно то, что у них замечались некие странности: а поскольку родители Мэри были кузенами, то вполне возможно, что эта странность была выражена у нее более ярко. Многие из ее знакомых, в том числе и личный врач, считали, что у Мэри начальная форма психического расстройства. Линкольн терпел все это «смирением Христа», но его друзья были не так «выносливы»: Херндон называл первую леди дикой кошкой и волчицей, Тернер Кинг — один из ближайших соратников Линкольна — считал ее неугомонной чертовкой и рассказывал, как на его глазах она раз за разом выгоняла Линкольна из дома. А Джон Хэй — секретарь президента в Вашингтоне — обзывал ее такими словами, печатать которые уже невозможно.

У Линкольна был друг, пастырь методистской церкви в Спрингфилде, который жил по соседству. Его жена писала, что семейная жизнь Линкольнов была очень несчастной, и часто можно было наблюдать, как миссис Линкольн метлой выгоняла мужа из дома вон. Джеймс Горли, который прожил рядом с Линкольнами шестнадцать лет, писал: «В миссис Линкольн вселился дьявол, у нее постоянно были галлюцинации, и вела она себя как сумасшедшая, кричала и плакала так, что ее слышали все соседи, и требовала, чтобы кто-то охранял их дом, утверждая, что некие жестокие люди собираются напасть на нее». Со временем ее припадки только учащались и с каждым разом становились все острее. Друзьям было жалко Линкольна: у него не было никакой семейной жизни. Опасаясь возможных сцен, он не приглашал к себе домой даже самых близких друзей, таких как Херндон и судья Дэвис, и сам избегал жену насколько мог, проводя свободные вечера в беседах с другими адвокатами в юридической библиотеке или рассказывая анекдоты собравшейся толпе в аптеке Диллара. Иногда Линкольна видели поздно ночью блуждающим в одиночестве по глухим переулкам, в унылом и задумчивом состоянии. Часто он говорил: «Я ненавижу дорогу домой!» И друзья, знающие о его несчастии, приглашали к себе переночевать.

Наверняка самым осведомленным о несчастной семейной жизни Линкольна был Херндон. И вот что написано на стр. 430–434 третьего тома его биографического труда о президенте: «Мистер Линкольн был скрытным человеком и никогда не изливал душу перед другими. Он не делился со мной о своих тяжелых переживаниях и, насколько мне известно, со своими друзьями тоже. Такое было трудно вынести, но он терпел — с грустью, но без ропота. Хотя я и без слов мог понять, когда он находился в унынии: он не был по своей натуре из тех, кто встает с восходом солнца, а в офисе обычно появлялся не раньше девяти — на час позднее меня. Но иногда он сидел в офисе уже с семи утра. Был даже случай, когда он появился до рассвета. И если, приходя на работу, я заставал его там, то знал наверняка, что над „семейным морем Линкольнов“ пронеслась буря, и воды были неспокойны. Он либо лежал на диване, вглядываясь в окно, либо сидел на стуле, положив ноги на подоконник. Часто Линкольн и не замечал, как я входил, а только отвечал на мое приветствие тихим голосом. Я сразу же брался за документы или копался в страницах книг, но его меланхолия и страдания были так очевидны, а молчание таким тяжелым, что я сам становился обеспокоенным и искал причины, чтобы пойти в суд или куда-то еще, лишь бы уйти из офиса. Дверь офиса была наполовину стеклянной, покрытая занавеской, с металлическими кольцами, висящими от шнурка. Уходя, я закрывал занавеску и, достигнув лестницы, слышал звук поворота ключа: Линкольн уединялся со своим несчастьем. Проведя час у судебных приставов, еще столько же — в соседнем магазине, я возвращался. И к этому времени Линкольн либо беседовал с клиентом, объясняя ему законы, либо облако грусти уже ушло, и он был занят рутинной историей индейцев, чтобы рассеять накопившееся с утра уныние. К полудню я уходил домой на обед, а после заставал его там же, обедающим домашними крекерами и куском сыра, которые, как я думаю, он покупал в магазине под офисом. К пяти или шести часам вечера мы расходились, но он все равно не ходил домой: либо сидел на ящике перед лестницами с парой бездельников, либо — убивал время тем же путем перед зданием суда. А свет в окне офиса говорил о его присутствии там допоздна, даже после того, как весь мир уже лег спать, силуэт худого человека, предназначенного судьбой стать президентом нации, можно было увидеть бродившим в тени деревьев и домов или тихо прокрадывающимся через дверь скромной постройки, который, как принято во всем мире, называется домом. Многие могут думать, что описанное выше слишком преувеличено. На это я скажу, что они просто не знают фактов».

Одна из истеричных сцен жены продолжалась так долго, что даже Линкольн, «без злости к кому-либо и милосердием ко всем», вышел из себя: взял ее за руку, потащил к выходу и приставив к двери сказал: «Ты разрушила мою жизнь и превратила этот дом в настоящий ад. Будь ты проклята, пошла вон!»

12

Если бы Линкольн женился на Энн Рутледж, то, вероятнее всего, он был бы счастлив, но не стал президентом. сам он мыслил и действовал медлительно, а Энн была не из тех, кто мог заставить его рваться к политическим высотам. Мэри же, с неумирающим стремлением пожить в Белом доме, вышла замуж за Линкольна только тогда, когда он был выдвинут в Конгресс от партии вигов. Политическая борьба за место в конгресс оказалась жесткой. Насколько бы это ни звучало странным, Линкольн был обвинен в язычестве и в связях с аристократией и богатыми слоями общества: его политические противники ссылались на то, что он не принадлежал ни к одной церкви и породнился узами брака с влиятельными семьями Тоддов и Эдвардсов. Несмотря на нелепость обвинений, Линкольн все же понимал, что это вполне реальная угроза его политической карьере, и решил ответить на это: «С тех пор как я переехал в Спрингфилд, лишь один из моих родственников навестил меня, да и тот, не успев уехать из городка, был пойман на воровстве из ювелирного магазина. И если из этого следует, что я — представитель гордой фамилии аристократов, то, конечно же, я принимаю обвинения».

Ответ, конечно, звучал убедительно, на этих выборах Линкольн потерпел поражение, и это была первая неудача в его политической карьере. Через два года его снова выдвинули, и на этот раз он победил. Мэри Линкольн была просто в восторге. Подумав, что его политический триумф только начинается, она немедленно заказала вечернее платье и стала усердно совершенствовать свой французский. И как только ее муж оказался в Капитолии, она стала озаглавливать свои письма «К достопочтенному А. Линкольну», хотя вскоре отказалась от этой мысли.

Мэри очень хотела жить в Вашингтоне и мечтала о высоком социальном статусе, который, как она думала, непременно ждет ее. Но, оказавшись на Востоке, она, мягко говоря, увидела не то, что ожидала. Линкольн был настолько нищим, что, до получения первого зарплатного чека от правительства, был вынужден занять деньги у Стивена А. Дугласа для своих повседневных расходов. Так что мистеру и миссис Линкольн пришлось остановиться в гостевом доме миссис Спригс, на переулке Дафа Грина. Улица была абсолютно необустроенной, с тротуарами из грубых камней, а дом и вовсе без водопровода, с мрачными комнатами. В задней части дома у миссис Спригс был небольшой земельный участок с маленьким садом и курятником, и ее младшему сыну приходилось палкой и громкими криками периодически разгонять соседских свиней, которые прибегали лакомиться овощами. Вдобавок ко всему в те времена в Вашингтоне даже не убирали мусор, и миссис Спригс выбрасывала остатки пищи прямо на улицу, чтобы их хотя бы съедали коровы, свиньи и утки, бродящие около дома. Одним словом, местечко было не из приятных. И как можно было догадаться из сказанного, двери в высшее общество Вашингтона миссис Линкольн нашла наглухо запертыми перед собой. Ее проигнорировали и оставили одну в мрачных стенах гостевого дома с ее избалованными детьми и головной болью, заработанной от постоянных криков мальчишки, выгоняющего свиней. Но даже все это разочарование было пустяком по сравнению с надвигающейся политической катастрофой: когда Линкольн оказался в Конгрессе, страна уже почти год вела войну против Мексики, постыдную агрессорскую войну, которую умышленно навязали сторонники рабства с целью оккупировать как можно больше земель, где процветали бы плантации и, соответственно, смогли бы избираться поддерживающие их сенаторы. В этой войне Америка достигла двух целей: заставила Мексику отказаться от всех своих претензий на Техас, который до недавних времен входил в ее состав, и вдобавок незаконно лишила Мексику половины ее территорий, которые впоследствии разделили на штаты Нью-Мексико, Аризона, Невада и Калифорния. Позже генерал Гранд скажет, что это была одна из самых позорных войн и что он никогда не простит себе участие в ней. Значительная часть американских солдат взбунтовалась и перешли на сторону противника, у мексиканцев был даже знаменитый батальон Святой Анны, полностью состоявший из американских дезертиров.

В Конгрессе Линкольн сделал то, что многие виги уже делали до него: обвинил президента в «провоцировании подлой и безнравственной войны грабежа и убийств» и объявил на всю страну, что Бог забыл о защите слабых и немощных и позволил грозной банде убийц и адских демонов резать женщин и детей, превратив праведную землю в пустыню. На все эти обвинения в Капитолии не обратили никакого внимания, поскольку автор был не очень известен. Но в Спрингфилде это подняло настоящую бурю: штат Иллинойс послал на эту войну шесть тысяч солдат, как они сами были убеждены, воевать за высокие ценности свободы. А теперь представитель штата в Конгрессе объявил этих же солдат «демонами из ада», называя их убийцами. Возбужденное общество не без помощи провокаторов начало проводить публичные собрания, где Линкольна обзывали полным трусом, неудачником, гориллой и даже вторым Бенедиктом Арнольдом. От митинга к митингу страсти еще больше накалились. Люди говорили, что они никогда еще не знали такого позора, и ни один из храбрых и честных жителей Иллинойса не может такое терпеть. Ненависть к Линкольну выросла настолько, что напоминала о себе еще очень долго: во время первой президентской кампании, через тринадцать лет после этих событий, ему в лицо опять бросили те же обвинения. Позже про эти события он скажет: «Я совершил политический суицид».

После случившегося Линкольну было страшно вернуться домой и встретиться со своими возмущенными избирателями, и он попытался получить пост, при котором мог бы остаться в Вашингтоне: но маневр по назначению на должность комиссара земельного офиса провалился. Следующим был пост руководителя земли Орегон. Он надеялся, что станет одним из первых сенаторов, когда Орегон присоединится к Союзу, но и в этом случае Линкольна ждала неудача. Так что вскоре ему пришлось вернуться в Спрингфилд, в свою жалкую адвокатскую контору. Он снова запряг Старону Бака в свою разваленную повозку и снова начал разъезжать по восьмому судебному округу в унылом и подавленном состоянии.

Случившееся заставило Линкольна забыть о политике и полностью отдаться своей профессии. Посчитав, что он не имеет достаточно знаний и придерживается неправильного метода работы, Линкольн купил книгу по геометрии и начал возить ее повсюду с собой, доказывая себе самому и окружающим правильность своих новых начинаний. Вот что пишет об этом Херндон: «В маленьких сельских отелях мы обычно спали на одной кровати, и в большинстве случаев эта кровать была слишком коротка для Линкольна, так что его ноги висели перед кроватью, демонстрируя часть голых стоп. Поставив свечу на стул рядом с кроватью, он часами читал в этой позе. Бывали даже случаи, когда это продолжалось до двух часов ночи, в то время когда я или другой из его соседей по кровати крепко спали. Именно разъезжая по округу он перечитывал Эвклида до тех пор, пока не выучил наизусть все теоремы из шести его книг».

После изучения геометрии он перешел к алгебре, затем к астрономии, после выучил лекцию о происхождении и развитии разных языков. Но ни одна из вышеперечисленных дисциплин не интересовала его больше, чем Шекспир: литературный вкус, впитавшийся от Джека Келсо в Нью-Сейлеме, главенствовал поныне. И с тех пор одними из самых наглядных характерных черт Авраама Линкольна, сопровождавшие его до конца жизни, были грусть и меланхолия, настолько глубокие и очевидные, что словами передать их вряд ли возможно.

Джесси Уейк — помощник Херндона в работе над его биографическим трудом — посчитал, что отрывки, описывающие грусть Линкольна наверняка преувеличены, и для разъяснений обратился к тем, кто долгое время работал с Линкольном, — к Стюарту, Уитни, Метни, Свитту и судье Дэвису. После долгих дискуссий Уейк в конце концов был глубоко убежден, что человек не знающий Линкольна лично, вряд ли сможет представить его склонность к меланхолии, о чем изначально и говорил Херндон. И как я уже процитировал, в той самой книге он писал следующее: «За двадцать лет я ни разу не видел его счастливым, Линкольн буквально истекал грустью, когда ходил рядом».

Во время деловых поездок по округу Линкольн часто делил комнату с несколькими своими коллегами. Некоторых из них рано утром будил его голос: проснувшись, они находили его сидевшим в углу кровати, бормочущим непонятные слова. С утра он вставал и зажигал огонь в камине, после чего мог сидеть и часами глядеть в пламя. Иногда в такие моменты он цитировал свою любимую поэму: «О, почему известен дух смерти?»

Прогуливаясь по улице, он впадал в такое отчаяние, что часто не замечал проходящих мимо себя людей или мог пожать кому то руку, не осознавая, что происходит. Джонатан Бирч — один из преданных соратников Линкольна, боготворивший его, вспоминал: «Посетив Блумингтонский суд, Линкольн мог заставить всех своих слушателей в зале суда или перед зданием безудержно хохотать часами и в следующий же момент становился таким задумчивым, что никто не осмеливался даже подойти к нему. Он сидел на стуле у стены, стянув под него ноги и руками обняв колени, с ужасно грустными глазами. Картина была страшной. Я часами видел его сидевшим в этом положении, игнорировавшим даже своих лучших друзей».

Сенатор Беверидж, изучивший карьеру Линкольна, скорее всего, дал самое точное определение о нем: «С 1849 года и до конца жизни доминирующим отличием Линкольна была грусть, настолько глубокая, что не может быть описана или осознана здравым смыслом».

В то же время бесконечный юмор и талант рассказчика были такими же неотъемлемыми качествами Линкольна, как и его меланхолия. Иногда судья Дэвис даже прерывал судебное заседание, чтобы послушать его острые шутки. «Вокруг него собиралась толпа из двухсот — трехсот человек, которые, взявшись за живот, хохотали часами», — пишет Херндон. Один из очевидцев вспоминал, что, когда Линкольн доходил до кульминации смешной истории, толпа взрывалась, и люди начинали бросать вверх свои шляпы. Те, кто знали Линкольна поближе, называли две причины его постоянной грусти: болезненные политические разочарования и трагическую женитьбу.

Но мучительные годы его политического забвения все же прошли. И шесть лет спустя случилось неожиданное событие, которое изменило всю жизнь Линкольна и приблизило его к Белому дому. А инициатором и воодушевляющим лицом этого события была давняя любовь Мэри Линкольн — Стивен А. Дуглас.

13

В 1854-м с Линкольном случилось невероятное: это было результатом отмены компромисса Миссури. Если быть кратким, то компромисс Миссури состоял в следующем: в 1819-м Миссури решил присоединиться к Союзу как рабовладельческий штат. Северные штаты были против этого, и ситуация стала накаливаться. В конце концов умелые политики того времени нашли выход, известный под именем «компромисс Миссури», согласно которому юг получал то, что нужно ему, то есть — вступление в Союз Миссури со своим рабовладельческим строем, а Север, соответственно, получал свое, а именно то, что с той поры рабство оказалось под запретом к северу и к западу от границ штата Миссури. Люди думали, что это остановит бесконечные споры о рабстве: все так и было, но недолго. Спустя треть века Стивен А. Дуглас добился отмены компромисса и сделал возможным для всей территории к западу от Миссисипи, которая была равна территории тринадцати первых штатов, перейти на позорный рабовладельческий строй. В Конгрессе он жестоко боролся за отмену. Противостояние продолжалось месяцами, а однажды в палате представителей оно даже превратилось в настоящую битву с ножами и револьверами. Но в конце концов после пылкой речи Дугласа, продлившейся с полуночи до рассвета, 4 марта 1854 года Сенат все же принял его предложение. Событие было ужасным: посыльные ходили по улицам спящего Вашингтона, объявляя новость. Пушки морского флота сделали залп, приветствуя приход новой эры — эры, которая должна была погрязнуть в крови.

Никто точно не знает, почему Дуглас так поступил. Ученые мужи до сих пор спорят о мотивах его действий. Хотя мы точно знаем, что он надеялся стать президентом в 1856-м и, скорее всего, добился отмены компромисса ради голосов южан. А как же Север в этом случае? «Видит Бог, это поднимет там бурю», — говорил он сам и был абсолютно прав. Эта отмена регулярно становилась причиной массовых волнений, которые раскалывали общество надвое и постепенно вели нацию к гражданской войне. В сотнях городах и селах внезапно вспыхнули протестные митинги, где Стивен Арнольд Дуглас был назван «предателем Арнольдом» (по аналогии с Бенедиктом Арнольдом): самые недовольные стали поговаривать, что Дуглас назван в честь Бенедикта Арнольда. Ему присвоили прозвище Современный Иуда и стали изображать с тридцатью серебряными монетами. В конце концов Дугласу дали в руки веревку и посоветовали повеситься. В борьбу втянулись даже религиозные общины со святым фанатизмом. Три с половиной тысячи священников Новой Англии написали протест «Во имя и в присутствии Господа Всемогущего» и оставили его перед Сенатом. А пылкие разоблачающие публикации только подливали масло в огонь общественных протестов. В Чикаго даже газеты демократов обернулись против Дугласа с яростными обвинениями.

В августе Конгресс ушел в отпуск, и Дуглас вернулся домой. Под влиянием недовольных взглядов окружающих, он заметил: «Как будто я прошел всю дорогу от Бостона до Иллинойса, повесив на свою шею собственный горящий портрет».

Набравшись смелости, Дуглас открыто заявил, что собирается выступить в Чикаго — в своем собственном городе, где ненависть против него была просто запредельной: пресса постоянно нападала на него, а недовольные министры требовали, чтобы отныне он не портил чистый воздух Иллинойса своим вероломным дыханием. В тот же день народ повалил в оружейные лавки, и к закату уже нельзя было найти ни одного револьвера на продажу во всем городе. Самые яростные враги Дугласа даже поклялись, что он не будет жить, чтобы не защищать свои аморальные поступки.

В момент, когда Дуглас вошел в город, все лодки, стоящие на порту, опустили свои флаги, а в церквях начали звенеть колокола в знак гибели человеческой свободы.

Ночь его выступления была одной из самых жарких в истории Чикаго. Лица сидевших в ожидании людей были сильно вспотевшими. Женщины падали в обморок, толкаясь по дороге на берег озера, где можно было поспать на прохладном песке. Лошади падали прямо на улицах и были оставлены там же умирать. Но, несмотря на такую жару, тысячи взволнованных людей, вооруженных ножами и револьверами, собрались послушать Дугласа. Ни один зал в Чикаго не был в состоянии поместить такую толпу, и встречу проводили на городской площади, где тоже было тесно. Сотни людей следили за событием с крыш близлежащих домов.

Первые же слова Дугласа были встречены со свистами и криками, но все же он продолжил свою речь или, точнее говоря, попробовал сделать это, на что собравшиеся ответили более громкими выкриками и непристойными выражениями, которые невозможно печатать. Имели место даже издевательские песни. Скрытые партизаны сенатора решили броситься в драку, но Дуглас сдержал их, приказав не высовываться. Он хотел покорить толпу и управлять ею, но все его попытки терпели неудачу: когда он осудил действия «Чикаго трибьюн», по всей толпе пронеслось громкое приветствие в поддержку газеты. А когда пригрозил остаться на площади до утра, восемь тысяч голосов хором начали петь:

«Мы не хотим идти домой до утра,

Мы не хотим идти домой до утра».

Все происходило в ночь на воскресенье, и после четырех часов унижения Дуглас в конце концов сдался. Собравшись удалиться, он крикнул напоследок огромной взбушевавшейся толпе: «Уже воскресное утро, и я иду в церковь, а вы все идите в ад!» В подавленном состоянии он оставил трибуну оратора: Юный Гигант впервые в жизни потерпел поражение.

Следующим утром все газеты только о случившемся и писали. И в Спрингфилде одна полненькая брюнетка средних лет гордо листала газету, прочитав об этом с особым удовлетворением. Пятнадцать лет назад она мечтала стать миссис Дуглас, долгие годы наблюдала за его головокружительным взлетом и тем, как он стал одним из самых влиятельных политиков страны, пока ее муж терпел унизительные поражения один за другим. Все это оскорбило ее самолюбие, но теперь, по воле Небес, всемогущий Дуглас был наконец сброшен с олимпа. Он своими руками расколол свою собственную партию в своем родном штате, а на носу были выборы. Это был хороший шанс для Линкольна: шанс вернуть общественное доверие, которое он потерял в 1848-м, шанс реабилитироваться как политик и быть избранным в Сенат Соединенных Штатов, и Мэри отлично это понимала. Конечно, у Дугласа было еще четыре года до окончания срока в Сенате, но у одного из его соратников через пару месяцев были выборы. А был этим соратником самодовольный и дерзкий ирландец по имени Шильдс, с которым у госпожи Линкольн тоже были кое-какие старые счеты: еще в 1842-м в основном из-за ее оскорбительных писем Шильдс вызвал Линкольна на дуэль. Они должны были сражаться кавалерийскими саблями и, по договоренности секундантов, встретились на берегу Миссисипи, на песчаной местности. В последний момент, когда они уже готовились убить друг друга, вступились общие друзья и остановили кровопролитие. С тех пор Шильдс пошел вверх по политической лестнице, а Линкольн — вниз. Но теперь у Линкольна был козырь в рукаве, и он начал им пользоваться: отмена компромисса Миссури, как он сам говорил, пробудила его, больше он не мог оставаться в стороне и был полон решимости изо всех сил нанести ответный удар, а его личные убеждения только помогали этому. И Линкольн начал готовить большую речь: неделями ковырялся в библиотеке штата, консультировался с историками, сопоставлял факты, классифицировал и оттачивал мысли и изучал все известные дебаты, которые были в стенах Сената во время бурных обсуждений этого вопроса.

3 октября в Спрингфилде открылась ярмарка штата: тысячи фермеров хлынули в город, привозя с собой лошадей, коров, свиней, продукты, пшеницу и так далее. Домохозяйки привлекали посетителей разнообразными вареньями, пирожками, джемами и желе. Но все великолепие ярмарки просто меркло перед другим искушением: за несколько недель было объявлено, что Дуглас собирается выступить в день ее открытия, и лидеры всех политических партий штата поспешили туда, чтобы послушать его.

Речь Дугласа длилась более трех часов: пройдя по своим записям, он то защищался, то нападал, то объяснял. Сенатор яростно отвергал все слухи о том, что он якобы хотел узаконить рабство или запретить его где бы то ни было: «Дайте народу самому решать, что они хотят сделать с рабством, естественно, если жители Канзаса или Небраски в состоянии руководить сами собой, то они без проблем смогут управиться с несколькими ничтожными неграми!» — сказал он в конце своей речи.

Сидя перед трибуной, Линкольн внимательно слушал каждое слово, анализируя все его аргументы. И после речи сказал окружающим: «Завтра я повешу его шкуру над забором». Следующим же утром посыльные пронеслись по всему городу, оповестив жителей, что Линкольн собирается ответить Дугласу. Общественный интерес к этому вопросу был невероятно высок, и уже к двум часам дня все места в зале, где Линкольн должен был выступить, были заняты. Вскоре появился и сам Дуглас, как обычно, в безупречном наряде, и сел рядом с трибуной. К этому времени Мэри Линкольн была уже в зале. Рано утром она тщательно вычистила костюм мужа, приготовила новый воротник и с огромной осторожностью завязала его лучший галстук. Она хотела, чтобы его появление перед публикой было безупречным. Но, к ее несчастью, день был жарким, и, подумав, что в зале будет душно, Линкольн поднялся на трибуну без костюма, без жилета, без воротничка и, конечно же, без галстука. Его тощая длинная шея торчала из сорочки, которая, в свою очередь, просто валялась на его худых плечах. Он был непричесан, в грязной и неухоженной обуви, а несоразмерные для него брюки еле держались на одной подтяжке. С первого же взгляда на него Мэри Линкольн пришла в ярость, она наверняка заплакала бы от бессилия, если бы не аудитория.

Теперь мы точно знаем, что этот непутевый человек, которого стыдилась собственная жена, в этот жаркий октябрьский полдень начал путь, который готовил ему место среди бессмертных, но тогда ни у кого даже мысли об этом не было. В этот день он произнес первую великую речь в своей жизни: если бы все его предыдущие выступления были собраны в одной книге, а эта последняя речь — в другой, то наверняка никто бы не поверил, что автором обеих является один и тот же человек. Выступал новый Линкольн, Линкольн, который несправедливо был отвержен, Линкольн, который заступался за слабых и беспомощных, возносившись над остальными со всем своим душевным великолепием. Он представил всю историю рабства и назвал пять веских причин, чтобы ненавидеть его, а после с ловкостью политика продолжил: «Я абсолютно ни в чем не обвиняю жителей южных штатов, они такие же, какими были бы и мы, будь на их месте. Если бы у них не существовало рабства, то, конечно, они бы не защищали его, а если бы у нас оно существовало, то мы вряд ли смогли бы сразу отказаться от него. Когда южане говорят нам, что они в ответе за происхождение рабства не больше, чем мы, я не могу не согласиться: когда говорят, что этот строй уже существует и очень трудно найти выход из этого, удовлетворяющий всем, то я отношусь к этому с пониманием, поскольку я не могу винить людей в несовершении действий, которые сам не знаю, как сделать. Даже если бы я обладал всей властью мира, то все равно не знал бы что делать с действующим строем».

Линкольн выступал в поте лица более трех часов, отвечая на каждое слово Дугласа, разоблачая его софизм и выставляя напоказ всю ошибочность его позиций. Это была основательная речь и оставила основательные впечатления. Дуглас терзался, не находя себе места: раз за разом он вставал и перебивал Линкольна. Выборы были не за горами, и юные прогрессивные демократы уже отстаивали свое место, атакуя Дугласа. Очень скоро, когда жители Иллинойса сделали свой выбор, команда Дугласа была сокрушена.

По тогдашним законам сенаторов избирали законодательные собрания штатов: с этой же целью 8 февраля, 1855 года было созвано законодательное собрание Иллинойса. Специально для этого случая миссис Линкольн купила новое платье и шляпу, а ее зять — Ниниан В. Эдвардс — с полным оптимизмом готовился устроить прием тем же вечером в честь сенатора Линкольна. На первом голосовании Линкольн победил, обойдя других кандидатов на шесть голосов, но после этого начал стремительно терять голоса и к десятому голосованию потерпел неудачу, уступив место в Сенате Лиману В. Трамбуллу.

Трамбулл был женат на молодой и привлекательной Джулии Джейн, которая была подругой невесты на свадьбе Линкольнов и наверняка была единственной близкой подругой Мэри Линкольн. В тот вечер две подруги сидели рядом в ложе палаты представителей, наблюдая за выборами сенатора, и, когда победителем был объявлен муж Джулии, миссис Линкольн истерично встала и удалилась. Ее злость и зависть были настолько сильны, что с того момента и до конца своих дней Мэри Линкольн не обменялась ни единым словом с Джулией Трамбулл.

Подавленный и разочарованный Линкольн был вынужден вернуться в свою жалкую адвокатскую контору с чернильным пятном на стене и цветущими в грязи растениями. Через неделю он забрался на Старину Бака и снова начал странствовать по безлюдным прериям, от одного сельского суда к другому. Но правосудие его уже мало увлекало, он не думал ни о чем, кроме политики и рабства. «От одной мысли о миллионах людей, заключенных в неволю, я чувствую себя ничтожным», — повторял Линкольн. Приступы его отчаяния стали более частыми и глубокими.

Как-то раз Линкольн делил комнату с другим адвокатом в сельской таверне. Проснувшись на восходе, сосед нашел его сидящим на краю кровати: в задумчивом и рассеянном состоянии он бормотал непонятно что, как будто оторванный от окружающего мира. Наконец, придя в себя, он произнес: «Говорю тебе точно, эта нация больше не может существовать полусвободным-полурабом».

В этот же период по воле случая Линкольн столкнулся с судебным делом о рабстве. В Спрингфилде к нему в офис пришла чернокожая женщина с душераздирающей историей: ее сын уехал в Сент-Луис и устроился работать на пароходе по Миссисипи. А когда пароход достиг Нью-Орлеана, он был заключен под стражу. Будучи рожденным свободным человеком, он все же не имел никаких бумаг, чтобы доказать это. Так что до отплытия парохода его так и не выпустили. И теперь собираются продавать в рабство, чтобы оплатить тюремные расходы.

Линкольн обсудил случай с губернатором Иллинойса, но тот ответил, что не имеет ни права, ни власти что-то менять. То же самое в ответном письме написал и губернатор Луизианы. Тогда Линкольн снова пошел к губернатору Иллинойса, потребовав от него решительных действий, и снова губернатор только покачал головой. Выйдя из кабинета губернатора, в отчаянии он с несвойственной себе злостью сказал: «Может быть, вы и не имеете законного права защитить беспомощного парня, но видит Бог, господин губернатор, я сделаю все, чтобы почва в этой стране стала слишком жгучей для ног рабовладельцев».

В следующем году Линкольну исполнилось сорок шесть, и, по словам его друга Уитни, он начал чувствовать острую нужду в очках: остановившись как-то у ювелирного магазина, он купил свои первые очки за тридцать семь с половиной центов.

14

Теперь мы перенесемся в лето 1858 года, когда Авраам Линкольн дал первую великую битву в своей жизни: появившись из провинциальной безызвестности, он окунулся в одну из самых знаменитых политических баталий в истории Соединенных Штатов.

Ему было уже сорок девять лет, и чего он достиг после всех своих мучительных усилий? В бизнесе он терпел сплошные неудачи, а в семейной жизни были одни страдания и несчастья. И хотя в адвокатском деле он уже был на высоте и имел три тысячи долларов годовой прибыли, но все же в политике, которой он только и жил, разочарования и поражения преследовали его постоянно.

«Для меня погоня за амбициями оказалась провальной, полностью», — говорил Линкольн. Но с этого времени события стали развиваться с неестественной и ошеломительной скоростью: ему суждено было погибнуть через семь лет, и за это короткое время он должен был стать настолько великим, чтобы сиять через многие поколения.

Как мы уже убедились, его противником в политике был Стивен А. Дуглас, который на тот момент успел стать национальным идолом, и к тому же был всемирно знаменит. За те четыре года после отмены компромисса Миссури, Дуглас смог провернуть невероятную работу по реабилитации, не виданную до этого в мировой политике. Это стало итогом драматичной и захватывающей политической борьбы, которая состояла в следующем: Канзас попросился стать членом Союза в качестве штата с рабовладельческим строем, на что Дуглас был категорически против, поскольку законодательное собрание, разработавшее конституцию штата, было не совсем легитимным. Большинство его членов были избраны с помощью револьверов и фальсификаций: половина жителей Канзаса — те, у которых было право голосовать, не были зарегистрированы вовсе и в итоге не смогли принять участие в выборах, а пять тысяч демократов — приверженцы рабства из Западного Миссури, у которых не было никакого законного права голосовать, вошли в арсенал Соединенных Штатов, вооружились до зубов и в день выборов с вьющимися флагами и оркестром маршировали в Канзас, где и проголосовали за рабство. Полный фарс и ужасная несправедливость. А что должны были ответить на это сторонники свободы? Конечно же, готовиться к серьезным событиям. Они почистили свои револьверы и ножи и начали стрелять по помеченным деревьям и мишеням, вывешенным на стенах загородных амбаров для улучшения меткости. Начали даже копать военные траншеи и усиливать окна и двери, превращая сельские отели в настоящие крепости. Вскоре они тоже стали «маршировать», пьянствуя и устраивая беспорядки. Если они не смогли добиться справедливости с помощью бюллетеней, то добьются этого с помощью пуль. В каждом городке по всему Северу профессиональные ораторы собирали толпы людей, протягивая им шляпы для пожертвований на оружие свободному Канзасу. Преподобный Генри Уорд Бичер во время проповеди в Бруклине заявил, что оружие сделает больше для спасения Канзаса, чем Библия. С тех пор винтовки с острым штыком стали называться «Библиями Бичера»: их посылали с Востока в ящиках или бочках с надписью «Библии», «посуда» или «законодательные документы». Началом кровопролития стало убийство пятерых сторонников свободного штата, после чего в гуще событий появился некий бывший овцевод и религиозный фанатик, который до этого вдали от всех выращивал виноград и занимался виноделием. Его звали Джон Браун и жил он вблизи Осаватоми. Со словами «У меня нет выбора, самим Всевышним уже предрешено, что я должен отомстить сторонникам рабства», он изменил историю всей нации: тихим майским вечерком он открыл Библию и стал читать своей семье псалмы Давида, после чего стоя на коленях они долго молились, а затем стали петь военные гимны. Сразу же после обряда Браун с четырьмя своими сыновьями и зятем, проскакав несколько миль через прерии до хижины, где со своей семьей жил сторонник рабства, вытащили хозяина и двух его сыновей наружу прямо из постели, отрубили им руки и топором разбили головы. К утру начался сильный ливень и в буквальном смысле промыл мозги жертвам Брауна. С того момента обе стороны стали резать и убивать друг друга без оглядки, и словосочетание «кровавый Канзас» навсегда вошло в историю.

Теперь Стивен А. Дуглас отлично понимал, что конституция, утвержденная нелегальным собранием, была просто бумажкой для скрытия всей этой фальсификации. И вскоре он потребовал провести в Канзасе всеобщее честное голосование относительно того, будет ли штат рабовладельческим или нет. Естественно, его требование было обоснованным и справедливым, но президент Соединенных Штатов Джеймс Бьюкенен и несколько влиятельных политиков из приверженцев рабства были категорически против этого. В итоге Дуглас и Бьюкенен поссорились, и президент пригрозил Дугласу убрать его с политической сцены. Но Дуглас тоже не остался в долгу: «Видит Бог, сэр, я создал Джеймса Бьюкенена — я с ним и разделаюсь», — ответил он. И эти слова были не просто угрозой, а пророчеством: на тот момент рабство, как политическое явление, достигло своего апогея, но с последующими драматическими событиями его перспектива стала резко ухудшаться. Очередные баталии вокруг этого стали началом конца: в этой борьбе Дуглас расколол собственную партию надвое, приготовив тем самым хорошую почву для поражения демократов в 1860-м. В итоге победа Линкольна на президентских выборах стала не просто возможной, а скорее всего неизбежной.

Дуглас поставил на карту свою политическую карьеру ради того, во что верил он сам и все жители Севера — ради самоотверженной борьбы за благородные принципы. И Иллинойс полюбил его за это. Теперь он был в своем родном штате самым почитаемым и популярным человеком. Тот самый Чикаго, объявивший траур, с опущенными флагами и со скорбным залпом при его возвращении в 1854-м, стал теперь неузнаваем: был отправлен специальный поезд с оркестром и официальной комиссией, чтобы встретить и сопровождать Дугласа домой. Как только он вошел в город, полторы сотни пушечных залпов из парка Дирборн ознаменовали его возвращение. Сотни людей толкались, чтобы пожать ему руку, женщины разбрасывали цветы к его ногам, многие называли своих первенцев в его честь, и не будет преувеличением сказать, что его ближайшие соратники были готовы даже умереть в этой борьбе ради Дугласа. И представьте себе, спустя сорок лет после смерти политика его последователи все еще хвастались тем, что они были демократами Дугласа.

Через несколько месяцев после триумфального возвращения Дугласа в Чикаго в Иллинойсе были назначены выборы в Сенат Соединенных Штатов, и, естественно, демократы выдвинули его кандидатуру. А кого же, по-вашему, выдвинули против него республиканцы? Конечно же, человека по имени Линкольн — мало кому известного в то время. Во время последующей предвыборной кампании кандидаты несколько раз провели ожесточенные дебаты, благодаря которым Линкольн и стал популярен. Дискуссия была вокруг эмоциональных вопросов, и общественный интерес достиг небывалых масштабов. Чтобы их послушать, собирались такие огромные массы людей, каких Америка до этого не видела. Ни одно здание не могло их поместить, и часто встречи соперников проводились вечером в прериях или лесных рощах вблизи города, сотни репортеров освещали события, газеты одна за другой печатали сенсационные статьи, и вскоре аудиторией дебатов стала вся страна. И спустя два года Линкольн был уже в Белом доме… Эти дебаты были для него отличной рекламой и проложили дорогу к вершинам. Он стал готовиться к дебатам за несколько месяцев: мысленно формируя идеи и фразы, тут же писал их на клочках бумаги, на обратной стороне обложек или в уголках газет. Все это он помещал в своей маленькой шляпе и носил с собой повсюду, пока не находил время, чтобы переписать на чистые листы бумаги, после чего постоянно перечитывал каждое предложение, перефразируя и совершенствуя их. Закончив приготовление первой части своего выступления, Линкольн попросил нескольких своих приближенных прийти вечером в библиотеку штата, где за закрытыми дверями прочел им свое творение. После каждого абзаца он прерывал чтение, спрашивая мнение и комментарии присутствующих. Эта речь содержала пророческую фразу, которая с тех пор и стала популярной: «Дом, разделенный надвое, не может существовать. Я уверен, что это правительство не сможет долго продержаться полусвободным-полурабом. Я не ожидаю, что Союз распадется, и не ожидаю, что дом будет разрушен: я жду, что мы перестанем делить его. Все должно быть либо так, либо наоборот».

Когда Линкольн закончил, его друзья были сильно удивлены, посчитав, что речь чересчур радикальна и такое резкое высказывание может спугнуть избирателей. Линкольн медленно встал с места и, объяснив своим критикам основную мысль своей речи, положил конец всем обсуждениям: «Слова „разделенный надвое, не сможет существовать“ — есть абсолютная истина, доказанная опытом многих поколений. Это было правдой в течение шести тысяч лет, и мне нужно с помощью простых выражений и понятными словами донести до людей опасность времени. Пришло время озвучить эту истину, и я окончательно решил никоим образом не менять мое утверждение: за него я готов умереть. И если суждено, что из-за этой речи я провалюсь в пропасть, то я все равно согласен озвучить истину. И пусть потом я буду адвокатом до конца своих дней: там хотя бы все справедливо».

Первые большие дебаты были назначены на 21 августа, в маленьком фермерском городке по имени Оттава, в семидесяти пяти милях от Чикаго. Толпа начала собираться за сутки до события, и вскоре в отелях, гостевых домах и даже частных хижинах городка не было ни одной свободной комнаты. В радиусе мили от городка на всех холмах горели палаточные костры: было впечатление, что город окружен вражеской армией. До полудня, словно прилив, начался поток людей в центр города. Солнце поднялось высоко над прериями Иллинойса, словно высматривая оттуда дороги, наполненные разнородными каретами и тележками, тысячами пешеходами и всадниками. Последние несколько недель, как и день дебатов, были жаркими и сухими: все луга и поля вокруг были покрыты облаками пыли. К полудню из Чикаго прибыл поезд с семнадцатью вагонами, специально к случаю. Сразу после остановки заполнившие все места пассажиры перебрались на крышу, чтобы наблюдать за происходящим.

Все города, находившиеся в радиусе сорока миль, привезли туда свои оркестры: под звуком барабанов и духовых были слышны шаги марширующей парадной полиции. Знахари устраивали представления змей и предлагали зрителям исцеляющие средства, бродячие артисты и фокусники выступали перед тавернами, а в собравшейся толпе расхаживали блудницы и попрошайки. Где-то устраивался фейерверк, стреляли из пушек, и испуганные лошади бросались в бега.

По некоторым городам Дуглас проехал в шикарной карете, запряженной шестью белыми конями. Повсюду восторженная толпа встречала его громкими приветствиями.

Чтобы показать свое презрение к такого рода зрелищам и вычурности, соратники Линкольна провели своего кандидата по улицам на разваленной тележке, которую тащили несколько белых ослов, за ним двигалась еще одна тележка, на которой стояли тридцать две девушки: в руках у каждой было имя одного из штатов, а над ними простилался огромный плакат. Позже сопровождение претерпело кое-какие изменения: все девушки прислонились к Линкольну, словно к своему отцу.

Кандидаты с комиссией и репортерами больше получаса пробивались сквозь толпу к обустроенной сцене, которая была защищена от палящих лучей солнца деревянным навесом. Некоторые из собравшихся взобрались на него, и, не выдержав их тяжести, навес рухнул на представителей Дугласа.

По всем отношениям два кандидата резко отличались друг от друга. Дуглас был ростом в пять и четыре десятых фута, Линкольн — в шесть и четыре десятых. Великан говорил тонким тенором, а соперник поменьше — шикарным баритоном. Дуглас был элегантен и обходителен, Линкольн — неуклюжим и рассеянным. У Дугласа был необычайный шарм, сделавший его национальным героем, в то время когда бледноватое и измученное лицо Линкольна выражало только грусть и ни капли харизмы. В тот день Дуглас был одет как богатый плантатор с юга: сорочка с манжетами, темно- синий пиджак, белые брюки и белая шляпа с широкой каймой. Линкольн выглядел грубо и нелепо: рукава его изношенного черного пиджака были явно коротки, как и его мешковатые брюки, а высокая цилиндрообразная шляпа была сильно потрепанной. Линкольн был одним из величайших шутников всех времен, а у его оппонента не было ни малейшего чувства юмора.

Во всех выступлениях Дуглас повторял одни и те же мысли, в то время когда Линкольн не переставая размышлял над каждым вопросом и предпочитал готовить новую речь для каждого выступления, избегая повторений.

Дуглас жаждал славы и постоянно устраивал пышные и вычурные сцены: он разъезжал по стране на специальном поезде, обставленном флагами, позади которого в отдельном вагоне была смонтирована медная пушка. Она издавала залп за залпом, как только поезд приближался к очередному городу, словно объявляя жителям, что у ворот города стоял грозный гость. Линкольн же, наоборот, ненавидел «блеск и фанфары», как сам говорил, и путешествовал в обычных каретах или грузовых вагонах с одним лишь стареньким ковровым чемоданом и зеленым бумажным зонтом, посередине которого была завязана веревка, чтобы зонт не раскрылся.

Дуглас был оппортунистом: «без какой-либо политической морали», как говорил Линкольн. Единственной его целью была победа, а для Линкольна не имело большого значения, кто победит на данный момент: он боролся за высокие принципы и считал главным торжество справедливости и добра. В первой же своей речи он сказал:

«Мне приписывают амбиции, но Бог знает, как усердно я молился, чтобы этих амбиций не было. Конечно, я не был равнодушен к политическим вершинам, но с того дня, когда компромисс Миссури был аннулирован, подняв тем самым вопрос о „терпимости“ к рабству по всей стране, я стал заклятым врагом его распространения. И могу безоговорочно и к тому же с радостью заявить, что я и уважаемый Дуглас никогда не окажемся в одной лодке, по крайней мере пока мы живы. Не имеет никакого значения, абсолютно никакого, кто из нас двоих будет избран в Сенат Соединенных Штатов, поскольку та огромная задача, которую мы сегодня донесли до вас, намного выше и важнее политических успехов или личных интересов любого человека. Этот вопрос будет жить, дышать и воспламеняться даже тогда, когда наши жалкие и заикающиеся языки утихнут в глубоком гробу».

Во время этих дебатов Дуглас придерживался мнения, что любой штат в любое время имеет право стать рабовладельческим, если большинство его жителей проголосовали за это, и его не интересовало, кто как будет голосовать. Его предвыборный девиз был следующим: «Дайте каждому штату самому вести свои дела и оставить в покое своих соседей».

У его соперника же была абсолютно противоположная позиция:

«Господин Дуглас считает, что рабство — справедливое явление, я же считаю, что оно не справедливое, что и является причиной нашего спора. Он утверждает, что если общество хочет иметь рабов, то у него есть право их иметь, и все так и будет, если это не ошибка. А если это ошибка, то он не может говорить людям, что у них есть право на ошибку. Его мало волнует, должен ли каждый из штатов быть рабовладельческим или свободным, так же как вопрос о том, под что его сосед использует свою ферму: посеял ли он табак или развозит рогатый скот. Но мнение большинства людей не совпадает с мнением многоуважаемого Дугласа: они считают рабство огромной моральной несправедливостью».

После этого Дуглас начал жаловаться на весь штат, что Линкольн пытается обеспечить для негров социальное равенство, на что Линкольн ответил: «Нет, все, что я прошу для негров, заключается в следующем: если они вам не нравятся, то просто оставьте их в покое, и если Бог дал им самую малость, то дайте им хотя бы пользоваться этой самой малостью. Во многом он, конечно, не равен мне, но в своем праве наслаждаться жизнью и свободой, стремиться к счастью, брать в рот хлеб, который заработал своим трудом, он равен и мне, и господину Дугласу, и всем остальным».

К следующим дебатам Дуглас стал обвинять Линкольна в желании заставить белых «принимать чернокожих с распростертыми объятиями и создавать с ними семьи». И раз за разом Линкольн был вынужден отвергать эти обвинения: «Я не понимаю моего оппонента: получается, если я не хочу видеть чернокожую женщину в качестве раба, значит, предлагаю вам взять ее в жены? Я прожил пятьдесят лет, и у меня никогда не было ни чернокожей рабыни, ни чернокожей супруги. В мире достаточно белых мужчин, чтобы создать семьи со всеми белыми женщинами, и достаточно чернокожих мужчин, чтобы взять в жены всех негритянок, и ради Бога, позвольте им так и жениться».

Дуглас попытался сменить тему и увернуться от этого вопроса, но оппонент не позволил ему этого: «Его аргументы иссякли и теперь так же ничтожны, как и суп, сваренный из тени сдохшего голубя. Он специально пользовался таким невероятным набором слов, с которым можно было из конского каштана сделать каштанного коня. Я чувствую себя глупо, отвечая на аргументы, которые вовсе и не являются аргументами. Если вдруг появится кто-то, кто будет утверждать, что дважды два не равно четырем, а потом будет снова и снова повторять то же самое, то я не знаю, каким образом можно его остановить. Всеми возможностями своего мышления я не смогу найти какой-либо аргумент, которым можно было бы заткнуть его рот. Мне очень не хочется назвать господина Дугласа лжецом, но с какой бы стороны я ни подходил к этому вопросу, все равно не знаю, как еще его назвать».

Все, что говорил Дуглас, было абсурдным, и он отлично это понимал, так же как и Линкольн. Но с каждой неделей борьба становилась все более яростной. Раз за разом Линкольн обострял свои атаки. В противостояние начали вмешиваться и другие: Лиман Трамбулл назвал Дугласа лжецом, заявив, что тот является виновником самого отвратительного и бесстыдного поступка, когда-либо совершенного человеком. Фредерик Дуглас, знаменитый чернокожий оратор, прибыл в Иллинойс, чтобы стать участником этих атак. Демократы Бьюкенена, словно бешеные, стали всеми допустимыми и недопустимыми методами компрометировать Дугласа. Карл Шульц, немецко-американский реформатор с пылким нравом, раскритиковал его перед зарубежной публикой. Республиканская пресса с первых страниц нарекла его «аферистом». С разделенной надвое партией Дуглас вел слишком уж неравную борьбу с обвинительными атаками. В безвыходном положении он написал своему другу Ашеру Линдеру: «Все адские псы встали у меня на пути: ради Бога, Линдер, приезжай и помоги мне бороться с ними!» Почтовый оператор продал копию этой телеграммы республиканцам, и она появилась на обложке большинства газет. Враги Дугласа прыгали от восторга: с тех пор и до конца его дней адресата этой телеграммы называли «ради Бога Линдер». Но, несмотря на незадавшуюся предвыборную кампанию, его итоги для Дугласа оказались абсолютно противоположными.

В день выборов Линкольн остался в телеграфной конторе, чтоб из первых рук получить результаты. Увидев, что проиграл, он отправился домой. День был мрачным и дождливым, повсюду была грязь: дорожка к его дому, проложенная из свиного навоза, была скользкой. Вдруг одна его нога поскользнулась и ударилась о другую. Линкольн чуть было не свалился с ног и, быстро восстановив равновесие, прошептал: «Я всего лишь споткнулся, а не упал…».

Вскоре после этого в одной из газет Иллинойса он прочел про себя статью. Писали следующее:

«Скромный Эйб Линкольн, без сомнений, является самым невезучим политиком, когда-либо испытавшим судьбу в Иллинойсе. Все, что он предпринимает в политике, кажется обреченным на провал. В своих политических происках он натерпелся таких неудач, которые обычный человек не смог бы вынести».

Но, несмотря на неудачу, огромная толпа, собравшаяся послушать Линкольна, заставила его поверить, что он может подзарабатывать, читая лекции. Он приготовил материал об «открытиях и изобретениях», арендовал зал в Блумингтоне и поставил у входа юную леди, чтобы та продавала билеты. И, представьте себе, никто не пришел: не было ни единой души. Так что он снова вернулся в свою жалкую контору с чернильным пятном на стене и цветущими в грязи растениями…

К тому времени Линкольн был не у дел целых шесть месяцев, и ему пришлось долго приспосабливаться. За эти шесть месяцев он не заработал ни цента и был на мели: нечем было оплатить хотя бы счета мясника и бакалейщика, так, что он снова запряг Старину Бака в свою развалившуюся тележку и, как всегда, начал разъезжать по судам через прерии. Был уже ноябрь, чувствовался холодный ветер. В синеватом небе пролетала к югу стая диких гусей с громким, острым криком, где-то в глубине леса выли волки, а дорогу перед тележкой нервно перебегал заяц, но мрачный водитель тележки словно не слышал и не видел всего этого. Часами он ехал, опустив голову к груди, в задумчивом и подавленном состоянии.

15

Когда весной 1860 года недавно сформировавшаяся республиканская партия собралась в Чикаго, чтобы объявить своего кандидата в президенты, мало кто мог подумать, что у Авраама Линкольна есть шанс стать этим самым кандидатом. Незадолго до съезда он сам признался в этом редактору одной из газет: «Честно говоря, я не считаю себя подходящим кандидатом для президентской борьбы».

По большому счету, все уже было решено заранее: этой чести должен был удостоится харизматичный Уильям Сьюард из Нью-Йорка. И относительно вышесказанного ни у кого не было сомнений, поскольку предварительное голосование, проведенное среди делегатов еще в поездах по пути в Чикаго, показало, что Сьюард вдвое опережает всех своих соперников вместе взятых. В то время когда на многих поездах не было хотя бы одного бюллетеня в пользу Линкольна: наверняка были делегаты, которым он и вовсе не был известен. К тому же съезд состоялся в день пятидесятидевятилетия Сьюарда. Все было как нельзя кстати, и он был уверен, что получит номинацию кандидата как подарок ко дню рождения. И эта уверенность была настолько твердой, что он попрощался со своими коллегами в Сенате Соединенных Штатов, а самых близких даже пригласил к себе домой в Оберн, Нью-Йорк, на праздничный прием. Специально для этого даже была арендована пушка, которую зарядили и поставили перед домом, направив в небо, чтобы в нужный момент залп объявил на весь город радостную новость. И если бы голосование состоялось в четверг вечером, как изначально было задумано, то скорее всего эта пушка выстрелила бы, изменив ход истории целой нации. Но оно не могло состояться, пока издатель не доставил делегатам достаточное количество бюллетеней. А он, наверное, решил остановиться и выпить бокал вина по дороге к месту съезда, из-за чего доставка бюллетеней запоздала. Так что делегатам пришлось сидеть и ждать: у них просто не было другого выхода. В зале было душно и жарко, кишели москиты, да и делегаты засиделись без воды и еды. В итоге один из них не выдержал и предложил отложить голосование до десяти утра пятницы. Как правило, такие предложения всегда приветствуются, а это тем более было принято с огромным энтузиазмом. Через семнадцать часов республиканцы собрались заново. И этого недолгого времени было достаточно, чтобы карьера Сьюарда разрушилась, а Линкольна — пошла вверх.

Основным ответственным лицом за крушение Сьюарда был Хорас Грили, человек с нелепой внешностью: голова у него была как дыня, с шелковистыми рыжими волосами, как у альбиноса, а тонкий галстук валялся по сторонам до тех пор, пока не оказывался у него под левым ухом. Надо заметить, что он даже не ратовал за выдвижение Линкольна, а просто из-за старых счетов со Сьюардом и его управляющим Турлоу Уидом всей душой ненавидел их и был полон решимости им помешать. История была такова. Четырнадцать лет назад Грили был соратником Сьюарда и в жесткой борьбе помог ему стать сперва губернатором Нью-Йорка, а затем — сенатором штата. А Уиду он оказал неоценимую поддержку на пути становления политическим боссом штата. И что получил сам Грили после всей этой мучительной кампании? Ничего кроме неблагодарности: сначала он хотел стать издателем штата, но Уид присвоил этот пост себе, затем он попытался получить должность начальника почты Нью-Йорка, и на этот раз Уид отказался дать ему рекомендации. В конце концов Грили попросился на место губернатора или хотя бы вице-губернатора, и Уид опять сказал ему «нет», да и к тому же сделал это не в самой лестной форме. Не выдержав всего этого, Грили сел и написал жалящее письмо Сьюарду: оно заняло бы семь страниц этой книги. Каждый абзац этого письма был наполнен злостью. Оно было написано воскресной ночью 11 ноября 1854-го. С тех пор прошло шесть лет, и все эти годы Грили ждал своей возможности, чтобы отомстить. Наконец эта возможность появилась, и он был готов буквально на все. После переноса съезда республиканцев по выбору кандидата в тот роковой четверг Грили не сомкнул глаз: он спешил от делегации к делегации, объясняя и обосновывая каждому свою точку зрения. У Грили была газета «Нью-Йорк трибьюн», широко известная по всему северу и оказывающая огромное влияние на общественное мнение. Естественно, владелец газеты и сам был знаменит, и в какой бы делегации он ни появлялся, голоса тут же затихали, и присутствующие уважительно выслушивали его. Он нападал на Сьюарда всеми возможными аргументами: напомнил, что тот постоянно критиковал масонский порядок, а в 1830-м был избран с поддержкой антимасонов, вызвав впоследствии всеобщее недовольство и возмущение. Будучи губернатором Нью-Йорка, Сьюард одобрил расформирование общих школ и вместо них создал отдельные школы для католиков и «чужаков», тем самым создав еще один повод для яростной ненависти. Грили также всех заверил, что простые люди, которые формируют всю мощь самой по себе ничего незначащей партии, категорически против Сьюарда и проголосуют скорее за дохлого пса, чем за него.

И это было не все: он назвал Сьюарда «лжеагитатором», который слишком радикален и своей «кровавой программой» и разговорами о более высоком порядке, чем конституция, насторожил соседние штаты, и они наверняка будут выступать против него.

«Я могу вызвать сюда нескольких кандидатов на пост губернатора этих штатов, которые подтвердят то, что я сказал», — заявил Грили. И после того, когда он выполнил обещание, воцарилась всеобщая паника: сжав кулаки, кандидаты из Пенсильвании и Индианы убедительно заявили, что выдвижение Сьюарда грозит неизбежным провалом в обоих штатах. А республиканцы знали, что для победы надо подумать и об этих штатах тоже.

В конце концов огромная волна, поддерживающая Сьюарда, начала отходить. И тут в дело вступили соратники Линкольна: скитаясь по делегациям, они пытались убедить всех противников Сьюарда сосредоточиться на кандидатуре Линкольна. Основным аргументом было следующее: демократы наверняка выдвинут Дугласа, и ни один человек не имеет такого богатого опыта в борьбе с Дугласом, как Линкольн, для него это как обычная работа, и он отлично приспособлен к этому. Кроме того, Линкольн родился в Кентукки и мог выиграть голосование в не очень лояльных соседних штатах. И наконец, он был именно тем кандидатом, которого и хотел весь северо-запад: человеком, который сам проложил себе путь, вырубая лес и возделывая почву, человеком, понимающим простых людей.

Когда аргументы такого рода не работали, они меняли тактику: делегатов из Индианы склонили в свою сторону, пообещав Калебу Смиту место в правительстве, а пятьдесят шесть голосов Пенсильвании получили взамен на то, что Саймон Кэмерон станет правой рукой Линкольна.

Голосование началось воскресным утром. Сорок тысяч человек, приехавших в Чикаго, томились в ожидании: десять тысяч из них еле протиснулись в зал заседаний, а остальные тридцать оккупировали все улицы вокруг здания. Страсти накалились до предела: после первого голосования лидером был Сьюард, но во время второй попытки Пенсильвания отдала свои пятьдесят два голоса Линкольну. После этого и наступил перелом. Третья попытка и вовсе была стихийной. Десять тысяч человек внутри зала сходили с ума от волнения: кричали, шумели, выпрыгивали с мест и разбрасывали шляпы. С крыши здания выстрелила пушка, и тридцать тысяч ожидающих на улице людей подняли огромный шум: люди обнимались, радовались, смеялись, танцевали и плакали от счастья. Сотни револьверов у здания Тремонт начали стрелять, издавая одновременный залп. К этому тут же присоединились тысяча колоколов, а на локомотивах, пароходах и фабриках были включены сигнальные гудки в течение всего дня. «Такого шума на земле не было с тех пор, как пали стены Иерихона», — писал «Чикаго трибьюн». Страсти утихли только через сутки.

В самый разгар этого веселья Хорас Грили увидел несостоявшегося «творца президента» — Турлоу Уида, проливающего горькие слезы. Наконец он отомстил сполна.

А что же происходило в это время в Спрингфилде? Как обычно, Линкольн утром пошел в свою контору и начал работать над своими делами. Не сумев сконцентрироваться, вскоре он швырнул в сторону деловые документы и пошел играть в мяч на заднем дворе, после сыграл еще пару партий в бильярд и только потом направился в «Спрингфилд джорнал» разузнать новости. Телеграфная контора располагалась на верхнем этаже. И, когда Линкольн, сидя в огромном кресле обсуждал второе голосование, оператор, выпрыгнув с лестницы, крикнул: «Господин Линкольн, вы номинированы! Вы номинированы!» Нижняя губа Линкольна начала дрожать, лицо покраснело, и на несколько секунд он перестал дышать. Это был самый драматичный момент в его жизни: после девятнадцати лет неудач и поражений, он наконец покорил головокружительные высоты политики.

На всех улицах люди только об этой новости и говорили. Мэр города распорядился дать залп из ста пушек. Несколько старых друзей окружили Линкольна, пожимая ему руку и подбрасывая вверх шляпы. Они то плакали, то смеялись, то громко кричали от безудержного волнения.

«Извините, парни, есть одна хрупкая женщина в конце восьмой улицы, которая тоже хотела бы услышать эту новость», — сказал Линкольн и отправился домой с развевающимися сзади краями пиджака. Всю ночь улицы Спрингфилда были розовыми от повсеместных костров, а таверны не закрылись до утра.

Еще незадолго до этого половина нации с иронией распевала:

«Старый Эйб Линкольн пришел с диких мест

Пришел с диких мест, пришел с диких мест,

Спустившись в Иллинойс…»

16

Стивен А. Дуглас сделал больше, чем кто-либо другой для покорения Линкольном Белого дома: он расколол демократическую партию, от которой в итоге были выдвинуты три кандидата против одного Линкольна от республиканцев.

С безнадежно разделенной оппозицией Линкольн вскоре понял, что он наверняка победит, но, несмотря на это, опасался, что в своем избирательном округе и родном городе все может пойти не так. Специальная комиссия наведывалась из дома в дом, чтобы понять, как жители Спрингфилда собираются голосовать. Он был ошеломлен, увидев результаты этого опроса: из двадцати трех священнослужителей и студентов-богословов города двадцать были против него. Это мнение разделяли и их верующие последователи.

Линкольн жестко высказался об этих данных: «Они предпочитают верить в Библию и быть богобоязненными христианами: теперь же своим голосованием демонстрируют, что им все равно — будет ли это за, или против рабства. Но я точно знаю, что Всевышнему не все равно, как и всему человечеству, и если их это не волнует, значит, они не правильно прочли Библию».

Будет наверняка неожиданным тот факт, что все родственники Линкольна по отцовской линии, так же как и по материнской, кроме одного, проголосовали против него. Почему? Потому что они все были демократами. Он победил с ничтожным преимуществом: в большинстве штатов у его оппонентов было примерно три голоса против его двух. Победа Линкольна была в большей части региональной: из двух миллионов голосов только двадцать четыре тысячи он получил на юге. И если бы на севере один из двадцати голосов был изменен в пользу Дугласа, то выборы перенеслись бы в палату представителей, где южане без сомнения были сильнее. В девяти южных штатах не было ни одного бюллетеня за республиканцев. Только подумайте: во всей Алабаме, Арканзасе, Флориде, Джорджии, Луизиане, Миссисипи, Северной Каролине, Теннеси и Техасе ни единый человек не проголосовал за Авраама Линкольна. И это было тревожным…

Чтобы оценить то, что произошло сразу после выборов Линкольна, мы должны ознакомиться с историей одного движения, которое свирепствовало по всему Северу, словно ураган. В течение тридцати лет фанатично настроенная организация, одержимая священной целью — навсегда искоренить рабство, готовила к войне всю страну. Они постоянно издавали и распространяли брошюры и книги, яростно осуждающие рабство, нанимали ораторов, которые разъезжали по всем городам и поселениям Севера, демонстрируя грязные, омерзительные лохмотья рабов, их цепи и кандалы, окровавленные кнуты, железные ошейники и другие инструменты для пыток. Вскоре к ним присоединились и сбежавшие рабы, рассказывая всей стране душераздирающие истории многочисленных жестоких пыток, которые им приходилось вынести.

В 1839-м «Американское общество противников рабства» издало буклет под названием «Рабство в Америке как оно есть — свидетельство 1000 очевидцев». В нем очевидцы вспоминали случаи особой жестокости: как заставляли рабов опускать руки в кипящую воду, как их клеймили раскаленным железом, вырывали зубы, резали ножом и бросали их мясо на корм бешеным псам, как до смерти били кнутом и сжигали на костре, как навсегда отлучали детей от плачущих матерей и продавали по аукциону на рынках рабов. Женщин избивали из-за того, что они не рожали побольше детей, а здоровенным светлокожим мужчинам крепкого телосложения предлагали по двадцать пять долларов за то, чтобы те сожительствовали с чернокожими женщинами, поскольку смуглые дети стоили дороже, особенно девочки. Самым острым и предпочитаемым обвинением аболиционистов (сторонники отмены рабства) были межрасовые внебрачные связи: белые мужчины желали иметь рабов из-за своей любви к необузданным плотским грехам.

«Юг — это огромный бордель, где полмиллиона женщин принуждаются к проституции», — говорил один из предводителей движения — Уэнделл Филлипс.

В брошюрах аболиционистов издавались такие душещипательные рассказы, которые теперь уже не допускаются к печати: рабовладельцы были обличены в изнасиловании собственных дочерей мулаток и их продаже в качестве наложниц. Стивен С. Фостер заявил, что методистская церковь насчитывает на юге пятьдесят тысяч чернокожих последовательниц, которых заставляют вести аморальный образ жизни, и единственная причина, по которой методистские священники поощряют рабство, — это желание иметь собственных наложниц. В 1850-м, во время дебатов с Дугласом, Линкольн тоже говорил о более чем четырехстах тысячах мулатов, живущих в Соединенных Штатах, почти все из которых появились на свет от чернокожих рабынь и белых рабовладельцев. Аболиционисты нарекли конституцию «Договором со смертью и соглашением с преисподней», поскольку та защищала права рабовладельцев.

На фоне всего этого некая светлокожая женщина, жена обедневшего профессора, села за стол у себя в гостиной и написала книгу с заголовком «Хижина дяди Тома», которая стала кульминацией всей аболиционистской литературы. Она со слезами на глазах рассказала свою историю, не скрывая эмоций, а впоследствии объявила, что книгу написал сам Господь. Это еще больше драматизировало ход событий, и как ничто другое обнажила реальный масштаб трагедии рабства. Рассказ взбудоражил эмоции миллионов читателей, продажи были огромными. Не одна повесть до этого не оставила такого неизгладимого впечатления.

Когда автора книги Гарриет Бичер-Стоу, представили Линкольну, он назвал ее маленькой женщиной, которая начала огромную войну.

А каковы же были результаты этого фанатичного, но благородного движения перемен северных аболиционистов? Смогли ли они убедить южан в том, что те не правы? Конечно же нет! Последствия были такими, какими и нужно было ждать: ненависть, родившаяся от аболиционистов, сделала то, что ненависть всегда и делает — породила взаимную ненависть. На юге захотели разделаться с этой шайкой наглых и надоедливых критиков. Истина редко всплывает в эмоциональной и уж тем более политической среде: по обе стороны линии Мейсона и Диксона роковое противостояние все более нарастало, приближая кровопролитную эпоху.

Когда «Черные республиканцы» избрали Линкольна в 1860-м, на юге были глубоко убеждены, что это конец рабства, и у них есть два пути: немедленное упразднение существующего строя или выход из Союза. А раз так, то почему же не отделиться? Разве у них нет такого права? Этот вопрос был горячо обсужден на разных уровнях в течение полувека, и разные штаты в разные времена грозились оставить Союз. Например, во время войны в 1812-м штаты Новой Англии всерьез думали о создании отдельного государства, а законодательное собрание Коннектикута пошло еще дальше, приняв резолюцию, в которой говорилось: «Штат Коннектикут является свободным, суверенным и независимым государством».

Даже сам Линкольн когда-то верил в право каждого штата отделиться от Союза. В одной из своих речей в Конгрессе он сказал: «Любой народ, где бы то ни было, имея желание и возможности, вправе восстать и свергнуть существующее правительство, сформировав взамен новую, более удобную себе власть. Это — самое сокровенное и самое ценное право — право, которое, как мы надеемся и верим, сделает наш мир свободным. Оно не зависит ни от каких обстоятельств и случаев, при которых подданные какой-либо власти решат воспользоваться им. И любая часть общества, будучи в состоянии, может революционировать и сделать своей собственной столько территории, сколько он населяет».

Эту речь Линкольн произнес в 1848-м, а был уже 1860-й, и он больше не верил в это. Но зато верил весь Юг: через шесть недель после избирания Линкольна Южная Каролина издала постановление о выходе из Союза, в Чарльстоне проводились празднества в честь новой «Декларации независимости» с марширующим оркестром, фейерверками, факелами и уличными танцами. Воодушевленные таким успехом, примеру последовали и шесть других штатов, и за два дня до прибытия Линкольна из Спрингфилда в Вашингтон Джефферсон Дэвис был избран президентом новой нации, основанной, как говорилось, «на великой истине о том, что рабство — есть нормальное природное состояние негра».

Уходящая администрация Бьюкенена, ослабленная распрями и разногласиями, не сделала ничего, чтобы остановить это: Линкольн был вынужден беспомощно сидеть в Спрингфилде целых три месяца, наблюдая за развалом Союза и за тем, как Республика оказалась в руинах. Он видел, как новоиспеченная Конфедерация закупает оружие, строит крепости и набирает солдат, и отлично понимал, что ему придется вести нацию сквозь жестокую и кровавую гражданскую войну. Он был настолько обеспокоен этим, что не мог спать по ночам и от тревожного состояния потерял сорок фунтов в весе. Будучи суеверным, Линкольн считал, что грядущие события дают о себе знать различными предзнаменованиями и видениями: вечером, на следующий день после выборов 1860-го, придя домой, он тут же свалился на шерстяной диван, напротив которого стоял комод с подвешенным зеркалом. Посмотрев в него, он увидел свое отражение с одним туловищем, но двумя лицами, одно из которых было слишком бледным. Он вздрогнул и нервно встал, но иллюзия тут же испарилась, Линкольн снова лег, и снова та же иллюзия, ярче предыдущего. Случившееся насторожило его, и он рассказал об этом миссис Линкольн: она была уверена, что это знак о его повторном избирании, а бледное лицо мертвеца означает, что свой второй срок он не переживет. Вскоре и Линкольн был глубоко убежден, что идет в Вашингтон умирать: он получал многочисленные письма с набросками виселиц и мечей, и, почти каждое письмо содержало смертоносные угрозы.

После выборов он сказал одному из своих друзей: «Я думаю, что же мне делать с моим домом, не хочу продавать его и остаться без дома, но если сдам в аренду, то к моему возвращению он будет изрядно испорчен». В конце концов он нашел человека, который, как думал сам, должен был содержать дом в нормальном состоянии, и сдал ему в аренду за девяносто долларов в год, после чего поместил следующее объявление в «Спрингфилд джорнал».

«Инвентарь, состоящий из гостиного и спального комплекта, ковров, диванов, стульев, шкафов, письменного стола, кроватей, печей, королевского фарфора, посуды и т. д. Находится в доме, на углу улиц Восьмой и Джексон, предлагается для частной покупки без каких-либо условий, особенно подходит для домашнего хозяйства».

Соседи тут же собрались рассматривать вещи: одному приглянулась кухонная печь, другой захотел пару стульев, третий спрашивал цену кровати. На что Линкольн, скорее всего, отвечал: «Берите все что хотите и платите мне ту цену, во что вы сами оцените». И они, конечно же, заплатили ему слишком мало

Основную часть мебели купил Л. Л. Тильтон — управляющий Большой западной железной дороги, и позже отвез с собой в Чикаго, где все было уничтожено во время большого пожара, в 1871-м. В самом Спрингфилде осталось лишь пара вещей, и спустя годы некий торговец книгами купил все, что было возможно, и отвез в Вашингтон, установив в том здании, где погиб Линкольн. Оно до сих пор стоит напротив улицы, идущей от театра Форда, и является собственностью правительства Соединенных Штатов как национальная святыня и музей. Старые стулья, которые, возможно, соседи Линкольна купили за полтора доллара, теперь на вес золота. Все, к чему Линкольн непосредственно прикасался, чтится и ценится в наши дни. Кресло-качалка из черного дуба, сидя в котором он был застрелен Бутом, в 1929-м была продана за две с половиной тысячи долларов. Письмо, в котором он назначал генерал-майора Хукера главнокомандующим Потомакской армии, недавно было продано с публичного аукциона за десять тысяч долларов, а коллекция из четырехсот восьмидесяти пяти телеграмм, которые он отправил во время войны, принадлежит теперь университету Брауна и оценивается в четверть миллиона. Неподписанная рукопись одной из его незначимых речей была куплена за восемнадцать тысяч, а рукописная копия Геттисбергской речи, сделанная Линкольном, и вовсе принесла сотни тысяч.

В 1861-м жители Спрингфилда не совсем понимали, человеком какого калибра был Линкольн и кем ему было суждено стать. Долгие годы будущий великий президент ходил по улицам их города: почти каждое утро, обернутый в шарф, с корзиной для продуктов под рукой, он шел в бакалею, затем в мясную лавку, чтобы отнести домой продукты. Каждый вечер в течение всех этих лет он ходил на пастбище на окраину городка, находил свою корову среди стада, гонял ее домой и доил, ухаживал за своей лошадью, чистил сарай и рубил дрова для кухонной печи.

За три недели до прибытия в Вашингтон Линкольн стал готовить свою первую инаугурационную речь. В поисках тишины и уединения он закрылся в комнате наверху городского универмага и начал работать. У него было лишь несколько книг, и он попросил Херндона одолжить ему из своей библиотеки копию конституции, «Прокламацию против аннулирования» Эндрю Джексона, великую речь Генри Клея 1850-го и «Ответ Уэбстера Хейну». Посреди грязной, захламленной комнаты Линкольн написал свою знаменитую речь, которая заканчивается этим красивым призывом ко всем южным штатам:

«Я не склонен к разделению. Мы друзья, а не враги. Мы не должны быть врагами, и хотя страсти накалились, наши родственные связи не могут быть разорваны. Мистические нити воспоминаний, растягиваясь от каждого поля битвы и могилы патриота к каждому живущему сердцу и к каждой семье по всей этой великой земле, с каждым касанием наполнят их хором Союза, касанием, который обязательно случится благодаря добрым ангелам нашей природы».

До отъезда из Иллинойса он поехал в Чарльстон за семнадцать миль, чтобы попрощаться со своей мачехой. Как всегда, он назвал ее мамой, она обняла его и сказала сквозь слезы: «Эйб, я не хотела, чтоб ты участвовал в президентской гонке, и не хотела, чтобы ты был избран. Сердце подсказывает мне, что что-то с тобой случится и я больше тебя не увижу до того, как мы снова встретимся в раю».

В последние дни в Спрингфилде он часто размышлял о своем прошлом, о Нью-Сейлеме и Энн Рутледж и строил мечты, которые были далеки от земных реалий. За несколько дней до отъезда он долго говорил об Энн с одним из ньюсейлемских первопоселенцев, который пришел в Спрингфилд попрощаться с ним и напомнить о старых и добрых временах: «Я глубоко любил ее и сейчас очень часто думаю о ней», — признался Линкольн.

Собираясь утром навсегда оставить Спрингфилд, той же ночью он в последний раз посетил свою дряхлую адвокатскую контору, чтобы привести в порядок кое-какие дела. Вот что рассказывает об этом Херндон:

«После того, как все было закончено, он прошел в другой конец комнаты и свалился на старенький офисный диван, который после долгих лет службы был приставлен к стене, чтоб не развалиться. Некоторое время он лежал, упершись взглядом в потолок, не говоря с нами ни слова, а потом вдруг спросил:

— Сколько времени мы вместе, Билли?

— Больше шестнадцати лет, — ответил я.

— За все это время мы ни разу не перекинулись ни одним острым словом, не так ли?

На что я гордо ответил:

— Нет, такого и вправду не было!

Затем он вспомнил некоторые инциденты из своей ранней практики и получил огромное удовольствие, рассказав несколько смешных случаев из судебных дел округа. Затем, взяв несколько нужных себе книг и документов, уже собрался уходить, когда вдруг остановился и неожиданно попросил, чтобы таблица с его именем у лестничного входа не была снята, и таинственным голосом добавил:

— Пусть он висит там как всегда, давая клиентам понять, что президентские выборы не изменили ничего в фирме Линкольна и Херндона. Если я буду жив, то обязательно когда-нибудь вернусь, и мы опять будем заниматься правом, словно ничего и не случилось.

На мгновение он обернулся, и, словно в последний раз, посмотрел на старую контору, и вышел в узкий коридор. Я проводил его до выхода: эти несколько секунд Линкольн говорил о неприятной атмосфере, которая царила вокруг президентского офиса.

— Я сыт по горло от офисной рутины, и меня бросает в дрожь от одной мысли о том, что ждет меня впереди, — жаловался он».

Состояние Линкольна в то время было около десяти тысяч долларов, но у него не было никаких сбережений, и он был вынужден занять денег у своих друзей, чтобы оплатить поездку в Вашингтон.

Свою последнюю неделю в Спрингфилде Линкольны провели в отеле «Ченери хаус». В ночь перед отъездом их чемоданы и сумки привезли в фойе отеля, где Линкольн собственноручно связал все вместе. Затем он попросил клерка принести пару гостиничных карточек, которые положил в свой багаж, на обратной стороне написав «А. Линкольн, Правительственная резиденция, Вашингтон, округ Колумбия».

На следующее утро в полвосьмого перед отелем остановился старый разваленный дилижанс, на которой Линкольн со своей семьей отправился на станцию Уэбеш. Там их ждал специальный состав для поездки в Вашингтон. Несмотря на мрачную, дождливую погоду на вокзале было полно людей. Около тысячи старых знакомых Линкольна поочередно подходили пожать его огромную костлявую руку. В конце концов громкий звон двигателя напомнил ему, что пора подняться на поезд. Поднявшись в свой личный вагон по парадным ступенькам, через минуту он появился на задней платформе. В этот день он не собирался выступать и сказал всем газетным репортерам, что нет необходимости прийти на вокзал. Но тем не менее, в последний раз увидев лица своих давних друзей, почувствовал необходимость что-то сказать. Конечно, слова, которые произнес он тогда под дождем, нельзя сравнить ни с Геттисбергской речью, ни с величественным духовным шедевром, созданным по поводу его второй инаугурации, но эта прощальная речь содержит больше индивидуальных чувств и пафоса, чем любое другое его выступление, и так же красива, как псалмы Давида. Лишь два раза в своей жизни Линкольн прослезился во время выступления, и это утро было одним из них:

«Друзья мои, не побывав на моем месте, никто не сможет понять мою грусть от этого расставания. Здесь и благодаря доброте этих людей у меня было все. Я жил тут четверть века с молодости до зрелого возраста, здесь родились мои дети, и здесь похоронен один из них. Я уезжаю, не имея понятия, когда смогу и смогу ли вообще вернуться, с задачей намного большей, чем возложена на Вашингтон. Без помощи того Божественного Духа, который постоянно обо всех заботится, я не смогу преуспеть, а с его помощью не смогу провалиться. Доверясь тому, кто будет и со мной, и с вами и будет повсюду ради добра, мы можем твердо надеяться, что теперь все будет хорошо. С его заботой о вашей сохранности, как я надеюсь, ваши молитвы сохранят меня. Я нежно с вами прощаюсь».

17

Когда Линкольн был по дороге в Вашингтон на свою инаугурацию, и частные детективы, и секретная служба Соединенных Штатов раскрыли некий заговор, согласно которому его должны были убить во время проезда через Балтимор. Встревоженные друзья стали убеждать его не следовать объявленному заранее графику и перебраться в Вашингтон тайно ночью. Предложение было слишком трусливым, и Линкольн знал, что это даст повод многочисленным сплетням и насмешкам. Сначала он был решительно против, но после долгих часов просьб и убеждений своих ближайших соратников, все-таки уступил, и оставшуюся часть поездки решился совершить втайне. Узнав об измененных планах, миссис Линкольн настояла, что она тоже должна пойти с ним, но когда новоиспеченную первую леди уважительным тоном попросили приехать следующим поездом, она подняла бурю протеста. И протест этот оказался настолько шумным, что весь секретный план тут же развалился.

Изначально было объявлено, что 22 февраля Линкольн выступит в Гаррисберге, Пенсильвания, там же он должен был переночевать, а утром отправиться в Балтимор и оттуда в Вашингтон. Как и было расписано, он выступил в Гаррисберге, но вместо того, чтобы там переночевать, в шесть вечера, укутавшись в старое изношенное пальто и мягкую шерстяную шляпу, каких никогда не носил, вышел через заднюю дверь отеля и направился к неосвещенному железнодорожному вагону. Через несколько минут паровоз уже уносил его в Филадельфию, а телеграфные линии Гаррисберга были разрезаны, чтобы эта информация не попала к несостоявшимся убийцам. В Филадельфии его команда ждала больше часа, чтобы поменять станцию и поезда. В течение этого времени Линкольн и знаменитый детектив Алан Пинкертон разъезжали по городу в затемненной карете, чтобы избежать разоблачения. В десять пятьдесят пять, наклонившись к плечу Пинкертона, дабы не привлечь внимания к своему росту, Линкольн вошел на станцию через задний вход. Он ходил, склонив голову, а его старый дорожный шарф полностью закрывал лицо. В этом облике он прошел через зал ожиданий и направился на заднюю часть последнего спального вагона, которую одна из помощниц Пинкертона отделила от остальных тяжелым занавесом, зарезервировав якобы для своего брата инвалида.

Со дня выборов Линкольн получал многочисленные письма с угрозами, что он не доживет до приезда в Белый дом, и, как и многие из его окружения, генерал Уинфильд Скотт — главнокомандующий армией — тоже боялся, что президент будет убит во время инаугурационной речи. Некоторые даже побоялись посетить церемонию инаугурации. И старый генерал поставил шестьдесят солдат перед платформой, на восточной части Капитолия, с которого Линкольн должен был выступить. Солдаты стояли также на охране Капитолия, позади президента, и обхаживали аудиторию перед ним. После церемонии новоизбранный президент поднялся в карету и через ряды пехотинцев со штыками поехал обратно по Пенсильвания авеню, под покровом зданий, занятых снайперами в зеленых формах. Многие люди были удивлены, когда он, наконец, доехал до Белого дома без пули в сердце, а многие были разочарованы.

Начало президентства Линкольна пришлось не в лучшее время. До 1861-го в течение нескольких лет народ боролся против финансовой депрессии. Ситуация была настолько тяжелой, что правительство было вынуждено послать вооруженные части в Нью-Йорк на защиту местной казны от голодных масс. Тысячи изможденных и отчаянных людей все еще искали работу, когда Линкольн был приведен к присяге, и они знали, что республиканцы, придя к власти впервые, тут же уволят всех чиновников демократов, вплоть до служащих с зарплатой в десять долларов за неделю. На каждое рабочее место хлынула толпа претендентов. Уже через два часа после прибытия в Белый дом Линкольн был окружен ими. Они были во всех залах, толкались в коридорах, полностью заняли Восточный зал и даже пробирались в личные кабинеты. Попрошайки приходили с просьбами подать на обед, а один даже попросил у Линкольна пару старых носков. Вдова просила должность для мужчины, который обещал жениться на ней при условии, если она найдет для него подходящую работу, чтобы прокормить семью. Многие приходили еще и за автографом. Ирландка, державшая гостевой дом, появилась в Белом доме с требованиями помочь ей заполучить долги за ночлег от одного госслужащего. Как только какой-то чиновник серьезно заболевал, тут же появлялись дюжины претендентов с просьбами назначить их на его место, «в случае если он умрет». Каждый приходил с рекомендациями, которые Линкольн, естественно, не мог читать. И однажды, когда два кандидата пришли за одной и той же должностью в почтовой конторе с толстыми свертками рекомендательных писем, он облегчил себе задачу, просто сравнив два свертка и назначил того, у которого он был толще, не открыв ни одного письма. Большинство приходило снова и снова, требуя от Линкольна работу и жестоко проклиная его за каждый отказ. Почти все они были бездельниками, без капли достоинства. Одна женщина пришла за назначением для мужа, заявив, что он слишком пьян и не может прийти сам. Их безграничный эгоизм и ненасытная жадность ужасали Линкольна: они останавливали его по пути на обед, появлялись перед его каретой на улицах, показывая рекомендации и умоляя о работе. Даже спустя год президентства, когда страна уже десять месяцев была втянута в войну, раздражающая толпа все еще преследовала его. «Они никогда не закончатся?» — жаловался Линкольн. Бешеная атака искателей рабочих мест убила Закари Тейлора после полуторалетнего президентства. Забота об этом убила также и «Типпекано» Харрисона всего за четыре недели. А Линкольн пока терпел попрошаек и к тому же одновременно вел войну. Но в конце концов его железная натура сдалась под этим натиском: пораженный оспой, он сказал: «Скажите всем нуждающимся в работе: пусть сейчас же придут, у меня есть кое-что для них всех!»

Еще не прошли и сутки после прибытия в Белый дом, когда Линкольн оказался лицом к лицу с серьезной и опасной угрозой: гарнизон в Форт-Самтере, в гавани Чарльстона, южная Каролина, осталась без каких-либо запасов еды. Президент должен был решать: либо снабдить порт необходимой провизией, либо сдать его Конфедерации. Его военно-морские советники говорили: «Не пытайтесь послать туда продукты, если вы попытаетесь, то это будет означать войну». Шесть из семи членов его кабинета были с этим полностью согласны. Но президент знал, что эвакуация гарнизона будет негласным признанием разделения и мотивом для разрушения Союза.

В своей инаугурационной речи он объявил, что торжественно клянется перед небесами хранить, беречь и защищать Союз. И он был намерен сдержать свою клятву. Так что по его приказу судно «Ю. С. С. Поухатан», наполненный копченой свининой, фасолью и хлебом, отплыл в Форт-Самтер, но без оружия, боеприпасов и людей. Узнав об этом, Джефферсон Дэвис дал распоряжение генералу Бьюргарду при необходимости атаковать Форт-Самтер. Майор Андерсен же, командующий Форт-Самтера, оповестил Бьюргарда, что если он подождет всего четыре дня, то гарнизон сам будет вынужден эвакуироваться из-за голода, поскольку они уже живут на одном копченом мясе.

И почему же Бьюргард не стал ждать? Возможно, потому, что несколько его советников считали, что, пока на лица людей не брызнет кровь, есть вероятность перехода некоторых штатов из Конфедерации к Союзу. Убийство пары янки разбудит энтузиазм и сплотит Конфедерацию. И вот Бьюргард издал свой роковой приказ: в четыре тридцать утра, 12-го апреля артиллерийский залп разорвал воздух, и снаряд со свистом упал в море у стен крепости. Обстрел продолжался тридцать четыре часа. Конфедераты превратили случившееся в социально значимое событие: бравые молодые люди, одетые в новые униформы, стреляли из своих пушек под аплодисменты дам из светского общества, разгуливающих по причалу среди солдат. В воскресенье утром союзный гарнизон сдал Форт-Самтер и четыре барреля свинины. Размахивая звездно-полосатым флагом, они уплыли в Нью-Йорк под звуки марша «Янки Дудл».

Чарльстон был погружен в празднества целую неделю: в Кафедральном соборе с большой помпезностью была произнесена благодарственная молитва, толпы людей пели и веселились прямо на улицах, в барах и тавернах устраивались пиршества.

Если судить по человеческим потерям, то обстрел Самтера никакого значения не имел, поскольку ни у одной из сторон не было жертв, а если судить по дальнейшим событиям, причиной которых он стал, то наверняка можно утверждать, что лишь немногие битвы в истории имели такую важность. Это было началом самой кровавой войны, которую до тех пор видел мир.