Неизвестный Линкольн

18

После инцидента с Форт-Самтером Линкольн издал указ о призыве семидесяти пяти тысяч новых военнослужащих, пробудив по всей стране безумное патриотическое движение. Тысячи массовых собраний проводились в залах и общественных площадях, где гордо развевались флаги, играли оркестры, выступали ораторы и даже устраивались фейерверки. Люди бросали перо и лопату и стекались под военным флагом. Через десять недель армия из ста девяноста тысяч призывников маршировала, распевая:

Но кто же должен был вести к победе этих солдат? В то время в армии был только один известный военный гений. Его звали Роберт Е. Ли, и он был южанином. Но, несмотря на это, Линкольн предложил ему командование союзной армией, и если бы Ли согласился, то история этой войны была бы совершенно другой. В какой-то момент он даже серьезно задумывался о принятии такого решения: долго думал, прочел Библию, затем стал молиться на коленях и всю ночь расхаживал в своей спальне, пытаясь прийти к правильному решению. Во многом он был согласен с Линкольном. Как и Линкольн, он ненавидел рабство и задолго до этого освободил своих негров, как и Линкольн, любил Союз и верил, что он вечен, что разделение — это революция и что большего бедствия для народа быть не может. Но, к сожалению, он был из Вирджинии и гордился этим, ставя интересы штата выше государственных. В течение двухсот лет предки Ли играли огромную роль, сначала для колонии, а затем и для штата: его отец, знаменитый Жеребенок Гарри, помог Вашингтону одолеть краснорубашечников короля Георга, после чего стал губернатором Вирджинии и в течение всей жизни, учил своего сына Роберта любить штат больше Союза. Так что, когда Вирджиния примкнула к Югу, Ли с грустью сказал: «Я не могу вести вражескую армию против моих детей и моей семьи и буду разделять страдания моего народа». Наверняка это решение продлило гражданскую войну на два — три года.

И к кому же теперь мог обратиться Линкольн за помощью и поддержкой? Генерал Уинфильд Скотт, возглавлявший армию, был уже стар. Он одержал знаменитую победу при Ландис-Лейн еще в войне 1812-го года, а сейчас был 1861-й, прошло сорок девять лет. Генерал был слаб и физически, и умственно. Его юношеская энергия и бодрость давным-давно иссякли. Кроме того, у него была болезнь спины, о которой он сам написал: «Уже больше трех лет я не в состоянии сесть на лошадь или хотя бы пройти пару шагов за один раз, да и то с огромной болью». Со временем у него появились еще и «новые недостатки» — водянка и головокружение. Вот таким был человек, которого Линкольн рассматривал на роль военачальника, ведущего народ к победе: дряхлый старый солдат, который должен был лежать на водяном матрасе в госпитале под присмотром медсестер.

В апреле Линкольн призвал семьдесят пять тысяч солдат со сроком службы в три месяца. Их должны были распустить в июле, так что в конце июня начались большие волнения с требованием конкретных действий. День за днем Хорас Грили печатал большими буквами «Мольба нации о войне» на первой странице «Трибьюн» в редакторской колонке под названием «Вперед, к Ричмонду!».

Дела были плохи, банки боялись выдавать кредиты, даже правительство было вынуждено платить двенадцать процентов за займы. Народ был взволнован. «Посмотрите на это! Нет больше никакого смысла дурачиться. Надо одним ударом разнести армию Ли, и раз и навсегда положить конец этой чертовой путанице», — говорили люди. Это звучало заманчиво, и все были с этим согласны, кроме, конечно, военных руководителей: они прекрасно знали, что армия к этому пока не готова. Но в конце концов, не выдержав общественного давления, президент все же издал приказ о наступлении. И вот в один жаркий, солнечный июльский день генерал Макдауэлл со своей Великой армией численностью ровно тридцать тысяч двинулся навстречу конфедератам, чтобы атаковать их у Булл-Ран, небольшой речки в Вирджинии. Ни один американский генерал из всех его современников не командовал до этого такой огромной армией. Но что же это была за армия? Неопытная и необученная: некоторые части были сформированы за последние десять дней и не имели никакого представления о дисциплине.

«Всеми усилиями я не мог заставить их не отлучаться за водой, ягодами или чем-то другим, что приходило им в голову во время пути», — говорил Шерман, командир одной из бригад.

Зуавы и тюрко были известны в те времена как великие воины и многие солдаты пытались походить на них. В итоге половина армии маршировала к Булл-Ран в ярко-красных тюрбанах и мешковатых бриджи: со стороны это было похоже скорее на труппу комедийной оперы, нежели на армию, готовую умереть.

Несколько конгрессменов, одетых с иголочки, выехали за армией, взяв с собой своих жен, домашних животных и корзины сэндвичей с бутылкой бордо, чтобы со стороны наблюдать за битвой. И вот в десять часов палящего июльского дня началась первая настоящая битва гражданской войны. И что же было дальше? Как только неопытные солдаты увидели летящие сквозь деревья артиллерийские ядра, а затем и своих окровавленных сослуживцев, падающих с криком на землю, полк Пенсильвании и Нью-Йоркская батарея тут же вспомнили, что их девяностодневный срок службы истек: они начали требовать, чтобы их немедленно распустили со службы, прямо с поля боя. Согласно отчетам Макдауэлла, они начали отступать от грохота вражеских пушек. Но остальная часть армии до четырех тридцати вечера держалась на удивление отлично. После, к сожалению, конфедераты бросили в атаку две тысячи триста свежих людей и общим наступлением сокрушили противника. «Подходит армия Джонстона!» — крикнули солдаты, и началась всеобщая паника. Двадцать пять тысяч воинов, отказавшихся выполнять приказ, в сумасшедшем хаосе стали бежать с поля битвы. Макдауэлл и несколько верных офицеров отчаянными попытками пытались остановить разгром, но все было тщетно. Артиллерия конфедератов тут же разрушила дорогу, которая уже была переполнена бежавшими солдатами, тележками «скорой помощи», полицейскими каретами и экипажами одетых с иголочки конгрессменов — зрителей. Женщины падали в обморок, мужчины ругались, проклинали и топтали друг друга, с моста опрокинулась одна из телег: огромная дорога была забита полностью. Гарцующие лошади, отвязавшись от карет и артиллерийских орудий, пинали вправо и влево и бросались бежать, растаптывая солдат в красных тюрбанах и желтых трусах. Растаскивая за собой упряжки, они исчезали в облаках пыли. В какой-то момент показалось, что кавалерия конфедератов уже где-то рядом, и крики «Кавалерия! Кавалерия!» умножили панику беглецов. Великая армия теперь превратилась в охваченную ужасом массу. Ничего подобного до этого не было на полях американских войн. Люди в панике бросали свои униформы, шляпы, ремни, штыки и даже оружие и бросались бежать, словно одержимые невиданным страхом. От уныния и бессилия многие падали прямо на дороге, оказавшись под проезжавшими каретами и лошадьми.

Битва у Булл-Ран была в воскресенье, и далекий грохот пушек дошел до Линкольна за двадцать две мили, как только он уселся в церкви. После окончания службы он сразу же отправился в военное министерство, чтобы прочесть телеграммы, которые уже начали поступать с разных точек поля битвы. Но они были слишком короткими и непонятными, так что президенту понадобилось срочно обсудить их с генералом Скоттом. Навестив старого генерала, Линкольн нашел его спящим. Скотт проснулся, зевнул, протер глаза, но был слишком стар, чтобы самому подняться с постели: у него было нечто вроде упряжки, прикрепленной к потолку комнаты и, выхватив этот ремень, он перенес свое тело в нужную позицию, упершись ногами в пол. После чего сказал своему гостю: «Я не знаю сколько людей участвуют в битве или вообще где они, как вооружены, как экипированы и какие у них возможности: никто со мной не говорил об этом, и мне о происходящем ничего не известно». И это был командующий всей союзной армией. Посмотрев на пачку телеграмм с фронта, он просто сказал Линкольну, что ему нечего волноваться, и снова лег спать, ссылаясь на больную спину.

К полуночи разбитая армия в хаотичном беспорядке перешла длинный мост и через Потомак вошла в Вашингтон. На тротуарах тут же накрыли столы, откуда-то появились тележки, полные хлеба, а светские дамы, стоя у кипящих котлов с супом и кофе, раздавали еду. Макдауэлл, полностью обессилевший, заснул под деревом, пытаясь сделать кое-какие записи: ручка все еще была у него в руках, а предложение осталось незаконченным. Его солдаты тоже были слишком уставшими, и их уже ничего не заботило. Многие просто улеглись на тротуарах и заснули, словно мертвые. Даже под начавшимся дождем солдаты спали, держа в руках свои винтовки.

В тот день Линкольн сидел допоздна, слушая рассказы газетных корреспондентов и очевидцев, наблюдавших за битвой. Многие публичные фигуры были в панике: Хорас Грили призывал любой ценой закончить войну раз и навсегда, поскольку был убежден в непобедимости южан. Лондонские банкиры были настолько уверены в распаде Союза, что их представитель в Вашингтоне воскресным вечером появился в казначействе с требованиями, чтобы правительство Соединенных Штатов предоставило облигации на сорок тысяч долларов, которые они задолжали. Но ему посоветовали прийти в понедельник, сказав: «Вероятно, что тогда правительство Соединенных Штатов все еще будет работать как раньше».

Разочарование и поражение для Линкольна не были новым, они сопровождали его всю жизнь, но все же не смогли сломать. Его вера в свою окончательную победу всегда оставалась крепкой, а убеждения — стойкими. Он расхаживал среди отчаявшихся солдат, пожимал им руки, снова и снова повторяя: «Да благословит вас Господь! Да благословит вас Господь!» Поприветствовав их, Линкольн уселся рядом и поел с ними, после чего поднял их упадший дух разговорами о прекрасном завтрашнем дне.

После Булл-Ран президенту было понятно, что это будет длинная война, так что он попросил Конгресс разрешить призыв четырехсот тысяч новых солдат: Конгресс дал согласие на сто и разрешил призвать еще полмиллиона в течение трех лет. Но кто мог ими командовать? Старый Скотт, будучи не в состоянии ходить или вставать с постели без помощи ремня, который храпел весь день битвы? Конечно нет! Он был уже намечен для отставки. Среди всех высокопоставленных офицеров ярко выделялся один из самых величественных, но в то же время разочаровывающих генералов, когда-либо оказавшихся в седле… его назначением проблемы Линкольна вовсе не закончились, а только-только начинались.

19

В первые недели войны видный молодой генерал по имени Макклеллан с двадцатью пушками и переносной типографией ворвался в Вирджинию и убил пару конфедератов. Его битвы были не больше чем стычками, которыми все и закончилось, но поскольку это был первый успех Севера, то, соответственно, он казался чрезмерно важным. Осознав это, Макклеллан быстренько напечатал в своей типографии несколько драматичных и захватывающих историй, рассказывая нации о своих подвигах и завоеваниях. Пару лет спустя его нелепые действия были высмеяны, но тогда война еще только начиналась, люди были в растерянности и жаждали появления сильного лидера. Впоследствии молодого хвастливого офицера оценили по его же меркам. Конгресс послал ему резолюцию благодарности, народ стал называть «Молодым Наполеоном», и после поражения у Булл-Ран Линкольн вызвал его в Вашингтон и назначил командующим Потомакской армией (армия Севера на восточном фронте).

Макклеллан был прирожденным лидером: его отряды взрывались аплодисментами каждый раз, когда он появлялся перед ними на своем белом жеребце. Кроме того, он был трудолюбивым и целеустремленным: взявшись за войска, разгромленные у Булл-Ран, он натренировал их, внушил самоуверенность и восстановил упавший бойцовский дух — в этом его никто не мог превзойти. К октябрю он уже командовал одной из самых больших и боеспособных армий, которые когда-либо видел западный мир. Его войска были не только отлично подготовлены к военным действиям, но еще и жаждали битв. Каждый из них хотел действовать, каждый — кроме самого Макклеллана. Линкольн постоянно требовал от него нанести решающий удар, но Макклеллан попросту игнорировал президента. Вместо этого он устраивал парады и говорил длинные речи о своих дальнейших действиях, но после слов действий так и не следовало. Генерал постоянно медлил, откладывал, всячески извинялся, но никак не хотел двигаться вперед. Как-то он заявил, что не может достичь успеха, поскольку армия находится в расслабленном состоянии. В ответ Линкольн спросил: «Что же нужно сделать, чтобы она стала уставшей?» После битвы при Энтитеме действия Макклеллана были и вовсе безрассудными: у Севера было намного больше людей, чем у Ли, и Юг был разгромлен. Макклеллан преследовал его и имел отличную возможность полностью уничтожить остатки вражеской армии и тем самым закончить войну. Несколько недель Линкольн письмами, телеграммами и специальными посланиями требовал от него не останавливаясь следовать за Ли. Но после долгих колебаний Макклеллан ответил, что не может продолжать преследование, поскольку его лошади переутомлены и у них раздражены языки.

Если вы когда-нибудь были в Нью-Сейлеме, то наверняка видели впадину на холмистой дороге, у бакалеи Оффута, где Линкольн работал продавцом. «Парни из Шалфейной рощи» проводили там петушиные бои, а Линкольн выступал в качестве судьи. Несколько недель Бэб Макнаб хвастался, что его молодой петух может побить любого в округе Сангамон, но когда в конце концов его птаху бросили в эту же впадину, он повернул хвост и отказался драться. Возмущенный Макнаб схватил его и швырнул в воздух изо всех своих сил, петух упал рядом, на горстку древесины, растерянно встряхнул перья и начал жалостно кукарекать.

«Так тебе и надо! Глупец! Ты хорош в костюмированных парадах, но в драке от тебя никакого толку!» — крикнул в ответ Макнаб. И Линкольн часто говорил, что Макклеллан напоминает ему того самого петуха.

Однажды во время битвы на полуострове генерал Магрудер с пятитысячным войском одолел стотысячную армию Макклеллана. Боясь атаковать, Макклеллан оставил укрепление и стал выпрашивать у Линкольна все больше и больше людей, в ответ президент сказал: «Если каким-то чудом я смогу пополнить армию Макклеллана ста тысячами новых людей, то он будет в экстазе, поблагодарит меня и пообещает завтра же двинуться на Ричмонд, но когда завтра придет, он пришлет мне телеграмму, что у него есть достоверная информация о четырехсоттысячных вражеских войсках, и что он не может победить без новых пополнений».

А секретарь по военным делам Стэнтон говорил, что если у Макклеллана будет миллионная армия, то он будет клясться, что у врага есть два миллиона, после чего сядет в грязи и будет умолять о трех миллионах.

«Молодой Наполеон» только одной губой прикоснулся к славе и это как шампанское ударило ему в голову. Его самовлюбленность была безграничной. Он называл президента и членов его кабинета «собаками», «негодяями», «самыми большими гусями, которых я когда-либо видел». Он намеренно оскорблял Линкольна: когда президент поехал к нему на встречу, Макклеллан вынудил его ждать полчаса в прихожей. Следующий поступок генерала не влезал уже не в какие рамки: когда он пришел домой в одиннадцать ночи, прислуга оповестила, что Линкольн уже несколько часов ждет его. Но Макклеллан спокойно прошелся перед дверью комнаты, где сидел президент, и, проигнорировав его, направился вверх по лестнице, передав оттуда Линкольну, что идет спать. Газеты написали все как есть, и это событие стало главной сплетней и скандалом Вашингтона. Миссис Линкольн в слезах просила президента отправить в отставку «этого ничтожного пустозвона», как она сама его называла. Но на все требования такого рода, Линкольн отвечал со свойственным ему величием: «Мать, я знаю, что он поступает неправильно, но в такие времена я не придаю важности моим чувствам. Я готов нести его шляпу, если только Макклеллан принесет нам победу».

Лето сменилось осенью, осень перешла в зиму, и на носу была уже весна, а Макклеллан ничего не делал, кроме тренировок, парадов и пустых выступлений. Общество было в возмущении: Линкольна критиковали и обвиняли со всех сторон за бездействие его генералов.

«Ваше промедление уничтожает нас!» — кричал президент, издав официальный приказ об атаке. Теперь Макклеллан должен был либо двигаться вперед, либо подать в отставку. И генерал тут же отправился в Харперс-Ферри, приказав всем своим войскам следовать за ним немедленно. Он планировал захватить Вирджинию с этой стороны, после перехода через Потомак на лодках, которые должны были пригнать по Чесапикскому заливу и каналу Огайо. Но в последний момент весь план был отменен, поскольку лодки были на шесть дюймов шире и не вошли в канал. Когда Макклеллан оповестил Линкольна об этом фиаско и сказал, что понтоны еще не готовы, терпеливый, но измученный президент потерял самообладание и, впадая в фразеологию долины Пиджен, Индиана, потребовал объяснить: «Какого черта они еще не готовы?» Народ задавал тот же вопрос в том же тоне.

Наконец в апреле Макклеллан выступил с большой речью перед своими солдатами так, как делал сам Наполеон, а потом начал петь со ста двадцатью тысячами людей «Я оставил за собой девушку». Война к тому моменту продолжалась уже год, и Макклеллан хвастался, что он скоро поставит точку во всем этом раз и навсегда и распустит парней домой, на поздний посев пшеницы и ячменя.

Звучит невероятно, но все же после выступления Макклеллана Линкольн и Стэнтон были настроены настолько оптимистично, что дали указание губернаторам штатов не призывать больше новых людей, закрыть призывные пункты и распродавать имущество этих организаций.

Одним из военных принципов Фридриха Великого было следующее: «Знай того, с кем воюешь». Ли и Стонуелл Джексон полностью оценили слабовольного «Наполеона», с которым имели дело: застенчивый, осторожный, ноющий псевдо-Наполеон, который никогда не был на поле битвы и не видел настоящей крови. Так что Ли позволил ему в течение трех месяцев подкрасться к Ричмонду. Макклеллан оказался настолько близко, что его солдаты могли слышать звон колоколов на церковных башнях, отбивающих время. Затем вдохновленный Ли напал на него в серии страшных атак и в течение семи дней отбросил к его пушечным кораблям, убив пятьдесят тысяч солдат северян. Это «великое событие», как называл Макклеллан, стало одним из самых кровавых поражений в истории войны.

Но, как всегда, несостоявшийся военачальник обвинил во всем «предателей из Вашингтона». История была не нова: они не послали ему достаточно людей, и их «трусость и идиотизм» заставляют его «кровь кипеть». Теперь он ненавидел Линкольна и его кабинет больше, чем конфедератов, и объявил их действия «самыми непопулярными в истории». Хотя на самом деле у Макклеллана всегда было больше солдат, чем у его врагов, и, как правило, значительно больше. Он просто никогда не был в состоянии использовать все имеющееся войско сразу, но продолжал требовать все новых и новых пополнений: сначала он просил дополнительные десять тысяч, затем — сорок и наконец — сто. Но их попросту не было, и он отлично понимал это, а президент, в свою очередь, знал, что ему об этом известно, и каждый раз называл такие требования «обычным абсурдом».

Телеграммы Макклеллана к Стэнтону и Линкольну были жесткими и оскорбительными: они звучали как бред душевнобольного. Он обвинял их в попытках разрушить его армию. Иногда послания были настолько непристойными, что телеграфный оператор отказывался их передавать.

Люди были напуганы: Уолл-стрит охватила паника, страна погрузилась во мрак. Линкольн сильно похудел и был измучен. «Я безутешен настолько, насколько может быть таковым живой человек», — говорил он.

Как-то раз тесть Макклеллана и одновременно глава его администрации П. Б. Марси во всеуслышание объявил, что теперь уже нельзя делать ничего, кроме как капитулировать. Узнав об этом, Линкольн пришел в ярость, вызвал к себе Марси и сказал: «Генерал, как я понимаю, Вы произнесли слово „капитуляция“, так вот, это слово неприемлемо к нашей армии!»

20

Еще в Нью-Сейлеме Линкольн понял, что арендовать помещение и соорудить там магазин достаточно легко, а вот чтобы сделать его прибыльным, нужны определенные качества, которыми не владел ни он, ни его пьяный партнер. Сквозь годы страданий и кровопролития ему также было суждено понять, что с легкостью можно найти полмиллиона солдат, готовых умереть, и потратить сотни миллионов долларов, чтобы обеспечить их штыками, винтовками и пулями, но для побед нужен лидер, найти которого было почти что невозможно. «Как много в военном деле зависит от мыслей одного руководителя», — удивлялся он. Раз за разом опускаясь на колени, президент умолял Всевышнего послать ему кого-то вроде Роберта Ли, Джозефа Джонсона или Стонуелла Джексона: «Джексон — храбрый, честный, пресвитерианский солдат, — говорил Линкольн, — если бы только у армии Севера был такой лидер, то страна не была бы устрашена столькими катастрофами».

Но как во всей союзной армии можно было найти еще одного Стонуелла Джексона? Никто не знал. Эдмунд Кларенс Стедман опубликовал знаменитую поэму, каждый стих которого заканчивался просьбой: «Авраам Линкольн, найди нам лидера!» И это было больше чем рифма поэмы: это были слезы истекающего кровью и отчаявшегося народа. Прочитав поэму, президент заплакал.

Два года он пытался найти того самого лидера, о котором умолял народ. Он доверял армию одному генералу, который приводил ее к кровавым поражениям, оставляя тридцать — сорок тысяч горевавших вдов и сирот по всей стране. Потом этот опозоренный командир отстранялся, и другой, настолько же глупый, испытывая свою судьбу, оставлял еще тысячи зарезанных, и Линкольн, одетый в халат и тапки, расхаживал по комнате всю ночь, снова и снова получая горестные доклады: «Господи, что же скажет страна! Господи, что же скажет страна!» Затем руководство армией брал на себя третий генерал, и кровавая резня продолжалась в том же духе.

Некоторые военные критики стали говорить, что Макклеллан со всеми своими поразительными ошибками и огромной немощностью был, наверное, лучшим из всех командиров Потомакской армии. Так что можете представить, какими были остальные.

После провала Макклеллана Линкольн попробовал Джона Поупа, который провел отличную работу в Миссури, захватив остров на Миссисипи с несколькими тысячами солдат. С Макклелланом у него было два сходства: он был таким же видным и таким же хвастливым. Он объявил, что его штаб находится «в седле», и издавал столько напыщенных указов, что вскоре его стали называть «Декларацией Поуп».

«Я пришел к вам с Запада, где мы всегда видели спины своих врагов». С этой грубой и бестактной фразой он и начал свое первое обращение к армии. После он стал упрекать войска в бездействии на Востоке и пришел к выводу, что все они проклятые трусы. В конце же Поуп хвастался теми военными мечтами, которые собирался воплотить в жизнь.

Эта речь сделала нового командира таким же популярным, какой была бы гремучая змея с бриллиантами на спине в жаркий летний день: примерно настолько офицеры и солдаты возненавидели его.

А ненависть Макклеллана была и вовсе за гранью разумного: ведь Поуп пришел отобрать его место. Никто не осознавал это лучше Макклеллана. Он уже писал прошение о новой должности в Нью-Йорке и был наполнен ревностью. Зависть и возмущение не давали ему покоя.

Вскоре Поуп направил войска в Вирджинию: великое сражение было близко. Ему нужен был каждый солдат, и Линкольн забросал Макклеллана телеграммами, приказывая как можно быстрее послать все свои войска на помощь Поупу. Но подчинялся ли Макклеллан? Конечно же нет: он объяснялся, откладывал, возражал, посылал телеграммы с извинениями и даже отозвал части, посланные заранее, в общем, «пользовался всеми дьявольскими хитростями, чтобы не дать Поупу получить пополнения». «Дайте мистеру Поупу самому выкарабкаться из этой ситуации», — презрительно говорил он. Даже услышав артиллерийский залп конфедератов, он все же оставил у себя тридцать тысяч солдат, не отпустив их на помощь к своему непримиримому сопернику. В итоге Ли разгромил Поупа на старом поле битвы у Булл-Ран. Резня была ужасной, и союзные войска опять были охвачены паникой. Была та же история, что и во время первой битвы, и снова окровавленная и разбитая толпа хлынула в Вашингтон. Ли со своими победоносными войсками стал преследовать их, и даже Линкольн поверил, что столица потеряна. Военные корабли были построены по течению реки, и все служащие Вашингтона — и частные и правительственные — вооружились для защиты города. Стэнтон — секретарь по военным делам — в безумной панике разослал телеграммы губернаторам дюжины штатов, умоляя их послать все войска и добровольческие силы на специальных поездах. Таверны были закрыты, а колокола церквей постоянно звонили. Люди на коленях просили Господа спасти город. Старики, женщины и дети были в ужасе. Улицы были наполнены лошадьми и каретами, отправляющимися подальше в Мэриленд.

Готовясь перевезти правительство в Нью-Йорк, Стэнтон приказал опустошить весь арсенал и послать все содержимое на Север. Чейз, секретарь казначейства, в лихорадочной спешке приказал перевезти все национальное серебро и золото в казначейское отделение на Уолл-стрит. Измученный и обессиленный Линкольн с тяжелым вздохом повторял: «Что я должен делать? Что я должен делать? Почва уходит из-под ног, почва уходит из-под ног».

Люди верили, что Макклеллан ради мести хотел увидеть «Мистера Поупа» побежденным, а его армию разбитой. И даже Линкольн, позвав его в Белый дом, сказал, что люди обвиняют его в предательстве и в том, что он хочет увидеть Вашингтон захваченным, а южан — триумфаторами.

Стэнтон был в ярости: его лицо горело от ненависти. Те, кто видели его в этот день, говорили, что если бы Макклеллан появился в его офисе, он бы точно растоптал его. Но Чейз был еще жестче: он не хотел просто избить Макклеллана, а говорил, что его должны расстрелять. Будучи благочестивым человеком, он перестал выбирать выражения, но и не преувеличивал. Он хотел в буквальном смысле завязать Макклеллану глаза, приставить к стене и выпустить ему в сердце дюжину пуль.

Но Линкольн со своей понимающей натурой и душой, подобной душе Христа, никого не осуждал: конечно, Поуп провалился, но разве он не сделал все, что мог? Ведь Линкольн сам очень часто терпел неудачи, чтобы кого-то за это осуждать. Так что он послал Поупа на северо-запад, для подавления восстания индейцев сиу, а армию снова передал Макклеллану. Почему? Как он сам говорил: «Потому что нет никого в этой армии, который смог бы сделать половину из того, что делает Макклеллан в плане дисциплины. И хоть сам он не умеет воевать, но зато отлично готовит к этому других». Президент знал, что его будут осуждать за восстановление «Маленького Мака» на посту командующего, и он был прав, даже по поводу своего кабинета. Стэнтон и Чейз заявили, что уж лучше Вашингтон будет захвачен армией Ли, чем они снова увидят этого презренного предателя отдающим приказы армии. Линкольн был настолько подавлен этим враждебным противостоянием, что выразил готовность уйти в отставку, если кабинет этого захочет.

Спустя несколько месяцев после битвы у Энтитема Макклеллан категорически отказался подчиняться приказу Линкольна — преследовать и атаковать Ли. Так что армию у него снова отобрали, и его военная карьера закончилась — на этот раз навсегда.

Потомакская армия должна была иметь другого лидера. Но кем он был? Где он был? Никто не знал. В отчаянии Линкольн предложил командование Бернсайду, но он абсолютно не подходил на эту роль и отлично знал об этом. Бернсайд дважды отверг это предложение, и когда его начали заставлять, он попросту заплакал. Затем он взял армию и совершил стремительную атаку на укрепления Ли у Фредериксберга, потеряв тридцать тысяч человек: люди были бессмысленно зарезаны, поскольку там не было ни малейшего шанса на успех. И даже офицеры наравне с добровольцами стали дезертировать в огромных количествах. В итоге к возвращению Бернсайд был уже отстранен. И на этот раз армию передали другому хвастуну — «Драчливому Джо» Хукеру.

«Может быть, Бог и милосерден к Ли, но я — нет», — хвастался он. И, как сам выражался, вел «лучшую армию на планете» против Ли. У него было вдвое больше людей, чем у конфедератов, но Ли отбросил его назад по реке после сражения у Ченселорсвилля и убил семнадцать тысяч его людей: это было одно из самых болезненных поражений северян за всю войну. И случилось оно в мае 1863-го. Позже один из секретарей президента вспоминал, что слышал шаги Линкольна в течение страшных часов той бессонной ночи, когда он расхаживал по своей комнате и раз за разом повторял: «Потеряно, потеряно, все потеряно!» Но тем не менее он все же поехал в Фредериксберг, чтобы встретить «Драчливого Джо» и поддержать его солдат.

После случившегося президента жестоко осуждали за всю эту бессмысленную мясорубку: народ был в отчаянном и подавленном состоянии. И как завершающий удар к военным трагедиям прибавилось еще и личное горе. Линкольн был чрезмерно горд двумя своими маленькими сыновьями — Тэдом и Уилли. Летними вечерами он часто убегал из кабинета, чтобы поиграть с ними в таунбол (старый вид бейсбола): фрак взвивался за ним, когда он бежал от одной базы к другой. Иногда он играл с ними в камушки по дороге из Белого дома в Военное министерство. А ночами часто кувыркался с детьми на полу. Солнечными днями президента можно было заметить на заднем дворе Белого дома, играющего с мальчиками и их двумя козликами. Тэд и Уилли всегда поднимали шум в Белом доме, устраивая шоу негритянских певцов, выстраивая служащих в военном порядке и бегая туда-сюда сквозь толпы искателей работы. Когда они брались за кого-то из них и узнавали, что тот хочет как можно скорее повидаться со «Старым Эйбом», тут же пытались провести его к отцу через парадную дверь, и если им это не удавалось, то они всегда находили черный ход. Имея такое же незначительное уважение к церемониям и условностям, как и их отец, они как-то ворвались прямо во время заседания правительства, чтобы информировать президента, что у кошки в подвале только что появились котята. В другой раз строгий Соломон П. Чейз пришел в ярость, когда Тэд пополз на своего отца и в конце концов, устроился у него на плечах, когда Чейз обсуждал с президентом безвыходную финансовую ситуацию, стоящую перед страной.

В разгар войны Уилли получил в подарок маленького пони и, не слушая никого, скакал на нем всю зиму. В итоге парнишка промок, сильно простудился и слег с высокой температурой. И вскоре безобидная простуда переросла в серьезную болезнь. День за днем Линкольн не отрываясь сидел у его кровати, и когда маленький мальчишка ушел в другой мир, его отец, не выдержав, заплакал горькими слезами: «Мой бедный мальчик! Мой бедный мальчик! Он был слишком хорош для этого мира. Бог позвал его домой, как тяжело видеть его мертвым».

Миссис Кикли, личная служанка первой леди, которая была в это время в комнате, вспоминает:

«Он взял его голову в свои руки, и его худощавый скелет вздрагивал от эмоций. Бледное лицо сына бросило в дрожь миссис Линкольн, она была настолько подавлена горем, что не смогла даже участвовать на похоронах, а после не могла видеть ничего из того, что любил Уилли, особенно цветы: когда ей дарили дорогие букеты, она попросту поворачивалась спиной, и велела ставила в тех комнатах, где сама не бывала, а иногда даже выбрасывала из окна. Она выбросила также все игрушки Уилли, а после его похорон никогда не переходила порог гостевой комнаты, в которой он скончался, так же как и зеленой комнаты, в которой его тело забальзамировали».

В приступе горя миссис Линкольн позвала так называемого ясновидящего, который скрывался под псевдонимом Лорд Колчестер. Этот явный шарлатан был позже вытворен из города под угрозой тюрьмы. Но миссис Линкольн в отчаянии привела Лорда Колчестера в Белый дом, и там, в темных комнатах, она была переубеждена, что царапанье на деревянных покрытиях, стуки стен и удары по столу были любящими посланиями ее потерянного мальчика. И она плакала каждый раз, когда слышала их.

Линкольн, охваченный горем, погрузился в безнадежное уныние. Он с трудом выполнял свои государственные обязанности: письма и телеграммы лежали на его рабочем столе неотвеченными. Его врач опасался, что он так и не восстановится и окончательно замкнется в себе.

Время от времени президент мог часами читать вслух в присутствии своего помощника или секретаря в качестве аудитории. В основном это был Шекспир. Однажды он читал своему помощнику «Короля Джона» и, дойдя до главы, где Констанция оплакивает своего потерянного сына, закрыл книгу и продолжил:

«Отец наш кардинал, вы говорили,

Что с близкими мы свидимся в раю:

Раз так, я сына своего увижу!

Полковник, вы когда-нибудь думали о своих потерянных близких? — спросил Линкольн помощника, — И чувствовали, что у вас была с ними сладкая близость, а теперь грустное осознание того, что это стало нереально? Я часто думаю так о моем сыне Билли». Наклонив голову к столу, президент начал рыдать…

21

Оправившись после семейной трагедии, Линкольн обнаружил в собственном кабинете те же ссоры и разногласия, что были и в армии. Госсекретарь Сьюард возомнил себя премьером, смотрел на всех свысока и вмешивался в дела остальных, вызвав тем самым глубокое возмущение всех членов кабинета. Чейз, секретарь казначейства, презирал Сьюарда, ненавидел генерала Макклеллана, испытывал настоящее отвращение к Стэнтону, секретарю по военным делам, и недолюбливал Блэра, главу почтовой службы. Блэр же, в свою очередь, «ходил по ульям», как заметил Линкольн, и к тому же хвастался, что «когда он идет на схватку», то «идет на похороны»: Сьюарда он считал «беспринципным лжецом» и отказывался иметь с ним какое-либо дело. Как со Стэнтоном и Чейзом, так и со Сьюардом Блэр не соизволял хотя бы обмолвиться словечком, даже во время заседаний кабинета, считая их негодяями. В итоге он пошел на такое количество «схваток», что оказался на собственных похоронах, к счастью — политических: порожденная им ненависть была такой сильной и всеобъемлющей, что Линкольн попросил его уйти в отставку.

Но этим ненависть в кабинете не закончилась: вице-президент Ганнибал Гэмлин, презирал Гидеона Уэллса, секретаря военно-морского флота. В ответ Уэллс в шикарном парике с длинными белыми бакенбардами с каждой страницы своего ежедневника «выпускал стрелы насмешек и оскорблений» почти по всем своим коллегам. В особенности они были направлены против Гранта, Сьюарда и Стэнтона. Но, как и полагалось, наглый и неистовый Стэнтон был самым чудовищным злодеем из всех: он ненавидел Чейза, Уэллса, Блэра, Линкольна и, по-видимому, всех остальных тоже. «Он абсолютно не думал о чувствах других и получал намного больше удовольствия, отказывая кому-то в просьбе, чем уступая ему», — писал Грант. А ненависть Шермана к Стэнтону была такой яростной, что он унизил его во время публичной встречи перед огромной аудиторией и с удовольствием упомянул об этом в своих мемуарах спустя десять лет: «Как только я подошел к мистеру Стэнтону, он протянул мне руку, но я отверг его, и данный факт был повсеместно замечен». Мало кого из всех живших когда-либо людей так же яростно ненавидели, как Стэнтона.

Наверняка все члены кабинета ставили себя выше Линкольна: кем был вообще этот грубый, неотесанный шутник с Запада, которому они должны были подчиняться? Политической случайностью, «темной лошадкой», пришедший волей случая и вытеснивший их всех.

Генеральный прокурор Бейтс сам имел огромные надежды быть выдвинутым в качестве кандидата в президенты в 1860-м. Позже он писал в своем дневнике: «Республиканцы допустили роковую ошибку, выдвинув Линкольна — человека, которому не хватает ни воли, ни стремления, ни способности руководить». Чейз тоже надеялся быть выдвинутым вместо Линкольна и до конца своих дней относился к Линкольну с «огромным неуважением». Сьюард, в свою очередь, был резко возмущен избиранием Линкольна: «Разочарование? Вы говорите со мной о разочаровании? По-вашему, кто был реальным кандидатом от республиканцев, кто стоял в стороне и наблюдал, как выдвигали маленького юриста из Иллинойса? И вы говорите со мной о разочаровании!» — высказал он одному из своих друзей после выборов, как только тот вошел в его кабинет. Сьюард отлично знал, что если бы не Хорас Грили, он сам стал бы президентом. Он знал, как вести дела, и у него было двадцать лет опыта руководства огромным штатом. А чем руководил Линкольн в жизни? Ничем, кроме деревянной хижины и магазином в Нью-Сейлеме, и то он «довел до разрушения». Ах да, у него была еще и почтовая контора, которую он носил в своей шляпе: это был весь руководящий опыт этого «политика из прерий». А теперь он сидел в Белом доме, растерянный и нерешительный, пускал все на самотек и не делал ничего, пока страна словно по крутому склону катилась в бездну.

Как тысячи других, Сьюард и сам был убежден в том, что его сделали секретарем по штатам, чтобы он руководил нацией, а Линкольн был просто подставной фигурой. Люди называли Сьюарда премьер-министром, и это ему нравилось. Более того, он считал, что спасение Соединенных Штатов связано исключительно с ним. Во время вступления в должность он сказал: «Я попробую сохранить свободу и свою страну».

За пять недель до вступления Линкольна в должность Сьюард послал ему наглую записку, настолько наглую, что в нем были откровенные оскорбления. Никогда до этого в истории Соединенных Штатов член кабинета не посылал такого рода высокомерных и дерзких посланий президенту. Начинался он следующим предложением: «К концу долгого периода мы оказались без внутренней и внешней политики…» Дальше он в надменных тонах, не стесняясь, критиковал бывшего владельца магазина из Нью-Сейлема и объяснял ему, как нужно руководить. В конце же настоятельно советовал Линкольну сидеть отныне в тени, где ему и место, и позволить мудрому Сьюарду осуществить контроль и не дать стране катиться в преисподнюю. Одно из его предложений было настолько дерзким и абсурдным, что возмутило даже Линкольна: Сьюарду не нравилось, как Франция и Испания в последнее время вели себя в Мексике, и он советовал потребовать у них объяснений. И как вы думаете, что он предлагал делать в случае неполучения ясного ответа? Конечно же, объявлять войну, и не только им — России и Великобритании тоже. Для великого государственного деятеля одной войны было мало: ему хотелось иметь небольшой милый ассортимент войн одновременно, с полным размахом. Он даже приготовил дерзкую ноту, с предупреждениями, угрозами и оскорблениями и намеревался послать ее в Англию. Если бы Линкольн не стер худшие части и не снизил общий тон, то дело вполне могло закончиться войной. Наверняка, понюхав табака, Сьюард заявил, что был бы рад увидеть европейских солдат, марширующих по Южной Каролине: Север, конечно, бросится на них, и все южные штаты помогут в борьбе против внешнего врага. И все было очень близко к тому, чтобы эту самую борьбу начать против англичан: военный корабль северян захватил британский почтовый теплоход у верхних морей и арестовал двух комиссаров Конфедерации, которые направлялись в Англию, бросив их в Бостонскую тюрьму. В ответ Англия стала готовиться к войне, послав несколько тысяч солдат в Канаду через Атлантику, которые вот-вот собирались атаковать северян.

Линкольн произнес извинения и никогда с больше не арестовывал южных комиссаров. А позже признался: «Это была самая горькая пилюля, которую я когда-либо глотал». С тех пор он отлично осознал свою неопытность в решении тех многочисленных трудных задач, которые встали перед ним. Ему нужна была помощь в виде мудрых наставлений. Когда-то Сьюарда он именно для этого и назначил госсекретарем, но теперь был поражен его дикими идеями.

Весь Вашингтон только и говорил о том, что администрацией руководит Сьюард. Это задевало самолюбие миссис Линкольн и пробуждало ее гнев. С горящим лицом она требовала от своего скромного мужа отстаивать свою власть. «Я, может, сам и не руковожу, но Сьюард точно не делает этого, — заверял Линкольн, — единственный руководитель, который есть у меня, это — моя совесть и мой Бог, и этот человек сейчас же поймет это».

Пришло время, когда этого поняли все.

Соломон П. Чейз был лордом кабинета: завораживающе красивый, ростом шесть футов и два дюйма, он выглядел как прирожденный руководитель. Был образованным, настоящим ученым, знал три языка да и к тому же был отцом одной из самых очаровательных и знаменитых светских дам вашингтонского общества. И, конечно же, он был искренне шокирован, увидев в Белом доме человека, не знающего, как вести себя за столом. Чейз был религиозным, даже слишком: по воскресеньям он три раза посещал церковь, цитировал псалмы в ванной и поставил надпись «In God We Trust» («Мы верим в Бога») на наших национальных денежных единицах. И, естественно, человек, каждую ночь читающий перед сном Библию и книгу проповедей, не мог понять президента, который брал с собой в постель произведения Артемуса Уарда и Петролиума Насби. Склонность Линкольна к юмору, почти всегда и при любых обстоятельствах, сильно раздражала Чейза. Как-то один их старых знакомых Линкольна из Иллинойса появился у Белого дома. Бросив на него косой взгляд, привратник сказал, что идет заседание кабинета, и президент не может его принять. В ответ незнакомец возразил: «Это ничего не меняет, скажи, что Орландо Келлог здесь и хочет рассказать ему историю о заикающемся правосудии. Он повидается со мной». И как только Линкольну доложили о посетителе, он тут же распорядился впустить его и встретил теплым рукопожатием, после чего, повернувшись к членам кабинета, сказал: «Джентльмены, это — мой старый друг Орландо Келлог, и он хочет рассказать нам историю о заикающемся правосудии. Это очень хорошая история, так что давайте оставим все дела в сторону». В итоге грозные политики и национальные проблемы ждали, пока Орландо закончил свой длинный рассказ, и Линкольн громко расхохотался.

Чейз был возмущен: он боялся за будущее нации и жаловался, что Линкольн «делал шутки не к месту и вел страну в пропасть руин и банкротства». Будучи завистливым, словно член университетского женского клуба, он ожидал, что его сделают госсекретарем. Почему не он? Почему его проигнорировали? Почему этот славный пост получил самонадеянный Сьюард, а ему дали незначительную должность секретаря казначейства? Он был глубоко оскорблен: конечно, сейчас он играет третью скрипку, но скоро всем покажет. Приближается 1864-й, и тогда будут новые выборы. И он был полон решимости оккупировать Белый дом после них, не думая больше ни о чем. Всей душой и сердцем Чейз окунулся в эту борьбу, которую Линкольн называл «сумасшедшей охотой Чейза за президентством». Но вместе с этим перед президентом Чейз притворялся его другом, хотя, как только Линкольн ничего не видел и не слышал, он тут же становился его безжалостным и злейшим врагом: часто президент был вынужден принимать решения, которые задевали интересы влиятельных людей, и каждый раз Чейз тут же спешил к рассерженной жертве, выражал свою поддержку, заверял, что они правы, выплескивал свою ненависть к Линкольну, а в конце убедительно говорил всем, что если бы Соломон П. Чейз решал этот вопрос, то все было бы намного справедливее. Линкольн считал его «навозной мухой, которая оставляет свои яйца в каждом гнилом месте, которое только находит». Долгое время президент знал о выходках Чейза. Но с великодушным безразличием к собственной власти говорил: «Чейз достаточно способный человек, но что касается президентства, то, думаю, он немного безумен. В последнее время он вел себя не очень хорошо, и люди говорят мне, что пришло время вышвырнуть его вон, но я не сторонник выгонять кого-то и, думаю, если есть что-то, что человек может выполнять так как нужно, то надо дать ему делать это. Так что я решил, что, пока он соответствует своей должности как глава казначейства, то буду закрывать глаза на его лихорадочные атаки на Белый дом». Но ситуация становилась все хуже и хуже: когда что-то происходило не так, как хотел Чейз, он тут же писал заявление об отставке. Это повторялось пять раз, и все пять раз Линкольн сам ходил к нему, хвалил его и убеждал продолжать работу. Но в конце концов даже терпению Линкольна пришел конец: их отношения стали такими неприятными, что было неловко даже встречаться. В итоге в шестой раз президент поймал Чейза на слове и принял его отставку. Тот был в недоумении: его блеф был разоблачен.

Комитет Сената по финансам тут же поспешил в Белый дом: они протестовали, объясняя, что уход Чейза это ошибка и что может обернуться катастрофой. Линкольн терпеливо дал им высказаться, а после начал рассказывать о своем неприятном опыте в отношениях с Чейзом и напомнил, что тот всегда хотел сам руководить и не принимал его авторитет: «Он либо решил мне досадить, либо хотел, чтобы я поставил его на плечи и умолял остаться, но я не думаю, что я обязан делать это, и поймал его на слове. Его пригодность как работника кабинета иссякла, и я не хочу отныне продолжать наше сотрудничество. Если потребуется, я сам уйду в отставку с поста президента и предпочту скорее зарабатывать свой хлеб, вспахивая землю с быком, на ферме в Иллинойсе, чем терпеть то состояние, в котором нахожусь», — закончил президент.

А каково же было реальное мнение Линкольна о человеке, который игнорировал и оскорблял его: «Из всех великих людей, которых я когда-либо знал, Чейз был равен одному и еще половине лучшего из них». И несмотря на все задетые чувства, которые наполняли его, Линкольн впоследствии совершил один из самых красивых и великодушных поступков в своей карьере: воздал Чейзу высочайшую почесть, которую только может президент, сделав его председателем Высшего Суда Соединенных Штатов.

Но по сравнению с буйным Стэнтоном Чейз был просто послушным цыпленком:, у Стэнтона, короткого, с крепким телосложением и строением как у быка, была некая свирепость и дикость от этого животного. Всю свою жизнь он был безрассудным и эксцентричным. Будучи врачом, его отец повесил человеческий скелет в сарае, где играл Стэнтон, надеясь, что сын тоже станет доктором, и юный Стэнтон читал лекции своим сверстникам не только о скелете, но и о Моисее, адских огнях и великом потопе. В молодости он перебрался в Колумбус, Огайо, где снял комнату у знакомой семьи и начал работать продавцом в книжном магазине. Как-то в его отсутствие дочь этой самой семьи заболела холерой и вскоре умерла. Вернувшись вечером в день ее похорон, Стэнтон отказался верить в случившееся и, опасаясь, что ее могли похоронить заживо, тут же отправился на кладбище. С лопатой в руках он словно бешеный, несколько часов выкапывал ее тело. Годы спустя, отчаявшийся из-за смерти своей дочери Люси, он эксгумировал ее тело через тринадцать месяцев после похорон и больше года хранил останки в своей спальне. А когда скончалась миссис Стэнтон, он каждую ночь брал с собой в постель ее ночную рубашку и плакал над ней. Многие говорили, что он был наполовину сумасшедшим, но все же сильным человеком.

Впервые Линкольн и Стэнтон встретились во время судебного процесса по патенту, где они вместе с Джорджом Хардингом из Филадельфии представляли ответчика. За несколько минут Линкольн изучил суть дела и с невиданным трудолюбием приготовил тщательную речь. Но Стэнтон и Хардинг стыдились его и презрительно вытолкнули в сторону, не позволив сказать ни слова во время всего процесса. Линкольн отдал им копию своей речи, но, будучи уверенными, что это просто мусор, партнеры не соизволили даже посмотреть на нее. Более того, они даже не ходили вместе с Линкольном в суд, не приглашали его к себе в кабинет, не садились с ним есть за одним столом и попросту считали его отбросом общества, что и показывают слова Стэнтона, которые тот произнес в присутствии Линкольна: «Я не хочу иметь ничего общего с такой проклятой, неуклюжей и длиннорукой обезьяной, как эта. Если я не могу иметь джентльмена по внешности в качестве партнера в этом процессе, то просто выйду из него».

«Со мной еще никто так грубо не обращался, как этот человек — Стэнтон», — сказал Линкольн и, вернувшись домой, в очередной раз погрузился в глубокую меланхолию. После президентства ненависть и презрение Стэнтона к Линкольну только умножились: он называл его «случайным глупцом» и утверждал, что тот совершенно не способен руководить правительством и должен быть изгнан военным диктатором. Раз за разом Стэнтон повторял, что биолог Ду Шалью попросту совершил глупость, отправившись в Африку для наблюдения за гориллой, когда настоящий горилла в настоящий момент сидит в Белом доме, царапая себя. А в своих письмах к Бьюкенену выражался о президенте так оскорбительно, что их не допускают к печати.

Спустя десять месяцев после вступления Линкольна в должность, разразился национальный скандал: «Правительство ограблено! Миллионы потеряны! Охотники за наживой! Мошеннические военные контракты!» — обвинения, подобные этим, охватили всю страну. Вдобавок этому Линкольн и секретарь по военным делам Саймон Кэмерон имели глубокие разногласия по вопросу вооружения рабов, в итоге президент попросил Кэмерона уйти в отставку. Нужен был новый человек, чтобы руководить военным департаментом, и он отлично знал, что будущее страны во многом будет зависеть от его выбора, но вместе с тем отлично знал и этого человека, насчет которого сказал друзьям следующее: «Я настроил весь свой ум на то, чтобы подавить всю мою гордость, а может быть, и самоуважение и назначить Стэнтона секретарем по военным делам». И наверняка это — самое мудрое назначение, сделанное Линкольном когда-либо. Стэнтон стоял у своего рабочего стола в военном департаменте, как неутихающая буря в штанах, охватившая клерков, которые, словно восточные рабы, дрожали перед своим пашой. Будучи наполненным бешеной яростью к хвастливым, некомпетентным, разгуливающим без дела офицерам, наводнившим всю армию, он работал день и ночь, ел и спал в офисе, отказываясь идти домой, буквально терзая их направо и налево. Бранясь и ругаясь, выгонял надоедливых конгрессменов и начал самую настоящую безжалостную войну против недобросовестных поставщиков: нарушал и игнорировал конституцию, арестовывал даже генералов и держал их в тюрьмах без суда и следствия несколько месяцев подряд, давал уроки Макклеллану так, словно он сам руководил войском, и объявил, что тот обязан воевать, поклялся, что «шампанское и устрицы на Потомаке будут прекращены», захватил все железнодорожные пути, установил контроль над всеми телеграфными линиями и заставил даже Линкольна получать и отправлять все свои телеграммы через военный департамент, взял в свои руки командование всеми войсками и не позволял не единому приказу Гранта пройти через контору генерал-адъютанта без его одобрения…

Долгие годы Стэнтон страдал от головной боли, астмы и несварения, но, несмотря на это, гонялся, словно динамо, одержимый только одной страстью — резать, бить и стрелять до тех пор, пока Юг не вернется в Союз. И Линкольн был готов вынести все, дабы достичь этой цели.

Как-то один из конгрессменов убедил президента подписать приказ о передислокации нескольких военных частей и, поспешив в военный департамент, поставил этот самый приказ на рабочий стол Стэнтона. Тот, в свою очередь, в очень грубой форме отказался сделать это: «Вы забываете, что у меня есть приказ президента!» — возразил политик. На что Стэнтон ответил: «Если президент дал вам такой приказ, значит, он — тупой идиот». Конгрессмен тут же вернулся к Линкольну, ожидая, что он в ярости вышвырнет секретаря по военным делам к черту. Но, выслушав историю до конца, президент ответил со светящимися глазами: «Если Стэнтон считает, что я тупой идиот, то я должен им быть, поскольку он почти всегда прав. Я сейчас же пойду к нему лично». Во время визита Стэнтон убедил его, что приказ является большой ошибкой, и Линкольн тут же отозвал его.

Осознав, что Стэнтон жестоко пересекает любое вмешательство, президент в основном оставлял его в покое и как-то сказал по этому поводу: «Я не могу добавить хлопот мистеру Стэнтону. Его пост является самым трудным в мире: тысячи военных проклинают его за то, что их не повышают, еще тысячи — за то, что их не назначают на желаемую должность. Давление на него нескончаемо и неизмеримо велико. Он — словно скала на берегу нашего национального океана, о которую волны не стихая бьются и отступают, бьются и отступают. Он постоянно сражается против неспокойных вод, не давая им завоевать и наводнить страну. Я не вижу, как он спасается и как до сих пор не разбился на куски, но без него — буду уничтожен».

Впрочем, надо отметить, что время от времени президент, как сам выражался, «бил ногой в землю», и если «Старый Марс» говорил, что не будет выполнять приказ, то он просто тихо отвечал: «Я думаю, господин секретарь, что вы будете вынуждены сделать это». И приказ тут же выполнялся. Однажды президент даже издал приказ, в котором говорилось: «Без каких-либо „но“, „а“ и „если“ дайте полковнику Элиоту В. Райсу стать бригадным генералом армии Соединенных Штатов — Авраам Линкольн». А в другом случае приказал Стэнтону назначить человека на должность «вне зависимости от того, знает ли он цвет волос Юлия Цезаря».

В конце концов Стэнтон, Сьюард и большинство тех, кто поначалу игнорировали и презирали Авраама Линкольна, научились уважать его. А когда он лежал мертвый в гостевом доме на улице, ведущей из театра Форда, железный Стэнтон, в прошлом назвавший президента «неприятной случайностью», сказал: «Здесь лежит лучший правитель людей, которого когда-либо видел мир».

Джон Хэй, один из секретарей Линкольна, красочно описал манеру его работы в Белом доме:

«Он был абсолютно не методичен. Четыре года я и Николай постоянно боролись за то, чтобы он систематично следовал хоть некоторым правилам. Но он тут же нарушал все регламенты, которые только что были установлены. Все, что было призвано оградить его от людей, не одобрялось, даже несмотря на то, что они просто выбивали из него душу всякими необоснованными жалобами и просьбами.

Он писал очень мало писем и не читал хотя бы один из пятидесяти полученных. Сперва мы пытались оповестить его обо всех, но вскоре он взвалил все на меня и, не читая, просто подписывал ответы, которые я писал от его имени. За неделю собственноручно он мог писать полдюжины писем, не больше. Когда надо было урегулировать какой-то деликатный вопрос вдали от Вашингтона, вместо того, чтобы написать кому-то, он чаще просто посылал меня или Николая.

Обычно президент ложился спать от десяти до одиннадцати часов и просыпался рано. Проживая за городом, в солдатской казарме, он вставал, одевался, ел свой завтрак (который, как обычно, был чрезмерно скромным: яйцо, кусочек тоста и кофе) и уже к восьми часам ехал в Вашингтон. Но зимой в Белом доме вставал не так рано, хотя и не спал по утрам, а просто любил проводить время в постели…

По зимним вечерам он ел кусочек бисквита с чашкой молока, а летом — фрукты и виноград… В пище был слишком умеренным: ел меньше всех людей, которых я знал, и пил только воду, но не из-за принципов, а потому, что вино и спиртные попросту не любил.

Иногда он мог сбежать на какую-то лекцию, концерт или театр только ради небольшого покоя.

Читал тоже немного: едва ли мог смотреть на страницы газет до тех пор, пока я не обращал его внимание на какую-то статью относительно чего-то важного, на что он в основном отвечал: „Я знаю больше об этом, чем кто — либо из них“. Будет абсурдом назвать его скромным. Ни один великий человек скромным не был».

22

Спросите среднестатистического американца, что стало причиной гражданской войны, и с огромной вероятностью вы услышите в ответ: «Освобождение рабов». Но посмотрим, было ли это так на самом деле? Вот цитата из первой инаугурационной речи Линкольна: «У меня нет намерения прямо или косвенно повлиять на институт рабства в тех штатах, где оно существует. Я убежден, что не имею законного права на это, и не склонен так поступить».

Факт в том, что на протяжении восемнадцати месяцев до разглашения Линкольном «Прокламации об освобождении рабов» постоянно стреляли пушки и стонали раненые. И все это время радикалы и аболиционисты требовали от него решительных действий, нападая на него со страниц прессы и с общественных трибун. Однажды делегация правительства Чикаго появилась перед Белым домом, как они сами говорили, с прямым приказом от Всевышнего немедленно освободить рабов. На что Линкольн спокойно ответил, что если бы у Всевышнего было такое предложение, то он пришел бы в штаб-квартиру лично, вместо того, чтобы послать его через Чикаго. Как продолжение этому возмущенный от нерешительности и бездействия Линкольна Хорас Грили раскритиковал президента в статье под заголовком «Мольба двадцати миллионов»: две колонки жестких обвинений. Краткий, ясный и точнейший ответ Линкольна на эту статью является одним из классических речей военного времени. Заканчивается оно следующими памятными словами:

«Первостепенной моей задачей в этой борьбе является спасение Союза, а не разрушение или сохранение рабства. Если я смогу спасти Союз, не освобождая ни одного раба, — сделаю это; если смогу спасти его, освободив всех рабов, — сделаю это. А если для его спасения нужно будет освободить половину из них, а другую половину бросить в одиночестве, то это я тоже сделаю. То, что я осуществляю в отношении рабства и цветной расы, осуществляю, потому что верю, что это поможет сохранить Союз, а то, что не допускаю — не допускаю, потому что уверен, что это не поможет сохранить Союз. Я обязан делать наименьшее из того, что может делу навредить, и наибольшее из того, что может помочь. Я должен пытаться исправлять ошибки, как только они таковыми кажутся, и должен поддерживать новые концепции, как только они кажутся правильными.

Здесь я изложил вам мое стремление относительно моих официальных обязанностей, но не намерен отказаться от так часто мною высказанного личного желания, что все люди повсюду должны быть свободными».

Линкольн был убежден, что если он сохранит Союз и остановит распространение рабства, то с течением времени оно умрет естественной смертью, а в случае развала Союза может существовать веками.

С начала войны четыре рабовладельческих штата примкнули к Северу, и президент понимал, что несвоевременное разглашение «Прокламации об освобождении рабов» может заставить их перейти на сторону Конфедерации и тем самым усилить южан, а может и навсегда развалить Союз. Насчет этого в те времена даже была пословица: «Линкольн хотел бы иметь рядом Всевышнего, но обязан иметь Кентукки». Так что он выжидал своего часа и действовал осторожно. Кроме того, Линкольн сам был женат на представительнице рабовладельческой семьи из соседнего штата, а часть денег, которую получила его жена от продажи имущества своего отца, была получена за рабов. Единственный настоящий друг, который когда-то был у Линкольна, Джошуа Спид, тоже происходил из семьи рабовладельцев. Так что точка зрения южан была ему не чужда, а вместе с тем как юрист он имел традиционное уважение к конституции и законам о собственности и не хотел подвергать людей испытаниям. Вдобавок он был убежден, что Север имеет ту же вину в существовании рабства в Соединенных Штатах, что и Юг. И для искупления обе части должны понести равную ношу. Исходя из этого, президент разработал план, который был ему по душе: согласно плану, владельцы рабов из лояльных пограничных штатов должны были получить по четыреста долларов за каждого своего негра, а рабы должны были освобождаться постепенно, в течение долгого времени. Процесс планировался продолжать до 1 января 1900 года. Вызвав к себе в Белый дом представителей пограничных штатов, президент стал убеждать их одобрить его план: «Изменения, которые здесь предложены, будут происходить спокойно, словно райская свежесть, не разрушая и не уничтожая ничего. Разве вы не хотите воспользоваться этим? Так много добра сразу еще никогда не было сделано, и, видит Бог, теперь это — ваша привилегия. Может ли великое будущее не осуждать вас за отказ?»

Но представители южан все-таки отказались и испортили весь план: Линкольн был глубоко разочарован: «Я должен сохранить это правительство всеми силами, и пора бы всем понять, что я никогда не сдамся в этой игре, пока у меня есть хоть одна не сыгранная карта… Я уверен, что освобождение рабов и вооружение черных стало уже острой военной необходимостью: и стою перед выбором — либо сделать это, либо сдать Союз врагу». И он был прав, действовать надо было немедленно, поскольку Франция и Англия были уже близки к тому, чтобы признать Конфедерацию, и причина этому была проста. Сперва о французах. Наполеон III был женат на Марии Евгении де Монтихо — графине Тебской, которая была известна как самая красивая женщина в мире. И ее муж хотел как-то себя показать: покрыть себя славой, как Наполеон Бонапарт — его знаменитый дядя. И вот, увидев, как штаты стреляют и режут друг друга, он понял, что они слишком заняты, чтобы думать о доктрине Монро, и тут же послал армию на Мексику. Поубивав несколько тысяч местных жителей, французы завоевали страну и поставили на трон эрцгерцога Максимилиана. Наполеон также был уверен, и не без причин, что после победы конфедераты поддержат его новую империю, в отличие от Севера, в случае победы которого Соединенные Штаты тут же возьмутся выгонять французов из Мексики. Так что независимость Юга стала мечтой Наполеона, и он всеми возможными методами пытался их поддержать.

С самого начала войны флот северян заблокировал все южные порты: сто восемьдесят девять портов и более девяти с половиной тысяч миль водных путей по проливам и рекам. Это была самая огромная блокада, которую видел мир. И конфедераты были в отчаянии: они не могли ни продавать свой хлопок, ни купить необходимые товары — оружие, боеприпасы, одежду, лекарства и продовольствие. Вместо кофе на юге стали пить сваренные каштаны и хлопковые зерна, а чай заменили заваркой из листьев ежевики и корней сассафраса. Во многих штатах стали выкапывать землю с полов коптилен, наполненную мясными отходами, и варить для извлечения соли. Все газеты печатались исключительно на плакатах, церковные колокола были расплавлены для производства пушек, а трамвайные пути в Ричмонде — для вооружения военных кораблей. Также не было возможности ремонтировать железнодорожные рельсы, и все составы стояли намертво. В итоге бушель пшеницы, стоивший в Джорджии два доллара, в Ричмонде достиг цены в пятнадцать долларов, и Вирджиния стала голодать.

Ситуация вынуждала южан срочно действовать, и они предложили Наполеону III хлопок на двеннадцать миллионов долларов за признание Конфедерации и помощь французского флота для снятия блокады. Кроме того, короля завалили обещаниями, что дымоходы всех французских фабрик смогут пускать дым день и ночь. И Наполеон стал убеждать Россию и Англию примкнуть к нему в вопросе признания, правящая аристократия Англии в своих изощренных моноклях с большим интересом слушала его предложение за бокалом «Джонни Уокера». Соединенные Штаты стали уже слишком сильны, чтобы им нравиться, и они хотели увидеть нацию разделенной, а Союз развалившимся. А самое главное, они нуждались в хлопке южан: множество английских фабрик закрылись, и миллионы людей, потерявших работу, стали частью пауперизации. Дети умоляли о еде, люди сотнями умирали от голода. На разных уголках земли, в том числе в Индии, и даже в нищем Китае проводились публичные пожертвования на покупку продовольствия британским рабочим. У Англии был один-единственный путь получить хлопок: примкнуть к Наполеону в признании Конфедерации и снять блокаду.

И какие же последствия мог иметь план Наполеона в случае успеха? Юг получил бы оружие, порох, кредиты, продовольствие, железнодорожное оборудование и громадный подъем в моральном плане. А Север — двух новых грозных врагов, и их неважное положение стало бы вовсе безнадежным. Никто не понимал всего этого лучше Авраама Линкольна. В 1862-м президент заявил: «Мы сыграли нашу последнюю карту и должны либо сменить нашу тактику, либо проиграть».

Если посмотреть с точки зрения Англии, все колонии уже отделились от нее, а теперь южные колонии хотели отделиться еще и от северных, которые в свою очередь пытались подавить их силой. И какая же разница была для английского лорда и парижского принца, управляются ли Теннеси и Техас из Вашингтона или из Ричмонда? Конечно же, европейцам было все равно: эта война не имела для них большого значения и не была обусловлена благородными намерениями. Как писал Карлайл: «Ни одна из разгоревшихся в наше время войн не казалась мне настолько глупой».

Линкольн видел, что отношения европейцев к затянувшейся войне нужно менять, и отлично знал как. Миллионы людей по всей Европе читали «Хижину дяди Тома»: читали и плакали, наполненные ненавистью к жестокости и несправедливости рабства. И, как был уверен Линкольн, разглашение «Прокламации об освобождении рабов» заставит европейцев под другим углом взглянуть на эту войну. Она больше не будет казаться кровавой борьбой за сохранение Союза, которая для них ничего не значила, а перерастет в святой крестовый поход ради свержения рабовладельческого строя. И европейские правительства уже не будут склонны официально признать Конфедерацию, поскольку общество попросту будет противиться стремлению поддержать человеческие страдания. И вот в июле 1862-го Линкольн окончательно решил издать эту самую Прокламацию. Но к тому времени Макклеллан и Поуп довели армию до унизительного состояния, и Сьюард посоветовал ему подождать еще немного, поскольку Прокламацию следовало разглашать на волне великих побед. Его доводы показались президенту разумными, и он решил не спешить. Спустя два месяца желанные победы все же были достигнуты, и президент собрал кабинет для обсуждения самого знаменитого документа в истории страны после Декларации независимости. Это был очень серьезный и важнейший момент. Но действовал ли сам Линкольн серьезно? Конечно же — нет: каждый раз, услышав какую-то смешную историю, он хотел обязательно поделиться ею. По привычке президент брал с собой в постель книги Артемуса Уарда. И как только доходил до чего-то смешного, тут же вставал и в одной ночной рубашке проходил через коридоры Белого дома в кабинет своих секретарей, чтобы читать им понравившийся отрывок. За день до заседания кабинета, на котором должны были обсудить «Прокламацию об освобождении рабов», президент получил в подарок последний том Уарда, а там был рассказ «Своевольное возмущение в Утике», казавшийся ему чересчур смешным. И перед началом заседания, как и полагалось, он прочел его собравшимся, прежде чем перейти к государственным делам.

После громкого смеха Линкольн положил книгу в сторону и уже с серьезным голосом начал: «Когда повстанческая армия была у Фредерика, я принял решение издать „Прокламацию об освобождении рабов“, как только мы выгоним их из Мэриленда. Я никому ничего об этом не говорил, но дал обещание себе и своему Творцу. А теперь повстанческая армия выгнана, и я намерен сдержать свое слово. Я собрал вас вместе для обсуждения того, что я написал, но мне не нужны ваши советы относительно основной сути вопроса, поскольку я для себя все решил. Написанное мною — это исключительно то, что подсказали мне мои чувства, но если что-то из использованных выражений или какие-то незначительные формы вы посчитаете неуместными, то буду рад послушать ваши предложения».

Сначала Сьюард посоветовал сделать одно маловажное изменение в словах, а через несколько минут предложил второе. Линкольн спросил, почему же он не предложил оба изменения сразу, а затем прервал обсуждение, чтобы рассказать очередную историю: «Как-то один наемный рабочий в Индиане приходит к нанявшему его фермеру и говорит, что один из волов его лучшей упряжки сдох, и, подождав несколько минут, говорит, что второй вол из той же упряжки тоже сдох: „Так почему же ты мне сразу не сказал об этом, если оба сдохли?“ — спрашивает фермер. „Я просто не хотел расстроить вас, сказав сразу так много“, — отвечает рабочий».

Текст Прокламации был представлен кабинету в сентябре 1862-го, но оно не действовало до января 1863-го. Нужно было получить еще и одобрение Конгресса. И во время декабрьской сессии Линкольн обратился к конгрессменам за поддержкой. Во время этого выступления он произнес одно из самых магических предложений, когда-либо написанное им, слова невольной поэзии, относительно единства нации:

«Мы либо с достоинством сохраним, либо подло потеряем

Последнюю и лучшую надежду земли».

В первый день нового, 1863 года Линкольн часами пожимал руки гостей, которые заполнили Белый дом. А после полудня удалился в свой кабинет, где, намочив ручку в чернильнице, приготовился подписать исторический документ. Вдруг, замешкавшись, он повернулся к Сьюарду и сказал: «Если рабство не является несправедливостью, значит, ничего несправедливого нет, хотя я никогда не был так уверен в своей правоте, как сейчас. С девяти утра я получаю звонки и рукопожатия, у меня даже рука онемела от усталости. А эту подпись будут тщательно рассматривать, и если вдруг моя рука задрожит, люди скажут: „У него были сомнения“».

На минуту он успокоил свою руку, а затем медленно подписал документ, подарив свободу трем с половиной миллионам рабам.

Тогда Прокламация не была встречена всеобщим одобрением. Орвилл Браунинг, близкий друг и преданный соратник Линкольна, писал: «Единственным эффектом было то, что она разозлила и сплотила южан и расколола и поссорила нас на Севере».

Начались мятежи в армии: люди, призванные спасти Союз, говорили, что они не хотят быть убитыми ради освобождения негров и тем более не хотят видеть их социально равными себе. Тысячи солдат дезертировали, количество призывников повсюду резко сократилось. Близкие соратники, на поддержку которых рассчитывал Линкольн, полностью разочаровали его. Осенние выборы приближались с абсолютно оппозиционными настроениями, даже его родной штат Иллинойс отвернулся от республиканской партии. И сразу после провального подсчета голосов Север потерпел одно из самых катастрофических поражений за всю войну: безрассудная атака Бернсайда на Ли у Фредериксберга и потеря тридцати тысяч людей — бессмысленная и жестокая резня. И такого рода события повторялись в течение девятнадцати месяцев: людям было страшно, страна была на грани отчаяния, вся нация задавала один и тот же вопрос: «Когда же все это закончится?» Повсюду жестоко осуждали президента: он провалился, его генералы провалились, его политика провалилась… Люди не желали больше с этим мириться. Протестовали даже республиканские сенаторы: желая вытеснить Линкольна из Белого дома, они обратились к нему с требованиями изменить свою политику и распустить весь кабинет. Эти действия были унизительными. Позже президент вспоминал, что они обезнадежили его как ни одно другое событие его политической карьеры: «Они хотят от меня избавиться, и я почти что склонен их удовлетворить».

Теперь Хорас Грили глубоко сожалел за то, что в 1860-м заставил республиканцев выдвинуть Линкольна: «Это была самая большая ошибка в моей жизни». Он и несколько видных республиканцев организовали движение с целью вынудить Линкольна уйти в отставку, поставить вице-президента Гэмлина в Белом доме, а затем заставить того же Гэмлина отдать командование всех союзных армий Розекрансу.

«Мы находимся на грани развала: кажется, даже сам Всевышний против нас. Я с трудом могу видеть луч надежды», — признался Линкольн.

23

Весной 1863-го Ли выдал феноменальную серию блестящих побед с полной решимостью продолжить наступление и разгромить Север. Сперва он планировал захватить богатые производственные центры Пенсильвании, запастись продовольствием, медикаментами, новой экипировкой для своих измотанных войск, а затем оккупировать Вашингтон, заставив тем самым Францию и Великобританию признать Конфедерацию: наглый и безрассудный ход. Южные солдаты хвастались, что один конфедерат может убить троих янки, и сами верили в это, так что, когда их командиры сказали им, что они могут есть говядину два раза в день, когда возьмут Пенсильванию, им захотелось как можно скорее там оказаться.

Но прежде, чем оставить Ричмонд, Ли получил из дома беспокойные вести: случилось страшное! Одна из его дочерей была поймана читающей новеллу Гарриет Бичер-Стоу. Великий генерал был в отчаянии и написал дочери письмо, умоляя ее провести свой досуг с такими безобидными классиками, как Платон, Гомер и Плутарх. Закончив письмо, он почитал Библию, как обычно, помолился на коленях и, задув свечку, лег спать…

На тот момент у Ли было семьдесят тысяч солдат, и эта голодная армия бродила вдоль Потомака, нагоняя ужас на жителей окрестных сел. Фермеры бежали из долины Камберленд, уводя подальше своих лошадей и стада скотов: негры, с белыми от страха глазами, были в панике: лучше бы их снова сделали рабами.

Артиллерия Ли уже во всю была слышна у Гаррисберга, когда его оповестили, что союзная армия осталась позади и пытается перекрыть все его пути сообщения. Он тут же развернулся, словно бешеный бык, пытающийся забодать огрызающуюся у его копыт собаку. По воле случая бык и собака встретились в Пенсильвании в маленьком тихом городке с религиозной семинарией, под названием Геттисберг, где сразились в самой известной битве в истории нашей страны. Только за первые два дня битвы союзная армия потеряла двадцать тысяч солдат. На третий день Ли надеялся окончательно разгромить врага стремительной атакой своих свежих частей под командованием генерала Джорджа Пикетта. Для него это была новая тактика: до этого он со своими войсками скрывался либо в лесах, либо за баррикадами, а теперь запланировал отчаянную атаку на открытой местности, чему был резко против выдающийся помощник Ли — генерал Лонгстрит: «Ради Бога, генерал, посмотрите на непреодолимые препятствия между нашей линией и линией янки, на эти крутые холмы, на артиллерийские ряды и укрепления. И наша пехота должна воевать против их артиллерийской батареи. Посмотрите на расстояние, которое мы должны пройти: почти миля в открытую, под шквалом их картечного огня и осколок. По-моему, ни одно пятнадцатитысячное войско не смогло бы взять эту позицию». Но Ли был непоколебим: «Еще ни в одной армии не было воинов, которые нападали там и завоевывали то, что было заранее дозволено», — последовал его ответ. И это стало самой кровавой бойней в его карьере.

Конфедераты уже соорудили батарею из ста пятидесяти пушек вдоль Холма Семинарии. Посетив Геттисберг, вы можете увидеть их там и сегодня: в точно таком же порядке, как было в тот роковой июльский полдень, когда эти самые пушки издавали неслыханный до этого грохот. И тогда Лонгстрит оказался мудрее Ли: будучи убежден, что эта атака завершится только бессмысленной резней, он отказался отдать приказ о нападении. Но впоследствии вместо него это сделали другие, и в знак полного подчинения генерал Джордж Пикетт повел свои южные части на самую губительную и трагическую атаку, которую когда-либо видели на Западе. И, как ни странно, этот самый генерал, возглавлявший нападение на союзные войска, был старым другом Авраама Линкольна: когда-то президент помог ему пройти обучение в Вест-Пойнте.

Выглядел Пикетт шикарно с длинными до плеч локонами. И, как и Наполеон во время своей итальянской кампании, он каждый день писал пылкие любовные письма с поля боя.

В тот роковой полдень его преданные войска горячо встретили Пикетта, как только он проскакал перед линией союзных войск с наклоненной на правое ухо шляпой. Поприветствовав, солдаты бросились за ним, толкая друг друга в рядах, с вьющимися флагами и мерцающими под солнцем штыками. Это выглядело впечатляюще смело и величественно. Голоса восторга прошлись даже по линии союзных войск. Части Пикетта шли быстрым шагом сквозь фруктовые сады, пшеничные поля и луга, над ущельем, и все это время вражеская артиллерия пробивала огромные щели в их рядах, но они продолжали идти не колеблясь. Вдруг из-за каменных оград с Холма Кладбищ появилась укрывшаяся там пехота союзников и начала издавать залп за залпом по беззащитным солдатам Пикетта. Вершина холма была словно огненным щитом, извергающимся вулканом — мясорубкой. За несколько минут пали все бригадные командиры, кроме одного, как и четыре из пяти тысяч его солдат.

Тысячи пали там, где Кэмпера ранили,

Тысячи — там, где Гарнетт кровью истекал

В ослепляющем огне и удушающем дыме

Остатки батарей разбили,

И уцелевший за Армистэдом последовал.

Возглавивший атаку в конце боя Армистэд побежал вперед, поднялся на каменные заграждения и, взмахивая шляпой на сабле, крикнул: «Задайте им жару, парни!» И солдаты задали. Поднявшись на стену, они штыками закололи своих врагов, раздробили им черепа толстыми мушкетами и установили военные флаги Юга на Холме Кладбищ. Они взвивались там всего несколько мгновений, но эти короткие мгновения ярко показали высокий дух Конфедерации.

И все же героическая атака Пикетта стала началом конца. Ли проиграл: он не смог вторгнуться на Север и отлично все понимал. Юг потерпел поражение. В конце битвы окровавленные солдаты Конфедерации начали отступать с поля боя. Оставшись абсолютно один, Ли поспешил поприветствовать их с величественным самоосуждением: «Все это — моя вина. Только я виноват в том, что мы проиграли эту битву».

Ночью 4 июля Юг начал полномасштабное отступление. Шли проливные дожди, и к тому времени, когда они достигли Потомака, воды были слишком бурными, перейти было невозможно. Ли оказался в ловушке: неспокойная река спереди и победоносные вражеские войска сзади. Казалось, Мид может делать с ним все, что хочет.

Президент был воодушевлен: он был уверен, что союзные войска окружат противника со всех сторон, разгромят их и поставят триумфальную жирную точку в этой войне. И наверняка, если бы там был Грант, все так бы и произошло. Но нерешительный и академичный Мид был далек от взрывного Гранта. На протяжении целой недели Линкольн постоянно требовал и приказывал ему атаковать, но Мид был слишком осторожен и застенчив и попросту не хотел воевать. Он постоянно колебался, отправлял телеграммы с извинениями, собирал военные советы, вместо того чтобы выполнять приказ. И так до тех пор, пока воды реки отступили, и армия Ли смогла спастись.

Президент был в ярости: «Что это значит? Что это значит? Они были у нас под носом, и надо было просто протянуть руки, чтобы их поймать, но ничего из того, что я мог видеть и делать, не смогло двинуть армию вперед. В этой ситуации любой генерал мог разгромить Ли. Если бы я сам туда пошел, то мог бы собственноручно его застрелить».

В глубоком разочаровании он сел и написал Миду письмо, в котором говорилось:

«Мой дорогой генерал, я не уверен, что вы осознаете значимость ошибки, связанной со спасением Ли. Он был буквально у нас под носом, и, учитывая наши последние успехи, надо было просто напасть на него и закончить войну. А теперь война может продолжаться до бесконечности. Если вы не смогли с успехом атаковать его в прошлый понедельник, то как это возможно южнее реки? Ведь вы можете взять с собой немногим более две трети тех сил, что есть у вас сейчас. Необоснованно ждать, что вы можете достичь отныне большего успеха, и я сам этого не жду. Вашу золотую возможность вы упустили, и я безгранично разочарован этим».

Прочитав письмо, Линкольн посмотрел в окно и задумался с застывшими глазами, наверняка сказав сам себе: «Если бы я сам был на месте Мида, с его темпераментом и советами его робких офицеров, если бы, как и он, не спал так много ночей и видел так много крови, то, может быть, я и сам упустил бы Ли». В итоге письмо не было отправлено, и Мид так и не узнал о нем его. Оно было найдено в документах Линкольна после его смерти.

Битва при Геттисберге произошла в первую неделю июля. На поле боя лежали шесть тысяч убитых и двадцать семь тысяч раненых. Все церкви, школы и даже сараи были превращены в госпитали. Мучительные стоны наполняли воздух. Каждый час гибло множество раненых, тела которых в спешке хоронили. Похоронные комиссии не успевали: не было времени, чтобы рыть могилы, так что во многих случаях на тело просто засыпали землю прямо там, где оно и лежало. После нескольких недель проливных дождей многие погибшие были уже захоронены наполовину. Позже солдаты союзных войск были извлечены из временных могил и похоронены в одну общую. И той же осенью государственная похоронная комиссия организовала в Геттисберге масштабное мероприятие в дань памяти тысячам павших, в рамках которого пригласили выступить самого известного оратора Соединенных Штатов — Эдуарда Эверетта. Официальные приглашения на это мероприятие были посланы всей политической элите: и президенту, и правительству, и генералу Миду, и всем членам обеих палат Конгресса, и членам дипломатических миссий, и многим видным гражданам. Но лишь несколько приглашенных согласились присутствовать: большинство даже и не ответило. На этом фоне у организаторов не было и мысли о том, что президент может принять приглашение. Они были уверены, что помощники просто выбросят письмо в мусорную корзину, даже не показав Линкольну. И в итоге не удосужились хотя бы написать ему персональное приглашение, послав напечатанную копию. И когда президент оповестил о своем желании присутствовать, все удивились, а члены комиссии и вовсе были в смятении: что им делать? Попросить его о выступлении? Некоторые говорили, что он слишком занят и не сможет найти время, чтобы приготовиться. А другие откровенно заявляли: «Даже если он найдет время, есть ли у него способности?» Они сомневались: он, может, и способен произнести ломаную речь где-нибудь в Иллинойсе, но выступить на торжественной церемонии открытия кладбища? Нет, это совсем другое: не в стиле Линкольна. Но все же им надо было что-то делать, поскольку президент уже принял приглашение. И в конце концов комиссия написала ему письмо, в котором говорилось, что после выступления мистера Эверетта они хотели бы услышать от него «пару соответствующих реплик». Так они и выразились — «пару соответствующих реплик». И это приглашение чуть было не стало оскорблением. Но президент все же согласился. Почему? Потому что за этим кроилась одна интересная история: в предыдущую осень Линкольн посетил поле битвы в Энтитеме. И как-то в полдень, выехав за город с одним из своих старых друзей из Иллинойса — Уордом Лемоном, попросил его спеть одну из своих любимых песен — «маленькую, грустную песню», как сам говорил.

«Очень часто в Иллинойсе, а потом и в Белом доме, оставаясь с Линкольном наедине, я видел, как он плачет, когда я напевал эту простую мелодию», — вспоминал Лемон.

Звучала она примерно так:

«Я скитался по селу, Том, сидел под деревом

На школьном поле игровом, которое было нам приютом.

Но никто не встретил меня, Том, и лишь немногие узнали

Из тех, кто лет двадцать назад с нами на траве играли.

На знакомом тебе ильме весной я твое имя вырезал.

Внизу — имя твоей возлюбленной, Том, так как ты для меня сделал,

Бессердечные стерли кору, конечно, она и сама бы погибла, но медленно,

Так как погибла та, че имя ты стер лет двадцать назад.

Мои веки долго были сухими, Том, но теперь прослезились.

Я думал о той, которую так любил и с которой так рано расстались.

Я посетил старое церковное кладбище и поставил цветы

На могилах тех, в которых лет двадцать назад мы влюбились».

Когда на этот раз Лемон ее спел, наверное, Линкольн впал в грезы об Энн Рутледж — единственной женщине, которую любил. Ее тело лежало в заброшенной могиле в прериях Иллинойса, и горестные воспоминания снова наполнили глаза президента слезами. Чтобы развеять его грусть, Лемон спел смешную негритянскую песенку. Этим все и закончилось: трогательный и безобидный инцидент. Но политические противники Линкольна исказили события, добавили немного лжи и попытались представить случившееся как национальный позор. Вскоре об этом стали говорить как об ужасной непристойности, обвиняя Линкольна в том, что он пел песни и шутил на поле боя, где «были захоронены останки многих погибших». Правда была в том, что он не пел никаких песен и не делал никаких шуток, да и вообще был уже за несколько миль от поля битвы, когда все случилось, а могилы погибших остались позади. Таковы были факты, но его врагов они мало интересовали. Им хотелось крови. Волна жестоких обвинений охватила всю страну. Линкольн был глубоко опечален, настолько, что перестал читать газеты. Он понимал, что не следует отвечать на обвинения, поскольку это сделает их более значимыми, и поэтому терпел все тихо.

Вот по этой причине он с удовольствием принял приглашение выступить на церемонии ознаменования кладбища в Геттисберге: долгожданная возможность заткнуть своих врагов и отдать скромную дань павшим героям.

Приглашение пришло с опозданием, и у Линкольна были всего две недели, чтобы готовиться к выступлению. Он думал об этом каждую свободную секунду: когда ел, брился, одевался, ходил в офис к Стэнтону из Белого дома и обратно, когда сидел на кожаном диване в военном департаменте, ожидая новых телеграмм. Относительно этого сделал черновые наброски на светло-синих клочках бумаги и по старой привычке носил их в шляпе повсюду, а за день до выступления сказал: «Я два — три раза уже переписывал его, но оно еще не завершено. Мне кажется, я должен придать ему некий другой оттенок, прежде чем буду доволен».

За день до церемонии президент прибыл в Геттисберг. Маленький городок был наполнен гостями до отказа: население из тысячи трехсот жителей на два дня выросло до тридцати тысяч. Но лишь малая часть приезжих смогла найти ночлег, остальные разместились вдоль улиц по всему городу, и вскоре все тротуары были заполнены. Погода была прекрасна: ночью небо было ясным, а яркая полная луна светила свысока, сотни людей, взявшись рука об руку, всю ночь маршировали по грязным улицам, напевая: «Тело Джона Брауна разлагается в гробу…»

Весь вечер Линкольн потратил на то, чтобы придать своему выступлению «другой оттенок». К одиннадцати он отправился в соседний дом, где остановился секретарь Сьюард, и прочел ему свою речь для критики. Утром после завтрака он продолжил работу над речью до тех пор, пока стук в дверь не напомнил ему, что пора уже занять свое место на кладбище, во главе памятной процессии. В первые минуты церемонии Линкольн сидел прямо, но вскоре его тело поползло в кресле, голова наклонилась к груди, а длинные руки неподвижно висели по сторонам… Он был погружен в мысли о своей незначительной речи и пытался придать ей «другой оттенок».

Специально приглашенный оратор мероприятия Эдуард Эверетт допустил в Геттисберге два промаха, оба грубые и неуместные: прибыл он с опозданием на целый час, а после выступал долгих два часа.

Президент, заранее прочитавший выступление Эверетта, понял, что тот уже близок к концу, и пришло его время. В какой-то момент ему показалось, что он не в полной мере к этому готов: встал с места нервно, шатаясь в кресле, тут же вынул свою рукопись из кармана пиджака, надел старомодные очки и быстренько освежил память. Затем прошел вперед с бумажками в руках и спустя две минуты закончил свое послание.

Осознала ли его аудитория, что в этот спокойный ноябрьский полдень они слушали величайшую речь, которая была произнесена устами человека до той поры? Конечно — нет. Многие были там только ради любопытства: они никогда не слышали и не видели президента Соединенных Штатов. Люди вставали на цыпочки, чтобы посмотреть на него, и удивлялись, обнаружив, что у такого высокого человека такой тонкий голос, и что он говорит с южным акцентом. Многие не знали, что Линкольн родился в Кентукки и сохранил диалект своего родного штата.

К тому времени, когда всем казалось, что он заканчивает вступление, и вот-вот перейдет к основной части своего послания, президент сел обратно на свое место. Что?! Он что-то забыл? Или это было все, что он хотел сказать? Люди были слишком удивлены и разочарованы, чтобы аплодировать.

Много лет тому назад в Индиане Линкольн пытался вскопать землю заржавевшей лопатой, но грязь прилипла к его отвалу и затруднила работу. «Это не сойдет», — сказал он. В то время люди часто говорили эту фразу, и до конца своих дней, желая указать на какую-то неудачу, президент часто впадал во фразеологию пшеничных полей. И после этого выступления, обращаясь к Уорду Леману, он произнес: «Эта речь была полным провалом — она не сошла. Люди разочарованы». И он был прав: разочарованы были все, включая Эдуарда Эверетта и секретаря Сьюарда, сидевших рядом с ним. Они оба считали, что он плачевно провалился и даже жалели его. А сам президент был огорчен настолько, что у него началась дикая головная боль. На пути в Вашингтон он лежал в гостевом вагоне поезда с намоченной холодной водой головой. И до конца своих дней думал, что в Геттисберге он потерпел ужасную неудачу. И если учесть моментальный эффект его речи, то это было именно так.

С присущей ему скромностью Линкольн искренне надеялся, что мир не долго будет помнить то, что он там говорил, но никогда не забудет подвиги павших там храбрецов. И как бы он удивился, узнав, что его речь, которая «не сошла» в Геттисберге, человечество помнит до сих пор! И насколько был бы поражен, обнаружив, что те десять бессмертных предложений, произнесенные им, будут храниться с тех пор как литературные сокровища даже спустя века, когда Гражданская война давно уже будет забыта.

Геттисбергское послание Линкольна — это не просто речь: это Божественное проявление редчайшей сущности, страданиями возвышенной до величия. Это бессознательное стихотворение в прозе волшебной красоты, и глубокие вращения эпических строк.

«Прошло восемьдесят семь лет с тех пор, как отцы наши основали на этом континенте новую нацию, своим рождением обязанную свободе и посвятившую себя доказательству того, что все люди рождены равными. Сейчас мы проходим великое испытание Гражданской войной, которая решит, способна ли устоять эта нация или любая другая, подобная ей по рождению или по призванию. Мы сошлись на великом поле битвы этой войны. Мы пришли, чтобы освятить часть этой земли — последнее пристанище тех, кто отдал свои жизни ради существования этой нации. Само по себе это вполне уместно и достойно. Но по-настоящему мы не можем освятить, мы не можем благословить, мы не можем почитать эту землю. Отважные люди, живые и павшие, сражавшиеся здесь, уже совершили обряд такого освящения, и не в наших слабых силах что-либо добавить или убавить. Мир едва ли заметит или надолго запомнит то, что мы здесь говорим, но он не сможет забыть того, что совершили здесь они. Скорее, это нам следует посвятить себя завершению начатого ими дела, ради которого до нас с таким благородством боролись те, кто здесь сражался. Это нам следует посвятить себя великой задаче, все еще стоящей перед нами, следует перенять у тех высокочтимых жертв еще большую приверженность тому делу, которому они до последнего и без колебаний были верны, следует наполниться уверенностью, что они пали не зря, что наша нация с Божьей помощью возродится свободной и что власть народа волей народа и во имя народа не исчезнет с лица Земли».

24

В начале войны, в 1861-м, на ящике с товарами в магазине кожаных изделий в Галене, штат Иллинойс, сидел некий измотанный и унылый неудачник с дымящейся глиняной трубкой в руках. До той поры единственной его работой была обязанность бухгалтера и скупщика свиней и шкур от фермеров. Два его младших брата, которым принадлежал магазин, всячески пытались отмахнуться от него, но за предыдущие несколько месяцев, пока он бродил по улицам Сент-Луиса и тщетно искал работу, его жена и четверо детей голодали. В конце концов в отчаянии он одолжил пару долларов для билета на поезд и поехал в Кентукки, просить помощи у своего отца. У старика были значительные средства, но, не желая с кем-то делиться, он просто написал письмо двум своим младшим сыновьям, в котором поручал им дать какую-нибудь работенку старшему брату. В итоге исключительно ради семейного родства наш герой стал продавцом в магазине своих братьев.

Оплата продавца — два доллара в день — была, наверное, больше всего его состояния, поскольку его деловые способности были не больше, чем у зайца: он был ленив и неряшлив, любил кукурузный виски и всегда кому-то был должен. Из-за привычки постоянно просить в долг маленькие суммы его друзья, увидев его издали, переходили улицу, дабы избежать встречи с ним. Все, что он предпринимал в своей жизни до этого, заканчивалось неудачей и разочарованием. До этого, но отныне — нет. Хорошие новости и невероятная удача были буквально за углом. Еще немножко, и он должен был сиять, как восходящая звезда на небосклоне славы.

Человек, который не мог управлять собственной репутацией в своем родном городе, через три года должен был командовать самой грозной армией, которую когда-либо видел мир, через четыре — разгромить Ли, поставить войне конец и золотыми буквами написать свое имя в страницах истории, через восемь — стать хозяином Белого дома, а после этого совершить триумфальный тур по всему миру с великими и могучими правителями больших держав, окруженный славой и почетом, забросанный цветами и торжественными выступлениями в свою честь: человек, которого в Галене избегали знакомые.

Эта захватывающая история: в ней все странно, даже отношение матери к собственному сыну. Она никогда не стремилась заботиться о нем, отказывалась навещать его, когда он уже был президентом, а при рождении сына не соизволила хотя бы дать ему имя. Родные решили этот вопрос путем жеребьевки: когда ребенку было уже шесть недель, они написали на клочках бумаги свои любимые имена, перемешали их в чьей-то шляпе и вытащили первую попавшуюся. Его бабушка, миссис Симпсон, читала в это время Гомера и написала на своей бумажке «Hiram Ulysses (Хирам Одиссей)», которую и вытащили. И по воле случая в течение следующих семнадцати лет, это имя он и носил. Но парнишка оказался застенчив и несообразителен, и в поселке его остроумно прозвали «Useless Grant» — «Бесполезный Грант». Во время учебы в военной академии в Вест-Пойнте у него было уже другое имя: чиновник, определивший Гранта в академию, посчитал, что в его имени должна присутствовать девичья фамилия матери, и в итоге он поступил как Улисс Симпсон Грант — «U. S. Grant». Услышав его инициалы, кадеты расхохотались и, разбрасывая в воздух шляпы, крикнули: «Парни, с нами Дядя Сэм!» (Очеловеченный образ США.) С тех пор и до конца жизни друзья по академии называли его Сэм Грант. Сам он не был против этого: друзей у него было мало, и его абсолютно не волновало, как люди его называют или как он выглядит. Он мог не застегнуть рубашку, не чистить револьвер и туфли и опоздать на перекличку. А вместо того, чтобы изучать военные правила Наполеона и Фридриха Великого, большую часть времени рылся в новеллах, перечитывая «Айвенго» и «Последний из могикан».

После победы в войне жители Бостона собрали деньги, чтобы купить ему библиотеку, и создали комитет для установления списка книг, которые у него уже имелись. Но, к всеобщему удивлению, комитет объявил, что у Гранта нет ни единого военного трактата. Причиной этому было то, что генерал недолюбливал Вест-Пойнт и все, что было связано с армией. Будучи уже всемирно известным, во время осмотра немецких войск он сказал Бисмарку: «Меня не очень интересуют военные дела. Правда в том, что я больше фермер, чем солдат, но, несмотря на это, участвовал в двух войнах, хотя никогда не вступал в армию без отвращения и никогда не уходил оттуда без удовольствия».

Согласно Гранту, вечным его грехом была лень, в том числе и в учебе. Даже после окончания Вест-Пойнта он писал с грубейшими ошибками. Хотя в числах разбирался отлично, даже попробовал стать профессором математики и только из-за отсутствия вакансий был вынужден провести одиннадцать лет в рядах армии: надо было как-то зарабатывать на хлеб, и военная служба оказалось самым легким способом.

В 1853-м Гранта отправили на службу в Форт-Гумбольдт, Калифорния. В соседней деревушке был один чудаковатый житель по имени Райан: он содержал магазин и лесопилку, в будние дни мерил земельные участки, а по воскресеньям проводил церковные службы. В те времена виски стоил дешево, и в задней части магазина отец Райан постоянно ставил открытую бочку с висящей рядом жестяной кружкой. Так что при желании угощаться мог любой. И такое желание у Гранта возникало очень часто: одинокий солдат всего лишь хотел забыться от армейской жизни, которую так ненавидел. И в итоге забылся настолько, что был уволен со службы из-за пьянства. Не имея ни работы, ни единого гроша в кармане, Грант вернулся в Миссури и следующие четыре года разводил свиней и выращивал кукурузу на восьми десяти акрах земли, принадлежащих его тестю. Зимой он рубил древесину, тащил ее в Сент-Луис и продавал местным жителям. Но из года в год ситуация становилось все хуже и хуже, долги Гранта только умножались. В конце концов он был вынужден оставить ферму и отправился в Сент-Луис — искать работу. Сначала попробовал продавать недвижимость, но все увенчалось полным провалом. Затем в поисках работы прошли еще несколько недель, и тоже тщетно. И вскоре будущий генерал оказался в такой безнадежной ситуации, что попытался сдать в аренду рабов своей жены, чтобы получить хоть какие-то средства для оплаты долгов. И в этом кроется один из самых поразительных фактов относительно Гражданской войны: Ли считал рабство неправильным и задолго до начала конфликта освободил своих собственных негров, а жена Гранта держала рабов, даже когда ее муж во главе Потомакской армии пытался покончить с рабством.

К началу войны Грант был уже сыт по горло своей работой в магазине братьев и хотел вернуться в армию. Для выпускника Вест-Пойнта это не должно было составить труда, тем более что в армии были сотни тысяч неопытных новобранцев, которых надо было учить дисциплине. Но в его случае все шло не так: в Галене собрали отряд добровольцев, и Грант стал их обучать, поскольку был единственным, кто хоть что-то понимал в военном деле. Но, когда их с почестями и цветами проводили на войну, ему пришлось наблюдать за этим со стороны, поскольку добровольцы выбрали себе другого командира. Затем он написал письмо в военный департамент, в котором рассказывал о своем опыте и просил назначить его командиром полка. Ответа на это письмо так и не было: оно было найдено в документах департамента, когда Грант был уже президентом. В конце концов он получил должность адъютанта в конторе Спрингфилда, подразумевавшую работу клерка, которую могла бы выполнять даже пятнадцатилетняя девчонка. Целыми днями он работал, не снимая шляпу, и без остановки курил, переписывая приказы у старого сломанного стола. Но затем стали происходить невероятные события, которые поставили его на путь славы: двадцать первый полк Иллинойса, составленный из добровольцев, взбунтовался, превратившись в вооруженную банду. Они отказывались подчиняться приказам и выгнали своих офицеров, в том числе и старого полковника Гуда, пригрозив, что повесят его шкуру на дереве, если тот еще раз покажется в их лагере. Губернатор Иейтс был глубоко озабочен происшедшим. Конечно, он не рассматривал кандидатуру Гранта, но, поскольку тот был выпускником Вест-Пойнта, все-таки решил дать ему шанс. И светлым июньским днем 1861-го Грант оставил Спрингфилд, чтобы взять в свои руки командование полом, с которым никто не мог управиться.

Ручная палка и красный платок, завязанный у талии, были его единственными внешними отличительными чертами. У него не было ни лошади, ни военной формы и ни денег, на что-либо из перечисленного. На пропитанной потом шляпе были видны дырочки, а локти торчали из старой рубахи. Солдаты сразу же начали над ним подшучивать: один из них стал боксировать его сзади, а второй бросился к боксеру и толкнул его так сильно, что тот упал командиру на плечи. Но за несколько дней Грант решительным образом пресек такого рода выходки: если кто-то не подчинялся приказу, его привязывали к бревну и оставляли на целый день. Те, кто ругались, тут же получали в рот затычку. А опоздавшие на перекличку лишались еды на двадцать четыре часа. Бывший скупщик шкур из Галены быстренько укротил буйные нравы взбунтовавшихся солдат и повел их на войну вниз по Миссури.

Вскоре после этого Гранту снова улыбнулась невероятная удача. В то время военный департамент дюжинами раздавал звания бригадных генералов. Представлявший в Конгрессе северо-запад Иллинойса Элияху Б. Уошбэрн был полон политическими амбициями и всячески пытался показать жителям своего родного округа, что он работает не покладая рук. И в один прекрасный день он появился в военном департаменте, требуя, чтобы из его округа тоже был бригадный генерал. Все было справедливо, но кто был кандидатом? И тут все оказалось просто. Среди избирателей Уошбэрна был лишь один выпускник Вест-Пойнта. И спустя несколько дней в одной из местных газет Грант с удивлением прочел новость о присвоении ему звания бригадного генерала. Он был назначен на штаб-квартиру в Каир, Иллинойс, и сразу же начал действовать. Загрузив своих солдат на лодки, поплыл до Огайо, захватил Падуку, стратегически важную точку в Кентукки, и намеревался вторгнуться в Теннеси и атаковать Форт-Донельсон, который контролировал всю реку Камберленд.

Услышав об этом, все известные военные эксперты, в том числе и Халлек — командующий войсками округа, объявили Гранта глупцом, а его план — полным абсурдом и самоубийством. Но Грант все же совершил эту попытку и захватил форт с пятнадцатью тысячами пленных за один день. Во время этой атаки генерал конфедератов послал ему записку, попросив перемирия, чтобы обсудить условия капитуляции. На что Грант с сарказмом ответил: «Мое единственное условие — это безоговорочная и немедленная капитуляция. Предлагаю сразу же перейти к этому делу». Саймон Бэкнер, которому был адресован этот грубый ответ, знал Гранта еще с Вест-Пойнта и когда-то одолжил ему деньги для оплаты жилья, когда тот был выгнан из армии.

Учитывая старый долг, Бэкнер считал, что Грант мог бы быть чуть любезнее в своих высказываниях, но все же был вынужден простить его за это и сдаться. Всю ночь бывшие сослуживцы курили сигару, вспоминая старые добрые времена.

Захват Форт-Донэлсона имело далеко идущие последствия: оно сохранило для Запада Кентукки и позволило союзным войскам продвинуться вперед на двести миль без какого-либо сопротивления, вытеснить конфедератов из большей части Теннеси, перекрыть их снабжение и тем самым создать условия для завоевания Нэшвилла и Форт-Колумбуса — Гибралтара Миссисипи. К тому же это вызвало панику по всему Югу, и звон колоколов, и пламенные фейерверки от Мэна до Миссисипи. Победа была воистину великой и имела огромное значение даже в глазах европейцев, став поворотным пунктом в войне.

С тех пор Ю. С. Грант стал известен, как «Безусловный Завоеватель» Грант — «Unconditional Surrender», а слова «Предлагаю сразу же перейти к этому делу» стали боевым кличем Севера. Наконец-то появился тот великий лидер, которого так ждала нация. Конгресс сделал Гранта генерал-майором. Он был назначен командиром военного департамента западного Теннеси и скоро стал кумиром всей нации. Как-то в одной из газет написали, что Грант любит курить во время битвы. И тут же на него посыпались десять тысяч пачек сигар со всей страны. Но спустя всего три недели он по-настоящему плакал от несправедливости и унижений, начиненных одним из его завистливых и недобросовестных руководителей. Как уже было сказано, его непосредственным командиром на Западе был Халлек — самый настоящий осел. Адмирал Фут называл его «военным придурком», а Гидеон Уэллс, секретарь военно-морского флота, отлично знающий Халлека, описал его так: «Халлек ничего не придумывает, ничего не предлагает, ничего не предусматривает, ничего не планирует, ничего не решает, хорош ни в чем и не делает ничего, кроме как ругаться, курить и почесывать свои локти».

Но сам Халлек был о себе огромного мнения. Он был в Вест-Пойнте ассистирующим профессором, написал книги о военном деле, международном праве, горнодобывающей промышленности, был директором серебряного рудника, президентом железной дороги, успешным адвокатом, выучил французский и перевел книгу о Наполеоне. И считал сам себя знаменитым ученым Генри Уэджером Халлеком.

А кем был Грант? Спившимся и опозоренным капитаном армии — в общем, никем. И когда он пришел к Халлеку перед атакой Форт-Донэлсона, тот, естественно, был с ним не особо вежлив, презрительно и с оскорблениями отклонив весь его военный план. Но теперь Грант добился огромной победы, и вся нация была у его ног, пока Халлек продолжал чесать свои локти в Сент-Луисе в полном забвении. И такой расклад раздражал его очень сильно.

Скоро ситуация стала еще хуже. Ему показалось, что этот бывший скупщик шкур откровенно оскорбляет его: он телеграфировал Гранту каждый день, а Грант нагло игнорировал его приказы. На самом же деле все было по-другому: Грант посылал ему доклад за докладом, но после захвата Донэлсона в телеграфных линиях произошел сбой, и его телеграммы не могли дойти. Тем не менее Халлек об этом не знал и был в ярости. Чтобы и победа, и публичное признание достались одному Гранту? Что ж, он преподаст урок этому юному выскочке. С завидной регулярностью Халлек стал писать Макклеллану письма, осуждающие Гранта: Грант — то, Грант — се, напивается, ведет себя нахально, сидит без дела, игнорирует приказы, не компетентен… «Я устал и сыт по горло от его наглости и бесполезности». Самому, завидуя популярности Гранта, Макклеллан послал Халлеку самый абсурдный приказ в истории Гражданской войны: «Если этого требует служба, то не раздумывая арестуйте его и поставьте С. Ф. Смита на пост командующего».

Получив телеграмму, Халлек тут же отозвал военные части Гранта и, что поразительно, на самом деле посадил его под арест. После содеянного он уселся в своем кресле и уже с особым удовлетворением продолжил чесать свои локти. В итоге спустя год после начала войны единственный генерал, добывший для Севера хоть какую-то значимую победу, сидел под стражей публично опозоренным.

К счастью, позже Грант был восстановлен в должности, но сразу же после этого потерпел сокрушительное поражение у Силома. И если бы во время той битвы командующий конфедератов генерал Джонстон не был смертельно ранен, то наверняка вся армия Гранта была бы захвачена противником. В свое время битва при Силоме стала величайшей на континенте, и потери Гранта были просто ужасающими — тридцать тысяч убитых. Он действовал глупо, и его застали врасплох. Критика в этом случае была заслуженной, и она не заставила себя ждать: были даже несправедливые обвинения, что во время битвы Грант был пьян, и миллионы поверили в это. Волна общественного недовольства охватила всю страну, и люди стали требовать его отставки, но Линкольн не разделял эти настроения: «Я не могу пренебречь этим человеком, он умеет бороться». А когда ему сказали, что Грант пьет очень много виски, в ответ президент спросил: «Какой именно марки? Я хочу послать пару бочек такого же и другим моим генералам».

В январе Грант возглавил поход на Виксберг. Военная кампания против этой естественной крепости, возвышающейся на холме в двести футов над Миссисипи, обещала быть долгой и мучительной. Форт был отлично укреплен, и поставленные у реки пушки были не в состоянии нанести ему хоть какой-то вред. Для атаки Гранту было необходимо поставить свою армию как можно ближе. Сначала он вернулся обратно, к истокам реки, и попытался приблизиться к форту с востока, но этот план провалился. Затем вычистил заросшую реку и, загрузив солдат на лодки, попытался проплыть через болота, чтобы приблизиться с севера, и снова неудача. Потом выкопал огромный канал, чтобы сменить русло реки, но с этим тоже ничего не получилось. На носу была весна, дожди почти не прекращались, и река затопила всю долину. Солдаты Гранта таскались по многокилометровым болотам, заросшим лесам и затопленным берегам рекипо пояс в грязи. Они были вынужден есть и спать в этой же среде. И вскоре вспыхнули эпидемии малярии, оспы и кори. О санитарии и речи быть не могло: количество смертей было ужасающим. Повсюду стали говорить об окончательном провале виксбергской кампании: трагический поход, который был последствием преступной глупости. Так считали даже собственные генералы Гранта — Шерман, Макферсон, Логан и Уилсон, смирившись с тем, что все они кончат тут бесславно. Критика в прессе была особенно жестокой, и народ снова стал требовать немедленной отставки Гранта. Но, несмотря на всю эту оппозицию, Линкольн был непоколебим: «Едва ли у Гранта остался хоть один друг, кроме меня», — говорил он. И за свою веру президент был щедро вознагражден: 4 июля, в тот самый день, когда нерешительный Мид позволил Ли спастись у Геттисберга, Грант вступил в Виксберг. Причем сделал это сидя верхом на лошади, захваченной с плантаций Джефферсона Дэвиса. Это была величайшая победа, которую одержал американский генерал со времен Вашингтона.

После долгих месяцев отчаянных неудач ему все же удалось захватить Виксберг с сорока тысячами пленных, тем самым расколов Юг и подарив Северу весь Миссисипи. По всей стране новость была встречена с огромным энтузиазмом. Конгресс издал специальный указ, позволяющий Гранту стать генерал-лейтенантом: после Вашингтона еще никто не был удостоен такой чести. А Линкольн позвал Гранта в Белый дом и, выступив с короткой речью, назначил его командующим всех союзных армий.

Во время этого приема Грант был предупрежден, что должен выступить с речью согласия. И как только президент закончил, он вынул из кармана кусок помятой бумаги, на котором было всего три предложения, и начал читать. Но с первых же слов бумажка зашевелилась: генерал сильно покраснел, его колени стали дрожать и голос пропал. Окончательно запутавшись, он поправил свою позу, крепко взял бумагу обеими руками и, глубоко вздохнув, начал все заново… Для скупщика шкур из Галены было проще стоять лицом к лицу с многотысячной армией врага, чем выступить перед аудиторией из одиннадцати человек.

Желая представить прибытие Гранта в Вашингтон как социально значимое событие, миссис Линкольн распорядилась о праздничном ужине в честь генерала. Но в ответ приглашению Грант принес свои извинения, объяснив, что вынужден спешить на фронт.

«Мы не можем принять ваши извинения, — настоял президент, — это ужин без вас — все равно что „Гамлет“ без Гамлета».

«Ужин в мою честь будет означать миллионы потерянных долларов для страны за один день. Да и вообще хватит мне этих показательных хлопот», — ответил Грант.

Линкольн любил таких людей: людей, которые, как и он, презирали «блеск и фанфары», людей, которые могли взять на себя ответственность и действовать. У президента появилась большая надежда: он был уверен, что с Грантом во главе армии можно будет все исправить, но глубоко ошибался. За последующие четыре месяца страна снова погрузилась в бездну уныния и отчаяния, а главнокомандующий снова целыми ночами обеспокоенно расхаживал у себя в кабинете.

25

В мае 1864-го победоносный Грант перешел реку Рапидан со ста двадцатью двумя тысячами людей, планируя разгромить армию Ли и раз и навсегда поставить точку в войне. Враг встретил его в «Диких лесах» Северной Вирджинии. Имя полностью соответствовало местности: это были холмистые джунгли с заболоченными впадинами, густо покрытыми соснами и дубами, которые были заплетены зарослями так плотно, что сквозь них едва мог проскользнуть заяц. В этой запутанной тьме армию Гранта ждала жестокая и кровавая учесть: резня была страшной. Во время битв в лесах начался пожар, и сотни раненных стали жертвами пламени. Спустя два дня даже у бесстрашного Гранта сдали нервы и, вернувшись в свою палатку, он заплакал. Но все же, несмотря на результат, после каждой битвы он давал одну и ту же команду: «В атаку! В атаку!»

К концу шестого дня кровавой бойни Грант послал свою знаменитую телеграмму: «Я намерен воевать на этой же линии, даже если это будет длиться все лето». И это продлилось все лето, более того, всю осень, всю зиму и часть следующей весны.

У союзной армии было вдвое больше людей, чем у противника, а на Севере его ждал огромный резерв для пополнений, на которые он сполна мог рассчитывать, в то время как у Юга почти все резервы были на исходе. Как заметил Грант: «Повстанцы разграбили все — от колыбелей до могил». Именно поэтому он был уверен, что единственный и кратчайший путь закончить войну — это убить как можно больше людей Ли, пока тот не сдастся. Что, если за каждого солдата южан будет убито двое с Севера? Все равно Грант может возместить потери, а Ли — нет. Так что Север продолжал без остановки стрелять, взрывать и резать. И, как итог, потерял пятьдесят четыре тысячи девятьсот двадцать шесть человек за первые шесть недель. К слову, это было больше, чем вся армия Ли на тот момент. Только у Колд-Харбора за один час было убито семь тысяч союзных солдат: на тысячу больше общих потерь в битве при Геттисберге. И к чему же привели такие страшные потери? На этот вопрос в свое время лучше всех ответил сам Грант: «Ни к чему», — такова была его оценка. А Колд-Харбор стал самым страшным провалом в его военной карьере. Такого рода кровопролитие нельзя было выдержать ни физически, ни духовно: солдаты были морально сломлены. Рядовой состав был на грани мятежа, и часть офицеров готовилась примкнуть к ним. Один из командиров корпусов Гранта позже сказал: «Эти тридцать шесть дней были одной сплошной похоронной процессией вокруг меня».

Но, несмотря на разочарования, Линкольн понимал, что необходимо держаться и послал Гранту следующую телеграмму: «Держитесь с хваткой бешеной собаки, загрызите и задушите». После чего издал указ о призыве полумиллиона новобранцев со сроком службы от одного до трех лет. Новость потрясла всю страну: народ снова потерял всякую веру в лучшее. Один из секретарей президента написал в своем дневнике: «Все теперь стало мрачным, сомнительным и безнадежным». Конгресс одобрил резолюцию, которая звучала как плач из еврейской проповеди Ветхого Завета. В нем призывали граждан: «Исповедоваться и раскаяться в своих многочисленных грехах, молить Всевышнего о жалости и прощении, и, как Всемогущему Творцу, просить его — не истребить нас как нацию».

Теперь на Севере Линкольна проклинали так же яростно, как и на Юге. Его называли узурпатором, предателем, тираном, злодеем и монстром: «Кровавый мясник зовет войну на свой нож по самую рукоять и просит все больше жертв для своего убойного пера», — говорили люди. Некоторые из его непримиримых врагов и вовсе заявили, что он должен быть убит. И как то вечером, когда Линкольн скакал в свою летнюю резиденцию рядом с солдатской казармой, пуля, выпущенная несостоявшимся убийцей, попала в его шелковую шляпу. А спустя пару недель владелец отеля в Мидвилле, Пенсильвания, нашел следующую надпись, выцарапанную на окне одного из номеров: «Эйб Линкольн умрет 13 августа 1864-го с помощью яда». Надо заметить, что за день до этого номер занимал известный актер по имени Бут — Джон Уилкс Бут.

В июне того же года республиканцы выдвинули Линкольна на второй срок, хотя значительная часть из них считала, что партия совершает большую ошибку. Многие видные партийные деятели просили Линкольна отказаться, а некоторые открыто требовали этого от него. Они планировали провести новый съезд партии, признать деятельность Линкольна провальной, снять его кандидатуру и, соответственно, выдвинуть своего человека. Даже близкий друг президента Орвилл Браунинг в июле 1864-го написал в своем дневнике: «Величайшая нужда нации — это компетентный лидер во главе дел». В какой-то момент Линкольн и сам стал думать, что он в безнадежной ситуации, и оставил все мысли об избирании на второй срок. Он потерпел неудачу, его генералы потерпели неудачу, его военная политика потерпела неудачу. Люди потеряли веру в его правление. Президент стал бояться, что Союз может сам по себе развалиться. В тот период он часто повторял: «Даже небеса оделись в черное». В конце концов группа непримиримых радикалов созвала новый съезд партии и выдвинула генерала Джона Фримонта в качестве нового кандидата, расколов тем самым республиканскую партию. Ситуация стала безвыходной: нет никаких сомнений, что если бы Фримонт позже не отказался от борьбы, то генерал Макклеллан, кандидат от демократов, разгромил бы своих расколовшихся оппонентов, круто изменив историю нации. Ведь даже после отказа Фримонта Линкольн получил всего на двести тысяч голосов больше, чем Макклеллан.

Но, несмотря на то, что жесткие обвинения в его адрес только усиливались, президент продолжал делать свое дело, оставаясь безразличным ко всем: «Я хочу руководить этой администрацией так, чтобы при сложении полномочий, даже если у меня не останется ни одного друга на земле, был хоть один — глубоко внутри меня… Я не обязан победить, но обязан быть справедливым. Не обязан преуспеть, но обязан жить согласно свету, который есть во мне».

Уставший и обеспокоенный, он часто бросался на диван, брал маленькую Библию и обращался к Иову: «Препояшь ныне чресла твои, как муж: Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне…».

К лету 1864-го Линкольн был уже другим человеком: изменившись и телом, и духом, он не был уже тем гигантом, пришедшим из прерий Иллинойса пару лет назад. Из года в год его смех становился все менее частым, морщины на лице все углублялись, плечи опустились, щеки впали, началось хроническое несварение желудка, ноги всегда были холодными, пропал сон, и появилось постоянное чувство тревоги. «Я чувствую, что больше счастлив не буду», — так он описал свое состояние в разговоре с близкими.

Увидев маску Линкольна, снятую с него при жизни весной 1865-го, знаменитый скульптор Огастес Сент-Годенс подумал, что она сделана после его гибели, и даже настоял на этом, поскольку явные признаки смерти уже тогда были видны на его лице.

Художник по имени Карпентер, написавший картину сцены «Прокламации освобождения», прожил в Белом доме несколько месяцев, которые описал в своем дневнике:

«В первую неделю битвы в „Диких лесах“ президент едва ли сомкнул глаз. Однажды я встретил его, пройдя по главному залу личных апартаментов: одетый в длинный халат, он расхаживал по комнате, руки на спине, с огромными темными мешками под глазами и наклоненной вперед головой — яркая картина печали, тревоги и беспокойства… Несколько дней я не мог без слез смотреть на его измученное лицо».

Посетители часто находили его развалившимся в своем кресле настолько обессиленным, что он даже не смотрел на них и не отвечал с первого раза. «Мне кажется, — говорил Линкольн, — что каждый из того множества, что приходит повидаться со мной, пускает в меня свои пальцы, отрывает для себя кусок моей жизни и берет с собой». Позже, во время встречи с миссис Стоу, автором «Хижины дяди Тома», президент заметил, что до спокойной жизни точно не доживет и добавил: «Эта война меня убивает…»

Обеспокоенные резкими изменениями его внешности, друзья посоветовали президенту взять отпуск, но он возразил: «За две — три недели мне не станет лучше. Я не могу оторваться от своих мыслей и не знаю, как отдыхать. То, что делает меня уставшим, лежит во мне, и это нельзя изменить».

«Плач вдов и сирот всегда в ушах президента», — говорили его помощники. Матери, жены и возлюбленные каждый день появлялись у него, в слезах, умоляя помиловать кого-то из приговоренных к расстрелу. И не важно, насколько он был уставшим или занятым, все равно выслушивал историю каждого и, как правило, удовлетворял их прошения, поскольку не мог безразлично смотреть на женские страдания, особенно, если у них в руках были дети.

«Когда я уйду, то, надеюсь, можно будет сказать, что я вырвал колючки и посадил цветы всюду, где считал, что они вырастут», — повторял президент.

Генералы стали жаловаться, и Стэнтон бесился: «Милосердие Линкольна разрушает дисциплину в армии, он должен держаться подальше». Все дело было в том, что, во-первых, президент ненавидел жестокие методы бригадных генералов и армейскую дисциплину, а во-вторых — любил добровольцев, от которых в основном и зависела его победа в войне. Пришедшие из глухих лесов и ферм, они были такими же, как он. И когда кого-то из них приговаривали к расстрелу за трусость, он мог помиловать его со словами: «Я никогда не был уверен, что, сам оказавшись на поле боя, не бросил бы ружье и не сбежал». А когда кто-то, скучая по дому, оставлял службу, говорил: «Что ж, не думаю, что расстрел сделает его лучше». Для уставшего и измотанного парня с ферм из Вермонта, которого застали уснувшим на посту, он тоже находил слова: «Я бы и сам так поступил». Полный список его помилований займет огромное количество страниц. В разговоре с генералом Мидом относительно казней он подчеркнул: «Я против расстрела солдат, которым нет восемнадцати». А во всех союзных армиях вместе взятых численность солдат, не достигших этого возраста, превышала миллион. Более того, двумстам тысячам из них не было и семнадцати, а ста тысячам — шестнадцати. Но даже в самые серьезные послания время от времени президент вставлял кусочек юмора. К примеру, письмо полковнику Муллигану: «Если вы еще не расстреляли Д. Барни, то уже не надо».

5 апреля 1864-го Линкольн получил письмо от одной несчастной девушки из округа Вашингтон, Пенсильвания, в котором говорилось:

«После долгих страданий и опасений я, наконец, решилась известить вас о моих трудностях, — (дело было в том, что ее жених был в армии уже несколько лет, и как-то раз его отпустили домой для голосования на выборах, и, как она сама заметила), — мы очень глупо предались свободе супружеских отношений, и теперь эта свобода грозит обернутся для нас внебрачной связью, если вы не сжалитесь над нами и не дадите ему отпуск, дабы узаконить прошлые события … Я молю Бога и надеюсь, что вы не оставите меня одну с моим позором и тревогой».

Прочитав письмо, Линкольн был глубоко тронут. Некоторое время его взгляд был прикован к окну и, наверняка, в глазах были слезы… Окунув ручку в чернильницу, он написал Стэнтону краткое письмо по этому делу: «Отправь его к ней, во что бы то ни стало».

Особенно Линкольна задевали горе и страдание матерей. 21 ноября 1864-го он написал свое самое знаменитое и красивое письмо, копия которого висит на стене оксфордского университета: «Как пример безупречной и изысканной дикции, которая не была превзойдена».

Написанное как проза, оно на самом деле стало бессознательной, но великой поэзией:

«Правительственная Резиденция,

Вашингтон, 21, Ноября, 1864.

К Миссис Биксби, Бостон, Массачусетс.

Дорогая Мадам:

Из документов военного департамента мне показали

Доклад генерал-адъютанта Массачусетса

О том, что Вы являетесь матерью пятерых сыновей,

Которые славно пали на поле битвы. Я чувствую

Как слабы и бесполезны будут любые мои слова,

Призванные рассеять Ваше горе,

От такой огромной потери. Но я не могу воздержаться

И не выразить утешение, которое может быть принято

Как благодарность от Республики, защищая которую они погибли.

Я молюсь, чтобы наш Небесный Отец мог смягчить

Страдание от Вашей утраты и оставить Вам только

Нежные воспоминания от любимых и потерянных.

Великое чувство гордости должно быть Вашим за то,

Что Вы положили такую драгоценную жертву на алтарь свободы.

Абсолютно искренне и с почтением, Ваш А. Линкольн».

Однажды Ной Брукс отдал Линкольну том стихов Оливера Уэндела Холмса. Открыв его, он сразу же начал читать вслух поэму «Лексингтон», но, когда он дошел до стихов со следующим началом

«Да будет зеленой трава там, где лежат мученицы!

Ушедшие на покой без покрова и гробницы…»

его голос задрожал. Глубоко вздохнув, он отдал книгу обратно Бруксу и прошептал: «Читай сам, я не могу». Спустя месяц президент читал друзьям в Белом доме всю поэму наизусть, не пропустив ни слова.

Страшное лето 1864-го подходило уже к концу, и к осени пришли хорошие вести: Шерман взял Атланту и направлялся в Джорджию. После драматичного морского сражения адмирал Фаррагут захватил Мобильский залив, тем самым усилив блокаду Мексиканского залива. Шеридан одержал блестящие и выдающиеся победы в долине Шенандоа. Ли уже боялся выйти на открытую местность, и Грант готовился к осаде Питерсберга и Ричмонда… Конец Конфедерации был близок.

Теперь генералы Линкольна побеждали, его политика была оправдана, и весь Север был воодушевлен. Так что в ноябре он был избран на второй срок. Но вместо того, чтобы считать это своим личным триумфом, он лаконично заметил: «Видимо, люди подумали, что не мудрено менять коней на переправе».

Даже после долгих четырех лет войны Линкольн не испытывал ни малейшей ненависти к южанам и часто повторял: «Не суди, да не судим будешь. Они такие, какими были бы мы на их месте». И в феврале 1865-го, когда конфедераты были уже полностью разгромлены, а до капитуляции Ли оставалось всего два месяца, Линкольн предложил, чтобы федеральное правительство заплатило южным штатам четыреста миллионов долларов в качестве компенсации за их рабов. Но, естественно, члены его кабинета были, мягко говоря, не благосклонны к такой идее, и он был вынужден снять вопрос.

Спустя месяц после выборов Линкольн выступил с речью по поводу своей второй инаугурации, про которую позднее Ирл Кьюрзон, ректор Оксфордского университета, сказал: «Чистейшее золото ораторского искусства, более того, почти божественно».

…Шагнув вперед, он поцеловал Библию, открытую с пятой части Исаии, и начал свое выступление, которое звучало как речь героя великой драмы. Карл Шурц писал: «Это было как священная поэма. Ни один правитель еще не говорил такие слова своему народу. В Америке до этого не было президента, который мог бы в глубине своего сердца найти эти слова».

Последняя часть этого выступления, по оценке вашего автора, является самой величественной и красивой речью произнесенной устами простого смертного.

«…Мы надеемся и пылко молимся, чтобы тяжелое наказание войны вскоре прошло. Однако если Богу угодно, чтобы она продолжалась, пока богатство, накопленное невольниками за двести пятьдесят лет неоплаченного труда, не исчезнет и пока каждая капля крови, выбитая кнутом, не будет отплачена другой каплей, вырубленной мечом, — как было сказано три тысячи лет назад, — то это должно еще раз свидетельствовать, что „наказания Господни праведны и справедливы“.

Без злости к кому-либо и милосердием ко всем, с непоколебимой верой в добро, как Господь учит нас видеть его, приложим же все усилия, чтобы закончить начатую работу, перевязать раны нации, позаботимся о тех, на кого легло бремя битвы, об их вдовах и сиротах, сделаем все возможное, чтобы получить и сохранить справедливый и продолжительный мир как среди нас, так и со всеми другими странами».

Спустя два месяца эту самую речь прочли в Спрингфилде, на церемонии похорон Линкольна.

26

К концу марта 1865-го в Ричмонде произошло нечто странное: миссис Джефферсон Дэвис — жена президента Конфедерации — сдала все свои вещи на продажу в салон химчистки, взяла самое необходимое и, расположившись в вагоне с упряжкой, направилась подальше на юг…

Все дело было в том, что Грант осаждал столицу Конфедерации уже целых девять месяцев. Войска Ли были измотаны и голодны. Финансовое состояние южан также было плачевным, и солдаты редко что-то получали, а если и получали, то бумажными купюрами Конфедерации, которые почти ничего не стоили: чашка кофе стоила три доллара, горстка древесины — пять, а за бочку муки требовали целую тысячу. Попытка разделения оказалась проигрышной так же, как и рабство. Ли понимал это, все его солдаты тоже: около ста тысяч из них уже дезертировали. Целые соединения бастовали и уходили в полном составе, а те, кто оставались, полагались исключительно на веру во Всевышнего, для утешения и надежды. Молитвенные встречи проводились едва ли не у каждой палатки: люди кричали, плакали, видели галлюцинации и целыми полками преклоняли колени перед каждой битвой. Но, несмотря на всю эту набожность, Ричмонд катился в пропасть.

В воскресенье 2 апреля армия Ли подожгла все склады табака и хлопка в городе, взорвала арсенал, разбила недостроенные корабли на пристанях и той же ночью, пока языки пламени возвышались в темноте, оставила Ричмонд. Но едва они успели выйти из города, как Грант уже был у них на хвосте. Он атаковал их сзади, а кавалерия Шеридана перекрыла путь вперед, разрушив все железнодорожные линии и захватив вагоны с продовольствием.

«Если все это протолкнуть как надо, то Ли точно сдастся», — телеграфировал Шеридан в главный штаб

«Так дайте этому протолкнутся», — последовал ответ Линкольна.

Все так и случилось: после восьми миль отступательных боев Ли был окружен со всех сторон и, оказавшись в ловушке, понял, что дальнейшее кровопролитие не имеет смысла. Тем временем Грант, ослепший от дикой головной боли, отстал от армии и субботним вечером остановился в одном из фермерских поместий поблизости. Вот что он пишет об этом в своих воспоминаниях:

«Я провел всю ночь, накладывая горчичные пластыри на запястья и шею, и положил ноги в горячую воду с горчицей, надеясь выздороветь к утру».

И к утру он моментально выздоровел, но причиной этому была отнюдь не горчица, а всадник, прискакавший с письмом от Ли, в котором тот выражал готовность сдастся. Продолжает Грант:

«Когда офицер пришел ко мне, я все еще мучился от головной боли, но как только увидел содержимое письма, все тут же прошло».

Два генерала встретились в пустой комнате заброшенного здания, чтобы оговорить условия. И, как обычно, Грант был одет нелепо: грязная обувь и простая солдатская униформа без сабли. Только три серебряные звезды на плечах выдавали статус своего хозяина.

Представьте себе, в каком контрасте он был с аристократом Ли: в вышитых перчатках и с саблей, украшенной драгоценными камнями, он выглядел как королевский войн со стальной гравюры, в то время как Грант больше походил на фермера из Миссури, приехавшего продавать пару шкур и свиней. Сперва он даже постыдился и попросил прощения у Ли за свой неподобающий вид.

Двадцать лет назад оба генерала были офицерами регулярной армии, когда Соединенные Штаты вели войну против Мексики. И теперь впали в воспоминания про давным-давно минувшие дни: вспоминали зиму, которую армия провела на границе с Мексикой, игры в покер, длившиеся всю ночь, и любительскую постановку «Отелло», в котором Грант играл роль очаровательной Дездемоны: «Наш разговор был таким приятным, что я почти забыл о цели нашей встречи», — писал Грант. В конце концов Ли перешел к условиям капитуляции, но, коротко ответив ему, Грант заново предался воспоминаниям двадцатилетней давности о Корпусе Кристи и зиме 1845-го, когда на прериях выли волки, волны танцевали под солнечными лучами, а дикие лошади стоили всего три доллара. Грант мог продолжить в этом духе всю ночь, если бы Ли повторно не перебил его, напомнив, что пришел сдаваться.

Попросив перо и бумагу, Грант быстренько нацарапал все условия, в которых не было никаких унизительных церемоний капитуляции из тех, что потребовал Вашингтон от британцев в 1781-м у Йорктауна, когда обезоруженный враг беспомощно маршировал вдоль длинных линий ликующих победителей. Не было и никакой мести, несмотря на то, что в течение всех четырех лет радикалы Севера требовали повесить Ли и других офицеров из Вест-Пойнта, обвиняя их в государственной измене.

Условия Гранта и по нынешним меркам являются чересчур безобидными: офицерам южан позволялось продолжить службу, солдаты же должны были быть освобождены и отправлены по домам. А каждый из них, кто владел лошадью или мулом, мог взобраться в седло и скакать обратно на свою ферму или хлопковую плантацию и снова заняться земледелием.

Почему эти условия были настолько великодушными? Потому что их диктовал лично Авраам Линкольн.

Война, унесшая жизни полмиллиона людей, завершилась в Вирджинии, в крошечной деревушке под названием Апоматокский Суд. Капитуляция прошла в тихий весенний вечер, когда запах сирени наполнял воздух. А в этот самый вечер Авраам Линкольн плыл в Вашингтон на корабле «Ривер Куин», где в течение нескольких часов читал друзьям Шекспира. И в конце концов дошел до следующей части «Макбет»:

Эти строки оставили на него глубокое впечатление. Прочитав их, Линкольн остановился и с застывшими глазами повернулся к окну корабля, затем прочел их вслух еще раз… Спустя пять дней его самого уже не было в живых.

27

Теперь мы должны вернуться чуточку назад, поскольку я хочу рассказать вам об одном шокирующем инциденте, происшедшем незадолго до падения Ричмонда, — об инциденте, создающем ясные представления о семейном несчастии Линкольна, которое он молча терпел на протяжении четверти века.

Все происходило в штабе Гранта: генерал пригласил мистера и миссис Линкольн провести неделю вблизи фронта. И они с радостью приехали, поскольку президент был уже измучен толпой безработных, которые после второй инаугурации снова стали его преследовать. И вдобавок к этому у него не было отпуска с тех пор, как он оказался в Белом доме.

Поднявшись на борт «Ривер Куин», Линкольны поплыли вдоль Потомака, по мелководью Чесапикского залива, прошли Пойнт-Комфорт и вверх по реке Джеймс вышли в Сити-Пойнт. Тут, на скалистом берегу, возвышающемся на двести футов над водой, и поселился бывший скупщик шкур из Галены, строгая ножом и выкуривая сигары.

Спустя несколько дней к ним присоединилась группа видных деятелей из Вашингтона, включая французского посла М. Жофруа. Гости были полны желания посмотреть на линию фронта Потомакской армии, протянувшуюся на двенадцать миль. И следующим же утром была организована экскурсия: мужчины ехали верхом, а миссис Линкольн и миссис Грант следовали за ними в открытой карете. Генерал Адам Бадо, адъютант и секретарь Гранта и по совместительству его ближайший друг, был назначен сопровождающим дам во время экскурсий. Он сидел напротив пассажирок спиной к лошадям и невольно стал очевидцем тех событий, о которых рассказал в своей книге «Мирный Грант»:

«Во время беседы я рискнул заметить, что жены всех офицеров были отведены назад с линии фронта, что является знаком о начале активной фазы операций. И добавил, что ни одной леди не позволено остаться, кроме миссис Гриффин — жены генерала Чарльза Гриффина, которая получила специальное разрешение от президента. И тут миссис Линкольн словно взорвалась: „Что вы имеете в виду, сэр? Хотите сказать, что она встретилась с президентом лично? Знаете ли вы, что я никогда не позволяю президенту одному встречаться с дамами?“.

Она безумно ревновала убогого и безобразного Авраама Линкольна. Чтобы успокоить ее, я попробовал извиниться за мое высказывание, но миссис Линкольн уже вся кипела от злости и бросила мне в ответ: „У вас очень двусмысленная улыбка, сэр, сейчас же высадите меня из кареты, я должна спросить президента, виделся ли он с ней лично“.

После графини Эстерхази миссис Гриффин была наверняка самой знаменитой и элегантной женщиной Вашингтона, а также личной знакомой миссис Грант, которая всячески пыталась успокоить взволнованную первую леди, но все было тщетно. Миссис Линкольн повторно попросила меня приказать кучеру остановиться, и, когда я стал колебаться, она сама протянула руки и раньше меня достала до него. К счастью, миссис Грант все же смогла убедить ее подождать, пока не высадимся…

Ночью в палатке миссис Грант завела разговор о происшедшем, сказав, что инцидент был настолько неловким, что никто из нас не мог такого даже представить: и хотя я не сказал ни слова, она все же рассказала генералу о случившемся. На следующий день, выполняя свои обязанности, я осознал, что худшее еще ждет нас впереди. Утром та же компания должна была посетить армию на северном берегу реки Джеймс под командованием генерала Орда. Все было почти так же, как и в предыдущий день: мы перешли реку на пароходе, после чего мужчины опять сели на лошадей, а миссис Линкольн и миссис Грант продолжили путь в карете скорой помощи. Меня снова назначили сопровождающим, но, учитывая мой предыдущий опыт, мне не хотелось быть единственным офицером в карете, и я попросил предоставить мне компаньона. И полковнику Хорасу Портеру приказали присоединиться к нам. Миссис Орд сопровождала своего мужа, поскольку как жена командира армии она не попадала под приказ вернуться назад. Уверен, до этого дня она сама хотела уехать в Вашингтон или куда-нибудь еще подальше от армии. Но ради этого события осталась и, поскольку карета была заполнена, ей пришлось ехать верхом, впереди миссис Линкольн, да и к тому же рядом с президентом. И как только первая леди узнала об этом, ее гнев перешел все границы: „Что эта женщина хочет сказать, скача рядом с президентом, впереди меня? Она что, выражает желание быть рядом с ним?“

Первая леди была в бешенстве, и с каждой минутой ее слова и действия становились все безумнее. Миссис Грант снова попыталась ее успокоить, но тут миссис Линкольн вылила свою злость и на нее. Все, что я и Портер могли делать, это не допускать, чтобы слова перешли в действия: мы боялись, что она может выпрыгнуть из кареты и наброситься на всадников.

Внезапно она обратилась к миссис Грант: „Вы и сами были бы не против оказаться в Белом доме, не так ли?“ Сохранив самообладание и достоинство, миссис Грант спокойно ответила, что она довольна своим нынешним положением. Ответ оказался намного достойнее, чем ожидала миссис Линкольн, но все же продолжила: „Ой! Вы бы с удовольствием захватили его, если бы могли. Как это мило“. Затем она перешла к миссис Орд, и миссис Грант стала защищать свою подругу от надвигающейся большой беды. Едва ситуация несколько успокоилась, как во время одной из остановок майор Сьюард, племянник госсекретаря и некий офицер из штаба генерала Орда, проходя мимо попытались сказать что-то смешное: „У президента очень галантная лошадь, миссис Линкольн, она обязательно хочет скакать рядом с миссис Орд“. Неудачная шутка, конечно же, добавила масла в огонь. „Что вы хотите сказать, сэр?“ — крикнула она в ответ. Осознав, что он совершил огромную ошибку, Сьюард в спешке сильно ткнул лошадь и ускакал вперед, подальше от неприятностей.

Наконец группа доехала до места назначения, и миссис Орд подошла к карете. Увидев ее, первая леди высказала все, что думала о ней по поводу езды рядом с президентом и даже оскорбила ее непристойными выражениями в присутствии толпы офицеров. Беспомощная женщина расплакалась, но первая леди отказывалась утихомириться и продолжала беситься до тех пор, пока сама не устала. Миссис Грант пыталась всячески защитить подругу, но все оказалось бесполезно: присутствующие были в шоке от случившегося.

Как только все закончилось, мы вернулись в Сити-Пойнт, и этим же вечером президентская чета посетила генерала и миссис Грант во время ужина на пароходе, на котором присутствовали и офицеры штаба. В течение всего ужина на наших глазах миссис Линкольн всячески бранила генерала Орда и требовала отправить его в отставку: она считала, что тот не достоин своего поста, поскольку ни слова не сказал своей жене. Сидевший рядом Грант мужественно защищал своего офицера, и, конечно же, Орда не уволили.

Такие сцены были регулярными во время всего визита: по поводу миссис Гриффин и миссис Орд первая леди постоянно совершала нападки на своего мужа в присутствии всех офицеров. Я еще никогда так не мучился из-за унижений постороннего, не близкого мне человека: было больно наблюдать, как глава Штатов, на которого свалились все беды национального кризиса, становится объектом публичных оскорблений. И он терпел все, словно Христос: полон страданий и грусти, но с достоинством и хладнокровием. По старой привычке, Линкольн называл жену „мать“. Глазами и интонацией всячески пытался повлиять на нее, объяснить и смягчить оскорбительное отношение к другим до тех пор, когда она словно дикий зверь, опять направляла свой гнев против мужа. И тогда Линкольн просто уходил, скрывая полные грусти глаза, чтобы мы не видели его страдания.

Генерал Шерман тоже был очевидцем тех событий и спустя много лет, упомянул о них в своих мемуарах. А капитан Барнс стал не только очевидцем, но и жертвой: он сопровождал миссис Орд во время той злополучной поездки, а после отказался говорить, что она вела себя неподобающе. Этого первая леди никогда ему не простила. Спустя пару дней Барнс зашел к президенту по одному важному вопросу, а он в это время был с женой и несколькими приближенными. Увидев молодого офицера, первая леди на глазах у всех присутствующих обозвала его непечатными оскорбительными словами. В первый момент Линкольн замер, и только потом придя в себя, взял капитана за руку и отвел в свой кабинет, чтобы, как сам заметил, показать кое-какие бумаги и карты. Согласно Барнсу, Линкольн не сказал ни слова о происшедшем. Он не мог упрекнуть свою жену, но его взгляд выражал огромное сожаление о случившемся, и в знак почтения он деликатно похлопал молодого капитана по спине.

Вскоре после упомянутого скандала Сити-Пойнт посетила жена Стэнтона, и я осмелился задать ей вопрос о первой леди: „Я не общаюсь с миссис Линкольн“, — последовал ее ответ. Но мне показалось, что я ослышался: жена секретаря по военным делам должна посещать жену президента, и я повторил свой вопрос. „Поймите меня, сэр, — ответила она, — я не бываю в Белом доме и не посещаю миссис Линкольн“. Честно говоря, я не был близко знаком с миссис Стэнтон, и ее высказывание показалось мне странным. И только спустя некоторое время я понял, в чем причина.

Первая леди продолжала войну против миссис Грант, которая всячески старалась успокоить ее. Но такие попытки все больше злили миссис Линкольн. Однажды она упрекнула миссис Грант за то, что та села в ее присутствии: „Как вы осмелились сесть без моего приглашения?“».

Элизабет Кикли, сопровождавшая жену президента во время визита в штаб Гранта, рассказывает об ужине, который «миссис президент» устроила на борту «Ривер Куин».

«В числе гостей был молодой офицер из санитарной комиссии. Он сидел рядом с миссис Линкольн и во время ужина шутливо заметил: „Миссис Линкольн, вы должны были видеть президента в день, когда он триумфально вошел в Ричмонд. Все взгляды были прикованы к нему: дамы посылали ему воздушные поцелуи и приветствовали, взмахивая платками. В окружении юных красавиц он словно герой“.

В следующую секунду молодой офицер замер со смущенным видом: миссис Линкольн повернулась к нему с горящими глазами, заявив, что его любезность для нее просто оскорбительна. Такие сцены были уже обычными. Но не думаю, что капитан, испытавший на себе неприязнь миссис Линкольн, когда-нибудь забудет этот памятный вечер.

Я никогда в жизни не видела таких странных женщин. Обыщите весь мир, и вы не сможете найти такую, как она».

В своей книге «Мэри Тодд Линкольн» Оноре Уиллси Моро пишет: «Спросите первого встречного американца „Какой была жена Линкольна?“, и в девяносто девяти случаях из ста вам скажут, что она была чудовищем, проклятием своего мужа, вульгарной дурой и сумасшедшей». И в самом деле великой трагедией Линкольна было не его убийство, а — женитьба. Когда Бут выстрелил в него, он так и не узнал, что это было, но за двадцать три года ежедневно испытывал на себе то, что Херндон называл «горьким плодом несчастного брака».

«Сквозь бури ненависти и кипящих раздоров, сквозь муки и страдания, как на кресте, иссоп семейного несчастья прилипла к устам Линкольна, и он тоже говорил: „О, Отец, прости их ибо они не ведают, что творят“», — писал генерал Бадо.

Одним из ближайших друзей Линкольна во время его президентства был Орвилл Браунинг — сенатор из Иллинойса. Они знали друг друга почти четверть века, и Браунинг был частым гостем на ужинах в Белом доме, а иногда там и ночевал. Он тщательно вел дневник, и можно только удивляться, узнав, что там написано о миссис Линкольн: у писателей и историков нет права ознакомится с этой рукописью без официального согласия не разглашать ничего, что может дискредитировать первую леди. Недавно он был продан для печати, с условием удалить из печатного образца все шокирующие заметки о ней.

Во время общественных приемов в Белом доме всегда было принято, что президента сопровождает не его жена, а кто-то из присутствующих дам. Но принято или не принято, традиция или не традиция — такое для миссис Линкольн было не допустимо. Чтобы другая была впереди нее? Да еще под руку с президентом? Никогда! Так что Мэри делала все по-своему, и высшее общество Вашингтона было в недоумении. Но она не просто запрещала президенту пройтись с другой женщиной, но еще и ревниво пялилась на него и жестоко осуждала за один только разговор. Прежде чем выйти на прием, Линкольн должен был пойти к жене и спросить с кем из приглашенных дам ему можно говорить, а та, в свою очередь, перечисляла одну за другой, говоря, что первая ей не нравится, вторую ненавидит и далее в том же духе.

«Но, мать, — возражал Линкольн, — я должен говорить с кем-то. Не могу же стоять в стороне, не говоря ни слова, как затерянный. Если ты не скажешь мне, с кем я могу говорить, скажи хоть, пожалуйста, с кем не могу».

Сама же первая леди имела абсолютную свободу действий. И, представьте себе, как-то раз она даже пригрозила броситься на пол в присутствии гостей, если Линкольн не повесит некого офицера. В другой же раз ворвалась к нему в кабинет во время важного интервью, пробормотав непонятно что. Не сказав ни слова, Линкольн встал с места, схватил ее, вывел из кабинета, усадил в коридоре, запер за собой дверь и вернулся к своим делам, как будто ничего и не было.

Мэри еще и недолюбливала членов правительства, и когда вызванный ею ясновидец назвал их врагами президента, она ничуть не удивилась. Особенно ненавистным для нее был Сьюард: она считала его лицемером и подхалимом, постоянно утверждала, что ему нельзя доверять, и настойчиво требовала от мужа держатся от него подальше. По словам миссис Кикли, к Чейзу первая леди тоже была настроена враждебно, и причиной этому стала его дочь Кейт. Она была одной из самых красивых и очаровательных женщин вашингтонской аристократии и к тому же вышла замуж за богатейшего бизнесмена столицы. И, словно назло миссис Линкольн, Кейт посещала все приемы в Белом доме, собирала вокруг себя всех мужчин, а в конце показательно удалялась. Вот что пишет об этом Кикли: «Будучи завистливой к популярности других, миссис Линкольн не желала, чтобы дочь Чейза добилась высокого социального положения благодаря политическому влиянию своего отца». Наверняка именно поэтому она яростно требовала от Линкольна вышвырнуть Чейза вон из правительства.

Что же касается Стэнтона, то его первая леди постоянно высмеивала, и, когда тот осуждал ее за это, в ответ упрекам она отправляла ему книги и газетные вырезки, в которых Стэнтона описывали как раздражительную и неприятную личность.

К счастью, на все политические требования супруги Линкольн просто говорил: «Мать, ты не права и все равно не перестаешь уговаривать меня. Твои обвинения настолько яростны, что если я послушаю тебя, то вскоре останусь без кабинета». Среди таких «обвинений» были также имена Эндрю Джонсона, Макклеллана и Гранта, которых Мэри, естественно, тоже презирала. Она называла Гранта «упрямым ослом и мясником», утверждая, что может управлять армией лучше него. Как-то даже клялась оставить страну, если Грант станет президентом, и не возвращаться, пока тот будет в Белом доме. «Что ж, мать, — отвечал Линкольн, — уверен, если мы доверим тебе командование армией, то ты управишься лучше всех генералов».

После капитуляции Ли мистер и миссис Грант приехали в Вашингтон. Город сиял в огнях: толпы людей пели и танцевали на улицах, устраивая веселья вокруг костров. И первая леди послала генералу приглашение проехаться с президентской четой по городу и, как сама выразилась, «посмотреть на празднества». Но в этом приглашении не упоминалась миссис Грант.

Спустя пару дней она устроила театральный вечер и на этот раз пригласила мистера и миссис Грант, а также мистера и миссис Стэнтон наблюдать за представлением из президентской ложи. Получив письмо, жена Стэнтона тут же поспешила к жене Гранта уточнить, собирается ли та пойти: «Если ты не примешь приглашение, я тоже откажусь. Не хочу сидеть в одной ложе с миссис Линкольн, если тебя там не будет». Но миссис Грант боялась посетить мероприятие: она была уверена, что как только генерал войдет в ложу, аудитория стоя встретит «Героя Апоматокса» бурными аплодисментами. И нельзя даже представить, что тогда может сделать первая леди: наверняка последует очередная неподобающая сцена. Так что жена Гранта отвергла приглашение, и миссис Стэнтон последовала ее примеру. И скорее всего этим отказом они спасли жизни своих супругов, ведь именно в тот вечер Бут пробрался в президентскую ложу и застрелил Линкольна. А будь там Стэнтон и Грант, он наверняка попытался бы убить и их.

28

В 1863-м группа крупных рабовладельцев из Вирджинии профинансировала создание тайной организации, целью которой было убийство Авраама Линкольна. А в декабре 1864-го в одной из газет Алабамы появилось объявление, которое призывало собирать публичные пожертвования для той же цели. Некоторые газеты и вовсе предлагали денежное вознаграждение за его убийство. Но в конечном итоге человек, убивший президента, не был связан с вышеупомянутыми процессами и не имел ни патриотических, ни коммерческих мотивов: Джон Уилкс Бут сделал это исключительно ради славы. Но каким же человеком Бут был в жизни? Он был актером, награжденным от природы невероятным количеством обаяния и привлекательности. Даже личные секретари Линкольна описывают его «красивым словно Эндимион на Латмосе, любимцем своего маленького мира». В своей биографической книге о Буте Френсис Уилсон писал: «Он был одним из самых успешных любовников в мире. Женщины инстинктивно останавливались и поворачивались, чтобы любоваться им, когда он проходил мимо». И к двадцати трем годам Бут уже успел завоевать статус кумира женщин. И, конечно же, самой знаменитой его ролью был Ромео. Всюду, где он выступал, влюбленные девицы забрасывали его романтическими записками. А когда приехал с гастролями в Бостон, огромная толпа женщин заполнила улицу перед Тремонт-Хаус, желая уловить хоть один взгляд своего героя.

У Бута были поклонницы и среди знаменитостей: однажды ночью в номере отеля актриса Генриетта Ирвинг ударила Бута ножом на почве ревности и попыталась совершить самоубийство. А на следующее утро после того, как Бут застрелил Линкольна, другая из его любовниц — Элла Тернер, приближенная вашингтонской богемы, была так огорчена, узнав о случившемся и побеге своего любимого, что приложила его фото к сердцу, приняла хлороформ и легла умирать.

Но на самом деле такая популярность приносила Буту мало радости, поскольку все его актерские триумфы были связаны в основном с необразованной аудиторией, тогда как нью-йоркские театральные критики и не вспоминали о нем, а в Филадельфии и вовсе освистали его выступление. Сам же Бут был полон амбиций сорвать овации на центральных сценах больших городов, и такая ситуация сильно задевала его самолюбие. Ведь члены его семьи были известными театральными деятелями: почти тридцать лет его отец Юний Брут Бут был звездой сцены национального масштаба, никто до него в истории американского театра не имел такого успеха. И Бут старший заставил своего любимого сына Джона Уилкса, поверить, что он является величайшим из Бутов. Хотя на самом деле у сына был лишь незначительный актерский талант, и вряд ли он мог достичь чего-то большего из того, что имел. К тому же вместе со всем своим обаянием он был алчен, ленив и не особо утруждал себя в учебе.

Всю молодость Бут проводил в седле, разгуливая по лесам и фермам Мэриленда, где произносил героические речи для белок на деревьях и пронзал воздух старой армейской саблей времен мексиканской войны. И хотя Бут старший всю жизнь учил Джона не убивать животных, даже если это змея, и принципиально не позволял подать к столу мясо, тот, по всей видимости, не стал последователем философии своего отца. Стрельба и разрушение были его любимыми занятиями: частенько Бут расстреливал из своего револьвера кошек и собак, принадлежащих рабам, а иногда и соседских свиней. В юности он даже занялся пиратством в Чесапейкском заливе и грабил судна с устрицами, но затем резко сменил род занятий, став актером. И к двадцати шести годам актер Бут был кумиром огромной армии старшеклассниц, хотя сам считал себя неудачником. А причиной тому была его зависть к старшему брату: Эдвин Бут достиг таких успехов, о которых он мог только мечтать.

Долгое время Бут размышлял над всем этим и в конце концов решил сделаться знаменитым за одну ночь. Его план состоял в следующем: вечером он должен следовать за Линкольном в театр, и там, когда кто-то из его соратников конфедератов выключит свет, ворваться в президентскую ложу, связать президента, свалить его на нижний этаж, вывести из заднего выхода, затащить в карету и исчезнуть в темноте. При быстрой езде Бут рассчитывал уже к рассвету быть в старом городке Порт-Тобакко. Затем планировал перейти широкие воды Потомака и через Вирджинию скакать на юг до тех пор, пока главнокомандующий союзной армией не будет благополучно скрыт за штыками конфедератов в Ричмонде. И, естественно, в этих условиях Юг уже сможет диктовать свои условия и раз и навсегда поставит войне конец. А лавры за такое великое достижение достанутся, конечно же, гениальному Джону Уилксу Буту. Он станет вдвое знаменитее, вернее, в сто раз знаменитее своего брата Эдвина. И войдет в историю в образе Вильгельма Телля. То, о чем он и мечтал.

К тому моменту актерский заработок Бута составлял двадцать тысяч долларов в год, огромные деньги по тем временам, но он поставил крест на всем этом: теперь деньги для него мало что значили. Амбициозный актер решил играть за нечто намного важное, чем материальные блага. Из своих сбережений он нанял банду конфедератов, членов которого подобрал среди сторонников южан, бродящих по Балтимору и Вашингтону. Каждому из них было обещано богатство и слава. Это была шайка из отбросов общества: Спенглер — бывший рыбак и спившийся рабочий театра, Азерот — несостоявшийся маляр с жестокими и грубыми манерами и такой же внешностью, Арнольд — бывший рабочий с фермы, дезертировавший из армии конфедератов, Олафлин — уборщик конюшен, с вонью лошадей и виски, Сюратт — слабовольный, но высокомерный клерк, Пауэлл — грубоватый и полусумасшедший гигант с огромными глазами, сын баптистского проповедника без гроша в кармане и Херолд — слабоумный бездельник, который постоянно бродил по конюшням, разговаривал с лошадьми и приставал к дамам, проживая на гроши, оставленных ему овдовевшей матерью и семью сестрами.

И с этим актерским составом последнего сорта Бут готовился играть величайшую роль своей карьеры. Он даже не тратил время и деньги на детали. А просто купил пару наручников, договорился о доставке быстрых лошадей в нужные места, приобрел три лодки и велел оставить их в бухте Порт-Тобакко с веслами и гребцами, готовыми отправиться в путь в любой момент.

И вот, наконец, в январе 1865-го настал великий момент, по крайней мере, так думал Бут: восемнадцатого числа Линкольн собирался посетить театр Форда, чтобы посмотреть на игру Эдвина Форреста в роли Джека Кэда. Весть разошлась по всему городу, и одним из первых об этом узнал Бут. К вечеру его команда была полностью готова со всем необходимым. Но вот неудача — президент там не появился.

Спустя два месяца объявили, что следующим вечером Линкольн собирается проехаться по городу и посетить театральное представление в солдатском лагере поблизости. Бут с единомышленниками тут же забрались в седла, вооружились ножами и револьверами и спрятались у лесной дороги, по которой должен был проехать президент. Но, когда появилась карета Белого дома, Линкольна там не было. Опять — неудача. Бут был в бешенстве: ругался и проклинал сквозь черные усы и избивал кнутом своих помощников. Хватит с него! Он не собирался отныне смириться с неудачами: если Линкольна нельзя похитить, то, видит Бог, он убьет его. А когда спустя пару недель Ли сдался и война закончилась, Бут понял, что похищение президента не имеет никакого смысла, и окончательно решил застрелить его при первой же возможности. И такой возможности долго ждать не пришлось: в следующую пятницу после парикмахерской он отправился в театр Форда, чтобы забрать свою почту, и там же узнал, что к вечернему представлению одна из лож забронирована для президента.

«Неужели этот старый мерзавец собирается приехать сюда вечером?», — подумал Бут.

Персонал театра уже вовсю готовился к большому представлению: левую ложу украсили национальным флагом, повесили портрет Вашингтона, убрали перегородки, чтобы увеличить пространство, приклеили темно-красные обои и поставили там кресло-качалку огромных размеров, дабы поместились длинные ноги президента.

Тем же днем Бут подкупил одного из рабочих, и тот поставил стул в нужное ему место. А этим местом был ближайший к аудитории угол ложи: стул скрывал его от посторонних глаз, и он смог незаметно войти в ложу и спокойно просверлить дыру для наблюдения сквозь входную дверь. После этого Бут прорезал небольшое отверстие в перегородке рядом с дверью, ведущую в ложу из костюмерной, так чтобы его можно было прикрыть деревянной доской. Закончив все приготовления, он поехал к себе в отель и написал длинное письмо редактору газеты «Национальный осведомитель», в котором объяснял запланированное убийство патриотическими побуждениями, заверяя, что будущие поколения восхвалят его подвиг.

Подписанное письмо Бут отдал одному из актеров и велел отправить следующим утром. А сам поехал в ближайшую конюшню, взял пару кобыл и раздал их своим помощникам, хвастаясь, что они носятся как молния. Также он отдал Азероту револьвер и велел застрелить вице-президента, а Пауэллу — нож и пистолет, чтобы тот убил Сьюарда.

Все происходило в крестную пятницу, как обычно, худший день в году для театра, но в этот день все улицы были заполнены военными и любопытными горожанами, собравшимся посмотреть на главнокомандующего армией. Город был еще в праздничном настроении по поводу окончания войны: триумфальные арки все еще висели на Пенсильвания-авеню, а по улицам под яркие огни факелов маршировали танцевальные ансамбли, горячо приветствуя проезжающего президента.

Когда Линкольн доехал, театр Форда был уже забит до отказа, и сотни людей остались на улице. Он успел к середине первого акта, было приблизительно без двадцати девять. Актеры прервали представление и вышли на поклон, аудитория стоя поприветствовала его приезд, за ним последовал и оркестр. Линкольн поклонился в знак благодарности, снял пальто и уселся в предназначенное для него кресло, обитое красной тканью.

Справа от миссис Линкольн сидел ее гость — майор Ратбон из штаба начальника военной полиции со своей невестой — Кларой Харрис, дочерью сенатора из Нью-Йорка Айры Харриса, представители голубых кровей, занимающие достаточно высокое положение в обществе Вашингтона, чтобы соответствовать изощренным требованиям своей хозяйки из Кентукки.

Незадолго до убийства у президентской четы была длинная поездка, и Мэри заметила, что муж выглядит намного счастливее, чем за предыдущие несколько лет. Причиной этому были мир, победа, свобода и Союз. Они говорили о том, что будут делать после того, как оставят Белый дом к концу второго срока: на первом месте был отдых в Европе или где-нибудь в Калифорнии. А после отдыха Линкольн думал открыть адвокатскую контору в Чикаго или, может быть, вернуться назад в Спрингфилд и провести остаток дней, разъезжая верхом по прериям, которые он так любил. В тот же день несколько его старых друзей из Иллинойса были приглашены в Белый дом, и президент был так воодушевлен, что миссис Линкольн с трудом смогла прервать его смешные рассказы и усадить за ужин. А днем ранее у президента был странный сон, о котором он утром рассказал членам своего кабинета: «Мне казалось, что я нахожусь в неком неописуемом сосуде, который с огромной скоростью двигался вперед по непонятной темной местности. Тот же самый необычайный сон был у меня перед великими событиями, накануне побед: я видел его перед Энтитемом, Стоун Ривером, Геттисбергом и Виксбергом». Он наивно полагал, что это добрый знак и является предзнаменованием хороших новостей: скоро должно случиться что-то прекрасное…

В тот день Лаура Кин давала последнее представление знаменитой комедии «Наш американский кузен». Оно было довольно смешным, и поток громкого хохота частенько охватывал всю аудиторию.

Без десяти десять Бут, наглотавшийся виски и одетый в черные ковбойские брюки и сапоги, в последний раз в своей жизни вошел в театр и приметил место, где сидел президент. Держа в руках черную шляпу, он поднялся по лестницам, ведущим к костюмерной, затем укоротил себе путь через проход, забитый стульями и оказался у коридора рядом с ложами. Перед входом один из охранников Линкольна остановил Бута, но он гордо показал ему свой персональный пропуск, сказав, что президент хочет видеть его лично. Не дожидаясь разрешения, Бут вошел в коридор и закрыл за собой дверь, закрепив его деревянной палкой от пюпитра. Подсмотрев сквозь дверную щель, которую сам же просверлил прямо за креслом президента, Бут оценил расстояние, затем осторожно открыл дверь, высунул дуло своего крупнокалиберного пистолета, приставил его к голове жертвы и, нажав на курок, тут же выпрыгнул на нижний этаж.

Голова Линкольна упала вперед и он рухнул со своего кресла. Шум почти не был слышен, и в первый момент присутствующие подумали, что выстрел и последующий звук прыжка были частью спектакля. Никто из них, включая членов труппы, даже и не подумал, что кто-то выстрелил.

Вдруг женский крик разорвал весь театр, и все повернулись к украшенной ложе. Оттуда майор Ратбон, с окровавленным плечом, крикнул: «Остановите этого человека! Остановите его! Он убил президента!»

На момент все замерли. Из президентской ложи поднялся клочок дыма, и через секунду панический страх охватил всю аудиторию: люди выпрыгивали из кресел, дергали стулья с пола и ломали перила, пытаясь взобраться на сцену. В хаосе не жалели даже стариков и немощных, растаптывая всех подряд. У многих в этой давке были переломаны кости, женщины от страха падали в обморок, крики ужаса смешались с неистовыми возгласами «Повесьте его!.. Застрелите его!.. Подожгите театр!..».

В разгар этой неразберихи кто-то объявил, что театр скоро будет взорван, и страшная паника стала и вовсе бешеной. Узнав о случившемся, группа разъяренных солдат молниеносно ворвалась внутрь и стала угрожать присутствующим штыками: «Вон отсюда! Будьте вы прокляты! Вон!»

Врачи из аудитории поднялись осмотреть рану президента. И, убедившись, что она смертельна, запретили трясти умирающего по дороге в Белый дом. Четверым солдатам велели вывести его из театра: двое держали плечи, двое — ноги, волоча его длинное сгибавшееся тело по улице перед театром. По всему тротуару был красный след от его крови. Люди преклоняли колена, чтобы намочить в ней свои платки, платки, которые должны были со временем стать бесценными и которые они при смерти должны были передать своим детям, как великое наследство.

Оголив сабли, кавалерия быстренько расчистила улицу, и близкие понесли раненого президента в дешевый гостевой дом рядом с театром, принадлежавший некому портному. Там его положили поперек на разбитую кровать и осветили комнату желтым светом мрачного газового фонаря. Комната была размером девять на семнадцать футов, украшенная дешевой копией картины «Ярмарка лошадей» Розы Бонер, которая висела прямо над кроватью.

Весть о трагедии пронеслась по Вашингтону словно ураган, и тут стало известно еще об одной катастрофе: в то самое время, когда было совершено покушение на Линкольна, госсекретаря Сьюарда ударили ножом прямо в постели, и он был на грани смерти. А на фоне этих ужасных фактов начали распространяться и страшные слухи: убит вице-президент Джонсон, убит Стэнтон, застрелен Грант… и еще много таких диких сплетенй. Народ был уверен, что капитуляция Ли была всего лишь уловкой, и конфедераты вероломно ворвались в Вашингтон, пытаясь одним ударом обезглавить все правительство, а южные легионы снова взялись за оружие, готовясь к еще более кровавой войне. Неизвестные всадники проносились по администрациям округов, на центральных улицах по два раза били короткий аккорд «Стаккато» и трижды повторяли пароль тайного общества «Лига Союза». Члены общества, побужденные вызовом, разъяренно хватали ружья и выходили на улицу. И вскоре вооруженные толпы расхаживали по всем городам, выкрикивая: «Сожгите театр!.. Повесьте предателя!.. Убейте повстанцев!..»

Это была одна из самых сумасшедших ночей в истории нашей нации. Телеграфные службы разнесли новость по всей стране, подняв на ноги весь народ. Сторонники Юга и «медноголовые» (члены демократической партии, выступавшие против войны с южанами) были вычислены и приравнены к предателям: некоторым из них разбили головы камнями. Фотогалерея в Балтиморе была захвачена и разрушена только за то, что, по слухам, там хранился портрет Бута. А редактор газеты из Мэриленда был убит за непристойную публикацию, оскорбляющую Линкольна.

Президент был убит, вице-президент Джонсон лежал в своей постели мертво пьяным, с затвердевшими от грязи волосами, а Сьюард, госсекретарь, был при смерти от ножевого ранения. И в этой ситуации рычаги власти тут же перешли к грубому, буйному и темпераментному секретарю по военным делам — Эдварду М. Стэнтону. Будучи убежденным, что все высокопоставленные члены правительства были в огромной опасности, он в бешенстве издавал указ за указом, подписывая их на своей шелковой шляпе, поскольку неотлучно сидел у постели своего умирающего руководителя. Сначала он приказал охранять свой дом и дома всех своих коллег, затем наложил арест на театр Форда и арестовал всех, кто был хоть как-то с ним связан; объявил в Вашингтоне военное положение, вызвав туда всю полицию и вооруженные силы округа Колумбия, всех солдат из ближайших лагерей, казарм и укреплений, секретную службу Соединенных Штатов и разведчиков из бюро военной юстиции; организовал охранные посты по всему периметру города на расстоянии пятидесяти футов друг от друга; установил слежку за всеми кораблями и приказал военным судам и пароходам день и ночь патрулировать Потомак. После всего этого Стэнтон еще и связался с шефом полиции Нью-Йорка, поручив выслать в столицу лучших детективов; издал указ о патрулировании границы с Канадой и приказал президенту железной дороги Балтимора и Огайо перехватить генерала Гранта в Филадельфии и немедленно вернуть обратно в Вашингтон, приставив к его поезду скоростной локомотив. К утру он уже успел послать пехотную бригаду в Нижний Мэриленд и тысячу кавалеристов вслед за убийцей и раз за разом повторял: «Он попытается перейти на юг. Охраняйте все пути к Потомаку начиная от города!»

Пуля, выпущенная Бутом разбила череп Линкольна у левого уха, прошла сквозь мозг и вышла на расстоянии полдюйма от правого глаза. Человек с меньшей жизненной силой скончался бы мгновенно, но он прожил еще девять часов, тяжело стеная. Миссис Линкольн была в соседней комнате, но, на протяжении целого часа горестно рыдая, требовала отвести ее к постели мужа: «О Господи! Неужели я позволила умереть своему мужу?»

Лаская его голову, Мэри прикоснулась лицом к его щеке. Тут же стон Линкольна стал громче, а дыхание участилось. Обезумевшая от горя женщина с ужасом вскочила с места и упала в обморок. Узнав о суматохе, Стэнтон ворвался в комнату с криком: «Уведите эту женщину, и больше не пускайте ее сюда!»

После семи часов его дыхание замедлилось, а стон утих. Одни из его помощников, ставший очевидцем тех событий, позже написал: «Вид неописуемого спокойствия опустился на его усталое лицо».

Часто за миг перед смертью переживания и помять возвращаются к человеку из глубин подсознания. И, вероятно, в эту последнюю умиротворенную секунду обломки счастливых воспоминаний ярко всплывали из потайных закоулков его разума. Исчезнувшие картинки далекого прошлого: пылающий ночной костер перед открытой дверью сарая в долине Бухорн-Индиана; рев Сангамона, проходящего через мельницу, в Нью-Сейлеме; Энн Рутледж — поющая у прядильной машины; Старый Бак — жующий свой корм; Орландо Келлог с рассказом о заикающемся правосудии и адвокатская контора с чернильным пятном на стене и разраставшимися на книжной полке растениями…

В течение предсмертных часов Линкольна доктор Лиль, армейский хирург, сидел рядом с ним, держа его за руку. В двадцать две минуты восьмого доктор отпустил безжизненную руку президента, положил полудолларовые монеты на его глаза, чтобы держать их закрытыми и подвязал челюсть карманным платком. Священник прочел молитву. По крыше дома стучал холодный дождь. Генерал Барнс накрыл лицо усопшего простыней. Стэнтон, рыдая, подошел к окну и закрыл шторы, чтобы оградить комнату от лучей восходящего солнца, и в этот момент он произнес единственные памятные слова за всю ту злосчастную ночь: «Теперь он принадлежит вечности».

Утром маленький Тэд спросил одного из гостей Белого дома, попал ли его отец в рай.

«У меня нет в этом сомнения», — последовал ответ.

«Тогда я рад, что он ушел, ведь он не был счастлив с тех пор, как пришел сюда. Это не было хорошим местом для него», — сказал парнишка.