Нелегалы 1. Операция «Enormous»

Бомба в ридикюле

На девяносто шестой день войны шеф НКВД Лаврентий Берия получил под грифом «особой важности» телеграмму из лондонской резидентуры. В шифровке сообщалось, что советская разведка добыла суперсекретные сведения о начале разработки в Англии мощного боеприпаса, обладающего колоссальной разрушительной силой. Сообщалось также, что научные исследования ведутся на базе химического элемента «уран-235», что англичане торопятся — их подгоняет постоянный страх перед гитлеровской Германией, которая может первой в мире изготовить подобного рода оружие и с его помощью одержать победу во второй мировой войне.

На следующий день Берия выехал в Кремль, чтобы доложить об этом Сталину. Выслушав его, Сталин медленно поднял руку, затем порывисто опустил ее и сказал:

— Я не верю, что с помощью какого-то одного химического элемента, который никто и в глаза не видел, можно выиграть войну… А не кажется ли тебе, Лаврентий, все это чистой дезинформацией?.. По-моему, нас хотят умышленно отвлечь от разработок новых видов вооружения, расбалансировать нашу экономику и перевести ее с военных рельсов на другое направление…

Сталин долго молчал, раскуривая трубку: он вспомнил вдруг, как однажды, в начале войны, к нему поступило письмо, в котором высказывалась мысль о возможности создания атомных бомб, обладающих чрезвычайной мощностью. Но Сталин, как и большинство других лиц, стоявших у власти, не мог осознать и предвидеть значения этого открытия для судеб мира, поскольку само выражение «ядерное деление» мало что говорило ему. И все же это письмо, убежденность его автора, что «надо, не теряя времени, делать урановую бомбу», заставили вождя задуматься. Однако, продолжая считать, что в условиях, когда Советская Армия терпит поражение за поражением, главной задачей должно являться обеспечение фронта снарядами, самолетами и танками, Сталин свел разговор о разведданных из Англии к лаконичному замечанию:

— Я хотел бы знать, Лаврентий, допускают ли законы природы взрыв такой силы, который приравнивался бы к нескольким тысячам тонн тротила?.. Кстати, передайте материалы разведки на экспертизу нашим ученым… И поинтересуйтесь у них, что они наработали по этому вопросу?

Берия в то время мало что знал о научных изысканиях по урану и практическому овладению ядерной энергией, хотя исследования советских физиков в этой области были уже тогда на высоком мировом уровне. Александр Лейпунский, подобно Энрико Ферми, еще в 1939 году предсказал возможность ядерной цепной реакции, а Георгий Флеров и Лев Русинов, подобно Лео Сциларду и Вальтеру Зинну, доказали, что каждое разделившееся ядро урана испускает от двух до четырех новых нейронов.

Задолго до полученной разведкой информации из Лондона, о которой Берия докладывал Сталину, сотрудники Института химической физики Яков Зельдович и Юлий Харитон провели расчеты цепных реакций и определили порядок критической массы урана-235 величиной до десяти килограммов, а в качестве заменителей нейтронов предлагалось использовать «тяжелую воду» и углерод. Ими же в предвоенные годы были выяснены условия возникновения ядерного взрыва летом 1939 года на семинаре в Физико-техническом институте, который возглавлял академик А. Ф. Иоффе. В организованной им же лаборатории ядерной физики Георгием Флеровым и Константином Петржаком было зарегистрировано в 1940 году спонтанное, без облучения нейтронами, деление тяжелых ядер урана.

В том же году молодые харьковские ученые Владимир Шпинель, Виктор Маслов и Фриц Ланге подали в отдел изобретений Наркомата обороны СССР заявку на атомный боеприпас, взрыв которого основывался на использовании урана-235 при сверх-критической массе последнего. Тогда же директор Института химической физики академик Николай Семенов подготовил письмо об ускорении работ по созданию атомной бомбы и с нарочным Федором Дубовицким (ныне член-корреспондент Российской академии наук) отправил его в Наркомат нефтяной промышленности.

Но — увы! Как и в Наркомате обороны, там не сложилось общего мнения, что бомбу можно и нужно делать.

Потом началась война, и ведущие научные центры, в которых проводились исследования по урану, были эвакуированы в Казань, Челябинск, Алма-Ату и другие города, а сами ученые — одни были призваны на фронт, другие мобилизованы в военные КБ и НИИ, третьи занялись вообще далекими от физики научными проблемами. Один только Флеров продолжал с фронта бомбардировать ГКО, правительство, Академию наук, Радиевый и Физико-технический институты письмами и телеграммами, доказывая, что теперь, когда Германия вступила в войну с Советским Союзом, нужно срочно разворачивать работы по ядерному оружию. Не возникало сомнений в жизненной необходимости для СССР располагать таким оружием и у Зельдовича с Харитоном: днем они занимались плановыми темами, а по вечерам и ночам с увлечением работали над расчетами атомной бомбы, не догадываясь, что ученые других стран тоже занимались этим.

…Вернувшись из Кремля на Лубянку, Берия по телефону запросил у начальника внешней разведки Павла Михайловича Фитина все материалы по урановой проблеме, которыми располагает I Управление НКВД. При этом он поинтересовался, как была получена информация из Лондона, — по заданию Центра или нет?

— По соображениям конспирации разрешите мне, Лаврентий Павлович, доложить вам об этом лично, — отозвался Фитин.

— Хорошо, я жду вас через пятнадцать минут со всеми материалами.

Фитин взял желтую папку, в которой находились особо секретные донесения разведки НКВД и ГРУ[1] Генштаба РККА, проверил ее содержимое и решил еще раз пробежать глазами все документы. Начал он с телеграммы-задания, которое было с его санкции подготовлено, подписано и разослано год назад начальником научно-технической разведки Леонидом Романовичем Квасниковым в резидентуры Англии, Франции, Германии и США. До того как стать разведчиком, Квасников был аспирантом Института химического машиностроения и зарекомендовал себя перспективным научным сотрудником. Он мог бы быть крупным ученым, однако защитить диссертацию не успел — в 1938 году его мобилизовали в разведку. Работая в ней, он продолжал проявлять живейший интерес ко всем техническим открытиям, внимательно следил за научными публикациями в зарубежных журналах. В 1940 году, когда в Европе уже шла война, он заметил, что со страниц западных научно-технических изданий, как по команде, исчезли статьи ученых по урановой проблеме. Квасников решил, что исследования по урану засекретили по военным соображениям. Исходя из этого, он предложил руководству разведки срочно направить в ряд стран указания о выявлении научных центров, в которых ведутся работы по урану. В резидентуры США, Франции, Англии и Германии были незамедлительно посланы шифровки. В них, в частности, говорилось: «…просим выявить научные центры, где велись и могут вестись исследования по урану, и обеспечить получение оттуда информации о практических работах…»

В той же желтой папке находились еще два важных и неопровержимых документа, свидетельствовавших об исследованиях на Западе, связанных с созданием атомной бомбы. Один был представлен в НКВД военной разведкой Генштаба в виде копии радиограммы, присланной руководителем разведгруппы в Швейцарии Шандором Радо и сообщавшей о том, что в Германии давно и активно ведутся ядерные исследования, что возглавляются они известными немецкими учеными Отто Ганом и Вернером Гейзенбергом. Другим документом являлась справка, составленная на основе шифротелеграммы, поступившей из Лондона.

Когда Берия ознакомился с первым документом папки — шифровкой, подписанной Квасниковым, — то сердито вскинул взгляд на Фитина и с плохо скрываемой злостью изрек:

— Тоже мне… нашелся ясновидящий на мою голову… Бумагомарака несчастный… А почему вы позволяете ему подписывать такие документы?! Был бы он вашим замом — другое дело!..

Фитин промолчал: он понял реакцию наркома на фамилию начальника НТР.[2] Дело в том, что Квасников сам рассказывал ему, почему он находится под подозрением у злопамятного Берии. Произошло это в 1940 году, когда коричневая чума фашизма расползлась по всей Европе. Массы людей, спасаясь от гитлеровцев, устремились в другие страны, в том числе в СССР. Для урегулирования вопроса о беженцах в Москве была создана советско-германская Контрольнопропускная комиссия. В нее входили представители многих наркоматов, от НКВД — только Квасников. В выданном ему НКИДом СССР удостоверении указывалось: «…пользуется правом неприкосновенности при многократном переходе советско-германской границы и всеми прочими дипломатическими преимуществами при обмене беженцев в специально предназначенных для этого пунктах». Чаще всего Квасникова направляли в захваченную немцами Польшу, где жило много советских граждан. Однажды к нему обратился неизвестный, который тоже оформлялся на выезд в СССР, и сообщил, что с ним хотел бы встретиться представитель грузинского каталикоса Георгий Перадзе. Квасников, заинтригованный этим предложением как разведчик, дал согласие. Неизвестный назвал дату, время и место встречи. Однако встретиться в назначенный день оказалось не так-то просто: машину Квасникова постоянно сопровождало гестапо, и ему пришлось попросить не посвященного в его планы водителя оторваться от сопровождавшего их «хорха». Когда гестапо на какое-то время потеряло их из виду, водитель высадил Квасникова на многолюдной остановке.

Добравшись до обусловленного места и увидев одиноко стоявшего высокого, крепкого телосложения, аккуратно выбритого мужчину, Квасников подумал, что никакой это не священник, а скорее всего его коллега, непонятно только, из какой спецслужбы. «Не подстава ли это?» — мелькнуло в его голове.

— Георгий Перадзе, — представился незнакомец, крепко пожимая руку Квасникова и улыбаясь ему широкой улыбкой. — У меня к вам большая просьба: передайте вашему наркому Лаврентию Павловичу привет…

— Извините, но вы меня с кем-то спутали, — перебил его Квасников. — Мой шеф Вячеслав Михайлович Молотов. — Вытащив из нагрудного кармана маленькую, бордового цвета книжицу, он протянул ее Перадзе. — Вот мое удостоверение, можете посмотреть. Оно подписано наркомом Молотовым.

— Хорошо, я вам верю, — возвращая Квасникову документ, заметил Перадзе. — И все же вы передайте второму своему шефу от меня привет. Мы в детстве с ним были хорошими друзьями… Скажите, что я от каталикоса.

Вернувшись в Москву, Квасников первым долгом сообщил об этой встрече Фитину. Тот, опасаясь за дальнейшую его судьбу, строго предупредил, чтобы он ничего не говорил наркому о высказываниях Перадзе о его дружбе с ним в детстве и его связях с церковью, считая, что за всем этим скрывается какая-то условность, которая неизвестно чем может для Квасникова обернуться. Он так и поступил: передал Берии лишь привет от Перадзе. Однако коварный нарком заподозрил, что Леонид Романович не договаривает ему что-то, и потому начал прощупывать: не сказал ли ему Перадзе что-нибудь лишнее, не догадался ли Квасников, что тот является его агентом.[3]

Вот и в этот раз, когда Фитин докладывал оперативные документы по урановой проблеме, Берия не преминул пренебрежительно отозваться о Квасникове, чтобы снова «потоптать» его, унизить в глазах начальника разведки. Но видя, что Фитин упорно молчит, Берия взял из папки другой документ и начал его читать:

Прочитав справку, Берия спросил:

— И вы верите этому?

— Да, верю. Гомер — надежный и преданный нам агент…

— Я не об этом, — прервал Фитина Берия. — Я веду речь о достоверности информации. Эта атомная бомба — журавль в небе… А что, если из этой затеи у англичан ничего не выйдет?.. Кстати, где он — этот доклад? Почему вы его мне не показали?

— За ним, Лаврентий Павлович, надо посылать специального курьера. Направлять его по другим каналам очень рискованно…

— Ну так в чем же проблема? Готовьте человека и посылайте.

— У нас некого туда послать — людей в разведке не хватает.

— Тогда пусть Горский договорится с Майским и отправит материалы дипломатической почтой…

— Хорошо, мы подумаем.

— А как обстоят дела с ядерными исследованиями в той же Германии?

— Информации оттуда нет никакой. С началом военных действий мы ликвидировали резидентуру, а нелегалы не имеют доступа к научным исследованиям. Но, как рассказывал Квасников — а он давно уже отслеживает все эти вопросы, — немцев сбрасывать со счетов никак нельзя. Один их дуэт — Отто Ган и Фриц Штрассман — чего стоит! Их открытие в тридцать восьмом году по расщеплению ядра породило исследовательский бум во всем мире.

— Но только не в Америке. Оттуда у нас нет никакой информации. Это лишний раз доказывает, что англичане проталкивают нам свою «дезу», — сердито сверкнув стекляшками пенсне, заключил Берия.

— Нет, почему же, — спокойно возразил Фитин. — Мы уже располагаем кое-какой информацией. Правда, это пока устное сообщение…

— От кого именно?

— От возвратившегося недавно из Нью-Йорка Овакимяна.

— И что он сообщил? — торопил Фитина Берия, который не переваривал его спокойную, рассудительную манеру вести беседу.

— По данным Овакимяна, вернее, его агента из научной среды, еще два года назад Теллер и Сцилард уговорили Эйнштейна подписать подготовленное ими письмо Рузвельту. В письме теоретически доказывалась возможность создания атомной бомбы и разъяснялась ее особая опасность, окажись она в руках Гитлера. Высказывалась также просьба оказать финансовую поддержку экспериментальным работам, без проведения которых немыслимо перевести программу по урану на практические рельсы. Передать это письмо президенту взялся его личный друг и неофициальный советник Сакс. Хозяин Белого дома был потрясен этим письмом. Сакс убедил Рузвельта поддержать теоретические исследования, и в результате в конце того же 1939 года в США был учрежден правительственный Консультативный совет по урану.

— И что у них из этого получилось? Прошло-то уже два года, а они все теоретизируют? И, очевидно, тоже, как англичане, планируют подбросить нам свои фантастические идейки, чтобы втянуть нашу страну в громадные затраты… Нет, Павел Михайлович, мы на это не пойдем! Пусть лучше наши ученые сидят в шарашках[10] и творят там все необходимое для фронта, во имя нашей общей победы. Правильно сказал сегодня товарищ Сталин: данные разведки — это пока сплошная «деза»! Папку с разведданными я оставляю у себя, а вы можете быть свободны.

Получив указания Сталина о проведении научной экспертизы материалов разведки, Берия распорядился направить их во все институты, где велись до начала войны исследования по урану. Положение ученых, которых чекисты разыскали на только в Москве, но и тех из них, кто был эвакуирован в Казань, Алма-Ату, Свердловск, Челябинск и Куйбышев, нетрудно представить: ошибка в экспертизе грозила им смертным приговором. И они выносили обтекаемые письменные заключения:

А вот какое заключение на заявку харьковских ученых В. Шпинеля и В. Маслова на изобретение ядерного боеприпаса «откопали» тогда энкавэдэшники в Наркомате обороны. Это заключение было направлено из Радиевого института Академии наук СССР за подписью его директора академика В. Г. Хлопина:

«В настоящее время реакция распада урана экспериментально нигде еще не осуществлена, а лишь принципиально установлена возможность осуществления подобного рода цепной реакции. Практическое использование этой энергии является более или менее отдаленной целью, к которой должны стремиться ученые…»

Косный, чрезмерно подозрительный Берия, чтобы утвердиться в каком-то определенном мнении, решил встретиться с самым авторитетным ученым страны, академиком А. Ф. Иоффе. Тот сказал, что в ближайшее десятилетие создать атомное оружие не представляется возможным. Лишь после этого нарком решил поехать на ближнюю дачу Сталина в Кунцеве.

— Вы были правы, товарищ Сталин, когда говорили о сомнительных данных разведки из Англии, — как всегда, с похвалы вождя начал Берия. — Скорее всего, это действительно была дезинформация англичан с целью вовлечения нас в неперспективное дело…

— А что по этому поводу говорят ученые?..

— Наши ученые, товарищ Сталин, как вы знаете, в связи с войной временно прекратили теоретические исследования по урану. А что касается его применения в военных целях, то они считают, что все это пока не больше чем идея. Чтобы доказать ее осуществимость, потребуется не один десяток лет. И вообще их вывод таков: атомное оружие — это гипотетическое оружие, оно может быть, а может и не быть…

Сталин долго молчал, потом медленно заговорил:

— Да, Лаврентий, сейчас нам не до создания какой-то там супербомбы. Рискованно разбазаривать людские резервы, финансовые средства, научную технику… Но ты следи, что делают в этом плане наши союзники. И меня держи в курсе этих атомных дел…

Тем временем в лондонской резидентуре днями и ночами корпел над сложным техническим переводом семидесятистраничной копии доклада «Мауд Коммитти»[11] молодой разведчик Джерри.[12]

— Ты же инженер, должен понимать, что к чему, — подначивал своего помощника резидент.

— Тут не инженер нужен, а физик, — оправдывался Джерри.

Для него, неспециалиста по атомным делам, многие термины доклада, предназначенного для Уинстона Черчилля, были незнакомы и непонятны. Но делать нечего, и вчерашний выпускник Московского станкостроительного института (в Лондон он приехал всего год назад), закрывшись в кабинете и обложившись словарями и английскими учебниками по физике, вынужден был долгими часами заниматься самообразованием, вникать в суть ядерной проблемы и составлять для себя подсобный самодельный словарик специальных научных терминов.

Закончив перевод, Барковский, по поручению Горского, составил обзорную справку-телеграмму для Москвы:

Ответная телеграмма ушла в Англию через две недели:

Когда Крешин прибыл в Англию, Вадим распорядился по-своему:

Прочитав шифровку, Фитин с улыбкой покачал головой: «Обхитрил нас все же Горский, увел хорошего работника. Что ж, наверное, и я бы на его месте так поступил, коль в резидентуре осталось всего три человека. А с другой стороны, он же тоже должен понимать, что разведка после недавних репрессий значительно ослаблена. Ну да ладно, Бог с ним!» — махнул он рукой.

Вскоре из Лондона поступила еще одна шифротелеграмма:

На другой день Фитину принесли в кабинет толстый пакет с пометкой «Вскрыть лично» с грифом «сов. секретно» — «OB» (особой важности). Это был доклад «Мауд Коммитти», отправленный из Англии дипломатической почтой. В течение двух часов он знакомился с содержимым пакета, пытаясь понять, что к чему, но, так и не разобравшись до конца, пригласил к себе Квасникова.

— Леонид Романович, наконец-то поступили от Горского материалы по урановой проблеме. Те самые, которые докладывались, как тут сказано, вначале министру авиационной промышленности Муру Брабазону, а затем самому Черчиллю. Для меня вся эта физическая «заумь» — темный лес. Поэтому прошу вас ознакомиться со всем этим и подготовить странички на две-три проект записки в инстанцию. Но так, чтобы можно было понять, что к чему.

Досконально изучив доклад «Мауд Коммитти», Кваснико написал проект записки:

Однако и этот документ Берия не подписал, положил под сукно вместе с папкой, в которой был доклад «Мауд Коммитти».

— Почему мы должны верить этим англичанам?! — возмущенно начал нарком, глядя на Фитина. — У нас же нет никаких подтверждающих материалов! Почему нет ничего, например, из резидентур Нью-Йорка и Вашингтона? Или из той же Канады? Если там тоже ведутся аналогичные исследования, то почему не идет информация оттуда? Где же ваш этот… «ясновидящий» Квасников? Если он затерял атомный след, так накажите его в конце концов! Я попрошу вас, Павел Михайлович, направить в загран-точки телеграммы с напоминанием о прежнем задании. А может, их там и некому получать? Ответьте, почему у нас до сего времени нет резидентов в Нью-Йорке и Вашингтоне? Это же наши главные разведточки, и почему-то именно они работают без руководителей!

— Извините, Лаврентий Павлович, мы не успели доложить вам. В конце октября в Штаты отбывает Василий Михайлович Зарубин. Он будет совмещать должность резидента в обоих городах.

— Но это, я вам скажу, тоже не лучший вариант. Записку товарищу Сталину я не буду подписывать до тех пор, пока вы не получите подтверждающие данные об атомных исследованиях в Америке… Передайте Зарубину, что перед отъездом в Нью-Йорк его может принять товарищ Сталин. Вождя очень интересует, как поведут себя Штаты в тяжело сложившейся для Москвы и всей страны военной обстановке…

Через несколько дней Председатель Государственного Комитета Обороны действительно принял Зарубина вместе с начальником разведки Фитиным. Сталин был, как всегда, немногословен, сказал, что главные усилия разведки в США необходимо направить на то, чтобы помочь Красной Армии выиграть войну с фашистской Германией, и обозначил перед Зарубиным пять конкретных задач:

• смотреть за тем, чтобы правящие круги США не заключили с Гитлером сепаратный мир и не выступили против Советского Союза;

• добывать сведения о планах Гитлера в войне против СССР, которыми могут располагать американские спецслужбы и Министерство обороны США;

• выяснить секретные цели и планы союзников в этой войне, по возможности попытаться установить, когда они намерены открыть второй фронт в Европе;

• добывать информацию о новейшей военной технике;

• отслеживать и вскрывать тайные планы союзников относительно послевоенного устройства мира.

— Что касается других задач, — заключил Сталин, — то их перед вами поставит руководство НКВД и товарищ Фитин.

В тот же день было срочно подготовлено и разослано в закордонные резидентуры ведущих стран мира указание № 26-с. В его основу были заложены выдвинутые Сталиным при встрече с Зарубиным и Фитиным задачи. После отъезда Зарубина в США из Нью-Йорка пришла шифротелеграмма:

Прочитав шифровку, Фитин вызвал Г. Б. Овакимяна и показал ему телеграмму:

— Какое решение будем принимать, Гайк Бадалович?

Ознакомившись с содержанием документа, бывший резидент в Нью-Йорке восторженно заметил:

— С Луисом я знаком. У меня о нем сложилось самое благоприятное впечатление. Это во всех отношениях наш человек. Ему можно верить.

— Одно дело верить и совсем другое вменять ему функции вербовщика. Обычно этим делом занимаются кадровые разведчики…

— Я понимаю. Но в порядке исключения, когда по соображениям конспирации невозможно было подойти к интересующему разведку лицу, мы все же иногда поручали вербовки и нашим надежным агентам из числа иностранцев. Возьмите того же Либерала, Звука или Блерио. Они же завербовали для нас много прекрасных агентов.

Фитин на некоторое время задумался, потом сказал:

— Хорошо, Гайк Бадалович, ваша точка зрения мне ясна. Но чтобы иметь собственное мнение о Луисе и окончательно определиться, может ли он выступать в роли вербовщика, прошу подготовить и доложить мне справку-характеристику на него.

— Ясно, Павел Михайлович. Разрешите идти?

— Да, пожалуйста.

Через четверть часа в кабинет Фитина заглянул Квасников.

— Можно, товарищ генерал?

— Вы по какому вопросу?

— Овакимян сказал, что вы просили доложить данные на Луиса?

— Да, я просил подготовить справку-характеристику!

— Она готова.

— Так быстро? — Фитин жестом пригласил Квасникова к столу.

Тот подал ему тоненькую папку. Фитин раскрыл ее и начал читать:

«Коэн Моррис, тысяча девятьсот десятого года рождения. Американец. Холост. Служащий. Член Компартии США. Привлечен к сотрудничеству в 1938 году на идейной основе…»

Дочитав до конца, Фитин поднял на Квасникова взгляд:

— Должен сказать, документ неплохой получился. Но мне хотелось бы познакомиться и с личным делом Луиса…

Так же оперативно было доложено начальнику разведки и дело № 13 676. Оно начиналось с автобиографии, написанной от руки на английском языке, далее шел отпечатанный на машинке и заверенный неразборчивой подписью перевод текста. Это было короткое эссе, подготовленное самим Луисом:

Мои родители — эмигранты. Мать родом из Вильно, отец из местечка Таращи, что под Киевом. Живут они в Нью-Йорке, в районе Гарлема, на Ист-Сайде. В доме у нас часто собирались выходцы из России и Украины и слушали привезенные с собой пластинки, пели народные песни, по праздникам устраивали балы, на которых танцевали польку и гопак. Но больше всего мне запомнились их рассказы о неведомой мне стране — России. Всякий раз, как только они начинали вспоминать о ней, у меня возникало желание хоть одним глазом увидеть родину моих предков. Это желание с возрастом еще больше укреплялось.

Россия в самом деле была не похожа ни на какую другую страну, она являла собой эталон нового, справедливого общества, и потому многие обращали к ней свои взоры. Да и как было не обращать, если весь Запад впадал в состояние глубочайшей экономической депрессии, а юная Русь набирала обороты, смело приступала к осуществлению геркулесовского плана первой пятилетки. Советский Союз был привлекателен для меня еще и потому, что в нем всем предоставлялась работа, а у нас, в Америке, наоборот, процветала безработица. Поэтому, как и многими другими мыслящими людьми Запада, мною в те годы тоже сильно владели идеи социализма, воплощавшиеся в активном строительстве самого свободного общества.

В 1933 году я вступил в Лигу коммунистической молодежи Иллинойского университета, но вскоре был исключен из него за распространение политических листовок, которые мы печатали по ночам, а расклеивали рано утром. В Нью-Йорк я вернулся членом Компартии США. Экономический кризис в тот период начинал уже спадать, но безработица достигала почти 17 миллионов человек. Трудоустроиться где-либо было практически невозможно, однако товарищи по партии нашли мне временную работу — распространение прогрессивных газет и журналов — за пятнадцать долларов в неделю. Потом устроился наборщиком в типографию, работал слесарем на машиностроительном заводе, был служащим в одном из отелей Нью-Йорка.

Тридцать шестой год. Это было время митингов и демонстраций в поддержку республиканской Испании. В Америке, как и во всем мире, шла поляризация сил: с одной стороны — силы мира, прогресса и демократии, с другой — приверженцы реакции, угнетения и тирании. Каждому надлежало тогда сделать выбор: на чьей он стороне? У меня иного выбора, чем добровольно встать на защиту Республики, быть не могло: это соответствовало моим политическим убеждениям. На митинге в Мэдисон-сквер-гарден я, не задумываясь, в числе первых подал заявление о вступлении в Интернациональную бригаду имени Авраама Линкольна…

В конце 1937 года в одном из сражений при Фуэнтес де Эбро политкомиссар из батальона Маккензи-Панино американец Моррис Коэн, числившийся в списках как Израэль Олтман, был ранен в обе ноги и направлен в барселонский госпиталь.

После выздоровления его пригласили в соседнее с госпиталем двухэтажное здание, окруженное со всех сторон высокой каменной стеной. Когда-то это была вилла богатого испанского аристократа из Сарагосы, теперь в ней размещалась разведывательно-диверсионная школа республиканской армии. На контрольнопропускном пункте его встретил высокий, атлетического сложения мужчина с перебитым носом и короткими седыми усами. Он был в оливкового цвета френче без погон и без каких-либо опознавательных нашивок.

По пути в здание разведшколы, располагавшееся в глубине сада, он сообщил Олтману на прекрасном английском языке с легким американским акцентом о том, что у них обучаются представители двенадцати стран, в том числе и США, что он, Олтман, в связи с перенесенным ранением тоже рекомендован командованием Интернациональной бригады имени Авраама Линкольна в эту школу.

— Спасибо, компаньеро… — Олтман запнулся и вопросительно посмотрел на собеседника: — Простите, как мне вас теперь называть?

— Зовите меня просто — Браун…

Примечание. Под этим именем в Испании работал резидент НКВД Александр Михайлович Орлов, официально являвшийся советником по вопросам безопасности при республиканском правительстве. Под этой фамилией он и вошел в историю советской разведки, хотя ему приходилось быть и Никольским Львом Лазаревичем, и Николаевым Львом Леонидовичем, и Бергом Игорем Константиновичем и, кроме того, использовать многие иностранные имена и фамилии, которые навсегда останутся тайной. А при рождении он был наречен Лейбой Лазаревичем Фельдбингом. Сначала он был на нелегальной работе во Франции, затем в Австрии и Великобритании, в Испании он руководил работой Кима Филби, который был аккредитован при ставке Франко как корреспондент английской газеты «Таймс». Наслышанный о развернувшихся в Союзе массовых репрессиях, в том числе и над сотрудниками разведки, Орлов принял решение не возвращаться в СССР, а если удастся — самостоятельно вести разведработу и продолжать служить своему Отечеству. Вполне обоснованно опасаясь, что в случае нарушения приказа о возвращении в Союз его могут уничтожить, Орлов заранее предусмотрел все необходимое, чтобы вместе с семьей скрыться от террористических групп НКВД, свободно перемещавшихся по Европе.

Предчувствия не обманули Орлова: 9 июля 1938 года в Барселону поступила роковая шифротелеграмма, в которой ему предписывалось прибыть в Антверпен на советский пароход для встречи с представителем Центра. Орлов сразу понял — этот вызов означает только одно: арест. Не успев отослать диппочтой только что подготовленную справку о вербовочной беседе с американцем Олтманом, Орлов передал ее разведчику Стрику,[23] телеграфировал в Москву, что 14 июля он явится на пароход «Свирь», как этого требовал Центр, а сам в тот же день исчез из Барселоны вместе с семьей.

Имея на руках дипломатический паспорт, он получил в Париже канадскую визу и выехал в Америку. Последующие розыски не дали результатов, после чего во всех документах он стал фигурировать как невозвращенец и изменник Родины. А через некоторое время в посольство СССР во Франции было подброшено письмо, на конверте которого не оказалось никаких почтовых реквизитов, была лишь надпись: «Лично Николаю Ивановичу Ежову.[24] Никому другому не вскрывать. От Шведа[25]».

В своем письме Орлов объяснял мотивы, побудившие его обречь себя и свою семью на жизнь изгоев. Он, в частности, писал:[26] «…Факт не открытого вызова меня домой, а организация западни на пароходе уже предопределил все. Я уже был занесен в список „врагов народа“ еще до того, как моя нога ступила бы на пароход.

…Для меня стало ясно, что руководитель отдела в Центре переусердствовал в „чистке“ аппарата и пытался укрепить свою карьеру намерением выдать меня за преступника, которого необходимо ухищрениями заманить на пароход.

…Вся моя безупречная жизнь, полная служения интересам пролетариата и Сов. власти, прошла перед глазами коллектива нашего наркомата. Моя работа в разведке отмечена орденами Ленина и Боевого Красного Знамени…

…Я не трус. Я бы принял и ошибочный, несправедливый приговор, сделав последний, даже никому не нужный жертвенный шаг для партии, но умереть с сознанием того, что моя семья и родственники будут обречены на муки и терзания, — выше моих сил. Если Вы меня и мою семью оставите в покое, я даю клятву: до конца моих дней не проронить ни единого слова, могущего повредить делу, которому посвятил свою жизнь, и никогда не стану на путь, вредный партии и Сов. Союзу. Прошу Вас также отдать распоряжение не трогать моей старухи матери. Она ни в чем не повинна. Я последний из четверых детей, которых она потеряла. Швед».

Это письмо было доставлено в Париж из Канады, где Орлов через некоторое время оформил разрешение на проживание в США. До 1953 года он жил там тихо и незаметно под фамилией Берг. Ужас охватил ФБР, когда оно из открытой публикации Берга «Тайная история сталинских преступлений» узнало, что уже пятнадцать лет в США проживает бывший резидент Главного управления госбезопасности НКВД СССР в звании генерала. Начались многочисленные допросы — жесткие и грубые, что вызывало только сопротивление и ожесточение опытного разведчика-нелегала. Орлов сдержал свое слово — не предал людей, которые с ним работали во имя Родины, не выдал американцам ни одной служебной тайны. А знал Орлов много и многих: и Кима Филби, и Стефана Ланга, и Гая Берджеса, и Дональда Маклина, и десятки других имен, которым суждено еще оставаться в глубокой тайне.

Чтобы факты были абсолютно достоверными и точными, воспроизведем вербовочную беседу, проведенную с Олтманом перед окончанием Барселонской разведшколы, по последней справке Брауна, которая была доставлена Стриком в Москву и впоследствии приобщена в первый том дела № 13 676:

Б. Компаньеро Олтман, я знаю, вы симпатизируете России, и потому буду откровенен с вами.

О. Да, вы не ошиблись: Россию нельзя не уважать только за то, что она вынесла на своих плечах. Я имею в виду борьбу с империализмом, странами Антанты и внутренней контрреволюцией. Это во-первых. Во-вторых, нельзя не уважать страну, которая дала человечеству великие образцы борьбы за свободу. Триста лет монгольского ига, я считаю, для нее не прошли даром. Глядя на Россию, весь прогрессивный мир по-прежнему возлагает много надежд на то, что начато свершившейся в ней революцией. Веря в устройство на земле свободного общества, мы, американские коммунисты, всегда видим поучительный пример Советской России и для себя. Мы исходим из того, что в будущем нужна будет мировая революция. Только она может действительно осуществить наши идеалы. Но такая революция может возникнуть лишь на какой-то базе. Я считаю, единственной такой базой является сейчас Россия. Она же, кстати, и единственная в мире реальная сила, которая по-настоящему борется с «коричневой чумой», распространяющейся сейчас по всей Европе…

Б. Да, компаньеро Олтман, Россия доказала, что способна не только на великое терпение, но и обладает умением вести борьбу. У жизни на этот счет есть хорошие законы: кто за праведное дело, тот всегда побеждает. Мы победили в семнадцатом под знаменем интернационализма при поддержке рабочих всех стран… Но история России на этом не кончается. Продвижение ее по неизведанному пути, уверен, не остановится…

О. Скажите, а вы сами не из России?

Б. Да, я из России.

О. Вы советский разведчик?

Б. Да, компаньеро Олтман, я — советский разведчик.

О. Тогда объясните мне: как понимать, почему в России так много врагов народа? И что удивительно, из самых преданных большевиков?! Из тех, кто в годы революции и после нее отличался крепостью духа и твердостью своих убеждений.

Б. Кого вы имеете в виду?

О. Ну, например, Рыкова… Томского… Бухарина… И, как мне рассказывали, в России недавно расстреляли Тухачевского, Якира и Уборевича. Я пытался узнать, как такое могло произойти, но никто не мог мне дать вразумительного объяснения.

Б. С кем вы вели разговоры на эту тему?

О. С компаньеро Стриком… Компаньеро Альфредом…[27] Компаньеро Гутиером…[28]

Б. И что они вам сказали?

О. У меня сложилось впечатление, что все они верят в то, что в России на самом деле много врагов народа и что с ними расправляются правильно.

Б. Хорошо, компаньеро Олтман. Я попытаюсь вам объяснить, что происходит сейчас в нашей стране. Вам известна лишь малая часть загубленных умных и талантливых людей России. Все дело в том, что Сталин их всегда боялся. Потому он и его подручные из НКВД, вроде Ягоды,[29] Ежова и Агранова,[30] уничтожали и все еще продолжают уничтожать ни в чем не повинных, самых лучших людей страны, причисляя их к разного рода надуманным антипартийным уклонам, оппозициям и блокам. Сталин жил и живет в постоянном страхе за личную власть и потому сеял и сеет его среди народа. Даже нам, разведчикам, как это ни горько сознавать, стало опасно находиться здесь, за рубежом.

Каждый месяц кого-то из нас вызывают в Москву, чтобы арестовать… А некоторые исчезают потом по дороге в Россию.

О. Получается, что Сталин — «русский Франко»?

Б. Да, Сталин — это трагедия для нашей страны.

Сразу после смерти Ленина он начал создавать себе благоприятный плацдарм для диктаторства, освобождаясь от своих соратников по партии. Но я уверен, в России есть здоровые силы. Есть люди сильные, мыслящие, энергичные, они до поры до времени терпят тирана, скрывая свои убеждения, дабы самим не стать очередной жертвой.

О. Ничего не понимаю: государство должно защищать своих граждан, а оно с ними воюет. Воюет с маршалами и учеными, воюет с политическими деятелями и даже со своими разведчиками. Интересно, как же сложится ваша судьба, когда вы вернетесь в Россию? Ведь не секрет уже — Франко близок к победе и скоро всем нам придется покинуть Испанию.

Б. Да, это так. Когда это произойдет, я знаю уже, как мне поступить…

О. Как?

Б. Скорее всего, я не вернусь в Россию, но буду ей верен до конца своей жизни. Мы будем служить ей вместе с тобой отсюда, из-за рубежа.

О. А не рискуете ли вы, компаньеро Браун, вызвать к себе презрение и ненависть друзей, родных, которые, может быть, так никогда и не смогут понять вас и все будут считать вас изменником?

Б. Я много раз думал об этом… Сталин ведь не вечен… Все со временем перемелется и правда восторжествует. И люди будут потом по-другому смотреть на таких, как я.

Примечание. Прочитав эту часть вербовочной беседы Брауна с Олтманом, читатель может усомниться в ее достоверности и в том, что такой опытный и осторожный человек, как Орлов, мог позволить себе вести столь откровенные и потому опасные по тем временам разговоры с малознакомым человеком. Однако надо иметь в виду, что эта беседа происходила незадолго до окончания учебы Олтмана, когда Орлов уже убедился в его лояльном отношении к Советскому Союзу, в его порядочности и надежности. Кроме того, он говорил с ним так откровенно еще и потому, что ему нужен был не просто агент, а идейный борец, с которым можно было бы строить отношения на полном доверии друг к другу, не допуская фальши и обмана. Орлов прекрасно понимал: если он сейчас не скажет всей правды о массовых репрессиях в России, то Олтман, узнав о ней через какое-то время, может прекратить сотрудничество с советской разведкой. Надо также учитывать, что эта беседа происходила за неделю до события, которое он уже безусловно предчувствовал и которое имело столь трагические для него последствия. Теперь, когда читатель уяснил для себя сопутствующие обстоятельства этой беседы, вернемся к ее записи:

Б. На сей раз пришла моя очередь задавать вопросы. Скажите, компаньеро Олтман, почему вы, американец, решили оказывать помощь республиканцам?

О. Потому что я твердо уяснил для себя: если сегодня вспыхнул мятеж против Испанской Республики, то завтра жертвой фашистов может стать любой другой народ. Задумался я тогда и о собственной жизни, о том, что истинно в ней, куда мы идем и чем живем. И понял одно: защищать общечеловеческие интересы — свободу, демократию, мир и справедливость — самый верный путь к счастью. Служа благородной идее, мы тем самым защищаем и себя. Я убежден, что человека всегда делает честным и человечным чистота его помыслов. Поэтому оставаться в стороне от событий в Испании я просто не мог, не имел права.

Б. Я вижу в вас, компаньеро Олтман, единомышленника в нашей общей борьбе. Поэтому хотел бы предложить вам поддерживать с нами постоянный контакт.

О. В каком смысле?

Б. Сейчас я объясню. Вы, очевидно, знаете, что без разведки не может обойтись ни одно государство мира и что во всех разведках существует такое понятие, как сотрудничество. Оно возможно по разным соображениям: по идейным и материальным. В вашем случае речь может идти об идейных мотивах, но мы готовы обеспечить вас и материально, а что касается целей такого сотрудничества с нами, то оно, поверьте мне, будет направлено исключительно на укрепление отношений между США и СССР.

Примечание Орлова. «После моих объяснений Олтман погрузился в глубокое раздумье. Чтобы вывести его из этого состояния, я заговорил с ним о возможном развязывании Гитлером новой мировой войны, что с приходом фашистов к власти Германия превратилась в агрессивное государство, что для советской разведки нет сейчас важнее задачи, как своевременное выяснение планов нападения Гитлера на Советский Союз».

О. Да, компаньеро Браун, главная опасность для всех народов будет исходить от германского фашизма, потому что нацисты откровенно стремятся к мировому господству. Впрочем, и другие западные страны, включая и наши Штаты, одержимы ненавистью к Советам.

Б. Когда люди знают, какая смертельная опасность им угрожает, они сердцем чувствуют, где их враг, а где друг. Сегодня я убедился в том, что вы можете стать другом нашей страны, и потому очень рассчитываю на вашу помощь.

О. Но ведь это связано с большим риском.

Б. Мы сделаем все, чтоб свести этот риск до минимума. При условии, конечно, что вы тоже будете соблюдать конспирацию и точно выполнять наши советы и рекомендации.

О. А вдруг вы поставите меня под удар?

Б. Нет, компаньеро Олтман, мы не подводим своих друзей.

О. О’кей. Чем я могу быть полезен вам?

Б. Вы располагаете хорошими возможностями, но не здесь, а в Штатах. Там ваша помощь будет особенно ценна для России.

О. Ну что ж… Если в трудное для вашей страны время я могу чем-то ей помочь, то… я готов.

Б. Спасибо, компаньеро Олтман. Будем вместе бороться за ее благополучие, но только с разных точек земного шара.

О. Это как понимать?

Б. Очень просто: вы с территории Америки, а я — с позиций Европы. Встречаться в Испании мы больше не будем. Мы продолжим работу с вами в Штатах.

О. Но я очень хотел бы сохранить возможность встреч именно с вами.

Б. Это невозможно. Ничего не поделаешь, компаньеро Олтман, у разведки есть свои законы, и в профессии разведчика, как и во всех других, есть тоже свой кодекс поведения. В соответствии с ним с этого дня я обязан обеспечить вашу безопасность и ни в коем случае не ставить вас под удар. Даже не столько здесь, сколько там, куда вы вернетесь. Ну а в Нью-Йорке вас найдет наш человек. Запомните пароль: «Вам привет от Брауна». Ваш ответ: «Он по-прежнему живет в Зальцбурге?» Ответ: «Нет, сейчас он живет в Гамбурге». После этого вы можете доверять этому человеку. Второй вариант связи — возможное получение вами открытки, в тексте которой должна быть условная фраза: «По делам вашим воздастся вам».

О. Сколько человек будут знать о моем сотрудничестве с советской разведкой?

Б. Здесь вы будете иметь дело только со мною. Кроме меня вас будут знать два-три человека в Центре.

О. Что я должен сделать для России, когда вернусь в Америку?

Б. Пока ничего. Продолжайте как ни в чем не бывало поддерживать дружеские контакты с теми американцами, которые находились вместе в вами в Испании в составе Интернациональной бригады. Особенно с теми, кто будет иметь доступ к военной и экономической информации. У нас, разведчиков, есть хороший девиз: «Плох тот разведчик, который не приобретает для своей страны новых друзей». Неплохо было бы, если бы и вы придерживались этого девиза. Должен заметить, что, как это ни покажется странным, работа наша по сути своей глубоко нравственна и гуманна, ибо от нас вместе будет тоже зависеть — станет ли этот неспокойный мир нашей могилой или Садом всеобщей любви.

…Давая согласие на сотрудничество с советской разведкой, Луис прекрасно понимал, на что он идет. Уверен, что им двигала не любовь к приключениям, а политические убеждения, верность социалистическим идеалам, делу мировой революции. Уважая такие ценности, как свобода, демократия и мир, он решил посвятить этому всю свою жизнь, внести лепту в построение справедливого общества для всех народов, живущих на Земле…

Этот рапорт был подготовлен Брауном — Орловым за два дня до той роковой шифротелеграммы, после которой он навсегда исчез из Барселоны. Через неделю ее покинул и Олтман — Коэн.

Продолжая знакомиться с материалами дела № 13 676, генерал Фитин задержал взгляд на последней шифровке, которая по каким-то причинам не докладывалась ему. В ней сообщалось:

В качестве возможного источника нашей секции[31] Луисом рекомендована его жена Леонтина Тереза Пэтке, 1913 года рождения, полячка, родилась в городе Адамс штата Массачусетс. Трудовую деятельность начала с 14 лет. Была детской няней, домработницей, официанткой. В 1927 году вместе с родителями переехала на жительство в Нью-Йорк. В 1935 году вступила в Компартию США. В настоящее время работает на авиационном заводе, где разрабатывается вооружение боевых самолетов.

Луис познакомился с Пэтке в 1937 году, во время одного из митингов в поддержку Испанской Республики…

«Любовь и политика — вещи малосовместимые», — подумал Фитин и стал читать дальше. Вскоре он убедился, что в этом случае все получилось иначе: именно романтический порыв послужил импульсом их знакомства. Леонтину и Луиса объединяло сострадание к испанскому народу, защита добра и справедливости.

«Как и Луис, она тоже хотела записаться в те годы в Интернациональную бригаду имени Авраама Линкольна, но руководители нью-йоркского филиала Компартии США убедили ее в необходимости остаться для работы в Америке», — сообщалось далее в документе из резидентуры.

Прочитав шифровку дважды, Фитин отложил дело на край стола и позвонил Квасникову. Квасников, войдя в кабинет Фитина, увидел на столе личное дело агента. «Генерал, очевидно, засомневался в Луисе», — подумал он.

Но его предположения не оправдались.

— Леонид Романович, — прищурив глаза, начал Фитин. — Почему последняя шифровка с предложением Луиса о возможной вербовке супруги оказалась подшитой в деле без какого-либо ответа? Сколько можно говорить, чтобы неисполненные документы не приобщались к делам?..

— Виноват, товарищ генерал, но мы докладывали ее вашему заместителю Мельникову. Однако он почему-то не наложил никакой резолюции… А вы в то время находились, если не ошибаюсь, в Австрии.

— Да, в Австрии, но надо было подождать моего возвращения и передоложить мне… А вы этого не сделали. Нет, так дело не пойдет. Если вы, как и мой зам, считаете, что женщина не может стать хорошей разведчицей, то наберитесь мужества так и ответить резидентуре. Я понимаю, Луис задал всем нелегкую задачку, но надо решать ее, а не оставлять без ответа. Да, разведка — чрезвычайно опасное занятие. Я готов согласиться с бытующим в разведке мнением, что по своей природе женщина не может быть хорошим тайным агентом. Она больше, чем мужчина, подвержена различным эмоциям. Больше привлекает к себе внимания окружающих… Может даже влюбиться в интересующего разведку человека, дать волю своим чувствам при сближении с ним и выдать доверенные ей секреты. И, между прочим, я не склонен осуждать женщину за это.

Нервное напряжение, в котором постоянно находится женщина-агент, настолько сильно, что она начинает испытывать непреодолимое желание довериться кому-нибудь, поискать сочувствия…

— Не только женщина. Агент-мужчина испытывает те же чувства, — вставил Квасников. — Особенно когда он действует в одиночку или находится на нелегальном положении…

— Вот и давайте исходить из этого, — подхватил Фитин. — Луис понимает, что рано или поздно его жена начнет допытываться: что с ним происходит, почему он постоянно напряжен, скрытен, осторожен? И, не дай Бог, в один прекрасный день она догадается о его тайной связи с нами. Так не лучше ли будет, если мы позволим ему подготовить ее к сотрудничеству с нами? Тем более что она сама работает на объекте, представляющем для нас оперативный интерес.

Лицо Квасникова лучилось довольной улыбкой.

— Честно говоря, мы рассчитывали, что вы или ваш зам наложит нам именно такую резолюцию, — радостно заметил он.

Начальник разведки взял с края стола личное дело Луиса, раскрыл его и на последней странице — это была шифровка из Нью-Йорка — написал:

Затем он вскинул взгляд на Квасникова и сказал:

— Пусть Твен, у которого Луис находится на связи, познакомится с его женой на какой-нибудь нейтральной основе и составит собственное мнение о ее пригодности к разведывательной работе. И пусть сообщит нам.

— Хорошо, Павел Михайлович, я сегодня же подготовлю в Нью-Йорк такое указание…

— Надо узнать о ней как можно больше… Ее образ жизни, поведение, характер…

— Я понял вас.

Ответ на шифровку пришел из резидентуры через месяц: