Нелегалы 1. Операция «Enormous»

Из комментария Луиса, приобщенного к письменному отчету о вербовочной беседе с Филдингом

Специальное заседание Государственного Комитета Обороны состоялось в конце осени 1942 года. На повестке дня стоял один вопрос: о развертывании в СССР исследований по созданию атомной бомбы на основании данных, полученных советской разведкой. На заседание были приглашены ученые А. Ф. Иоффе, H. Н. Семенов, В. Г. Хлопин, П. Л. Капица и И. В. Курчатов.

Выступивший тогда академик Иоффе сказал:

— …Для решения стоящей перед нами весьма сложной научно-технической задачи есть только один плюс — мы знаем, что проблема атомной бомбы решаема. Но минусов у нас гораздо больше. Англичане привлекли к урановым исследованиям крупных ученых со всего мира: Кокрофта, Чедвика, Ротблата, Симона, Фриша, Пайерлса, Линдеманна. У нас тоже есть прекрасные ученые-физики, но все они заняты сейчас оборонкой. Англия имеет солидные научные базы в Оксфорде, Бирмингеме, Кембридже и Ливерпуле. У нас же их в настоящее время нет. А если и сохранились где-то, то находятся в плохом состоянии. Британские ученые опираются на сильную промышленную базу. У нас же ей нанесен войной значительный ущерб, а научная аппаратура эвакуирована в различные районы страны и практически оказалась теперь бесхозной…

— И все же вы, ученые, не должны опускать руки, — прервал его Сталин. — Было бы, конечно, легче, если бы не шла война. На победу направлены сейчас все ресурсы страны. Вы должны это понимать, а не скулить. Вместе с тем не следует забывать, что в Советском Союзе есть два определяющих преимущества: первое заложено в самой системе государственного строя — это организующие и мобилизующие ресурсы. Второе — это достижения нашей науки в области атомного ядра, — тут он сделал паузу.

Обычно Сталин был немногословен, но когда речь шла о вещах серьезных, он менял свои привычки и говорил пространно, как сейчас:

— Безусловно, делать первые шаги по созданию отечественного атомного оружия будет трудно, но мы обязаны их сделать. Для этого потребуются огромные усилия всей страны, большие материальные затраты. Необходимо будет поднять на ноги все НИИ и конструкторские бюро, срочно наладить промышленное производство новой научной и экспериментальной аппаратуры… Пока эта работа будет идти, товарищу Берии надо более эффективно использовать имеющиеся в его «шарашке» научные силы. Если вы, Лаврентий Павлович, сумеете бережно с ними обращаться, подкормить и подбодрить их, — Сталин при этом пристально посмотрел на Берию, — а главное, организовать их, то, я уверен, многое можно будет сделать и быстро, и дешево…

По кабинету поплыл шумок. Сталин прислушался, но слов не расслышал и потому поднял руку, успокаивая присутствующих. Затем продолжил свой монолог в форме директивы:

— Я понимаю, что проект создания атомной бомбы потребует принятия общегосударственной программы. Мы пойдем на это, несмотря на тяжелые условия военного времени. Риск будет вполне оправдан. Трагичность ситуации состоит в том, что когда надо сохранить мир, то нужно делать такие же вещи, как у противника. Да, только ответное, взаимное устрашение поможет нам сохранить мир. Поэтому первое, к чему мы должны стремиться, — это развивать нужные для создания атомного оружия отрасли промышленности. Второе — поиск более коротких и дешевых путей его производства. Для этого, выражаясь языком сегодняшней войны, надо вам, товарищ Берия, сконцентрировать удар главных сил на ограниченном, но хорошо выбранном направлении. Во-первых, поставить на всех ключевых участках науки авторитетных ученых, чтобы они четко направляли усилия коллективов исследователей. Во-вторых, руководящим товарищам из министерств и ведомств необходимо уяснить, что ученые в данном вопросе ведущая, а не подсобная сила. И в-третьих, более эффективно использовать труд в производственных коллективах… Теперь я хотел бы услышать от вас, ученых, сколько времени потребуется для создания атомной бомбы?

Академик Иоффе высказал мнение, что для реализации программы потребуется не меньше десяти лет. Сталина такой срок явно не устраивал, и он с едва уловимым раздражением произнес:

— Нет, товарищи ученые, мы уже и так оказались в роли догоняющих. Но не по вашей вине. Надо вам как-то более правильно распределить свои силы и возможности. Мы со своей стороны готовы пойти на все, чтобы работа у вас шла более высокими темпами… Я думаю, для решения этой государственной задачи, — многозначительно заметил он и опять посмотрел на Берию, — Лаврентий Павлович обеспечит вас недостающими научными сведениями. Они позволят вам ускорить исследовательские и экспериментальные разработки. Пожалуйста, сообщите товарищу Берии, какого рода научно-техническую информацию вы хотели бы иметь для начала работ. А сейчас мы должны определить среди вас «главнокомандующего». Я полагаю, что им должен быть крупный ученый-физик и хороший организатор…

Окинув взглядом притихших академиков, Сталин после небольшой паузы добавил:

— Я думаю, товарищ Иоффе справился бы с этой задачей. Человек, он энергичный, умеет хорошо отличать второстепенное от главного, точно формулировать свое решение.

Но Иоффе неожиданно осмелился снять свою кандидатуру, сославшись на свой возраст, и взамен предложил Игоря Васильевича Курчатова — руководителя лаборатории, в которой было открыто явление распада атомов урана.

Сталин пронзительно долго смотрел на Иоффе, потом сказал:

— А я такого академика не знаю.

— Он, товарищ Сталин, не академик. Пока лишь профессор, — ответил Иоффе.

— У нас что, товарищ Кафтанов, нет для такого важного дела достойного академика?

Решив подыграть вождю, Кафтанов назвал Капицу, а потом предложил опять Иоффе.

— Тогда давайте обсудим кандидатуру товарища Капицы. Я знаю, он имеет высокую международную репутацию. Знаю, что работал у корифея ядерной физики Резерфорда… Но давайте спросим его самого. Пожалуйста, товарищ Капица, вам слово…

Петр Леонидович встал и без колебаний заявил:

— Я согласен, но при условии — если мне позволят пригласить из Англии некоторых физиков-ядерщиков, а также инженерно-технических сотрудников и наиболее квалифицированных рабочих…

Сталин посмотрел на Молотова, медленно опустил веки, давая ему понять, что теперь он может высказать Капице отрицательный ответ. И Молотов безропотно повиновался заранее обусловленному сигналу вождя:

— Ваши условия, Петр Леонидович, неприемлемы.

Снова поднялся А. Ф. Иоффе:

— Товарищ Сталин, я настаиваю, чтобы руководителем советского атомного проекта стал все же именно Игорь Васильевич Курчатов.

— Хорошо, товарищ Иоффе, но для веса вы сначала дайте ему звание академика… Товарищ Курчатов присутствует на этом заседании?

— Да, он здесь, товарищ Сталин.

— Покажите нам его.

За дальним концом стола робко встал высокий, плотный мужнина с миндалевидными глазами и округлой, аспидно-черной бородкой.

Внимательно вглядевшись в него, Сталин сказал:

— Мы утверждаем вас, товарищ Курчатов, в качестве руководителя проекта. Можете подбирать себе научный коллектив. Определитесь в ближайшее время со всеми вашими потребностями для решения обозначенной задачи. Не стесняйтесь, просите все, что вам нужно… В отдельной записке укажите, какие научные сведения вам хотелось бы получить из-за рубежа.

— Но разве это возможно? — Курчатов непонимающим взглядом смотрел на Сталина. — Все исследования за рубежом теперь строго засекречены. Исчезли даже публикации со страниц научных журналов…

— Это не ваша забота, товарищ Курчатов. У нас есть кому подумать об этом. — И Сталин в который раз перевел взгляд на Берию, потом снова на Курчатова: — Вы хотите что-нибудь сказать присутствующим?

Курчатов встал.

— Да, товарищ Сталин. Очень коротко. Единственный путь защитить нашу страну — это наверстать упущенное время и незаметно для внешнего мира создать в Советском Союзе достаточного масштаба атомное производство. А если у нас об этом раззвонят, то США так ускорят работу, что нам их будет не догнать…

Игорь Васильевич хотел еще что-то сказать, но Сталин не дал ему договорить:

— Нет, товарищ Курчатов, вы все же постарайтесь их догнать… А товарищ Молотов, который будет курировать ваш проект от имени правительства, поможет вам в этом. Окончательные сроки по завершению работы мы устанавливать пока не будем. Но нужно, товарищи, помнить: дамоклов меч уже занесен над планетой. Он угрожает всей человеческой цивилизации. Необходимо как можно скорее найти противоядие нависшей угрозе, противопоставить ей все самое лучшее и самое мощное, на что мы способны. И чем быстрее это будет сделано, тем лучше… В том числе и для вас, ученых. Учтите это, товарищи… Вопросы ко мне есть?

— Вопросов нет, — ответил за всех Берия.

Возвратившись с заседания Государственного Комитета Обороны, Л. Берия сразу же пригласил к себе начальника разведки П. Фитина:

— …Прошу вас, Павел Михайлович, в самое ближайшее время встретиться с товарищем Курчатовым и выяснить, чем конкретно разведка может помочь ученым в ускорении исследовательских работ по урану. К вашему сведению, это указание товарища Сталина. А теперь — мои указания по этой проблеме. Итак, первое…

Фитин изготовился делать пометки.

— Для обеспечения секретности исследовательских работ, — продолжал Берия, — товарищу Курчатову необходимо подобрать опытного помощника по режиму. Статус его — уполномоченный Совета Министров СССР, по званию он должен быть не ниже полковника. Второе: выделите одного из своих замов, который должен будет вести атомное направление в разведке и осуществлять переписку с Курчатовым, Кафтановым и Первухиным. Последние двое будут отвечать за это же направление по линии ГКО и советского правительства.

— Вопросы по ходу ваших указаний можно? — перебил наркома Фитин.

— Да, пожалуйста.

— Первый вопрос в отношении назначения заместителя, который был бы способен курировать атомную программу.

Берия недовольно дернулся:

— Вы кого-то уже хотите предложить на эту должность?

— Я хотел бы предложить на эту должность начальника 3-го отдела полковника Гайка Бадаловича Овакимяна. Он — доктор химических наук, хорошо знает оперативную обстановку в Германии и Соединенных Штатах Америки. И еще: учитывая, что из этих стран по атомной проблеме меньше всего поступает разведывательной информации, то это назначение будет обязывать его к активизации работы именно в этих регионах…

— А твои замы, — перебил его Берия, — Дубовик, Прудников и Мельников разве не потянут это направление?

Фитин задумался, соображая, как потактичнее ответить, чтобы самому не попасть впросак.

— Наши люди, Лаврентий Павлович, вы знаете, могут все потянуть. Но лучше, если это будет человек, близкий к науке, который попробовал себя «в поле», имел на связи не один десяток хороших агентов, причем многих из них вербовал сам. По-моему, ему и карты в руки?!

Берия понимал, что начальнику разведки нужен именно такой «зам» — профессионал высокого класса, внесший свой личный опыт в разработку и осуществление многих крупных разведывательных операций, — и потому без колебаний согласился с доводами Фитина.

— Хорошо. Готовьте приказ на Овакимяна. А теперь прошу ответить: почему из Нью-Йорка так мало идет информации по делу «Энормоз»?.. Не потому ли, что Зарубин не может уделять должного внимания этой проблеме из-за того, что занимается в основном выполнением личного указания товарища Сталина по политическим вопросам? Может быть, нам стоит подумать о введении в Нью-Йорке дополнительной должности заместителя резидента по научно-технической разведке?.. И не только в Нью-Йорке, айв Лос-Анджелесе, Вашингтоне и Сан-Франциско?

— Да, это бы дало возможность в значительной мере активизировать нашу работу в названных вами промышленных центрах Америки! — на одном дыхании обрадованно произнес Фитин.

— Если вы тоже так считаете, то что ж… Готовьте обоснование об открытии этих должностей в четырех американских городах. Одну из них, в Нью-Йорке, забронируйте за товарищем Квасниковым. Пусть этот умник-правдолюбец попробует себя «в поле». Нам действительно нужно организовать в США хорошую научно-техническую разведку. Я поручу Меркулову переговорить об этом с Квасниковым и о его назначении на должность заместителя резидента…

— Но мне без него… — начал было Фитин, однако Берия посмотрел на него таким взглядом, что он невольно умолк.

— Второй вопрос, который я хотел перед вами поставить, — спокойно, как ни в чем не бывало, продолжал Берия. — Вы разработали или нет план агентурно-оперативных мероприятий по делу «Энормоз»?.. Если разработали, то почему до сих пор не докладываете его мне?

Фитин мгновенно изменился в лице, он производил впечатление человека, попавшего в ловушку. Берия заметил на его лице растерянность и потому не стал заострять внимание, продолжив свой монолог:

— Если нет, то имейте в виду: в ближайшее время из ГКО мне будет направлено решение по урановой проблеме. Отдельные его положения, касающиеся разведки, можно без изменений заложить в ваш план. Утверждать его буду я. И вообще — курировать это направление тоже буду я! Товарищ Сталин дал мне прямое указание оказывать ученым помощь в получении интересующих их сведений по атомной бомбе. Конкретные задания разведка будет получать от руководителя атомного проекта Игоря Васильевича Курчатова. И вся поступающая из резидентур информация должна вручаться под расписку только лично ему. За вами лично остается обеспечение глубокой секретности всего, что связано с получением развединформации, с ее реализацией и ее конечными результатами. Об источниках атомной информации должны знать за кордоном только резидент и тот оперативник, который работает с агентом. В Центре об этом могут знать кроме вас лишь начальник научно-технической разведки и тот, кто ведет дело «Энормоз».

Фитин возрадовался: «Наконец-то наркома убедили, что урановая бомба — это реальность и что ее надо как можно скорее создавать».

— И еще, — продолжал тем временем Берия. — По данным ГРУ, их агента Клауса Фукса приглашают в числе других ученых Англии на работу в Америку. В связи с этим военная разведка готова хоть сегодня передать его нам на связь. И последнее: вчера на мое имя пришла от Зарубина шифровка с уведомлением о том, что их агент Персей переводится из Чикаго в Лос-Аламос, где будут вестись основные исследования по созданию атомной бомбы. В связи с этим и еще одним обстоятельством — призывом в армию его связника Луиса — Зарубин просит срочной санкции на использование в качестве связника ранее подготовленного ими агента Стара. Как видите, Павел Михайлович, работы вам прибавляется… Учитывая, что Квасникову предстоит организовывать с ними работу в Америке, прямо сейчас подключайте его к составлению планов передачи Фукса и Персея на связь другим агентам. Кстати, о Персее. Это что за агент? Как вы вышли на него?

— Это молодой, подающий большие надежды ученый-физик из Металлургической лаборатории Чикагского университета, где как раз ведутся экспериментальные работы по получению чистого металлического урана. Сами мы в силу его большой засекреченности вряд ли бы когда-нибудь могли выйти на него. К счастью, он по собственной инициативе установил контакт в Амторге с Луисом, и тот с нашей санкции завербовал его четыре месяца назад.

— А кто он по национальности? — заинтересовался Берия.

— Чистый американец.

— Хорошо. Как только поступит информация от Персея, обязательно ознакомьте меня с нею… Шифровка от Зарубина находится у Меркулова…

После долгих согласований с лондонской и нью-йоркской резидентурами, а также с ГРУ Генштаба РККА Овакимян и Квасников подготовили и доложили на утверждение начальнику внешней разведки два отдельных плана: один — по установлению связи с агентом Чарльзом в Нью-Йорке, другой — по проведению беседы агента-атомщика Персея с новым связником Старом.[52] По первому плану была разработана специально для Чарльза инструкция, которую перед отъездом из США должна была передать ему агент-связник Соня. В инструкции сообщалось, что его американским контактом в Нью-Йорке станет человек по имени Раймонд.[53]

Далее в плане указывалось:

1. Встреча должна состояться в первую субботу 4 февраля 1944 года в восемь часов вечера на углу Истсайд и Генри-стрит в Манхэттене. К Чарльзу со стороны кинотеатра подойдет низкорослый, плотного телосложения, средних лет мужчина с крупным, не сколько одутловатым лицом и выразительными черными глазами, спрятанными за толстыми диоптриями очков в роговой оправе. В одной руке у него будут зажаты кожаные перчатки, в другой — книга в зеленом преплете. Это и будет Раймонд. Он должен сам подойти к Чарльзу и произнести слова пароля: «Вы не скажете, как можно поскорее добраться до Центрального вокзала?» Ответная фраза должна быть такой: «На Центральный вокзал лучше всего ехать на такси».

2. Если встреча 4 февраля по каким-либо причинам не состоится, то она переносится на следующую субботу в этом же месте и в это же самое время до тех пор, пока не произойдет контакт.

3. Встреча должна продолжаться не более 15–20 минут. Главная ее цель — договориться о последующей явке в мае на углу 59-й стрит и Лексингтон-авеню.

4. В случае потери связи из-за непредвиденных обстоятельств Чарльз должен сообщить Раймонду адрес сестры, проживающей в пригороде Бостона, и обусловить через нее запасной вариант связи.

Утвердив оба плана, Фитин вернул их своему заместителю Овакимяну, затем взял с края стола тоненькую белую папку, раскрыл ее и, посмотрев на Квасникова, спросил:

— Почему я, товарищи, до сего времени не был осведомлен и только сегодня узнал о тревожных письмах Твена? Оказывается, он уже во второй раз бьет в колокола о нависшей над ним угрозе расшифровки, а вы молчите? Или вы хотите, чтобы ФБР упрятало его за решетку?

Овакимян хотел ответить, но не успел — его опередил Квасников:

— Как во второй раз? Он что… еще одно письмо прислал?

— Письма разведчиков, доставленные в Центр на мое имя, прошу впредь не оставлять без внимания, — предупредил его Фитин.

— Разрешите мне, Павел Михайлович, познакомиться со вторым его письмом? — попросил Квасников.

— Вот… Пожалуйста. — Фитин протянул ему белую папку, в которой находился написанный от руки документ, Квасников начал читать:

Квасников закрыл папку и передал ее генералу.

— Я прекрасно понимаю его обеспокоенность, — сказал Фитин. — Подобная игра разведчика с собственной тенью никогда еще хорошо не кончалась. Твен, чувствуется, устал от слежки за собой, а вы, товарищи, видимо, забыли о том, в каких он условиях работает…

— Да не забыли мы о его замене! — возразил Квасников. — Но как это сделать? Вы же знаете, как нелегко сейчас найти равноценную замену такому асу разведки, как Твен. Я считаю, надо еще некоторое время подождать с его возвращением домой.

— Нет, Леонид Романович, мы не должны допустить, чтобы его окончательно разоблачили и раззвонили всему миру, что Твен — разведчик, использовавший крышу советского представительства в Нью-Йорке. Такими разведчиками, запомните, не разбрасываются!.. В Канаде в аппарате торгового атташе есть одна никем пока не занятая должность. Вот чтобы не брать грех на душу, давайте переведем туда Твена.

Фитин неожиданно умолк, задумался. Решив скрыть прямое указание наркома о направлении Квасникова в загранкомандировку, он с улыбкой добавил:

— А что касается замены Твена, то давайте не будем создавать себе проблем! Ну чем не замена ему сам Леонид Романович? Опыта оперативной работы у него вполне достаточно. И организатор он — прекрасный.

— Да я не возражаю, Павел Михайлович. Готов хоть завтра поехать, — подхватил Квасников.

— Ловлю на слове. Завтра же отдам распоряжение в кадры на оформление вас в загранкомандировку… На должность заместителя резидента по научно-технической разведке согласны?

— Согласен.

— А кто же тогда возглавит НТР в Центре? — недоумевая, спросил Овакимян.

Возникла небольшая пауза.

— Учитывая, — начал неторопливо Фитин, — что вы пока остались начальником 3-го отдела и недавно стали моим замом по атомной разведке, возьмите и руководство НТР на себя. Назначать нам сейчас некого, резерв выдвижения на сегодня полностью исчерпан. Вы же сами знаете, людей в Центре не хватает. Руководители многих подразделений в связи с боями под Москвой эвакуированы в Сибирь. Это хорошо вот вы приехали за своим назначением и, наверное, теперь останетесь здесь…

С учетом решения Государственного Комитета Обороны о создании в Советском Союзе отечественной атомной бомбы и личных указаний Сталина по добыванию за рубежом разведывательной информации по этой проблеме Квасников составил новый план мероприятий по делу «Энормоз». В нем не только ставились задачи, но и конкретно указывались способы агентурного проникновения в самые секретные центры по исследованию урана в Соединенных Штатах, Англии, Германии, Канаде и Франции, способы связи и передачи информации от агента к разведчику, назывались определенные сроки и лица, ответственные за их выполнение, — словом, предусматривалось все возможное, чтобы с первых шагов не выпускать из поля зрения разработку атомного оружия.

Квасников, зная, что только после утверждения плана лично Берией он может выехать на работу в Нью-Йорк, решил заблаговременно отработать с Курчатовым порядок реализации разведывательной информации, то есть вопросы обеспечения режима полной секретности при ее использовании, хранении и возврате в I Управление НКВД. Собрав все сведения по урану, которые поступили в 1942 году из разных резидентур, в том числе и находившиеся под сукном у наркома, он заранее договорился с Курчатовым о конфиденциальной встрече в одном из кремлевских кабинетов, который был выделен специально для работы над документальными материалами разведки.

Познакомившись с Квасниковым, Курчатов был приятно удивлен, что его собеседник из НКВД легко владеет редкими в то время научно-техническими терминами и главное — неплохо разбирается во многих научных проблемах, в том числе и по урану. Благодаря этому с первых минут встречи у них сложилось полное взаимопонимание. В процессе беседы они договорились, что с разведывательной информацией будет знакомиться только руководитель советского атомного проекта, а материалы будут ему персонально доставляться из разведки и передаваться под расписку Квасниковым или же переводчицей Еленой Михайловной Потаповой. При подготовке отзывов и оценок, а также последующих заданий разведке Курчатов не имел права использовать ни секретарей, ни машинисток, ни своих непосредственных помощников. Тексты документов он должен был писать собственноручно, а сведения, которые получал от разведки, рекомендовалось доводить до ближайших своих соратников лишь в устной форме.

Все настолько строго было засекречено, что в самой разведке подлинники агентурных сообщений не доверялись даже переводчикам и машинисткам, они оставались навечно в рукописном виде. Делалось это во имя того, чтобы до минимума свести число посторонних глаз. Даже сотрудники резидентур не знали, что оценку их разведдеятельности и новые задания по атомной проблеме дает Курчатов. Его имя как руководителя проекта было в то время скрыто под фамилией «Бородин».

Подлинники, возвращенные Курчатовым, подшивались в дело «Энормоз». Если же это были вторые или третьи экземпляры, то, по указанию Квасникова, а впоследствии и Овакимяна, они сразу же уничтожались по акту специально созданной комиссией. Благодаря такой вот системе учета документов и соблюдению конспирации в работе с ними ни одна спецслужба Запада понятия не имела, что в Советском Союзе тоже начали работать над созданием атомной бомбы.

Передав на первой встрече Курчатову кипу разведматериалов, Квасников, не дождавшись их оценки, вскоре выехал в Нью-Йорк. Заключение же по этим документам пришло в НКВД лишь 10 апреля 1943 года окольным путем — через Совнарком СССР:

К правительственному документу приложено собственноручно подготовленное И. В. Курчатовым оценочное заключение на материалы разведки:

На документе резолюции:

О заинтересованности Курчатова в поступлении информации от разведки свидетельствовало и направленное им через две недели в тот же адрес еще одно рукописное послание на семи страницах:

В середине декабря 1943 года из Нью-Йорка поступило по дипломатическому каналу сразу более десяти разведывательных материалов. Среди них в отдельном, опечатанном сургучом конверте находились переведенный на русский язык отчет связника Стара о встрече с атомным агентом Персеем и подлинник его сообщения на английском языке по делу «Энормоз». В препроводительном письме Антона[56] давалось короткое пояснение о том, что:

«1) …в целях конспирации и безопасности агента подлинное имя и фамилия „Персея“ связнику не сообщалось;

2) „Персей“ инициативно запросил внеплановую экстренную встречу;

3) подготовку и безопасность ее проведения осуществлял „Твен“ и его негласные помощники;

4) операция по связи была выполнена блестяще, ходатайствуем о поощрении „Твена“[57] правительственной наградой».

…Отчет о встрече, как и о ранее проведенной вербовке Персея, был составлен и приобщен в дело «Энормоз» в следующем виде:

Стар. Чем был вызван ваш выход на экстренную связь со мною?

Персей. Обеспокоенностью и нежеланием потерять контакт с русскими. Два месяца назад я был внесен в секретный список ученых, которым в самое ближайшее время предстоит покинуть Чикаго на несколько лет.

С. С чем это связано?

П. Дело в том, что я, как и другие мои коллеги, дал согласие поехать в Лос-Аламос и уже подписал контракт на период войны в Европе. Как нам сказали, в Лос-Аламосе мы будем надолго отрезаны от внешнего мира и поначалу будем жить далеко не в комфортабельных условиях.

С. Только жить?

П. Нет, почему же — там же и работать.

С. Извините, но, насколько мне известно, вы занимались урановыми проблемами. А чем же вы будете заниматься там?

П. Тем же самым. Причины переезда заключаются в следующем. До недавнего времени теоретические исследования по урану велись в десятках различных лабораторий и научных учреждений. Потом, когда руководителем американской атомной программы стал неутомимый Оппи, он пришел к выводу о том, что усилия многочисленных лабораторий, рассредоточенных по всей территории Америки, должны быть сконцентрированы в одном месте, в противном случае неизбежны дублирование и путаница, что отрицательно может сказаться на результатах. Поэтому он считает, что необходимо собрать всех, кто работал над урановой проблемой, в Лос-Аламосе, где бы под единым руководством и по единому плану сотрудничали физики-теоретики и экспериментаторы, математики и химики, специалисты по металлургии, взрывному делу и ученые многих других направлений. Эта идея Оппи встретила поддержку у корифеев американской атомной физики, и было принято решение о создании сверхлаборатории. Разместить ее хотели вначале в Ок-ридже, в штате Теннеси, где уже шло строительство секретных заводов по производству взрывчатки. Но этот город находится в опасной близости от Атлантического побережья, где имели обыкновение курсировать германские подводные лодки и иногда даже высаживать на берег шпионов. Поэтому официальный Вашингтон принял иное решение: построить секретный город в безлюдной местности, подальше от Атлантики. Начались опять поиски такого места. Оппи предложил участок в Калифорнии, однако административный руководитель «Манхэттенского атомного проекта» нашел это место неподходящим из-за близости населенных пунктов, опасаясь, что при предварительных испытаниях может произойти преждевременный взрыв с распространением радиоактивности.

С. Извините, у меня несколько уточняющих вопросов. Кто же все-таки является руководителем «Манхэттенского проекта»?

П. Бригадный генерал, который несколько раз предупреждал нас и требовал ни при каких обстоятельствах не называть его имя.

С. Почему?

П. Чтобы, как он говорил, не возбудить у немецких и японских разведок интереса к тому, чем он занимается.

С. Так он тоже, что ли, ученый?

П. Нет, он ничего общего с наукой не имел и не имеет. Это типичный «надзиратель в погонах», наделенный правительством США чрезвычайными полномочиями. Семнадцатого сентября сорок второго года военный министр Генри Стимсон возложил на него главную ответственность за направление общих усилий на военные цели. То есть он стал отвечать за всю деятельность армии по «Проекту ДСМ»[58] — так был назван с целью зашифровки «Манхэттенский проект».

С. Назовите, пожалуйста, имя и фамилию бригадного генерала и того ученого, который назначен возглавлять научную часть «Манхэттенского проекта».

П. Генерал Лесли Ричард Гровс. А научным руководителем с его подачи и по настойчивым просьбам назначен был тот самый Оппи, о котором я уже говорил вам.

С. Его полное имя?

П. Роберт Оппенгеймер. Ваш покорный слуга имел честь работать с ним несколько месяцев. С середины прошлого года Оппи возглавлял у нас, в Метлабе,[59] небольшую группу. Она решала теоретические основы наилучшей конструкции атомной бомбы, в которой бы наиболее активно развивалась реакция на «быстрых нейтронах». Директор Метлаба, Нобелевский лауреат Артур Холли Комптон, остался тогда доволен сообщениями Оппи о ходе дел. А когда начали создавать Лос-Аламосскую сверхлабораторию, то Комптон предложил возложить на него как выдающегося организатора и блестящего физика-ядерщика научное руководство ею. В мире ученых действительно редко встречаются столь вдохновляющие личности. Представьте себе, ему пришлось объехать все штаты Америки и убедить многих старых и молодых физиков работать в новой секретной лаборатории на краю пустыни. При этом одних он «пугал» перспективой создания германской атомной бомбы; других увлекал захватывающей работой, которая позволит им полностью раскрыть себя; третьих он взял неотразимым личным обаянием, способностью понимать точку зрения собеседника и находить правильные слова-ответы на выражаемые сомнения в том, что из затеваемого им дела вряд ли что-либо выйдет. Многие из тех, к кому он обращался, — а в большинстве случаев это была молодежь — соглашались на его предложения еще и по той причине, что Оппи был их кумиром. Он ведь в молодые годы прошел знаменитую Кавендишскую лабораторию под руководством Резерфорда и по приглашению самого Нильса Бора стажировался затем в Геттингенском университете.

С. Вас он чем взял?

П. Всем, Оппи и для меня кумир.

С. А где будет расположена новая лаборатория?

П. Место для ее постройки выбрано по рекомендации Оппи. Расположено оно в штате Нью-Мексико, на Лос-Аламосском плато, в тридцати милях от Санта-Фе. Единственным средством связи с внешним миром служит извилистая горная дорога.

С. О’кей. Теперь нам надо определиться, где, в какое время и сколько раз в году мы можем с вами встречаться.

П. Появляться в Лос-Аламосе посторонним лицам запрещено. Поэтому приезжать вам туда нежелательно. Думаю, это будет небезопасно для нас обоих: можно попасть под подозрение ФБР. Лучше всего встречаться в соседнем городке Альбукерке. Это недалеко от Лос-Аламоса. А приезжать туда можно под видом лечения на знаменитый климатологический курорт Рио-Гранда.

С. Хорошо, в какое время и где именно в Альбукерке мы можем встречаться?

П. В час дня около собора. Это место я выбрал потому, что там более спокойно — нет транспорта и почти нет пешеходов. А следовательно, легче будет обнаружить слежку.

С. О’кей! Итак, запомните: встреча должна проводиться по-прежнему в последнее воскресенье месяца.

Если по какой-либо причине она не состоится двадцать пятого июля, то вы переносите ее на неделю позже. Так каждый раз. И еще имейте в виду: на связь вместо меня может выйти другой человек. В этом случае ему потребуется быстро и безошибочно опознать вас, но не только по внешности, а и по каким-то особым приметам… Поэтому пусть у вас будет в руке бумажная желтая сумка, из которой торчал бы рыбий хвост. Если вы почувствуете опасность и сочтете необходимым отменить встречу в обусловленный день, то заблаговременно предупредите Мориса Коэна письмом. В нем должна быть условная фраза: «В ближайшее время пойти в отпуск не смогу». Это будет означать, что встреча переносится ровно на месяц. Если же возникнет необходимость экстренной связи с нами, то так и укажите, что хотели бы поехать на отдых, скажем, после двадцатого числа. Это значит в последнее воскресенье месяца мы должны встретиться. Но может оказаться, что на связь выйдет вместо меня другой человек. Тогда визуальное узнавание «своего среди чужих» должно обязательно страховаться паролем, который состоит из вопроса и ответа. Связник должен обратиться к вам по паролю: «Подскажите, на какой курорт для легочных больных — в Рио-Гранде или в Сандиа — мне лучше поехать?» Ваш ответ: «Лучше всего на климатологический курорт в Рио-Гранде. Он находится в Скалистых горах. Проехать туда можно автобусом с железнодорожного вокзала». И еще хорошенько запомните: в переписке Лос-Аламос должен называться «Карфагеном», место работы — «Парфеноном», бомба — «горгоной», а вы останетесь по-прежнему Персеем.

П. Хорошо, я все понял.

С. И последнее — это вопрос сбора и накопления информации. Ее направленность и характер будут определяться потребностью советских ученых-атомщиков. Интересующие их вопросы доведут до вас письменно.

П. Спасибо. До свидания в Альбукерке. А еще лучше в том самом «Карфагене», который мы должны общими усилиями разрушить.

К отчету связника Стара прилагалось сообщение Персея о том, что:

1) … под руководством Э. Ферми создан и начал действовать урановый котел, в котором человеку впервые удалось вызвать самоподдерживающуюся ядер-ную цепную реакцию. Что уже получено и химическим путем отделено от урана и продуктов деления 500 грамм плутония. Что проблемой выделения плутония занималось несколько групп ученых: под руководством Сиборга — в Чикаго; Джонсона и Вильгельма — в Эймсе; Валя и Кеннеди — в Калифорнии;

2) Метлабу дано указание усилить экспериментальную и вычислительную работу по котлу с тяжелой водой. Что с этой целью образована специальная комиссия Э. Вигнера, а из Колумбии в Чикаго переехала группа ученых во главе с Г. Верноном;

3) на химических заводах Малинкродта в Сен-Луи и фирмах «Дюпона» в штате Нью-Джерси налажено производство чистого металлического урана;

4) принято решение о постройке небольшой 1000-киловаттной плутониевой установки в Клинтоне (штат Теннеси) и большой промышленной установки в Хэнфорде (штат Вашингтон). Что подготовка инженерно-технических работников для их использования в Хэнфорде проводится на базе Чикагского университета.

Материалы агента Персея были оперативно доложены Берии. Просмотрев их, он тут же позвонил своему заместителю Меркулову и по привычке выразил сомнение в их достоверности. По мнению Берии, не могли так легко дешево достаться разведке самые оберегаемые в США атомные секреты. Определенную роль сыграла и личная неприязнь Берии к заместителю резидента Квасникову.

Антон, не получив в течение месяца соответствующую оценку добытых им сведений по делу «Энормоз», интуитивно догадался, что нарком в очередной раз подверг сомнению то, что направляется в Центр от его имени. Не долго думая, он отправил на имя Овакимяна шифротелеграмму за номером 12743/47, в которой высказал просьбу показать агентурные материалы лично «Бородину». Антон знал, что Берия неплохо относится к Овакимяну и потому очень рассчитывал, что через него удастся заполучить от наркома материалы Персея и реализовать их через Курчатова.

Овакимян, естественно, позвонил Берии и попросился на прием, но тот, прежде чем кого-то принять, по своему обыкновению, сначала выяснял: по какому вопросу? Назначив Гайку Бадаловичу время встречи, нарком вызвал к себе и Фитина. Выслушав повторно, что полученные из Нью-Йорка материалы желательно направить на заключение Курчатову или Кафтанову, Берия, нахмурившись, спросил сердито:

— А вы-то верите, что один агент, какой бы учености он ни был и как бы он ни был предприимчив и удачлив, мог получить такой объем информации?

Кстати, даже если бы он и имел доступ к ней, ему все равно вряд ли бы удалось скопировать такое количество документов.

— И тем не менее Персею это удалось, — упрямо возразил Овакимян. — Мир разведслужб не только загадочен, но и непредсказуем.

— А вы ни разу не давали указаний Квасникову, чтобы он попробовал разобраться, как это удается Персею добыть такие сведения?

— Нет, — ответил Гайк Бадалович и, взглянув на Фитина, добавил: — Прежде всего ему надо думать о безопасности агента. Если же мы начнем разбираться, как и при каких обстоятельствах он получает ценную информацию, то можем его засветить. Это во-первых. А во-вторых, если Персей почувствует, что мы ему не доверяем, то он может просто-напросто отказаться от нас. Вы же знаете: ученые — легкоранимые люди.

Берия, помолчав немного, тяжелым взглядом посмотрел на Фитина:

— Вы тоже так считаете, Павел Михайлович?

— Да, я тоже так считаю. Наша информация может, конечно, быть неполной, она может отражать неверные пути решения, не содержать элементов новизны для советских ученых. Но главным ее достоинством, Лаврентий Павлович, является то, что она отражает достигнутый уровень проработки в США и Англии исследуемой проблемы, что само по себе уже может служить полезным ориентиром для Курчатова. Кроме того, я убежден, что она отличается высокой степенью достоверности еще и потому, что ее источники — непосредственные участники всех исследований и экспериментов. Надежность Персея не вызывает у меня сомнений, потому что его связь с советской разведкой и начало сотрудничества с нею исходят из симпатий к нашей стране и благородного побуждения помешать утаить от СССР сведения об американской программе создания атомного оружия. Поэтому я считаю, что эти обстоятельства исключают внедрение в нашу агентурную сеть двурушников и продвижение через них преднамеренной дезинформации. А впрочем, мы же можем, — Фитин перевел взгляд с Берии на Овакимяна, — перепроверить сведения Персея не подвергая его самого опасности.

— Это каким же образом? — заинтересовался Берия, продолжая исподлобья смотреть на Фитина.

— Через другого такого же агента, который без нашей помощи будет скоро переброшен из Англии в США.

— Вы имеете в виду Чарльза?

— Да.

— Ну хорошо, проверьте это через Чарльза, — согласился Берия. — Поставьте перед ним те же задачи, что и перед Персеем. Потом, когда получите от Чарльза информацию, доложите мне материалы того и другого агента. Я сам хочу сличить их данные и убедиться в их объективности. — После этого он взял со стола папку, помеченную ярко-красными чернилами: «Сообщение по делу „Энормоз“», и протянул ее Фитину: — Передайте это под расписку Курчатову, пусть он изучает ваши сведения. А теперь у меня к вам, Павел Михайлович, вопрос по материалам Персея. В них указаны строящиеся атомные объекты и уже существующие в Сен-Луи и в штате Нью-Джерси, а обеспечены они агентурой или нет?

Фитин начал кашлять: он не мог вспомнить всех источников информации, их кличек и кто из них на каких объектах был задействован и потому после небольшой паузы дал уклончивый ответ:

— Не на всех, но есть.

— Например?

— Например, на фирме «Дюпон» есть агент Скаут. С прекрасными возможностями работает в компании «Кэллекс» агент Монти. Он дает нам очень ценную информацию по строительству атомных объектов, — Фитин перевел вопросительный взгляд на своего заместителя Овакимяна, в надежде, что он вспомнит и подскажет кого-то еще.

Гайк Бадалович, не поднимая своей крупной головы с густой шевелюрой темных волос, напомнил:

— Вы забыли еще двух вспомогательных агентов, которые тоже завязаны на дело «Энормоз». Один из них — Бир, а другого… я не помню…

— Вы, товарищи, — вновь назидательно начал Берия, — должны поставить перед собой задачу приобретения источников на всех объектах «Манхэттенского проекта», все у нас должно быть схвачено. Одно дело иметь агента в Лос-Аламосской лаборатории, но есть ведь еще экспериментальные заводы, строительные компании и фирмы, которые тоже как-то связаны с созданием американской атомной бомбы. Вот сообщил вам сейчас Персей, что принято решение о постройке плутониевой установки в Хэнфорде, вы должны сразу же отреагировать: решать задачу агентурного проникновения. Пусть Квасников обеспечит одну или две вербовки на этом объекте. Повторяю еще раз: разведкой должно быть схвачено все по линии «Энормоз».

Принимайте это как обязательное для исполнения указание.

— Хорошо, Лаврентий Павлович, мы будем его выполнять, — заверил наркома Фитин.

Берия возвратил ему полученные от Персея материалы. В тот же день они были доставлены Овакимяном лично Курчатову. Ознакомившись с ними, руководитель советского атомного проекта пришел к выводу о необходимости создания уранового котла, чтобы производить в нем начинку для атомной бомбы — плутоний.

В обширном заключении Курчатова, представлявшем собой анализ развединформации на двадцати четырех страницах, охватывалось множество различных аспектов ядерной проблемы (см. Приложение №3).

При анализе каждого цикла исследований, проведенных американскими физиками, Курчатов в своем заключении оценивал и состояние соответствующих работ в Советском Союзе: он, в частности, отмечал ведущиеся изыскания Ф. Ф. Ланге и И. К. Кикоина по разделению изотопов урана методом центрифуги; М. И. Корнфельда и Д. М. Самойловича — по разделению изотопов методом ректификационных колонн; Г. Н. Флерова, К. А. Петржака и М. Л. Орбели — по сечениям деления урана при облучении нейтронами в области средних энергий; работы академика АН УССР А. И. Бродского по получению тяжелой воды, Я. Б. Зельдовича, Ю. Б. Харитона и И. Я. Померанчука — по расчету критической массы и замедления нейтронов; В. И. Спицина, Ан. Н. Несмеянова, В. Г. Хлопина — по химии урана. Высказывалась также возможность развертывания работ по разделению изотопов методом электролиза в Коллоидно-электрохимическом институте АН СССР у академика А. Н. Фрумкина.

12 апреля 1943 года в Академии наук СССР вышли сразу два приказа: № 1 — о создании нового научного коллектива, зашифрованного под названием Лаборатория № 2. Другим приказом начальником этого засекреченного объекта назначался профессор И. В. Курчатов.

Четко сознавая, что единодушие в новой, сложной и трудной работе — залог успеха, Игорь Васильевич собирает сперва группу единомышленников из пяти человек: приглашает в лабораторию профессоров Я. Б. Зельдовича и Ю. Б. Харитона, вызывает из Свердловска члена-корреспондента И. К. Кикоина, а из Казани — члена-корреспондента А. И. Алиханова и Г. Н. Флерова. Поселившись вместе в одном из номеров гостиницы «Москва», они перво-наперво наметили, какие исследования должны стать первоочередными, кто из них будет заниматься ураном, графитом и тяжелой водой, разделением изотопов и непосредственно конструкцией атомной бомбы. Курчатов, которого из-за его окладистой смоляной бороды и в соответствии с рекомендованной органами госбезопасности зашифровкой стали называть за глаза Бородой (по документам он проходил под фамилией Бородин), взял на себя задачу создания уран-графитового котла для производства атомной взрывчатки, то есть плутония.

Алиханов избрал направление — уран с тяжелой водой. Харитон и Зельдович решили продолжить разработку непосредственно бомбы.

Определив между собой обязанности, эта же группа ученых без промедления приступила к подготовке обзорной статьи по урановой проблеме для доклада правительству. Отпечатанная почти на шестидесяти страницах записка носила научно-популярный характер. 25 апреля 1943 года она была доложена в Совнарком. После ее одобрения Курчатову были даны большие права и чрезвычайные полномочия: по правилам военного времени ему было оформлено специальное разрешение ГКО на отзыв с фронта и с военных заводов, а также из эвакуации нужных для работы над атомной программой ученых различных направлений, инженеров и специалистов.

Вскоре в Москву начали съезжаться физики-теоретики и экспериментаторы, металлурги и радиохимики. Первые заботы Курчатова — бытовые вопросы: накормить и расселить прибывших. Все это Игорь Васильевич взял на себя. Даже на обеды в Доме ученых на Кропоткинской улице он выезжал теперь вместе со всеми в крытом грузовике. Это радовало и ободряло людей, испытавших в эвакуации и на фронте лишения военного времени. И все же не все прибывшие в Москву — их поначалу насчитывалось 20 человек — верили в успех начинавшихся работ в доме № 3 по Пыжевскому переулку, где Академия наук позволила разместиться Лаборатории № 2. Курчатов, объясняя сложившуюся ситуацию с исследованиями по урану и плутонию в Англии и США, убеждал сомневавшихся ученых и специалистов, что единственный путь защитить страну — это наверстать упущенное время и незаметно для внешнего мира создать достаточного масштаба атомное производство. Если же у нас об этом раззвонят, то США так ускорят работу, что нам будет их не догнать. Для убедительности тех же сомневающихся Игорь Васильевич приводил пример с успешными исследованиями Юлия Харитона и Якова Зельдовича, которые в 1939 году, начав заниматься расчетами цепной ядерной реакции деления урана, поняли, что раз ядро делится, то за счет высвобождающейся энергии может получиться огромной взрывной силы боеприпас, впоследствии получивший название атомной бомбы.

Постепенно после предварительных обстоятельных бесед Курчатова с каждым люди начинали включаться в работу. Трудились они напряженно, ответственно, понимая одно: если в военные годы отзывают человека с фронта, то работать надо не щадя своих сил. Чувство долга перед теми, кто воевал на передовой, рисковал жизнью, было для сотрудников Лаборатории № 2 таким стимулом, который снимал усталость и возникавшие настроения упадничества и неверия в то дело, которым они начали заниматься, не имея в достатке даже простейших электроизмерительных приборов и инструментов. Спокойный, рассудительный Курчатов старался понемногу увеличивать коллектив лаборатории, сам тщательно отбирал наиболее подходящих для дела специалистов, приглашал старых своих товарищей по Ленинграду. Шаг за шагом включались в исследования И. И. Гуревич, Ю. Я. Померанчук, Г. Я. Щепкин, родной брат руководителя атомного проекта — Б. В. Курчатов, затем в лабораторию пришли В. П. Джелепов, В. А. Давиденко, Л. М. Неменов, М. С. Козодаев и другие. И вот уже не стало хватать мест для работы в Пыжевском переулке. Курчатов занимает пустующие помещения на Большой Калужской.

Но и этого вскоре становится мало: планы Лаборатории № 2 быстро расширялись, требовались дополнительные производственные площади для проведения новых исследований и экспериментальных работ. Руководителю атомного проекта предложили место под строительство Лаборатории № 2 на Разгуляе, но Курчатов отказался от него: в городе, он считает, тесно, а у объекта настолько велико будущее, что он сам не может пока предсказать. Заручившись поддержкой ГКО, он разъезжает по городу в поисках наиболее подходящего места и останавливает свой выбор на краю бывшего Ходынского поля, десятилетиями служившего артиллерийским и пулеметным стрельбищем. Рядом были сосновая роща, недостроенное трехэтажное здание, два каменных домика, два складских помещения без крыш и в полукилометре от них корпус небольшого завода медицинских рентгеновских аппаратов. Пока шла война, решили вывести отсюда завод в Теплый Стан, а тут построить все необходимое для Лаборатории № 2. Лабораторией № 1 стали тогда называть лабораторию К. Д. Синельникова, который после освобождения Харькова летом 1943 года, согласовав план действий с Курчатовым, вернулся в родной город, чтобы восстановить разрушенный немцами научный центр украинских физиков.

Но была и третья лаборатория, которую создали по указанию Л. Берии на всякий случай: вдруг что-то не получится у Курчатова или он умышленно начнет заниматься надувательством. В нее были подобраны из «шарашки» так называемые дублеры.

В том же 1943 году по рекомендации Сталина кандидатура Курчатова была включена на избрание его академиком. Но на тайных выборах он не прошел, избрали Алиханова. Иоффе, понимая, что с мнением великого вождя надо серьезно считаться, убедил президента Академии наук СССР В. Л. Комарова выйти с предложением в ЦК КПСС о добавлении еще одной единицы для голосования специально под Курчатова. Так со второго захода Игорь Васильевич в свои сорок лет «без конкуренции» стал академиком.

После передачи Курчатову разведывательных материалов Персея Овакимян по указанию Фитина подготовил и направил в Нью-Йорк шифротелеграмму Квасникову. В основу ее легли задачи, поставленные Берией по приобретению источников информации в Хэнфорде и на других производственных объектах «Манхэттенского проекта». Квасников еще раньше, как только приступил к выполнению своих обязанностей, стал разворачивать новую специализированную резидентуру — научно-техническую. Это вызывалось не только получением сведений, связанных с созданием первой в мире американской атомной бомбы, но и, главным образом, событиями того времени: в войну роль любой разведки всегда значительно возрастает и становится чрезвычайно важной.

К началу лета 1943 года Квасникову удалось создать небольшую группу HTPi. В нее вошли Калистрат,[60] Джонни (он же Яковлев и Алексей)[61] и Твен,[62] отъезд которого в Канаду отменил приехавший в Нью-Йорк Квасников. Он мотивировал это перед Центром тем, что отъезд Твена из США повлечет за собой свертывание работы по линии «XY».[63] Мотивировку резидента Антона закрепил прибывший в Амторг заместитель наркома внешней торговли СССР А. Д. Крутиков. Побеседовав с деятельным, здравомыслящим Семеном Семеновым (Твеном), он предложил ему возглавить группу советских нефтяников, которые занимались бы вопросами закупки нефтеперегонных заводов и новых технологических линий по получению высокоактивного бензина. Семенов согласился и вскоре после отъезда Крутикова в Москву приказом А. И. Микояна был назначен заместителем начальника отдела промышленных установок и одновременно руководителем группы нефтяников. Новая должность Твена способствовала значительному укреплению его легенды прикрытия, позволяла более свободно разъезжать по США и встречаться с американскими учеными, специалистами, особенно в области химии и нефтеперегонки, среди которых были и агенты советской разведки или кандидаты на эту роль.

Когда шифровка из Москвы подтвердила новое назначение Твена, Квасников принимает решение разгрузить его немного от работы с агентами. На связи у него находилось тогда двадцать источников. Одновременно с этим Л. Р. Квасников решил провести чистку агентурной сети от балласта и укрепить ее новыми перспективными помощниками. С согласия того же Центра прекращалась связь с агентами Жемчугом, Мастером, Хватом, Дэвидом и еще семью источниками. Взамен их были взяты в активное изучение технически квалифицированные, высокопрофессиональные обладатели секретной информации, располагающие широкими возможностями ее получения. Среди них были Реле,[64] работавший в фирме «Дженерал электрик», с которой был заключен контракт на производство электрического оборудования и приборов для атомных объектов, Крот (фирма «Белл телефон»), Нэт, Сэм, Мэтр[65] (фирма «Вестерн электрик»), Коно и другие.

Практически только с середины 1943 года начала складываться ценная агентурная сеть по атомной проблематике и по связанным с ней научным и промышленным объектам. Под дело «Энормоз» были завербованы Стэнли, Кордел, Фогель и Перри. Тогда же встала проблема организации связи, потому что самое опасное и уязвимое звено в работе любой разведки — это передача шпионских материалов. Надо было сделать все возможное, чтобы уберечь ценные, экстракласса источники информации от малейшей тени подозрения. Встречаться с ними напрямую «атомные» разведчики не могли, потому что за ними самими спорадически велась слежка ФБР. И снова мудрый Квасников, чтобы усилить безопасность агентов, работавших по делу «Энормоз», предложил Центру перейти на групповой принцип связи.

Без согласования с Москвой резидент не имел права сделать ни одного самостоятельного шага: все должно было докладываться начальнику разведки, и только после тщательной, детальной проработки вопроса на Лубянке давалось положительное или отрицательное решение. Санкция Центра — святой закон для резидента и разведчика.

Когда было получено «добро» на ведение группового метода работы с источниками информации, перед резидентурой встала новая сложная проблема дополнительного приобретения связников и курьеров. Но и эта нелегкая задача с помощью агентов-наводчиков и агентов-разработчиков была успешно решена советской разведкой: в сравнительно короткое время были приобретены надежные, завербованные на идейной основе связники Касьян, Линза, Осип и Оса. Тогда же Квасников стал создавать небольшие, не связанные друг с другом группы, которые по его же рекомендации возглавили самые проверенные и самые опытные, пользовавшиеся авторитетом и большим доверием агенты Арно, Клен и Кинг.

Однако на этом заботы Квасникова по совершенствованию связи и по повышению безопасности конспиративной передачи секретных материалов от агента к разведчику не закончились. Будучи энтузиастом своего дела и хорошим организатором, Леонид Романович с санкции Центра внедрил секретное фотографирование документов самими связниками с последующей их передачей в непроявленной пленке (в случае опасности ее можно было легко засветить). Такой способ передачи материалов позволял, во-первых, в два раза сократить число встреч, а во-вторых, устранял риск при пересъемке документов по месту работы и проживания разведчика. Благодаря такому новшеству отпала необходимость как для агента, так и для сотрудника резидентуры ходить по улицам с совершенно секретными материалами, а в некоторых случаях и привозить их из других городов и штатов Америки.

Кроме того, сама операция по извлечению информации с места работы тоже стала намного безопасней. Если раньше агент брал материалы со службы точно в день выхода на связь, даже тогда, когда обстановка складывалась не совсем благоприятно и ему приходилось рисковать, то теперь он выносил их только в том случае, если не было никаких признаков опасности. Это нововведение Квасникова способствовало созданию более спокойных, нормальных отношений в семье и на службе не только агента, но и сотрудника резидентуры, делала их общую разведдеятельность более конспиративной и надежной.

После этого смелее и активнее заработали и молодые разведчики — Калистрат и Алексей. В их служебных характеристиках, направленных в том же году в Центр, отмечалось:

О Калистрате — «…ранее А. С. Феклисову серьезных заданий, кроме налаживания работы радиопередатчика и установления прямой связи с Вавилоном,[66] не давалось. Сейчас, когда он переключен на линию „XY“, из него вырабатывается толковый оперработник. Он проявляет настойчивость и грамотность в подборе технически квалифицированных лиц для последующих вербовок — две из них уже осуществил. Серьезное внимание Феклисов уделяет совершенствованию конспиративной связи с помощниками, он первым из сотрудников резидентуры освоил секретное фотографирование передаваемых агентами материалов…»

Об Алексее — «..А. А. Яцков со своим трехмесячным знанием английского языка не чувствует себя белой вороной ни в консульстве, ни в резидентуре. Ведя прием посетителей на английском без помощи переводчика, он тем временем активно заводил полезные знакомства, которые позволяют ему в настоящее время пополнять агентурную сеть ценными источниками информации по линии „XY“. Высочайшую оценку научной комиссии президиума советского правительства по военно-промышленным вопросам получила информация от недавно завербованного им агента Нэт. И вообще с переводом Яцкова на линию „XY“ он стал гораздо больше и серьезней работать с помощниками, активно включать в разведывательную деятельность подсобный аппарат связников и курьеров.

Алексей в принятии решений всегда самостоятелен, тверд и принципиален…»

Центр почувствовал реальные положительные изменения в обеспечении руководства линией «XY» в нью-йоркской резидентуре и в укреплении ее работы в соответствии с требованиями оборонной промышленности в условиях Великой Отечественной войны. Через некоторое время перед Квасниковым были поставлены еще более сложные задачи:

1) начать осторожно разработку Энрико Ферми через агента Перри;

2) через агента Эрнста попытаться найти подходы к Роберту Оппенгеймеру;

3) изыскать возможность получения информации по создаваемому в США самолету, управляемому на расстоянии, а также — по применению ультрафиолетовых лучей, имеющих ряд преимуществ перед звуковыми радиоволнами, которые могут улавливаться противником и забиваться.

Уверовав во всесильность сотрудников резидентуры Квасникова, Центр не учел одного обстоятельства: Оппенгеймер и назначенный к тому времени руководителем отдела технической разработки атомной бомбы Ферми находились уже в Лос-Аламосе и оказались с первого дня под неусыпным контролем ФБР и «Джи-2».[67] Под особым надзором спецслужб США в связи со своими либеральными взглядами, дружбой с членами американской компартии и контактами в среде левой интеллигенции находился Роберт Оппенгеймер. Контрразведка следила за каждым его шагом. Особенно усердствовал в этом полковник Борис Паш. Он умышленно сгущал краски, даже «постукивал» на него в Пентагон и пытался доказать, что научный руководитель «Манхэттенского проекта» под воздействием коммунистов может допустить утечку информации, и потому требовал лишить его допуска к атомным секретам. Но ни у кого — ни у ФБР, ни у «Джи-2», ни у Пентагона — фактов усомниться в его нелояльности и непорядочности по отношению к своему народу не было. Да и сам Оппенгеймер, во-первых, как ученый, был глубоко заинтересован в приобретении мировой известности и в том, чтобы занять свое достойное место в истории атомной физики, а во-вторых, он прекрасно понимал, появись малейшее подозрение — и Пентагон может перечеркнуть его имя, репутацию и карьеру. Но если бы советская разведка и смогла бы найти к нему подходы, то работать с ним было бы весьма сложно, а практически и невозможно — суперконспирация вокруг Лос-Аламосской лаборатории была высочайшая: генерал Гровс принял такие меры безопасности, что и речи не могло быть о появлении вблизи суперсекретного объекта посторонних лиц, тем более иностранцев. Здесь боялись шпионов, особенно из нацистской Германии. Потому и были сконцентрированы здесь гигантские службы безопасности. Для въезда в район Лос-Аламоса требовалось особое разрешение ведомства Уильяма Донована.[68] Всем проживающим в «городе атомной бомбы», как работающим, так и членам их семей, выезжать с территории разрешалось раз в месяц, в последнее воскресенье. Цензуре подлежала входящая и исходящая корреспонденция. Опускать письма за пределами местожительства запрещалось. Жители Лос-Аламоса (в переписке он значился почтовым ящиком № 1663) обязаны были сообщать военной администрации и службе безопасности о всех своих знакомых и всех контактах при нахождении в отпуске, а также о тех, кто вел с ними разговоры о «Манхэттенском проекте» или пытался узнать их адрес.

Для всех Лос-Аламос словно не существовал в природе. Его обитатели могли, например, сколько угодно нарушать правила движения на дорогах Америки, поскольку извещения о штрафах оперативно уничтожались секретной службой. В водительских правах проставлялся только номер и имя владельца машины. Делалось все это во имя того, чтобы никто не мог узнать, что то или иное лицо как-то связано с атомным центром, расположенным на краю пустыни в далеком штате Нью-Мексико. Вновь прибывавшие ученые и инженерно-технические работники за неимением жилья в Лос-Аламосе селились временно в ближайшем городке Санта-Фе, где им строго запрещалось обращаться друг к другу по званиям и научным степеням. Вызвано это было только одним: опасениями, что местные горожане обратят внимание на то, как много появилось в их маленьком городке ученой публики, и, не дай Бог, они заподозрят что-то неладное, начнут любопытствовать у пришлых людей, зачем они здесь и куда их ежедневно отвозят на автобусах на целый день. Что-либо узнать о «пришельцах» по документам тоже было невозможно: их подлинные имена и фамилии заменялись псевдонимами или они просто значились под каким-то номером.

Даже сенатору Гарри Трумэну было дано понять, что есть вещи (имеется в виду «Манхэттенский проект»), о которых дозволено знать предельно узкому кругу допущенных лиц. Впоследствии став вице-президентом Америки, Трумэн даже не знал и не догадывался, что на «Манхэттенский проект» тратились сотни миллионов долларов.

Стратегия в области обеспечения безопасности, по признанию генерала Лесли Гровса, сводилась к трем основным задачам: «…предотвратить попадание в руки к немцам сведений о секретной программе; сделать все возможное для того, чтобы применение бомбы было полностью неожиданным для противника, и, насколько это возможно, сохранить в тайне от русских открытия и детали наших проектов и заводов…»

Стремление сохранить исследования по урановой проблеме в глубокой тайне не только от Германии, Италии и Японии, но и от своих союзников побудило американцев воздвигнуть вокруг Лос-Аламоса такую стену секретности, что ни одна разведка мира, казалось, не смогла бы проникнуть через нее. Но одна все-таки прошла!

Об этом свидетельствовала шифротелеграмма, направленная из Нью-Йорка:

Несколько позже в письме на имя П. М. Фитина Квасников пояснил, что каждый шаг Роберта Оппенгеймера известен военному контрразведчику полковнику Б. Пашу. Неприязнь Паша к ученому объяснялась тем, что в молодости тот был близок к левым, водил дружбу с профессорской дочкой, коммунисткой Джейн Тэтлок, с которой он якобы тайно встречался. Это была одна из основных причин, по которой научного руководителя Лос-Аламосской лаборатории стали плотно опекать детективы «Джи-2». И потому, как отмечал Квасников, советская разведка не имела и не может иметь подходов к Роберту Оппенгеймеру.

В том же письме в Центр Антон сообщал о том, что за спиной Советского Союза в канадском городе Квебеке президентом США Рузвельтом и премьер-министром Англии Черчиллем подписано секретное соглашение о совместных усилиях по созданию атомной бомбы на территории Америки. Что британские ученые будут предоставлять американским коллегам результаты своих исследований. Что обе стороны берут на себя обязательство использовать сверхсекретное оружие только с обоюдного согласия. Англия рассчитывала при этом на равноправное сотрудничество, но обмен информацией по-американски оказался вскоре «улицей с односторонним движением» — военные политики США начали отстранять от наиболее перспективных работ английских партнеров, скрывать от них результаты важных научных изысканий. Был в этом Квебекском соглашении и один пункт, касающийся Советского Союза, в котором было прямо сказано: «…не сообщать какую-либо информацию по атомной бомбе третьим странам». И это несмотря на то, что между СССР и Англией в 1942 году было заключено соглашение об обмене секретной технологической информацией. Однако оставить СССР «за бортом» урановых проблем союзникам на удалось — военная и научно-техническая разведки Советского Союза работали в США, Англии и Канаде превосходно, четко отслеживая атомный след с самого первого дня, как только он появился.

Крупной удачей военной разведки в добыче атомных секретов стало привлечение к сотрудничеству канадских ученых, входивших в Национальный исследовательский совет и в исследовательский отдел Министерства обороны. Ими стали Дэнфорд Смит (Бадо), Нэд Мазерал (Багли) и Израэль Гальперин (Бэкон).

Возглавивший в 1943 году вновь созданный Наркомат госбезопасности СССР В. Н. Меркулов дал указание П. М. Фитину об усилении конспирации в работе с наиболее ценными атомными агентами. После этого в нью-йоркскую резидентуру была направлена шифротелеграмма за № 11743/96:

Подбор кандидатуры связника для направления к Персею в штат Нью-Мексико обсуждался у резидента Антона. Предварительным требованиям — находчивость, крепкое здоровье (в Лос-Аламосской зоне в тот год стояла сильная жара) и терпенье — отвечали три агента-связника: Эстер, Стар и Лесли.

На первой стадии отбора было установлено, что Стар уже встречался с агентом, и поэтому Центр мог не утвердить его кандидатуру. Эстер не обладала выдержкой и терпением — дважды по ее вине срывались встречи. Оставалась Лесли. Ей и было отдано предпочтение.

Оперативная легенда была разработана для нее следующим образом: «…Берете отпуск с работы и едете в один из пригородов Альбукерке, в Сандиа, для лечения горла на высокогорном климатическом курорте с заранее заготовленным, вполне правдоподобным медицинским заключением. В Сандиа вы должны устроиться на жительство в пансион или частную квартиру, подружиться с ее хозяевами, освоиться с обстановкой, изучить внимательнейшим образом окружающих людей и постараться ничем не выделяться из массы местных жителей. В воскресенье 25 июля, как условлено, выехать автобусом в Альбукерке. Если в этот день встретиться с Персеем не удастся, то через неделю надо снова выйти на связь. В случае обнаружения вами слежки или возникновения опасности во время самой встречи разыграйте роль влюбленной пары, поиграйте с Персеем, проявите при этом свои актерские способности к быстрому перевоплощению. И главное — больше выдержки…»

Центр, дав согласие на использование Лесли в качестве возможного связника для Персея, запросил на нее полную характеристику. В шифровке, отправленной из Нью-Йорка в июне 1943 года, говорилось:

…Лесли привлечена к сотрудничеству полтора года назад. В работе с нами исключительно честна, самостоятельна и надежна. По заданию секции успешно участвовала в выполнении ряда ответственных мероприятий. Обладает прекрасной выдержкой и терпением.

…Лесли — особа с решительным характером, деловым подходом к интересующим нас вопросам и решимостью довести дело до конца. Изворотлива, умна, находчива. К любому человеку может найти подход и легко войти в доверие. По характеру эмоциональна и удивительно бесстрашна. Заслуживает полного доверия. Под различными предлогами может успешно осуществлять курьерские обязанности в закрытых для посещения иностранцами районах и городах США, но для этого ее желательно освободить от работы на заводе…

В ответной шифротелеграмме из Центра сообщалось:

Организацию связи с Лесли и полный ее инструктаж было поручено провести Анатолию Яковлеву.[85] Настроение у нее в тот период было хуже некуда. Дело в том, что, когда Луиса перебросили с Аляски на европейский континент, переписка с ним прекратилась. Не имея известий от мужа, Лесли без конца задавала себе вопросы: «Что могло с ним случиться? Почему он не пишет? Как его можно найти?» Потом ей стало сниться, что он то убит в упор из автомата, то лежит на земле, умирающий от смертельной раны… Она старалась отогнать эти страшные сновидения, но они с непостижимым упорством из ночи в ночь преследовали ее.

Так прошел месяц, потом еще… Однажды утром, когда Лесли направлялась к даунтаунскому автобусу, ей показалось, что кто-то ее окликнул. Она обернулась, но близко никого не было. Потом ее бдительный слух уловил позади торопливые шаги, возникло ощущение, что кто-то будто просит ее остановиться. Но она, наоборот, ускорила шаги, стремясь уйти прочь. «Неужели слежка? — мелькнуло в голове. — Что же делать?» Она настолько заволновалась, что нечаянно обронила платок, хотела поднять его, но в этот момент перед ней оказался темноволосый молодой человек среднего роста.[86] Он опередил ее и вместе с поднятым платком сунул в руку свернутый комочек бумаги.

— Благодарю вас за помощь, — проговорила она, спрятав в сумку записку.

Приехав на работу, Лесли осмотрелась вокруг и, убедившись, что никто не обращает на нее внимания, расправила записку. В ней небрежно, ломаным почерком были выведены на английском языке слова пароля и время назначаемой в обусловленном месте встречи. Лесли страшно обрадовалась. Прочитав записку еще раз, она уничтожила ее и мгновенно забыла обо всем, что так мучило и тревожило ее в предыдущие дни.

Перед самой поездкой в Заповедник Лесли получила от Яцкова последний инструктаж:

Чтобы не привлекать внимание ФБР, билет покупайте не на прямой поезд, следующий до Санта-Фе, а до Чикаго. Задержитесь на сутки в Чикаго, затем приобретите отдельный билет до Альбукерке. При выявлении наружного наблюдения ведите себя как ни в чем не бывало. Если это произойдет в самом Альбукерке при подходе к месту встречи с Персеем, то на связь с ним не выходите — возвращайтесь в Сандиа. В экстремальных ситуациях вспомните о своих актерских способностях, используйте свое обаяние: мужчины должны сходить с ума от вас, но не вы по ним. При получении материалов от Персея старайтесь стоять поближе к нему: нельзя производить передачу из рук в руки на расстоянии. После приема информации совершите с ним короткую прогулку, затем разойдитесь в разные стороны. Полученные от агента материалы нельзя хранить на чужой квартире, тем более оставлять их без присмотра в пансионе. Если позволит обстановка, постарайтесь в тот же день выехать обратно. По имеющимся данным, полиция на вокзалах проверяет у пассажиров не только документы, но и досматривает багаж. При проведении досмотра сохраняйте хладнокровие. Не забывайте, что в критический момент человек должен вести борьбу не с противником, а прежде всего с самим собой.

Вы должны встретить опасность лицом к лицу и, если будет нужно, то и пожертвовать собой. Но настоящий разведчик должен драться, бороться за жизнь до последнего, собраться с духом и не отступать. У нас всегда должна быть надежда. Без нее нет смысла заниматься разведкой. Если же возникнет острая необходимость связаться со мной, то напишите письмо или отправьте телеграмму на свой домашний адрес. Ключ от почтового ящика и доверенность на имя Макса Кригера оставьте мне.

И последнее: по возвращении из Альбукерке дайте сигнал в ранее обусловленном вам месте…

То, что Джонни так долго инструктировал ее, говорило о том, сколь важно для советской разведки это задание. Лесли прекрасно это понимала и потому твердо решила: она должна выполнить его даже ценой собственной жизни.

23 июля 1943 года в Альбукерке прибыла молодая элегантная женщина. В этот день она сняла комнату в пригороде Сандиа, а в воскресенье, 25 июля, как было условлено, выехала к месту встречи. Прибыв на автовокзал за час до обусловленной явки, она не спеша направилась к хорошо видимому со всех сторон собору. При подходе к нему несколько раз проверилась — нет ли слежки, и, не заметив ничего подозрительного, в назначенное время вышла на площадь перед храмом. Осмотрелась вокруг: молодого человека, фотографию которого ей показывал Джонни, нигде не было. Она подошла поближе и стала любоваться архитектурой собора, изредка бросая осторожные взгляды то направо, то налево в надежде увидеть Персея и пойти ему навстречу, поскольку он не знал ее в лицо. Но прошло десять минут, пятнадцать, двадцать, а его все не было. Приезжий человек в Альбукерке — словно на ладони, и потому ей казалось, на нее направлены тысячи подозрительных и придирчивых глаз ФБР. В этом городке действительно царила душащая все живое недоверчивость. Непереносимо было от самой этой наэлектризованной и взвинченной обстановки. Чтобы не привлекать к себе внимания, Лесли решила прогуляться. «Почему же он не пришел?» — думала она, переходя на другую сторону улицы, где располагалось высокое красивое здание, в архитектуру которого были изящно вплетены мексиканские народные мотивы.

Через час она вернулась к собору, и опять безрезультатно. Так она уходила и приходила через каждый час, предполагая, что Персей, возможно, перепутал время конспиративной встречи.

Через неделю повторилось то же самое: Лесли снова терпеливо ждала час, другой, третий… Персей не пришел и на этот раз. Глухое недовольство собой и опасение, что, возможно, просмотрела его еще в прошлое воскресенье, а также беспокойство, что с ним что-то случилось, а она не знает, где он живет и как ему позвонить, сменяли друг друга и вызывали в ней растущее раздражение.

В понедельник она отправила на свой домашний адрес телеграмму:

Ответ из Нью-Йорка был тоже кратким:

Преодолев внутреннюю неприязнь к Персею, она, как и прежде, целыми днями бродила по Сандиа, а по вечерам коротала часы за чтением книг либо за беседой с милыми хозяевами пансиона. Полная неизвестность и мучительное ожидание предстоящей поездки в Альбукерке нервировали каждый день. Заметившие ее нервное состояние хозяин и хозяйка стали намекать, что, возможно, ей следует найти достойного партнера, но она отделывалась шутками. Мужество, поддерживавшее ее в те дни, было мужеством отчаяния. И вот она опять выезжает в воскресенье из Сандиа в Альбукерке, и снова, тщательно проверяясь, неторопливо направляется к собору.

В это время верующие выходили из храма после праздничной мессы. Редкие прихожане направлялись домой, остальные собирались группками и о чем-то беседовали между собой. Заметив выходящего из храма низкого роста молодого мужчину с бумажной желтой сумкой, Лесли устремилась к нему. Подойдя к незнакомцу, назвала слова пароля, ожидая услышать от него ответ, но тот недоуменно посмотрел на нее. Тогда Лесли разозлилась и спросила:

— Ну что? Так и будем стоять у всех на виду?

Незнакомец покраснел от смущения. И тут она сообразила, что совсем забыла еще об одном атрибуте вещественного пароля — о торчащем из сумки рыбьем хвосте. Не увидев его, она поняла, что надо как-то выпутываться. Помог сам незнакомец:

— Я вижу, вы чем-то огорчены? Не могу ли я помочь вам?

Лесли сердито покосилась на него:

— Нет, любезный, никто мне не может сейчас помочь. Я должна нести свой крест одна. Господь отвернулся от меня, и теперь я не могу уже надеяться на его милосердие. Хеллоу.

Однако молодой человек расценил ее сумбурные слова по-своему:

— Позвольте, мисс, пригласить вас отобедать со мной. Мне очень нравятся ваши волосы и глаза. И вообще…

Он хотел было обнять ее за плечи, но она оттолкнула его.

— Что ты плетешь, любезный?! — резко парировала Лесли и быстро зашагала прочь с площади.

Вернувшись в Сандиа, она закрылась в своей маленькой комнатке и, не раздеваясь, свернулась в постели калачиком. «Что же могло случиться с ним? — раздумывала она. — Может, его уже нет в Лос-Аламосе? Допустим, он там, тогда вероятны только три причины, по которым он мог не явиться на оговоренную встречу в обусловленное время:

1) Персей решил порвать с советской разведкой, боясь засветиться;

2) произошла ошибка в условиях встречи с ним;

3) возможно, он ошибочно заподозрил, что попал под колпак службы безопасности, и затаился, решил переждать, пока все успокоится. Нет, этого не может быть! — отбросила она первую мысль. — Нет, не мог он изменить делу, на которое пошел сознательно. Маловероятно и второе допущение. А вот третье — допустимо, и потому он, очевидно, не стал подвергать меня опасности. Придется еще раз выехать на встречу с ним. Но через день заканчивается мой отпуск, — вспомнила она, — и надо выходить на работу. Что же делать? Может, еще раз послать условную телеграмму для Джонни, и пусть он там решает, как ей теперь поступить. Но что это даст? На работу она все равно уже опоздала… А, была не была, подожду еще недельку…»

Твердо решив, что если и в следующее воскресенье Персей не явится на встречу, то она прямо оттуда, из Альбукерке уедет домой, в Нью-Йорк, через неделю Лесли выехала из Сандиа со всеми своими вещами. В Альбукерке она сдала их на вокзале в камеру хранения и в четвертый раз направилась к соборной площади. При подходе к храму увидела шедшего со стороны кафетерия невысокого мужчину в соломенной шляпе, белой тенниске и такого же цвета сандалиях. В левой руке он держал желтую сумку с торчащим рыбьим хвостом. Лесли сразу узнала Персея по фотографии. «Наконец-то!» — радости ее не было предела, на глазах от счастья появились слезы.

Когда он поравнялся с ней, она забыла вдруг слова пароля и извиняющимся тоном взволнованно произнесла:

— Простите… Можно вас спросить?

Персей, остановившись, замер с окаменевшей физиономией: не дай Бог, она еще помешает ему встретиться со связником!

— Спрашивайте, — не слишком дружелюбно ответил он.

Не в силах вспомнить слова пароля — бывает же такое! — она продолжала ему улыбаться, будто они были знакомы много лет.

Да, это был Персей. Он показался ей вполне симпатичным человеком, хотя внешне выглядел довольно бесцветной личностью, с бледным худым лицом и большими рыбьими глазами. Персей начал нервничать: не провокация ли это со стороны ФБР? Он еще больше забеспокоился, когда услышал ее настойчиво-требовательный голос:

— Ну, вы принесли?

Вконец ошеломленный ее вопросом, он посмотрел по сторонам и, предосторожности ради, незаметно повернул сумку так, чтобы была видна на ней марка фирмы — сигнал опасности.

— Да, принес, — выдохнул он и, кивнув взглядом на сумку, добавил: — Вот… полтора килограмма сома.

Лесли заволновалась: она получила совсем не тот ответ. Напрягая память, стала вспоминать слова пароля. Персей обратил внимание на ее сузившиеся зрачки и легкую дрожь тонких пальцев, теребивших косынку на шее. Осмотревшись вокруг, он пуще прежнего занервничал, подумав о том, что если связник заметит сейчас сигнал опасности, то встреча может не состояться.

И тут Лесли вспомнила пароль:

— Подскажите, на какой курорт для легочных больных — Сандиа или Рио-Гранде — мне лучше поехать?

Персей, явно не ожидавший, что на связь в «мертвую зону генерала Гровса» пошлют молодую женщину, произнес шепотом:

— Лучше всего на климатологический курорт, который расположен в Скалистых горах. Там есть очень хороший врач, — И, облегченно вздохнув, галантно взял Лесли под руку. — Здесь много подозрительных типов, пройдемте немного в сторону кафетерия.

Ее внезапно охватил приступ гнева:

— А где же вас черт носил все эти четыре недели? Я каждое воскресенье наезжаю сюда, а он, видите ли, предостерегает теперь…

— О да, это моя вина, — извиняющимся тоном произнес он. — Произошла ошибка: я перепутал месяцы.

— Ну, так вы принесли что-нибудь? Как хоть вас зовут?

— Зовите меня просто «человеком из другого пункта»! — дерзко начал было он, но тут же исправился и помягче добавил: — Луис говорил, что у вас существует железное правило: каждый должен знать лишь то, что необходимо. Иначе это может нанести вред нашему общему делу. Я должен лишь передавать секретную информацию и знать, как надлежит это делать.

А дальше, к большому удовлетворению Лесли, все произошло необыкновенно просто и быстро: Персей сбросил на дно сумки хвост рыбы, достал толстую пачку исписанных убористым почерком листков и сунул ей в руку:

— Здесь все, что я должен вам передать.

Лицо ее сразу просветлело.

— Спасибо! Наконец-то я вернусь домой не с пустыми руками. Спасибо, — повторила она и, переложив сверток в свою кожаную сумку, лукаво посмотрела на Персея.

От ее взгляда ему стало неловко. Он опустил глаза и робко проговорил:

— Не за что. А может быть, мы немного пройдемся, изображая влюбленную парочку? — Персей обнял одной рукой Лесли, но, вспомнив, что он не должен позволять себе наслаждаться прогулкой с незнакомой девушкой, по инструкции генерала Гровса научный сотрудник Лос-Аламоса не имел права вести беседы с не посвященными в атомный проект лицами, полушепотом произнес: — А теперь давайте тихо, мирно разбежимся в разные стороны, как нас учили.

— Можно и не разбегаться. Вы слишком долго заставили себя ждать, а теперь хотите быстро избавиться от меня?

— Наконец-то вы заговорили со мной, как светская дама, — улыбнулся он. — Несколько минут назад вы изъяснялись со мной, как самый строгий шеф из ФБР!

— Простите, я очень разнервничалась тогда. Думаете, легко было ездить сюда каждое воскресенье и ждать вас по нескольку часов?

— Но ради того, что я принес и передал вам сейчас, стоит не только раз в неделю, а даже каждый день ходить сюда. — Потом он неожиданно заявил: — Извините, мне пора отбывать в свой пункт. Луис учил меня покидать опасную зону как можно быстрее…

— Мне тоже пора, — с сожалением произнесла она. Ей очень не хотелось так быстро расставаться с этим молодым человеком, так и не назвавшим ей свое имя.

— Передайте от меня привет Луису, — заметил он, собираясь уходить. — А вы когда намереваетесь уезжать?

Лесли взглянула на часы:

— Через час с небольшим.

— Как через час? — удивился он. — Значит, если бы я не пришел, то…

— То моя поездка была бы напрасной.

Он еще раз извинился, и они разошлись…

Внутренне Лесли была счастлива: сомнения и страхи, которые недавно тревожили ее, остались позади. Главное, она не зря рисковала. Но стоило ей появиться на Перроне железнодорожного вокзала, как настроение вновь упало: перед входом в каждый вагон стояли полицейские. Вот она где, западня! Они строго проверяли документы пассажиров и содержимое их сумок и багажа. Лесли интуитивно почувствовала, что где-то здесь притаилась для нее опасность. Что же делать? Вернуться в пансионат? Смотать удочки, улизнуть? Поздно! Да и не выход это! Это может вызвать подозрение — курс лечения-то у нее закончился. Да и задерживаться на день-другой нет никакого смысла: завтра и послезавтра на перроне будут стоять те же полицейские. Она лихорадочно прикидывала: в ридикюле — ценные разведывательные материалы, чертежи и расчеты. Их с нетерпением ждут в Москве. А тут, как назло, опять все складывалось далеко не лучшим образом: жесткий, неотступный контроль со стороны ФБР или «Джи-2». У нее стало тревожно на душе, вокзал невольно превратился в незримую арену борьбы, ставка которой — жизнь. Времени до отправления поезда — в обрез. Она поежилась от внезапно пронзившей мысли: в случае обнаружения секретных материалов электрического стула не избежать. В голове появилась ужасная тяжесть. Что делать с материалами Персея? Пойти в уборную и уничтожить их, пока не поздно? Но могут остаться следы: даже если разорвать, на поверхности будут плавать кусочки документов. Тем более если кто-то вдруг войдет в это время. И тут она вспомнила наставления Джонни: «У разведчика всегда должна быть надежда. Без нее нет смысла заниматься разведкой. В случае чего встречать опасность надо лицом к лицу и, если будет нужно, то и пожертвовать собой, но не провалить наше дело. В критический момент человек должен вести борьбу не с противником, а с самим собой. Главное, собраться с духом и не отступать…»

Усилием воли она взяла себя в руки, еще раз оценила ситуацию, прикинула, как лучше действовать. Первое, что надо сделать, решила она, — разыграть опоздавшую пассажирку и выбежать на перрон перед самым отходом поезда, когда у полицейских не останется времени для более тщательного досмотра вещей. Второе: у тамбура вагона инсценировать потерю железнодорожного билета, мол, спрятала куда-то и забыла, после этого спровоцировать конфликтную ситуацию, что она не успеет сесть в вагон. А может быть, поступить наоборот: как-то расположить их к себе, пожеманничать, пококетничать с ними… «А что, собственно, мне еще остается? — решила она. — Итак, сейчас мой ход, а какой игрок будет уступать свой ход другому?! Что ж, делаем приветливую улыбку — и вперед! Главное, надо изобразить этакую порхающую, опереточную субретку, которая буквально выпархивает на сцену с обилием своих сумок и чемоданов». Стряхнув наконец с себя страх, она направилась в камеру хранения, получила вещи, затем зашла в дамскую комнату и, убедившись, что вокруг никого нет, достала из чемодана какую-то книгу, положила в нее, как закладку, посадочный билет, потом выбросила из коробки с клинексом половину гигиенических салфеток в унитаз, а на освободившееся место, на самое дно, спрятала полученную от Персея пачку «взрывоопасного» материала. Когда до отхода поезда оставалось три минуты, она схватила вещи и опрометью бросилась из здания вокзала. На перроне в это время стояли только провожающие и полицейские. «Спокойно, милая, — приказала она себе, — беги быстрехонько и не оглядывайся».

Маленькая, хрупкая, подгоняемая тревожными мыслями и сочувствующими взглядами провожающих, она бежала к вагону, волоча по перрону кожаный чемодан, в другой руке была сумка, ридикюль и коробка с клинексом.

Запыхавшаяся, уставшая, с крайне озабоченным выражением на лице, она подбежала к вагону, хотела забросить в тамбур чемодан, но ей решительно преградили дорогу двое полицейских «церберов»: пожилой толстяк и молодой верзила.

— Ваши документы, мисс, — вежливо потребовал верзила и предложил ей открыть чемодан.

— И сумку тоже, — добавил толстяк.

— А зачем и то и другое? — с искренним недоумением спросила она, подавая ему вместо документа заключение врачей. — Но я же не успею сесть в вагон, — взмолилась она, продолжая бросать взгляд то на часы, то на полицейских.

— Не беспокойтесь, мисс, поезд без нашего сигнала не уйдет.

— Ну коли так, тогда вот, пожалуйста. — Она раскрыла чемодан, и толстяк начал рыться в ее вещах. Движения его, давно отработанные в ходе многократно повторяемых досмотров, были весьма ловкими и быстрыми.

— Боже мой, что же вы делаете? — завопила она.

В ее голосе было столько неподдельного огорчения, что молодой верзила посочувствовал ей:

— Ничего-ничего, это мы еще по-божески, — ответил он ей дружелюбно и широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами, хорошо контрастировавшими с бронзовым загаром лица. — Мы обязаны все проверять…

— А что именно? — В ее голосе не было ни одной предательски тревожной, дрожащей нотки, ни одной фальшивой интонации — она ничем себя не выдала, не потеряв присутствия духа.

— Мы проверяем, нет ли у вас запрещенных для вывоза из этой зоны информационных материалов и предметов, — откровенно ответил ей толстяк.

Лесли поняла, что в Альбукерке, как и в самом Лос-Аламосе, безраздельно царствует душащая все живое недоверчивость. «Тут разве что мышь не вызовет подозрения», — подумала она. Чтобы отвлечь верзилу на себя, она быстро опустилась подле него на колени, подобрала при этом повыше юбку, обворожительно улыбнулась и чисто по-женски успокоительным жестом положила руку ему на плечо — мягко, неназойливо: пусть мыслишки крутятся у него в другом направлении. Ей повезло: молодой полицейский клюнул на «наживку» и то и дело стал бросать на нее похотливые взгляды. Затем она стала помогать ему выкладывать для просмотра вещи, потом снова нежно притронулась к его плечу и медоточивым голосом произнесла:

— Ну вы же видите, что ничего такого у меня нет.

Он в знак согласия молча кивнул и стал со сладострастием разглядывать ее: «Ай да краля!»

От маленькой победы над полицейским к Лесли вернулась уверенность в себе. Время между тем тянулось тягуче медленно. До отхода поезда оставалось еще около двух минут. Толстяк вернул ей заключение врачей, а затем вежливо спросил:

— А где ваш железнодорожный билет?

— Одну минуточку, — спокойно ответила Лесли, а про себя подумала: «Ну сейчас я устрою вам представление!»

Решительность, быстрота реакции выступали в ней в тот момент, когда они необходимы. Лесли полезла в чемодан, в котором рылся толстяк, и стала быстро вытряхивать вещи прямо на перрон, умышленно разбрасывая их перед входом в вагон.

— Как назло, куда-то запропастился этот злополучный билет, — проговорила она так, будто ничего особенного не происходило. Спокойное мужество и рассудительная невозмутимость позволяли ей оставлять внешне не замеченным все то, что творилось у нее на душе. Смятение, ярость, чувство вины и ужас владели ею — она поочередно включала каждое состояние, как в глубоко прочувствованной роли. Не найдя билета в чемодане, Лесли начала суетливо открывать застежку-молнию в маленькой кожаной сумке-визитке, которую держала до этого под мышкой. Делая вид, что заело и не может ее открыть, она в то же время прикидывала, как бы половчее оставить альбукерских полицейских с носом. И вдруг она умышленно рванула застежку и «молния» застопорилась. И тут к ней пришла уму непостижимая мысль: «Попробую-ка я отдать подержать коробку с секретными материалами молодому хахалю». Едва она подумала об этом, как перед ее мысленным взором замельтешили осуждающие безрассудство риска суровые лица разведчиков Твена и Джонни. И все же Лесли отважилась на этот рискованный шаг: с наигранным безразличием она, не мешкая, сунула верзиле коробку с дамскими гигиеническими салфетками, очаровательно улыбнулась ему и жеманно произнесла:

— Подержите, пожалуйста, а то она мешает мне открыть визитку.

Смущенный ее просьбой, молодой полицейский стыдливо отвел взгляд в сторону, но, не в силах отказать красивой девушке в ее просьбе, все же взял у нее коробку с женскими салфетками.

А ей только теперь стало по-настоящему страшно. «Господи, спаси и сохрани!» — мысленно взмолилась она, всем своим видом показывая, что по-прежнему не может открыть застежку-молнию. Внутри у Лесли все похолодело, когда она заметила, что полицейский открыл коробку с клинексом. Понимание того, что дальнейшее промедление может погубить ее и Персея, мгновенно заставило пойти на новые ухищрения — на этот раз она превзошла самою себя: открыла сумочку с предметами дамского туалета, которую до этого повесила на руку, и отдала ее на просмотр именно этому же полицейскому. Отвлекшись от коробки с салфетками, тот начал копаться в ее парфюмерии и говорить Лесли лестные комплименты. Она внешне все принимала как должное, с милой женской непосредственностью. Ох, уж этот пленительный женский шарм!

— Но где же все-таки ваш билет, мисс Элен? — извиняющимся тоном спросил молодой полицейский.

Лесли передернула плечиками, изобразив на лице крайне озабоченное выражение:

— Я совсем забыла, куда его положила.

Быть всегда, в любой ситуации, при любых обстоятельствах на высоте было ее отличительным свойством. Да и кто и в чем мог при таком «арсенале» множества уловок, ухищрений и тонких приемов заподозрить этакое легкомысленное существо.

Вскоре раздался первый предупредительный сигнал об отправлении поезда. Толстяк быстро собрал в чемодан просмотренные им вещи, взялся за лежавшую сверху книгу, вытащил из нее закладку и, с упреком посмотрев на Лесли, повелительно произнес, обращаясь к своему младшему коллеге:

— Пусть мисс Коэн садится в вагон. Она такая же рассеянная, как моя Маргарит. Вот ее билет!

Опять пленительная улыбка, театральный всплеск руками и громкое восклицание:

— О! Я совсем забыла! Я очень благодарна вам! — Лесли вложила в последнюю фразу все тепло, на которое была способна в этой непростой ситуации, когда коробка с клинексом и секретными материалами все еще находилась в руках полицейского. «Похоже, он забыл о ней, а может, и вообще не собирается отдавать ее», — подумала она, направляясь в вагон с билетом и дамской сумочкой.

От мысли, что полицейский-верзила, возможно, даже заподозрил что-то и потому не хочет возвращать коробку, Лесли начала колотить мелкая противная дрожь. Сердце ее застучало еще громче, когда она, не чувствуя под собой ног, медленно шагнула в тамбур, потом невольно обернулась и скосила взгляд на свой злополучный клинекс. В голове ее лихорадочно бились разные мысли: «Как же все-таки напомнить полицейскому о своей коробке? Попросить ее? Но любая просьба, даже самая безобидная, может ухудшить ее положение: кто знает, может, он специально выжидает и делает вид, будто забыл о коробке, а на самом деле ждет, как я на это буду реагировать…»

Когда поезд уже тронулся, Лесли хотела соскочить на перрон, выхватить у верзилы свою коробку и на ходу прыгнуть обратно. Но ценою колоссальных усилий она взяла себя в руки, решив до конца доиграть роль забывчивой леди. Потом хотела что-то сказать на прощание, но не смогла и только лишь чихнула. Это ее и спасло! Толстяк мгновенно выхватил у верзилы коробку с клинексом и, подбежав к тамбуру, протянул ее Лесли:

— Мисс Коэн, вы забыли бумажные салфетки. Чем же иначе вы будете вытирать свой мокрый носик, если они останутся у нас?

Лесли схватила коробку, хотела поблагодарить толстяка, но от волнения не сумела произнести и слова.

Она еще долго не могла прийти в себя, а когда пришла, то стала секунду за секундой восстанавливать в памяти все, что произошло на вокзале. Мысленно она ругала себя лишь за то, что совершила непозволительный в разведке поступок: сама отдала в руки полицейских полученные ею разведывательные материалы. Но не поступи она так, вряд ли бы удалось усыпить бдительность полицейских и выпутаться из невероятно трудной ситуации. «Судьба, видимо, решила подарить мне единственный шанс, и я его, кажется, использовала до конца», — подумала она и, поблагодарив судьбу за благосклонность к ней, только теперь прошла из тамбура вагона в купе.

Ее выдержка в Альбукерке была поразительной. И если в деятельности каждого разведчика бывает свой «звездный час», то у Лесли это был именно тот самый «звездный час»!

Долгожданный сигнал — метка, представляющая собой жирную горизонтальную черту, поставленную мелом на торцевой кирпичной стене дома между водосточными трубами, означал благополучное возвращение Лесли из Альбукерке и ее готовность выйти на встречу в обусловленном месте. По условиям связи, она должна была состояться на следующий день. Но желание поскорее встретиться с Лесли было у Джонни настолько велико, что ждать целые сутки ему было просто невыносимо. Изложив резиденту эти доводы, он получил разрешение на другой вариант встречи с Лесли — посетить ее вечером дома.

Квартира, которую занимали Коэны на 71-й улице Нью-Йорк-сити, выглядела так, как он ее себе и представлял: две небольшие комнаты, минимум мебели, гостиная со встроенными стенными шкафами и совсем маленькая кухня. По американским стандартам, это была очень скромная квартира. Лесли встретила Джонни с заплаканными глазами, сообщив ему о том, что получила известие о гибели мужа. Джонни постарался успокоить ее, но чем он мог облегчить ее горе?

Немного успокоившись и приведя себя в порядок, она стала рассказывать о своей поездке в штат Нью-Мексико:

— Никогда я не была так близка к электрическому стулу, как в Альбукерке пять дней назад…

— Почему? С чего ты взяла? — насторожился Джонни, не сводя с нее глаз.

Достав из встроенного в стену шкафа небольшой сверток в целлофановой обертке, она повернулась к нему и с вымученной улыбкой, протягивая ему ценный «взрывоопасный» груз, произнесла то ли в шутку, то ли всерьез:

— Все бы хорошо, но вот беда: эти материалы побывали в руках полицейских…

Сообщение Лесли ошеломило Джонни: он уставился на нее не в силах произнести и слова и пришел в себя лишь после того, когда она закончила свой рассказ. Поняв, какой нужно обладать смышленостью, артистичностью, чтобы так наиграть безразличие к «взрывоопасному» предмету своего багажа, Джонни, тяжело вздохнув, проговорил:

— Что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Но вначале я очень испугался за тебя, Лона. Ты удивительно бесстрашный и отчаянный человек, порой даже не отдающий себе отчета, чем это могло закончиться.

— Нет, Джонни, — перебила она его, — я всегда отдаю себе полный отчет во всем, что я делаю. Но я действительно ничего не боюсь. Если хочешь знать, мне доставляет удовольствие рисковать.

— Именно это и вызывает у меня беспокойство. Твое бесстрашие порой граничит с безрассудством и может привести к провалу…

— Но ведь он и в самом деле не исключается… Как говорится, сколько веревочке не виться…

Джонни, продолжая мысленно «прокручивать» в голове поведение Лесли в последние минуты перед отъездом из Альбукерке, окончательно убедился, что она превзошла самое себя, ничем себя не выдала, не потеряла присутствие духа, и потому, поднявшись со стула, подошел к ней, взял за хрупкие плечи и твердо произнес:

— Ты молодец, Лона! Это счастье иметь такого надежного, смелого и хладнокровного помощника, который готов идти ради нашего дела на смертельный риск. Ты с блеском вышла из этой «аварийной» ситуации. Спасибо тебе за это! И помни, мы очень высоко ценим твою помощь! А что касается провалов, то будь уверена, советская разведка сделает все, чтобы вызволить своего помощника из неволи. Но лучше и почетнее работать безаварийно.

— Но если бы ты знал, Джонни, как тяжело все время скрывать свои истинные взгляды. Как тяжело быть веселой, когда тебе очень нелегко и страшно! Как тяжело спорить, когда хочется молчать! Соглашаться, когда надо возражать, доказывать, убеждать. А я ведь всего лишь женщина! И столько уже вынесла и пережила. Особенно в этом вашем Карфагене. А теперь вот еще известие о том, что Моррис погиб где-то под Арденнами…

Решив утешить Лону, Джонни сказал:

— Я уверен, что с Моррисом ничего плохого не случилось. Не всем известиям надо верить. — Увидев в ее глазах смятение, спокойно добавил: — Не надо волноваться, Лона. Возьми себя в руки. До выяснения всех обстоятельств будем надеяться на лучшее.

— Может быть, ты и прав, Джонни, — вздохнула она и направилась к буфету. — Садись, я приготовлю кофе…

Материалы, полученные Лесли от Персея, были оперативно отправлены в Центр. Тогда же за подписью резидента в Москву пошла шифротелеграмма следующего содержания:

Через некоторое время в Нью-Йорк пришла ответная шифротелеграмма:

Как только материалы Персея были доставлены в Москву, их сразу же передали И. В. Курчатову.

В годы войны роль любой разведки чрезвычайно возрастает. Для Советского Союза она была особенно велика в 1943 году. Помимо сбора информации политического характера она решала и другую ответственнейшую задачу — получение сведений по широкому спектру научно-исследовательских и практических работ, связанных с созданием оборонной техники и, в частности, первой в мире атомной бомбы. События 1943 года развивались намного быстрее, чем мог кто-либо предполагать. Победа в Сталинградской битве и под Курском обеспечила коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны, имела огромное стратегическое и международное значение, оказав большое влияние на развитие движения Сопротивления в оккупированных фашистами европейских странах, в результате побед Советской Армии вырос авторитет СССР на международной арене. В связи с развалом военной машины Гитлера американцы перестали считать Германию врагом номер один. До 1944 года ФБР практически не работало против граждан Советского Союза на своей территории. Теперь оно полностью переключилось на «охоту» за сотрудниками Амторга и генконсульства. Свертки с агентурными материалами носить для фотографирования в резидентуру стало опасно. Но поскольку разведка — это мобильный орган и она обязана действовать и добывать нужную информацию в любых условиях, с этого времени стали меняться и методы разведработы. Пересъемку материалов начали делать сами агенты и их связники, а непроявленные пленки передавались в пригороде Нью-Йорка рано утром. В это время суток было легче вести проверку — есть или нет слежка ФБР. Она проводилась, как правило, небольшими бригадами из двух — четырех человек. Составы бригад менялись через каждые три-четыре часа. Сыщики следили обычно дней десять — двенадцать подряд, затем делался перерыв.

Первым из советских разведчиков это почувствовал при поездке в Сан-Франциско и Лос-Анджелес Твен. Чтобы не провалить агентов, он вынужден был не выходить на связь. Непрерывное наблюдение за ним продолжалось и после возвращения в Нью-Йорк. Поняв, что это надолго и всерьез, Твен по согласованию с резидентом Квасниковым направил письмо в Центр на имя начальника разведки:

…Исходя из интересов нашей работы за кордоном и оперативных соображений, считаю своим долгом выразить мнение, что мое дальнейшее пребывание здесь нецелесообразно. Поэтому я прошу вас дать соответствующие указания о моем откомандировании, поскольку среди сотрудников советской колонии в Нью-Йорке я являюсь одним из немногих проживающих здесь столь длительное время — шесть лет. Мои частые разъезды по США для встреч с агентами, прекрасное знание языка, поздние приходы домой с явок — заметно выделяют меня из общей среды совслужащих торгпредства и Генконсульства…

К просьбе Твена начальник разведки отнесся с полным пониманием: перед тем как откомандировать его из Америки, Фитин вышел с ходатайством о награждении Семена Семенова орденом Красной Звезды и присвоением ему спецзвания — капитан госбезопасности. Только после этого Твену пришло из Центра указание приступить к передаче своих агентов на связь молодым сотрудникам резидентуры Анатолию Яцкову (он же Яковлев, он же Алексей и Джонни) и Александру Феклисову (Калистрат). Тогда же для связи с приехавшим в Нью-Йорк в составе британской группы ученых агентом Чарльзом (Клаусом Фуксом) Твен передал Яцкову своего агента-связника Раймонда (он же Арно).

Весна 1943 года принесла изумившее весь мир известие о разгроме под Сталинградом крупного соединения немецко-фашистских войск, вместе с советским народом этому радовались прогрессивные люди всего мира. Различные общественные организации, возникшие после нападения Германии на Советский Союз с целью оказывать СССР политическую, материальную и моральную поддержку, начали пополняться новыми сторонниками. В этом движении друзей СССР отразился процесс духовного сплочения наиболее сознательной части различных социальных слоев стран — участниц антигитлеровской коалиции. Они видели свой гражданский долг во всемерном содействии скорейшему уничтожению фашизма не только как реакционной диктатуры, но и как идеологии. В Нью-Йорке в это время поток американцев, желавших поздравить советских людей с победой под Сталинградом, не иссякал несколько месяцев подряд: в вестибюле генконсульства постоянно находились посетители — одни приходили, другие уходили. У некоторых из них возникала мысль о помощи Советскому Союзу путем передачи научно-технической и политической информации. В укромных местах незаметно оставлялись анонимные конверты, содержащие самые различные сведения. А однажды к столу дежурного консульства подошла молодая смуглая брюнетка и спросила:

— На месте ли ваш консул?

Дежурный ответил, что он будет к концу дня, и поскольку посетительница других вопросов не задала и каких-либо просьб не высказала, то он не обратил на нее особого внимания. Лишь после ее ухода дежурный обнаружил на краю стола запечатанный конверт с надписью: «Его превосходительству Генеральному консулу СССР. Лично».

Ознакомившись с содержанием письма, консул Евгений Киселев в тот же день передал его резиденту Зарубину. В нем сообщалось о том, что в США осуществляется интенсивная программа по созданию сверхсекретного атомного оружия. Для обсуждения этого вопроса резидент вызвал своего заместителя по научно-технической разведке Л. Р. Квасникова и дал ему почитать письмо. После прочтения Леонид Романович обрадованно заметил:

— Информация «хорошо отутюжена» и представляет для нас оперативный интерес. Ее автор имеет доступ к американским атомным разработкам и хорошо осведомлен в них. Часть сообщаемых им сведений нами уже получена от Персея.

— Я тоже это почувствовал, — перебил его Зарубин. — Что будем предпринимать по этому поводу?

Квасников улыбнулся:

— Искать того, кто решился на такой рискованный шаг.

— А кого искать? Молодую женщину, принесшую в консульство это письмо, или того, кто его написал?

— Разумеется, сначала нужно найти ее и выяснить, согласится ли она и дальше информировать нас об авторе этого письма… Важно ведь знать: он сам решил передать нам эти сведения или кто-то надоумил его на это?

— По-моему, тут ясно одно, — оживился резидент, — это осознанный поступок и хорошо организованное действие, а молодая женщина, оставившая у дежурного конверт, всего-навсего посредница…

Квасников кивнул, а затем быстро проговорил:

— Я даже не исключаю ее приход к нам во второй раз.

— Но если она опять придет в консульство, то нам, наверное, следует принять меры, чтобы не пропустить эту женщину и попытаться как-то установить ее…

— Да, но как это сделать? — задумчиво обронил Квасников.

— А что, если установить в консульстве ежедневное дежурство сотрудников резидентуры? — как бы советуясь со своим заместителем, спросил Зарубин.

— Но у нас для этого не хватит силенок. Если каждому придется дежурить через пять-шесть дней, то застопорится наша основная работа: начнут срываться запланированные явки, а они у каждого из нас идут почти ежедневно.

— Тогда давайте пойдем другим путем, — подхватил резидент, — Предупредим дежурных, чтобы они не пропускали никого в консульство без заполнения карточки посетителя, в которой указаны имя, фамилия, адрес и цель посещения.

— И обязать дежурных, — добавил Квасников, — чтобы они без сотрудника резидентуры ни с кем ни в какие переговоры не вступали, если к ним кто-то обратится с каким-либо вопросом или просьбой…

— На том и порешим, — заключил резидент.

Конверт с сообщением доброжелателя и план первичных мероприятий по его установлению были направлены диппочтой в Москву. В Центре, как и в самой резидентуре, не возникло сомнений в достоверности информации неизвестного друга, которого окрестили там «Иксом». Перед Зарубиным поставили задачу: «…не упустить появившуюся возможность приобретения источника информации для более полного освещения проблем создания атомного оружия и разработать детальный план операции по установлению оперативного контакта с ним…»

Ровно через месяц молодая брюнетка вновь появилась в генконсульстве. Но заполнить карточку посетителя не пожелала, заявив, что имеет официальное поручение к господину Киселеву и ни с кем, кроме него, разговаривать не желает. Все попытки подключившейся к беседе сотрудницы резидентуры Ольги Шимель выяснить цель ее посещения не дали результатов. Когда же незнакомке сказали, что, не зная о причине ее прихода, консул не сможет дать ей аудиенцию, она в конце концов заполнила карточку и с вызовом бросила:

— Не хотите пускать меня к нему, ну и не надо! Вот! — Она положила на стол письмо. — Передайте это ему! — и ушла.

Хотя сведений о молодой посетительнице получить не удалось, тем не менее разведчица Шимель запомнила ее внешний облик. В справке, составленной ею, отмечалось:

…Возраст смуглой брюнетки 25–30 лет. У нее нетипичная американская внешность. Интеллигентна. Умеет владеть собой. Четко придерживается кем-то данных ей указаний о поведении. Говорила на английском языке, но не с американским, а скорее, с южно-европейским акцентом. Одета скромно и аккуратно.

В карточке она указала свой адрес, фамилию и имя…

При проверке резидентура установила, что эта молодая женщина (в оперативных документах она стала значиться как «игрек») по указанному адресу никогда не проживала, а ее имя и фамилия оказались фиктивными. Из разработанных разведчиками версий наиболее приемлемой оказалась одна: неизвестные «икс» и «игрек» — люди не только прогрессивные, но и близкие Советскому Союзу. Дважды они решались на рискованный шаг в силу своих убеждений или из чувства огромной ответственности перед каким-то третьим авторитетным лицом «зэт», и передача ими ценной информации (в материалах сообщалось об углубленных теоретических и прикладных исследованиях, которые велись Чикагским университетом совместно с фирмой «Дюпон», а также о строительстве в Хэнфорде крупных промышленных установок для производства плутония) являлась сознательным актом. Не исключалось также, что посетительница принадлежала к антифашистской иммиграции 30-х годов и поэтому ее следовало искать среди тех, кто мог участвовать в деятельности нью-йоркского филиала общества «Друзья СССР». С этим филиалом генконсульство поддерживало официальный контакт через Ольгу Шимель. Ей и было поручено изучить весь его состав.

Начались интенсивные поиски молодой смуглой брюнетки с нетипичной для американки внешностью. Но все было безрезультатным, до тех пор пока не состоялся массовый митинг в Нью-Йорке по поводу разгрома фашистских войск под Орлом и Белгородом. Увидев на митинге посетительницу консульства, разговаривавшую с руководителем общества «Друзья СССР», Шимель быстро направилась к ним. Но брюнетка, видимо, тоже узнала ее и отошла в сторону. Разведчица, подойдя к знакомому ей руководителю общества, как бы между прочим произнесла:

— А я эту женщину что-то не встречала раньше на подобных митингах. Похоже, она здесь свой человек и хорошо знает вас? Кто она?

— Дочь одного итальянского антифашиста. Зовут ее Джемми. Работает в частном госпитале. Очень серьезная и твердая характером девушка. Ее старшая сестра живет с мужем в Пенсильвании. Их семья тоже пользуется у нас большим доверием и уважением…

После того как Шимель доложила данные о Джемми резиденту, тот предположил, что она может в очередной раз доставить в консульство сообщение от «икса» и что это ее посещение с точки зрения конспирации совсем невыгодно для разведки: с каждым приходом будет возрастать для нее опасность попасть в поле зрения ФБР. Разведчице рекомендовали снова пойти в общество «Друзья СССР», поговорить с несколькими его членами, в том числе с Джемми, познакомиться с ней и договориться об отдельной встрече. Шимель вскоре выполнила установку резидента: предупредила Джемми о нежелательности ее приходов в посольство и предложила обсудить интересовавшие советскую разведку вопросы в другом, более подходящем месте, которое бы исключало лишних свидетелей. Джемми согласилась. После этого ей была назначена встреча в таком месте Нью-Йорка, которое подходило с точки зрения конспирации и возможности ведения контрнаблюдения.

Согласно выработанной тактике беседы Ольга Шимель поблагодарила ее за доставку в консульство пакетов с важными сведениями, а затем спросила:

— А вам известно содержание этих материалов?

— Да, но только в общих чертах, — спокойно и твердо ответила Джемми.

— Тогда это позволяет мне спросить вас еще вот о чем: можем ли мы рассчитывать на дальнейшее поступление от неизвестного нам друга таких же сведений?

Джемми мягко улыбнулась и после короткой паузы решительно произнесла:

— Разумеется. Только ради этого я и начала передавать их вам.

Ольга Шимель высоко оценила проявление итальянкой мужества при доставке пакетов в советское представительство и посоветовала ей действовать впредь более расчетливо и осмотрительно.

— В интересах же лично вашей безопасности, — добавила она, — я прошу вас не посещать больше наше консульство. Давайте будем конспиративно встречаться в заранее обусловленных местах…

— Я не возражаю, — быстро ответила Джемми.

— И еще: прошу рассматривать меня как участника начатого вашими друзьями очень важного дела по передаче России секретной информации, — продолжала советская разведчица. — Было бы, на мой взгляд, целесообразно встречаться хотя бы один раз в квартал и с самим автором передаваемых нам сведений.

— К сожалению, я не имею полномочий обсуждать этот вопрос. Я должна посоветоваться с нашими общими друзьями. К тому же должна заметить, что автор этих сообщений живет и работает не в Нью-Йорке. Он готовит материалы и направляет их мне по собственному разумению и когда захочет. Поэтому я и впредь буду играть роль посредницы.

— Нас это тоже устраивает. Тогда я хотела бы подчеркнуть: коль мы стали участниками нашего общего дела но разгрому сильного и жестокого врага, нельзя ли получить хоть какое-то представление об остальных ваших товарищах?

Возникла пауза. Джемми смотрела на разведчицу, словно не понимая смысла вопроса. Шимель почувствовала, что ее собеседница, очевидно, не хочет отвечать на поставленный вопрос, и потому решила сама помочь ей:

— Но вы можете обсудить это со своими друзьями и дать мне ответ на следующей встрече.

— Да, мне надо посоветоваться. Но я прошу вас не сомневаться ни во мне, ни в моих друзьях.

— Хорошо-хорошо. Тогда я позволю себе задать последний вопрос: вы лично понимаете, что вступаете отныне в неофициальные отношения с представителем Советского Союза? — Задав этот вопрос, Шимель спокойно, выжидающе смотрела Джемми в глаза, как бы приглашая не спешить, собраться с мыслями.

Снова возникла длительная пауза. Шимель уже не надеялась, что получит ответ на свой вопрос, но тут вдруг Джемми, казалось, обрела мужество и смело спросила:

— Вы хотите дипломатический или честный ответ?

— Лучше сразу честный.

— Да, понимаю. Я и мои друзья осознанно идем на такое сотрудничество. Мы очень благодарим советских товарищей за их вдумчивое, внимательное отношение ко мне и моим друзьям. Благодарим за то, что вы поддерживаете наш боевой дух…

Практически это была несколько необычная по форме и содержанию вербовка Джемми. Ей присвоили тогда псевдоним Эстер, а ее другу дали заочно кличку Мэр.

Однако желательного развития событий не произошло. На последующих двух встречах информация от Мэра по «Манхэттенскому проекту» не поступила. Вызвано это было, как объяснила потом Эстер, тем, что Мэр на некоторое время потерялся и не давал о себе знать два с лишним месяца. В разговоре на эту тему лишь после некоторого размышления, когда, видимо, Эстер приняла самостоятельное решение, она рассказала о том, что источником информации является муж ее родной сестры, что называть его подлинное имя и фамилию она пока не будет, и затем сообщила некоторые установочные данные на Мэра:

— Он окончил Нью-Йоркский политехнический институт, получил диплом инженера по проектированию и эксплуатации энергетического оборудования. Работал в исследовательском центре фирмы «Дюпон» в городе Ньюпорт. Через некоторое время в числе других специалистов этой фирмы был привлечен к участию в подготовке производства атомного оружия. Первое время часто совершал поездки в те города, в которых велись исследования и эксперименты по урану. По возвращении из командировок записывал все увиденное и услышанное, а подготовленную таким образом информацию привозила в Нью-Йорк его жена Розария. Ну а я доставляла ее в ваше консульство. Сейчас его перевели в Хэнфорд на постоянную работу в атомный центр, где он и его жена находятся теперь в полной изоляции от внешнего мира. Поэтому мне трудно судить, насколько регулярными будут мои встречи с ними.

— А вы могли бы сказать, что могло побудить его пойти на такой шаг, как передача секретных сведений Советскому Союзу? — поинтересовалась Шимель.

— Оказавшись в сфере подготовки производства в Америке атомного оружия, он понял: жесткие меры секретности принимаются не столько для того, чтобы информация не попала к немцам, сколько для того, чтобы утаить ведущиеся работы от русских — союзников США по совместной борьбе против фашизма, — его возмущению не было предела. В этом он встретил сочувствие и поддержку и у своей жены, и у меня. С течением времени появилось желание как-то исправить преступные действия американской военщины. И вот однажды в беседе с сестрой я задала ей вопрос: «А не стоит ли твоему мужу сообщать советским товарищам все, что ему становится известно?» Моя идея понравилась Розарии, и она взялась уговорить мужа. Преодолев некоторую его настороженность, она все же получила согласие, но с одним условием, что кроме нас о принятом решении никго не будет знать…

— Большое вам спасибо за такое решение. Наша страна очень высоко оценивает вашу помощь и надеется на ее продолжение до победного конца над фашизмом. В этой связи не могли бы вы при встрече с Розарией и ее мужем получить от них подтверждение согласия на неофициальное сотрудничество с представителем советской разведки?

— Хорошо, я попытаюсь помочь вам в этом…

На очередной встрече Эстер сообщила, что к ней приезжала сестра, что она побеседовала с ней и та согласилась сотрудничать, но просила иметь в виду невозможность своих частых приездов в Нью-Йорк из-за установленного в Хэнфорде строгого режима секретности.

В переданной тогда советской разведке информации от Мэра содержались сведения о ходе разработки конструкции ядерных реакторов и системы их охлаждения, о технологических установках по извлечению плутония из облученного урана-238, о биологической защите и допустимых для человека дозах облучения. Информация Мэра давала достаточное представление о программе строительства комплекса по производству плутония (реакторы и предприятия по химической экстракции делящегося материала в жидкой среде), примерных сроках готовности этого комплекса к эксплуатации и его производительности. Все это позволяло с известной степенью вероятности определить сроки изготовления первых образцов атомного оружия и их полигонного испытания.

После этой встречи с Эстер Розарии был присвоен псевдоним Мэри.

Осенью 1943 года в США было создано особое разведывательное подразделение под кодовым названием «Алсос». Возглавил его главный контрразведчик Лос-Аламосской лаборатории полковник Борис Паш.

Ему предстояло выехать в Европу с первой группой ученых для сбора информации о состоянии работ по урановой проблеме в Германии. Предполагалось, что немцы в середине 1943 года имели столько радиоактивных веществ, что могли отравить все крупные города тех стран, с которыми они воевали. Однако это оказалось далеко не так. Гитлер, не осознававший революционный характер атомной физики, большой пользы от урановых исследований не видел, поэтому он сделал ставку не на атомную бомбу, а на снаряды ФАУ-1 и ФАУ-2 и при этом издал приказ о том, что никакие «урановые проекты» не должны осуществляться, если они не гарантируют в течение шести недель выпуск готового боевого оружия, применяемого на полях сражений. Однако германские физики продолжали работать над ураном и тяжелой водой. Но эти работы в зависимости от обстановки на фронтах то включались в спираль приоритетных проблем, то исключались из них. После сокрушительных поражений под Курском и Сталинградом немцы вообще отказались от идеи поставить на промышленную основу производство атомного оружия. Об этом свидетельствовали и захваченные в Страсбурге документы Вейцзекера, относящиеся к германскому урановому проекту. Изучение их американцами показало, что германские ученые в области атомных исследований в действительности отставали от США и Англии по меньшей мере на два года. У них не было ни завода для выделения урана-235, ни реактора для производства плутония. Руководители «Алсоса» не удовлетворились находкой в Страсбурге. Американцы допускали, что документы Вейцзекера могли быть оставлены там умышленно, что это был типичный немецкий прием дезинформации и военной хитрости. А работы по изготовлению урановой бомбы могли производиться в другом месте Германии. Было известно, что душой и мозгом немецкого атомного проекта являлся Вернер Гейзенберг. Там, где он работал, должна была находиться и основная лаборатория для осуществления уранового проекта. И действительно, чтобы спасти свой маленький коллектив от частых воздушных налетов и обеспечить его стабильную работу, Гейзенберг переселил свой институт в маленький городок Эхинген, в относительно безопасный район Швабских Альп. Как только организация «Алсос» узнала об этом, полковник Паш разработал операцию по захвату ученых, оборудования лаборатории и всей ее документации. Эта операция завершилась успешно: были захвачены восемь ученых, среди них были Отто Ган, Нобелевский лауреат Макс фон Лауэ, Вейцзекер, а через некоторое время и сам Гейзенберг.

Донесения руководителей «Алсоса» об отсутствии у немцев атомной бомбы и не существующих даже предварительных условий для ее создания были совершенно секретными. Но никакие строгие меры не могли помешать тому, чтобы эта новость быстро распространилась по всем отделам Лос-Аламосской лаборатории. Опасение, что немецкие физики могут стать первыми, — основной мотив, по которому англичане и американцы начали работать над созданием урановой бомбы, — потеряло свою силу. А после вторжения союзных войск на территорию Германии уже никто из эмигрантов и ученых, работавших в Лос-Аламосе, не сомневался, что война близится к концу. Японцы, оставшиеся единственным серьезным противником, были вообще не в состоянии разработать подобное оружие. Среди физиков-атомщиков зародилось убеждение в том, что сверхбомба не нужна, появилось желание уберечь человечество от умопомрачительного ужаса, который они уготовили ему своими разработками. Однако отказаться от продолжения практических работ им было нелегко — слишком много времени и средств отдано на осуществление «Манхэттенского проекта». Причем цель была уже близка. Не могли они не учитывать и главного довода американского военного ведомства: Япония, мол, еще не разбита, а обладание атомной бомбой позволит Соединенным Штатам ускорить исход борьбы на тихоокеанском фронте и спасти жизнь огромному числу американцев. Все это, несомненно, так. Однако была и другая сторона вопроса. Ученые не знали тогда, что урановая бомба готовилась как орудие устрашения в послевоенной политике США после победы над Германией и Японией.

Нобелевский лауреат Нильс Бор разгадал это раньше других. Перед первой своей поездкой в Лос-Аламос он встретился с английским премьером Черчиллем и предложил ему поделиться с русскими секретами изготовления урановой бомбы, достичь с ними соглашения о будущем контроле над столь грозным оружием. Но Черчилль не принял его предложения. Приехав же в Америку, Бор направил Рузвельту личное послание. В нем утверждалось, что страна, которая станет единственной обладательницей сверхбомбы, должна немедленно выступить за заключение международного соглашения о контроле над использованием активных веществ, имея в виду уран и плутоний. Любое временное преимущество, считал пацифист Бор, как бы велико оно ни было, не может идти в сравнение с постоянной угрозой безопасности всего человечества.

Агент Чарльз (доктор Клаус Фукс) прибыл в США в начале декабря 1943 года в составе британской научной миссии. В нее входили довольно известные по тому времени ученые Рудольф Пайерлс и Отто Фриш. Поселился Чарльз на 77-й улице Нью-Йорка, неподалеку от «Хемпширхауз» — штаб-квартиры английского разведывательного центра в США, которым руководил Уильям Стеффенсон. Когда Великобритания поняла, что американцы не помышляют о равноправном информационном обмене, как того требовали условия Квебекского соглашения, то ее правительством было поручено службе Стеффенсона собирать информацию по всем объектам «Манхэттенского проекта», где только могли работать английские ученые. Негласно и втайне от американцев они обязывались, каждый в своей области исследований, готовить «отчеты» для «Хемпширхауз».

Чарльз, как было оговорено заранее, занялся в Нью-Йорке дальнейшей разработкой газодиффузионного процесса и решением технологических проблем комплекса в Ок-Ридже, местонахождение которого тщательно скрывалось от английских ученых. Без специального разрешения им было запрещено посещение и других исследовательских центров и комплексов «Манхэттенского проекта». Впоследствии только по этой причине большинство английских физиков вернулись в Великобританию, в США, по настоянию американцев, остались лишь трое, кто представлял, по их мнению, наибольшую ценность, — это Рудольф Пайерлс, Клаус Фукс и Тони Скирм.

В субботу, 4 февраля 1944 года, Клаус Фукс, как и было условлено, встретился на углу Истсайд и Генри-стрит со своим связником Раймондом, которого в устной форме проинформировал о том, что он оставлен для продолжения работы по «Манхэттенскому проекту». После этого они договорились провести очередную встречу в следующем месяце на углу 59-й стрит и Лексингтон-авеню.

Когда в московском разведцентре получили сообщение о том, что Чарльз оставлен в Нью-Йорке, то сразу же было решено подключить его к выполнению собственноручно подготовленных Курчатовым многочисленных просьб к разведке, начинавшихся со слов: «…Очень важно было бы выяснить…», «уточнить…», «получить…».

К тому времени I Управление НКГБ СССР уже имело одно заключение на сообщение Персея из Лос-Аламоса, в котором также высказывались просьбы:

На документе наложена резолюция заместителя начальника разведки НКГБ Г. Овакимяна:

Задание И. Курчатова в целях проверки объективности и достоверности источников было доведено до обоих атомных агентов Чарльза и Персея. Полученные от них в середине лета 1944 года материалы полностью совпадали (что подтверждало их надежность) и были вновь направлены на оценку в Лабораторию № 2. Получив из рук переводчицы E. М. Потаповой толстую стопку разведданных, Курчатов поначалу растерялся, а потом спросил:

— Елена Михайловна, я хотел бы посоветоваться вот по какому вопросу… Материалов из вашего ведомства с каждым разом поступает все больше и больше. Переваривать их мне одному не хватает времени. С пользой же для общего дела мы могли бы оперативнее использовать ваши данные для исследований и экспериментов, но вся беда в том, что никто, кроме меня, не допущен к вашей развединформации. Нельзя ли как-то проработать вопрос о допуске к ней хотя бы еще двух человек, за которых я могу всецело поручиться?

— Хорошо. Давайте попробуем, — согласилась Елена Михайловна. — Но для начала я должна в устной форме доложить об этом своему руководству. Для убедительности неплохо было бы, если бы вы назвали мне сразу фамилии тех сотрудников, которых вы считаете необходимым подключить к ознакомлению с разведданными по урановой проблеме. И если можно, то кратко сообщите их биографические данные и научные характеристики.

— Ради Бога, запишите две фамилии, — обрадованно подхватил Курчатов, — Один из них — член-корреспондент Академии наук Исаак Константинович Кикоин. Я хорошо знаю его по Ленинградскому физтеху. Потом он был завкафедрой Уральского политехнического института в Свердловске. В прошлом году, когда мы начали всерьез разворачивать работы по созданию атомной бомбы, я пригласил его в Москву. Еще я хотел бы привлечь к ознакомлению с вашими материалами своего родного брата Бориса Васильевича. Он тоже физик и к тому же неплохой радиохимик. Автор многих научных работ. Недавно им впервые было получено лабораторным путем небольшое количество плутония и изучены его химические свойства. Брату вы можете доверять не меньше, чем мне…

— Хорошо, Игорь Васильевич, я обязательно сообщу о ваших предложениях своему руководству, — заверила его переводчица Потапова.

К тому времени Наркомат госбезопасности СССР возглавил снова В. Н. Меркулов. Он по сравнению с Берией был менее жестким руководителем, и потому Фитин согласился убедить его без оформления соответствующих оперативных документов на допуск еще двух ученых к ознакомлению с агентурными материалами. И действительно, со стороны наркома Меркулова возражений не последовало. Вскоре от И. К. Кикоина в НКГБ поступили два первых коротких отзыва:

Тремя месяцами позже им же был направлен в разведку второй документ:

С февраля по июль 1944 года Клаус Фукс пять раз встречался в Нью-Йорке со своим связником и передал ему информацию об опытной промышленной установке в Ок-Ридже по производству атомной взрывчатки, о возможности осуществления котла в смеси обычной воды и металлического урана.

Ознакомившись с его данными, И. В. Курчатов понял, что производство атомного оружия в США уже поставлено на промышленную основу. В Советском же Союзе дела шли ни шатко ни валко: даже геологические изыскания урановых месторождений не были еще развернуты, а без наличия урана ничего нельзя было сделать. Игорь Васильевич решил обсудить этот вопрос с В. М. Молотовым, который осуществлял общее руководство атомным проектом по линии правительства. Но прежде чем это сделать, он направил ему свое заключение по материалам разведки за № 1/3/16015 от 16.09.44 года:

Летом 1944 года ранее оставленная в Нью-Йорке группа британских ученых в составе Рудольфа Пайерлса, Клауса Фукса и Тони Скирма должна была возвратиться в Англию, но отпускать домой прекрасно зарекомендовавших себя физиков, к тому же хорошо осведомленных о секретах производства американской атомной бомбы, США явно не хотелось, и поэтому им было предложено принять участие в работе на суперсекретном объекте на юге Соединенных Штатов (имелась в виду Лос-Аламосская лаборатория). Это решение оказалось для Чарльза настолько неожиданным и незапланированным, что он перед отъездом в Лос-Аламос не успел даже известить об этом своего связника Раймонда. Связь, таким образом, нарушилась, и, чтобы восстановить ее, Центр принял решение выйти на него через сестру — Кристель Хейнеман, адрес которой был известен.

В сентябре 1944 года Раймонд выехал в пригород Бостона — Кембридж. Встретившись с Кристель, он попросил ее передать Фуксу письмо (тот обещал навестить сестру на рождественские праздники). В письме предлагалось Чарльзу, как только он приедет к сестре, позвонить рано утром по указанному номеру телефона и сообщить о себе условной фразой: «Нахожусь в Кембридже и буду здесь столько-то дней». Эго был большой риск, но другого выхода у разведки не было…

В Лос-Аламосе Клауса Фукса определили в отдел теоретической физики, которым руководил знакомый ему немецкий ученый Ганс Бете, друг Рудольфа Пайерлса. Бете хорошо помнил Фукса по Бристольскому университету как очень талантливого, спокойного и скромного ученого и потому без колебаний предложил ему работу в группе «Т-1» (термодинамика имплозивных процессов). Возглавлял эту группу известный в те годы американский физик Эдвард Теллер. С лета 1944 года с согласия Оппенгеймера он отошел от разработки плутониевой бомбы и стал работать над термоядерной. Руководителем группы «Т-1» был назначен Пайерлс, по указанию которого Чарльз начал заниматься проблемой исключительно сложной как в техническом, так и в теоретическом плане, — расчетами величины критической массы и разработкой метода имплозии!. О том, как и с чего он начал решать эту задачу, Чарльз проинформировал советскую разведку в феврале 1945 года. На встрече с Раймондом в пригороде Бостона он передал объемистый пакет — подробный письменный отчет, в котором суммировал все известное ему о завершающейся стадии разработки американской атомной бомбы.

Ни жесткий руководитель «Манхэттенского проекта» генерал Лесли Гровс, ни главный контрразведчик проекта полковник Борис Паш не сумели тогда разглядеть истинное лицо богобоязненного, хилого доктора Клауса Фукса. «Безобидная лабораторная крыса, и только», — считали они и потому смотрели на него свысока и с полупрезрением. Не разгадали они твердый, собранный характер этого аскета, пуританина, не любящего быть на виду, не поняли, что безобидный стеснительный Клаус Фукс — это явление в науке, физик от Бога, обладающий, как отмечал Теллер, исключительными способностями. Это было наивысшей похвалой выдающегося американского ученого, который редко когда кому-нибудь симпатизировал. И вообще равными себе он признавал лишь трех, от силы четырех крупных ученых-физиков.

Агент Клаус Фукс — это была большая удача советской разведки. Скольких нужных агентов он заменял один в «Манхэттенском проекте», оказавшись в самом необходимом месте — Лос-Аламосе. Что и говорить, — это был предел мечтаний разведцентра в Москве и его резидентуры в Нью-Йорке. Вместе с Персеем он не просто давал бесценную научную информацию из Лос-Аламоса, но и подсказывал, уточнял и рекомендовал советским ученым избрать то или иное направление при разработке отечественной атомной бомбы. Фукс не сомневался, что русские способны сами создать ее и рано или поздно на основе собственных исследований добьются успеха в этом даже без его информации, но, руководствуясь здравым смыслом, он хотел помочь СССР ускорить решение этой проблемы. Фукс был убежден, что единственная возможность предотвратить американскую монополию — это ускорить изготовление адекватного оружия в Советском Союзе. Только из этих соображений он стремился передавать советской разведке такую информацию, которая помогла бы избегать неверных и бесперспективных направлений атомных исследований.

Как участник научных семинаров, Клаус Фукс имел полное представление о работе почти всех лабораторий и отделов Лос-Аламоса. Ему выпало счастье, как отмечал он впоследствии в одном из своих неопубликованных интервью, работать рука об руку с выдающимися учеными века — Нильсом Бором, Джеймсом Чедвиком, Гансом Бете, Энрико Ферми, Эмилио Сегре, Ричардсом Фейнманом, Рудольфом Пайерлсом и Отто Фришем, ставшими нобелевскими лауреатами и основателями целых научных направлений.

Встретившись в очередной раз с Раймондом в Бостоне Чарльз предупредил его, что в связи со вступлением всех работ в кульминационную фазу выезды из Лос-Аламосской зоны будут ему запрещены, и поэтому следующую явку он предложил провести в Санта-Фе, указав на карте города конкретное место ее проведения…

В феврале 1945 года резидентурой были получены разведывательные материалы и от Персея, приезжавшего в Нью-Йорк во время своего отпуска. Направляя их в Москву, Леонид Квасников попросил Центр обратить на них особое внимание и попытаться сохранить их до своего возвращения (осенью 1945 года завершался срок его загранкомандировки). Такая необычная просьба резидента была вызвана опасениями, что особо ценная развединформация из Лос-Аламоса может залежаться в отделе и остаться невостребованной.

Обеспокоенность Квасникова о ее реализации настолько заострила проблему оперативного использования разведданных, что к их переводу и анализу приказом начальника I Управления Павла Фитина был подключен возвратившийся из Нью-Йорка Семен Семенов (Твен). Ему был срочно оформлен специальный пропуск для доставки Курчатову особо секретных сведений по атомной бомбе в Кремль и Лабораторию № 2.

Через некоторое время эти же сведения запросил из НКГБ и Берия, продолжавший и на посту наркома внутренних дел вместе с Молотовым курировать вопросы создания новых видов оружия. 28 февраля 1945 года была подготовлена записка следующего содержания:

В рукописных заключениях академика Курчатова (секретность не позволяла ему доверять подобные тексты печатать машинисткам) на агентурные материалы Персея и Чарльза, подписанных в марте 1945 года, содержался обзор частных аспектов атомной физики, отмечались главные достоинства американского уран-графитового котла, в котором в качестве среды для охлаждения использовался шестифтористый уран, и указывался основной недостаток новой системы — большое количество потребляемого урана — в пять раз больше, чем в других системах котлов.

Во втором заключении, состоящем из двух частей, подчеркивалось:

Ученые-физики, не знакомые с происхождением поступавшего к ним от Курчатова готового исследовательского материала, были твердо убеждены, что такая ценная информация шла к ним из других параллельных научных центров; они предполагали, что опыты, требовавшие уникального и дорогостоящего оборудования, ставились где-то на Урале или в Сибири запасной «командой» ученых. Что эта «команда», подобранная Берией, может в любой момент заменить их, если только произойдет какой-нибудь непредвиденный сбой при предварительном испытании отдельных узлов и компонентов бомбы. А если же она вообще не взорвется, то в ход, считали они, может вступить двойная бухгалтерия Берии. Под этим подразумевалось: в случае неудачи одним грозит расстрел, другим — длительное тюремное заключение; в случае удачи — одним звание Героя Социалистического Труда, другим — ордена и медали.

Было действительно такое, когда Берия собственной рукой вписал себя под первым номером в список лиц, заслуживающих звания Героя. Он же, кстати, составлял и проект приказа на тех ученых, которым головы бы не сносить в случае провала атомной программы. Поэтому все — и Курчатов, и Харитон, и Кикоин, и Алиханов, и Зельдович, и многие другие ученые и специалисты — прекрасно понимали гигантскую угрозу, нависшую над ними, и потому стремились оперативно, со знанием и с пользой для дела использовать данные развединформации.

Отдавая дань высокой секретности агентурных материалов НКГБ, Курчатов около двух лет не решался показать их непосредственным исполнителям, и лишь 7 апреля 1945 года он впервые поставил вопрос об этом в своем шестистраничном заключении к препроводительной № 1/3/6134:

Вопрос о том, что некоторые разведывательные материалы, хотя бы частично, желательно показывать Ю. Б. Харитону, был в устной форме решен положительно, но для оформления ему допуска потребовалось направить в I Управление НКГБ официальное письмо:

В начале 1945 года военной разведкой Генерального штаба Советской Армии в Канаде были завербованы ученые Израэль Гальперин[91] (агент Бэкон), Нэд Мазерал (Багли) и Дэнфорд Смит (Бадо). В это же время с группой английских ученых, сформированной в Лондоне для сотрудничества с Монреальской лабораторией по урановому проекту, в Канаду прибыл ранее завербованный ею агент Алек — физик-экспериментатор Аллан Нан Мэй.[92] Когда сотрудник ГРУ Павел Ангелов по указанию Центра вышел на него для установления связи, то доктор Мэй, явно не ожидавший, что разведка и в чужой стране «достанет» его, мгновенно сник и стал уклоняться от контакта. Только благодаря настойчивости и твердости Ангелова он в конце концов согласился давать военной разведке информацию. Впоследствии Алек так вспоминал об этом:

Впоследствии Алек передал военной разведке микроскопические образцы урана-235, нанесенного тончайшим слоем на платиновую фольгу, а также образцы немного обогащенного урана-235 в небольшой стеклянной трубочке. С большими предосторожностями в нательном поясе вывез этот опасный драгоценный груз военный разведчик П. С. Мотинов.

С марта 1945 года из Канады начала периодически поступать заслуживающая оперативного внимания информация по урановой проблеме, о чем могут свидетельствовать нижеприведенные фрагменты из шифрованных телеграмм по линии ГРУ:

…В стадии строительства находится завод по производству урана, который может стать начинкой для бомб (…).

…Бадо передает доклад о работе Национального научно-исследовательского совета по урану (…).

В ответ шли тоже короткие телеграммы с просьбами:

…Уточните у Бадо, сможет ли он получить образцы урана-235, и предупредите его об опасности. Попросите его представить детальное (…) сообщение о заводе по производству радия…

Но были шифровки из Канады и другого характера:

С Бэконом стало трудно работать, особенно после того, как его попросили достать уран-235. Он заявил, что это невозможно (…), и отказался представить информацию в письменном виде…

В это же время в канадский атомный центр, который находился в Чок-Ривере и специализировался на разработке ядерных реакторов, переехал из Хэнфорда агент Мэр. Связь с ним сразу нарушилась. О положении агента лишь изредка в иносказательной форме разведку информировала его жена в своих письмах к Эстер. В поиске подходов к Мэру и восстановления постоянной связи с ним, поскольку Чок-Ривер был давно объектом особых устремлений I Управления НКГБ и ГРУ, можно было бы использовать для этого резидентуру в Оттаве. Но Центр посчитал это нецелесообразным из-за резкого осложнения оперативной обстановки в Канаде. Оптимальным вариантом решения задачи было сочтено налаживание курьерской связи через Эстер, но она в это время заявила о своем возвращении на родину, в Рим, где Пальмиро Тольятти уже открыто выступал с программой объединения всех сил нации для завершения борьбы против гитлеровской Германии и ликвидации остатков фашизма в самой Италии. Удержать же Эстер от возвращения из эмиграции вместе с близкими друзьями было невозможно из-за отсутствия убедительной для этого и для приглашавших ее в Рим родных и знакомых причины. Так Мэр и остался в Канаде без связи.

9 мая 1945 года было днем всеобщего ликования во всем мире. А ровно через десять дней, как обухом по голове, из уст заместителя государственного секретаря США Джозефа Грю прозвучали леденящие душу слова: «Если что-либо может быть вполне определенным в этом мире, так это будущая война между СССР и США…» Ученые-атомщики Лос-Аламоса не на шутку встревожились, что правительство Соединенных Штатов может действительно применить где-нибудь ядерное оружие. И как это ни парадоксально звучит, но именно Альберт Эйнштейн и Лео Сцилард, написавшие в свое время записку президенту Рузвельту о том, что надо немедленно приступать к созданию в США атомной бомбы, глубоко переживали теперь содеянное, и по странной иронии судьбы они же и первыми из ученых, за месяц до окончания войны в Европе, обратились к тому же Рузвельту с просьбой приостановить все работы, связанные с чудовищным оружием.

Два великих ученых на сей раз утверждали в послании президенту, что применение сверхбомбы при создавшейся в мире ситуации принесет Америке больше вреда, чем выгоды. Однако Франклин Рузвельт не успел ознакомиться с документами Эйнштейна и Сциларда — он умер 12 апреля, не оставив никакого распоряжения относительно использования первой атомной бомбы. Зная об этом, ученые-физики, работавшие в Металлургической лаборатории Чикагского университета, создали специальную комиссию под председательством лауреата Нобелевской премии Джеймса Франка и вручили подготовленный ими доклад военному министру США Генри Стимсону. В своей петиции они обращали внимание на то, что даже при полном сохранении в тайне производства американской сверхбомбы Советскому Союзу понадобится не так уж и много лет, чтобы ликвидировать свое отставание. Что в интересах США добиться международного соглашения, запрещающего применение ядерного оружия, использовать его как средство защиты, а не шантажа, и не предпринимать ничего, что может впоследствии побудить другие государства производить подобное оружие.

В тревогу ученых подлило, как масла в огонь, заявление главного руководителя «Манхэттенского проекта» генерала Лесли Гровса, который за одним из обедов то ли случайно, то ли умышленно после победы над Германией обронил: «…теперь главное назначение нашего проекта — покорить русских».

Сидевший рядом профессор Дж. Ротблат[93] был ошеломлен.

— Но как же так? — с трудом вымолвил он тогда. — Русские же — союзники Америки, они несли главное бремя войны…

— Мало ли что было вчера, — равнодушно перебил его Гровс, — Да, вчера мы были союзники, а сегодня — уже враги…

Находившиеся за одним столом ученые прекратили трапезу: после такого заявления ни у кого кусок в горло не шел, многие окончательно осознали, что атомное оружие против кого бы то ни было применять нельзя.

Противодействие лос-аламосских ученых-атомщиков применению уранового чудовища позволило по всей Америке развернуть борьбу с новой военной угрозой, о чем резидентура Квасникова[94] сразу же проинформировала Москву.

Ознакомившись с содержанием шифротелеграммы, подписанной тогда Антоном, Берия написал на ней с угла на угол синим карандашом:

Лаврентий Павлович продолжал с неприязнью относиться к Антону и каждый раз, когда от него поступали сведения об атомной бомбе, подвергал их сомнению, подозревая его в дезинформации.

Берия мог запросто убрать любого человека, не стал бы он церемониться и с Квасниковым, но нарком прекрасно понимал, что резидент Антон в Америке делает погоду — добывает ценнейшую информацию, интерес к которой в последнее время стал часто проявлять сам Сталин. Поэтому репрессировать Квасникова Берия не решался, однако продолжал постоянно держать его «на крючке». А когда тот без санкции Центра выдал агенту Линзе 500 долларов для переезда в другую квартиру, которую резидентура предполагала использовать как «конспиративку» для фотографирования добытых разведматериалов, то Берия дал указание Фитину объявить Антону выговор за самовольную выдачу денег. Получив сообщение об этом из Центра, Квасников, будучи человеком гордым, жестким и в то же время справедливым, невообразимо возмутился. Его обвинили в необдуманности и поспешности принятого решения, которое на самом деле повышало возможность конспирации в работе с наиболее ценными источниками. Начальственный окрик из Центра мог бы угнетающе подействовать на любого другого разведчика, но только не на резидента Антона!

Находясь за границей, Квасников всегда стремился оперативно принимать собственные решения, руководствуясь при этом лишь здравым смыслом и считая, что ему на месте намного виднее, чем кому-либо другому за десятки тысяч километров от Нью-Йорка. Он прекрасно понимал, что можно и нужно делать самому, а что необходимо согласовывать с Центром, что может получиться удачно, а что — неудачно.

Поэтому, когда потребовалось срочно решить вопрос об оказании материальной помощи Линзе, то он, не имея времени на согласование с Москвой, отдал распоряжение выплатить ей 500 долларов, что и вызвало недовольство Берии. Но не таков был Квасников, чтобы молча проглотить пилюлю и сделать вид, что все так и должно быть. Он сразу же написал на имя начальника разведки обстоятельное, глубоко мотивированное объяснение:

Чтобы как-то подкрепить свое право на такое смелое обращение к руководству разведки, Квасников направил в Центр годовой отчет о работе резидентуры по линии НТР. Вот лишь некоторые красноречивые выдержки из него:

Поставив вопрос перед Центром об отмене незаслуженного выговора и не получив на него никакого ответа, Квасников через полгода направил рапорт с личной просьбой:

На сей раз ответ пришел незамедлительно. В шифровке говорилось не о существе затронутых в рапорте вопросов, а о необходимости направления Лесли по старой легенде на очередную встречу с Персеем, высказывалась просьба сообщить о планах дальнейшего использования Луиса, который должен был к тому времени возвратиться с европейского театра военных действий.

После этого указания Центра Квасников и Яцков начали готовить Лесли к вторичной поездке в Альбукерке: отрабатывалась линия ее поведения, основная и отступная[99] легенды, меры безопасности, а также маршрут ее передвижения до пункта назначения. Как и в первый раз, ей были изготовлены фиктивные документы — медицинское заключение и направление на лечение горла в курортном местечке Рио-Гранде, а саму встречу по заранее обусловленной связи намечалось осуществить в кафе неподалеку от собора. Когда Яцков сообщил об этом Лесли, у нее невольно шевельнулась тревожная мысль: а не повторится ли неприятная и опасная история двухгодичной давности на железнодорожном вокзале с полицейскими? Своими опасениями она поделилась с инструктировавшим ее Яцковым.

— А нельзя ли вообще перенести явку в Сандиа или, скажем, в Санта-Фе? — загадочно спросила она, глядя на Джонни.

Внешний вид Джонни не соответствовал виду опытного разведчика — мальчишеское лицо, волнистый чубчик и мягкий, добрый голос. Яцков всегда был предельно осторожен и немного медлителен. Может, за эту кажущуюся нерасторопность и медлительность и невзлюбил поначалу Яцкова резидент Зарубин, потребовав от Центра еще в 1942 году его отзыва в Москву. Это потом уже, спустя два года, тихий, осторожный Яковлев, он же Алексей и Джонни, стал незаменимым сотрудником резидентуры, на связи у которого будут находиться очень ценные по научно-технической линии агенты. Это о нем потом скажет шеф американской разведки Аллен Даллес: «Мне бы пару таких Яковлевых в Москве…»

Не дождавшись ответа Джонни, Лесли переспросила:

— А в самом деле, почему бы нам не встретиться с Персеем в Санта-Фе? Там и полицейские будут другие, и вокзал другой…

— Нет, Лона, место встречи изменить уже нельзя. Ну где же ты раньше была, когда Персей приезжал в Нью-Йорк? Ты же сама назначила ему явку там, правда, на сей раз не у костела, а в кафе. Это во-первых. А во-вторых, — Яцков говорил не спеша, спокойно, слегка призадумываясь, — через несколько дней в Санта-Фе выезжает другой наш связник.[100] Он тоже будет там встречаться с нашим другом[101] из Лос-Аламоса. А по законам советской разведки с двумя источниками с одного объекта, за которым, как мы предполагаем, возможно, ведется слежка, проводить подряд две явки в одном небольшом городке запрещается. Это может привести к провалу. Поэтому давай не будем?! — И, улыбнувшись, добавил: — Не будем повторять историю с передачей клинекса в руки полицейских…

— Хорошо, я постараюсь.

На встрече с Лесли Персей передал схемы имплозивных линз, описание и чертежи готовой к испытаниям бомбы, назвал дату и место их проведения — 10 июля в пустыне Аламогордо и сообщил о том, что США в недалеком будущем намереваются сбросить две атомные бомбы на Японию для скорейшей ее капитуляции. Что сам он примкнул к движению ученых, выступающих против использования ядерного оружия.

После возвращения Лесли из штата Нью-Мексико в Санта-Фе выехал связник — Раймонд. Он встретился с Клаусом Фуксом, который тоже сообщил о предстоящих испытаниях первого атомного изделия и о предстоящем применении против Японии двух бомб — урановой «худышки» (названной так поначалу в честь президента Рузвельта, но потом ее переименовали в «малыша») и плутониевого «толстяка» (названного так в честь английского премьера Черчилля). Кроме того, Фукс передал Раймонду пакет с материалами, в которых, как и у Персея, были чертежи и графики готовой к испытаниям атомной бомбы. После этого связник по заданию Яцкова попросил Чарльза ответить на несколько вопросов (их подготовил для разведки И. В. Курчатов, который просил уточнить последнюю информацию Персея по имплозивным линзам). По содержанию задаваемых вопросов Чарльз понял, что кто-то другой, возможно, его же уровня ученый-физик, уже проинформировал русских об имплозивных линзах. Ничего не сказав по этому поводу Раймонду, Чарльз лишь коротко и спокойно заметил:

— Ответы на ваши вопросы содержатся в материалах, которые я только что передал вам…

Договорившись с Чарльзом встретиться в следующий раз осенью — 19 сентября, Раймонд выехал из Санта-Фе в Альбукерке. На другой день он получил от другого агента, Калибра, аналогичную информацию.

После капитуляции Германии заместитель начальника разведки НКГБ генерал-майор Г. Б. Овакимян предложил руководителю Лаборатории № 2 И. В. Курчатову сформировать совместную группу из чекистов и ученых-атомщиков для розыска и вывоза в СССР научно-технической документации, оборудования лабораторий и промышленных объектов, возможных запасов урана, а также специалистов, входивших в немецкий атомный проект.

— Я — за! — воскликнул бородатый академик. — Мы же, Гайк Бадалович, совсем нищие. По сей день собираем «по сусекам» инструменты, приборы, счетчики и станки… У нас даже столов и стульев не хватает! Все это из-за войны. Поэтому мы готовы подключиться к поиску всего того, чего нам недостает… Какой уровень наших сотрудников необходим для включения в эту группу?

— Самый высокий. Это же в ваших интересах. Вы сами должны отбирать все необходимое для ускорения работы. Ведь бомба-то у американцев уже готова…

— Да, я понимаю. Понимаю, что и разведчиков и ученых одинаково теперь торопит время. Отныне оно будет выступать в роли нашего общего жестокого, неумолимого властелина. И мы очень благодарны, что вы оперативно подпитываете нас объективными материалами…

— Каждый должен делать свое дело. Сама по себе наша информация ничего не стоит. Она может быть полезной только тогда, когда попадает на благодатную почву, то есть когда понимается необходимость и имеется возможность для ее реализации. Роль нашей разведки в общей проблеме, как я ее понимаю, — не сводя глаз с Курчатова, продолжал Овакимян, — сводится к тому, чтобы исследования ученых продвигались быстрее, чем это было бы без наших материалов… Бомбу-то делаете вы, ученые и специалисты, опирающиеся на развединформацию, научно-технический и экономический потенциал страны.

Пока он говорил, Курчатов медленно кивал головой, а затем великодушно заметил:

— Спасибо, Гайк Бадалович, за правильное понимание роли разведки и ученых в создан ид советского атомного оружия, а что касается поездки в Германию и Австрию, то мы готовы направить туда специальную группу физиков, химиков и металлургов. Ради такого дела я готов послать туда даже своих непосредственных помощников…

— Кого вы имеете в виду? — перебил Овакимян.

— Харитона, Арцимовича, Флерова, Кикоина, Головина… — начал перечислять Курчатов, — Но меня интересует, как будет решаться проблема их личной безопасности? Война-то хоть и закончилась, но обозленные фашисты остались в Германии, окопались в своих норах…

Овакимян улыбнулся внезапно возникшей у него мысли и тут же высказал ее вслух:

— А мы оденем их в форму полковников госбезопасности и дадим им личную охрану.

— Хорошо. А кто возглавит эту миссию?

— Известный вам Авраамий Павлович Завенягин.

Вскоре скомбинированная из чекистов и ученых-физиков группа, возглавляемая Завенягиным и проинструктированная лично Л. П. Берией, выехала в Германию. Но она опоздала ровно на год: после того как по немецкой территории прошли члены американской миссии «Алсос», русским там делать было уже нечего — представлявшие особый интерес физики Вернер Гейзенберг, Отто Ган, Макс фон Лаy и другие известные ученые Германии были уже вывезены в США. Советской стороне достались лишь Нобелевский лауреат Густав Герц, специалист по металлургии урана Николай Риль, фон Арденне и другие, менее значительные фигуры, а обнаруженная большая партия награбленной в Конго окиси урана в количестве более ста тонн была срочно вывезена в СССР, где она впоследствии использовалась как сырье для производства плутония.

На основе агентурных данных Чарльза, Персея и Калибра резидент Квасников подготовил шифротелеграмму, в которую заложил краткое описание конструкции плутониевой бомбы, сообщил дату ее испытания и с пометкой «срочно», «лично т. Виктору» направил документ в Центр. Также оперативно были проинформированы об этом Сталин, Молотов и Берия, а для устной ориентировки Курчатова была составлена отдельная справка:

Однако настоящая дата испытания американской бомбы под предлогом неблагоприятных погодных условий была передвинута к началу работы Потсдамской конференции глав союзнических государств — Англии, США и СССР. Сделано это было во имя того, чтобы шокировать Сталина и навязать ему свои условия. Кстати, это был единственный случай, когда советская разведка в работе по «Манхэттенскому проекту» не сумела своевременно получить информацию об изменении срока взрыва атомной бомбы. Взрыв был произведен 16 июля, а 18 июля открылась Потсдамская конференция. В тот же день президент Трумэн, получив телеграмму из Вашингтона об успешном испытании атомной бомбы в штате Нью-Мексико, ознакомил с ее содержанием премьер-министра Англии Черчилля. Встал вопрос: как сообщить об этом Сталину? Договорились сказать ему о бомбе как бы невзначай, в самой общей форме. Вот как об этом свидетельствовала дочь президента США Маргарет Трумэн: «Мой отец… подошел к советскому лидеру и сообщил ему, что Соединенные Штаты создали новое оружие „необыкновенной и разрушительной силы“. Премьер Черчилль и государственный секретарь Бирнс находились в нескольких шагах и пристально наблюдали за реакцией Сталина. Он сохранил поразительное спокойствие… Мой отец, г-н Черчилль и г-н Бирнс пришли к заключению, что Сталин не понял значения только что услышанного…»

А вот как отозвался об этом эпизоде У. Черчилль: «Сталин не имел ни малейшего представления, насколько важно то, что ему сообщили…»

На самом деле Сталин все прекрасно понял, он был уже готов к подобной информации, потому и сохранял спокойствие. Вернувшись с заседания Потсдамской конференции в свою резиденцию на Кайзерштрассе, Сталин в присутствии Г. К. Жукова рассказал Молотову о состоявшемся разговоре с Трумэном по поводу бомбы. В конце беседы он, чуть улыбнувшись, заключил:

— …Они посчитали, что я не оценил значения того, чего достигли американцы, и потому печально разочаровались моей реакцией… Надо будет сегодня же переговорить с Курчатовым об ускорении наших работ по атомной программе…

Однако в тот вечер звонок из Потсдама не застал на месте руководителя Лаборатории № 2, и тогда Сталин попросил соединить его с Берией. Воспроизводим этот короткий телефонный разговор по воспоминаниям одного из сотрудников разведки, находившегося в тот момент в кабинете Берии:

— Здравствуй Лаврентий. Тебе что-нибудь известно об испытаниях американской атомной бомбы?

— Да, товарищ Сталин. По нашим данным, ее должны были испытать неделю назад, но результатов взрыва мы пока не имеем.

— Тебя дезинформировали, Лаврентий. Американцы провели испытание два дня назад. А теперь вот господин Трумэн пытается оказать на нас давление. Мы, Лаврентий, — Сталин говорил медленно, подчеркивая каждое слово, — не должны допускать, чтобы Америка могла иметь военное превосходство и шантажировать нас. Скажи товарищу Курчатову, чтобы он поторопился со своей «штучкой», и спроси, что необходимо ему для этого? Его предложения мы рассмотрим в самое ближайшее время…

— Разрешите доложить, товарищ Сталин? — протянул в ответ Берия.

— Нет, Лаврентий, мы послушаем тебя дома, в Москве. До свидания!

В порыве раздражения Берия сбросил со стола телефонный аппарат ВЧ-связи, затем схватил трубку внутренней связи и набрал номер начальника разведки Фитина.

— Павел Михайлович! Срочно зайди ко мне!

Прихватив с собой на всякий случай папку с последними отзывами Курчатова и Кикоина на полученные из разведки материалы, Фитин поспешил на доклад к наркому. Когда Фитин вошел в кабинет, Берия — этот сатрап с птичьей, хищной и близорукой рожицей, — сидел в массивном кресле. Начальника разведки он встретил колючим взглядом сквозь блестевшие стекла пенсне. «Ну что-то сейчас будет», — подумал Фитин. И не ошибся: Берия с нескрываемым гневом набросился на него:

— Ну что стоишь? Садись. Я чувствую, что вашему Квасникову подвала[102] не избежать. Вы хоть отозвали его из Нью-Йорка?

— Нет, Лаврентий Павлович.

— Почему?

— Нет оснований.

— Как нет? Он же липует у вас! Только что звонил из Берлина товарищ Сталин и сообщил, что испытания атомной бомбы прошли не десятого июля, как сообщал вам Антон, а два дня назад. Это как ты расцениваешь?

Фитин смутился, но решил побороться за Квасникова:

— Могу вас твердо заверить, Лаврентий Павлович: он никогда не липует. Это не в его характере. Вы можете не соглашаться со мною, но я вам абсолютно честно заявляю: Леонид Романович, с которым я проработал много лет, направлял в Центр всегда выверенную, достоверную информацию. Я лично считаю, что все материалы, поступающие от Антона с середины сорок третьего года, стали значительно интереснее и весомее. Как руководитель разведки, я еще раз ответственно заявляю: Квасников не будет сообщать в Центр то, в чем не уверен. А чтобы вы, Лаврентий Павлович, могли сами убедиться в этом, разрешите доложить вам оценочные заключения ученых Лаборатории № 2 на полученные в последнее время разведданные из Нью-Йорка. — Фитин протянул Берии папку, которую предусмотрительно взял с собой.

Нарком раскрыл ее и взял лежавший сверху документ, написанный ровным, аккуратным почерком Курчатова, и молча начал читать. Также молча он взял из папки другой документ, написанный другим почерком, и недоуменно посмотрел на Фитина:

— А это кто написал?

— Академик Кикоин.

Глаза Берии за стеклами пенсне снова блеснули свирепой злобой:

— Но кто позволил ему знакомиться с совершенно секретными материалами разведки?! Я вижу, вы, Фитин, потеряли большевистскую бдительность!

Обращение Берии на «вы» было грозным признаком.

Фитин, почувствовав, что разговор пошел в нежелательном направлении, сидел молча, опустив голову. А Берия тем временем продолжал раскаляться:

— Я же говорил вам, что с разведывательными данными по атомной бомбе мы можем знакомить только Курчатова! И только в присутствии Овакимяна или другого вашего сотрудника, Потаповой. Вы же проявляете самоуправство! Имейте в виду, у нас в турме места много!

Берия с твердым нажимом произносил слово «турма» вместо тюрьма, и это всегда звучало жутковато.

Фитин поднял голову.

— Прошу выслушать меня, Лаврентий Павлович, — возразил он с подчеркнутой агрессивностью. — Товарищ Курчатов в последнее время был очень занят организацией хозяйственных работ на Южном Урале. Там сейчас начинают закладывать производственные цеха по обогащению урана. Поэтому в Москве мы не всегда могли его застать. А информация у нас, как вы знаете, «горящая». Ученые в ней очень заинтересованы. Полгода назад Игорь Васильевич обратился к Овакимяну с официальной просьбой разрешить Кикоину, Харитону и Алиханову знакомиться выборочно по соответствующей тематике с некоторыми разведданными по атомной бомбе. Ну и… мы пошли ему навстречу…

Фитин знал, что Берия с почтением относился к Овакимяну и потому специально, чтобы смягчить гнев «железного наркома», назвал фамилию своего заместителя. Расчет Фитина оправдался. Берия немного умерил свой гнев и, бросив отзыв Кикоина обратно в папку, недовольно проговорил:

— Не буду я его читать. А впредь такие вопросы, как допуск к материалам разведки, прошу согласовывать только со мной. Что касается сообщения Квасникова о сроках испытания атомной бомбы, то надо его предупредить чтобы он не допускал впредь таких промахов в работе…

Фитин понял, что Квасников спасен от жестокой кары, и, осмелев, стал напористо объяснять:

— Сроки взрыва бомбы были перенесены в глубокой тайне от наших источников. Возможно, это произошло даже по чисто политическим мотивам… И приурочено все было к открытию Потсдамской конференции…

— Может быть, и так, — констатировал Берия, прервав начальника разведки. — Ну ладно. Если Квасников хочет реабилитировать себя за допущенную оплошность, пусть немедленно добудет информацию о результатах этих испытаний…

— Хорошо. Мы постараемся это сделать…

Для американского генерала Лесли Гровса и «отца» первой атомной бомбы Роберта Оппенгеймера дни последних приготовлений к предстоящему испытанию плутониевого устройства под кодовым названием «Тринити» на полигоне в Аламогордо были самыми волнующими днями жизни. Больше всего их тревожил вопрос: взорвется ли созданное ими изделие? По расчетам, оно должно было взорваться, но на последней стадии приготовлений выявились вдруг технические неполадки — их, правда, быстро устранили, но они все же были, и это настораживало всех участников эксперимента.

Взрыв бомбы намечался на четыре часа утра 16 июля, но из-за плохой погоды его перенесли на полтора часа позднее. Ровно в пять тридцать над пустыней Аламогордо появилась невероятно ослепительная вспышка, затем, вспухая и клубясь, в небо поднялось гигантское зловещее облако. Мощь взрыва, которого перед этим опасались даже сами ученые, превзошла все ожидания: измерительные приборы, удаленные на несколько миль от «пункта ноль»,[103] были не только зашкалены, а попросту уничтожены.

Кто-то из американских ученых, находившихся на пункте управления, заметил после взрыва:

— Теперь, когда война с Японией идет к концу, наша сверхбомба, пожалуй, никому уже будет не нужна.

На лице руководителя «Манхэттенского проекта» генерала Лесли Гровса появилась надменная улыбка.

— Вы ошибаетесь, господа, — возразил он. — Прежде чем война закончится, мы должны сбросить две бомбы на Японию. И вообще… Этот взрыв всего лишь прелюдия!

Через несколько дней аналогичные бомбы были доставлены по воздуху на военно-воздушную базу Хантерс-Пойнт. Там их погрузили на борт крейсера «Индианаполис» и переправили на остров Тиниан, который был заранее определен в качестве базы для проверки всех компонентов бомб перед их последующим использованием.

Пока «Индианаполис» находился в плавании, генерал Гровс во второй раз усиленно обхаживал военное руководство США, обосновывая необходимость атомной бомбардировки Японии тем, что война с ней пока еще продолжается. Впервые вопрос о выборе цели он поднял еще в 1943 году во время заседания специального комитета по военной политике, образованного по распоряжению президента США. На этом заседании генерал Гровс убеждал всех, что наиболее подходящей мишенью для испытания ядерного оружия может стать японский флот…

Выбор пал на Японию, а не на главного врага антигитлеровской коалиции, не случайно. США тогда опасались, что, если в случае бомбардировки Германии взрывное устройство по каким-нибудь причинам не сработает, немецкие ученые получат в свои руки секреты атомной бомбы и таким образом ускорят собственную программу ядерного оружия. Ученые же «Манхэттенского проекта», убежденные в том, что бомба предназначалась только для Германии, ничего не знали о вновь принятом решении. Лишь один физик-ядерщик Джозеф Ротблат, осознав, что поражение Германии уже предрешено и что создать ей собственную бомбу, по данным миссии «Алсос», уже не удастся, по принципиальным соображениям еще в 1944 году покинул Лос-Аламосскую лабораторию. Опасаясь, что примеру Ротблата могут последовать и другие ученые, официальные лица США, и особенно генерал Гровс, строго запретили профессору Ротблату распространяться о своих соображениях.

И вот теперь, уже после взрыва, Гровс снова стал убеждать американскую военщину, что только атомные бомбы могут остановить гибель американских парней в боях с японцами, что только такое грозное оружие может ускорить разгром Японии и в конце концов как-то оправдать огромные расходы, затраченные на «Манхэттенский проект». Убеждал он правительство в том, что целевое применение сверхоружия продемонстрирует всему миру величие Америки и подтвердит историческую роль, которую она должна сыграть после второй мировой войны. Мало того, что Гровс пытался навязать мысль, что у покойного президента Рузвельта никогда не возникало сомнений, что атомное оружие должно быть использовано против врагов США, каковыми, мол, являются теперь японцы, и что никто уже не имеет права отменять его решение.

Однако генерал Гровс, мягко выражаясь, передергивал факты: президент Рузвельт не оставил никаких распоряжений о последующем использовании атомного оружия. Это во-первых. Во-вторых, Япония после капитуляции Германии по различным каналам зондировала почву о возможности заключения перемирия, поскольку у ее северных границ были уже сосредоточены крупные силы Красной Армии, готовые в любой момент приступить к разгрому Квантунской армии. Одновременно с оказанием давления на военного министра США Генри Стимсона Гровс обсуждал с генералитетом тактику использования атомной бомбы: предъявить Японии ультиматум или применить ее без предварительного предупреждения, используя фактор внезапности. При этом в качестве первых целей Гровс предложил четыре города: Кокуру — крупнейший центр военного производства, порт Ниигата, Хиросиму и Киото — древнюю столицу Японии, бывшую резиденцию императоров. Однако включение Киото в список намеченных целей для атомной бомбардировки вызвало резкое возражение военного министра Стимсона. Президент Трумэн впоследствии поддержал Стимсона, и только после этого вместо Киото в список включили город Нагасаки, где были сосредоточены крупнейшие в Японии судостроительные и ремонтные заводы, а также производство боеприпасов для военно-морского флота.

Шестого августа 1945 года в 8 часов 15 минут первая атомная бомба под названием «малыш» была сброшена на Хиросиму. Атомным взрывом было убито около 100 тысяч человек, более 37 тысяч — тяжело ранено, 235 тысяч получили травмы от светового излучения и проникающей радиации, а около 15 тысяч вообще пропали без вести.

Чтобы у японцев не было возможности оправиться от первого атомного удара, были намечены для последующей бомбардировки еще два объекта: Кокура — цель первой очереди, Ниигата — цель второй очереди. Но в самый последний момент Ниигата из-за ее большой удаленности от первой цели была исключена, и вместо нее был намечен город Нагасаки. Кокуру спасла плохая погода: вопреки предварительному сообщению метеослужбы визуальное бомбометание оказалось невозможным. Сделав в районе Кокуры три захода и не увидев цели, самолет-доставщик и сопровождавшие его истребители взяли курс к Нагасаки. Но и в районе города тоже была плохая видимость, и летчики собрались было возвращаться на авиабазу Тиниан, но в облаках вдруг образовалось окно — через него-то на жителей Нагасаки и опустилось «солнце смерти» от плутониевого «толстяка».

После атомной бомбардировки японских городов в сознание народов мира начало входить что-то более страшное, чем то, что было пережито в годы недавно закончившейся войны с Германией.

Неуверенность, страх, а за ним и явная паника охватили ученых, не представлявших себе масштабов такой огромной разрушительной силы и доселе неведомой им опасности радиоактивного заражения — этой безмолвной смерти, несвойственной прежним, традиционным видам оружия. Это вызвало не только острую тревогу ученых, но и праведный гнев мировой общественности.

Мир узнал о рождении американской атомной бомбы не в день ее испытаний в пустыне Аламогордо, а лишь тогда, когда в газетах появились названия уничтоженных японских городов — Хиросимы и Нагасаки. В Москве в правительственных кругах царила паника: ощущение незащищенности, срочности и неотложности форсирования атомной программы возникло только теперь, после атомных бомбардировок японских городов. Только теперь, когда были получены ошеломляющие свидетельства трагедии Хиросимы и Нагасаки, Сталин осознал всю трагичность этого события. Ранее советское руководство хотя и знало из донесений разведки о ходе этих работ в США, однако должного внимания исследованиям в Лаборатории № 2 не уделяло, так как до конца не представляло себе громадной разрушительной силы нового оружия. Атомная бомба для Сталина, Берии и Молотова была до этого еще абстракцией. И только этим можно было объяснить достаточно спокойную реакцию Сталина и Молотова на сообщение Трумэна на Потсдамской конференции, а не их умением скрывать свои подлинные чувства в переговорах со своими союзниками и противниками. И только теперь Сталин понял, что США, располагая атомным оружием, будут готовы использовать его для достижения своих политических целей. Поэтому на второй день после бомбардировки Нагасаки, вечером 10 августа, вызвав к себе в Кремль Курчатова, Сталин горько-медлительным голосом произнес:

— Нас опередили, Игорь Васильевич. Сегодня Америка стала уже другой, более сильной. А чем мы с вами готовы ответить на все это? Расскажите, на какой стадии находятся ваши научные разработки.

— Дело двигается, товарищ Сталин, очень медленно. В лаборатории работает всего сто человек. Это вместе с техниками, рабочими и водителями. При таком небольшом коллективе решать важные и многообразные задачи конечно же трудно и сложно. Пока мы ведем только лабораторные эксперименты. Для более широких исследований нам нужна промышленная база, а ее в нашей стране нет. Мы сейчас имеем подробные чертежи конструкции атомной бомбы. Мы знаем, как и чем ее начинить, чтобы она с соответствующей силой взорвалась. В конце концов мы можем ее и скопировать, чтобы сократить материальные затраты и сроки ее изготовления. Я говорю об этом так потому, товарищ Сталин, что сейчас речь должна идти не о научном приоритете, а о скорейшей ликвидации американской монополии, которая с каждым днем будет становиться все более опасной и создавать угрозу новой войны…

Курчатов сделал паузу, рассчитывая услышать реакцию Сталина на свой монолог, но тот стоял около стола и, не глядя на него, молча раскуривал трубку, потом поднял голову и, растягивая слова, произнес:

— Продолжайте, товарищ Курчатов, я вас слушаю…

— Нам, товарищ Сталин, надо в кратчайшие сроки создавать новую отрасль промышленности, которая бы производила все необходимое для технологии изготовления атомной бомбы. И еще, о чем я уже не раз докладывал товарищу Молотову, — это геологические изыскания урановых месторождений. Ими надо тоже срочно заниматься. Кроме того, необходимо уже сейчас разворачивать строительство различных экспериментальных заводов…

Делая короткие паузы, Курчатов продолжал следить за реакцией Сталина на свои предложения. Вождь внимательно слушал его, иногда задавая уточняющие вопросы, стараясь понять ранее безразличную ему терминологию ученых-физиков, интересовался конструкцией бомбы и принципами ее действия.

Получив полную и объективную информацию об атомной бомбе, Сталин, окончательно убедившись, что это действительно самое опасное и разрушительное оружие из всего того, что придумало человечество, сказал:

— Дайте нам поскорее атомную бомбу. Надо поставить американцев на место, осадить их как следует. — А затем неожиданно спросил: — А насколько эффективно вам помогает наша разведка?

— Роль разведки, товарищ Сталин, в нашем деле чрезвычайно велика. Я постоянно получаю от Фитина большой объем информации и еще ни разу не отверг ее, как сомнительную или негодную. По ее содержанию я могу сказать, что советские шпионы — Персей и Чарльз, чьи донесения чаще всего ложатся мне на стол, проникли в святая святых, в самый секретный центр «Манхэттенского проекта» — в Лос-Аламосскую лабораторию…

— Хорошо, товарищ Курчатов, — остановил его Сталин. — Через неделю я приглашу вас вместе с другими товарищами обсудить один вопрос. Речь пойдет о том, как можно лучше и быстрее поставить отечественную промышленность на службу программе создания атомной бомбы. Что необходимо нам сделать, чтобы поскорее получить такое оружие?…

Все последующие дни обстановка в Кремле была непомерно нервозной. Факт ядерных бомбардировок и их ужасные последствия, которые не удалось скрыть от населения, сказались и на тревожном состоянии окружения вождя. Сталин, впав в состояние паники, затребовал отовсюду информацию о положении дел в промышленности, особенно в химической и металлургической, о количестве строительных организаций и их структуре, о научно-исследовательских учреждениях, об их количественном и качественном составе. От ведомства Берии были запрошены предложения об улучшении организации работы по созданию атомной бомбы.

До руководства наконец-то дошло, что без ядерной дубинки страна уже не сможет продвигаться вперед, что для этого необходимо заниматься разработкой нового оружия основательно, а не просто интересоваться у Курчатова, как идут дела.

В субботу, 18 августа 1945 года, Сталин вызвал в Кремль Берию, Завенягина, наркома боеприпасов Ванникова и руководителя Лаборатории № 2 Курчатова. Когда они, за исключением Берии и его заместителя, явились в кабинет вождя, Сталин, поднявшись из-за стола, произнес:

— Вы хорошо понимаете, товарищи, что с применением американцами атомной бомбы в Японии равновесие сил в мире нарушилось. Нам необходимо его восстановить. Трагичность ситуации заключается в том, что там, где необходимо сохранить мир, нужно теперь делать вот такие чудовищные вещи. Это, если хотите, тоже своего рода война за мир. Ученые и разведчики хорошо понимают это и делают все возможное и даже невозможное для того, чтобы наш атомный проект продвигался вперед…

Сталин сделал паузу, потом стал снова рассуждать, для чего понадобилась американским военным политикам бомбардировка Японии и насколько велика теперь опасность положения Советского Союза без наличия собственного ядерного оружия:

— Наши ученые располагают сейчас собственными научными разработками и зарубежными разведывательными материалами на эту тему, однако продвижение вперед не столь значительно, как нам хотелось бы это видеть. Дальше лабораторных исследований ученые пойти не могут из-за того, что у них нет своей производственной базы. Нет своих экспериментальных заводов, конструкторских бюро. Не хватает научных кадров, инженеров, квалифицированных рабочих. — Сталин снова сделал паузу и посмотрел на наркома боеприпасов. — Я хотел бы с вами, товарищ Ванников, посоветоваться, — начал он в своей иезуитской манере: на самом деле он никогда не советовался и не хотел этого, а высказывал всегда уже готовые решения, — как нам лучше организовать работу, чтобы совершить прорыв, ускорить создание атомной бомбы? Ведь по шпионской шпаргалке бомбу построить нельзя. Товарищ Берия предлагает организовать специальное управление и все руководство им возложить на НКВД. Такое предложение заслуживает внимания. В НКВД есть крупные специализированные организации — транспортные, строительные, в том числе на водном и железнодорожном транспорте. Есть большие людские ресурсы и квалифицированные кадры. Как вы лично, товарищ Ванников, оцениваете такое предложение?

Ванников замялся: он не понял, почему именно к нему обращен этот вопрос.

— Решение столь важной задачи должно, по-моему, выходить за рамки одного ведомства, — осторожно начал нарком боеприпасов. — Эту работу надо организовывать в национальном общегосударственном масштабе. И вообще, хорошо ли это будет, если руководить огромным коллективом ученых и специалистов станут органы НКВД? — смело вдруг заявил он, пользуясь отсутствием Берии. — Может быть, стоит для этого объединить несколько наркоматов и создать Специальный комитет? Прорыв под силу совершить лишь крупным коллективам…

Именно в этот момент появился Берия со своим замом Завенягиным. Переключив внимание на вошедших, Сталин мгновенно отбросил спокойный тон, в его голосе зазвучали железные нотки:

— Вы принесли свое обоснование о создании специального органа управления при НКВД?

— Нет, но над ним продолжают работать товарищи Завенягин и Чернышев, — поспешил успокоить его Берия и тут же добавил: — А впрочем, Авраамий Павлович может вам доложить, в каком виде он готовится для принятия решения на Политбюро…

Сталин бросил в его сторону сердитый взгляд:

— Вы, товарищ Берия, думаете тюрьмами решать такие проблемы? Нет, так не пойдет… Мы тут уже посоветовались, — Сталин давал понять, будто это не его, а коллегиальное мнение, — и решили, что нужно создавать Специальный комитет. Такой комитет должен находиться под контролем ЦК, и работу его надо строго засекретить. Он должен быть наделен особыми полномочиями. Председателем комитета можно назначить… — Сталин сделал паузу и снова посмотрел на Берию, — вас, Лаврентий Павлович. Возьмите под личный контроль и под личную ответственность всю эту проблему. Теперь давайте подумаем, кого мы назначим его заместителем…

Берия не ожидал такого поворота. Пока Молотов был куратором атомного проекта, а он — его заместителем по разведке, Берия особо не суетился, отсиживался в тени. Но когда Сталин начал часто интересоваться ходом работ по созданию сверхбомбы, Берия понял, что атомный проект может стать его «коньком», оседлав которого он укрепит свои позиции и влияние на вождя. Берия еще в 1943 году понял, что Молотов не способен вдохнуть жизнь в такое дело, как разработка урановой бомбы, и был уверен, что тот попытается спихнуть все это кому-нибудь из членов правительства. Так оно и получилось: Молотов перепоручил курирование нового дела наркому химической промышленности М. Г. Первухину, оставаясь формально ответственным за атомную проблему по линии правительства. И пока он вел это дело, особых сдвигов не было и быть не могло.

Берия полагал, что он и на сей раз останется заместителем у Молотова, но внезапное назначение особенно не обрадовало его: он понимал, что быть под контролем ЦК значит не быть хозяином положения. Поэтому, когда Сталин спросил, кого можно назначить заместителем председателя Спецкомитета, Берия, поправив пенсне, ринулся в бой:

— Я предлагаю первым заместителем Завенягина, а вторым — Чернышева.

Сталин нахмурился.

— Никаких первых и вторых, — предупредил он довольно сурово. — Нужен один. Заместителем мы назначим товарища Ванникова. Вам, как наркому боеприпасов, должно быть известно об атомной бомбе больше, чем кому-либо из других наркомов…

Лицо Берии сделалось пунцовым: он был недоволен решением вождя. Недоволен был и Ванников: он ни за что не хотел быть заместителем у Берии, познав цену его злодейства еще до войны, когда тот арестовал его по хитро сфабрикованному доносу.

— Вообще-то для меня это неожиданно, — начал он как можно деликатнее. — В ядерной физике, и тем более в конструкции атомной бомбы, я человек малосведущий. Поэтому, товарищ Сталин, — заговорил он уже смелее, видя, что его слова понравились вождю, — по состоянию здоровья я прошу принять самоотвод.

— Вашего самоотвода мы не принимаем, товарищ Ванников, — заметил Сталин, прекрасно понимая причину его страха. — Дело это, конечно, новое, вас ожидают большие трудности, но вы с этим справитесь. Бомба — это ведь тоже боеприпас. Вам придется решать только практические задачи. Полагаю, что этот вопрос мы решили. Теперь обсудим персональный состав членов комитета. Я предлагаю товарища Маленкова…

Услышав фамилию секретаря ЦК, Берия еще больше побагровел: он понял, кого имел в виду Сталин, когда говорил о контроле со стороны ЦК. И уклончиво возразил:

— А не слишком ли мы перегружаем молодого члена Политбюро?

Сталин сделал паузу. Его лицо свидетельствовало о внутреннем напряжении, между бровями пролегла строгая морщинка.

— Новое дело должна поднимать вся партия. Маленков — секретарь ЦК, он вам поможет, включив в работу местные партийные организации… Вторым я назвал бы товарища Вознесенского, — продолжал Сталин. — Он — председатель Госплана, его участие необходимо…

Понимая, что Сталина раздражать — дело смертельно опасное, Берия на этот раз промолчал, хотя его неприязнь к Вознесенскому была всем известна.

После короткого обсуждения в состав комитета вошли и другие кандидатуры, предложенные Сталиным: Завенягин, Первухин, Иоффе, Капица, Курчатов и Махнев (секретарь Спецкомитета).

Видя, что только два человека от НКВД получили одобрение вождя, Берия решил сделать хитрый ход и предложил образовать Ученый Совет по атомной энергии. При этом он предполагал, что персональный состав Совета будет решаться не сейчас и не в кабинете вождя, а уж потом он сможет включить в него своих людей. Сталин идею Берии поддержал, но с оговоркой:

— Это должен быть настоящий Ученый Совет, работоспособный и полезный, а не говорильня. И войти туда должны авторитетные ученые и специалисты…

По рекомендации Сталина в Совет избрали Алиханова, Ванникова, Завенягина, Иоффе, Капицу, Кикоина, Курчатова, Харитона и Махнева, затем он обвел беглым взглядом присутствующих и остановился на наркоме боеприпасов.

— Председателем Совета давайте назначим товарища Ванникова, — предложил он. — У него это получится хорошо. Его будут слушаться все, а если не будут, он сможет их убедить. Человек он твердый, его знают и уважают и промышленники, и военные, и ученые. Правильно я говорю?

Нарком боеприпасов посмотрел на Берию и испугался: ненависть в его глазах была подобна проклятию. Ванников понял, кого он ненавидел, и потому решительно возразил:

— Но я абсолютно не готов к этому посту. Ученый Совет должен возглавить человек, связанный с наукой, а я ведь не ученый.

Сталин улыбнулся:

— Вот новость, а мы и не знали. Что же вы так долго не раскрывались?.. Хорошо, мы вам поможем, товарищ Ванников. — И, обращаясь уже к Берии, добавил: — Все мы обговорили или нет?

— Есть еще один вопрос, товарищ Сталин, — ответил Берия, обескураженный результатами избрания состава Ученого Совета и его председателя.

Берия долго копался в своей кожаной папке, затем достал из нее несколько отпечатанных листков бумаги, положил их перед собой и тихо, медленно заговорил:

— Для оперативного руководства НИИ, КБ, заводами и рудниками, которые должны работать на советский атомный проект, предлагается образовать отдельный государственный орган. Это должно быть нечто типа наркомата вновь создаваемой отрасли промышленности, но с гораздо большими правами…

Сталин не любил долгие заседания и, решив закончить затянувшееся обсуждение атомных дел, заключил:

— Ну что ж, ваше предложение, товарищ Берия, принимается. Наркомом, или он как-то иначе будет называться, предлагаю назначить товарища Ванникова, а его заместителем — Завенягина. Предложения о составе коллегии наркомата прошу доложить на утверждение через две недели. Все, вы свободны, товарищи.

В тот же день Ванников, а затем отдельно и Берия встретились с ведущими учеными-физиками, они сообщили им о распределении ролей в Ученом Совете и в Спецкомитете, а еще через два дня вышло Постановление Государственного Комитета Обороны СССР за № 9887-сс/оп «О Специальном комитете при ГОКО», в котором в числе других пунктов сообщалось следующее:

С выходом этого постановления начинался новый индустриальный этап создания отечественной атомной бомбы. С этого же времени — с августа 1945 года — И. В. Курчатов и весь коллектив его сотрудников стали получать неограниченную поддержку ЦК и СНК СССР. В ПГУ[105] и в Лабораторию № 2 зачастили представители ЦК и различного рода уполномоченные правительства.

Под руководством Б. Л. Ванникова начала создаваться новая отрасль промышленности — атомная, в которую из других наркоматов в соответствии с постановлением ГКО были переданы и перепрофилированы некоторые НИИ, КБ, строительные организации и промышленные предприятия.

Берия, твердо усвоивший слова Сталина о том, что внешняя безопасность СССР не будет гарантирована до тех пор, пока Советский Союз не создаст собственную атомную бомбу, перестал подвергать сомнению реальность ее разработки. Теперь он понимал, что если бомба не будет создана или не взорвется при первом испытании, то Сталин не пощадит и его как главного администратора суперсекретной правительственной программы. Поэтому, используя имевшуюся у него огромную власть, он стал собирать из различных лагерей уцелевших после войны репрессированных ученых, конструкторов и инженеров под крышу так называемого «белого» архипелага, где им было решено создать более благоприятные условия для решения поставленной задачи.

Не стало возникать проблем и с трудовыми ресурсами — ведомство Берии начало поставлять бесплатную и неприхотливую рабочую силу десятками тысяч: чем более секретным оказывался «закрытый» объект, тем с более долгими сроками заключения направлялись туда узники ГУЛАГа, многие из которых, особенно на разработке урановых рудников, погибали. Но Берия не обращал на это никакого внимания, он шел на все, потому что ему необходим был крупный, ошеломляющий успех чужими руками. Не случайно он вспомнил тогда и об опальном резиденте в Нью-Йорке Леониде Квасникове: Берии нужны теперь были именно такие, как он, люди независимые, деятельные, компетентные и потому попросил наркома Меркулова откомандировать Квасникова в Москву специально для работы по атомной программе с позиций внешней разведки. Ради достижения все того же ошеломляющего успеха Берия направил в Данию к Нильсу Бору начальника 11-го отдела Льва Васильевского для разведывательного зондажа — не согласится ли великий, либерально настроенный к СССР ученый сотрудничать с советскими физиками в создании атомной бомбы? Однако визит опытного, самоуверенного разведчика носил слишком «откровенный» характер, он только насторожил Бора. Поняв это, Василевский сделал ход конем и предложил ученому посетить Советский Союз, надеясь «обработать» его там. Бор, разгадав его замысел, отказался от этого предложения, сославшись на свою большую занятость.

Но самолюбивый разведчик на этом не успокоился. Решив реабилитировать себя в глазах Берии за неудачный визит в Копенгаген, он начал искать новые подходы к Нильсу Бору. И они были найдены.

В сентябре 1945 года в связи с расформированием IV Управления не у дел оказался его начальник Павел Судоплатов. По указанию Берии в пожарном порядке был создан новый отдел «С», и возглавил его генерал Судоплатов. Главная задача отдела — перевод, обработка скопившихся агентурных материалов по атомной проблеме и реализация их через Лабораторию № 2; вторая — выявление и розыск в европейских странах ученых, занимавшихся проблемами урана, радиолокацией, высокими частотами и т. п. Тогда же в отдел «С» были зачислены доктор наук, профессор МГУ Яков Терлецкий и кандидат физико-математических наук Аркадий Рылов. В их задачу входило консультирование при переводе поступавших из разведки сложных технических текстов по «проблеме № I»,[106] общее их редактирование и периодическая подготовка кратких аннотаций для доклада на Научно-техническом совете, заседания которого проводились в кабинете наркома Б. Л. Ванникова.

Когда Василевский узнал, что Терлецкий перед войной слушал в МГУ лекции Нильса Бора, у него мгновенно родилась идея по разработке операции, с помощью которой он мог бы снова осуществить вербовочный подход к великому ученому. Через некоторое время он подготовил и доложил Судоплатову план операции под кодовым названием «Миссия Т». Планом предусматривалось:

Для приобретения источников информации разведка, как правило, чрезвычайно расчетливо и основательно подходила к выбору объекта вербовки и определению целей своих усилий. Но в этот раз был продемонстрирован недостаточный разведывательный профессионализм: не были изучены основные черты характера личности великого ученого, его ценностная ориентация, ведущие мотивы поведения. Не учел Василевский и специфику работы на научно-техническом канале, где практика свидетельствовала о том, что ученые с мировым именем, участвующие в супер-секретных исследованиях и связанные обязательствами о неразглашении тайны, не в состоянии подняться над ограничениями служебного или нравственного характера, а тем более пойти на сотрудничество с иностранной разведкой. Нильс Бор — бог в атомной физике, настоящий рыцарь науки, принадлежащий всем землянам, — являлся именно таким ученым. Его гражданская позиция пугала даже Уинстона Черчилля: перед своей поездкой в Лос-Аламос Бор открыто заявил ему о том, что секрет атомной бомбы не должен скрываться от русских, что с ними необходимо достичь впоследствии соглашения о контроле над этим грозным оружием, что оно должно гарантировать народам мир, а не нести им угрозу новой войны.

Но Василевский, как и при первой своей поездке в Данию, не учел всех этих нюансов при разработке операции «Миссия Т». «Подсунув» план ее проведения на утверждение своему начальнику Павлу Судоплатову, он убедил его в том, что пацифист Нильс Бор при его добром и объективном отношении к Советскому Союзу уже созрел для вербовки. Обычно осторожный и очень щепетильный Судоплатов попался на удочку Василевского, подписал план, руководствуясь лишь одним соображением, что возглавляемому им отделу надо во что бы то ни стало «прогреметь», завоевать достойное место в структуре I Управления НКГБ. Еще бы! Завербуй отдел «С» светило мировой науки, лауреата Нобелевской премии и… место под солнцем обеспечено. Загорелся новой идеей отдела «С» и Берия: будет что доложить Сталину. 24 октября Берия вызвал к себе Судоплатова и Терлецкого, поинтересовался у последнего его биографическими данными, насколько хорошо он знает английский язык и, выяснив, что знания его не ахти какие, тут же решил, что с ним поедет классный переводчик наркома внешней торговли Арутюнов. Так же быстро было решено, что задание будет уточнено у ученых. Не откладывая дело в долгий ящик, Берия сам назвал, кого пригласить к нему вместе с Ванниковым и Завенягиным.

Все вызванные — Курчатов, Арцимович, Харитон, Кикоин и приглашенные генералы съехались через сорок минут. Берия проинформировал их о предстоящей поездке молодого Якова Терлецкого на встречу с Нильсом Бором, что ему необходимо будет выяснить все то, что может интересовать советских физиков по американской атомной бомбе.

— Бор, как вам известно, вернулся в Данию, резко настроен против американцев, — подчеркнул Берия. — И потому есть уверенность, что он поможет нам. По данным разведки, Бор заинтересован в том, чтобы Советский Союз не отставал от атомной программы США…

— Но почему должен ехать в Копенгаген именно Терлецкий? — осторожно заметил профессор Юлий Харитон. — Он же не работает по этой проблеме! Не лучше ли было бы послать туда Зельдовича? Он даже моложе Терлецкого и к тому же с самых первых дней работает в нашей лаборатории. Я полагаю, что он мог бы выведать у Бора все тонкости атомных дел…

Берия, посмотрев на Судоплатова, сердито обронил:

— Неизвестно еще, кто у кого больше выведает. Вы, товарищи ученые, не забывайте, Терлецкий хоть и не работает в лаборатории, но зато владеет всеми материалами атомной разведки и посвящен во все вопросы вашей проблемы. Вы же сами не раз слушали его доклады на Научно-техническом совете. Это во-первых. А во-вторых, мы Терлецкого специально готовили, учили, как выуживать у интересующих нас лиц нужные секреты. Его надо только хорошо проконсультировать и помочь сформулировать вопросник. Вот вы и займитесь этим делом прямо сейчас, потому что завтра на рассвете Терлецкий должен уже вылететь в Ленинград, а оттуда выехать в Хельсинки…

Ученые недоумевали: какие можно ставить перед Нильсом Бором вопросы, когда секрета атомной бомбы после ее применения в Японии уже не существовало, когда уже рассекречен официальный отчет о разработке атомной бомбы в США и издан в виде отдельной книги под названием «Атомная энергия для военных целей». Однако отказаться выполнить личное задание Берии никто из ученых не осмелился, и они сформулировали 22 вопроса, которые отнюдь не были рассчитаны на получение сколь-либо действительно новых сведений. Сам текст вопросника, подготовленного на скорую руку, свидетельствовал об известной нарочитости большинства поставленных вопросов, потому что ответы на них были уже известны ученым как в результате собственных исследований, так и благодаря данным, полученным внешней разведкой.

В течение двух недель Нильс Бор не принимал «миссию» Терлецкого и, возможно, вообще не принял бы ее, если бы не рекомендательное письмо от его давнего друга академика П. Л. Капицы. В письме Петр Леонидович представлял ему Терлецкого как молодого, способного профессора Московского университета, но при этом не называл его своим другом, как это было принято в давно отработанном стиле научной дружеской переписки. Отсутствие этого важного элемента, своего рода условного пароля, не могло не насторожить Нобелевского лауреата.

Прочитав письмо, Нильс Бор поинтересовался о семье Капицы и о положении ранее репрессированного академика Ландау. Узнав от Терлецкого, что тот успешно работает в лаборатории Капицы, Бор оживился, стал расхваливать его как самого талантливого молодого теоретика, а затем в присутствии своего сына Оге Бора, который немного понимал по-русски, начал отвечать на переводимые Арутюновым вопросы:

1. Каким методом практически был получен уран-235 в больших количествах и какой метод считается сейчас наиболее обещающим (диффузионный, магнитный или какой-либо другой)?

Ответ. Теоретические основы получения урана-235 хорошо известны ученым всех стран, они были разработаны еще до войны и никакого секрета не представляют. Война не внесла ничего принципиально нового в теорию этой проблемы (…). Для отделения урана-235 используется хорошо известный диффузионный метод, а также метод масс-спектрографический. Никакой новый метод не применяется. Успех американцев заключается в практическом осуществлении принципиально хорошо известных физикам установок в невообразимо больших масштабах. Я должен предупредить вас, что, находясь в США, я не участвовал в инженерной разработке проблемы, и поэтому мне неизвестны ни конструктивные особенности, ни размеры этих аппаратов или даже какой-либо части их (…). Могу заявить, что американцы применяют как диффузионные, так и масс-спектрографические установки.

2. Каким образом может быть скомпенсирован объемный заряд ионного пучка в масс-спектрографе?

Ответ. Если газ из вакуумной камеры выкачать полностью, нам придется думать о способе компенсации объемного заряда ионного пучка. Но если газ из камеры выкачать не полностью, о компенсации объемного заряда беспокоиться не следует (…).

3. Возможно ли осуществить урановый котел, работающий на естественной смеси изотопов и простой воды в качестве модератора?

Ответ. Вопрос возможности применения простой воды в качестве модератора возникал, однако практического осуществления не получил. Урановый котел с простой водой не применяется. Я думаю, что применение простой воды в качестве модератора является нецелесообразным, так как легкий водород хорошо поглощает нейтроны, превращаясь в тяжелый водород. Эта идея непопулярна в Америке. Американцы вначале рассчитывали строить котлы с тяжелой водой в качестве модератора, однако производство тяжелой воды требует колоссальных затрат. Во время войны было найдено американцами, что графит может служить хорошим модератором. Эта идея была ими практически разработана и осуществлена в гигантских масштабах. Конструктивная сторона, устройство и размеры этого котла мне не известны.

4. Какое вещество применяется для охлаждения собственно урановых блоков?

Ответ. Для охлаждения урановых блоков применяется простая вода. Проблема охлаждения урановых котлов чрезвычайно сложна, так как для охлаждения котлов требуются буквально целые реки. Заметим, что охлаждающая вода доводится почти до кипения.

5. Каков температурный ход фактора мультипликации, чему численно равен температурный коэффициент фактора мультипликации? Или какой вид имеет кривая зависимости фактора мультипликации от температуры?

Ответ. Сам факт, что урановый котел работает, говорит за то, что зависимость фактора мультипликации от температуры несущественна. В противном случае в результате бурного разгорания котла должен был бы произойти взрыв котла. Цифровое значение этой зависимости я назвать не могу, но очевидно, что оно незначительной величины. Однако этим фактором пренебрегать нельзя (…).

6. Имеются ли другие дополнительные методы регулирования уранового котла?

Ответ. Для этой цели применяется опускание в котел регулирующих веществ, которые являются поглотителями нейтронов.

7. Какое вещество применяется в качестве поглотителя?

Ответ. Кажется, стержни поглотителя изготовляются из кадмия.

8. Какое число нейтронов вылетает из каждого разделившегося атома урана-235, урана-238, плутония-239 и плутония-240?

Ответ. Больше двух нейтронов.

9. Не можете ли вы указать точное число?

Ответ. Нет, я не могу, однако очень важно, что нейтронов вылетает больше двух. Это бесспорное основание для того, чтобы думать, что цепная реакция наверняка будет иметь место. Точные же значения этих цифр существенного значения не имеют. Важно, что они больше двух.

10. Чему равно число самопроизвольных распадов в единицу времени для всех перечисленных веществ (уран-235, уран-238, плутоний-239, плутоний-240)?

Ответ. Самопроизвольных распадов происходит мало, и при расчетах принимать их во внимание не следует. Период самопроизвольных распадов около 7000 лет. Точные цифры я назвать не могу (…).

11. Используется ли только диффузионный и масс-спектрографический методы для получения урана-235 в больших количествах, или также применяется комбинация этих двух методов?

Ответ. Американцы употребляют оба метода и, кроме того, комбинацию этих двух методов. Я думаю, что комбинация этих двух методов является наиболее эффективной (…).

12. Какова устойчивость многоступенчатой машины?

Ответ. То положение, что диффузионные каскады очень многих ступеней уже работают в США, показывает, что процесс может происходить и происходит. Да это и не ново. Как вы знаете, еще немецкий ученый Герц задолго до войны доказал возможность этого процесса, разделив гелий, неон.

13. Каким образом достигается большая производительность при масс-спектрографическом методе, путем ли строительства большого числа обычных спектрографов или путем строительства нескольких мощных спектрографов?

Ответ. И то и другое. Вы себе не представляете, какое огромное количество колоссальных спектрографов построили американцы. Я не знаю их размера и количества, но знаю, что это нечто невероятное. Из тех фотографий, которые я видел, можно заключить, что это колоссальные здания с тысячами установленных в них аппаратов, и таких заводов построено много (…).

14. Каким образом можно получить большие ионные токи урана или его соединений?

Ответ. Путем постройки большого и мощного масс-спектрографа.

15. Происходил ли процесс затухания котла за счет образования шлаков при делении легкого изотопа урана?

Ответ. Засорение котла шлаками как результат деления легкого изотопа урана происходит. Но, насколько мне известно, американцы специальных остановок для очистки котлов не производят. Чистка котлов присовокупляется к моменту замены стержней для удаления полученного плутония.

16. Как часто вынимается плутоний из машины и чем определяются сроки выемки?

Ответ. Мне неизвестно точно. По непроверенным слухам, выемка стержней производится один раз в неделю.

17. Делится ли плутоний-240 под действием медленных нейтронов? Доказана ли экспериментальным путем возможность деления плутония-240?

Ответ. Известно, что все четные изотопы, уран-234, уран-238 и плутоний-240, требуют для расщепления значительно большей энергии, чем нечетные изотопы (вспомним принцип Паули), а энергия, выделяемая плутонием-240, должна быть такая же, как и энергия, выделяемая при делении урана-239. (Здесь Бор подробно обосновал, иллюстрируя свои высказывания кривыми из своих работ, почему вопрос использования плутония-240 не имеет большого смысла. — Примеч. Терлецкого.) Экспериментально делимость плутония-240 еще никем не доказана.

18. Существует ли урановый котел, работающий с тяжелой водой в качестве модератора, или все работающие котлы урано-графитовые?

Ответ. В США все котлы работают с графитовым модератором. Вам, очевидно, известно, что производство тяжелой воды требует колоссального количества электроэнергии. До войны производство тяжелой воды было организовано только в Норвегии. И мы все покупали тяжелую воду там. Заметим, что немцы во время войны приложили много усилий для производства работ с тяжелой водой, но им так и не удалось собрать достаточное для пуска котла количество тяжелой воды. Американцы нашли возможным применить графит в качестве модератора и осуществили эту идею весьма успешно. Поэтому, насколько мне известно, они отказались от применения котлов с тяжелой водой для промышленного производства (…).

19. Из какого вещества были изготовлены атомные бомбы?

Ответ. Я не знаю, из какого именно вещества были изготовлены бомбы, сброшенные над Японией (…). Как ученый, могу сказать, что эти бомбы, очевидно, были изготовлены из плутония или урана-235.

20. Известны ли вам какие-либо методы защиты от атомных бомб? Существует ли реальная возможность защиты от атомных бомб?

Ответ. Я уверен, что никакого реального метода защиты от атомной бомбы нет. Скажите, как вы можете приостановить процесс расщепления, уже начавшийся в сброшенной с самолета бомбе? Можно, конечно, перехватить самолет, не допустив его приближения к цели, но это задача сомнительного порядка (…). Единственным методом борьбы с атомной бомбой надо считать установление международного контроля над всеми странами. Надо, чтобы все человечество поняло, что с открытием атомной энергии судьбы всех наций сплетаются чрезвычайно тесно. Только международное сотрудничество, обмен открытиями науки, интернационализация достижений науки могут привести к уничтожению войн, а значит, и к уничтожению самой необходимости применения атомной бомбы. Это единственно правильный метод защиты. Я должен заметить, что все ученые, без исключения, работавшие над атомной проблемой, в том числе и американцы и англичане, возмущены тем, что великие открытия становятся достоянием группы политиков. Все ученые считают, что это величайшее открытие должно стать достоянием всех наций и служить беспрецедентному прогрессу человечества. Вам, очевидно, известно, что знаменитый Оппенгеймер в знак протеста подал в отставку и прекратил свои работы над этой проблемой. А Паули в беседе с корреспондентами демонстративно заявил, что он ядерный физик, но ничего общего не имеет и не хочет иметь с атомной бомбой (…). Надо ведь учесть, что атомная энергия, будучи открытой, не может остаться достоянием одной нации, так как страна, не обладающая этим секретом, может очень скоро самостоятельно открыть его. И что тогда? Или победит разум, или опустошительная война, подобная концу человечества.

21. Справедливо ли появившееся сообщение о работах по созданию сверхбомбы?

Ответ. Я думаю, что разрушающая сила уже изобретенной бомбы достаточно велика, чтобы смести с лица Земли целые нации. Но я был бы рад открытию сверхбомбы, так как тогда человечество, быть может, скорее бы поняло необходимость сотрудничества. По существу же, я думаю, что эти сообщения не имеют под собой достаточной почвы. Что значит сверхбомба? Это или бомба большего веса, чем уже изобретенная, или бомба, изготовленная из какого-то нового вещества. Что же, первое возможно, но бессмысленно, так как, повторяю, разрушающая сила бомбы и так очень велика, а второе, я думаю, нереально.

22. Используется ли при взрыве бомбы явление переуплотнения вещества под действием взрыва?

Ответ. В этом нет необходимости. Дело в том, что при взрыве частицы урана движутся со скоростью, равной скорости движения нейтронов. Если бы это было не так, то бомба при разрыве корпуса дала бы хлопок и рассыпалась. Теперь же именно благодаря этой равной скорости процесс разложения урана продолжается и после взрыва.

Ответив на все вопросы, Нильс Бор попросил сына Оге принести книгу Смита «Атомная энергия для военных целей» и, подарив ее Терлецкому, сказал:

— В ней вы найдете более подробные ответы на интересующие советских ученых вопросы.

Заявив так, Бор практически дал понять Терлецкому, что каких-либо секретов он не сообщил ему, что обо всем этом давно можно было прочитать в открыто изданном докладе Г. Д. Смита. С первых минут беседы Бор почувствовал, что предложенный ему простейший вопросник — это обычный незамысловатый разведывательный прием прощупывания степени его готовности поделиться известными ему деталями и тонкостями атомной проблемы. Поэтому и ответы на вопросы он давал в обтекаемой форме: «очевидно», «я не знаю», «по непроверенным слухам», «мне точно не известно». По завершении беседы, когда Нильс Бор убедился, что имел дело с советской разведкой, с которой не желал и не хотел иметь ничего общего, он сразу же после отъезда из Копенгагена московских миссионеров поставил в известность контрразведку Дании о своей встрече с ними.

То, что наспех подготовленная полковником Василевским и утвержденная генералом Судоплатовым операция «Миссия Т» носила показной, демонстративный характер и не принесла ученым какого-либо практического результата, свидетельствовали оценки самого Терлецкого по его возвращении в Москву и отзыв академика И. В. Курчатова. В своих воспоминаниях профессор Я. П. Терлецкий писал: «…Бор фактически не сообщил нам ничего существенно нового… Все, что мы привезли от Бора (…), давно было известно Курчатову и его ближайшим коллегам из исчерпывающе полных американских отчетов, сфотографированных и переданных нам нашими искренними друзьями-антифашистами…»

В своем более чем лаконичном и сдержанном — всего на полстранички — заключении на ответы Нильса Бора Курчатов тоже дал понять, что «навар» от разведывательной поездки в Копенгаген был практически нулевой, хотя к Сталину пошло из отдела «С» бравурное сообщение об умело выполненной операции. Итак, отзыв руководителя Лаборатории № 2:

Задумывая и организовывая операцию «Миссия Т», отдел «С» преследовал цель закрепиться в структуре I Управления НКГБ, но при осуществлении этого больше показушного, чем глубоко продуманного мероприятия, потерпел неудачу. Не удалось отделу «С» сохранить лицо и в последнее время: возможностей вербовать ученых на ранее оккупированных немцами территориях у него не оказалось — к осени 1945 года одни из них, боясь русских, сами ушли на Запад, другие были интернированы и переправлены в США. В итоге что-либо серьезного в разведывательном плане по линии НТР[107] отдел Судоплатова сделать не смог, к тому же по своим функциональным обязанностям он во многом дублировал 11-й отдел. Учитывая эти обстоятельства, через некоторое время была подготовлена записка на имя наркома В. Н. Меркулова о нецелесообразности ведения разведки по вопросам науки и техники двумя параллельными аппаратами — с этим предложением все согласились, и отдел «С» был упразднен.

5 сентября 1945 года в Оттаве неожиданно исчез шифровальщик советского посольства в Канаде Игорь Гузенко. Через два дня выяснилось, что он прихватил с собой около сотни заранее подготовленных им секретных и совершенно секретных документов — шифры, личные записи резидента и многое другое. Годом раньше резидент ГРУ Николай Заботин получал уже телеграмму об отправке Гузенко в Москву, но он настоял тогда на отмене этого решения и, мало того, стал доверять ему ключи от собственного сейфа, а также свой личный шифр. Но больше всего удивляло то обстоятельство, что Заботин позволил ему и его семье проживать на частной квартире за пределами территории советского посольства, хотя всем разведчикам давно было известно, что шифровальщики за границей должны, как правило, охраняться, что даже за покупкой сигарет их отпускали в город только в сопровождении охранников. И вот теперь, когда на имя Заботина поступило из Центра повторное указание: «Кларка[108] немедленно отправить в Аттику[109]», Гузенко, прочитав первым шифровку с такой директивой, решил не возвращаться на родину, и 7 сентября он попросил у канадских властей политического убежища.

Дело, связанное с Гузенко, было передано полицией премьер-министру Макензи-Кингу. Тот, изучив дело, доложил об этом срочно созванному им правительственному Совету, а затем отправился в Вашингтон, где более двух часов беседовал по этому поводу с президентом США Трумэном. Выслушав рассказ Кинга о шпионской деятельности военной разведгруппы советского посольства в Канаде, Трумэн с возмущением заметил:

— Как же это понимать? Мы им, как союзникам, помогали, а они у нас, пока шла война, потихоньку вербовали и похищали секреты! Какая наглость!

Трумэн и Кинг, чтобы не осложнять отношений с Россией, стали обсуждать, каким должен быть процесс — открытым или закрытым. Но так и не договорившись ни до чего, они решили согласовать этот вопрос с английским премьером Клементом Эттли, поскольку Гузенко на первых допросах дал показания о том, что в МИ-5 работают два советских агента под одной кличкой Элли. То, что канадский провал перебросился не только в США, но и в Европу, встревожило и лондонскую резидентуру НКГБ, и Лубянку, и так называемую «кембриджскую пятерку».[110]

Обеспокоило это и резидента Квасникова, который уже сдавал свои дела Яцкову, назначенному вместо него руководителем загранточки. Особенно их беспокоила предстоявшая через несколько дней встреча в штате Нью-Мексико с агентом Чарльзом. Опасаясь за непредсказуемые последствия, Квасников предложил Яцкову отменить ее, не направлять связника Раймонда в закрытую зону этого штата, но тот заупрямился:

— Нет, Леонид Романович, Арно[111] должен ехать в Санта-Фе. Отменить его поездку уже невозможно: у нас просто нет времени, чтобы найти Чарльза и предупредить…

— Но если оперативная обстановка так сильно изменилась в худшую для нас сторону, то мы, наверно, тоже должны как-то отреагировать?!

Яцков молчал.

— Не должны же мы в этой ситуации бросать на произвол судьбы сразу двух наших особо ценных агентов, — продолжал тем временем Квасников.

— Я это понимаю, Леонид Романович… Но у нас безвыходное положение. До проведения встречи осталось три дня, и я не исключаю, что Арно уже выехал в Нью-Мексико. Давайте будем надеяться на лучшее. Чарльз — человек осторожный, да и Арно при развязанной сегодня в прессе шумихе о канадском провале и вообще о шпиономании будет вести себя побдительнее. Если же мы не пойдем на эту встречу, то можем надолго потерять Чарльза. Он же останется без связи и, не дай Бог, покинет Америку, как это уже сделали многие европейские ученые, а потом вы же сами мне говорили, что Павел[112] ждет от вас результатов испытания «горгоны».[113] А кто, как не Чарльз, должен сообщить нам об этом?

— А Персей разве не допущен к испытаниям?

— Но он мог и не быть на полигоне…

— Да, без этих данных мне лучше не возвращаться домой: Павел может растереть меня в порошок. Он уже давно грозится посадить меня в подвал… А в этом случае у него будут все основания превратить меня в лагерную пыль…

— Не беспокойтесь, Леонид Романович, привезете вы ему необходимые данные. Полмесяца назад я случайно встретился на одной из улиц с Арно и предупредил его, чтобы он все материалы, полученные от Чарльза, переписал самым простым средством — молоком — на газету, затем завернул в нее грязное белье и привез это мне, в Нью-Йорк…

— Мудер ты, Анатолий! Нет, не зря мы оставляем тебя здесь за главного! — похвалил его резидент. — Ну, ладно, поживем — увидим, чем обернется эта встреча для нас обоих…

Фукс — один из тех немногих ученых Лос-Аламоса, кто имел собственный автомобиль. На нем он иногда выезжал развлечься в близлежащие городки Альбукерке и Санта-Фе, под этим предлогом там и встречались с ним без помех представители советской разведки. Контакт с ним осуществлялся только через связника Раймонда. Свои функции он выполнял профессионально, не вдаваясь ни в какие подробности, не вступая ни в какие разговоры. Это была чисто механическая работа — получить, привезти, передать.

19 сентября, как было обусловлено, на окраине Санта-Фе Раймонд сел в машину ученого, и они выехали в горы. Фукс, как никогда ранее, выглядел встревоженным и озабоченным: он был потрясен тем, что произошло при атомной бомбардировке японских городов. Тогда же он высказал предположение, что США, монопольно владея теперь ядерным оружием, не остановятся ни перед чем в достижении мирового господства.

— Уже сейчас суммарная производительность американских обогатительных установок и промышленных реакторов составляет в месяц почти сто килограммов урана и двадцать — плутония, — пояснил он Раймонду. — Зная же критические массы, легко рассчитать, сколько атомных бомб можно начинить месячным запасом взрывчатки.

Затем он подробно рассказал связнику о результатах увиденного им экспериментального взрыва в Аламогордо и о тех ощущениях, которые испытал сам. Он передал также в своем письменном отчете сведения о возможности использования галлия в качестве компонента сплава для оболочки бомбы, о тех поправках, которые необходимо внести в ее конструкцию для большей эффективности, и о готовящемся в США новом заряде смешанного типа, в котором в качестве ядерной взрывчатки будут применяться и плутоний, и уран-235.

Перед тем как расстаться, Клаус Фукс поставил в известность связника о том, что это была последняя в их жизни встреча, что где-то через месяц он должен уже покинуть США и выехать с оставшейся в Лос-Аламосе группой британской миссии обратно в Лондон. Проинструктированный Яцковым на все случаи жизни Раймонд подробно сообщил Чарльзу условия возможной связи на территории Англии…

По заданию заместителя начальника разведки генерала Овакимяна бывший сотрудник нью-йоркской резидентуры подполковник Семен Семенов (Твен) быстро сделал перевод и обработку подлинников агентурных сообщений Чарльза, Персея и Калибра о конструкции американской атомной бомбы, и подготовленные 18 октября материалы были доложены Меркулову, а затем по его указанию их послали куратору атомного проекта:

На документе красными чернилами наложена резолюция:

Ознакомившись с обобщенной справкой о конструкции атомной бомбы, Курчатов сделал необходимые ему выписки и поспешил проинформировать об этом главного конструктора изделия[114] Юлия Харитона. Тот, в который уже раз, был поражен невероятной интуицией Бороды. Впрочем, не только Харитон: когда Курчатов высказывал какие-то фантастические идеи или готовые решения, а в некоторых случаях даже точно «предсказывал» и окончательные результаты того или иного эксперимента без предварительной его постановки, ученые делали большие глаза, удивляясь, что из него так и прут гениальные догадки.

Курчатов был, действительно, тонким физиком, обладающим необычайно развитым аппаратом логического мышления, что помогало ему при решении исключительно сложных, многокомпонентных научных задач, особенно при выборе оптимального пути в начале исследований. И как руководитель атомного проекта — этого гигантского мероприятия — он обязан был входить во все отрасли знания — и в радиохимию, и в металлургию, и в механику, и в технологию взрывных процессов, и во многое другое, что должно было быть увязано в одной его голове. Ученые-атомщики, специалисты, которых Курчатов заражал своими идеями, энтузиазмом и верой в успех дела, и ведать не ведали о природе его некоторых гениальных догадок и готовых решений по различным направлениям проблемы. Находясь в обстановке сверхсекретности, они, конечно, не могли знать, что часть поступающего к ним готового исследовательского материала и высказываемые руководителем проекта невероятно захватывающие мысли и предлагаемые в некоторых случаях решения без проведения опытов являлись переложением всего того огромного запаса знаний, которые содержались в материалах, переданных ему разведкой. Она сделала его самым информированным физиком-ядерщиком, посвященным с самого начала в результаты урановых исследований в Англии и США.

Но сколько бы ни была потенциально полезной разведывательная информация с ее блистательными идеями, необычайными расчетами и ориентирами, в каком научном направлении следует идти, сама по себе она была мертва. Мертва до тех пор, пока не находились требуемые самим Курчатовым доказательства, подтверждающие, что разведывательный «улов» не есть ошибка или дезинформация. Находя же ошибки в предлагавшихся для проверки расчетах, ученые грешили на своих неведомых советских коллег, дублировавших их по заданию Берии в какой-нибудь другой лаборатории — № 1 или № 3, не подозревая о том, что поправляли-то они, а иногда и отвергали решения заокеанских светил. А ошибаться было нельзя. И больше, чем кто-либо другой, понимал это Курчатов. Спокойный, сосредоточенный на людях, он становился в лаборатории при проведении опытов прежним пытливым исследователем, подвергающим сомнению каждый шаг.

Не было дня, чтобы он сам не проводил или не участвовал в постановке важнейших экспериментов. Будучи человеком чистым, добрым, обаятельным и в то же время необыкновенно ответственным, твердым и требовательным, он весь риск в исследованиях и практических разработках брал на себя, при неудачах никогда никого не ставил под удар. Сам строил уран-графитовый котел, разрабатывал методы диффузионного и электромагнитного разделения изотопов урана, экспериментировал в полутораметровом циклотроне. И в то же время вместе со своим заместителем В. В. Гончаровым налаживал связи с промышленностью, сам привлекал специалистов и научные силы из других институтов, проектных организаций и конструкторских бюро, способных помогать решению атомной проблемы, создавал новые институты по металлургии урана и плутония, высшие и средние технические заведения, мобилизовывал и создавал трудовые коллективы для выполнения срочных и сверхсрочных заказов. И люди охотно помогали бородатому академику Бородину. Он привлекал к тому или иному проекту всех тех, кто умел достичь результата малыми силами. Сам впрягался именно туда, где отставали, где он был абсолютно необходим. Одних он воодушевлял неистощимой энергией, честным, бескорыстным отношением к делу, вдохновлял грандиозностью поставленной задачи, других убеждал, что «атомная бомба должна быть сделана как можно скорее, чтобы продемонстрировать американцам, что она у нас тоже имеется, а если же на немного опоздаем с ее созданием, то можем „попробовать“ ее на себе».

Привнося всюду дух научного сотрудничества, уверенности в успехе дела, открытости и близких человеческих отношений со всеми — от солдата и кочегара до генерала и академика, — Курчатов необычайно быстро завоевал всеобщие симпатии — его обаянию и доброжелательности просто невозможно было противостоять. Обладая этими качествами, он также быстро приобрел друзей и единомышленников среди руководителей промышленности и Наркомата обороны. Работая в тесном контакте с ними, он проходил тем самым прекрасную школу организации новых больших коллективов и вовлечения их в небывалое и, в общем-то, рискованное по тогдашнему времени предприятие.

В походе за ликвидацию американской атомной монополии Курчатову особенно продуктивно помогал Б. Л. Ванников, который отвечал за срочное исполнение заказов промышленностью, строительство новых объектов и координацию всех работ по атомному проекту. Они оба как нельзя лучше дополняли друг друга. Пройдет какое-то время, и Ванников добьется, что Научно-технический совет по атомной бомбе возглавит Курчатов, получит права министра, и его личной подписи будет достаточно, чтобы еще более оперативно решались научно-технические, строительные, социальные и бытовые вопросы.

В конце октября резидент Леонид Квасников отбыл из США на американском пароходе «Натан Тоусон». Исполнять обязанности резидента в Нью-Йорке стал Анатолий Антонович Яцков, известный под фамилией Яковлев. Первую телеграмму за своей подписью он отправил 4 ноября 1945 года:

Реакция Центра на это сообщение оказалась для Яцкова совершенно неожиданной:

Возможно, это была перестраховка. Но она была в какой-то мере оправдана заботой в связи с предательством И. Гузенко о безопасности сотрудников резидентуры и тех агентов, которые уже оказали немало услуг советской разведке и могли еще сделать много полезного. С другой стороны, это нарушало отлаженный годами ритм и режим работы с источниками. К тому же некоторые из них могли расценить прекращение связи как проявление недоверия и полученную уже интересующую разведку информацию уничтожить из опасения хранить ее дома или на работе.

В личном письме, направленном вдогонку отбывшему из Нью-Йорка резиденту Квасникову, выдержанный и немного осторожный Яцков на сей раз, руководствуясь интересами дела, был категоричен и решительно не согласен с поступившим из Центра указанием, подписанным неизвестной ему фамилией Петров:

Эти тревожные размышления заставили возвратившегося в Москву Квасникова пойти к начальнику разведки и высказать ему свои соображения по поводу прекращения связи с источниками.

Генерал Фитин уважал и ценил Квасникова, как человека широкого оперативного мышления, и потому принял его сразу.

— Ну что там у тебя, Романыч, накипело? — как-то по-домашнему обратился к нему Фитин. — По глазам вижу, ты чем-то озабочен…

— Да, Павел Михайлович, вы угадали. Я усомнился в целесообразности указания Центра, направленного в Нью-Йорк несколько недель назад.

— Что ты имеешь в виду?

— Прекращение связи с агентурой. Скажите, кто мог бы быть инициатором такого необдуманного указания?! И кто такой этот Петров?

Фитин, прижав указательный палец к губам, остановил его, затем взял карандаш и размашисто написал на листке бумаги: «Прошу быть поосторожнее в своих высказываниях. Тут, как и в Нью-Йорке, окружающие нас стены могут тоже иметь „уши“…»

Прочитав, Квасников взял у Фитина карандаш и на том же листке скорописью нацарапал: «Спасибо, я понял. Но все же кто?»

Фитин снова черкнул: «Это человек Л. П. Б.[122] — Меркулов. Он и подготовил это указание по приказу Л. П.».

«Но почему не сведущие в разведке люди бесцеремонно вмешиваются в ее тонкие дела?»

Фитин: «По-моему, так было всегда».

Прочитав, Квасников вернул записи генералу, тот зажег спичку, сжег скомканный листок над пепельницей, затем осторожно собрал пепел и сбросил его в коробку, лежавшую на две сейфа. И, подмигнув собеседнику, Фитин уже официальным тоном заметил вслух:

— Лишь крайние обстоятельства, Леонид Романович, заставили нас направить в загранточку такое указание. И продиктовано оно было стремлением сохранить закордонные источники для дальнейшей работы с нами.

— Но вы же прекрасно знаете, в разведывательном процессе не бывает и не должно быть никаких перерывов. Не могу себе представить, как можно прекращать работу таких связников, как Лесли и Раймонд. Я настоятельно прошу вас, Павел Михайлович, понять меня правильно: Лесли нельзя отстранять от работы с нами. Да и Луиса тоже, если он приступил к работе. Они же этим живут! Сказать, чтобы они прекратили работу с нашими помощниками, — это просто глупо! Мы так можем навсегда потерять их для разведки!

— Не надо нервничать, Леонид Романович. Мы постараемся сделать все необходимое для этой пары. Яцкову подготовьте телеграмму, чтоб он оказал им материальную и моральную поддержку. Я со своей стороны обещаю вам сделать все, чтобы «Волонтеры» не выключались из разведывательного процесса. Что касается указания, — Фитин развел руками и улыбнулся: мол, не взыщи, мы все ходим под Берией и Меркуловым! — то его надо выполнять… Вопросы есть?

Какие после этого могли быть вопросы!

На другой день Яцкову была направлена шифротелеграмма:

Яцков дважды перечитал шифровку. Последняя ее строчка вызвала у него недоумение — с чего бы это Центр запросил характеристики, когда уже дано указание временно законсервировать с ними связь. Но так ничего и не поняв, он подготовил для отправки курьерской связью два документа без каких-либо условностей и зашифровок, но под грифом «совершенно секретно».

Направляя эти два документа в Москву, Яцков не знал тогда, что затребовал их Вильям Генрихович Фишер — он же Рудольф Иванович Абель, который готовился в то время к нелегальной работе в США.

После указания Центра о временном прекращении связи с нашими помощниками я длительное время не выходил на встречу с Лесли. Однажды она позвонила мне из телефона-автомата на работу в консульство, что являлось нарушением требований конспирации, и немного измененным, но весьма требовательным тоном назначила явку на углу Бродвея и 12-й улицы. Я сначала колебался — идти или не идти? Советоваться в таких делах с сотрудниками резидентуры — опасно, да и не к лицу это резиденту. В условиях заграницы он — хозяин положения и в исключительных случаях должен сам принимать решения. Но неуловимая логика разведывательной работы иногда вынуждает идти на нарушение требований конспирации и даже на невыполнение подобных указаний Центра. Это был именно тот случай, когда я, не поставив в известность Москву, вышел на связь.

Лесли высказала мне недовольство тем, что ей приходится длительное время хранить дома «горячую» информацию кадрового сотрудника американской разведки агента Герберта и образцы форм для отливки имплозивных линз, доставленных от агента Калибра из Лос-Аламосского атомного центра. Несмотря на мои объяснения, что перерыв во встречах продиктован был беспокойством Центра о ее личной безопасности, Лесли не соглашалась с этим предложением и заявила о том, что у нее с мужем — Луисом — создалось впечатление, что после войны они стали не так нужны разведке, как это было раньше. Пришлось убеждать ее в обратном. При этом невозможно было не восхищаться преданностью и надежностью этих необычных людей. А они в самом деле — необычные. Если она, скажем, — буря, то он — скала. Когда она бушует, он — безмятежен. Где она нетерпелива, там он — само терпение. Она спешит, он никогда не торопится. Она — храбрая, решительная, он — несколько осторожен, любит принимать взвешенные решения. И хотя, должен признать, храбрые только осложняют жизнь разведчика, но на Лесли можно было положиться. С нею можно смело идти в разведку и делать великие дела. То же самое и с Луисом — мужественным, интеллигентным человеком, похожим внешне и по поведению на ученого или служащего госдепа. Зная хорошо этих надежных людей, я поэтому на свой страх и риск, несмотря на тогдашние запреты Центра, продолжал периодически поддерживать с ними связь в так называемом «дежурном режиме».

В конце ноября 1945 Терлецкий поехал к Петру Леонидовичу Капице и, передав ему письмо от Бора, сообщил, что он дважды — 14 и 16 ноября встречался с датским ученым и его сыном Оге Бором. Что Нильс Бор расспрашивал его о семье Капицы и о положении Ландау. На вопрос Петра Леонидовича, помог ли чем Бор его миссии, Терлецкий, не скрывая, заметил:

— Истинный смысл поездки к великому ученому остался не вполне понятным для меня. Ответы Бора на вопросы были очень общие. То он ссылался на то, что в Лос-Аламосе его не знакомили с деталями проекта, что он не участвовал в инженерной разработке и конструировании различных аппаратов, то он вообще не видел ни одной американской установки. И в конце концов заявил, что такие квалифицированные физики, как Капица и Ландау, которыми располагает Россия, в состоянии сами решить проблему. Особенно теперь, когда рассекречен и издан в виде книги доклад Смита, которую он подарил нам тогда. Это, пожалуй, единственно ценное, что мы привезли от Бора. Остальное, я имею в виду его ответы на вопросы, давно были известны Курчатову и его ближайшим коллегам…

Капица, поняв, что его «использовали», заставив написать Бору рекомендательное послание, в тот же день подготовил и отправил Сталину беспрецедентное для того времени письмо с резкой критикой Берии:

Сталин выполнил просьбу ученого: показал письмо Берии. Тот, не откладывая дело в долгий ящик, обратился к Капице по телефону:

— Нам надо поговорить, Петр Леонидович…

Капица органически не терпел Берию, не хотел находиться под его началом и продолжать участвовать в работе Спецкомитета и потому решительно возразил ему:

— Если хотите поговорить со мной, то приезжайте в институт.

— Хорошо, я приеду.

И Берия поехал, захватив с собой в подарок Капице богато инкрустированное тульское охотничье ружье.

В беседе один на один Капица посмел высказать всесильному Берии все, что он думал о нем и о том, что во главе ученого стола должны стоять те, кто действительно решает научные проблемы, а не люди, стоящие у руля власти, что давно надо научиться верить ученым, а «это возможно только тогда, когда наука и ученый будут всеми приниматься как основная сила, а не подсобная, как это имеет место теперь…».

И, как учил А. П. Чехов, если в первом акте пьесы ружье появляется на сцене, а жизнь — это и есть спектакль, в котором все мы — актеры, то в финале оно обязательно выстрелит. Капица играл со всесильным Берией в опасные игры. В конце концов нарком попросил у Сталина санкции на арест Капицы, но Сталин чисто по-иезуитски изрек:

— Я его тебе сниму, но ты его не трогай.

Открытым письмом к Сталину Петр Леонидович в какой-то мере обезопасил себя: если бы его арестовали, то это расценивалось бы как месть. И все же «выстрел ружья» состоялся: 21 декабря 1945 года Капица был выведен из состава Спецкомитета и отстранен от дальнейшего участия в разработке атомного проекта. А могло быть и хуже: вдруг Сталин передумал бы и арестовал его, как академиков Л. Ландау и С. Королева. Так часто бывало: в коварстве и вероломстве вождю всех народов не было равного. Чтобы показать Капице, что он не имел отношения к его освобождению от работы в Спецкомитете, Сталин направил ему письмо:

Применив дважды атомную бомбу в Японии, американские стратеги через два месяца наметили своим главным противником Советский Союз, авторитет которого заметно возрастал на международной арене как страны-победительницы. Росли к ней симпатии и как к пострадавшей державе. Все это не устраивало не только военных, но и правящие круги Америки. И хотя они знали, что СССР потерял за годы войны более 27 миллионов своих сограждан, лишился более 1700 городов, 30 000 промышленных предприятий и 70 000 сел и деревень, Объединенный комитет начальников штабов США рассмотрел в ноябре 1945 года план стратегической атомной бомбардировки жизненно важных центров Союза. В двадцать наиболее выгодных целей для атомных атак включались Москва, Ленинград, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск и Ярославль. Киев и Минск не вошли в этот список потому, что они были и без того уже сильно разрушены войной.

Президент Гарри Трумэн, почувствовав себя властелином мира с «атомной дубинкой» в руках, впоследствии с поразительным цинизмом признался: «Если бы я знал тогда то, что знаю теперь, я приказал бы войскам идти к западным границам России». Аппетиты США при поддержке президента росли в то время с каждым годом: в дальнейших планах увеличивалось число атакуемых городов не только в СССР, но и в других социалистических странах. Это было время упоения Пентагона ядерной монополией. Она, как считали американцы, продлится долго, и потому сами они останутся неуязвимыми самое малое до 1954 года — это наиболее ранний срок, к которому, как пророчествовали военные США, Россия сможет осуществить свой атомный проект. Мир был близок к новой войне.

Курчатов, узнавший об этих планах от возвратившегося из США резидента Квасникова, слегка подковырнул его:

— Но почему же тогда стал заметно иссякать от вас поток разведывательной информации? Нам надо скорее делать атомную бомбу, а от вас почти полгода не поступало никакого материала.

— Это потому, что меня не было в Москве, — отшутился Квасников и тут же серьезно добавил: — Будут вам, Игорь Васильевич, материалы. Я привезу их вам.

Заявляя так, Квасников был уверен, что направленные из Нью-Йорка перед его отъездом пленки с отснятыми материалами по «проблеме № 1» отлеживаются где-нибудь в Центре в непроявленном виде. «Скорее всего, в отделе Судоплатова», — подумал он. И не ошибся в своих догадках: пленки и другие сведения по научно-технической линии находились действительно в отделе «С».

— Но как же так, товарищ генерал, — осмелился он упрекнуть заместителя Судоплатова Наума Эйтингона, — мы там, в Нью-Йорке, рискуя жизнью наших помощников, в неимоверно сложных условиях оперативно добывали особо важную информацию, а она у вас мертвым грузом лежит по три-четыре месяца?

— Мы тоже не сидели здесь сложа руки, — отпарировал генерал. — Мы выполняли не менее важные, чем у вас, задачи по розыску в Германии ученых-атомщиков и вывозу их в СССР…

Скопившиеся в отделе «С» материалы по атомной бомбе Квасников с санкции начальника разведки забрал в свой отдел и привлек к их обработке — снятию фотокопий, переводу текстов на русский язык, анализу и систематизации сведений по различным направлениям — сотрудников многих служб и вспомогательных подразделений Центра — аналитиков, фотографов, машинисток и переводчиков. За две недели материалы были приведены в надлежащий порядок и подготовлены для доклада Курчатову. Но застать бородатого академика, наделенного с того времени полномочиями министра, оказалось не так-то просто: то он на совещании с производственниками и проектантами, то на монтаже специального оборудования на каком-то далеком объекте, то на заседаниях научного семинара по ядерной физике, то вместе с Б. Л. Ванниковым находится в командировке в Арзамасе или на Урале. Отвлекали его и частые вызовы в правительство или к Сталину для принятия особо важных решений по тому или иному атомному объекту.

Понимая, что по открытой телефонной связи объяснить все помощнику Курчатова по режиму генерал-майору НКВД Николаю Ивановичу Павлову нельзя, Квасников решил поехать к нему, чтобы ускорить реализацию последних разведданных по атомной бомбе. Обаятельный, интеллигентный генерал выслушал его внимательно и сказал:

— Но у Бородина сегодня и завтра ни минуты свободного времени… Я прекрасно понимаю, что у вас разведывательная информация…

— И потому я требую, — перебил его Квасников, — незамедлительно доложить ее Бородину. Тем более что у меня с ним уже была договоренность о ее быстрой доставке. Вы поймите одно, Николай Иванович: запоздавшая информация может оказаться потом бесполезной…

— Ну хорошо. Давайте вместе решать эту проблему. Сегодня его уже не будет здесь, а завтра он выезжает со своей охраной в Кыштым. Единственная возможность показать ваши материалы по дороге на Казанский вокзал. Второй вариант: он может посмотреть их на перроне за несколько минут до отхода поезда.

Квасников сделал большие глаза.

— Не удивляйтесь, Леонид Романович. Игорь Васильевич за неимением свободного времени часто проводит беседы и принимает решения прямо в машине или, как я уже говорил, на перроне вокзала.

— Но на проработку моих материалов потребуются не минуты до отхода поезда, а целые часы, а то и дни…

— Тогда остается только один выход: поехать с ним в Кыштым. Это он тоже позволяет некоторым лицам, когда возникают какие-то неотложные для решения проблемы. Вы можете завтра поехать вместе с ним?

Квасников оторопел от неожиданной постановки вопроса:

— Но у меня же суперсекретные документы! Где же я буду их там хранить?

Павлов улыбнулся и спокойно ответил:

— А он только с такими документами и работает. А что касается их хранения, то можете не беспокоиться: за Бородиным закреплен прицепной спецвагон с рабочим столом и неподъемным засыпным сейфом. Причем этот спецвагон ходит под усиленной охраной чекистов…

— Но я уже не смогу забронировать билет…

— Не надо ничего бронировать. В вагоне Бородина имеются гостевые спальные места. Кстати, ваша разведывательная информация однажды уже рассматривалась в пути следования на Урал. Тогда Бородина в числе других лиц сопровождала, кажется, ваша коллега майор Потапова…

— Да, она сотрудница нашего отдела, — подтвердил Квасников. — Хорошо, я согласен поехать с ним на Урал…

Дважды Леонид Романович сопровождал Курчатова при поездках на строительство атомных объектов и докладывал ему в пути следования разведывательные материалы, которые затем находили свое применение в разработке отечественной атомной бомбы.

За успешную работу по добыванию секретной информации и ее реализацию начальник разведки представил Квасникова к правительственной награде. В подготовленном по этому поводу документе отмечалось:

Когда Берия получил от Меркулова наградное представление, то он немедленно вызвал к себе Фитина.

— Не о том ты человеке заботишься, Павел Михайлович, — сердито обронил он. — Я думаю, не спустить ли Квасникова в подвал, а ты поднимаешь его…

Фитин, почувствовав, как по спине пробежала дрожь, промолчал.

— Да-да, Павел Михайлович, в подвал, — изменив тон, почти ласково добавил Берия. — Ты знаешь, я слов на ветер не бросаю… — И на глазах Фитина он порвал наградное представление на Квасникова. — Впредь советую тебе ориентироваться на других людей.

Такой была благодарность человека, который стоял за дирижерским пультом всех атомных дел, благодарность за самоотверженный, полный риска труд разведчика, добывающего в сложных условиях заграницы бесценную информацию для советских ученых. И в дальнейшем едва ли не при каждой встрече Берия обещал Квасникову «спустить его в подвал». Конечно, это образное выражение можно было бы расценить как плоскую шутку, но Квасников, Фитин[123] и многие другие сотрудники НКГБ хорошо знали истинную цену подобным шуткам Берии.

После предательства шифровальщика в Оттаве Игоря Гузенко и многочисленных его допросов в Феврале 1946 года были арестованы агенты советской разведки ученые-атомщики Аллан Нан Мэй, Израэль Гальперин и еще двадцать ранее подозревавшихся канадских граждан. При аресте Гальперина в руки полиции попала его записная книжка, в ней среди других значилось несколько фамилий агентов, в том числе находившихся и в США. Фамилия Чарльза — доктора Клауса Фукса была записана рядом с фамилией его сестры Кристель. Эти данные были доведены до ФБР, что и послужило поводом для начала расследования шпионской деятельности Советского Союза в США.

Клаус Фукс, планировавший возвратиться в Англию как раз в феврале 1946 года, вынужден был остаться в Лос-Аламосе: по просьбе американских физиков его отъезд был перенесен на середину лета. Но агенты ФБР не стали тревожить английского ученого, потому что его сестра Кристель на допросе пояснила, что это она сообщила Израэлю Гальперину о своем брате и попросила помочь освободить его, когда тот был в Канаде как интернированный.

Вот так волею судьбы Клаус Фукс избежал тогда ареста, но предательство Гузенко поставило его в опасное положение. Эта опасность усугублялась еще и тем, что его связник Раймонд, оставшись без работы, самовольно, без согласования с Яцковым, устроился на инженерную должность в химическую лабораторию знакомого ему Крона,[124] который давно уже находился под контролем ФБР. Чтобы предостеречь и Чарльза, и Раймонда от возможного провала, Яцков связался с Центром и убедил его в необходимости проведения срочной встречи с Гарри Голдом, после чего направил Раймонду Открытку с условностями, обозначавшими место и время проведения очередной явки, но тот в назначенный день на связь не вышел. После еще одного согласования с Центром было принято решение: выехать А. А. Яцкову к месту жительства Раймонда в Филадельфию и связаться с ним по домашнему телефону. Анатолий Антонович так и сделал, назначив ему основную встречу в Бруклине в 18 часов, а запасную — часом позже в Бронксе. Зная о том, что Раймонд стал в последнее время рассеянным и иногда путает места явок, Яцков поехал сам в Бруклин, а в Бронкс послал своего помощника Андреева.[125] Именно к нему по закону подлости Раймонд и пришел на встречу, а тот, как было заранее обусловлено, отправил его на 42-ю улицу Бруклина, где его ожидал Яцков.

Раймонд заметил, что Яцков недоволен им. Он действительно был рассержен и готов был отчитать его как мальчишку за несанкционированные поступки, которые могли повлечь за собой нежелательные последствия. Но, будучи по жизни человеком выдержанным и интеллигентным, Яцков постарался сохранить самообладание и с едва заметным волнением начал с Раймондом разговор:

— Зря ты, Гарри, без моего совета устроился в эту химлабораторию. Лучше бы ты остался временно безработным, в таком случае мы помогали бы тебе материально до тех пор, пока не подобрали бы более хлебное и надежное место.

Раймонд насторожился:

— А разве химлаборатория — это не надежное место?

— Нет! Она находится под контролем ФБР. Дело в том, что некоторые ее сотрудники подозреваются в разработке и выпуске запрещенных химических препаратов, — слукавил Яцков, намекая ему самому сделать соответствующие выводы. — Если же останешься там, то, исходя из моей информации, ты должен быть, как никогда ранее, предельно осторожным. Ну а если Чарльз или Калибр дадут как-то знать о себе или где-то случайно встретятся с тобой — все ведь может быть, — то ты должен всеми способами уклоняться от контакта с ними, сделать вид, что не знаешь или, скажем, не заметил их. То есть надо дать им понять, что встреча с тобой нежелательна. Это, пойми меня правильно, в интересах безопасности каждого из вас троих…

— А чем вызваны такие предосторожности? Уж не газетной ли шумихой, поднятой сначала в Канаде, а теперь вот и у нас, в Америке? Я имею в виду — вокруг так называемых «атомных шпионов».

— Да, и ею тоже. Гувер недавно дал указание своим ребятам разъехаться по всем объектам «Манхэттенского проекта» и перешерстить личные дела всех ученых и специалистов. Если будут основания за кого-то зацепиться, то и допросить их. А о Лос-Аламосской лаборатории он прямо заявил: на суперсекретном объекте есть русский шпион. Переверните, говорит, все вверх дном, но найдите его.

— Вы думаете, найдут? — перебил Яцкова Раймонд.

— Не найдут, так сделают кого-нибудь козлом отпущения. Если даже этот кто-то и не потянет на атомный шпионаж, все равно зацепятся и назовут его потенциальным врагом Америки.

— На мой вопрос, чем вызваны ваши опасения, вы дали понять, что не одной газетной шумихой об «атомных шпионах», а и еще чем-то. Что вы имели в виду? — полюбопытствовал Раймонд.

Яцков задумался.

— A-а, это я имел в виду выступление Черчилля в Фултоне! — вспомнил он после небольшой паузы. — Должен сказать, что его идеологическая речь воспринята в Москве как политический вызов Советскому Союзу. А коли так, то вполне естественно, будет теперь возрастать и роль разведок. Соответственно начнет усиливаться и противодействие контрразведок. Между прочим, я ощущаю это уже на себе. Слежка ведется по шесть-семь дней подряд. Поэтому я хотел бы предупредить тебя, Гарри, о необходимости временного прекращения связи со всеми помощниками, которые входят в твою группу. Это указание Москвы, и мы обязаны его выполнять…

После встречи с Раймондом через два дня на связь с Яцковым вышла Лесли и сообщила о том, что из Лос-Аламоса приехал в Нью-Йорк Персей и просит срочной связи с представителем советской разведки. Времени на согласование этого вопроса с Центром у Яцкова уже не было, и потому он сам решил выйти на встречу с ним в таком месте, откуда можно было бы вести контрнаблюдение. В назначенный день Анатолий Антонович явился на обусловленное место загодя, чтобы подстраховать Персея, установить, не привел ли он за собой «хвоста». За Персеем в этот раз действительно велась слежка. Яцков заметил ее и потому отбросил возможность проведения встречи с агентом. А несколько позже встретившаяся с ним Лесли сообщила резиденту следующее:

— Персей понял, почему сотрудник советской разведки не вышел на связь. Агент сам обнаружил за собой «топтунов», и, чтобы вы не ждали его, он прошел чуть в стороне от обусловленного места встречи в надежде, что вы заметите их и уйдете. А добивался он с вами встречи из-за того, что хотел предложить свои услуги в вербовке двух молодых и очень способных, по его мнению, физиков из Хэнфорда, которые стали недавно мужем и женой.[126] Кстати, вот, — Лесли вытащила из сумочки небольшой сверток и протянула его Яцкову, — это он просил передать вам. Здесь характеризующие данные на его друзей — ученых из Хэнфорда и подготовленные ими по его просьбе документальные материалы о производстве оружейного плутония и о ведущихся в их атомной лаборатории научных изысканиях…

— Подожди, Лона, — остановил ее Яцков. — Давай сразу уточним: где он с ними встретился?

— Встреча между ними произошла в Хэнфорде.

Месяц назад Персей был там в командировке. Ну и… После неоднократных бесед с ними он намекнул им о необходимости помочь русским создать собственную атомную бомбу. Объяснил и вроде бы убедил их, почему это надо сделать как можно скорее…

— Довольно рискованное мероприятие взял он на себя, — вставил Яцков. — А если они под воздействием газетной шумихи о шпиономании сдадут его в ФБР?

Лесли пожала плечами, а потом твердо заявила:

— Этого не может произойти хотя бы уже потому, что в ваших руках находится их судьба. Я имею в виду написанные ими лично материалы, которые, по оценке Персея, раскрывают государственную тайну Америки и будут представлять для вашей страны большой интерес. Если даже они и выдадут Персея, то у ФБР нет никаких доказательств его шпионской деятельности. А вот они могут попасть на электрический стул, если, скажем, подбросить в ФБР то, что они написали. Они прекрасно понимают, что за такую медвежью услугу им придется рано или поздно расплачиваться, и потому, как сказал Персей, сознательно пойдут на сотрудничество с вами. Так что считайте, они у вас уже в кармане. Осталось лишь закрепить с ними личное знакомство. Персей, кстати, советовал это сделать через Морриса…

— Нет, Лона. Мы не можем сейчас вести вербовочную работу. Отложим это дело на потом. При сложившейся неблагоприятной обстановке нам теперь, как ты знаешь, запрещено встречаться даже с вами, опытными помощниками. Но я не исключаю, что Центр, возможно, согласится с предложением о переносе явок с вами в другую страну. Я попробую согласовать этот вопрос со своим руководством.

В тот же день он отправил шифровку следующего содержания:

Но ответ на шифровку нью-йоркского резидента долго задерживался — в это время в Центре происходила замена руководства I (разведывательного) Управления МГБ: его начальник П. Н. Кубаткин[129] сдавал дела новому шефу разведки генерал-лейтенанту Петру Васильевичу Федотову. Только после заступления его на эту должность было впервые рассмотрено предложение Яцкова о переносе во Францию встречи с Луисом и Лесли:

В середине июня 1946 года Клаус Фукс навсегда покинул Лос-Аламос. Выехав оттуда, он посетил в Вашингтоне Джеймса Чедвика, составил для него подробный отчет о своей работе, а затем посетил Ганса Бете в Корнельском университете и побывал в Кембридже — у сестры Кристель Хейнеман.

Возвратившись в Англию, он был назначен заведующим отделом теоретической физики Научно-исследовательского атомного центра в Харуэлле. Его назначение по иронии судьбы совпало с принятием в США так называемого «Акта „Макмагона“», по которому исключалось какое-либо сотрудничество в ядерной области с другими странами, включая обмен информацией и передачу технологий даже Англии, что шло вразрез с положениями ранее принятого Квебекского соглашения. Это явилось не только моральным ударом по британскому самолюбию, но и главным поводом для принятия решения о разработке в Англии собственной программы создания атомной бомбы, которая должна была стать символом военной мощи и независимости, а также способом поднятия престижа Великобритании. Руководителем этой секретной программы стал знакомый Клаусу Фуксу по Лос-Аламосу известный английский физик Уильям Пенни. В разработке плутониевой бомбы основная роль отводилась Фуксу, потому что не было в Великобритании другого ученого-атомщика, который мог бы знать о ее конструкции больше, чем он.

Главный научный советник британского правительства, впоследствии Нобелевский лауреат, сэр Джон Дуглас Кокрофт так характеризовал его тогда: «…в мире ядерной физики Клаус Фукс занимает ключевое место. Он один из немногих высококвалифицированных физиков страны, не имеющих университетской кафедры, и может стать наиболее вероятным кандидатом на получение профессорского звания в любом из ведущих университетов Великобритании…»

По независящим от советской разведки причинам связь с Клаусом Фуксом была в тот год потеряна. Точно так же она была нарушена и с другим ее агентом — Мэром, который тоже переехал тогда из Канады в Великобританию для разработки проблем создания атомных реакторов. После тщательной, глубокой проверки английскими спецслужбами Мэра и его жены Мэри он был назначен руководителем проекта системы газового охлаждения мощных уран-графитовых реакторов для производства плутония. То есть занял в Англии ведущее положение в реакторостроении для военных и энергетических целей в промышленности и тем самым оказался на очень важном для советской разведки месте, на котором он мог получать и передавать информацию, не вызывая подозрений. Но Мэр почувствовал, что он будет теперь работать в условиях жесткого режима обеспечения секретности, предусматривавшего полную изолированность от внешнего мира. И это побудило его отказаться от личных способов передачи информации. Центр в срочном порядке начал прорабатывать новые варианты связи с Мэром в Англии. Для продолжения сотрудничества с агентом руководством разведки было принято решение — через его жену Мэри, находившуюся в Риме, донести до Мэра сведения о том, что связь с ним планируется осуществлять один раз в полгода на территории Италии, что для поездок туда у него есть хорошее прикрытие — посещение близких родственников жены: в случае проверки этот факт легко подтверждался. Также через Мэри ему предлагалось самому определиться со сроками приезда в Рим, но не позже пасхальных праздников, то есть весны 1947 года, и подготовить к этому времени интересующие разведку материалы, которые он по своему опыту и знанию сочтет наиболее существенными. Это задание Центра для Мэра передал через Мэри резидент МГБ в Италии Мартын.[134] Он дважды встречался с ней в Риме и попросил обратить особое внимание мужа на соблюдение им осторожности при сборе и хранении секретной информации, что лучше всего запоминать ее, а потом при встрече воспроизводить по памяти, что ему необходимо проявлять повышенную бдительность и предусмотрительность при общении со своими коллегами и особенно дома, где его разговоры с Мэри могут прослушиваться британской контрразведкой.

Поскольку постоянная территория встреч с Мэром (страна, город) не была определена разведкой, Центр продолжал прорабатывать каналы связи с ним: решение этой проблемы шло в основном по двум направлениям — поддерживать контакт через Мэри под прикрытием ее периодических посещений родственников в Италии, как это предусматривалось первоначально, или же создавать пункт посреднической связи в самой Англии, руководимый лондонской резидентурой. Однако по первому варианту возникли опасения: при появлении в Риме он мог попасть в поле зрения английских спецслужб, которые не только сами активно действовали в столице Италии, но и смело подключали к своим делам местную контрразведку. В конце концов кто-то из разведчиков, ранее работавших в римской резидентуре, подсказал, что встречи с агентом лучше всего перенести на север Италии, где оперативная обстановка была более благоприятна, чем в центральной и южной частях страны. Аргументировалось это и другими весьма весомыми доводами:

1. Для проведения встреч с Мэром удобнее использовать расположенный над живописным озером и поблизости от швейцарской границы курортный городок Брунатэ. Упрощенный пограничный режим и близость к границе давно сделали его зоной отдыха иностранных туристов из Австрии, Франции и Швейцарии, к приездам которых население уже привыкло, и, более того, оно было заинтересовано в них, поскольку туризм приносил всем жителям доход.

2. Удобен был этот городок и для посещения советскими дипломатами, под крышей которых работали разведчики. К тому же Брунатэ находился недалеко от Милана, где тоже были советские представительства.

3. В разбросанных по склонам лесистой горы Сан-Маурицио гостиницах и пансионах можно было выбрать наиболее удачное помещение и сосредоточиться на подготовке к полному изложению на бумаге накопленной в памяти информации, а также подыскать здесь укромные места для проведения деловых бесед с агентом. Тем более что в окрестностях Брунатэ и в самом городе были хорошие возможности — серпантинная горная дорога и фуникулер — для выявления наружного наблюдения, которое могло осуществляться и местными, и иностранными спецслужбами.

Доводы куратора дела Каспара (под этой кличкой Мэр проходил в Центре) оказались убедительными. С этого времени в окрестностях Брунатэ разведкой стали подбираться места для проведения встречи с ним и пансионат, где он и Мэри могли бы остановиться на непродолжительное время под предлогом отдыха.

Пока готовилась явка с Мэром, в Лаборатории № 2 произошло в это время важное событие: 25 декабря 1946 года состоялся пуск первого в Европе советского атомного реактора. Он был осуществлен в обстановке полной секретности и потому не произвел особого впечатления на шефа ядерной программы Л. Берию, но тем не менее он стал с того времени более глубоко вникать во все вопросы проблемы № 1. Каждый день на его стол ложились рапортички о ходе дел на всех атомных объектах. На многих из них строительные работы стали вестись круглосуточно, и туда, где возникали сложные вопросы, он для их оперативного решения выезжал сам. Для этого у него были неограниченные права и полномочия: он мог, например, самолично изъять из состава Советской Армии военных строителей и передать их Главпромстрою НКВД, чтобы он мог в сжатые сроки варьировать не только одними стройотрядами из лагерей особого назначения, но и дешевой рабочей силой из Министерства обороны.

После невыразительного пуска уран-графитового реактора у Берии начали возникать сомнения: а не занимается ли Курчатов надувательством? Своими подозрениями он поделился с сопровождавшими его на атомные объекты сатрапами, далекими от науки. Те в угоду шефу-тирану лживо заявляли:

— А может быть, стоит отстранить его от руководства проектом? Ведь есть же у нас команда дублеров?!

Но Берия хорошо помнил, что Сталин более-менее снисходительно относится к руководителю Лаборатории № 2, и потому отклонил скороспелые провокационные предложения своего окружения:

— Пусть команда Курчатова работает, расстрелять мы всегда успеем…

Зато сотрудников I Управления МГБ пуск советского реактора значительно обрадовал.

— Мы, разведчики-атомщики, только после этого воспряли духом и поняли, — заметил начальник НТР Леонид Квасников, — что теперь-то уж нас не расстреляют как вредителей. Теперь доказательства нашей совместной успешной работы с учеными были налицо.

О весомом вкладе разведки в решение «проблемы № 1» свидетельствовало и последнее, самое короткое заключение руководителя Лаборатории № 2, собственноручно написанное им и направленное накануне нового, 1947 года министру госбезопасности СССР:

Это заключение академика целиком и полностью относилось к доставленной из США информации, полученной от молодых физиков из Хэнфорда Анты и Адена (в последующем она послужит основанием для их вербовки). С начала 1947 года поступление материалов по атомной проблеме прекратилось из-за прямого указания В. Н. Меркулова о приостановлении работы с источниками в связи с неблагоприятной политической и оперативной обстановкой, сложившейся в США и Канаде после предательства Игоря Гузенко.

И хотя исполняющий обязанности резидента Анатолий Яцков возражал против такого указания Центра, в конце концов он и сам почувствовал, что вести активную разведработу против США стало очень сложно. У генконсульства, Амторга и представительства СССР при ООН были выставлены круглосуточные посты наружного наблюдения. Изрядно устав от постоянной слежки ФБР, Яцков попросил Центр подобрать ему замену, поскольку срок его командировки давно уже закончился.

Ознакомившись с рапортом Яцкова, министр госбезопасности наложил резолюцию:

Бывший начальник внешней разведки Фитин хорошо знал Яцкова и потому порекомендовал направить его в Париж для оказания помощи Семену Семенову (Твену) в организации разведывательной работы по научно-технической линии. После многократных обсуждений и согласований было принято решение командировать его во Францию, где он вместе с Твеном должен был в первую очередь разработать план предстоящей встречи в Париже с «Волонтерами».[135]

Из характеристики Алексея, доложенной В. С. Абакумову:

Ознакомившись с характеристикой на Алексея, Абакумов дал указание подготовить письмо на имя заместителя министра иностранных дел В. Г. Деканозова с ходатайством о переводе вице-консула А. А. Яцкова на работу в Париж. Согласие МИДа было быстро получено, и вскоре Центр известил резидента о его переводе на работу во Францию.

Перед самым отъездом из Нью-Йорка Яцков провел последнюю в США короткую встречу с Лесли, сообщив ей об условиях явки в Париже, забрал хранившиеся у нее дома агентурные материалы от Персея и благополучно доставил их в резидентуру. Через неделю он навсегда покинул Америку.

Весной 1947 года в Париже стояла прекрасная погода. Устроившись в гостинице, Коэны незадолго до встречи с представителями советской разведки вышли на балкон и присели в шезлонги. Из включенного в номере радиоприемника доносились через открытую дверь негромкие звуки ноктюрнов Клода Дебюсси. Не часто выдавались у них такие вот беззаботные, свободные минуты. Впервые за шесть лет они наконец-то могли позволить себе расслабиться, отдохнуть от тревог и волнений, которыми была насыщена в Америке их повседневная, неспокойная жизнь негласных помощников. Несмотря на то что последние семь месяцев они находились на «консервации»,[136] Луис продолжал нелегально встречаться в различных штатах Америки с членами своей агентурной группы, которой он руководил в предыдущие годы.

Но вот закончились ноктюрны Дебюсси, и диктор начал на французском языке читать сводку новостей. Луис встал, прошел в свой номер и, выключив радиоприемник, позвал жену:

— Лона! Не пора ли нам на рандеву?

Посмотрев на часы, Лесли мгновенно поднялась из шезлонга и, войдя в холл, негромко обронила:

— Да, ты прав, пора. Мы ждали этой встречи семь месяцев, и будет непростительно, если опоздаем. Но я еще должна переодеться.

— Хорошо. Я подожду тебя на балконе.

Через четверть часа из гостиной, шурша новым, золотистого цвета платьем, вышла улыбающаяся Лесли. Испытывая некоторую неловкость от шикарного наряда, она шла навстречу ему, как начинающая манекенщица, впервые выходящая на подиум демонстрационного зала. Никогда еще Луис не видел ее в таком красивом платье и потому с нескрываемым восхищением стал разглядывать ее.

— Знал бы ты, Бобзи,[137] как забавно выглядишь сейчас! — воскликнула Лесли. — Ты похож на провинциала, который впервые в своей жизни увидел голливудскую кинозвезду. Ничего не поделаешь, привыкай: Париж есть Париж! Итак, мы идем? — уже другим, деловым тоном спросила она.

Луис бросил взгляд на часы:

— Да, пошли.

Через час они были на обусловленном месте на улице Опера де Пари. Луис и Лесли не знали, кто из разведчиков может выйти на связь с ними, и потому глазам своим не поверили, когда, как в волшебном сне, перед ними появились их старые знакомые Джонни и Твен. Лесли, забыв о конспирации и предусмотренном пароле, бросилась им навстречу:

— О, Боже! Вот уж действительно — пути Господни неисповедимы! — воскликнула она, обнимая Семенова, — как-никак они не виделись целых три года.

«Ни хрена себе конспирация!» — глядя на них, подумал Яцков.

Чего только не случается в разведке! Разведчик постоянно находится в напряжении, держит себя «на взводе», а потом неожиданно дает волю обычным человеческим эмоциям.

Оставив Семенова, Лесли повисла на шее Яцкова.

Так они и стояли вчетвером, обнявшись, почти в самом центре Парижа, и никому в голову не могло прийти, что эти люди являлись членами одной из наиболее эффективных разведгрупп в Америке, когда-либо действовавших в мире шпионажа.

— Вот это сюрприз так сюрприз! — щебетала возбужденная Лесли, — Ну какие же вы моподцы, что приехали в Париж именно вы. Сказать вам за это спасибо — слишком мало…

— Не надо нас благодарить, Лона, — заметил Яцков. — Эта встреча не составила нам особого труда. Мы же оба работаем теперь здесь. — И, повернувшись к Луису, спросил: — Ну, как настроение, Моррис?

— У меня нет слов! Прекрасно, что мы снова вместе!

— Мы еще долго будем вместе, — Яцков взял его под руку, и они последовали за уше; шими вперед Семеновым и Лесли.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы снова будем вместе работать здесь, в Париже? — переспросил его Луис.

— Нет, конечно. Я имел в виду другое.

— А что именно?

— Что мы будем работать с вами в одной разведке.

За оживленным разговором по дороге они не заметили, как оказались на бульваре Распай, как поднялись на второй этаж небольшого уютного кафе, в зале которого никого из посетителей не было,[138] и что стол, за который они сели, был уже накрыт.

Когда бокалы с шампанским были наполнены, Луис негромким, но проникновенным голосом произнес короткий тост:

— За победу! За мир во всем мире!

Обменявшись еще несколькими традиционными тостами, Твен незаметно перевел беседу в деловое русло:

— Чтобы как-то скорректировать на будущее нашу совместную работу, давайте сначала послушаем Морриса, какую «погоду» показывает политический барометр Соединенных Штатов Америки? Джонни рассказывал мне, что когда он уезжал из Нью-Йорка, то уже тогда чувствовалось резкое «похолодание»…

Тяжело вздохнув и почесав подбородок, Луис тихим голосом заговорил:

— И вас, и нас, по-моему, ожидают тяжелые времена. Думаю, что «потепление» теперь уже не наступит…

— Почему вы так думаете? — придвинувшись к нему поближе, спросил Твен.

— Потому что это противоречило бы основному принципу, на котором строится внешняя политика Америки: разделяй и властвуй. В недрах американской политической кухни давно уже сформировалась мессианская идея диктата над всем миром. Это сейчас — главная политическая линия президента Трумэна, разработанная им в директиве о так называемой «лояльности». А если говорить откровенно, то эта его директива направлена на обработку общественного мнения в духе антисоветизма. Вот почему и пошли сейчас разного рода небылицы типа «советской военной угрозы»…

— А может быть, это и хорошо! — прервал Луиса Твен. — Пусть побаивается нас Трумэн и создает всякого рода защитные доктрины. А что касается рядовых американцев, то они, я надеюсь, в конце концов сами разберутся и поймут что к чему. Убежден, что они знают, что советский народ всегда готов прийти на помощь.[139] В этом, кстати, все они могли убедиться во время сражения в Арденнах, когда американские войска, как вы помните, оказались в критическом положении…

— Да, Трумэн, размахивая атомной дубинкой, пытается разговаривать с Советским Союзом как с второразрядной державой. А некоторые дипломаты и журналисты даже открыто призывают к атомной войне против вас…

— Они что… считают, что таког о оружия у нас никогда не будет? — вмешался в разговор Яцков. Затем он перевел взгляд на Лесли и (просил — Ты помнишь, Лона, на последней встрече в Нью-Йорке я просил выяснить, известно ли что-нибудь американской администрации о том, что в нашей стране тоже ведутся работы по атомной бомбе?..

— О, да, я помню ваше задание! — воскликнула Лесли. — Недавно в Нью-Йорк приезжал из Чикаго к своим родственникам Персей. Так вот, он рассказывал, что Трумэн якобы интересовался у Оппенгеймера, когда русские смогут создать свою атомную бомбу. Тот ответил, что он этого не знает. И тогда Трумэн твердо заявил: «А я знаю». Тут уже Оппенгеймер не выдержал и спросил: «Так когда же, если это не секрет?» — «Никогда!» — злорадно ответил Трумэн. Уже из этого, по-моему, можно сделать вывод, что ни политики, ни ученые не располагают никакими сведениями о ведущихся в СССР разработках ядерного оружия. Этот же вывод подтверждают и наши газеты. Журналисты самонадеянно утверждают, что секретом атомной бомбы в ближайшие пять — семь лет будут владеть только американцы. На этом, кстати, они и пытаются обосновать особые права США на руководство всей мировой политикой…

Эта была ценнейшая информация, о получении которой разведчик мог только мечтать. Поступившая, можно сказать, из первых рук, она будет потом непременно доложена Сталину.

— Ошибается господин Трумэн и вся эта… его камарилья, — ехидно заметил Твен. — Будет и у нас своя атомная бомба, причем очень скоро. И появится она как ответ на ваше атомное оружие, которым президент Трумэн уже давно пугает весь мир, в том числе, к великому сожалению, и своих бывших союзников по антигитлеровской коалиции. Я убежден, что от советской бомбы, в отличие от американской, не погибнет ни один человек в мире. Если, конечно, нас никто не тронет! — добавил он с некоторым пафосом и, взяв со стола недопитый им фужер шампанского, воскликнул: — А сейчас давайте выпьем за тех, кто, рискуя собой, помогал нашей стране добывать атомные секреты!

Отпив глоток шампанского, Лесли вдруг задумалась.

— Ты о чем это, Лесли? — встревожился Луис.

— Я подумала о том, почему стала такой агрессивной наша страна после войны? Боюсь, что это не доведет ее до добра.

— А в чем вот, интересно, проявляется эта ее агрессивность? — поинтересовался Твен.

— Да хотя бы по отношению к собственному народу. Ну, посудите сами: американец, заподозренный в симпатиях к Советскому Союзу или к Компартии США, подвергается общественному остракизму. Он может, например, потерять работу, оказаться в тюрьме…

Твен, посмотрев на Яцкова, медленно проговорил:

— Когда в стране складывается вот такая нездоровая политическая атмосфера, то конспирация в работе должна приобретать решающее значение. А посему основным вашим принципом работы должны стать выдержка и терпение.

— Но я не согласна, Твен! — категорически возразила Лесли.

— С чем это ты не согласна? — удивился он.

— С тем, что надо опять терпеть и ждать! Сколько можно?! Семь месяцев мы уже терпели, а теперь опять? Нет уж! Коли мы связали свою жизнь с советской разведкой, то давайте действовать, как и в прежние времена, с полной отдачей. Вы определяете нам свои задачи, а мы даем вам конкретный результат их решения. — Она вдруг нахмурилась, сделала паузу и впервые подозрительно посмотрела Яцкову в глаза. — А может быть, вы уже не доверяете нам? Если это так, то скажите прямо… В самом деле, сколько мы можем ломать голову над тем, почему с нами прекратилась связь после вашего отъезда из Нью-Йорка? Мы очень хотели бы, дорогой Джонни, чтобы вы ответили на этот вопрос до нашего отъезда из Парижа. Вы, дорогие товарищи, поймите одно: мы ведь, когда давали вам согласие на сотрудничество, не искали и сейчас не ищем для себя легкого пути. Нас удивляет: неужели там, в этом вашем Центре, не понимают, что мы и жить-то по-иному, без разведработы, уже не можем. Скажи им, Бобзи, что ты все молчишь?!

Яцков и Твен с восторгом смотрели на эту отважную женщину. Они были бы и рады им помочь, однако решение затронутого ею вопроса — поддержание постоянной связи — зависело не от них, а от строгого указания руководства МГБ. Вспомнив, что надо еще выяснить судьбу остальных «Волонтеров»,[140] с которыми Луис и Лесли поддерживали всегда связь, Яцков хотел спросить ее об этом, но она, словно угадав его мысли, опередила:

— Мне кажется вообще странным, что ваш Центр бросил на произвол судьбы не только нас, но и остальных преданных вам помощников. Вы же можете на этом многое потерять! А возможно, уже и потеряли. Вот смотрите: уволился уже со своей фирмы агент Рей. А ведь от него, как вы знаете, поступала ценнейшая для вашей страны информация по радарам и сонарам. Или возьмем того же Фрэнка: долго он ждал встречи с нами, но, так и не дождавшись, уничтожил аж девятнадцать фотопленок с наисекретнейшими материалами. И поступил он так потому, что хранить дома «горячую информацию», которая буквально жгла ему руки, было опасно. Или тот же ученый-атомщик из Лос-Аламоса… Забыла его имя… Ну с которым я дважды встречалась в Альбукерке и один раз в Чикаго…

— Персей, что ли? — подсказал Яцков.

— Да, да, Персей… Так вот он тоже оказался, можно сказать, потерянным для разведки. Ваш Персей вступил в Чикаго в какую-то прогрессивную общественную организацию, которая ведет теперь борьбу за запрещение того, что он сам создавал в Лос-Аламосе.

— Но откуда ты все это знаешь? — перебил внимательно слушавший ее Твен.

— Как откуда? Я же встречалась со всеми ними, и они сами мне рассказывали об этом. А Персей даже напомнил мне еще раз, что он подобрал взамен себя двух молодых ученых-физиков, которые готовы вместо него оказывать вам помощь. И еще он, помню, убеждал меня, что у каждого человека должен быть свой Ватерлоо…

— Что он имел в виду? — насторожился Яцков.

— Для него, как он сказал, главное жизненное кредо — это борьба за мир, во имя спасения которого он готов теперь пойти на костер, как Джордано Бруно.

Яцков тяжело вздохнул: он прекрасно понимал, что эта смелая женщина — прирожденная разведчица — соскучилась по настоящей работе. Что уже за одно это она заслуживает глубокого уважения и всяческой поддержки.

Несколько секунд прошли в задумчивом молчании, потом Яцков решил все же объяснить причину прекращения связи с ними:

— Работа с вами, дорогие друзья, и с другими «Волонтерами» была законсервирована по указанию Центра. Москва руководствовалась только одним соображением: заботой о вашей безопасности. Перерыв в наших встречах вызван осложнившейся оперативной обстановкой в США и нашим желанием найти более надежные способы работы с вами. Но раз уж вы так рветесь в бой, то вот что я могу вам сказать. Примерно через полгода в Нью-Йорк выезжает наш новый сотрудник. Зовут его Клод.[141] Запомните это имя. Встречаться он будет только с Лоной. Моррис тем временем начнет готовиться к нелегальной работе с другим нашим сотрудником, о прибытии которого мы своевременно известим вас. Если же Центру потребуется связаться с Моррисом, то это будет сделано только через Клода.

Луис в знак полного согласия ответил кивком головы.

Яцков сделал паузу. Вспомнив о недовольстве Лесли прекращением ее агентурной связи с «Волонтерами», он решил взять ответственность на себя и без санкции Центра позволить ей продолжить встречи с ними с осени 1947 года. Он надеялся, что в Москве его поймут. А не поймут — так что же, ответственности бояться — в разведке лучше не служить. «В конце концов, любое решение всегда можно будет отменить, — подумал он. — А сейчас нам будет важнее всего сохранить хороший настрой „Волонтеров“ на работу, поддержать их моральный дух…»

— Теперь что касается членов вашей агентурной группы, — начал было Яцков, но тут же умолк, мысленно взвешивая, что им сказать. — Значит, так: с осени вы можете смело приступать к регулярной работе с ними, — заключил он так, как будто уже имел на это разрешение самого Берии.

Поняв, что слишком много взял на себя, он покосился на Твена в надежде узнать его реакцию на сказанное. Яцков отдал бы многое, чтобы узнать, о чем думал в данный момент этот умный, опытный профессионал разведчик, но расшифровать ход его мыслей никому было не дано. Не глядя на присутствующих, Твен молча поднялся, подошел к окну, отодвинув штору, окинул профессиональным взглядом уличное пространство, затем снова задернул ее и вернулся к столу. Отпив из бокала шампанское и глядя на Коэнов, он медленно заговорил:

— Москва очень высоко ценит ваши заслуги перед Советским государством, и потому, знайте, она всегда помнит о вас. В какую бы беду вы ни попали, нами будет сделано все, чтобы вас выручить. Таковы законы советской разведки. Теперь я выскажу свое мнение о Персее. В условиях начавшейся «холодной войны» он, конечно, не сможет быть одновременно и борцом за мир, и нашим помощником. При нынешней политической обстановке в Америке целесообразнее всего использовать конспиративные методы борьбы, а не легальные…

— Что вы хотите этим сказать? — не поняла его Лесли.

— Я хочу сказать, что именно вы, Леонтина Коэн, должны попытаться убедить Персея отказаться от участия в прогрессивной общественной деятельности и продолжить негласное сотрудничество с нами. Терять такой источник — непростительный грех для нас всех. Надеюсь, вы это понимаете?

— Я-то понимаю, да вот он… — неуверенно произнесла она.

Твен на секунду задумался, потом спросил:

— Скажите, Лона, когда вы теперь сможете встретиться с Персеем?

— Не знаю… Сама я поехать в Чикаго не могу. Это опасно. Мы договорились, что в ноябре или в начале декабря он пришлет мне открытку с обусловленной фразой на предмет возможной встречи[142] в Нью-Йорке.

— Это уже хорошо. Но вот вы говорили, что он якобы подготовил равноценную себе замену. Так ли это?

— Да, так.

— И кто же они?

— Я же сообщала вам, что они тоже физики-атомщики. Из Хэнфорда. Муж и жена.

Маленький и круглый, словно ртутный шарик, вырвавшийся на волю из разбитого термометра, Твен выкатился из-за стола и, радостно переглянувшись с Яцковым, торжествующим тоном воскликнул:

— Прекрасно, братцы! Считайте, что для Марка уже есть хороший вербовочный задел. — Затем он посмотрел на Лесли и, обращаясь к ней, сказал: — Попробуйте узнать у Персея, как можно связаться с ними, от чьего имени и когда? Может быть, он предложит использовать какие-то пароли или условности при телефонном разговоре. Считайте, это будет ваше главное задание, — Твен посмотрел на часы — время шло к десяти вечера. — Что ж, пора нам разбегаться, а то начнут скоро собираться ночные завсегдатаи кафе. Итак, встречаемся завтра в это же время за этим же столиком.

На повторной встрече Яцков, взявший на себя проведение инструктажа с «Волонтерами», неспешно достал из портфеля планшет, вытащил из него и развернул на столе большой лист плотной бумаги. Это была карта Нью-Йорка.

— О, здесь все как на ладони! — воскликнула Лесли. Разглядев на карте хорошо знакомый район Бронкса, она радостно добавила: — А вот и наши родные места — платформа Даун-таун, станция метро «Индепендент Лайн».

— Недалеко от этих мест, — начал объяснять ей Яцков, — на улице Фордхем Роуд, для вас будет заложен тайник под номером один. Под номером два будет находиться на Квинс Рузвельт бульваре, между 90-й и 91-й улицами. И наконец, под номером три, — он ткнул карандашом в район Бруклина, — на Джексон-авеню. Детальное их описание с привязкой к конкретному месту мы еще обсудим перед вашим отъездом из Парижа.

— Будь добр, Джонни, повтори, пожалуйста, места их расположения, — перебила Лесли и, взяв с края стола чистый лист, приготовилась делать пометки.

— Никаких записей не производить! — категорически возразил Семенов. — У вас при себе не должно быть ничего, что может как-то скомпрометировать вас.

— Понятно, — кивнула Лесли. — Но как мы все запомним?

— Напрасно вы тревожитесь за свою память, — заметил Яцков. — Опыт работы с вами убедил меня в том, что она у вас отменная. Уверен, что вы легко все запомните. В последующие дни мы проведем несколько пробных операций на улицах Парижа по закладке и изъятию тайников, и вы тогда сами оцените все преимущества этого способа связи.

— Теперь я убеждаюсь, что мы действительно нужны разведке! — воскликнула Лесли.

— Неужели вы сомневались в этом? — улыбнулся Семенов.

— А сейчас, — продолжал Яцков, — давайте обсудим, над чем вам еще, кроме проработки вариантов связи с учеными из Хэнфорда, предстоит работать. То, о чем мы говорили вчера, — лишь часть вашего задания. Центр ставит перед вами еще одну задачу — по организации приемо-передаточного пункта разведматериалов. Неплохо было бы, например, открыть фотоателье, чтобы можно было легендированно посещать его, а также это давало бы вам предлог для поездок за фотоматериалами в другие страны.

У Луиса заблестели глаза: он вспомнил, что у одного его знакомого в районе Даунтауна была собственная фотостудия и что вполне можно было бы попробовать стать его компаньоном.

— Я полагаю, что это осуществимо, — заметил он.

— Но это еще не все, — продолжал Яцков. — Вам предстоит подобрать связника, располагающего собственным или служебным транспортом для поездок в Рочестер, Балтимор и Хартфорд. И последнее: уничтоженные Реем пленки с Гайдмиссайлами[143] представляют для нас оперативный интерес. Надо бы ему попытаться еще раз отснять эти материалы.

— Но на объекте у него сейчас нет возможности фотографировать, — снова вступила в разговор Лесли. — А вот книгу с описанием всех этих сонаров,[144] созданных в США, он обещал нам дать на сутки для перефотографирования.

— Но ответственность за качественное проведение этого мероприятия мы не можем взять на себя, — добавил Луис, — наша старая фототехника не позволяет этого делать так, как хотелось бы.

— Хорошо, я сообщу об этой проблеме в Центр. О принятом решении мы дадим вам знать через Клода. На будущее, в целях безопасности, давайте договоримся: все материалы, которые вы будете получать от членов своей группы, переснимайте на пленку у себя дома и передавайте их Клоду в непроявленном виде, чтобы в случае возникновения опасности можно было бы моментально их засветить. Фотоаппаратами и насадочными линзами к ним мы снабдим вас в самое ближайшее время.

— Что ж, это уже кое-что, что вдохновляет нас на хорошие дела и на долгие года, — философски заметил Луис супруге.

— Мы тоже очень заинтересованы в этом, — констатировал Яцков.

В первой половине 1947 года в который уже раз прошла новая реорганизация разведывательных органов. ГРУ и I Управление МГБ были объединены, и на их базе был создан Комитет информации (КИ) при Совете Министров СССР. Возглавил его В. М. Молотов, а его заместителями стали: от внешней разведки МГБ — П. В. Федотов, от ГРУ — Ф. Ф. Кузнецов и от МИДа — А. Я. Малик. Научно-техническая разведка (НТР) как целостное подразделение было разбито и «расфасовано» по различным управлениям КИ. Начальником одного из отделов, который должен был по линии НТР поддерживать связь с министерствами и ведомствами, где должна была реализовываться развединформация, давать задания и следить за ходом их выполнения другими подразделениями, сообщать об оценках экспертов, стал Л. Р. Квасников. Его отношение к перестроечной чехарде в таком тонком организме, каким является разведка, было однозначным: все, что было создано вновь, было громоздким, вызывало много противоречий и трений, особенно при определении приоритета в добывании сведений по научно-техническим и военно-техническим вопросам. И поэтому, как и предсказывал Квасников, новая разведывательная структура долго существовать не могла. Поэтому сначала была выделена из КИ военная разведка, она приняла свои старые формы и стала по-прежнему называться ГРУ.

Но это произошло позже, а до этого, пока шла реорганизация, активность разведки за рубежом, и особенно в США, заметно снизилась. Объяснялось это двумя причинами: указанием Абакумова о временном прекращении связи с агентурой и крайним обострением оперативной обстановки в США, чему в немалой степени способствовала раздуваемая по американскому радио и в газетах шумиха вокруг «атомных» шпионов, «королевой» которых, по заявлению бульварной прессы, стала в 1947 году некая Элизабет Бентли. Она являлась агентом советской разведки Мирна, и из-за ее предательства вынуждены были бежать из США высококлассные источники особо ценной информации Филипп Старое и Джоэл Барр. Другие подвергались допросам, и хотя за неимением доказательств им не было предъявлено обвинений в шпионаже, тем не менее многим пришлось прекратить связь с советской разведкой.

Когда шумиха в прессе вокруг «атомных» шпионов немного улеглась, из Центра поступило в резидентуры указание об активизации разведывательной работы, но вызвано оно было не только ослаблением газетной шумихи, а главным образом усилением экспансионистской политики США и Англии.

В указании Центра, в частности, отмечалось: «…вести и дальше оперативную работу можно лишь при наличии опытной, проверенной и преданной нам агентуры и при условии:

— иметь на связи не более двух-трех источников информации;

— все материалы от агентов переснимать только на конспиративных квартирах;

— пленки с отснятыми материалами должны передаваться не самими источниками информации, а через специальных связников…»

Тогда же для восстановления прерванной связи с Клаусом Фуксом (Чарльз) и для организации работы по линии научно-технической разведки Центр начал оформлять в долгосрочную командировку в Англию A. C. Феклисова, работавшего ранее в Нью-Йорке под кличкой Калистрат (он же Фомин и Юджин). В характеристике на него, утвержденной начальником I Управления КИ полковником К. М. Кукиным, отмечалось: «Феклисов — способный и инициативный оперработник. Умело справлялся и руководил агентурой, хорошо изучил английский язык и страну своего дальнейшего пребывания. В Англию Феклисов рекомендуется в качестве заместителя резидента по НТР…»

Визуальный контакт Юджина с Чарльзом состоялся 27 сентября 1947 года в пивном баре на окраине Лондона. После взаимного опознания по внешним данным и обмена паролями первым покинул бар, как и было условлено, Чарльз. Через минуту то же самое сделал и Феклисов. Догнав агента, он представился ему Юджином и только после этого во время прогулки по малолюдным улицам, примыкавшим к Сент-Джеймскому парку, началась их деловая беседа:

— Товарищ Фукс! Центр выражает вам горячую признательность за вашу большую помощь в нашем общем деле. Мы очень рады восстановлению контакта с вами.

При слове «товарищ» что-то теплое подкатило к горлу доктора Клауса Фукса: так его давно уже не называли, и потому от волнующей радости он смог сказать в ответ лишь одно слово:

— Спасибо.

После этого Фукс рассказал, что в Харуэлле его приняли доброжелательно, что он теперь в курсе всех работ по созданию английского «бейби».[145]

Юджин в свою очередь проинструктировал его, как надо проверяться, чтобы выяснить, не ведется ли за ним слежка, а затем назначил ему следующую встречу. Фукс в ответ передал разведчику довольно увесистый пакет с материалами о промышленном объекте в Уиндскейле по производству плутония и о математической базе так называемого «уравнения состояния», а затем в устной форме сообщил о том, что Эдвард Теллер приступил к разработке водородной бомбы. Ценность этой информации заключалась в том, что она подтолкнула советское правительство к принятию решения о создании отечественного супероружия.

При обсуждении вопроса о конструкции отечественной ядерной бомбы Курчатов пытался убедить шефа атомной программы в том, что необходимо принять разрабатываемый академиком Харитоном проект собственной конструкции, но Берия упорно не соглашался.

— Пока Харитон будет дорабатывать свой проект, — возмутился Берия, — американцы снесут нас с лица земли. А потом зачем изобретать велосипед? Вы получили данные разведки по конструкции испытанной в Нагасаки бомбы?

— Да, получили, — коротко ответил Курчатов.

— Так в чем же дело? Есть чертеж, есть подробные описания к нему, и даже автор указан. Если не ошибаюсь, им является Персей. Проверенный, надежный источник из числа американских ученых…

— Дело в том, Лаврентий Павлович, что наша конструкция выгодно отличается от американской.

Она будет меньшей по размерам и, что очень важно, несколько большей по мощности.

— Да ради Бога, пусть Харитон готовит ее для изготовления второй бомбы. А сейчас мы должны использовать то, что уже опробировано в Аламогордо и в Нагасаки. Я имею в виду плутониевый вариант. В Хиросиме-то, как мне объясняли, была сброшена урановая бомба. Так ведь?

— Да, так.

— Тогда давайте не будем рисковать и испытывать свою судьбу. Тем более что товарищ Сталин не раз уже подчеркивал: до конца года мы обязаны провести испытания отечественного ядерного оружия. Чем вызвана спешка, вы прекрасно знаете. Монополия Соединенных Штатов на атомную бомбу создает с каждым днем реальную угрозу новой войны. Так что давайте-ка, Игорь Васильевич, заряжайте американскую конструкцию советским плутонием. Фактор времени для нас сейчас важнее всего.

Курчатов понимал: в случае неудачного испытания первой ядерной бомбы над атомной физикой может нависнуть угроза ее полного разгрома. Такое уже было: несколько раньше некоторые ученые-невежды уже предпринимали попытки разгромить квантовую механику и теорию относительности, как якобы наиболее отравленные ядом идеализма.

— Вам, товарищ Курчатов, надо бы сделать то же самое, что сделал в биологии Лысенко со своими «вейсманистами-морганистами», — поучал его резким тоном Берия.

Курчатов, как человек, преданный науке, решил все же побороться за атомную физику. Он начал популярно объяснять наркому, что все физические процессы в атомной бомбе происходят именно по законам квантовой механики.

— И все же я прошу вас, Игорь Васильевич, разгромите и вы своих идеалистов, — настаивал Берия.

— Если я это сделаю, то мы не сможем выполнить распоряжение товарища Сталина о скорейшем завершении разработки и выпуске изделия к концу года…

При упоминании Курчатовым фамилии вождя Берия сменил свой резкий тон:

— Да вы не волнуйтесь, Игорь Васильевич. Пусть все остается так, как вы хотите…

Благодаря тогдашнему заступничеству Курчатова физика была спасена от разгрома. Понимая, что в случае затяжки времени с испытанием первой атомной бомбы Берия припомнит ему это, Курчатов пошел на американский вариант изготовления изделия. В то время не могло быть и речи о борьбе за научный приоритет, поскольку и Сталин, и Берия руководствовались только одним соображением — политическим.

Перед тем как приехать в Италию для встречи с представителем советской разведки, Мэр должен был известить об этом через сестру жены — Эстер. К явке с агентом стал готовиться вездесущий Лев Василевский, который пытался в свое время завербовать светило мировой науки Нильса Бора.

Местом встречи был избран город Милан, а безопасность ее проведения должна была обеспечивать группа разведчиков римской резидентуры во главе с Мартыном.

Встреча проходила без каких-либо эксцессов, если не считать допущенной ошибки Василевского: прослышав о том, что французы и итальянцы якобы свободно понимают друг друга, он понадеялся на хорошее знание французского языка и потому не взял с собой переводчика. А если еще учесть, что итальянский язык для Мэра был не родной, то, вполне естественно, беседы у них на сложную научно-техническую тему не получилось, и вследствие этого ее результаты оказались неэффективными. Поняв это лишь тогда, когда уже ничего нельзя было поправить, Василевский назначил Мэру последующую явку в том же Милане в конце года.

По возвращении Василевского в Москву Центр принял решение готовить встречу с Мэром заблаговременно по специально разработанному плану.

1. Для организации и проведения встречи с Мэром командировать в Италию Джерри,[146] который в составе лондонской резидентуры уже участвовал в добывании разведывательной информации по атомной проблеме, достаточно хорошо знает ее и, главное, неплохо владеет английским языком.

2. Детально проанализировать причины неудачной поездки Тарасова[147] в Милан на встречу с Мэром.

3. В целях безопасности Мэра обеспечить надежную связь с ним на территории Великобритании, для чего обучить его фотографированию секретных материалов и правилам использования маскировочных контейнеров для перевозки их из Англии в непроявленной пленке.

Соответствующие указания были направлены в Рим и Лондон. В процессе шифрованной переписки с римской резидентурой была дополнительно достигнута договоренность о проработке нескольких мест возможной встречи с Мэром в Северной Италии. В связи с этим резидент Мартын поручил своему агенту выехать в несколько провинций — Тоскану, Лигурию и Пьемонт — для подбора таких мест. По возвращении оттуда агент высказал свои соображения, и после детального их обсуждения местом для организации встреч с Мэром была избрана курортная зона залива Тигуллио на Лигурийском побережье, куда сразу же выехал заместитель резидента Игорь.[148] Он выбрал одну из вилл в тихом переулке курортного городка Санта-Маргерита, расположенного в сорока километрах от Генуи.

Вилла и город оказались удобными со всех точек зрения: в любой сезон в Санта-Маргерита собиралось много отдыхающих и туристов, как итальянцев, так и иностранцев, среди которых можно было легко «раствориться», не привлекая к себе внимания со стороны местного населения. Повезло и с выбором виллы: ее хозяин, передав ключи Игорю, уехал с семьей на юг Италии к своим родственникам. Удачной оказалась и внутренняя планировка дома: расположение входных дверей позволяло незаметно войти и выйти из него, а также поместить агента и разведчика в отдельную изолированную комнату, где они, не привлекая внимания, могли работать неограниченное время не только днем, но и ночью, — в ней не было окон, и потому неопасно было включать свет.

Чтобы получить от Мэра максимум научно-технической информации в письменном виде, было принято решение о том, что участники встречи не будут выходить из помещения до тех пор, пока не закончится их работа. В этих целях на виллу было завезено необходимое количество продуктов и питьевой воды, организована круглосуточная охрана виллы, а в случае непредвиденных осложнений или угрозы провала стояли наготове две машины для срочной конспиративной эвакуации агента и разведчика и доставки их в советское консульство в Генуе.

По прибытии в Рим Владимир Барковский вместе с резидентом Мартыном обсудил еще раз намеченный в Центре план встречи с агентом и обратил особое внимание на более четкую организацию наблюдения за виллой и за подходами к ней.

В день приезда Мэра в Санта-Маргерита на Лигурийском побережье была холодная декабрьская погода. Встреча, проходившая в неотапливаемом помещении, являла собой необычное зрелище: холодная пища на столе, термос с горячим кофе и две небольшие, закутанные в одеяла фигурки, сидевшие с ногами на кровати, чтобы только быть подальше от студеного каменного пола. Но такая необычность обстановки не помешала непринужденной атмосфере дружелюбия и деловитости, в которой начали работать агент-ученый и сотрудник разведки Владимир Барковский.

Большая часть подготовленных за два дня сведений Мэра касалась проблем конструирования, строительства и эксплуатации атомных реакторов смешанного типа. Но наибольший интерес для советских ученых, как выяснилось позже, представляли переданные им иллюстрации и расчеты каналов циркуляции теплоносителя, подробные данные о конструкции тепловыделяющих элементов, а также о различных нормативах и параметрах контроля испытаний и эксплуатационного режима реакторов.

На той же встрече Барковский внес полную ясность в информационные возможности Мэра и вместе с ним детально проанализировал обстановку, складывающуюся вокруг него в Харуэллском атомном центре, где, как выяснилось, агент занимал довольно прочное положение и пользовался довольно высоким авторитетом, не вызывая к себе каких-либо подозрений. Поскольку наиболее безопасной для Мэра формой передачи разведывательных сведений являлась пересылка материалов на непроявленной пленке, Барковский на той же вилле стал обучать его фотоделу.

После завершения операции по связи Центр уже знал, что встреча на Лигурийском побережье прошла удачно. В отчете за командировку, впоследствии подготовленном Барковским, отмечалось:

Возвратившись из командировки, Барковский так и не узнал, кто же скрывается под кличкой Мэр (в центре он значился под псевдонимом Каспар). Спустя три года Мэр из-за предательства шифровальщика Гузенко попал в поле зрения канадских и английских спецслужб и по этой причине вынужден был спешно выехать из Лондона в одну из Скандинавских стран.

Клод прибыл в Нью-Йорк летом 1947 года. Не успел он познакомиться с городом и освоиться с обстановкой, как из Центра уже поступила на его имя шифротелеграмма, в которой говорилось:

Встреча Клода с Лесли в соответствии с указаниями Центра проходила в лесопарке на Кью-Гарденс Квинс. Они обсудили вопросы организации приемо-передаточного пункта, затем Лесли сообщила, что Луис получил согласие своего знакомого стать его компаньоном по организации совместного фотоателье и что Фрэнк передал ей много секретных сведений с описанием систем радионаведения управляемых снарядов. Клод переслал полученную от Лесли информацию в Центр, а через два дня пришел ответ с новым указанием:

Компаньоном создания ППП[149] должна стать Лесли, а не Луис…

Однако выполнить это пожелание Центра не представлялось возможным: знакомый Луиса категорически отказался взять женщину в компаньоны. В тот же день Клод уведомил об этом Москву и сообщил, что в обстановке нарастающей антисоветской истерии ему одному работать с легальных позиций становится все труднее и труднее, что из-за страха попасть «под колпак» ФБР американские граждане уже перестали посещать советское генконсульство в Нью-Йорке.

Действительно, к тому времени никого из оперативных работников, кроме Клода, в Нью-Йорке не осталось, и потому ФБР обрушило на него повышенное внимание. Учитывая это обстоятельство, из Вашингтона, куда Клод периодически выезжал в посольство на доклад резиденту Бобу, была направлена в Центр телеграмма следующего содержания:

Через некоторое время в Вашингтон пришел ответ из Центра:

Однако выполнить это распоряжение Центра ни Бобу, ни Норману, находившимся в то время в Вашингтоне, не представилось возможным: в сентябре 1948 года советское генконсульство по решению американских властей было закрыто, а многие из его сотрудников объявлялись персоной нон-грата. Принятием такой акции Трумэн решил продемонстрировать республиканцам в Конгрессе, что если у президента Рузвельта было слишком много иллюзий в отношении Советского Союза, то он далеко не снисходителен к Советам.

Предпосылки же для «красного психоза» создавались годом раньше, с появлением на свет «доктрины Трумэна». Она была рассчитана на то, чтобы воспрепятствовать продвижению коммунизма в Штаты и внедрить в сознание людей тезис о том, что настоящая «холодная война» с Советами еще впереди. Тогда же Трумэн открыто заявил, что для борьбы с подрывными элементами внутри страны ФБР будет проводить серьезную проверку на благонадежность всех федеральных служащих. Это заявление президента США явилось ответной реакцией на посланную ему руководителем ФБР Эдгаром Гувером записку о том, что ряд лиц, работающих в правительстве, снабжают информацией людей за пределами федерального правительства, а те в свою очередь передают ее агентуре России.

Директор ФБР знал, что делал. Будучи реакционно настроенным к Советскому Союзу человеком, он давно уже стремился вывести из равновесия Трумэна и заставить его открыто и вплотную заняться антисоветской политикой, для чего должен был растормошить администрацию США и побудить ее к действию, сделав СССР врагом номер один. С этой целью ФБР снова вытолкнуло на американскую сцену небезызвестную Элизабет Бентли. В своих свидетельских показаниях на Капитолийском холме она стала теперь утверждать, что Советы внедряются в правительственные учреждения США через сочувствующих коммунистам лиц, и назвала при этом помощника министра финансов Гарри Декстера Уайта и директора отдела по особым политическим делам в госдепартаменте, президента «Фонда Карнеги» Элджера Хисса. А сам Гувер еще раз публично предупредил Трумэна об угрозе, которую могут нести в себе сто тысяч американских коммунистов, выполняющих задание Москвы.

Вдохновленные таким заявлением директора ФБР республиканцы мгновенно воспользовались подобной ситуацией для завоевания себе более широкой известности. В частности, Джозеф Маккарти начал тогда свой демагогический «крестовый поход» против коммунизма и тем самым как бы поджег пламя священной войны против «красной опасности». Она стала синонимом политической «охоты на ведьм», а развязанная республиканцами Маккарти кампания травли прогрессивных элементов и открытых репрессий против членов Компартии США получила впоследствии название «маккартизм».

Поэтому при такой вот неблагоприятной политической обстановке ни Боб, ни Норман отправиться в Нью-Йорк, естественно, не могли, а единственно оставшийся в резидентуре Клод вынужден был перейти на работу «под крышу» ООН. Лишь через полгода смог поехать в Нью-Йорк в качестве резидента Боб, а следом за ним и нелегал Марк.[153] И только в начале 1949 года там же появился Норман.

В поступившей тогда на имя Боба директиве из Москвы указывалось:

«…B связи с развернувшейся в Америке кампанией „охоты на ведьм“ Клоду нежелательно встречаться с Луисом и Лесли. Только Марк, как подпольщик,[154] может осуществлять это, и потому поставьте перед ним следующие задачи:

— взять на себя руководство „Волонтерами“;

— отработать и ввести в действие надежные тайники для связи с пловцами;[155]

— создать условия для организации собственного канала связи с Центром…»

Ответ Боба был краток:

Однако Центр не согласился с мнением резидента:

На первую встречу с Клодом Марк шел, тщательно проверяясь. Обменявшись при встрече паролями, они, как старые знакомые, долго прогуливались по улицам Нью-Йорка, беседуя о новостях в Советском Союзе и о политической обстановке в США. Перед тем как расстаться, Марк передал Клоду контейнеры для закладки тайников и обусловил Луису первую явку на углу 180-й улицы и Бронкс Парк-авеню.

Встретившись с Луисом, Клод объяснил ему, что он и его жена будут впредь работать с прибывшим из Москвы руководителем нелегальной разведки по имени Марк, который должен сначала встретиться с Лесли в районе Уайт-Плейнса. Луис в ответ передал Клоду информацию агента Герберта, в ней сообщалось о том, что в резиденции президента Трумэна состоялась сугубо конфиденциальная беседа госсекретаря США Дж. Маршалла, его заместителя Р. Ловетта, сенатора А. Ванденберга и будущего госсекретаря Джона Фостера Даллеса, на которой обсуждался вопрос о создании направленного против СССР военно-политического блока — впоследствии он получил название НАТО.

Тогда же Герберт передал для советской разведки совершенно секретный проект директивы Совета национальной безопасности (СНБ) о политике США в отношении стран Восточной Европы. В этой директиве, в частности, говорилось:

После ознакомления с этим документом Центр сориентировал все крупные резидентуры на добывание информации о возможных приготовлениях Америки к атомной войне…

Четверг, двенадцатого декабря 1948 года. В Нью-Йорке дул настолько холодный, пронизывающий ветер, что у Марка слезились глаза. Он был в длинном черном пальто, но и оно не спасало его от зимней стужи. Наблюдательный пункт он занял на одной из скамеек в сквере на Лексингтон-авеню, чтобы спокойно следить за передвижением Лесли к месту встречи. В обусловленное время она появилась у входа в кинотеатр «Элмвуд» на Квинс бульваре, долго якобы рассматривала афиши — на самом деле тщательно проверялась. Не обнаружив за собой ничего подозрительного, Лесли направилась к станции метро «Вудхевен бульвар». В правой руке у нее была небольшая черная сумка с золотой отделкой, служившая опознавательным знаком. В половине первого, как и предусматривалось графиком маршрута, она поднялась на платформу станции воздушной дороги «Клармонт Парквей» на Третьей авеню. Отсюда ей предстояло через Кротона Парк доехать до зоопарка в Бронксе: у вольера с обезьянами должна была состояться их первая встреча. Главное, не привести «хвоста», и потому она на ходу пересаживалась с одного вида транспорта на другой — лишь бы никто не увязался за ней.

Не рассчитав, однако, время для поездки от одного места проверки к другому, Лесли прибыла к зоопарку на несколько минут позже, чем это предусматривалось по разработанному Марком графику маршрута.

Уставшая, запыхавшаяся, она предстала перед Марком и, не глядя на него, пристально посмотрела через его плечо на клетки с обезьянами. Он тоже повернул голову, чтобы понять, что привлекло ее внимание; притихшие гориллы и шимпанзе молча взирали на них сверху.

— Очаровательные создания, — устало произнесла Лесли. — Но лучше будет, если мы перейдем в другое место. Не люблю, когда кто-то лаблюдает, — нахмурившись добавила она.

Марк, быстро оглядевшись, заметил:

— Извините, Лона, но вы не гравы. У каждого разведчика есть свои излюбленные места встреч. В зоопарке, как видите, много детей. Это уже хорошо. Когда шумно — значит, можно, не опасаясь, о чем-то поговорить. Когда многолюдно — меньше шансов, что на тебя обратят внимание. А главное, легче заметить слежку: тот, кто наблюдает не за животными, а за человеком, легко обнаруживает себя. Ну, а теперь, хотя и понятно, кто есть кто из нас, я все же назову слова пароля. Природа нашей службы такова, что она не прощает тому, кто нарушает ее законы. Итак, пароль: «Хорошенькая женщина с сердитым лицом, очевидно, ожидает Джона?»

— Да, я жду Джона, — отрывисто ответила она.

— Так вот я его брат. Он не смог поехать сюда и потому послал меня предупредить вас об этом.

— О, проклятый Джон! Опять он разочаровал меня, — выдохнула Лесли и протянула Марку свою черную сумку с золотой отделкой, — Подержите, пожалуйста.

— Но это условиями встречи не предусмотрено, — шутливо упрекнул он ее.

— A-а, плевать! Это все мелочи! — бросила она, доставая платок из кармана. — Вы же видите, я совсем мокрая от вашего дурацкого кросса…

— Да, сегодня очень жарко, — опять пошутил Марк, поеживаясь от сильного холода.

— М-да. Хотела бы я посмотреть на вас после такой пробежки, особенно по последнему, самому длинному этапу, который вы мне устроили.

— Ничего-ничего, зато вам эта «обезьянья встреча» надолго запомнится.

Лесли обратила внимание, что в отличие от Твена, Джонни и Клода Марк говорил с прекрасным американским акцентом. Во всем его облике не было ничего такого, что могло бы связывать его с традиционным образом рыцаря темного плаща и кинжала. На самом деле у него была типичная внешность разведчика. Типичная в том смысле, что она была неброская и ничем особенно не приметная.

Вторую совместную встречу с Лесли и Луисом Марк провел тоже в зоопарке у клеток с птицами, но уже в другом месте. Определив направление дальнейшей работы со своими помощниками, Марк попросил Луиса подобрать ему квартиру для проживания в таком районе Нью-Йорка, где бы издавна селились художники, актеры, музыканты и литераторы.

— Но почему, позвольте знать, вы хотите окунуться в богемный образ жизни? — поинтересовался Луис.

— Потому что я выбрал для себя профессию фотографа-ретушера. Ну и… соответственно должен тянуться за окружающими, ничем не выделяться среди них и вести, как они, беспорядочную жизнь. Есть и еще одна причина, которая побудила меня окунуться в эту среду обитания. Она заключается в том, что художественной интеллигенции вообще присущи самые откровенные оценки людей, событий и общественно-политических явлений. Представители богемных профессий убеждены в том, что среди чих не может быть шпионов, и потому они не так подозрительны. Да и вообще для любой интеллигенции полиция и спецслужбы были главными врагами, которым они всегда старались не давать каких-либо показаний. Где еще я могу так свободно и спокойно жить и действовать, как не в этой среде?!

Марк сделал паузу, внимательно посмотрел на Луиса, потом перевел взгляд на Лесли.

— Вы согласны с этим?

— Да, конечно, — подтвердила она.

— Вторая моя просьба будет выражаться в том, чтобы вы оказали мне оперативное содействие в приобретении документов на имя некоего Мартина Коллинза.

— Это тоже выполнимо, — заметил Луис, — но оперативно их сделать вам мы не сможем. Чтобы их изготовить, потребуется немало времени. Теперь что касается первой просьбы: удобнее района Бруклина нам не найти.

— Меня это устраивает.

Марк остался доволен своими новыми помощниками. В отправленной им в Центр радиограмме говорилось:

В ответной радиограмме сообщалось:

Чтобы выполнить это указание Центра, Марк решил опять прибегнуть к помощи Лесли, назначив ей встречу в том же зоопарке, но на сей раз у вольера с белыми медведями. Прибыв туда в точно обусловленное время, Марк не сразу узнал Лесли: она стояла спиной к нему в элегантной норковой шубке и смотрела на белых увальней.

Незаметно подойдя к ней, он негромко, с искренним восхищением, произнес:

— Вы совершенно неузнаваемы и неотразимы!

Лесли повернулась и кокетливо улыбнулась:

— Согласитесь, Мильт,[157] женщина в шубке смотрится совершенно по-другому. Между прочим, я купила ее на выданные вами деньги.

— Прекрасно! Поздравляю с обновкой! Но боюсь, что ученый из Лос-Аламоса теперь не узнает вас.

Она удивленно пожала плечами:

— А при чем он здесь?

— Сейчас объясню. Дело в том, что Центр поручает вам передать ему в порядке поощрения пять тысяч долларов за ранее предоставленную информацию. Учитывая, что я с ним не знаком, вы одна поедете в Чикаго. Поинтересуйтесь, не отошел ли он от Движения сторонников мира, не поступала ли к нему новая информация из Хэнфорда от Анты и Адена. Кстати, спросите его, как лучше мне связаться с ними. После вашего возвращения я должен поехать к ним с вербовочной целью.

— Я считаю, вам туда ехать нельзя, — категорично заявила Лесли.

— Почему? — удивился Марк.

— Потому что в Хэнфорде под подозрение попадает каждый, кто появился впервые в этом городе. Вы же знаете, в нем находится плутониевый завод…

— Ну и что? Если уж мы проникли на суперсекретные объекты в Лос-Аламосе и Ок-Ридже, то тут уж нам сам Бог велит это сделать. Тем более что там есть два кандидата на вербовку — два молодых перспективных физика-атомщика. Это, считайте, вожделенный кусок для нашей разведки. Упускать такой шанс никак нельзя.

Несколько раз кивнув головой, Лесли улыбнулась:

— Вы убедили меня, Мильт. Можете дальше не продолжать. Какие еще будут от вас поручения?

— Главная просьба — не привести к Персею «хвоста». Если же удастся вовремя его выявить, то надо постараться избавиться от него. Встречаемся мы с вами через две недели в это же время, но уже у «квартиры» не белых, а бурых медведей. Нельзя встречаться дважды в одном месте…

Поездка Лесли в Чикаго завершилась удачно: она привезла ценные для разведки материалы по оружейному плутонию. Они поступили от Анты и Адена, а передал их для Лесли Персей. Полезную для себя информацию об условиях и способах связи получил от них тогда и Марк. Встречу с ними Центр рекомендовал ему провести за городом в один из выходных дней во время лыжной прогулки. За два дня до явки Марк должен был позвонить им по домашнему телефону от имени Персея.

Незадолго до поездки Марка в Хэнфорд на связь с ним вышел кадровый сотрудник ЦРУ — агент Герберт. Из-за редких явок — а они проводились с ним один раз в три-четыре месяца — цэрэушник считал, что русские ему не доверяют.

Для опытного нелегала Марка эти нюансы имели особое значение при решении вопроса, встречаться ему самому или нет. Прекрасно понимая, что в его положении даже одна малейшая ошибка может стать последней (что впоследствии и произошло),[158] он по собственному каналу связи с Москвой сообщил в Центр о своих опасениях.

Ответ был получен во время очередного сеанса радиосвязи:

На другой день Марк связался с Лесли и сообщил ей о решении Центра. Она охотно согласилась это сделать и через неделю успешно осуществила встречу с Гербертом. От него она получила копию законопроекта Трумэна о создании СНБ и об организации при нем Центрального разведывательного управления (ЦРУ).

В положении о ЦРУ, как сообщалось в шифровке в Центр, определялись такие задачи:

— консультировать СНБ по вопросам разведывательной деятельности всех правительственных учреждений;

— представлять СНБ свои соображения по улучшению деятельности разведывательных органов всех правительственных учреждений.

В компетенцию ЦРУ вменялись и такие функции, как:

— подрывная деятельность против правительства суверенных государств;

— поддержка диктаторских режимов;

— компрометация неугодных политических деятелей на основе фальсификации фактов;

— снабжение оружием и финансирование экстремистов;

— политические убийства.

Одновременно с этим в ведение ФБР из военной разведки передавалась охрана производства секретных вооружений — атомных бомб, реактивных самолетов, подводных лодок и т. п.

Основная цель законопроекта по реорганизации спецслужб США заключалась в усилении подрывной деятельности против СССР и проведении более активной работы по разработке советских граждан, постоянно проживающих и временно находящихся в Америке…