I

На каждую чашу весов кладут четыре шара

1

Канун Нового года подарил немного снега жителям Гейдельберга, не избалованным вниманием зимы.

Долина Неккара посветлела, обрела сходство с огромной гравюрой; на старинных домах ясней проступили орнаменты, подведенные белым снежным карандашом; дорожки на Гайсберге и Хейлигенберге обледенели и, к досаде пешеходов, покрылись жидкой кашей из снега и воды; на примыкающие к лесу садовые участки стали совершать набеги дикие кабаны.

Но самое главное — невозможно было смотреть на замок: у каждого истинного гейдельбержца от романтического спазма перехватывало дыхание. Жалко, что город и его окрестности нельзя превратить зимой в огромную сцену альпийского размаха: жители ездили бы на работу на оленьих упряжках, а сама работа заключалась бы в вытачивании на деревообрабатывающих станках фигурок Мадонны да выпечке сладких пряников.

Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер внезапно устыдился своих сусальных мыслей и, сделав усилие, выбросил их из головы — могучий сыщик это умел. Он стоял на кухне и смотрел на задний двор. Голые ветки клена мотались на ветру. Освещенные окна соседних домов пробуждали ассоциации с рождественскими каникулами. Как в детстве… Жизнь снова набирала обороты.

Вероятно, все дело в его запоздалом превращении в семейного человека: у него появились спутница жизни Бахар Ильдирим и приемная дочь Бабетта. Прежде все праздники — рождественские и прочие — казались ему просто потребительскими оргиями, от которых он, слава богу, мог оставаться в стороне. Теперь же ему волей-неволей приходилось в них участвовать, пытаясь сохранять выдержку и достоинство в этом круговороте.

Вот и в ближайшие часы ожидалась очередная семейная тусовка. Впрочем, может, его, скажем так, социальное рвение несколько преувеличено?

Ведь сегодня его странное семейство устраивает новогодний пир для его не менее странных подчиненных — «группы Тойера».

В настоящее время гаупткомиссар, пожалуй, удовлетворял всем требованиям буржуазного домашнего уюта, насколько он в нем разбирался. Прежде всего, проявляя поистине рыцарское терпение, хотя иногда еле сдерживался. А злиться было на что. Интенсивно созревавшая Бабетта не только ужасно вредничала и дулась на своих «стариков», но еще и заболела — хрипела и кашляла. Все домашние средства — как немецкие, так и турецкие — она, естественно, отвергала.

Во-вторых, картофельный салат, за приготовление которого сыщик великодушно взялся, получился отвратительным на вкус, хотя он щедрой рукой сдобрил блюдо половиной бутылочки «Магги».

В-третьих, его подружка неловко повернулась, засовывая в духовку свиной окорок, и теперь больше походила на звонаря из Нотр-Дам, чем на «резковатую и аппетитную сотрудницу прокуратуры с привлекательным миграционным прошлым» — такая причудливая характеристика принадлежала комиссару Лейдигу, самому образованному в «группе Тойера». Старший гаупткомиссар попытался вспомнить, по какому поводу прозвучало это высказывание, и задумался, перебирая в памяти события минувшего года. К умиротворенному настроению тут же примешалась печаль о погибшем коллеге Вернере Штерне. В смятении чувств он глотнул «Магги» и, содрогнувшись от отвращения, очнулся.

Взглянул на часы над кухонной дверью: без двадцати пять. Синева за окнами сгущалась. Ребята приглашены на половину шестого, слишком рано — Ильдирим уже его отругала. Лучше раньше, чем позже, некстати подумал он и еще раз снял пробу с картофельного салата. Невкусно. Абсолютно никакого вкуса.


Полицейский Дитер Зенф больше всего любил сидеть в одиночестве в сумерках и наблюдать, как угасает день. Вот и теперь он вслушивался в шум, проникавший сквозь закрытые окна с немногочисленных транспортных артерий его «спального района» в южном Гейдельберге. Что там — выстрелы? Нет, конечно же нет, это любители фейерверков уже начали поджигать петарды. Он тяжело поднялся со стула. Лучше уж он явится к Тойеру чуточку раньше условленного срока, а то потом придется тащиться под оглушительной канонадой, которой миролюбивый немецкий народ встречает Новый, 2004 год.

Иногда он возвращался мыслями к своей многолетней работе в Карлсруэ, вспоминал, как его неосторожная и грубоватая шутка повлекла за собой наказание — перевод в Гейдельберг. Впрочем, он не особенно скучал по «городу-вееру» и своим тамошним знакомым. Ведь теперь он попал в команду чокнутого гаупткомиссара Тойера, куда еще входили брутальный Хафнер и изнеженный Лейдиг. Ему нравились все трое, да и другие коллеги в Гейдельберг-Центре тоже были ничего, у него со всеми сложились нормальные отношения. Он, кстати, даже не разделял общей ненависти к директору полиции Зельтманну, хотя у гейдельбергских полицейских ненавидеть Зельтманна считалось хорошим тоном. Однако та симпатия, которую он испытывал почти ко всему, что его окружало, его бесчисленные шутки, которые ему самому нравились, но делали его в глазах окружающих дерзким нахалом, — все это было поверхностным, мимолетным, словно дуновение ветерка, а потом опять надвигались пугающая неподвижность и непроглядный мрак.

Он взглянул на часы и решил: слишком рано, наверняка он окажется первым у Тойера.


Первым Дитер Зенф не оказался, и вот почему: комиссар Томас Хафнер обдумал и рассчитал все точно. Он случайно подслушал ее телефонный разговор и решил, что сегодня, пожалуй, рискнет. А потом к Тойеру, к ребятам — хорошенько отпраздновать свою попытку и все прочее: либо удачу, либо неудачу. Ведь отметить можно что угодно.

Хафнер был рожден явно не для того, чтобы приспосабливать свой стиль жизни к каким-то там биологическим законам. Когда он не курил, он спал — обходясь несколькими часами сна. А когда он курил, то выпивал. Теперь же перед ним почему-то стоял стакан свежевыжатого апельсинового сока. Желудок взбунтовался уже заранее, рука в третий раз потянулась к нагрудному карману, чтобы извлечь «Ревал» без фильтра, и снова замерла. Ведь он сидел в «Спорт-парке» и намеревался произвести собственной правильностью неизгладимое впечатление на свою коллегу, маленькую и прелестную рыжеволосую ведьму. По крайней мере, в ее присутствии он намеревался соблюдать правила этого заведения, но ни одной наносекундой дольше!

Вообще-то безумие — заниматься спортом в канун Нового года, но крутой комиссар, рожденный в Пфаффенгрунде, рабочем квартале Гейдельберга, знал, что физические упражнения повышают удовольствие от последующего потребления спиртного. Как он любил когда-то пить из бутсы после жесткого противостояния в регби! Временами ему даже наливали добавку, когда товарищи по команде больше не могли. Молодость! Все позади! И счастье ушло вместе с нею…

Он устроит ей сюрприз, этой маленькой сексапильной мышке, он, который давно уже не отваживался шагнуть на пугающее поле половых отношений. Его подарок — бутылка шампанского-рислинга от Алекса с Мерцгассе — послушно стоял под столом. Как пес, такой же надежный и добрый.


— Корнелия? Что ты там делаешь? — Хаген Кёниг покачал головой.

— Собираю вещи, ведь мы поедем всем классом на экскурсию в Гейдельберг!

— Девочка моя, вы едете в понедельник, а сегодня только среда!

Корнелия пожала плечами:

— А что мне еще делать? Ты ведь уходишь.

Кёниг вздохнул, вошел в комнату дочери, склонив голову набок, чтобы не стукнуться о скошенный потолок, и тяжело сел на кровать:

— Я несколько недель назад сказал тебе, чтобы ты уговорилась с кем-нибудь и пошла бы в гости. Ведь уже тогда было все известно.

— Тебе легко говорить! Меня никто никуда не приглашал! — Корнелия все еще стояла спиной к нему.

— Знаю. Но вот, к примеру, в соседней церкви проходит молодежная «открытая ночь». Да и вообще у нас, в Эккернфёрде, сегодня полно разных вечеринок. — Он помолчал. — Зачем ты берешь с собой столько трусиков? На одну неделю? Десять — я считал!

— У меня достаточно белья.

— Ну и что? Зачем запихивать что ни попадя в сумку, это…

— Глупо… — спокойно договорила Корнелия. — Ты ведь мне как-то сказал, что я похожа на голштинскую корову — такая же неуклюжая и тупая…

— Может, и ляпнул когда-то, я же не всерьез…

— Знаю.

— И знаешь, что я горжусь тобой. Я всегда хвалю тебя за успешную учебу и за смелые идеи. Когда ты иногда делишься со мной…

Корнелия повернулась и села за письменный стол. Презрительно посмотрела на отца:

— Сегодня днем я размышляла о времени. Я понимаю его как некое движение объекта в пространстве. Имеет смысл говорить о времени только в тот момент, когда в объекте происходят изменения. Если объект не меняется, то и время не движется. Интересно?

Снова тяжкий отцовский вздох — она не могла их больше слышать.

— Да, девочка моя, интересно. В твои годы я ни о чем таком не думал… Но тут же ты запихиваешь в сумку целую кучу трусиков. Я часто спрашиваю себя: когда же ты, наконец, станешь умницей во всем?

— Не стоит преувеличивать мои способности. Сложных вещей, по-настоящему сложных, я не понимаю. Скажем, теорию относительности…

— Господи! — возвысил голос отец. — Тебе совсем не обязательно понимать Эйнштейна! Ты просто…

— Я наизусть знаю, что ты хочешь сказать, — перебила она. — Могу продолжить: «Будь просто нормальной девочкой. Я хочу одного: чтобы ты была счастлива. Смерть мамы стала ударом для нас с тобой, но нужно жить дальше. И невозможно злиться целую вечность на то, что у меня появилась подруга». Правильно?

Отец сжал губы — они превратились в тонкую полоску.

— Абсолютно правильно. Действительно, я говорил тебе это уже не раз. Я охотно пригласил бы Беату к нам, но ведь ты против. Так что я отпраздную у нее. — Он встал. — Тебя не огорчает, что мы с тобой так нехорошо расстаемся накануне Нового года?

Она избегала его взгляда. Огорчена ли она? Трудно сказать.

— Пойду за постельным бельем. Нам велели взять с собой простыни и наволочки.


Первый глоток апельсинового сока — тьфу, гадость! Толстая блондинка — такие играют медсестер в фильмах ужасов — спросила у Хафнера, сколько времени, и он небрежно ответил: без малого две тысячи четвертый.

Неужели эта толстуха тоже занимается спортом? В этом нет ни смысла, ни логики. Комиссар все сильнее сомневался в целесообразности своих поступков. Вдруг малышка пренебрежет его шампанским или, хуже того, им самим?

Вот она уже идет!

Полный облом: это была она, рыжеволосая лисичка, но ее заключил в потные объятия рослый, развязный жеребец-латино — бесстыдно, откровенно, прямо возле стойки, где албанская задрыга с умным видом смешивала яблочный сок с минералкой. К счастью, глупая гусыня его не узнала. Что ж, поглядим на их реакцию, когда он закурит. Кстати, как это он прозевал: ведь у них в меню есть пшеничное пиво — ни хрена себе спортсмены!

Да, придется ему продлить свой зарок, больше ни одной бабы он не пустит в свою душу. Тупая рыжая дуреха… Хафнер подошел к стойке, заказал два пива — нет, я никого не жду — и тут же закурил. Потом, со стереофоническим шумом прихлебывая пиво, стал ждать, спокойно, почти с облегчением, когда его вышвырнут на улицу.

Поэтому он стал первым, кто позвонил в дверь Тойера.


Последним явился комиссар Лейдиг, поскольку днем ему пришлось выполнить свою ежемесячную тяжелую обязанность — навестить мать. Ведь нельзя желать, чтобы мать умерла, и он вообще-то всерьез этого не хотел, разве что совсем чуточку. Зато все прочие: сиделки, врачи, семьи сиделок и врачей, — все совершенно точно мечтали об этом, и их можно было понять.

Это был его последний визит к матери в уходящем году. Лейдиг припарковался вблизи Шветцингенского дворца. С большим удовольствием он прогулялся бы по холодному и сырому парку. Здесь, на равнине, снега не было, и все же здание в стиле барокко и в такую погоду не утратило своей прелести, хотя это было скорее обещание красоты, чем сама красота; да разве вся жизнь — не вечное обещание?… Но комиссар не отважился на прогулку. Гораздо охотней, чем навещать мать, он прополз бы сейчас по канализационной трубе до самого дома, и все же с профессиональным мужеством полицейского Лейдиг прошествовал сквозь ворота дворца и свернул налево в поперечную аллею.

С тех пор как ОНА жила в Шветцингене, его жизнь внешне почти не изменилась, разве что он поменялся квартирами с шефом. Пошло ли это на пользу Тойеру, Ильдирим и девчонке? Лейдига терзали суеверные сомнения: в этих четырех комнатах, пропитавшихся за десятки лет злобой изгнанницы из Восточной Пруссии, едва ли могла наладиться нормальная жизнь.

Он вошел в здание; вахтер приветствовал его неопределенным кивком. Взаимоотношения с персоналом у комиссара были сложные. То перевешивало сочувствие — что пришлось выстрадать этому бедолаге, то агрессия — теперь страдаем мы.

Со стороны, Лейдиг вел обыкновенную жизнь холостяка, но он воспринимал мелочи размеренных буден как нечто сенсационное и даже революционное.

Немногочисленные сигареты, которые комиссар выкуривал за неделю, он смаковал за кухонным столом — обычно в сочетании с чашкой какао: кофе он по-прежнему пил редко.

Ел он то, что хотел, и точно знал: больше он никогда в рот не возьмет никакой зелени ни в каком виде.

Иногда он выпивал перед телевизором стаканчик вина, только один стаканчик и непременно сухого. Сладкое мозельское пойло он вылил в Неккар.

Для него это были восхитительные мелочи, которых он прежде почти никогда не мог себе позволить.

Дверь под номером восемь — цифра напомнила ему сжатые кулаки.

Он постучал. Тишина. Осторожно шагнул в дверь. Мать лежала на спине с открытыми глазами. Не моргала. Невероятная мысль зашевелилась в его мозгу: что, если она… И тут мать набрала в грудь воздуха и с улыбкой напомнила ему о том, как тогда, когда он был еще маленьким и послушным, она втирала ему мазь в бородавку на его маленькой писульке. Помнит ли он это? Неужели он забыл все добро, которое делала для него родная мать?

Подумаешь, втирала мазь! Что ж, теперь всю жизнь кланяться ей за это? Еще чего! А крошечная писулька стала за это время чуточку побольше!

После этого визита Лейдиг совершил три бешеных круга по автобану — Гейдельберг — Шветцинген — Вальдорф и назад, — прежде чем более-менее пришел в себя и смог предстать перед своими коллегами.


Корнелия закончила свои сборы и теперь лежала на кровати и слушала, как дождь стучит по крыше. Отец уехал два часа назад. Было уже одиннадцать. Она размышляла, чем бы ей заняться. Пойти гулять? Пьяные на улице, дождь, темень, нет, приятного мало.

Она спустилась в гостиную. Телик. На всех каналах бурлил праздник. И кто это смотрит? Люди, которые сами не празднуют, потому что никуда не приглашены?

По кабельному шел старый фильм. Она присела на софу, обхватив колени руками. Она ненавидела свои ноги со всей страстью юности, но еще больше — свое массивное тело. Даже при росте метр восемьдесят сорок седьмой размер обуви — это ужасающее уродство!

Все в классе считали глупостью, что Фредерсен устраивает поездку зимой, она же испытывала облегчение. Нет ничего хуже, чем ездить летом на Средиземное море или куда-нибудь еще и лежать на пляже как выброшенный на берег тюлень, в то время как Анди и Сюзанна крутят своими кукольными задницами. Она с досадой сунула ноги под большую подушку.

Героиня фильма, молодая девушка, совершала одно преступление за другим; за ней по всей Европе гонялся пожилой сыщик. Тут все ясно. Она потянулась за журналом «ТВ-Фильм» и уронила на пол стопку журналов. Поднимать не стала.

«Глаз», старье, больше двадцати лет. Закончится к полуночи.

Корнелия посмотрела на аляповатые часы над книжной полкой — трехмачтовое судно, на корпусе циферблат, словно протаранивший его в открытом море. Без четверти двенадцать.


— Одиннадцать сорок пять. Еще пятнадцать минут! — взволнованно воскликнул Хафнер. На балконе, выходившем на Эбертанлаге, осталось место только для него. Балконом пользовались редко — из-за транспортного шума. Теперь же он сам извергал ракеты, искрился бенгальскими огнями, гремел от взрывов всевозможных пиротехнических штучек. Все это было принесено Хафнером — да, он это «собирал для подходящего случая».

Своей детской радостью Хафнер ухитрился заразить почти всю компанию, даже Бабетта забыла про свою внутреннюю эмиграцию. Хотя официально она, разумеется, лишь хотела «разок взглянуть на безрассудного самоубийцу».

— Я покажу этим снобам из Старого города, где раки зимуют, они еще попросятся после этого в Багдад в поисках тишины, я…

Лишь Тойер и Зенф не захотели разделить общее ликование. Хозяину дома надоела бурная риторика неуемного коллеги, и он закрыл двери в коридор и на кухню.

— Я никогда не мог терпеть пальбу, — признался Зенф, потягивая белое вино.

— Я тоже. — Тойер не очень твердой рукой подлил себе красного.

— Вообще-то обычно я не пью, — продолжал Зенф и умиротворенно пробулькал первые такты национального гимна.

— Я тоже, — солгал Тойер. Впрочем, что значит «пить»? Все зависит от определения.

— Я не люблю говорить «я тоже», — с томным видом заявил Зенф.

— Я тоже, — подтвердил Тойер. Изгнанник из Карлсруэ хихикнул; невольно рассмеялся и Тойер.

— Вы и раньше так? — осторожно поинтересовался Зенф. — Ну, вот так вместе праздновали? Когда меня еще не было с вами.

Тойер покачал головой:

— Во всяком случае, нечасто. Когда мы закончили наше первое расследование, вот тогда мы это дело отметили. Но в то время мы все были холостяками, кроме Штерна… Да! У меня же была приятельница — совсем забыл! Вот балда!

Зенф допил свой бокал:

— Я-то точно балда: ведь я на машине приехал! Ладно, оставлю ее. Осчастливлю парковщиков, заплачу. Иногда это даже приятно, появляется ощущение собственной значимости. Парковщиков так редко радуют. Иногда мне их даже жалко.

— Парковщиков? Думаешь, они такие несчастные?

— Нет… А знаете что: если бы Штерна не подстрелили, я бы сейчас тут не разговаривал с вами.

Тойер почувствовал, что праздничное настроение как рукой сняло.

— Если бы моя жена не погибла, — буркнул он, — то и я бы тоже не здесь сидел. Что толку говорить о таких вещах? В жизни всякое бывает.

Зенф посмотрел на задний двор:

— Да, точно. Всякое бывает. Я тоже сказал себе так, когда мой отец умер с голоду в кабинке клозета.

— Ведь врешь!

— Точно, наврал. Ради красного словца. Раздался грохот взрыва. Тойеру показалось, что он расслышал, как звякнула посуда в буфете:

— Что это было?

— Новый год, — равнодушно констатировал Зенф. — Примите мои поздравления.

Тойер рванул дверь в коридор, чтобы, проявляя чудеса героизма, спасти из ада хотя бы своих дам. Явно это дело рук Хафнера! И тотчас услышал:

— Ну, это только начало! Вот сейчас шарахнем так шарахнем! Внимание!

Хозяин дома поспешил вернуться на кухню.


Корнелия лежала в постели, но ей не спалось. Было часа три, а может, и больше. Сердце бешено колотилось. Прежде с ней так бывало, когда родители куда-нибудь собирались. Как только в замке поворачивался ключ, наступал покой. Теперь же родителей никогда не будет дома, не важно, тут отец или нет. Отчего же ощущение покоя не приходит?

Она попыталась отвлечься от горьких мыслей. Как там все было? В той задаче, которую учитель математики задал маленькому Гауссу, а юный гений тут же нашел формулу? Суммировать все натуральные числа от единицы до ста… Половину такого ряда чисел умножаем на единицу плюс общее число… То есть сто с… Нет…

Нет, не помогло, сна ни в одном глазу.

Она села за письменный стол, чувствуя холод, но она и хотела мерзнуть. Достала из ящика свой дневник и открыла его.

30.12

Сегодня я бродила по берегу моря, тренировку прогуляла. Домой возвращаться не хотелось, кто знает, может, он привел домой Беату.

…Нет, кажется, так: сумма каждой пары слагаемых, которые одинаково отстоят от концов ряда, равна сто одному, а таких пар в два раза меньше, чем слагаемых. Выходит, что искомая сумма равна…

Дальше вычислять ей расхотелось, и она взялась за ручку. 1.1.2004

Я хочу умереть, — написала она красивыми готическими буквами.

Я хочу умереть, — повторила она фразу мелкими обыкновенными буковками-карликами, вдавленными в бумагу.

И еще раз — размашисто, с наклоном — врачебным почерком: Я хочу умереть.


В четыре ушел последний гость, Хафнер, если слово «ушел» применимо для описания его заплетающегося ковыляния. Пьяненький Тойер лежал в постели и, полусонный, полуприкрыв веки, смотрел, как раздевается Ильдирим.

— Не прикидывайся, я знаю, что ты подглядываешь, — хихикнула она. — Но голышом я все равно спать не лягу: поясница болит. Надену ночную сорочку, и ты залезешь на меня, как это делали в пятидесятые.

Произнесла она это без подтекста, но Тойер почувствовал обиду: ведь он был дитя пятидесятых. Хуже того: родился 3 февраля 1949 года в клинике «Салем», чудом избежав щипцов.

Ильдирим рухнула на постель, очевидно, забыв про осторожность, и у нее вырвался тихий стон, тронувший комиссара.

Она прижалась к нему:

— Неспокойно на душе. У Бабетты высокая температура. В пятницу все врачи заняты до предела, а в неотложке на Эппельхеймер, по-моему, работают одни урологи-неудачники. Явится вот такой со стетоскопом прослушивать легкие.

— Они ведь ничего в легких не смыслят. — Тойер уже почти спал.

— Верно, Йокель. Блестящая мысль! Это я и имела в виду. Что не их профиль. — Тут она ласково погладила его глупую голову.

Хорошо…

— Ближайшие дни должны быть спокойными, — шепнул он. — Мы все вылечим…

Дальнейшие обещания он прошептал на ухо своей подружке, нет, он не повторит ошибки, которую совершил на Рождество, он не заснет, когда она с ним разговаривает, она ведь знает, что он засыпает тогда, когда говорит сам, а это совсем другое дело… Он увидел, как медведи и дикие кабаны вместе бурно празднуют Новый год, а одна свинья надела красные кружева и выстукивает копытцами чечетку под лихую песенку, которую распевает марабу во фраке из серых перьев…

2

В автобусе осталось свободным только одно место на заднем сиденье, рядом с Анатолием. Через проход, на двойном сиденье, лежали сумки, не уместившиеся в багажном отделении. Чего-то в этом духе Корнелия и ожидала — во всяком случае, русский парень тоже выглядел невесело. Она прикинула, не снять ли сумки, чтобы сесть отдельно, но это выглядело бы демонстративно невежливо. Вздохнув, она плюхнулась на свободное кресло и посмотрела на своего вынужденного соседа. Она знала, что многих раздражает ее тяжелый взгляд, но ей было наплевать. Во что это он вырядился? Вельветовые брюки коричневого цвета, какие-то отстойные ботинки, пуловер с высоким воротом и серый анорак с последней распродажи.

— Не нужно так на меня смотреть, — сказал он. — Ты что, хочешь к окну?

Она помотала головой. По проходу пробирался Фредерсен.

— Что такие кислые? — с наигранной бодростью спросил он.

— Где вы только автобус такой выкопали? Какой-то средневековый, — заныла Анди. — Я думала, мы поедем на двухэтажном.

— Ну, дорогая моя, — засмеялся Фредерсен, — на те огромные деньги, которые я выколотил из вас, надо было, видно, арендовать лимузин!

Корнелия терпеть не могла такие учительские шуточки. Впрочем, когда у них дома бывали гости, ее отец вел себя точно так же. По-видимому, они оба научились этому в университете.

— Хотелось бы знать, кто это проголосовал за поездку в Гейдельберг?! — крикнул с переднего сиденья Йорн.

— Точно, Його! Зимой надо было ехать в Мек-Пом[1] — вот чего нам не хватало! — отозвался Джованни, повернувшись к Йорну. — Ты бы соскребал там лед с лысин у своих скинхедов!

Раздались вопли, смех, водитель недовольно фыркнул, и автобус тронулся с места.

— Все нормально, Анатолий? — спросил Фредерсен и улыбнулся ему, будто Корнелии рядом не было.

— Все в порядке. Правда. Не обращайте на меня внимания… У меня с собой книги, буду читать, — ответил Анатолий.

Фредерсен кивнул и двинулся вперед, терпеливо выслушивая по дороге упреки: почему он не захотел отложить поездку с классом до лета.

Корнелия поглядела мимо Анатолия в окно. Плоский северный ландшафт скрывался за пеленой дождя, тумана и брызг из-под колес. Как будто они ехали по враждебной планете, обреченные без всякого желания, по принуждению быть постоянно в пути.

Да так оно и было.

— Мне очень жаль, — сказал Анатолий.

— Чего жаль? — Корнелия даже испугалась.

— Не гляди на меня с такой злостью. Я сказал, что буду читать и поэтому у меня все нормально. Вероятно, это прозвучало не слишком вежливо по отношению к тебе. Но Фредерсену нравится, когда я читаю: это способ быстрее освоить язык.

— Я поняла это совсем иначе.

— Он вообще любит изгоев.

— Меня-то он терпеть не может, — буркнула Корнелия. — О нет! Еще и Джованни!

И правда, сам Джованни, крутейший из крутейших, с преувеличенным вниманием наклонился к ним:

— Добрый день, господа с последнего сиденья! К вам обращается Джованни Сесса из газеты «Эккернфёрдер ньюс»! Мы проводим опрос: чего вы ждете от зимней поездки в Гейдельберг? И есть ли у вас объяснение, отчего наш замечательный классный руководитель, преподаватель немецкого и истории, доктор ха-се Томас Фредерсен, не захотел поехать с нами летом? А также — почему он зажал у нас два дня каникул?

— Ты хотел сказать — «доктор ха-ка» — хоно-рис кауза, — поправил Анатолий и насмешливо посмотрел на Джованни. — Гейдельберг я не знаю. Возможно, зимой там лучше. На другие ваши вопросы я, к сожалению, не могу ответить, господин Сесса.

— Охотно верю. — Улыбка Джованни стала чуть-чуть ехидней. — Ты знаешь только Сибирь и лагерь для перемещенных лиц. Впрочем, благодарю за замечание, господин Шмидт. Кстати, у вас клевые штаны. А что скажет ваша соседка? Как насчет интервью для «Ньюс»?

Корнелия пожала плечами.

— Может, фрау Кёниг уже вычислила время прибытия, исходя из средней скорости аж семьдесят три с половиной кэ-мэ в час?

— Мы едем быстрей, — презрительно заметила она. — Нужно только измерить время, затраченное на…

Джованни надул щеки:

— Да вы совсем юмора, что ли, не понимаете! Могли бы и подыграть! Огромное спасибо.

Он ушел. Анатолий усмехнулся.

— Что? — спросила Корнелия. — Тебе нравятся такие шуточки?

— Вот что мне нравится. — Он показал мобильный телефон. — Джованни скоро его хватится. Будет искать!

Она едва сдержалась, чтобы не усмехнуться.

Южней Ганновера они сделали первую остановку. В очередь в туалет Корнелия встала последней — не помогло.

— Эй, Кёниг! Зачем ты надела лыжи? — Сюзанна сказала это так, чтобы все слышали, и ткнула пальцем в черные сапоги, единственную обувь, в которой Корнелия чувствовала себя не совсем неуклюжей.

Даже маленький скандал, который пришлось улаживать Фредерсену: мобильный Джованни нашелся в кармане Йорна, не смог компенсировать ее обиду. Когда она поднялась в автобус, глаза у нее были красные от слез. Анатолий взглянул на нее, но, к счастью, промолчал. Через несколько минут он предложил ей носовой платок. Она молча взяла. От платка пахло луком и каким-то русским супом.

— Я слышал, что сказала Сюзанна, — тихо произнес Анатолий. Она вытерла глаза и уставилась на спинку переднего кресла. — А мне нравятся большие ноги.

Корнелия резко передернула плечами и сердито буркнула:

— А мне нет.

— Так устойчивей, верно? На мой взгляд, это удобно, поскольку у нас на севере постоянно дует сильный ветер.

Она понимала, что ей следует улыбнуться в ответ, ведь он вроде хотел ее утешить. Но если улыбаешься, становится еще больней. С ней так было всегда.

— Хуже, если у человека нет рта и он не умеет говорить, — наконец сказал Анатолий и повернулся к окну.

Она подскочила на сиденье:

— Неужели тебе безразлично, когда над тобой смеются? Тебя это не задевает? Или ты думаешь, что когда-нибудь будет иначе? Ты экономишь, чтобы купить себе крутые джинсы? Надеешься, что это изменит их отношение к тебе? Нет, никогда и ничего не изменится. Даже через сто лет.

Анатолий бессильно опустил руки на колени.

— Когда я жил в России, я всегда представлял, что я пробок, плывущий по воде. Я видел только очередную волну и знал, что должен выдержать удар, каким бы сильным он ни был. И выдерживал, ведь я пробок.

— Пробка, — поправила Корнелия. Он засмеялся:

— Да, пробка. Понятно, что твой отец учитель. Я до сих пор считаю, что моя жизнь — это борьба пробки с огромной волной за существование.

— Ну и ну! — Корнелия невольно поерзала на кресле. — Ладно, пробка. А как насчет спасательного буя?

— Еще чего! Когда надо, его никогда нет рядом.

— Фредерсен идет сюда.

— Эй, Анатолий! — На этот раз учитель кивнул и Корнелии, как приветствуют знакомых в толпе. — Если тебе станет плохо, впереди есть место. Рядом со мной.

— Спасибо. Все нормально.

— А если мне будет плохо? Можно мне сесть впереди? — спросила Корнелия и тут же отметила про себя, что вопрос прозвучал с изрядной долей сарказма.

— Разумеется! — Фредерсен удивленно тряхнул головой. — Можешь хоть сейчас отправляться: мне надо поговорить с твоим соседом.

Она взглянула на Анатолия — тот отвел взгляд.

— Спасибо, — ответила она. — Я спросила на всякий случай.


После Гисена стало темнеть. Анатолий уже часа два читал огромную книгу о дельфинах, а если иногда что-то говорил, то о каком-нибудь чуде природы, и Корнелия его не слушала. В классе мало что знали про Анатолия, но всем было известно, что он просто помешан на животных. Еще, как она только что узнала, он ловкий карманник. При этой мысли она нащупала свой кошелек — на месте. Тут он захлопнул книгу.

— Наша турбаза расположена рядом с зоопарком, — радостно сообщил он. Казалось, для него это самая приятная новость сегодняшнего дня.

— Меня это не интересует.

— А что тебя интересует? — поинтересовался Анатолий.

Корнелия помолчала, а потом ответила:

— То, что я скоро умру.

Она ожидала услышать возражения, но Анатолий отнесся к ее словам на удивление безразлично.

— Это не так-то просто, — лишь сказал он.

— Это почему же? — спросила она с наигранным легкомыслием. — Завтра я пойду в город и куплю веревку…

— Да ничего у тебя не получится! Завтра здесь, на юге, празднуют Богоявление. Ты что, не читала рекламные буклеты?

Нет, она не читала, ни одного. И слышала лишь про Гейдельбергский замок.

Снова заговорил Фредерсен, на этот раз в микрофон — его голос прерывался писком и треском:

— Господа, пока окончательно не стемнело и я могу разобрать написанное, позвольте поделиться с вами большим секретом…

В автобусе раздался дружный стон: до этого учитель категорически отказывался сообщить о том, как он разместит группу по комнатам.


Врач многозначительно хмурился:

— К сожалению, бронхит перешел в хроническую форму. Вам следовало бы обратиться пораньше…

Ильдирим поморщилась:

— Вы прекрасно знаете, что в праздничные дни попасть к нужному врачу довольно сложно.

— Да, с каждым годом ситуация лишь ухудшается — наши власти…

Доктор Эрхард, как всегда, верен себе. Поскольку сама приемная мать страдала от астмы, он издавна был ее врачом-фтизиатром. Ильдирим отлично знала: пожилой врач впадает в безмерный пессимизм во всем, что касается судеб мира в целом, зато шансы своих пациентов на поправку описывает обычно в радужных тонах. Так что на этот раз, по-видимому, дела у Бабетты действительно плохи.

— Ну, что касается малышки — разумеется, она поправится и осложнений не будет…

Ага, значит, так.

— Ты куришь, что ли? — обратился доктор к Бабетте.

— Нет, — буркнула она в ответ, с раздражением изучая висевший на стене календарь медицинской страховой компании АОК. — Вот только мои родители никак не хотят этому верить.

Родители! Это слово компенсировало все грубости, которые они выслушали за последние недели.

— А вы? — Эрхард обратился к Ильдирим. — По-прежнему?

— Да, — пробормотала та, застигнутая врасплох. — Но только вечером. Всего шесть штук.

Эрхард неодобрительно поднял брови:

— Ну ладно, это еще ничего. Я фтизиатр, и уже поэтому категорически против курения. Но что я могу сделать? Цены на сигареты растут, а курильщиков меньше не становится. Я вас уверяю, уже через пару лет вам в суде придется иметь дело с молодыми людьми, укравшими деньги на пачку сигарет. Попомните мои слова. — Полный печали, он пригладил редкие волосы. — Конечно, мы можем попробовать антибиотики, но я бы еще немного подождал. Отправляйтесь-ка лучше к морю, к Северному морю. Вы как-то упомянули, что заработали себе шум в ушах? Как дела сейчас?

— Уже лучше, — ответила Ильдирим. — Я про него и думать забыла. Почти.

— Возможно, когда-нибудь вы окончательно от него избавитесь, — пообещал врач согласно своим профессиональным традициям. — А юной фройляйн придется три раза в день делать ингаляцию, почаще пить чай… Вот то, что наша молодежь через несколько лет не сможет найти себе работу, очень меня беспокоит…


Распределение по номерам не принесло особых сюрпризов. Корнелия оказалась вместе с Дании и Яной — на социальной лестнице 8-го класса «Б» они занимали следующую по высоте ступеньку. Фракции Йорна и Джованни разделились довольно аккуратно, глупый Франко получил последнюю свободную койку у своего земляка.

(«Только потому, что он тоже итальянец, господин Фредерсен. Это расизм наизнанку, мне это не нравится!»)

Вожделенный двухместный номер Сюзанна и Анди не получили, но они великодушно примирились с тупой блондинкой Бигги как с наименьшим возможным злом — все таки она хорошенькая. А поскольку Фредерсен рискнул, по его собственным словам, поехать без напарника-учителя, Анатолий поселился в одноместном номере. Всех это устроило: все лучше, чем терпеть его общество в своей комнате.

Корнелия сразу заметила, как помрачнело его лицо.

— Тебе что, было бы лучше с Джованни? — спросила она. — Ты радоваться должен! Может, в твоем номере окна на зоопарк выходят.

Он покачал головой:

— Ты права. Но ведь так хочется быть нормальным, как все, верно?

Она промолчала.

Они прибыли на турбазу, распаковали сумки, выслушали от администрации страшные угрозы: что воспоследует, если сделать то и то… Ужин. Жалобы на невкусную еду… Прошло несколько часов, прежде чем Корнелии снова пришлось ломать голову, как убить время. Она, накрыв ноги курткой, лежала на постели и глядела на матрац над своей головой.

— Так! — произнесла Дании и спрыгнула с верхнего яруса. — Можно начинать. — В руке она держала бутылку крепкого яблочного ликера «Апфелькорн».

— Эй, — напомнила Корнелия. — Вы ведь слышали — тех, кто будет пить, выгонят!

— Ой! — Яна закатила глаза. — Она боится, наша великанша!

Корнелия почувствовала боль в груди.

— Крутизну изображаете? До Анди и Сюзанны вам все равно далеко.

Дании молча глядела на нее. Наконец процедила сквозь зубы:

— Пожалуй, тебе не мешает немножко размять ноги. Скоро придут мальчики, и, если ты останешься в номере, всем будет тесно из-за твоих габаритов. Догоняешь?

— Да, — ответила Корнелия. — Я пойду в город.

— Только не затопчи никого насмерть, ладно? — хрипло захохотала Яна и потянулась к бутылке.

Фредерсен разрешил всем гулять до десяти. Сколько сейчас? Половина девятого. Корнелия кивнула администратору. На улице ее обдало холодом. Слева у стены стояли два велосипеда, за ними угадывались контуры мусорных баков. Не зная, куда идти, она остановилась в нерешительности. Дальше слева росли кусты; за ними, вероятно, начинался зоопарк. Долго не раздумывая, она отправилась в том направлении.

Из кустов вынырнула темная фигура. Не успев испугаться, девочка узнала Анатолия.

— Хочешь со мной? — предложил он. — Тут дырка в заборе.


— Разве тут нет ночных сторожей? — тихо спросила она.

— Думаю, нет, но все равно надо быть начеку. Возможно, сторож сидит там впереди, у ворот, и время от времени обходит территорию. Но завтра пятница, да и каникулы сейчас…

— Как тебе удалось отыскать дыру?

— Я и не искал. Это американцы — они курили в парке анашу.

— Ты сам видел?

— Стал бы я иначе тебе рассказывать!

Постепенно глаза Корнелии привыкли к темноте. Они тихонько крались вдоль забора, удаляясь от входа. Слева тянулись ряды вольеров, оттуда доносились странные звуки.

— Совы, — пояснил Анатолий, — ночные птицы. Не спят. Жалко: всю жизнь в неволе!

Корнелии было наплевать на птиц.

— Мне всегда было интересно знать, где что находится, все ходы и выходы, — продолжал он.

Корнелия с удивлением услыхала, что Анатолий покинул свою комнату, спустившись по водосточной трубе. До сих пор в ее глазах он был лишь честолюбивым отличником.

Он тихо засмеялся:

— За фасадом всегда бывает что-то интересное. Я давно это понял. Надо заглядывать внутрь.

— Ты рассуждаешь как умудренный жизнью старец, — скривила она губы.

— Тебе-то откуда это известно?

— Я старше тебя.

— Ну, тогда конечно… — протянул Анатолий.

— Теперь я поняла, — заявила Корнелия. — Ты прятался в кустах и подглядывал за американцами! Ты из тех, кто любит такие штучки. Вот и с мобильным тоже! Ты не прочь устроить какую-нибудь гадость. — Было темно, и она скорее угадала, чем увидела, что он усмехнулся и кивнул. — Ты и воруешь? Я имею в виду по-настоящему?

— Очень редко. Из-за матери, жалею, ей и так тяжело. Если меня застукают, она не переживет.

Впереди показалась прямоугольная бетонная постройка.

— Обезьянник, — сообщил Анатолий. — Тут живет огромный самец-вожак с серебристой полосой на спине.

— Откуда ты знаешь?

— Надо все-таки читать рекламные буклеты.

— Они тупые.

— Все равно ты могла бы в них заглянуть.

— Там кто-то ходит! — Она невольно вцепилась в его локоть, но тут же отдернула руку, словно ошпарившись.

— Американцы, — шепнул он. — Что они там делают? Пошли поглядим.

Корнелия не успела опомниться, как он схватил ее за руку, потянул за высокую живую изгородь и решительно поволок за собой, не отпуская, пока они, надежно укрытые, не очутились в нескольких метрах от троих изрядно одурманенных парней.

Один из них — Корнелии показалось, что им всем лет по двадцать — вскарабкался на наружную ограду обезьянника, держа в руках принесенную с собой веревку. Девочка разобрала слово «easy» — «запросто» и еще поняла, что двое других отговаривают своего приятеля, но вместе с тем явно забавляются. Вот он уже очутился на лужайке — днем, вероятно, на ней резвятся обезьяны. Лужайка заканчивалась у бетонной стены с низкой зарешеченной дверью. Нарушитель с хохотом потряс ее:

— Выходи, Кинг-Конг!

Раздался скрежет, парень шлепнулся на задницу, дверь распахнулась. Смех оборвался, парень пробормотал:

— Shit!

Он тут же вскарабкался на ограду, на этот раз вдвое проворней. Тяжело дыша, смотал веревку. На лицах всех троих был написан ужас.

Подталкивая друг друга, парни моментально исчезли.

— Да уж, придумали! — фыркнула девочка, отчетливо ощущая руку Анатолия.

— Придурки, — согласился тот. — А дверь, наверно, сломана, ведь она не должна так легко открываться! — Тут он онемел: могучее черное тело протиснулось в дверной проем, сделало, шаркая, пару шагов по лужайке. Самец гориллы глядел в их сторону.

— Самец с седой спиной, — с благоговением шепнул Анатолий. Только теперь он отпустил ее руку. — Гляди, какой роскошный! Какой большой и сильный!

Да, красивый, большой и сильный; пожалуй, так и есть. Но у Корнелии это сочетание вызвало безотчетный страх, и она протянула руку туда, где, по ее предположениям, находилась рука Анатолия. Но ошиблась. Мальчик уже был в метре от нее. Он вышел из кустов и, сделав несколько шагов, прижался лицом к ограде. В какой-то момент, казалось, взгляды человека и гориллы встретились, потом животное удалилось внутрь — так же неслышно, как и появилось.

— Ночью шерсть у горилл отливает синевой, — шепнул Анатолий. — Америкашки ничего не сообщат про дверь. И мы тоже. Потом можно будет снова его отпереть. Ну ты видела, какой красавец!


Расстались они возле турбазы.

— Ты в самом деле хочешь вскарабкаться к себе по водосточной трубе?

— Ну да! Тут всего лишь второй этаж. А ты ступай, уже четверть одиннадцатого!

— Может, завтра сходим опять? — Она услышала свой вопрос и испугалась.

— Давай.

Еще недавно Корнелия порадовалась бы своему опозданию: возможно, тогда ее сразу отослали бы домой. Их учитель славился своим дружелюбием и вместе с тем твердым словом. Однако теперь ей хотелось остаться. Она быстро обогнула здание и вошла в холл. Там уже стоял Фредерсен вместе с управляющей турбазой — дамой с рыжими короткими волосами, похожими на жнивье, — а главное, с соседками по комнате. Вид у обеих девочек был виноватый и присмиревший.

— А она что? — заныла Яна и показала на Корнелию. — Вы сказали — в десять. Она опоздала. — Язык у нее заплетался.

— Конечно, непорядок. — Фредерсен сурово взглянул на нее. — Но я так понимаю, что она не захотела участвовать в вашей попойке.

— Какая попойка, господин Фредерсен, — пискнула Дании. — Всего одна бутылка!

— Тут, на турбазе, строгие правила, — сказал учитель. Женщина кивнула обкошенной головой, подтверждая справедливость его слов. — Такси приедет через полчаса. Поезд в двадцать три часа двадцать четыре минуты, а в шесть сорок четыре вы будете в Гамбурге. Там вас встретят родители. Я их уже оповестил. Я всех предупреждал заранее. Так что сами виноваты.

Корнелия с трудом прятала усмешку.

— Но до этого вы вымоете загаженную ванную, — прорычала местная дама. — А ты, — повернулась она к Корнелии, — не тащи мне сюда грязь на своих огромных сапожищах!

А! Плевать!

— Ты не видела Анатолия? — обратился к ней Фредерсен.

Она задумалась и не сразу услышала вопрос. Помедлив, ответила:

— Нет, не видела.

— Гадина! — прошипела Дании, повернувшись к ней.

Плевать! Корнелия гордо прошла мимо.

— Жирная корова! Ты можешь сама вымыть ванную, — продолжала шипеть ей вслед милая одноклассница.

Плевать! Возможно, завтра они снова… Возможно…


Корнелия внезапно проснулась. Раннее утро? Или еще середина ночи? Она пошарила рукой, отыскивая свои часы.

— Четыре часа, — тихо сообщил Анатолий. — Можно к тебе? — Не успела она ничего возразить, как он залез под одеяло. Получилось довольно неуклюже, вероятно, он хотел лечь к стене.

— Эй! — вполголоса возмутилась она. — Что ты выдумал?

— Тише, — прошипел он. — Фредерсен ходит по коридору — проверяет. Наверно, он никогда не спит.

Корнелия, все еще полусонная, молча перевернулась на бок. Она вообще не понимала, что происходит, но ощущала приятное тепло его тела. Он тесно прижался к ней, его вялый пенис касался ее ягодиц. Неужели Анатолий голый? Вроде нет. Сама же она была только в уродливой ночной рубашке. Она нисколько не боялась. Наоборот, в паху разлилось сладкое томление — обычно она вызывала его у себя, когда лежала одна.

Дверь чуточку приоткрылась. По комнате скользнул желтоватый конус фонарика. Фредерсен. Корнелия закрыла глаза. Конус осветил ее лицо. Дверь тихонько закрылась.

— Зачем ты пришел? — тихо спросила она. Собственный голос показался ей неестественно писклявым.

— Но ведь хорошо, правда? — Анатолий нежно поглаживал ей спину.

— Ну… да! — согласилась она. Он тихонько засмеялся и ничего не ответил. Его руки скользнули ниже. Она почувствовала, что он небрежно, как бы невзначай, потрогал ее попку, и повернулась к нему. — Я боюсь. Не надо.

— Я и не собираюсь. Сейчас уйду.

— Надеюсь, у тебя не будет неприятностей, если он не найдет тебя в постели?

— Нет. Я быстро вернусь.

— Может, завтра опять?

— Может.

Он вышел, Корнелию затрясло крупной дрожью. То, что случилось с ней сейчас, было самым невероятным и одновременно самым настоящим из всего, что она вообще помнила в своей жизни. Она погладила себя по разным интересным и красивым местам, которые все одноклассники считали такими безобразными.

Посмотрела на часы. Половина пятого. О сне нечего и думать.


Тойер счел, что праздник Богоявления как нельзя лучше подходит для выполнения печальных обязанностей. Он давно не был на могиле Вернера Штерна в Хандшусгейме, отчасти из-за того, что она была такой аляповатой. Он терпеть не мог гранитных плит, отполированных до зеркального блеска. Коллеги покойного не сумели отговорить простоватую вдову от эпитафии: «Здесь в земле покоится… но любовь…» и прочее. Как положено, почти закрытый плющом, горел маленький красный огонек лампады. Католик Хафнер уже не раз заверял сослуживцев, что будет поддерживать его «всю жизнь».

Все эти «посмертные дары» раздражали Тойера, поэтому он, стараясь не обращать на них внимания, вспоминал достойного парня, чей прах покоится в сырой земле. Попробовал представить его голос и даже запах, хотя ему никогда не нравился дешевый лосьон после бритья, которым пользовался Вернер. Штерн-футболист никогда не сдавал позиций, согласно надгробной речи его товарищей по команде. Еще Штерн так мечтал о детях и не хотел строить себе дом. Да, он был единственный в своем роде, но вот прошло несколько месяцев, и его вспоминают все реже и реже…

Гаупткомиссар зашагал дальше, свернул налево. В трех рядах от Штерна была похоронена Роня Дан — Тойер случайно обнаружил это минувшей осенью. Ее убийцу они доблестно задержали, потеряв при этом Штерна.

Затем последовал энергичный марш через весь город. Тойер непременно собирался посетить нагорное кладбище Бергфридхоф, где была похоронена его жена. Ильдирим он не хотел об этом рассказывать, хотя она наверняка бы не возражала. Когда он отыскал могилу, уже темнело. Печально шмыгая носом, соскреб с могильного камня прилипшие листочки. Что ж, он тоже тогда не проявил особого вкуса. Он подумал о том далеком времени, когда перед ним вырисовывалась вполне нормальная жизнь — дети, карьера, типовой дом… ну, допустим, в Виблингене… Затем все жизненные перспективы бесследно исчезли, будто корова слизнула. Случилось это легко и быстро: исчезновениям вообще присуща ужасающая легкость.


На обратном пути его размышления вернулись к сегодняшним заботам. Ему повстречался бедный Лейдиг — он оказался в числе тех, кому придется сидеть в участке и до семи утра караулить телефон. Одно утешение — времена сейчас спокойные.


Утром, еще до завтрака, Корнелия прочла все рекламные буклеты и розданные Фредерсеном информационные листки. После пешей прогулки по Старому городу и замку намечалась официальная экскурсия в зоопарк.

— Мы дети, что ли? Смешно! — возмущался Джованни.

— Да ладно, Джованни, можешь спокойно пойти с классом, тебя ведь тут никто не знает. Не стесняйся!

Корнелия попробовала держаться ближе к Анатолию, но у нее все никак не получалось. Он старался держаться особняком (из-за нее?), впрочем, Фредерсен неизменно оказывался более проворным, чем она, и возвращал его в группу. Казалось, учитель был чем-то недоволен, может, заметил его ночную отлучку? Но Анатолий довольно быстро вернулся в свой номер. Или нет?

— Фредерсен, видать, за несмышленых малышей нас держит. — Конечно, Йорн сказал это не ей, а своему дружку Оле — тот рядом с ней в нарушение всех правил гладил панцирь гигантской черепахи.

— Как ты догадался? — фыркнул Оле.

— Ну, вообще-то он поступает, на мой взгляд, по-идиотски. Забирает у нас два дня каникул ради поездки…

— Чтобы мы не пропустили слишком много учебных часов, — иронически закончил Оле его фразу.

— Теперь заставил нас шляться по зоопарку. Хотя, в общем, я не жалею… Короче, поддерживает свой авторитет… Эй, Кёниг, такая вот черепаха как раз для тебя зверушка. Возьми ее себе домой. Вместо кошки. Будешь водить ее на веревочке — это будет клево! — обратился к Корнелии Йорн.

— Только следи, чтобы она от тебя не сбежала, — подхватил Оле.

Мальчишки с хохотом двинулись дальше.

Корнелия медленно поплелась к обезьяннику. В загоне стояли двое рабочих и, чертыхаясь, возились с дверью.

— Система! Только считается, что надежная, — сказал один другому. — Ее установили по просьбе смотрителей. Она по сигналу быстро открывается и запирается. Вот только слишком часто стала отказывать.

— Эй! — окликнул Корнелию другой рабочий. — Мы не гориллы. Нечего на нас глаза пялить.

Она пошла дальше, прислушиваясь к ворчанию рабочих.

— Он все равно будет выбираться, пока не поставят новую дверь. Правда, когда мороз, его и бананом не выманишь. А так его не остановить никакими нынешними запорами.

— Скажи это директору.

— Нет уж, ему я никогда ничего не скажу.

3

Наконец день подошел к концу. Корнелия, дрожа, раздевалась в ванной. Анатолий подмигнул ей за ужином… если только она не ошибается. Нет, точно подмигнул. Или ей показалось?

Она приняла душ. На всякий случай. Неудивительно, что в прошлую ночь они даже не поцеловались. Она знала за собой грешок: чистить зубы на ночь она не любила с раннего детства, но если надо… Вот и теперь она угрюмо шуровала щеткой во рту, пока не убедилась, что сделала все возможное, чтобы заслужить поцелуй мелкого и, скорее всего, хитрого карьериста, одетого в мамочкины детские шмотки.

Она положила щетку на раковину и попыталась выдержать отражение своего лица в зеркале. Бледное, невыразительное. Ее волосы тоже никогда не могли определиться, какие они: рыжие или светло-русые. Правда, еще в начальной школе ее дразнили «Кетчуп» — за цвет волос.

Она повернула голову и скосила глаза на профиль. «У тебя неразвитая нижняя челюсть», — говорит всегда отец, и он прав… да и верхняя тоже не лучше… Впрочем, это не беда: пара лет, и все выровняется. Мальчишки с таким дефектом потом отращивают бороду. В общем, не слишком большая проблема. Просто редкий каприз природы, объяснил когда-то ортодонт. А капризы обычно проходят.

Наверно, он не придет.

Нет, он обязательно придет.

Какой у него почерк? Знает она его почерк или нет?

Нет. Или все-таки да. Она быстро оделась, взяла сумку и стала рыться в тетрадках. Партнерский диктант в ноябре. Фредерсен ужас как гордился тем, что провернул с ними такую модерновую фигню. Тогда и получилось (хотя удивляться тут нечему), что они впервые сидели вместе. Она-то почти забыла об этом.

Анатолий писал мелкими буквами с сильным нажимом. Если перевернуть страницу, выпуклые строчки видны в зеркальном отображении.

Она взяла ручку и попробовала скопировать его манеру. Он не ставил точки над i, во всяком случае, часто про них забывал. Может, в русском языке нет такой буквы?

Через пару строчек у нее стало неплохо получаться. Интересно, что он написал бы ей?

Она вытащила «Альбом дружбы». Мышка Дидл, немецкий Микки-Маус, усмехающаяся с каждого листка, давно успела выйти из моды, но Корнелия тут же вспомнила ту давнюю боль.

«Пиши сама в свою тетрадку, корова неуклюжая, а я не хочу. Оставь меня в па-а-а-кое!»

Ее сердце бешено застучало. Стук бил изнутри по ушам, быстро-быстро. Тогда, в пятом, лишь Тимо согласился написать ей. Она с ним чуточку дружила, но потом его семья переехала в Кассель.

«Задачка для нашего математического гения. (Предлагавшиеся рубрики он игнорировал и писал подряд на строчках.) У тебя 12 шаров. Один из них легче или тяжелей остальных. Какой, ты не знаешь. И ты можешь взвесить их на весах (на всякий случай он неумело нарисовал рядом весы-коромысло) только 3 раза и пользоваться только этими двенадцатью шарами. Ты должна выяснить, тяжелей или легче тот самый шар, и, конечно, определить его».

Внизу было ее решение. Недовольно морщась, она смотрела на свои аккуратные буквы. «Взвесим 1, 2, 3, 4 шары с 5, 6, 7 и 8. Допустим, что их вес окажется одинаковый. Тогда мы будем знать, что шар нужно искать среди номеров 9, 10, 11 и 12.

Теперь возьмем три шара из тех, которые мы уже взвешивали, скажем, 1, 2, 3, и взвесим их с шарами 9, 10 и 11. Если весы опять останутся ровные, значит, наш шар — 12. Тогда мы в третий раз взвесим его с одним из остальных. Если же шары 9, 10, 11 изменят вес, мы будем знать, что искомый шар находится среди них, и увидим, легче он или тяжелей…»

Она перевернула страницу. Сколько времени? Десять часов. Все равно слишком рано… Вот тогда-то она стала подбирать оброненные записки, вытаскивала из мусорной корзины выброшенные черновики, а иногда даже тайком уносила домой на выходные журнал, в котором делали записи дежурные по классу, и тренировалась подделывать почерки. Так что в результате в ее альбом написали несколько строчек все одноклассники. Она переворачивала страницы: твоя Аня, твой одноклассник Джузеппе, твоя учительница фрау Хансен…

Сколько времени? Пять минут одиннадцатого. В самом конце альбома еще оставалось место. Она старательно вывела: Твое имя: Анатолий Шмидт. Дата рождения. Она не знала и написала: Секрет.

Твоя любимая музыка: Всякая, поп, хип-хоп.

Твое любимое блюдо: Пицца.

Любимый учитель: Господин Фредерсен.

Ручка летала по бумаге. Ложный портрет Анатолия был почти завершен. Последний вопрос:

Твое самое большое желание.

Она задумалась. Уместятся еще три строки. «Быть с тобой» — так ей хотелось написать, но нельзя. Все равно что пробежать голышом по улице. И просто оставила строчки пустыми и подписалась внизу: Твой друг Анатолий.

Она даже разволновалась. Половина одиннадцатого.


Два часа. На турбазе все затихло. Не раздеваясь, она лежала в постели, натянув до подбородка одеяло — на случай, если заглянет Фредерсен. Ей казалось нелепым, даже глупым ждать Анатолия в ночной рубашке. Жарко.

Она откинула одеяло и подошла к окну. Если прижаться к стене и посмотреть вбок, станут видны кусты у ограды. Она дотронулась до стекла — оно уже не ледяное, а прохладное. Приятная прохлада.

Он не придет.

Две фигуры. Да, и не какие-нибудь — Анатолий и Фредерсен направлялись прямо к дыре в ограде. Испугавшись, она отпрянула от окна. Что это значит?

Вероятно, Фредерсен что-то пронюхал и вел расследование, чтобы потом отправить Анатолия домой. Без раздумий она нашарила свои сапоги. Она тоже засветится. И поедет домой вместе с ним.

Корнелия тихонько прошла по коридорам, размышляя на ходу, зачем ей понадобилось так красться: ведь она сама хочет, чтобы ее отправили домой за нарушение дисциплины, но тем не менее соблюдает осторожность. Нет, если уж ехать, то только с Анатолием.

Внизу уже никого не было, естественно, дверь была заперта, ключ получали только взрослые гости. Возле одного из окон виднелась надпись: «Запасный выход — включена сигнализация». Отец ей когда-то рассказывал, что такие плакаты вешаются только для виду, в ее школе есть надпись «Ведется видеонаблюдение», чтобы посторонние не заходили в школьный туалет. Она решительно распахнула окно. Ничего не произошло. Тихонько вылезла и на цыпочках пошла по гравию к зоопарку.

Возле кустов она остановилась в нерешительности. Было темно, луну закрыли облака. Вероятно, вот-вот пойдет дождь. Может, Анатолий решил и ему показать обезьянник? Зачем они все-таки пошли туда? Она не без труда протиснулась в дыру.

Она брела тем же путем, что и накануне — и в самом деле, они были там, возле обезьянника. Оба.

Затем, как и прошлой ночью, нырнула в кусты.

— Так ты вчера тут тоже был, мой маленький воробышек? Напрасно ты это сделал.

Что все это означает?!

— Значит, сегодня ты должен быть особенно послушным.

Внезапно ей стало ясно, что последует за этими словами. Анатолий опустился на колени, Фредерсен расстегнул ширинку, достал свой член и сунул его в рот Анатолию. А тот сделал то, что от него требовалось, ритмично и умело, как ей показалось.

Все то время, пока ученик угождал таким образом учителю, Корнелии хотелось умереть. Она видела себя изнутри: огромную пещеру мясного цвета, — теперь она опустела и замкнулась, отныне ей суждено пустовать. Стал накрапывать дождь. Она даже не заметила его.

Потом все закончилось. Сипло дыша, Фредерсен отодвинулся от Анатолия, извлек из кармана туалетную бумагу и протянул ему.

— Тебе понравилось, малыш? Анатолий кивнул:

— Да, понравилось.

Корнелия, не думая о последствиях, выскочила из кустов. Учитель и ученик вздрогнули.

— Корнелия? Что ты тут делаешь? — Фредерсен ухитрился произнести это, не повысив голоса.

Она повернулась к Анатолию:

— Но ведь ты же был…

Парень встал на ноги и холодно встретил ее взгляд. На его щеке что-то блестело, ах, ясно что.

— Что ты себе позволяешь? — прошипел он. — Чего тебе нужно?

— Ты лежал со мной в постели, — услышала она свой собственный голос. — Ведь лежал же!

Она почувствовала на себе ревнивый взгляд учителя; заметил его и Анатолий. Он в ярости двинулся на нее:

— Заткнись! Думаешь, ты мне нужна? Нет, не нужна! Жирная корова с огромными ногами!

Ее правая рука напряглась, в ней сконцентрировалась вся сила, как ее учили на тренировках.

Нужно только представить себе, что ты разрубаешь противника.

Ступай в секцию карате, сказал когда-то отец, тебе будет полезно. Будешь чувствовать себя уверенней.

Удар пришелся по голове Анатолия, за левым ухом. Раздался странный треск. Парень упал. И больше не шевелился.

Фредерсен вытаращил на нее глаза:

— Что ты наделала?

Мысли Корнелии ворочались необычно медленно и были тяжелыми, будто каменными, с острыми краями.

Фредерсен опустился на колени возле Анатолия:

— Ты…

— По-моему, он мертв, — сообщила она.

— Да… — Фредерсен встал; он казался совершенно спокойным. Посмотрел на нее.

— Он был у меня прошлой ночью, потому что он… не хотел… — Корнелия с трудом выговаривала каждое слово, будто ее рвало ими. — Он был ласковым, потому что привык, потому что ему приходилось быть ласковым. У каждой задачи есть свое решение. — Она рассмеялась и почувствовала, как внутри закипает бешенство. — Жизнь — это математика.

Фредерсен покачал головой.

— Вы собираетесь меня ударить? — продолжала она. — Убить? Пойдете за решетку за двойное убийство?

— Вот лежит мальчишка, мертвый. Неужели тебе наплевать? Ты такая бесчувственная? — Фредерсен почти кричал.

Корнелия задумалась, наморщила лоб и пожала плечами.

— Да! — решила она и с ужасом ощутила, что так оно и есть на самом деле. — Я бесчувственная!

Дождь, слишком теплый для января, намочил волосы, они прилипли к коже. Учитель и ученица стояли напротив друг друга и молчали. Наконец Корнелия сказала:

— Но я умею подделывать чужие почерки.


Телефон. Тойер открыл глаза. Возле него уютно посапывала его турецкая женщина. Было еще темно.

Он вышел с трубкой в коридор, но вскоре вернулся и стал на ощупь искать одежду. Ильдирим зажгла свет, заморгала:

— Что-то случилось?

— Увы, да. Мне надо ехать. В зоопарке, во рву обезьянника, лежит мертвый парнишка.

— В обезьяннике? — удивилась она. — Сколько сейчас времени?

— Начало седьмого. Разбудили ни свет ни заря. Не люблю ситуаций, когда не могу принять душ.

— Значит, в обезьяннике? И сколько ему лет?

— Школьник, — тихо ответил гаупткомис-сар. — По словам Лейдига, восьмиклассник, значит, сверстник Бабетты. Из Киля. Их группа живет на турбазе, во всяком случае, так сообщили при звонке в полицию. Вроде ничего криминального, нам придется лишь установить подробности. Впрочем…

— Дело все равно паршивое, — кивнула Ильдирим и протянула руку за сигаретами и ингалятором с антиастматическим средством.

Киль… Балтийское море… Наверняка оно холодное, огромное и серое. Так размышлял Тойер, когда с трудом выруливал на своей «тойоте» со стоянки. Усмехнувшись, вспомнил, как часто он кричит возле кассы нелепую фразу «Я постоянный клиент!», вместо того чтобы взять с собой белую пластиковую карточку, лежащую в бардачке; зато часто обнаруживает, что прихватил ее по рассеянности на прогулку, и разъяренной Ильдирим приходится платить за парковочное место по максимуму.

На Бисмаркплац он свернул к Неккару, проехал между Старым городом и Берггеймом — справа барокко, а слева обычный, нормальный город, как везде.

Тойер плохо знал собственную страну. Однажды побывал в большом городе, раскинувшемся на берегу Балтики, но моря так и не нашел. Тот парнишка, что умер в зоопарке, живет в Киле, впрочем, разве уместно теперь слово «живет»?

Тойер переехал на другой берег, и внезапно сердце в его груди будто взорвалось болью — только теперь он осознал ситуацию. Ушел из жизни истеричный, половозрелый юнец, возможно, не самый законопослушный в мире, но, несомненно, чей-то любимый сын.

Иногда он ловил себя на таких фантазиях: расцветшая Бабетта приводит домой парня, и он приглашает его в свой кабинет в Гейдельберг-Центре, чтобы составить о нем представление. (Дома у него не было кабинета.) Да-да, приглашает, ничего плохого в этом нет.

Потом дети играют на лужайке, а Тойер сидит в удобном шезлонге под ореховым деревом, потягивает шорле из сока белого винограда и минералки, а дети называют его дедушкой, хотя он никогда не был папой.

На площади Мёнххофплац он свернул налево. Лейдиг сказал, что Хафнер уже там, Зенф тоже.

Возле бензоколонки «Шелл» он свернул направо, потом опять налево; теперь только бы не зазеваться, иначе он пропустит поворот, и тогда его просто засмеют. Даже дети станут над ним смеяться… А тот парнишка, ведь он еще совсем ребенок?

Что такое? Невероятно! Кончился бензин. Запнувшись пару раз, мотор сдох. Хорошо еще, что Тойер успел прижаться к обочине.

Господи, ведь он опаздывает! Впереди виднелась еще одна заправка «Шелл». Он побежал, купил красную канистру, налил в нее пять литров и вместо кредитной карточки сунул приветливому парню за кассой свой служебный жетон.

Вернувшись к машине, провел небольшую дискуссию с неким господином, которому загородил выезд, залил в бак бензин и поехал дальше.

А потом старший гаупткомиссар действительно едва не прозевал поворот и в последний момент так резко крутанул руль, что водители следующих за ним машин принялись сигналить ему и что-то кричать.

Теперь, если верить дорожным указателям, он мог бы проехать к зоопарку по пестрому, яркому, архитектурно выразительному кварталу клиник, до отказа набитому страдающими больными и тупыми, по мнению некоторых, врачами. Но Тойер — все-таки он знал Гейдельберг, а значит, и эти места — свернул налево на Нойенгеймское Поле. Замелькали постройки семидесятых, восьмидесятых, девяностых и зеленые лужайки, на которых летом валялись ленивые студенты. Правда, с каждым годом таких лужаек становится все меньше.


Улица закончилась, сквозь стекло ему почудился трубный крик слона; впрочем, возможно, это вампир упражнялся в игре на трубе, либо регбист-нападающий столкнулся с пятеркой защитников, либо он сам, не замечая этого, шумно выдохнул воздух. Он свернул влево. Увидел впереди крупные буквы «ЗООПАРК».

Надо заметить, Гейдельберг — это не только Старый город, замок и университет. В Гейдельберге имеется все: лучшие в Германии клубы регби, лучшие немецкие поэты, лучший в стране климат, река, рестораны, фирма САП[2] в Вальдорфе, о которой еще пойдет речь, САС,[3] страховые агенты, штурмующие биржи, а также хоры, оркестр, научные работники, сукины дети, подружки бандитов, безбилетники, итальянский климат, французская кухня, британское достоинство, американские идиоты…

А сегодня, дамы и господа, сегодня нечто особенное: мертвый мальчишка — почти в годовщину гибели Рони. Гаупткомиссар вылез из машины.

К нему подошел мужчина:

— Я директор зоопарка Кольманн. Мы все просто ошеломлены.

Директор был приблизительно его возраста, но ухитрился сохранить во второй половине жизни более-менее сносную фигуру. Вероятно, предположил сыщик Тойер, постоянный контакт с животными препятствовал возникновению той или иной болезни — спутницы цивилизации; общаясь с носорогами, волками и верблюдами, начинаешь испытывать склонность к здоровому образу жизни на природе. Надо было ему стать зоологом, и вся жизнь пошла бы по-другому. Но вот к ним подбежал смотритель животных — беднягу скрючило, словно от приступа подагры, — и Тойер засомневался…

— Господин директор, полицейские утверждают, что их шеф по фамилии Тойер вот-вот прибудет, хотя, мне кажется, он должен был бы уже находиться здесь! — выпалил смотритель.

— Он уже тут, — сообщил Кольманн, — стоит и смотрит на меня.

— Неувязочка с бензином вышла, — пробормотал могучий сыщик, не здороваясь. — Бензиновые страсти.

Тойер хорошо себя знал — он отпустит еще немало шуток, чтобы избавиться от неловкости из-за опоздания.

Обезьянник находился довольно далеко от ворот, но Тойер ориентировался в зоопарке. Иногда они приходили сюда с Ильдирим, стесняясь, словно совершали что-то неподобающе глупое, поскольку Бабетта, разумеется, никогда не составляла им компанию. Двое взрослых без детей в зоопарке — как это понимать? К тому же Тойеру больше всего нравились козы и медведи возле входа, а его спутнице совы.

Кольманн торопливо шагал рядом с ним. Навстречу вышел Хафнер. К приятному удивлению гаупткомиссара, походка у него была трезвая — ноги не заплетались.

— Ясное дело, вы не хотите на него смотреть, — заявил он, не здороваясь. — Парнишка лежал во рву, между живой изгородью и площадкой для зрителей. — Он потянулся за сигаретами.

— Сорвался туда, что ли? — спросил Тойер. Из-за деревьев показался обезьянник. Комиссар прибыл к нежеланной цели и прилагал все силы, чтобы справиться с дрожью в коленях и не упасть в обморок.

Мальчишка лежал на носилках, неестественно скрючившись. Рядом стоял врач «неотложки» и жевал резинку, держа руки в карманах, — делать ему тут было нечего.

Подошел молодой полицейский, не знакомый Тойеру:

— Он был во рву, мы все сфотографировали…

— Я знаю, что он был там. Но по-прежнему не понимаю, как он туда попал.

Полицейские, другие врачи «неотложки» и даже пожарные — естественно, ведь тело подростка нужно было поднять изо рва — все стояли на дорожке. Тут же топтались работники зоопарка. Вероятно, на другом конце территории звериная и птичья малышня умирала от голода, ведь ей постоянно требовался корм. Из толпы вышел бледный Лейдиг — значит, нашел себе подмену и кто-то додежурит за него.

— Мальчишка не просто упал; у него пробит череп пресловутым тупым предметом или… — Лейдиг показал кивком за ров: там на маленькой лужайке сидел самец гориллы с серебристой полосой на спине — асфальтово-серая меховая гора, излучающая мощь.

Разумеется, Тойер и во время прежних посещений смотрел на вожака стаи горилл — хоть и не так часто, как на коз, разумеется; его поражали глаза — в них было так мало звериного. Но тут он взглянул на руки, на могучую грудную клетку, на весь массивный мышечный агрегат примата и спросил:

— Почему он здесь?

— Во время подъема трупа и работы криминалистов он находился, разумеется, внутри, в клетке. Но ваши сотрудники сказали, что все завершено, следы обработаны, и мы его выпустили. Теперь животному надо освоить свою территорию заново. А преступления он не совершал, — объяснил Кольманн.

У него были очки-половинки, как две капли воды похожие на очки директора полиции Зельтманна, любимого врага Тойера, — сыщик обратил на это внимание только теперь.

Тойер, словно очнувшись, огляделся по сторонам.

— Кто из вас высказал высокопрофессиональное мнение, что все следы тут уже обработаны? За такое время это просто невозможно было сделать! — заорал он. — В кои-то веки у меня кончился бензин, я прибыл на четверть часа позже, а вы тут наработали! В мое отсутствие! То мы целый день торчим в спальне, где умер столетний старик, если обнаружим в доме окурок со следами губной помады, а сегодня вы позволяете этому мохнатому зверю засрать все вероятные следы!

— Если честно, это был я, — сдавленным голосом признался Лейдиг и потянулся к нагрудному карману Хафнера.

— Нет ничего, пусто! — рявкнул тот.

— Когда я прибыл на место, парня уже вытащили изо рва. Патрульный полицейский — молодой парень, тот самый, что рапортовал, как прилежный ученик, — успел все сфотографировать до прибытия пожарных. Пострадавший ведь мог еще быть живым. Ну, и при подъеме тела там, во рву, были уничтожены все возможные следы…

Тойер кивнул: все верно.

— А тупой предмет? Которым самец…

— Взгляните на его руки, — вмешался Коль-манн. — Ему не требуется никакого тупого предмета…

Тойер опять перевел взгляд на гориллу. Самец, тоже в роли зрителя, как ни парадоксально, сидел напротив него, не далее чем в четырех метрах.

— Ревность, — прошептал он себе под нос. — Такое совершается из ревности. Могут ли гориллы ревновать? — Тут он умолк, показавшись сам себе безнадежным идиотом, но продолжал рассматривать обезьяну.

Зверь ответил на его взгляд и как-то необычно зашевелил мохнатыми руками.

— Сейчас он начнет бить себя в грудь, не пугайтесь, — предупредил директор зоопарка, но обезьяний вожак затих.

Утреннее небо было затянуто молочными облаками, и первый луч зари — боженька все-таки любит дешевые эффекты — упал прямо на толпу. От такой красоты Тойеру сделалось еще хуже: жестикулирующая горилла вела себя как немой проповедник, а не как опасный обитатель джунглей.

— Как его имя? — вполголоса поинтересовался сыщик.

— Богумил, — ответил смотритель. — В апреле мы получили его из Вены. Его предшественник был продан в Манчестер, на племя.

Тойер, честно говоря, имел в виду имя мальчишки. Он вгляделся в черные глаза примата, и ему почудилось, что он увидел в них… страх? Впрочем, он слишком хорошо знал за собой склонность переносить собственное мрачное восприятие жизни на окружающих, наделять неким смыслом специфическое, отрицательное очарование жуткой ситуации, но этот самый «некий» смысл чаще всего оборачивался бессмыслицей.

— Что с ним будет? — спросил он.

— Это животное, — повторил Кольманн. — И не домашнее, а дикое. Или вы хотите его застрелить? Должно быть, он ужасно перепугался, гориллы ведь пугливые. Думаю, мальчишка забрался к нему. Хотя такого вообще не должно было случиться, обычно обезьяны спят внутри…

— Мы обнаружили волокна от альпинистской веревки, — сообщил Хафнер, — но самой веревки нет. Я даже понадеялся, что это станет для нас зацепкой, но…

— Да, вам это нужно знать, — перебил его Кольманн. — Трое американских студентов позавчера подпилили прутья ограды, проникли в зоопарк, а один из них с помощью веревки залез сюда, к обезьянам. Парни струхнули. Говорят, что были под кайфом — что уж там они имеют в виду…

— А тот, что побывал у обезьян, — снова подключился полицейский, имени которого Тойер не мог вспомнить, — сказал, что он ради шутки потряс дверь, ведущую внутрь, и она тут же отворилась. Тогда они перепугались и поскорей убежали. Тот парень пользовался веревкой. Мы как раз ее проверяем…

Тойер нахмурился, пытаясь разобраться в сказанном:

— Как получилось, что те америкосы уже успели струхнуть с такого ранья?… Я имею в виду, откуда они успели узнать про… — Он зябко поежился.

— Сирены, мигалки, крики, весь переполох. Это разбудит даже самого рьяного гуляку, — убежденно заявил Хафнер.

— А почему та дверь так легко открывается? — У Тойера заболела голова, и он знал по опыту, что боль будет только усиливаться, медленно превращая весь мир в ад.

— Новая система, — Кольманн пожал плечами. — По иронии судьбы тоже из Америки. В случае опасности смотритель направляет на замок пульт, который носит на запястье как часы, и дверь отпирается либо запирается. Теоретически это, конечно, лучше, чем тяжелая связка ключей. Но на практике засов часто застревает, и дверь очень легко открывается, если ее потрясти. Вероятно, Богумил хотел ударить вторгшегося на его территорию парня ради острастки…

Из-за угла появился толстяк Зенф.

— Я двадцать минут жду вас на турбазе! — воскликнул он. — Решил, что вы захотите взглянуть на одноклассников парня. Накануне он был тут со своей группой. А вообще, они должны были провести у нас в городе еще неделю, но теперь хотят вернуться домой завтра или даже сегодня. Анатолий Шмидт — так звали парнишку. — Голос Зенфа, обычно не упускавшего случая отмочить дерзкую шутку, звучал серьезно. — Отца нет, только мать, еще двое младших ребятишек.

Наконец Тойер повернулся к обезьяне спиной, резко, словно желая хоть этим отомстить за убитого подростка.

— Замечательно, Зенф, но я приехал лишь несколько минут назад, поэтому к тебе пока не успел. Не могу ведь я раздвоиться, да еще в моем возрасте! Мне нужны те америкосы.

— Не нужны они нам! — возразил Хафнер; он отыскал в одном из карманов другую пачку сигарет и успокоился. — Ту крутую акцию, как уже сказано, парни провернули предыдущей ночью, а на эту ночь у них имеется железное алиби — они лишь час назад вернулись из Мангейма. Свидетельские показания мы, естественно, перепроверим.

— Вчера мы не заметили дыру в ограде, — сказал Кольманн. — Сломанный замок — да, обнаружили, но сотрудники его не починили, и меня, к сожалению, не поставили в известность. Причем я не уверен, что стал бы предпринимать что-либо, ведь Богумил мог выйти из павильона только на свою лужайку, больше никуда.

— Раз есть дыра в заборе, должны сохраниться и следы ног, — упорствовал Тойер.

Зенф беспомощно воздел руки над головой.

— Мальчишку обнаружил один из смотрителей и поднял такой шум, что… И после этого такое началось… Хафнер ведь рассказывал. Первое, что нам пришлось делать, — выгонять отсюда половину турбазы…

— Через дыру в заборе? — простонал Тойер.

— Нет, конечно, но через нее они все приперлись сюда, кто-то о ней знал, вероятно, один из тех америкосов. Несколько десятков зевак, среди них даже бельгийский священник…

Дальше Тойер не слушал.

Иногда ему нравилась его профессия — когда в конце концов кусочки мозаики — пазлов — попадали на свои места и складывалась логичная и цельная картина. На этот же раз, казалось, слепой от ярости игрок еще в самом начале так составил пазлы, что получилась лишь бурая поверхность, навсегда похоронившая под собой истину.

Умеют ли обезьяны складывать пазлы?

Как-то раз он прочел в популярной книге по статистике: если за пишущую машинку посадить бессмертного шимпанзе и заставить его печатать целую вечность, то когда-нибудь обязательно появится Новый Завет, без единой ошибки и без единой пропущенной запятой. И наоборот — то, что огромный самец гориллы нанес в испуге удар, вполне возможно… Кто это рассказывает? А, Зенф…

— Как утверждают одноклассники, он был помешан на животных, а с людьми не ладил, держался особняком… Ему было четырнадцать, возможно, он нарочно придумал такой дикий способ уйти из жизни… — Толстяк печально покачал головой.

— Вероятно, это не преступление. — Лейдиг вздохнул. — Но все ужасно грустно. Суицид ли это или гибельная романтика… я о том, что его тянуло к зверю… красивая зимняя ночь, звезды, мироздание… — Тут он покраснел.

— Класс не уедет из Гейдельберга ни сегодня, ни завтра, — решительно заявил Тойер. — Я хочу побеседовать со всеми у нас в Центре; для утешения вызовите пару психологов. Комнату парня на турбазе нужно осмотреть, может, чего и нароем. — Он чувствовал: просто не может быть все так легко и просто… Лишнее «просто»…


Они уже второй день разбирались в показаниях школьников, от истерических до псевдокрутых. При этом им постоянно сообщали, что разгневанные родители звонят из Эккернфёрде, что уже поступают жалобы в высшие инстанции: дети испуганы, их нужно успокоить, а не допрашивать. И ведь верно, в сущности! И что хватит постоянно говорить про Киль. Их группа прибыла из Эккернфёрде, следующей бухты к северу от Килерфёрде; надо почаще заглядывать в атлас, или у них там, в центре страны, его нет?

Тойер выбросил свой при переезде, и ему пришлось воспользоваться школьным атласом Бабетты. Город находился почти на датской границе, во всяком случае, так это выглядело на мелкомасштабной карте Германии. Нашел он и Эре, остров, где в прошлом году Ильдирим и Бабетта пережили страшную ночь.

Сыщик не был суеверным, но его все же смутило, что север во второй раз стал предметом его профессиональной активности.

Изнурительной активности, ведь они с Ильдирим больше не имели права работать вместе. От прокуратуры над следствием надзирал карьерист Момзен и ничего не желал слышать о криминальной версии.

— Разумеется, вы, господин Тойер, должны расследовать это дело, — гундосил он в телефон, — но потом закрыть его. В конце концов, ведь перед нами бесспорный несчастный случай.

— Именно это я и намерен выяснить.

— Да, прекрасно. Тогда жду от вас в скором времени отчета. До свидания.

От них уже многое ускользнуло: с турбазы уехали некоторые группы и отдельные постояльцы, прежде чем их успели опросить. На яростный звонок Тойера управляющая возразила, что ей требовалось освободить место для новых приезжих.

Сыщикам пришлось помучиться, обмениваясь корреспонденцией с разными зарубежными учреждениями или — что хуже — объясняясь по телефону на подзабытом школьном английском.

Двое французов алжирского происхождения, как выяснилось, уже имели судимость за сбыт наркотиков и — ага! — на самом деле были поставщиками тех американских парней. А те, в свою очередь, оказались набожными христианами и попросили для себя строгого наказания. Деньги на ремонт забора выделил преподобный Шаффер из Техаса, возмущенный поведением своего отпрыска, Дейва Шаффера III.

Но в остальном французы и американцы находились вне рамок расследования, поскольку первые в ту злосчастную ночь надолго застряли в борделе, а заокеанские оболтусы были в Мангейме в православном храме — на Рождественской всенощной. Парень, лазивший в обезьянник, Джеймс Гагарин, хотел познакомить приятелей со своими фамильными корнями; нет, к счастью, он не состоял в родстве с космонавтом, ведь тот был коммунистом.

Трудней всего проходили поиски итальянского туриста, поскольку доктор Дзерби, которого гейдельбергская полиция обычно использовала в качестве переводчика, только что прошел сквозь кровавую бракоразводную драму и крайне неохотно согласился помочь. В итоге итальянские коллеги что-то недопоняли и арестовали бедного господина Бенедетто в два часа ночи. Вскоре поступило новое сообщение: он отпущен, так как его алиби подтвердил сосед по номеру, норвежец. Тот объявился быстро и констатировал, что Бенедетто ужасно храпел, и поэтому он может дать гарантию, что итальянец всю ночь никуда не отлучался. Его собственное алиби? Он болен атрофией мышц и потому не мог никуда таскать никаких мальчишек, и вообще, из-за своего недуга он не планирует долго жить, так что, если у полиции появятся новые вопросы к нему, пускай они не мешкают.

На турбазе находился и второй школьный класс из Германии. Потенциальные убийцы оказались третьеклассниками, и это вывело их из круга подозреваемых — для всех, кроме Хафнера.

(«Моральные критерии утрачены. Сегодня даже у первоклашек нравственность эсэсовцев». — «Но ведь законы гравитации еще действуют. Третьеклассник просто не сможет поднять четырнадцатилетнего парня». — «Много собак — зайцу погибель, Зенф!»)

Бельгийский священник, которого Тойер в своем кошмарном сне уличил в этом преступлении и восьми дюжинах других, оказался уж точно невиновным, поскольку, как выяснилось, страдает куриной слепотой.

Первые результаты у экспертов уже имелись: как и ожидалось, волокна были от веревки американцев. На турбазе не нашли никаких следов. Все дорожки в зоопарке дочиста промыл сильный дождь, и следы возле проделанной в заборе дыры действительно были затоптаны.

Удалось установить, что кто-то, вероятно, сам мальчик, вылез из окна по водосточной трубе, так как ключ от входа выдавался лишь совершеннолетним постояльцам. Впрочем, учитывая время его смерти, это не имело значения, так как после двух часов ночи никого из служащих уже не было, и любой гость, в нарушение правил распорядка, мог покинуть турбазу через запасный выход. Эту тайну знали все школьники, ее передавали от группы к группе. Администрация давно перестала бороться с этим, ведь аварийный выход, по инструкции, должен быть открытым. Фальшивые утверждения, что он оборудован сигнализацией, давно не помогали.

Да, следы на водосточной трубе ничего не добавляли: после изучения содержимого желудка было установлено время трагедии — между двумя и тремя часами утра.

Характер раны на голове по-прежнему не позволял сделать вывод о каком-либо определенном предмете.


В один из дней — Тойер не смог бы назвать его, не взглянув на календарь, — он, Зенф и Хафнер корпели над материалами следствия. Лейдиг ожидался с минуты на минуту, он заканчивал беседу с одной из школьниц.

— Никто из них почти не знал этого Анатолия, хотя он сидел с ними в классе почти два года. Но то, что он помешан на живности, знали все. И я, к сожалению, понимаю, почему одинокий мальчишка с такой страстью увлекся животным миром. — Зенф не без усилий потянулся.

— Удар пришелся в область уха. Перелом основания черепа, смерть наступила мгновенно. Слабые кости — из-за недостаточного питания в детстве. Все прочие повреждения он получил при падении в ров. — Хафнер отложил бумаги и чуть ли не с вызовом взглянул на Тойера. — Я скрепя сердце отказываюсь от версии о третьеклассниках. Это дело рук обезьяны. Мохнатого мерзавца.

Тойер с досадой ударил кулаком по столу:

— Значит, он, со своими слабыми костями, спрыгнул в ров и выкарабкался наверх? Или горилла поджидала его во рву?

— Директор зоопарка считает, — возразил Зенф, — и, возможно, он прав, что ров не такой глубокий. Если ухватиться за край и повиснуть на руках, то можно спрыгнуть без травм. В каком месте последовало нападение, мы никогда уже не узнаем. Вспомните о дожде. Тойер покачал головой:

— Кто это станет прыгать среди ночи в темный ров? Слабые кости, но при этом мальчишка не сломал себе ноги!

Зенф лишь беспомощно пожал плечами:

— Да. Точно. У парня слабые кости, но он обошелся без переломов.

Тойер сумрачно молчал. Вошел Лейдиг и произнес:

— Наконец-то получился содержательный разговор. — Казалось, он упивался возникшей паузой, пока шел к своему столу. Одна, две, три секунды, напряженные взгляды, устремленные на него одного. — Вот. «Альбом дружбы». — Он поднял над головой маленький квадратный альбом. — Его дала нам одноклассница Анатолия.

— Мышка Дидл, — довольным тоном констатировал Хафнер. — Немецкий ответ империалистической свинье по фамилии Дисней.

Еще два года назад Тойеру пришлось бы долго выспрашивать, что за штука этот «Альбом дружбы», но за эти месяцы он и сам иногда пополнял «анналы» Бабетты. На вопрос о любимой музыке лгал — «Бах», чтобы не показаться легкомысленно молодящимся, написав «поп». Говоря по правде, лгал он там всегда, но для разнообразия иногда ставил прочерки.

— Анатолий сделал тут запись, — объявил, наконец, Лейдиг. — Кажется, он действительно был аутсайдером в классе. Девочка заявила, что ей стыдно перед одноклассниками, и попросила никому не рассказывать. Мы и не станем, ведь…

— Ладно, — нетерпеливо перебил его Тойер, — не тяни кота за хвост.

— Так вот послушайте, что он написал о своем самом большом желании: «Я хочу когда-нибудь встретить могучий горилла. И чтобы без решетки. Этот животный меня восхищает. Говорят, что надо учиться у люди, почему не у такой красивый животный». Тогда он, конечно, еще плохо знал немецкий.

Лейдиг выжидающе взглянул на коллег. Тойер стал подыскивать возражения, но ему ничего не пришло в голову.

— Не торопись, Лейдиг. — Хафнер пригубил что-то из маленькой медной амфоры, сменившей стальную фляжку, — его манеры становились все утонченнее. — Допустим, я пристукну кого-нибудь, потом непременно сделаю запись в своем альбомчике, что тот несчастный прикончил сам себя, и поставлю внизу его имя! Шеф, преступление совершила девчонка!

— Ну разумеется, — кивнул Тойер. — Ты что пьешь-то?

— Солодовое виски. Крепость шестьдесят градусов! — Хафнер явно гордился тем, что способен употреблять столь крепкие спиртные напитки, оставаясь на ногах. — Девчонка…

— Хафнер, — ледяным тоном возразил Лейдиг. — Я не дилетант в нашем деле. Почерк его, ведь у нас лежат его вещи, а всем ученикам было велено привезти с собой тетради. Их учитель довольно строгий.

— Точно, — раздраженно согласился Хафнер, — тоже верно. Бедным детям даже пришлось пожертвовать двумя днями каникул. А еще и одноклассника потеряли!

Такие смелые версии и яростные выпады означали лишь одно: их коллега основательно набрался.

Тойер перечитывал запись Анатолия, провозвестницу его смерти. Этого занятия ему хватило на весь вечер.

4

В следующие дни продолжал подтверждаться «вариант Кинг-Конга» — это выражение все больше укоренялось в умах. Тем временем коллеги с севера побеседовали с матерью Анатолия — Тойер надеялся, с должным тактом — и не узнали ничего особенно важного.

Осталось провести еще несколько завершающих опросов. Сначала Тойер намеревался присутствовать на всех, но координация действий с другими странами и Шлезвиг-Гольштейном, который казался ему таким же зарубежьем, отняла у него много времени. С мальчишками беседовал Хафнер. Пожалуй, те этого заслуживали, поскольку, по сведениям одноклассниц, они особенно притесняли бедного Анатолия. Тойер, пытавшийся в это время расшифровать факс египетского собрата по ремеслу, начал сомневаться в этом. Его бешеного комиссара слышно было издалека. Несколько оставшихся ребят и их учитель сидели, перепуганные, в коридоре. Гаупткомиссар быстро прошел мимо них и вступил в чистилище.

— Слушай! — орал Хафнер. — Мне не нравится, как ты мусолишь жвачку, мне не нравится, что твой череп похож на бильярдный шар! Ты мне вообще сразу не понравился, а теперь я еще узнал, что тебя звать Франко — блевать тянет от такого имечка. Потому что мужик по имени Франко топтал социализм, хоть и не победил его. Спроси об этом своего учителя истории!

— Я ж скзал, шеф, что не общалсь с Анатолием. Никто, никто с ним не общалсь. Он одевалсь как… ну… полный отстой и… можно я немножк покурю, а?

— Здесь не курят! — возопил Хафнер. — Все говорят, что ты его мучил и притеснял, макаронник хренов! Он был слабей тебя и плохо играл в футбол. И ты постоянно лупил в него мячом, так? Так? Все время целился по яйцам — так все говорят.

— Кто енто «все»? — без особого интереса спросил Франко. У этого хип-хопера наверняка уже и прежде периодически случались стрессовые встречи с копами, и он старался сохранять крутизну. Выглядел он так, словно сошел с постера, висящего на стене у Бабетты.

— Не «енто», а «это»! — заорал Хафнер. — Правильно надо говорить, пизанский говнюк! Я сам играл в регби, там такой, как ты, и дня бы не прожил! Там можно сердце из груди вынуть, но яйца — табу!

Трудно себе представить, как он ухитрялся это делать.

Тойер видел в своем шефе, пресловутом докторе Ральфе Зельтманне, все меньше и меньше достоинств, но вот умение неожиданно материализоваться, которое он периодически проявлял, не вызывало никаких сомнений. Странности его речи и поведения привели директора к угрожающему положению: в последние два года ему светил преждевременный выход на пенсию, но он сумел удержаться. Комично, что он не считал это комичным, но комичным это все-таки было.

На этот раз Зельтманн материализовался не один:

— Все это в высшей степени щекотливо и сомнительно, господин Тойер, господа! Я не посвящен в этот казус, хотя я, как-никак, все еще и отчасти снова директор полиции этого города, да-да! Так сказать, с сегодняшнего дня, сегодня приступаю, и уже снова что-то произошло. Сейчас мне хочется назвать это новым стартом без старых проблем. Конечно, проблемы остаются, старые или новые, да и в новых вскоре созреет зерно старого. Но груз ответственности сохраняется неизменным. Казус там, резус, макака-резус, верней, горилла, и что там связано с казусом. Обезьяну я оставляю за скобками, я вас умоляю, ведь обезьяна — не человек, в человеческом смысле.

Рядом с плетущим свои обычные словеса Зельтманном стоял чернокожий мужчина. Что это могло значить? Неужели директор нацелился на сотрудничество с ФБР? Это было вполне вероятно, но насколько Америка прогнила при Буше, если сотрудники ее силовых структур идут на контакт с Зельтманном?

Франко сидел на стуле, опустив голову, и даже не взглянул на вошедших. Хафнер тоже, кажется, решил продолжать свой допрос, не здороваясь:

— Ты, дебил, жил в номере рядом с Анатолием, вместе с тремя другими идиотами, ты, жопа, что это у тебя за отстойная картинка на твоей отстойной майке?

— Номер, шеф, был черс прход. Рядм жил Фредерсен.

— И кто же он такой, ты, скандинавский Болванелли?

— Учитель, — вздохнул Зенф. — Ты же знаешь.

— Что я знаю — мое дело! — надрывался Хафнер. — Ну, что за отстой у тебя на майке?

— Эт Оззи Осбрн, эй, не знаеть, что ль? Самы крутой…

— Мне насрать, как зовут твоего бимбо![4] — продолжал грозно вопить Хафнер, но все-таки, понизив тон, обратился вслед за этим к спутнику Зельтманна: — Nothing against you, my friend.[5]

— Можете спокойно говорить со мной по-немецки. Доктор Магенройтер, из Министерства внутренних дел, — представился он. — Ваш расистский выпад — не самое удачное начало наших служебных отношений.

Допрос был прерван; вразвалочку, со старательно удерживаемым на лице равнодушием Франко выкатился за дверь.

Доктор Магенройтер был назначен временным советником директора полиции Зельтманна (мероприятие проводилось в рамках контроля над чиновниками) и должен был обеспечить Зельтманну, сделавшему в прошлом немало бесспорных ошибок, реабилитирующее возвращение на директорское поприще. В общем, образовалось так называемое временное двоевластие. На обоих начальников, хотя они только-только приступили к работе, посыпались всевозможные жалобы: детям, которые потеряли своего одноклассника из-за печального происшествия, явно представлявшего собой несчастный случай и нуждавшегося в выяснении лишь по причине суицидального характера, не позволяют вернуться домой, допрашивают, да, именно допрашивают и, возможно, травмируют их души. Так дело не пойдет.

— Коллега Магенройтер для меня все равно что третий глаз, — продолжал вещать Зельтманн, — и всегда чуткое ухо. Я часто ошибался, господа, но кто из вас без греха, пусть первым бросит в меня камень…

Зенф незаметно для начальника щелкнул по небольшому камешку, который лежал на краю его стола, и Тойер едва не расхохотался. Когда только угомонится этот наглец?

— Я не хотел сказать «бимбо», — театрально взмолился Хафнер. — Я собирался сказать «жопа», но только что перед этим назвал этого говнюка именно так и в тот момент просто пытался избежать тавтологии…

Магенройтер презрительно отмахнулся:

— Меня больше интересует нынешнее состояние вашего расследования. Появились ли у вас факты, подкрепляющие другие версии, кроме версии о несчастном случае?

Тут вмешался Зенф:

— Пока нет. Мне постоянно звонят зоологи, шлют письма по электронной почте и либо категорически отрицают, что горилла могла нанести такую травму, либо не менее решительно утверждают противоположное.

— Значит, все-таки такая версия не исключается? — спросил Магенройтер.

— Нет, отмахнуться от нее нельзя, — ответил Зенф. — Директор зоопарка тоже считает, что Кинг-Конг, то есть обезьяна… Хотя… диссертацию он писал по морским моллюскам. — Зенф пожал плечами.

— Морские моллюски, ха-ха, — взвизгнул Зельтманн и подтолкнул локтем своего спутника; тот недовольно поморщился, но промолчал.

— Я думал, вы работаете вчетвером, — обратился он к полицейским.

— Так и есть, — торопливо пояснил Зельтманн. — А один даже уже мертвый.

Хафнер, немного притихший после своей оплошности, все-таки ухитрился метнуть в директора взгляд воспитанного киллера.

— А почему, собственно говоря, вы взялись за этот случай в мое отсутствие? Так сказать, absentia privatis? — Зельтманн скорчил строгое лицо.

— Лейдиг принял телефонный звонок ночью, — сказал в сторону Тойер: он не мог смотреть на директора без приступа тошноты.

— Кроме того, — продолжил, также отвернувшись от директора, удрученный Магенройтер, — вы ведь лучшие.

Тойер решил, что ослышался и переспросил:

— В луже?

Магенройтер оставил его возглас без внимания и продолжил:

— В последние годы вы вели здесь все громкие дела. И все раскрыли. Правда, с помощью методов, о которых в Полицейской академии предпочитают помалкивать… Тем не менее вы считаетесь лучшими полицейскими в Гейдельберге.

— Не забудьте еще Герлаха! — воскликнул Зельтманн.

— Герлах — круглый идиот, — отрезал Магенройтер. — Вы только что упоминали коллегу Лейдига. Где он?

— Лейдиг наверняка где-то в Центре, — сказал Тойер. — Ему кто-то позвонил, и он вышел.

— Что вы хотели, собственно говоря, узнать от молодого человека? — обратился Магенройтер к Хафнеру.

— Господи… — Комиссар удрученно уставился на носки своих ковбойских сапог. — Я немного нервничаю. Попросил Лейдига, чтобы он принес мне курево, а этот осел все не идет.

— Ах, господин Зельтманн! — Магенройтер с трудом выдавил улыбку. — Окажите любезность, посмотрите, пожалуйста, где задержался господин Лейдиг! Мне бы хотелось еще немного побеседовать с группой.

Зельтманн вздрогнул, словно от удара:

— Ну и ну, насколько я разбираюсь в субординации, а я в этом разбираюсь, не дело директора учреждения, управленческой единицы, планировать такие вещи, овеществлять такие планы!

— Прошу вас! — любезно, но убедительно произнес Магенройтер. — Я ведь еще не ориентируюсь в вашем ведомстве.

— Вот это правда, — закряхтел Зельтманн, — это верно. На полном форсаже, как сказала бы молодежь, не присутствующая в этом кабинете. — Директор встал и по-стариковски заковылял к двери.


— Я предоставляю вам угадать с помощью вашей сыщицкой проницательности, как долго еще господин Зельтманн сможет питать иллюзии насчет своей должности. — Магенройтер покачал головой. — Министерство хочет дать ему возможность для почетной отставки, в противном случае ему придется уйти самому. Обычно за этим следует момент, когда говорят «это пока секрет, никому не передавайте». Но вы можете спокойно говорить об этом и другим, скрывать тут нечего.

— Что такое с ним? — спросил Тойер. — Я имею в виду, он и всегда-то был… Ну ладно, я не должен этого говорить… Но теперь?

Магенройтер беспомощно развел руками:

— Несомненно, его травмировала история годичной давности, его ранение. Да и семья распадается, дети остаются с матерью. Но самым большим ударом стало для него исключение из «Клуба Львов» в Брух-зале, где его тесть довольно влиятельная фигура.

— Не надо было ходить налево и трахаться с кем попало, — скромно заметил Хафнер.

— Сейчас он проходит курс лечения, — сказал Магенройтер, — возможно, еще немного поработает. Проявите чуточку снисходительности и милосердия. А я хочу выслушать, что вы намерены предпринять. Теперь все будет проходить через меня. Ведь в версии об обезьяне все же есть что-то неправдоподобное, даже некоторые зоологи высказывают по этому поводу сомнения?

— Ну, лично у меня сомнений нет, сорри, шеф. — Хафнер смиренно встретил горький взгляд Тойера и добавил: — Но шеф сомневается, и поэтому, естественно, сомневаюсь и я.

— Мне в самом деле некоторые детали кажутся странными, — заговорил Тойер. — Ладно, допустим, что Анатолий очень любил зверей. Однако разве может даже такой фанат мечтать, чтобы его убил дикий зверь?

— Да ведь он этого, кажется, не просто хотел, — вмешался Зенф. — Это было самое большое его желание…

— Ты забываешь, что он написал эти строчки два года назад! — Тойер повысил голос. — В детстве я хотел стать астронавтом, а подростком уже сообразил, что никакая сила не заставит меня залезть в летающую бомбу.

— Это все разговоры, — перебил его Магенройтер. — Господин Тойер, мы не можем бесконечно держать этих школьников в городе. Они хотя уже и не дети, но все равно несовершеннолетние!

Шеф группы мрачно уставился на египетский факс. Некий господин Рашид сообщал, что он всю ночь читал. Подтвердить это может молодой человек из Швейцарии по фамилии Мутценбахер. Сыщики его уже опросили; он подтвердил алиби господина Рашида, так как «обжимался» с ним до пяти утра.

— Ну вот, — вздохнул Тойер. — Коричневый пазл для слепых… Вообще ничего не понятно, ну и ладно. Мы опросим оставшихся школьников и учителя. Тогда пускай уезжают.

Зельтманн не вошел, а влетел в кабинет:

— Послушайте, господа! Вы не поверите! Представьте себе! Один из комиссаров нашего Центра учинил драку в Шветцингене! Какой скандал!

— Это кто же? — удивился Хафнер. — Я ведь тут! — И он потрогал свое левое плечо, словно желая в этом удостовериться.

— Нет-нет, не вы, а он. Тот, другой.

— Кто? — спросил Тойер и разозлился: ему не хватало еще только Зельтманна с его старческим маразмом.

— Лейдиг. Видели, как он уходил, и наш сотрудник на дверях доложил мне (ведь это его долг), что наш добрый Лейдиг — по сути, он неплохой — горько рыдал. Горько! Но прежде чем я осмыслил услышанное и почувствовал сострадание, последовал звонок из Шветцингенского пансионата для престарелых, где, кажется, его уважаемая милая матушка…

— По сравнению с которой Годзилла просто плюшевый зайчик, — пояснил Хафнер, повернувшись к Магенройтеру.

— Господин Лейдиг там задержан, так сказать, чтобы предотвратить худшее!


Тойер знал этот пансионат, когда-то он арестовал там старца, одержимого клептоманией. Без долгих раздумий он распорядился отработать остальных школьников, их ведь немного осталось, учитель пускай подождет, а сам поехал. Магенройтер, казалось, не имел ничего против. Во всяком случае, не стрелял ему в спину. Скандал в группе не был для Тойера неожиданностью — да только кто его устроил на этот раз? Лейдиг! Просто в голове не укладывается.

Проезжая Зандхаузен, он задумался: не достал ли его Хафнер своим упрямством и бесцеремонностью? — но все же решил пока что придерживаться их единственной этической заповеди: «Теаm is team» — «Команда есть команда».


Лейдиг, дрожа, сидел в пустом гимнастическом зале пансионата на деревянной скамье (такие скамьи всю жизнь ассоциировались в сознании Тойера с ужасами школьных уроков физкультуры). Для надзора за ним приставили парня-альтернативщика — тот, пожалуй, не смог бы удержать и волнистого попугайчика.

— Я не буянил.

Гаупткомиссар еле расслышал глухой голос Лейдига.

— Он кричал и стучал кулаком по конторке администратора, — вмешался альтернативщик. — Насилие начинается с агрессивного поведения. — Мальчишка самодовольно убрал с лица зеленую прядь: за исключением этой пряди копна волос смотрелась как типичный анахронизм.

— Верно, — согласился Тойер. — Так что вали отсюда, мешок с опилками. Я тоже испытываю прилив агрессии.

Оскорбленный, но полный достоинства парень зашаркал прочь.

— Вот, — почти беззвучно произнес Лейдиг и протянул Тойеру письмо.


— «Это письмо адресовано общественности округа Рейн-Неккар. В течение двух последних лет мой сын Симон Лейдиг против моей воли держит меня в пансионате для престарелых…» — вполголоса читал Тойер. — Так она объявлена недееспособной?

Лейдиг кивнул:

— В моей частной жизни это, пожалуй, единственный храбрый поступок. Разве я не рассказывал?

Тойер отрицательно покачал головой.

— К нам пришел рассыльный с почты. Она ударила его сумочкой, когда он стал настаивать, чтобы она подписала извещение. В Восточной Пруссии, говорила она, обходятся без подписи — достаточно честного имени. Бедняге потом сделали операцию: кожаный ремень повредил ему роговицу. Тогда-то я и увидел шанс для себя.

— А что, Лейдиг — такое уважаемое имя? — вырвалось у Тойера.

— Нет, но фон Дуркхофф, вероятно, звучало внушительно.

Тойер на мгновение задумался:

— Так ты голубых кровей? Хотя бы частично?

Лейдиг вновь кивнул:

— У меня генетическая предрасположенность к гипертонии, ревматизму и аллергии на продукты питания. Я аристократ. После войны мать жила в нищете и только из-за этого вышла замуж за моего более-менее богатого отца.

— Значит, ты тоже богатый?

Лейдиг пожал плечами:

— Ну, я бы сказал, зажиточный. Но разве это…

Тойер подумал о ежемесячной плате за квартиру, которую отдавал Лейдигу, но ничего не сказал. Вместо этого стал читать дальше:

— «И вот теперь, после своей тяжелой жизни, в которой изгнание из Восточной Пруссии, смерть мужа и предательство сына никоим образом не исчерпывают перенесенных мною страданий, я не в силах больше выносить жестокость своего земного удела. Я покидаю это учреждение, чтобы свести счеты с жизнью. Всю вину за это я возлагаю только на своего сына…» Как же она ухитрилась отсюда смыться?

— В том-то и дело! — Лейдиг уронил голову на руки. — Поэтому я и слетел с катушек. А они воспользовались этим и раздули историю — чтобы я не наехал на них с претензиями… Собственно, они ничего и поделать-то не могли. Матушка уже несколько месяцев твердила, что ходьба вызывает у нее невыносимую боль. Так что, естественно, бдительность персонала постепенно притупилась. Вероятно, мать просто нашла удобный момент, когда за ней никто не присматривал, ну и…

Тойер кивнул и неловко, ободряюще похлопал Лейдига по колену:

— Найдем. Письмо оставь у себя. Я не верю, что такая дама сразу сведет счеты с жизнью.

— Почему вы так думаете? — Лейдиг поднял голову. Его глаза были полны слез.

— Потому что после этого она не сможет делать новые гадости.

Удрученный комиссар невольно улыбнулся.

Открылась дверь. Уголком глаза Тойер увидел белый халат, и этого ему было достаточно. Он резко повернулся, готовый к бою.

— Подкрепление? — зарычал врач. — Тут вам не проходной двор!

Тойер от души пожалел, что рядом нет Хафнера.

— Старший гаупткомиссар Тойер, — сурово представился он. — Ваше имя?

— Доктор Хартген, главный врач пансионата.

Мужчины холодно смерили друг друга взглядами. Наконец-то перед Тойером стоял его ровесник, который выглядел еще хуже, чем он. Внезапно до комиссара дошло:

— Вы нашли фрау Лейдиг?

— Конечно. Нам позвонили с вокзала. Некая дама преклонных лет требовала билет до Кенигсберга и настаивала, чтобы билет был из желтого картона. Помните, были такие?

Тойер тут же их представил: маленькие кусочки картона с пробитыми дырочками. Даже растрогался. Одновременно осознал и безумие ситуации: сейчас, вместо того чтобы сидеть на работе и доказывать виновность обезьяны, ему придется умолять этого обрюзгшего, почти лысого главврача, чтобы он отпустил его молодого комиссара.

— Почему вы молчите? — слабым голосом спросил главврач.

— Вы тоже ничего не говорите, — сказал в ответ Тойер.

— Я не могу, я только что забрал с вокзала фрау Лейдиг.

— Она ухитряется сделать так, что, проведя с ней в машине пять минут, чувствуешь себя так, словно прошло уже два часа, — устало заметил Лейдиг.

— О да! — подтвердил Хартген. — Словно инструктор по вождению у тебя сам Доналд Рамсфилд![6]

— Позвольте мне забрать с собой господина Лейдига и давайте забудем эту историю. Мой сотрудник вовсе не дебошир…

— Валяйте! — Хартген решительно кивнул. — Но, господин Лейдиг, скоро чаша нашего терпения переполнится. Мы больше не выдержим.


Было восемь часов вечера, когда Тойер высадил тайного аристократа возле его дома и поехал на работу. Магенройтер, говоривший с ним немного раздраженно, ненадолго успокоился. Да, учитель готов ждать, но хорошего впечатления о работе полиции это не создает; его люди разошлись по домам, но Зенф еще вернется — забыл ключи.

Тойер стоял на Бисмаркплац, в нарушение всех заповедей автомобилистов не давая машинам из подземной парковки влиться в поток, и размышлял, почему он хочет допросить учителя сам, непременно сам.

Как ни прискорбно, но приходилось учитывать и то, что это мог быть просто синдром начальника: подчиненные допрашивают мелочь, а он крупную рыбу. Синдром мачо, интересно, как называется — мачизм? На светофоре зажегся зеленый, Тойер не тронулся с места. Позади него злобно сигналили другие автомобили — синдром мачо. Ильдирим, вероятно, уже заждалась его! Он тронулся с места, но тут же затормозил. Красный свет. Возле городской библиотеки он остановил машину и неловкими пальцами набрал номер.

Уже после нескольких слов подружка перебила его:

— Да-да, ладно. Если ты когда-нибудь проверишь свой почтовый ящик, то увидишь, что он полон. И пожалуйста, объясни мне еще раз, почему для тебя на этот раз работа важней, чем дом? Бабетте ужасно плохо. Она так сильно кашляла, что ее стошнило. Фтизиатр советует срочно ехать на лечение, но одной ей не хочется. Наш дорогой гений из прокуратуры, господин Вернц, удивляется, отчего не обработаны некоторые акты… Когда ты приедешь домой?

— Точно пока не знаю… — виновато буркнул Тойер. — Я еще должен побеседовать с учителем. А тут еще Лейдиг…

— Как знаешь, Тойер. Про страдания Лейдига потом. Пока.


Тойер устало поднимался по лестнице. Лифт он игнорировал из смутного подозрения, что не заслужил комфорта. Когда, борясь с одышкой, могучий сыщик дошел доверха, лифт открылся, из него, конечно же, вышел небрежной походкой Зенф.

— Забыл ключ от подъезда, — пропищал толстяк. — Пришлось вернуться. А я-то радовался, предвкушая урок пения.

Тойер уже успел привыкнуть к тому, что Зенф постоянно что-то врет, и пропустил его слова мимо ушей. Тем более что его совесть отягощала собственная вина — как-никак, он только что стал виновником кратковременного транспортного коллапса в Старом городе.

— Ты посидишь тут, пока я поговорю с учителем?

Зенф бесстрастно кивнул.

— Вот только, увы, этот разговор ничего нового не добавит, — вздохнул он. — Во всяком случае, одноклассники Анатолия ситуацию не прояснили. Похоже, все-таки несчастный случай, пускай и очень странный…

Возле кабинета сидел учитель.

— Извините, мы очень долго заставили вас ждать. — Тойер потряс ему руку — крепкое рукопожатие, уверенность в себе. — Я старший гаупткомиссар Тойер, это мой коллега Зенф, а вы господин…

— Фредерсен. Добрый вечер. — Учитель поднялся с места. Выглядел он, разумеется, усталым. А в остальном — нордический тип: короткие каштановые кудри, приятный профиль, ясный взгляд, спортивная фигура, звучный голос.

Тойер отпер дверь. Ключи Зенфа лежали на столе, связку украшала маленькая матерчатая свинка. Словно угадав мысли шефа, толстяк пробормотал, что ему и самому непонятно, как можно было просмотреть такую красивую вещицу. Они сели.

— Между прочим, я удивился… — начал Тойер и, болезненно морщась, проглотил конец фразы: «…вообще-то у меня это получается лучше всего». — Почему Анатолию достался одноместный номер, ему одному?

— Потому что мне хотелось оградить его от оскорблений, — ответил Фредерсен. — Хоть здесь защитить его от остальных ребят, но, как выяснилось, я совершил ошибку. — В его глазах стояли слезы. — Он не желал ехать с классом, его мать сообщила мне об этом. Я думал, дело в деньгах. Помог ему, у меня есть для этого возможность. Ах, знаете ли, многое, что мы делаем… я имею в виду, все мы, люди… удается нам оценить лишь задним числом. Я всегда говорю своим учащимся, — направил он взгляд на стену, — что жизнь мы проживаем, как бы опережая время, а осмысляем ее только потом.

Гаупткомиссар мысленно вздохнул: даже в беде учитель остается учителем.

— Когда я просматривал материалы по этому делу, я испытывал странное чувство. — Тойер замолчал, подыскивая слова. — Вероятно, из-за того, что я не могу себе представить ни одного четырнадцатилетнего парня, пусть даже самого инфантильного и психически неуравновешенного, который зимней ночью мог бы ни с того ни с сего прыгнуть в глубокий ров обезьянника. Да еще в незнакомом городе. Ведь он мог и не знать про неисправный замок. Или знал? Где в тот момент находилась обезьяна, снаружи или внутри? Мы никогда этого не узнаем. И хотя он ощущал себя таким обособленным и одиноким и это приводило его в отчаяние… все же он имел возможность сделать запись в «Альбоме дружбы», правда, довольно давно… Да, — сыщик вздохнул, — у меня лишь странное чувство, не более того. Я сожалею, что с вами и вашей группой, возможно (он подумал о Хафнере и слегка выделил интонацией последнее слово), плохо обращались. Пожалуйста, расскажите нам все, что знаете про Анатолия. Не исключаю, что это окажется для нас важным.

Зенф неподвижно сидел за столом и завороженно глядел на учителя. Тойер никогда еще не видел его таким.

Учитель рассказывал об ученике с большой теплотой. Как правило, теперь в Германию приезжают лишь те переселенцы, которые прозевали большой бум девяностых; иногда это предполагает определенный вывод об их интеллектуальном уровне.

— Но эта семья другая, — продолжал он. — Мать решилась перебраться сюда ради будущего своих детей. В России она работала ветеринаром и была вполне благополучна. Между прочим, она русская. У отца, бросившего семью и прервавшего с ней всякие контакты, были немецкие предки. Какое-то время Шмидты просто голодали. — Тойер вспомнил про слабые кости Анатолия. Да, верно, конечно, верно. — Если вспомнить, как быстро все они выучили немецкий, как они стараются идти в ногу со здешней жизнью в той трудной ситуации, в которой сейчас оказалась экономика…

Нет, Тойер вовсе не хотел слушать доклад учителя об — ах! — ужасном кризисе в Германии, квазизагнивающем чемпионе мира по экспорту, но тут Фредерсен сменил тему:

— Вы упомянули про «Альбом дружбы». Значит, он уже тогда написал в него по-немецки? — Тойер кивнул. — Вот видите… Но вот что действительно трудно освоить сразу — какие штаны надеть, чтобы выглядеть крутым, какая музыка делает тебя своим в классе, а какой надо стыдиться. Анатолий любил классическую музыку, и боже мой, как только над ним ни издевались эти паршивцы… Не уверен, смогу ли я дальше преподавать в этом классе хотя бы неделю. Мальчик успевал лучше всех по большинству предметов, даже по немецкому — устную речь он усвоил блестяще. Мать хотела сменить школу из-за его проблем с общением, а я посоветовал немного повременить, ах, знать бы!.. — Фредерсен закрыл глаза. — Летом он перешел бы в новую школу, и я поэтому назначил экскурсию на зимние каникулы, ведь он заслужил такую поездку. Зачем я это сделал!

Тойер попытался представить Анатолия. Поскольку он так и не взглянул в то утро на его лицо, картина получалась жутковатая: ребенок в белой, без глаз маске. Вокруг него все смеются. Он сидит на последней парте, углубившись в «Жизнь животных» Брема. В Анатолия швыряют шарики из фольги, мелки. Среди ребят и он, коренастый Иоганнес, не хорошист, не двоечник, довольно популярный в классе. Ему припомнились бесконечные и жестокие детские пакости, зачинщиком которых он был в годы учебы. Он и теперь думал о них без особых угрызений совести. Однажды в их классе появился мальчишка-адвентист. Он выглядел так же, как все, но по субботам никогда не приходил на уроки: адвентистам это было разрешено законом, по словам их классного руководителя. И вот в один прекрасный день крепыш Иоганнес Тойер сел верхом на поверженного адвентиста и надавал ему оплеух, просто так, за то, что адвентист. Тойер и по сей день толком не знал, что значит это слово… И все-таки что-то не складывалось, что-то было не так…


По-видимому, он долго молчал, глубоко задумавшись. Остается надеяться, что хотя бы не напевал и не совершал других нелепостей…

— Да, — вырвалось у Тойера, — был вторник, когда я того адвентиста… не спрашивайте меня, зачем я его… Чаша терпения может переполниться в любой день. Все в прошлом…

Фредерсен ничего не спросил и вскоре ушел.

5

В прессе дело считалось завершенным, северные коллеги получили все необходимые материалы, Тойер дал журналистам из Киля и Эккернфёрде несколько пространных телефонных интервью и надеялся, что те напишут не полный уж бред.

Зоопарк ломился от посетителей, все хотели взглянуть на зловещего Богумила. Правда, Тойер и Ильдирим, не сговариваясь, решили сначала покончить с другими воскресными делами.

Кажется, дело по-прежнему, а может, и больше прежнего не давало покоя только Зенфу. Изгнанник из Карлсруэ давно уже не изрекал свои симпатичные скабрезности, каждый день выглядел невыспавшимся, так что вскоре на это уже перестали обращать внимание.

Между тем прокурор Бахар Ильдирим все сильней злилась на то, что уважаемый старший гаупткомиссар Тойер, раскрывший в Гейдельберге все последние убийства, явно забыл о том, что и ей надо ходить на работу; более того, он вообще не интересовался состоянием здоровья их общей подопечной. Она уже догадывалась, что поедет с Бабеттой на море без него. Вот только почему?

— Не отрицаю, возможно, я немного рассеянный. Версия с обезьяной меня никак не устраивает.

— И поэтому ты начал забывать о том, что у тебя есть семья?

— Да.

— Замечательно.

— Да.

Каждый из них раздраженно взялся за свои дела. Начинался февраль.


Этот понедельник — особенный день.

— Родительское собрание, — сухо сообщила Ильдирим. — Уже второе с тех пор, как мы вместе живем. Я знаю, ты не хочешь туда идти, но надо. Мне нужно, чтобы Бабетту для нашей поездки освободили от уроков на четыре недели, поэтому мы должны выглядеть на собрании образцовой семьей. Понятно?

Понуро, словно бычок на бойню, могучий сыщик тащился по Старому городу рядом со своей холодной как мрамор спутницей жизни. Он даже не мог сказать, что его так пугало, ведь детей — по крайней мере до сих пор — у него не было. Да, он понимал: пойти нужно, он никогда еще не посещал родительское собрание. И все же он знал наверняка: ничего хорошего из этого не выйдет. Ему надо побриться, заявили в один голос его дамы. И понеслось… Мерцгассе, пересечь Главную улицу, Цигель-штрассе, а внизу у реки свернуть налево.

Гимназия «Курфюрст Фридрих», сокращенно КФГ, красивое старинное здание, чем-то напоминающее крепость, почти в том же стиле, что и Высшая педагогическая школа, внутри которой он всегда приходил в ярость от безвкусных переделок — вот еще одно плохое предзнаменование. В гимназии бывать ему не доводилось.

Всю дорогу они не разговаривали. Но теперь Ильдирим повернулась к нему и даже слегка поправила его воротник.

— Я уже поняла, что ты не хочешь со мной идти. Пожалуйста, прекрати!

— Что? — испугался Тойер.

— Не хочешь ли ты сказать, что ничего не замечаешь? Ведь ты уже минут десять насвистываешь мотив «Сыграй мне песню о смерти»! Причем довольно фальшиво.

— Нет, — мрачно возразил Тойер, — не хочу.

— Значит, ты нарочно это делал?

— Нет, зря я это сказал.

Он заглянул ей в глаза. Усталые. От уголков губ к подбородку тянулись две морщинки — прежде он их не замечал.

— Тебе со мной уже не так хорошо, да? — тихо спросил он, и в его словах сквозила огромная печаль.

— Ты не виноват, — так же тихо ответила Ильдирим и прижалась лбом к его плечу. — Но ты такой…

— Отрешенный, — договорил он. Ведь он тоже это знал.

Ильдирим заплакала и уткнулась ему в плечо. Что подумают люди, если увидят? Все-таки они стояли почти на углу, хоть и в темноте. Впрочем, не об этом нужно думать, а о том, как успокоить бедняжку. Ласково и неловко он погладил ее затылок.

— Я уже не так молода, Йокель, мне ведь тридцать три года. Но я слишком молода для дочери-подростка. Еще я с трудом делаю вид, будто мы нормальная семья. Всегда ведь заметно, как ты из великодушия чуточку переигрываешь. Между прочим, я еще не вышла из возраста «диско», хотя уже на грани. Но это еще полбеды…

— Твоя беда — это я? — похолодел Тойер.

— Я этого не говорила. Посмотри, тушь не потекла?

— Нет, нет… Ты давно не называла меня так — Йокель.

Она засмеялась и так сильно стиснула его руку, что ему стало почти больно.


На лестнице он решился на очередную попытку:

— Слушай, Бахар, вместо всей этой дребедени давай просто пойдем в город. Ну, диско не диско, но и не чай с танцами для пенсионеров. Я как раз побрился, давай воспользуемся этим.

Она покачала головой:

— Мне придется досидеть до самого конца, чтобы поговорить с классным руководителем. Ты ведь знаешь!

— Ему ведь можно позвонить.

Она повернулась к Тойеру, глаза ее сердито сверкнули.

— Я хочу, чтобы мы поступили сейчас как все остальные. Как те пары, которые вступили в брак, родили ребенка, у кого дедушки — немецкие наци.

— Мы и так частично… Мой дед был…

— Сейчас ты пойдешь со мной.


Корнелия и отец ужинали. Черный хлеб, масло, сырокопченая ветчина, огурцы, чай. Она ненавидела все эти продукты, и это было написано на ее лице.

— Я знаю, тебе не по вкусу такая пища. Но я не смог больше ничего купить. Успел лишь быстро заскочить в мясную лавку и в пекарню. — Она ничего не ответила. — И ведь мы с тобой договаривались…

— Да, — подтвердила она. — С завтрашнего дня я возьмусь за хозяйство.

Кёниг улыбнулся — получилось довольно неестественно.

— Что же приготовит мне моя взрослая дочь?

— Яичницу.

— Как всю прошлую неделю?

— Точно.

Его глаза помрачнели.

— А на следующей неделе?

— Яичницу.

— Сегодня в газете появился материал по поводу смерти Анатолия.

Корнелия кромсала ножом огурец — все мельче и мельче.

— Так вот, он написал в чьем-то «Альбоме дружбы», что хочет пойти к горилле или типа того… — Кёниг помолчал, потом спросил: — Случайно не в твоем?

Она засмеялась:

— С чего ты взял?

— Потому что сегодня прислали твой альбом. — Взгляд отца делался все строже. Он кивком показал на вскрытую бандероль возле мойки, лента-скотч свисала с края и трепетала в теплом воздухе, струившемся от отопления. — Из полиции.

— Возможно, — сказала Корнелия и с вызовом посмотрела на него. — Значит, я забыла тебе об этом сказать.

— Сейчас я уйду.

— Знаю.

— Ты что будешь делать?

— Еще посмотрю! — Она прокричала эти слова и, сама пораженная этим, зажала рот ладонью.

Теперь закричал и отец:

— Что с тобой творится? Ведь что-то неладное. Еще хуже, чем раньше…

— Как это мило с твоей стороны, — перебила она, — такая чуткость.

— В понедельник я уезжаю с классом на три дня. Может, ты поедешь со мной? Я поговорю с Фредерсеном. Я беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Ты слишком много времени бываешь одна. Я возьму тебя с собой.

— Не хочу. — Корнелия заметила, что дрожит всем телом, и встала. — Я пойду к себе! — Взбежала наверх и заперла дверь.

Шаги на лестнице.

Отец остановился возле двери. Ей даже было слышно его дыхание. Он ждал. Ему можно позавидовать: ведь она больше ничего не ждала и никогда не будет ждать.

— Может, поговоришь со мной? — спросил он наконец.

— Может быть, завтра, — ответила она. Эти слова гулом отозвались в ее голове.


Тойер успокоился. Все оказалось вполне терпимо: только что представили преподавателя по религии, кажется, от евангелической церкви (он слушал не очень внимательно), классный руководитель (его фамилия тоже вылетела из памяти) собирался выступить в конце собрания — и потом по домам. В общем, терпимо, продержаться можно, особенно если под шумок немножко подремать…

Тут открылась дверь, и показался Вольфрам Ратцер — человек, не раз попадавшийся на пути Тойера, — как всегда, в баварской жилетке, кожаных штанах с застежками под коленом, сегодня даже в оранжевых чулках и сандалиях «Биркен-шток». Однажды гаупткомиссар собственными руками задержал его и посадил за решетку, но безумный студент теологии, очевидно, доблестно отсидел срок во время своего восьмисотого семестра и теперь бодро входил в класс, выставив вперед бородку клинышком.

— Добрый вечер! — поприветствовал он, схватил стул, чуть ли не с нежностью погладил Тойера по плечу, когда проходил мимо, и уселся посреди комнаты, сказав: — Продолжайте! — Затем он извинился за опоздание и объяснил его тем, что он только-только «привел к разумному концу» сегодняшнее самобичевание.

Родители и учителя, казалось, были слегка озадачены этим вторжением, а Тойер при всем старании не мог вспомнить, был ли у Ратцера ребенок. Собрание тем временем продолжалось согласно плану.

Учитель биологии сообщил о том, что год в целом проходит неплохо; конечно, в каждом классе есть возмутители спокойствия, а в этом больше всего, и, несмотря на недурную общую картину, он повторит слова, сказанные им в начале года: это самый плохой класс среди всех восьмых, которые, в свою очередь, тоже самые плохие за те двадцать пять лет, что он преподает в этой школе.

Родители вежливо и смиренно выслушали это и другие поношения их отпрысков; вероятно, регулярные посетители собраний получали такие порции дегтя два раза в год и привыкли ко всему.

Щеголеватый папаша из богатенькой гейдельбергской элиты, явно гордившийся либеральным отношением к тем, кто получает социальную помощь, поигрывая галстуком-бабочкой цвета бургундского, сообщил даже с улыбочкой, что этот учитель биологии был «легендой» еще в его школьные годы.

Но тут выступил Ратцер:

— Значит, вы преподаете биологию, то есть «биос», жизнь, онтологическую тайну. Но при этом полагаетесь на книги, написанные людьми, которые, в свою очередь, полагались на книги! Ха-ха! Таким образом, образуется двойная трещина между экзистенцией, то есть существованием, и метаэкзистенцией, настоящая пропасть, в которой гибнет интересующий нас биос и в качестве более не существующего становится мертвым истинно, а не только на три дня, как наш возлюбленный Исусик, Господь! — Все больше возбуждаясь, он почти кричал: — Мертвый биос! Это значит: вы создаете парадоксальную гидру, обе головы которой проглатывают друг друга, из-за этого не происходит ничего из того, что вы только что утверждали и называли явлением! Поскольку Ничто — это не явление. Ха-ха!

— Если я правильно вас понял, — огрызнулся закаленный в теоретических боях с подростками учитель биологии, — вам хочется новых дискуссий. Аннета Шаван[7] повысила наш статус, так что и не мечтайте!

— Ха-ха-ха! — разразился издевательским смехом Ратцер и в восторге треснул себя по кожаной ляжке. — Вот как мы обращаемся с диалектикой! Действие и бездействие соединены в одно целое, да, бездействие как действие! Но что парализует молодежь, дамы и господа, так это черная дыра пострелигиозной эпохи, которая, разумеется, больше не пострелигиозна. Пропасти может избежать единственно лишь тот человек, которым движет священный террор протестантской искренности. Итак, туда, к точке «омега», к непорочному оргазму Бога, который должен быть нашим единственным. Амен.

— Ратцер, — выкрикнул Тойер, — заткни пасть! Все испугались, он и сам испугался, но студент пришел в восторг:

— Да-да-да, господин гаупткомиссар Тойер, мы с вами знаем друг друга! — И он погрозил ему пальцем. — Мы с ним знаем друг друга, — снова доверительно обратился он к обалдевшим родителям. — Уже дважды наши линии предназначения пересекались, что так или иначе доказывает, что мои идеи достигнут финальной контрэнтропии, а в последний раз, — тут он неожиданно взвизгнул от неподдельного гнева, — он ужасно сильно двинул меня в грудь!

Все уставились на Тойера, лишь Ильдирим смотрела в пол. Теперь гаупткомиссар все-таки почувствовал себя не в своей тарелке из-за этого мешка с дерьмом и пришел в страшную ярость:

— Ратцер, ты пустомеля и засранец! Чего ты приперся?! У тебя же нет детей! И что за хрень ты несешь?!

— Фи, как вульгарно! — насмешливо протянул студент и с улыбкой обратился за поддержкой к остальным. — Я никогда и не утверждал, что мои чресла дали жизнь христианскому дитяти. О нет! Я жертвую своим свободным временем и посещаю родительские собрания в нашем городе, чтобы вносить свою лепту, прокладывать дорогу к свету для заплутавшей во мраке молодежи и для родителей, лишенных мужества и разума, не ведающих животворной силы молитвы. Да, прокладывать дорогу к свету! А вот он, — воскликнул студент и патетически указал на Тойера, — теперь заковывает в кандалы зверей, словно они и так не сидят за решеткой, чтобы замаскировать грех мальчишки, который забрал у себя то, что ему не принадлежало — жизнь!

Тойер встал, схватил студента за шиворот и с удовольствием вышвырнул из класса.

— Я это так не оставлю, — провыл студент. — Этот город еще услышит про меня!

Тойер закрыл дверь. Вопли Ратцера сделались тише. Сыщик чинно сел, поправил галстук и уголком глаза увидел, что Ильдирим расстроенно качает головой.

— И чего вы слушали такую фигню! — вырвалось у него. — Мы и так ее сегодня довольно наслушались!

Все молчали. Прокурор достала из сумочки свой ингалятор.

Прошел еще час. Учитель физкультуры у мальчиков подробно обосновывал, почему он перед всеми присутствующими родителями, а тем более отсутствующими, должен засвидетельствовать полнейшее фиаско в деле «телесного» воспитания их детей. В особенной мере он подвергает жесткой, но справедливой критике тех господ и дам, у которых здесь учатся дочери — его коллега вскоре это подтвердит.

У Тойера ожил мобильный телефон.

— Выключить! — зарычал учитель латыни Ранфт, еще ждавший своей очереди выступить. — Немедленно! Ведите себя прилично!

Мобильник запутался в кармане брюк — Тойеру пришлось встать, и снова на него устремились осуждающие взгляды.

— Да? Что? Проклятье! Ясно. Пока.

— Я сказал выключить! Если уж немецкий язык стал непонятным, тогда неудивительно, что простой… — попытался устыдить Тойера учитель латыни.

— Не смотрите так! — с отчаянием воскликнул Тойер. — Сейчас я ухожу. У нас опять проблема в проклятом зоопарке… Я тут ни при чем.

Эту последнюю фразу он адресовал Ильдирим, но она не реагировала. Беспомощно замолчав, он вышел. Тот факт, что он совершенно ни при чем, в ближайшее время не подтвердился.


— Единственный плюс заключается в том, — журчал Кольманн разъяренному Тойеру, — что дверь починили и Богумил не может выйти наружу.

Что ж, это и в самом деле было хорошо. Поскольку студент-теолог Вольфрам Ратцер приковал себя к дверце ограды гориллы. Изнутри. На месте уже были ребята Тойера, несколько человек из зоопарка, с турбазы и, к сожалению, из газеты «Рейн-Неккар-Цайтунг» — два молодых журналиста, которые сверкали вспышками и что-то строчили блокнотах.

— Почему ты их не шуганул? — зашипел Тойер Хафнеру, но тотчас отвернулся, сморщившись. Его неистовый адепт был настолько пьян, что, пожалуй, мог упасть при попытке произнести вслух хоть одно слово. — Как вы сюда попали? — тут же заорал Тойер на журналистов.

— Через дыру в ограде турбазы, — дерзко заявил фотограф. — Мы знаем про нее после вашего последнего триумфа.

Тойер гневно шагнул к ним — щелкнула фотокамера.

— Он нам угрожал — я снял. — Пишущий удовлетворенно кивнул.

Сыщик почувствовал, как на него нахлынула волна мигрени.

— Почему вы не починили дыру за столько недель? — Он направил свою ярость куда-то в сторону Кольманна.

— Это новая, — простонал директор и показал на Ратцера. Тот с торжеством поднял к темному небу клещи.

— Я давно планировал акцию и хорошо подготовился. — Ратцер стукнул клещами о свои наручники. — Моральное банкротство проявляется в порабощении творения! Так что мой христианский долг — встать рядом с четвероруким братом, и сегодня самый подходящий день. Поскольку этот человек, — он исступленно ткнул пальцем в сторону Тойера, — обращался со мной как с собакой!

Тойер снова почувствовал на себе взгляды присутствующих.

— Он приперся на родительское собрание и всем мешал, — сообщил он, — так нельзя, вот я и…

— Так что теперь я, — продолжал орать студент, — останусь здесь и умру. И это будет не самоубийство, но мученическая смерть! — если это творение Господа, брат Богумил, не будет отпущен в соответствии с божественной волей к свободе!

К Тойеру подошел Зенф:

— Лейдиг рассказал мне, что это ваш старый знакомый. Короче, он в самом деле требует отпустить гориллу на волю, а сам хочет жить в клетке Богумила. Иначе он грозит сидеть тут прикованным, пока не замерзнет или не умрет с голода.

— Жажда приходит быстрей! — прохрипел издали Хафнер.

— Как он перебрался через ров, чтобы попасть внутрь обезьянника?

— По-видимому, он стащил доску от павильона Северного моря, вон она валяется неподалеку. — Кольманн вздохнул. — Этот парень не может остаться в зоопарке: не предусмотрено правилами.

— Он тут и не останется, почему вы так думаете? Откуда такая покорность судьбе? — Тойер почувствовал вновь закипающую ярость.

— Ах, с той январской истории… — Директор потупился.

К ним подошел патрульный полицейский:

— Наш психолог уже в пути. Он говорит, что не надо ничего предпринимать. Он попытается уговорить мужчину, чтобы тот не боялся.

— Я считаю, что этого полудурка никак нельзя уговаривать не бояться, — прорычал Тойер. — Наоборот, его надо пугать, и пугать как можно сильнее! Кто вызвал психолога к этому жалкому паршивцу, между прочим, только что очутившемуся на свободе?

— Я, нам на семинаре… — робко попытался объяснить полицейский.

— Притащите мне лучше доску. — Тойер метнул взгляд на Ратцера: тот бормотал псалмы, все тише и тише; его улыбка тоже постепенно таяла.

— Простите, не понял? — Лицо полицейского вытянулось.

— От павильона Северного моря. Это возле входа, недалеко от коз…

— О-о, он довольно далеко от коз! И вообще, каких коз вы имеете в виду? Африканских или… — Кольманн не договорил.

— Длинную доску! — заревел Тойер. — Быстро!

Подошел Хафнер:

— Шеф, вообще-то работенка эта для меня, мы оба это знаем. Но я не могу. Слишком пьяный.

Тойер кивнул.

— Потому что… — Хафнер обратился к журналистам, — я специалист по грубым делам, представляю грубое начало, но сейчас ничего не получится, так как я был на маленьком празднике. Один. Дома. Мой шеф тоже так делает.

Тойер взглянул на Зенфа и Лейдига, оба состроили безучастные лица. Это никак не уменьшило его гнев: пытаются не попасть в газету! Слабаки! Однако и он тоже предпочитал не думать о том, что вскоре прочтет о себе.


Доску доставили. Оскорбленный патрульный помог Тойеру перекинуть ее через ров.

— Ратцер, — спокойно и решительно заявил Тойер. — Сейчас я приду и врежу тебе по башке, и мало тебе не покажется.

— Ладно, — пискнул теолог, выудил из кармана брюк ключ и дрожащей рукой сунул его в замок наручников. — Конечно, так тоже можно сделать. Но это не элегантно. В историю не войдет. Ладно, ладно! Гори оно все синим пламенем!


Бабетте потом несколько дней пришлось объяснять одноклассникам, учителям и даже родителям одноклассников, что ее приемный отец вообще-то совершенно нормальный. Ильдирим тоже пришлось долго ждать, пока успокоится шум в ушах, резко усилившийся после выступления Тойера.

Но все же классный руководитель сразу согласился отпустить Бабетту с уроков. Не возражал и директор: четыре недели — не проблема, ведь туда войдут и каникулы на Масленицу. Еще он высказал рекомендацию, чтобы родители во избежание повторных инцидентов больше не являлись в школу вдвоем; а девочка кашляет ужасно, он сам слышал. Спутник жизни, вероятно, очень загружен работой?


Тойер каждый день покупал газету «Рейн-Неккар-Цайтунг». К концу недели статья так и не появилась, и в его душе забрезжила надежда.

Прокурор холодно наметила план поездки, обер-прокурор Вернц холодно согласился на краткосрочный отпуск; с тех пор как Ильдирим открыто жила с Тойером, его многолетняя похоть сменилась явным разочарованием.

На Северном море все более-менее доступное жилье было забронировано, осталась только Балтика. А это было во много раз хуже — прошлогодние испытания на Эре, группа школьников из Киля, нет, пардон, из того, другого городка… А если им придется поехать еще дальше на восток? Ильдирим становилось нехорошо при мысли о том, как там могут обращаться с иностранцами.

Наконец нашелся отель в Висмаре, где еще оставались места. Да и цены в нем не пугали. Тойер суетился и старался помочь. Она это заметила и вечером, накануне отъезда, почувствовала, что он тоскует по близости между ними. Но она не хотела ее, злилась, не хотела злиться, но все же злилась. Нет, я заказала такси, не трудись, разумеется, я позвоню, да, хорошо, точно, в самом деле, сейчас мне нужно просто пожить отдельно, пошли, Бабетта, до свидания, девочки, до свидания, дорогой, я позвоню, да.

В отвратительном настроении Тойер поплелся на работу и, лишь оказавшись в своем кабинете, понял, что сегодня суббота.

6

Ночь. Тойер сидел за компьютером Бабетты, лучшим в их доме, и тупо шарил в «Гугле». В душе он ругал себя за это, и один из его внутренних голосов — у гаупткомиссара их имелся целый хор — нудел что-то вроде: в такие вечера прежде книги читали… Подвирал, конечно, прежде чаще всего смотрели телик, а это, учитывая зловредность многих частных каналов, тоже не назовешь бальзамом и отрадой для души.

Бальзам для души. Найти. Сколько же христианских сайтов развелось! Отрада. То же самое.

Эккернфёрде, нет, назад: Висмар: результаты 1-10 из 7820000, наугад кликнул на седьмую страницу, семнадцатую, двадцать седьмую, сто седьмую, и вдруг в сумрачной крепости его воспоминаний распахнулась створка ворот, давно уже надежно запечатанная, — это он увидел замок и мимолетно удивился, что он сооружен из обожженного кирпича, но тут же сообразил: ах да, ведь это же север!

Университет Ростока… Факультет немецкого языка… Профессор Хазе, кабинет… домашний адрес… Профессор Рената Хорнунг, кабинет 473, телефон 474, домашний адрес: Висмар, Ам Циген-маркт, 10, телефон…

После их разрыва он ни разу даже по телефону ее голоса не слышал. А поскольку они больше не сталкивались в городе, он заключил, что она успешно выдержала конкурс и перевелась в Росток или куда-то там еще.

Ему вдруг стало нехорошо, что он так редко вспоминает про нее, и в то же время нехорошо от мысли, что, думай он о ней чаще, это означало бы… В общем, такое двойное огорчение плюс одиночество побудили его заглянуть в холодильник и откупорить литровую бутылку белого сухого «Пфальцера».

Рванул струны Эрик Клэптон, впрочем, с умеренной громкостью, чтобы соседи по старому дому не позвонили в полицию. Сегодня уж такой день. Первое донышко бутылки еще не означало, что гаупткомиссар готов лечь спать, но много пить он уже отвык. Он встал с дивана, сделал музыку еще тише и потянулся за телефоном. Схватил пустоту. Опять его дамы не положили его на базу! Правда, сам он тоже частенько грешил этим. После долгих поисков, сдобренных негромкими проклятиями, в конце концов нашел трубку на полу под кроватью Бабетты. Вдобавок, выпрямляясь, больно треснулся головой о нижний край кровати.

Красный огонек мигал: три звонка от Ильдирим — виноват Эрик Клэптон. Не выслушав сообщения, набрал ее номер — отозвался только почтовый ящик. Ну и что они там прислали? Добрались на место. Отель называется «Старый амбар», вполне симпатичный. Висмар чудесный. Правда, к сожалению, при бронировании случилась ошибка, и они могут жить тут лишь четыре дня. Может, он поищет в Сети другие варианты?

Второй звонок. Ильдирим изрядно раздражена. Ужин в городе испорчен. Один тип назвал ее «черной чуркой», турист, гессенский акцент. «Прошу тебя, позвони, твой мобильный тоже выключен, где же ты?»

Третий звонок. «Уже одиннадцать. Ты не хочешь со мной говорить, а ведь ты мне сегодня очень нужен, очень. У меня уже нет сил. Пожалуйста, позвони. Бабетта не может заснуть, потому что по соседству орет телевизор, и я… — Очевидно, она опустила трубку, так как в ней пьяный мужской голос заорал какие-то гадости. — Говнюк!» Связь прервалась. Кого она имела в виду — его? Он перезвонил снова — мобильный был выключен. Почта? Но он не знал, что говорить.

Взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Да уж, припозднился, молодец, Тойер! Компьютер он не выключил, плевать, низкий тариф. И он набрал номер Хорнунг.

Сонный голос ответил:

— Рената Хорнунг…

Он нажал отбой.


Ему снились Хорнунг и Ильдирим. Они шли рука об руку.

Зазвонил телефон. Нетвердыми шагами он протопал через комнату и нащупал его лишь после шестого, ужасно громкого сигнала.

— Да, Тойер слушает!

— Я всего лишь хотела узнать, какой идиот из Гейдельберга разбудил меня вчера вечером. Значит, у тебя есть мой новый номер?

— У меня же антиопределитель! — в панике воскликнул Тойер.

— Я тебе покажу «антиопределитель»! Может, ты сам позвонишь провайдеру и сообщишь, что ты анонимно терроризируешь дам? Твой телефон высветился у меня на дисплее. Начинается с единицы — ты что, перебрался в Старый город?

Вот она, Хорнунг… Ее четкий ум. У Тойера взыграли сразу двести восемьдесят семь чувств.

Нет, про убийство под стенами замка у них на северо-востоке не слышали. Зато про странную историю в зоопарке — да.

Увы, она прекрасно представляет себе такого вот отца, впрочем, скорее он годится в отцы кальмарам или аутистам.

Неужели он теперь ходит на родительские собрания? Ага, ноги его больше там не будет!

— А как ты? У тебя появился… друг? — осторожно спросил он.

Хорнунг засмеялась:

— Тойер, мы с тобой уже в возрасте. И хотя я при том все же женщина, о чем ты временами забываешь, у меня нет горячего тридцатилетнего турка. А я ведь уже тогда все тебе предсказала.

В данный момент у меня полное затишье на любовном фронте.

— Хорошо, — не подумав, заявил Тойер.

— Да, просто замечательно.

Только тут, после затянувшейся паузы, которую он со стыдом осознал лишь вечером, еще раз осмысливая разговор, Тойер рассказал, что Ильдирим и Бабетта сейчас в Висмаре и он остался один.

— Вот оно что! — с иронией произнесла Хорнунг. — Ты — соломенный вдовец, активируешь старые связи!

— Ты неправильно меня поняла! — возразил он и подумал: все именно так.

— Не бойся, город не такой уж маленький. Если я увижу их обеих, то заблаговременно перейду на другую сторону улицы. Меня они не узнают, я ведь больше не крашусь, и волосы у меня почти белые.

Тойер с испугом отметил, что образ голой Ренаты Хорнунг с белыми волосами вызвал в его чреслах легкую вибрацию.

— Значит, мой адрес все еще указан, — услышал он ее слова. — Но скоро это наконец-то исправят.

— Да-да, — поддакнул он.

— Черкани мне как-нибудь открытку, Тойер. Или приезжай, тут красиво. Я буду смотреть на тебя и думать о том, как часто я смотрела вот так и ждала, что ты что-нибудь скажешь. Хоть что-то. Пусть даже просто «бе» или «ме».

— Бе, — произнес гаупткомиссар.

— Пока, мой дорогой.

— Пока.

После этого разговора гаупткомиссар испытал жесточайшую похоть. Средоточие его чресел, этот загадочный бутон, налился соком и приобрел цвет, который Тойер мог бы описать как «маджента» — или попросту «пурпурный», — если бы хоть чуточку разбирался в цветах. Раб своего организма пристыжено удалился в ванную, даже запер дверь и предался рукоблудию. Телефон, опять, нет, не вовремя. А вдруг это Ильдирим? Господи! Голый, выбежал из ванной. Звонил Лейдиг.


Ильдирим и ее подопечная сидели на кровати и не представляли, чем заняться. Накрапывал дождь, напротив грохотала строительная техника — возводили дом. Пахло совсем не морем, а дезодорантом, и вся поездка грозила обернуться полной катастрофой.

— Может, поедим где-нибудь, — предложила Бабетта.

Ильдирим взглянула на часы:

— Мы позавтракали всего полтора часа назад. Бабетта пожала плечами:

— Посмотрим телик?

— Вчера вечером я пробовала включить, но что-то не так, там только датский канал.

Бабетта склонила голову на плечо Ильдирим. Такие проявления близости всегда трогали прокурора, но сегодня плечо у нее ломило, постель была слишком мягкая, а комната слишком темная. Ресторан, где они завтракали, слишком ярко освещен. Море слишком далеко. Все это было несправедливо. Вот именно, несправедливо. Настроение было настолько отвратительное, что она даже разговаривать не хотела.

— Тойер-то звонил? — спросила девочка.

После ее вопроса Ильдирим стукнула себя ладонью по лбу и сморщилась от боли — она забыла про массивное кольцо на пальце, купленное осенью на «блошином рынке» в Гейдельберге. Ну вот, теперь будет шишка.

— Ах я, глупая корова! — посетовала Ильдирим. — Проклинаю целый день бедного Тойера, а сама не включила мобильный.

— Шишка будет, уже вздувается.

— Ладно, Бабетта… Занято. Засранец.


— Вы уже читали субботнюю «Рейн-Неккар-Цай-тунг»?

— Нет, а что?

— Да так.

— Тогда я, пожалуй, куплю газету на вокзале?

— Да, так будет лучше.

— Да у вас на меня ничего нет!

— Что? Не понял.

— Я хотел сказать — до завтра.

— Надеюсь, мы увидимся еще сегодня.


— Теперь свободно, но он не берет трубку. Просто невозможный тип. — Ильдирим швырнула трубку на кровать. — Ничего не понимаю.

Бабетта надрывно кашляла.

Они сидели на кровати. Дождь барабанил в окно.

— При отеле есть бассейн, — заикнулась было прокурор, а сама чувствовала, как у нее внутри зреет ком разрушительного, яростного бешенства. Вот-вот она слетит с катушек. С воплями начнет швырять на пол все, что подвернется под руку, излупит девочку, изнасилует администратора и закончит свои дни в какой-нибудь психиатрической лечебнице из обожженного кирпича, плетя макраме и поедая овсяную кашу.

— Послушай, мам, ведь я болею, да и вообще у меня нет охоты плавать в ссаках пенсионеров.

Затяжной дождь, бронхит, а теперь еще и грубые возражения — ведь нам четырнадцать!

— Бабетта, надо линять отсюда. Тут чудесно, но идет дождь, а дышишь ты не морским воздухом, а цементной пылью от соседней стройплощадки.

— Давай поедим?

— Сколько времени?

— Двенадцать.

— Ну тогда уже пора. Я еще немного подержу мобильный включенным, а потом вырублю, и поцелуй меня в зад, Тойер.


Дорогие читательницы и читатели «РНЦ»! Как мы объявляли заранее, сегодня опубликован первый выпуск нашей новой рубрики «Бортовой залп — журналистская смена в пути». Открывают ее Олаф Теобальд (23 года) и Роланд Фильганг (24 года). Оба изучают германистику в Гейдельберге. Уроженец Марбурга Теобальд на этот раз уступил своему товарищу из Базеля текстовую часть, а сам, будучи увлеченным фотографом, взялся за иллюстративный материал.

БОРТОВОЙ ЗАЛП

Сегодня его делают Олаф Теобальд и Роланд Фнлъганг

МАЛО ТЕБЕ НЕ ПОКАЖЕТСЯ!

Недавний невинный инцидент в многострадальном зоопарке омрачен сомнительными методами известных гейдельбергских полицейских.

Возникает вопрос, правильно ли грозить расправой душевнобольному студенту, который неделю назад приковал себя наручниками в пресловутом обезьяньем вольере? Кроме того, хочется спросить, прилично ли полицейскому, даже если его вызвали из дома, нарушив его отдых, в весьма нетрезвом виде бравировать тем, что он «специалист по грубым делам»?

Но теперь все по порядку: приблизительно в 22.00 работник зоопарка Юмит Дурсун, принятый на работу недавно, уже после трагического январского происшествия, заметил в вольере седого самца гориллы необычного посетителя. Студент теологии Вольфрам Ратцер, ранее отбывавший срок заключения, забрался туда, перекинув через ров доску. «К счастью, сломанная дверь внутреннего помещения давно исправлена», — сказал директор зоопарка, д-р Кольманн, еще не оправившийся от ужасного потрясения.

«Комиссар Тойер снова успешно справился с ситуацией», — сказал далее Кольманн. При всем нашем уважении: так ли это? Ведь обер-мейстер[8] Герт Тойфель, первым прибывший на место происшествия, успел вызвать полицейского психолога.

«Меня неизменно огорчает, — заявил д-р Пфандмейер, который смог подписать лишь временное направление больному нарушителю порядка, — что сотрудники полиции считают нашу деятельность ненужной и досадной помехой. Господин Р., вероятно, болен, но в полной мере пользуется правами человека».

Так считает и обер-мейстер Тойфель: «В подобных случаях заслуги ни при чем. Неужели пьяный комиссар лучше, чем трезвый обер-мейстер?» Действительно, еще вопрос…


Первоначально мальчишки собирались взять интервью у гостей турбазы, поэтому и оказались на месте происшествия, понял Тойер. Черт, ну надо же, какая невезуха!

Он тер виски, то хватал, то ставил на место кружку с кофе, пнул кухонный стол и пытался себя успокоить — статья едва ли вызовет сенсацию.

Впрочем, на снимке он действительно выглядел как бешеный бык.

Не остались незамеченными и Зенф с Лейдигом: прислонившись к ограде, они с опаской смотрят на Хафнера.

Разве так выглядят силовики, если хотят разрядить опасную ситуацию?

Он снова перечитал основную статью и сам восхитился своей сдержанности.


Четвертым в связке — после того как в прошлом году трагически погиб действительно безупречный Вернер Штерн — стал некий Дитер Зенф; в Гейдельберг он попал из «города вееров» Карлсруэ — в наказание за служебный проступок…

Господин Тойер участвовал два года назад в драке со слепым (!). Лишь то обстоятельство, что он в скором времени сумел раскрыть ставшую угрозой горожанам серию убийств…

Комиссар Хафнер, нередко, мягко говоря, недееспособный, по нашим справкам, лишен допуска по крайней мере в три пивных в Пфаффенгрунде…

Невзрачный и похожий на подростка Симон Лейдиг, очевидно, не слишком огорчен жалким прозябанием в пансионате для престарелых его бедной матери… «Он был моим клиентом», — сообщила рорбахская проститутка Симона Г.


Все это Тойер пропустил во время первого чтения. И, что самое смешное, все соответствовало действительности. Он даже был свидетелем того, как Лейдиг после своего первого и, вероятно, пока что последнего полового контакта выпил шампанского «Пикколо».

Так, вот еще в маленькой рамке внизу справа:


«Он назвал меня «мешок с опилками»! Вот что услышал от грубого гаупткомиссара Флориан Хирт, находящийся на альтернативной службе.

Что ж, этого у мальчишек не отнимешь — много нарыли. Пожалуй, в самом деле неплохая идея — встретиться сегодня.

Ах, вот еще:


Немало людей в этом городе приписывают успехи гаупткомиссара скорей случайности, чем его криминалистическому таланту. К слову, его престарелый учитель математики Раубер вспоминает, что в школе у Тойера был «весьма средний интеллект».

Раубер… Сколько лет ему посчастливилось не вспоминать об этом мучителе? Могучий сыщик горько вздохнул. Что теперь делать? Позвонить ребятам? Нет, сначала он позвонит Ильдирим и сообщит, что ничего для них пока не нашел, так как еще не искал.


— Ты, скотина поганая! Знать тебя не хочу… — услышал Тойер, но было ясно, она испытывает облегчение, оттого что они наконец-то слышат друг друга. — Мы стоим под дождем. Можешь позвонить позже? Нам надо найти кафе.

— Потом мне неудобно, я должен быть на работе, тут дурацкая история…

— Ты что-нибудь для нас нашел?

— Нет, я, я… Ах, расскажи лучше про вас! Где вы сейчас?

— Разве ты знаешь этот город? Ам Цигенмаркт. Мы стоим на этой улице…

— Там ведь живет…

— Кто?

— Никто.

— Кто, Тойер?

— Хорнунг.

Решительным жестом Ильдирим отправила Бабетту на пять метров вперед под дождем; это получилось у нее так убедительно, что вздорная девочка-подросток немедленно подчинилась.

— С каких пор ты снова наладил контакт с Хорнунг?

— Не-е, — отчаянно залепетал Тойер.

— Говори полными фразами и четко, ведь я иностранка, — заорала Ильдирим.

— Нет, не иностранка.

— Но скоро стану, когда подцеплю себе талиба, чтобы вести в Афганистане богобоязненную жизнь. Но перед этим он тебя повесит! О'кей. — Ильдирим уставилась в серое ледяное небо и ощутила, как его холод пропитывал ее, словно вода губку, и не было больше никакой защиты. — О'кей, хватит шуток. Я тут прочно засела, ты не ищешь мне отель. А теперь ты скажешь мне всю правду про эту добавочную катастрофу. Немедленно.

Комиссар покорно рассказал о своем вчерашнем поиске, который велся даже не по просьбе Ильдирим. Подчеркнул, что все свелось к безобидному телефонному разговору.

О последствиях этого разговора он благоразумно умолчал.

— Я тебе не верю. Ты наверняка обманул меня с ней.

— Только в самом начале. — Эти слова сорвались сами собой. Тут же Тойер подумал: лишь глупец может вот так все выкладывать начистоту, и этот глупец — он. — Тогда мы с тобой еще не были вместе по-настоящему, это было еще до того, как ты надела желтое бикини. И желтой была машина, в которой погибла моя жена… Этот цвет…

— Да. — Ее голос звучал тихо, он слышал стук дождя по асфальту. — Этот цвет можно использовать для обозначения эпох в твоей жизни. Мы собирались пожениться, Тойер. Уже несколько месяцев речь об этом больше не заходит. И это очень хорошо. — Она отключилась и взглянула на Бабетту.

— Что-то случилось? — спросила та.

— Нет, ничего, все правильно.


У Тойера, как только он дал отбой, начался такой приступ мигрени, какого у него еще никогда не было. Левая сторона мира исчезла, он больше не видел ее, не слышал, не мог осмысливать, справа тысячи демонов вдавливали раскаленные подковы ему в череп. Другие тысячи метались в его теле и пытались вырваться наружу. Он сидел на унитазе, не понимая, что происходит, и вдруг приступ кончился. Боль растаяла как утренний туман, мир увеличился до положенных ему размеров. Он испытывал странную легкость. И что-то еще… Голод. Голод, любовную тоску… И вообще у него куча проблем.

Он во второй раз принял душ, велел Лейдигу созвать ребят. Вывел машину из подземного гаража и поехал в Гейдельберг-Центр.


— Я тоже прочел. — Хафнер скромно выпустил под стол струю дыма. — Плохой прессы не бывает.

— Это относится ко всякой боксерской швали, а не к копам, — уныло возразил Зенф.

— Бессердечный сын на фото в газете. Я готов убежать куда глаза глядят. — Лейдиг смолил уже третью из адских хафнеровских сигарет.

Зенф устало взглянул на Тойера и вдруг сказал:

— У вас двенадцать шаров. Один из них либо тяжелей, либо легче, вы этого не знаете, а знаете лишь то, что он отличается по весу. И вот вы имеете право взвесить шары на весах-коромыслах только три раза и использовать только эти двенадцать шаров. Вы должны определить, тяжелей или легче тот самый шар, и, разумеется, найти его.

Тойер даже не понял до конца задачу:

— Ты меня спрашиваешь?

— Я лишь хотел выяснить, может, вы не такой глупый, как пишет газета. Эта задача несколько лет назад была напечатана в «Цайт». Мне она понравилась. Я решал ее три дня. Решил. С тех пор она мне нравится еще больше. — Это проявление дерзости было далеко не таким вызывающим, как в добрые старые времена, когда гориллы были еще безупречными жителями Курпфальца.

Но разве это обезьянье дело не напоминало задачу с шарами? То все думали, что оно тяжелое, сложное, потом мнение менялось, и все считали, что оно только кажется сложным, а на самом деле проще простого?

7

— Я так и подумал. Если вас всех нет дома, то вы, вероятно, здесь. — Правительственный эмиссар вошел без стука, положив конец блужданию мыслей Тойера, и тут же взволнованно забегал взад-вперед по кабинету.

— Вчера я газету не видел. Мне позвонила мать, а ее всполошила подруга из Неккаргемюнда. Они беспокоятся за мою дальнейшую карьеру.

Тойер молча предложил Магенройтеру стул; новый шеф, чью бледность не могла скрыть даже темная кожа, скорее рухнул, чем сел на сиденье.

— Они все меня убеждали: не связывайся с Гейдельбергом. Тебя сломают. Зельтманн за три года превратился в кретина, Шильдкнехт сдалась через несколько месяцев. Там есть некий Тойер, а с ним еще трое — так вот от них спасет только контрольный выстрел. Не верь, что они придерживаются каких-либо правил… — Магенройтер извлек из кармана смятые бумаги и прочел: — «Хафнер в тысяча девятьсот девяностом году обвинялся в том, что в состоянии опьянения ударил молодого человека».

— Это случилось на Керве[9] в Хандшусгейме, — не без удовольствия объяснил Хафнер. — Неонаци, да, я врезал ему. В свободное от работы время. А на Керве все ходят поддатые! Такова культурная традиция.

— Тот «неонацист» был членом «Юнге Унион» — молодежной организации христианских демократов.

— Тем хуже.

— Замолчите. Молчите все четверо и слушайте! — повысил голос Магенройтер.

Да, отрицать было невозможно, Хафнер сильно постарался.

Тойер с удивлением узнал, что его приятель интересовался высшими материями, даже начал изучать юриспруденцию в заочном университете Хагена, но был вынужден бросить учебу. Не менее поразительным, даже сенсационным было то, что Хафнер, которого невозможно представить покинувшим Гейдельберг дольше чем на день, после объединения страны добровольно уехал на восток.

Тогда, задолго до реформ Зельтманна, Тойер едва его знал; сейчас он пытался вспомнить о нем хоть что-нибудь — нет, ничего…

А новый шеф продолжал описывать подвиги Хафнера: гейдельбержец вернулся с востока уже через пару недель, так как пнул члена студенческой корпорации с запада страны и ущипнул за ягодицу саксонскую кондукторшу на железной дороге.

— Она смеялась, — заверил всех Хафнер.

Кроме того, полицейскому угрожает арест, если он когда-нибудь приедет в Нидерланды («Да я вовсе и не хочу туда!»), поскольку он с тысяча девятьсот восемьдесят девятого года отказывается заплатить штраф за три случая превышения скорости в Амстердаме. А уж его безрассудное пьянство и курение в неположенных местах вообще не нуждаются в комментариях.

Новый шеф перешел к Зенфу. Толстяк был переведен в Гейдельберг не только из-за знаменитой среди его коллег «пукающей подушки». Первое предупреждение он получил за «неоднократное приклеивание стрелок клеем «Момент» на часах», которые в порядке эксперимента были установлены для контроля рабочего времени в полицейском участке Карлсруэ. Существует также подозрение, что Зенф взорвал у своего бывшего домовладельца трех садовых карликов; впрочем, это так и не было доказано.

Зато всевозможные веселые штучки: порошок, вызывающий зуд, цветы-брызгалки, штопоры с левым винтом на официальных банкетах, опрокинутые тарелки в столовой — все это документально зафиксировано. Только теперь Тойер понял, насколько старательно толстяк держал себя в руках, с тех пор как оказался в их группе.

Затем очередь дошла до него, но ведь он все про себя знал. Впрочем, нет, он забыл про запрет на посещение знаменитой «Винной пещеры» на Нижней улице. Да, да, теперь вспомнил: они не сошлись с американским туристом взглядами на тогдашнего президента Рейгана и его политику. Сопляки-журналюги не докопались до такого факта — прошляпили.

Лейдиг был избавлен от порки, но это был не комплимент, а скорей отсвет трагедии его личной жизни — ведь даже теперь он мыслями был не здесь, и Тойер это прекрасно понял.

— Позвонили с телевидения, с канала «Про Зибен». — Магенройтер спрятал лицо в ладонях. — Они намереваются снять про вас сюжет. Вы должны исчезнуть.

— Как? — чуть ли не радостно переспросил Тойер. — Вы нас увольняете?

— Так было бы лучше всего, но госслужащих так просто не уволишь. Я знаю, что Зельтманн уже проделывал такое с вами — временное отстранение. Боже милостивый, я становлюсь таким, как он! Вы получаете двухнедельный отпуск. Все. Или трое. Все равно. Господин Зенф некоторое время назад как раз подал заявление на следующую неделю. Зельтманн его не рассмотрел; по-видимому, забыл, как это делается. — Магенройтер встряхнулся, как промокший пес.

Тойер выглянул в окно. По крышам домов было заметно, что на улице холодно и сыро. Ему показалось, что крыши плачут, а дома тесней прижались друг к другу, чтобы согреться.

— Всем известно, что вы потеряли в прошлом году своего товарища, — продолжал Магенройтер. — Это трагедия, но я не знал Вернера Штерна, так что позвольте мне взглянуть на ситуацию в другом ракурсе. Вы, Зенф, пришли в группу недавно. Вы и погибший коллега совершенно разные, но группа функционирует так же, как и прежде, то есть никак, и все-таки эффективно. Как это получается? Я не понимаю.

— Удивительное начинается там, где заканчивается понимание, — вступил Лейдиг. — Понять означает также использовать. Когда мы чему-нибудь удивляемся, мы подходим к этому феномену с почтительно склоненной головой, поэтому непонимание может лишь повысить наш статус в глазах общественности. — Все посмотрели на Лейдига. — По-моему, так, — закончил тот и густо покраснел.

— В общем, я вам все сказал. Пожалуйста, уезжайте из города. — Сгорбившись, новый шеф вышел из комнаты.

— Ну и что дальше? — буркнул Хафнер. — Отпуск так отпуск, пока у нас нет других проблем! Что, если нам отправиться сегодня вечером в Мангейм, ведь нам приказано покинуть город. Мангейм хоть и просто дешевый бордель, но в Шветцингенском предместье есть Пивная академия…

На Тойера тут же навалилось воспоминание о последних событиях его жизни. Ему стало плохо, и он, не выдержав, вытряхнул из себя свои горести.

— Я все сделал неправильно, ведь пора бы уже поумнеть, но нет! — Голос Тойера дрогнул. — Зачем только я позвонил Хорнунг? Скажи мне, Лейдиг. Просто скажи мне!

— Вы ведь оговорились? Вы имели в виду Ильдирим?

— Нет. — Тойер замахал руками. — Хорнунг.

— Хорнунг? Кто это? — удивленно спросил Зенф.

— Потом, Зенф… это было раньше…

Немного успокоившись, Тойер начистоту рассказал всю нелепую историю, не утаил даже правду о своем сексуальном порыве — Лейдиг при этом прятал глаза.

— И теперь все кончено. Я жертва слабоумия. Я не сумел изобличить обезьяну, не сумел найти для больной девочки подходящий курорт, в тот раз я не нашел заказчика Дункана, я потерял мою женщину, Хорнунг, а теперь теряю Ильдирим, а ведь она согласилась быть со мной, старым, слабоумным кретином.

— По-моему, у всех нас имеются причины для отчаяния, — спокойно возразил Зенф. — Никто не приватизировал право на несчастье, оно принадлежит всем людям.

Тойер кивнул и устыдился.

— Я могу устроить дом для вашей подруги, — помедлив, предложил Зенф. — У моря. Я арендовал его для себя, очень красивый; между прочим, в Эккернфёрде. Место, правда, не вызывает сейчас приятных ассоциаций…

— А ты? — спросил Тойер, сомневаясь и надеясь.

— Ах, я поселюсь в отеле, внизу есть отель «Зигфридверфт», там были свободные номера.

— Ну, тогда обе дамы тоже могут поселиться в отеле, — возразил Лейдиг.

— Или так, — кивнул Зенф, — но я подумал, что в доме девочка лучше отдохнет… Только вот что, господин Тойер: дом не совсем обставлен, вам придется кое-что привезти для обеих дам, кстати, это неплохая идея, я имею в виду, вам не повредит, если вы проявите чуточку заботы, так сказать…

— Значит, половина группы уезжает, — пробурчал Хафнер. — Как раз сейчас, под обстрелом противника. А нам с Лейдигом в подвале прятаться, да?

— Я тоже поеду с ними, — твердо заявил Лейдиг.

— Что? — Тойер даже испугался.

— Я давно не был у моря, но если вы скажете, чтобы я не ездил, то я, естественно… Я бы тоже поселился в отеле… Но если не нужно…

— Что ты, что ты, — забормотал шеф группы. — Разумеется, ты можешь…

— Ну что ж, мне все абсолютно ясно. — С довольным видом Хафнер закурил сигарету и вынул из ящика стола две маленькие бутылочки крепкой травяной настойки «Ундерберг». — Естественно, я тоже поеду. Ведь я всегда говорю…

— Группа есть группа, — покорно договорил за него Тойер.

Уже на ходу он спохватился и спросил Зенфа:

— Почему я ничего не знаю о твоем заявлении на отпуск?

— Я просто забыл, иначе бы сказал, — ответил изгнанник из Карлсруэ.

— А зачем ты арендовал целый дом?

— Терпеть не могу номера в отелях.

— Но теперь ты все-таки поселишься в отеле.

— Теперь я все-таки поселюсь в отеле.

— Почему?

— Потому что так получилось.

— И почему, Зенф, черт побери… — Зенф уклонился от прямого взгляда Тойера. — Почему ты перестал дерзить? Что с тобой?

Зенф не ответил.


Было поздно. Тойер сидел в гостиной, разбитый и усталый. Что происходит? Они едут в город того убитого мальчишки, все вместе, а он все равно страдает от страшного одиночества.

Он созвонился с Зенфом насчет подробностей, сумбурно поговорил с Ильдирим по мобильному. Он ревизовал свой музыкальный ассортимент и остановил выбор на дебютном альбоме американской рок-группы «Мэрун Файв» «Песни о Джейн».

Надо купить еще пластинок. Пускай все слушают компакт-диски, а он будет и дальше пластинки.

Среди «Песен о Джейн» ему особенно нравилась композиция «Эта любовь», еще он любил «Воскресное утро». Почему он почти перестал слушать дома музыку? Вероятно, потому что стыдился Бабетты — ведь он, старый осел, все еще тащился от таких молодежных вещей.

This love, да, эта любовь. Возможно, скоро ему больше не нужно будет стесняться.

Он нажал шесть раз на стрелку, переводя на нужную песню, и его палец показался ему трахающимся зверьком: отделенным от всех, лихорадочно дергающимся, беззащитным. Раздались первые такты «Воскресного утра». Причудливый ритм, рыхлые клавишные аккорды и свинговый голос, рокочущий бас, тихие голоса подпевки. Редуцированные звуки, парящие между меланхолией и надеждой, кристальное пение смычковых и рокочущий орган; лишь маленькими, брюзжащими, ритмическими вкраплениями заявляла о себе более жесткими ритмами гитара, и на секунды распахивалась роскошная сцена, огромная, золоченая. В дело вступала многоголосица, начинался праздник — воскресенье, Тойер разбирал лишь «flower in her hair» — «цветы в ее волосах» — больше ничего. Ударник напоследок возликовал, создавая вихри и извлекая сочные звуки из литавр, и песня отзвучала.


— Значит, ты точно не хочешь поехать с нами завтра? Ладно. Мне остается лишь надеяться, что вскоре твое настроение станет лучше.

Кёниг уже был в куртке. Он положил руки на плечи Корнелии. Она увидела, что он действительно расстроен, и подумала: раньше ее бы это тронуло.

— У меня все хорошо. Правда, поезжай спокойно к своей подружке.

Отец кивнул; казалось, он хотел сказать еще что-то, но потянулся за беретом (который она считала ужасным) и подхватил дорожную сумку.

— Я останусь дома, если ты хочешь. Я все отменю. Отменю поездку класса.

— А помнишь… — Корнелия зевнула. — Однажды я рыдала, когда они назвали меня «жирной коровой».

— И я уехал, я помню. Это был семинар, ты должна понять…

— Да. Я должна понять. Я все понимаю. Как в математике. Все в жизни математика.

— Иногда ты какая-то бесчувственная, — сказал отец и тяжело вздохнул.

Она кивнула и закрыла глаза — ждала. Хлопнула дверь.

Она открыла глаза и посмотрела на пол, но тут увидела свои ступни и поскорей отвела взгляд…

«Мне нравятся большие ноги».

Она добежала до туалета, ее стошнило. Потом вернулась в гостиную.

«Но ведь хорошо, правда?»

Мозг сверлили обрывки воспоминаний.

Она схватила трубку, номер знала наизусть.

— Фредерсен слушает.

— Грязная свинья! Мы вместе сядем за решетку.

Она положила трубку, вытащила шнур из розетки. Пускай все звонят — хоть треснут!


Одиннадцать часов. Ильдирим потрогала лоб спящей девочки: да, точно температура, что и неудивительно, если лечить хронический бронхит прогулками под дождем и ветром.

В тот раз они нашли себе прибежище в китайском ресторане. В трех столах от них сидели три невероятно мирных скинхеда; впрочем, они — турчанка с ужасом сосчитала — за час высосали двадцать одну бутылку пива. Это она еще понимала, но вот что они ели — неясно. Вероятно, пудинг под кисло-сладким соусом.

Ильдирим написала Бабетте записку и пошла в бар при отеле. Выбрала мерло и обратила внимание на молодых барменов за стойкой. Своеобразный подбор кадров: один темный, с роскошным хвостом, другой пшенично-светлый, с пробором и в диссидентских очках. Старый и новый восток, а как стойка выглядела бы на западе? Пустоголовый красавец с фигурой спортсмена и лицом интеллектуала — и туповатый турок с толстыми, в три обхвата, руками.

Кроме нее у длинной полукруглой стойки сидели две немолодые супружеские пары из Дании. Седой господин из Рейнской области на хромающем английском бубнил им, что Германию пришлось дважды восстанавливать. Сначала на западе, затем на востоке.

Она отхлебнула большой глоток вина. Как тогда было с Тойером? Она прекрасно помнила то желтое бикини… Они, конечно, уже спали разок и до этого, но тогда еще никак не связывали друг с другом свои жизненные планы.

Но все-таки ей было противно. Наверняка он занимался с этой институтской каргой телефонным сексом. Она заказала второй бокал.

Один из датских супругов сравнялся по выпитому с рейнским ослом и начал что-то орать, для Ильдирим его слова слились в неразборчивый рев — «Рёёёёёёёёёёёёёёреееее»!

Что она теперь могла сделать? С Бабеттой, Тойером и собой? Ладно, Киль — большой город, туда она доберется на поезде, а потом придется выкладывать деньги за какой-нибудь дорогой отель, пока у малышки не спадет температура… После этого домой, и что будет потом…

Ильдирим допила одним глотком второй бокал и немного нервным жестом заказала еще один; хвостатый с улыбкой кивнул, она улыбнулась в ответ, полная горечи на Тойера.

Она заплатила и, не спрашивая, взяла вино с собой. Сделала в лифте печальный, одинокий глоток. Если сейчас в почте окажется сообщение от Тойера, что он подыскал для них отель, тогда еще куда ни шло. А если его нет, что дальше? Лифт остановился, красное вино плеснуло ей в лицо. Остаток она опрокинула в фикус, поставила бокал на какую-то тумбочку и как можно более уверенной походкой двинулась к своей двери.

Бабетта не проснулась, лоб был мокрым от пота, но прохладным. Ни на что не надеясь, Ильдирим включила на мобильном голосовую почту.

— Да, Бахар, я это, Тойер… В общем, я сожалею, и это мягко сказано… но у меня есть для вас дом, правда, в Эккернфёрде, но я надеюсь, что вас это не смутит… Кажется, очень красивый. Настоящий вид на море и все такое… В общем, надеюсь, что вам подойдет. Правда, лишь с послепослезавтрашнего дня. Я приеду и все объясню. Только что позвонил Зенф, хозяева позволили поселиться с четверга, до этого они сами там. Это Зенф помог. Тебе. Ребенку. Моей семье. И себе самому. Зенф пришлет тебе эсэмэску с подробностями.

Ошеломленная, она опустила трубку. Машинально зашла в ванную, пописала, почистила зубы. Ее одолевали противоречивые эмоции: все трогательно, но вообще-то она не хотела, чтобы он приехал. И с какого перепуга Зенф сделался кем-то вроде личного секретаря? Над этим она уж и не ломала голову. Ильдирим долго ворочалась в постели и заснула только после часа ночи.


Корнелия лежала под одеялом. Сердце билось в сумасшедшем ритме. Всякий раз, погружаясь в сон, она ощущала спиной его тепло, ужасно пугалась и мерзла, потому что ее рубашка промокала от пота.

Она считала про себя: «Один, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь, двести пятьдесят шесть, пятьсот двенадцать, тысяча двадцать четыре, две тысячи сорок восемь…» Числа были холодные. Восемь тысяч девяносто два, шестнадцать тысяч триста восемьдесят четыре… Двадцать четыре в квадрате — это пятьсот семьдесят шесть, минус пятьсот двенадцать, получается шестьдесят четыре, десять в квадрате сто… Она почти заснула.

«Значит, вчера ты тут тоже был, мой маленький воробышек? Напрасно ты это сделал».

Сна как ни бывало. Она спрыгнула с кровати, сбежала вниз по лестнице, на ощупь, шаря рукой, включила телефон в розетку, поднесла к уху трубку:

— Анатолий? Я твоя маленькая птичка, воробышек? Да?


На следующее утро — Тойеру всю ночь снилась всякая чепуха, и у него было ощущение, что он вообще не спал, — он первым делом решил купить все, что числилось в обширном списке Зенфа. Усталый гаупткомиссар много раз ошибался, заходил не в те магазины и едва не приобрел вещи, которые и без того у него имелись.


Сначала Корнелии понравилось жить без отца — к ее удивлению. Нет, она с самого начала знала, что скучать без него не будет. Изумило ее другое — то, что ей еще что-то может нравиться, даже если это напоминает радость дальтоника от живописи. Она пропускала занятия, подолгу писала письма от Анатолия, а для этого садилась в гостиной, удобно устроившись, не опасаясь, что внезапно кто-нибудь явится. Так ей удалось забыть, что произошло, и даже выспаться в ночь на вторник. Что, если все-таки еще раз случится чудо? На свете найдется еще кто-то и обнимет ее, как обнимал он. Во вторник позвонил Фредерсен:

— Корнелия, я только что узнал, что твой отец в отъезде до четверга.

— Да, с классом. Кто вам сказал?

— Сын моей соседки учится в его классе. Корнелия, по-моему, нам нужно поговорить. Давай сегодня вечером у тебя? Ладно?

— Кто из нас двоих может диктовать другому условия? — огрызнулась она. Теперь Анатолий снова стал мешком, который Фредерсен осторожно положил на край рва. Убрал руки. Снизу донесся негромкий стук. Опять его рожа, испачканная спермой, крикнула ей ужасные слова.

— Мы можем уничтожить друг друга, — сдавленным голосом сказал Фредерсен. — Я не хочу диктовать никаких условий. Я спрашиваю тебя. Сегодняшний вечер устроит?

— Может, завтра? — Она услышала насмешку в своем голосе, яд; она выплеснула его, произнося эту фразу, которая прозвучала как короткий конспект всей ее жизни — той, что прошла мимо.

— Ладно. Завтра вечером, в восемь.

— Хорошо, в восемь.

Фальшивые письма она сожгла в кафельной печке.


Уже к среде Тойер превосходно подготовился к поездке. Напуганный начальством, он почти не высовывал носа из дома. Но никакой медийной катастрофы пока еще не случилось. А Ильдирим приняла его предложение. Как там все получится?


Фредерсен сидел в гостиной напротив Корнелии.

— Ты сказала, что хочешь нас заложить. Она не ответила.

— Ты понимаешь, что произойдет, если ты попадешь за решетку? Ты понимаешь, какой шум поднимут газеты и прочие СМИ? Девочка убила одноклассника. Такое случается не каждый день. А твой отец? Чем это обернется для него?

— Перестаньте, — холодно заявила она. — Что будет с вами — вот что вас волнует. Ведь вы хотите продолжать и дальше? Или Анатолий был последняя ваша… — Она запнулась и с трудом выдавила из себя: — любовь?

Фредерсен вздохнул и хрустнул костяшками пальцев. Корнелия ненавидела этот звук.

— Вероятно, теперь мне придется очень долго быть крайне осторожным. Еще я подам прошение о переводе в другую школу. Я уеду отсюда и не буду вести ваш класс. Так что нам надо продержаться лишь до лета.

— Мне прислали назад мой альбом, — сообщила Корнелия; ее пробрал ледяной ужас при мысли о том, что они с Фредерсеном сообщники. — В полиции поверили.

— Хорошо, — кивнул Фредерсен. Потом добавил: — Я ненавижу тебя.

Да, конечно. Он ненавидел ее. Она отняла у него Анатолия. Корнелия уставилась на него. Может, он убьет ее? Месть и устранение сообщницы — две веских причины. Она почувствовала, что ей страшно. Значит, она хочет жить.

— Я вернусь в школу. Все будет нормально.

— Обязательно, — подтвердил Фредерсен. — Но нам надо принять меры предосторожности, на тот случай, если за нами кто-нибудь будет шпионить.

— Кому это придет в голову?

— По-моему, комиссар не очень доволен результатами расследования. У меня создалось такое впечатление.

8

Утро четверга, вот уже десять минут как утро.

Зенф сидел в своем сером кресле. Он закрыл все окна. Усталость, преследовавшая его последние несколько недель, иногда сопровождалась болями. Когда он думал о долгом переезде, о тесной комнате в отеле, ему становилось плохо. Как он все это выдержит?

Вещи он собрал уже давным-давно, и прежде всего положил снотворное. Обычно он глотал одну таблетку в неделю: врач настоятельно предупредил, что в противном случае ему грозит зависимость. Но теперь придется принимать их чаще, иначе никак.

Ради пробы он лег в постель и закрыл глаза. Тучи, молнии, события его жизни — перевозбуждение, мозг сам посылал ему картины. Зенф нажал на кнопку лампы-ночника и опять закрыл глаза; сквозь закрытые веки просачивался свет, розовый, как мясо.

Сердце колотилось, он опять сел. Предупреждение по поводу таблеток в той же мере касается и алкоголя. Принимать лишь в крайних случаях и как помощь, но лучше обойтись без него — так сказал врач.

— Господин Зенф, все-таки есть что-то, что вас особенно заботит?

— Нет, нет.

Коллеги сделали ему подарок на Рождество. Хафнер взял выбор на себя, и с тех пор у Зенфа появился маленький домашний бар. Впрочем, можно ли его так назвать, когда там помещаются всего две бутылки? И как раз виски, которое он терпеть не может, и арманьяк, вот его он любил и приобретал в Эльзасе. Но сейчас он открыл виски — сотая попытка прогнать демонов. Ощутил запах — и, едва успев поставить бутылку назад, бросился к раковине.

К пяти часам утра он забылся беспокойным сном: крики, которые не могли вырваться наружу, дрожь, такое чувство, будто находишься в эпицентре взрыва, заполнившего все, развеявшего все, что было, а заодно и будущее.

Запикал будильник: шесть часов. Они договорились на семь. Ему пришлось держаться за штангу душа, чтобы не упасть; он стоял под струями и тихо скулил.

Потом заглянул в зеркало. Желтое, усталое, морщинистое лицо ужаснуло его, но ему, как ни странно, удалось сделать то, чему он научился давным-давно: надеть свое повседневное лицо поверх настоящего, разгладить его черты, заставить глаза блестеть, хоть чуточку побыть нахальным Зенфом.

Перечный баллончик, охотничий нож, газовый пистолет, все, что еще может понадобиться.

Он огляделся по сторонам, прежде чем запереть дверь дома. Все могло пойти наперекосяк, и тогда он вернется назад уничтоженным или, еще чище, ненавистным и уволенным. Возможно, правда окажется за ним, но он все равно не знал, как перенесет и это.

Он запер дверь и вышел на улицу, к парковке, целеустремленно и с неожиданной бодростью.

Загрузка...