Немой свидетель

При более удачном варианте весы-коромысла останутся неподвижными. Тогда мы будем знать, что шарик, отличный по весу, надо искать под номерами 9,10,11,12

9

Температура больше не поднималась, но Бабетта чувствовала в последние дни слабость и уже легла в постель.

Ильдирим сидела внизу на коричневом кожаном диване и пыталась собраться с мыслями.

Итак. Дни ожидания в Киле. Вернее в примыкающем к нему Кронсхагене. Отель «Бухе» на Матенхофсвег, название отеля и улицы ассоциировались с чем-то нордическим и невкусной кухней.

Иногда ассоциации оправдываются — особенно по части кулинарии.

Ильдирим прислушивалась к звукам в доме: скрип на верхнем этаже — это Бабетта пошла в туалет, скрипят половицы; глухой рокот — включился холодильник, почему-то его слышно в гостиной, ага, понятно — открыто окошко на кухню.

Девочка уже поправилась настолько, что они смогли поехать на экскурсию по Килю. Кильская бухта прелестна — почему нельзя было высадить там бедных туристов? Вместо этого их потащили смотреть «дворец» — буровато-красную коробку из кирпича. Бабетта в приступе гейдельбергского патриотизма бубнила что-то непочтительное в полупустом автобусе, пока ее не попросили замолчать какие-то супруги пенсионного возраста.

Но все это пол-беды по сравнению с сообщением Тойера (звонок раздался, когда они с Бабеттой были на вокзале в Киле): он не может их забрать, поскольку в его машине едет вся (!) его группа. Правда, успокоил, что приятели поселятся в соседнем отеле.

— Ну, то есть, я могу тебя забрать, но сначала должен отвезти ребят.

— Что у вас опять произошло?

— Ничего! Потом объясню. Короче, сейчас я везу ребят, но потом могу…

— Не трудись! Я поеду на поезде. Ведь я уже на вокзале.

— Верно, тут ходят поезда… с вокзала.

(В трубке раздался явно нетрезвый голос Хафнера: «Где, где ходят поезда? Я не вижу поездов…»)

Чуть живая Ильдирим с сильным шумом в ушах и больная Бабетта приехали в два часа дня; ясное дело, их никто не встретил, не было и такси.

Пока они добрались до дома, на часах было почти три. У Ильдирим болело все тело, ее душила ярость.

Слово за слово дело дошло до бешеного скандала, его кульминацией стала мелодраматическая фраза Тойера: «Тогда я тоже буду жить в отеле!»

— Разумеется, и отправляйся поскорей, пожалуйста!

Ильдирим прошла на кухню, которая, как и комнаты, была выдержана в светлых тонах, — ей это не нравилось. Сам же дом был красив: старинный, кирпичный, с широким фронтоном. При нем маленький садик, такой заросший, что мощенная плиткой дорожка была почти не видна; крытая терраса, маленький дворик. От дома открывался роскошный вид на старую гавань, неплохо сохранившийся центр города и бухту.

На полу стояла огромная коробка с кухонной утварью. Тойер, невероятно гордый своим хозяйственным подвигом, сообщил, что он закупил все по списку Зенфа.

Как можно было предположить, что все лето в доме не было, например, чашек? По-видимому, это озадачило и Тойера, вот только поговорить об этом они не успели. И несмотря на обещание, которое пробормотал гаупткомиссар, что ребята будут жить в отеле и Ильдирим их даже не увидит, несмотря на то, что отель под названием «Зигфридверфт» отчетливо выделялся своими красными стенами над бухтой, до которой от него было три минуты ходьбы, в коробке лежало не три, а целых шесть кружек, а Хафнер до отказа набил холодильник спиртным по своему вкусу. Что ж, против этого она сейчас не возражает. Ильдирим откупорила пиво «Фленсбургер», открыла дверь во дворик и закурила сигарету.

Надо думать, предполагалось, что его приятели будут торчать здесь все время.

Тойер точно такой же, как остальные мужики. Дома ему нужны еда, питье, секс, а настоящая жизнь проходит в мужском коллективе.

Она понимала, что, вероятно, несправедлива к нему, и опасалась этого. Так что им предстоял серьезный разговор.

Она взглянула на часы. Сейчас он должен явиться. В самом деле, Тойер проявил пунктуальность — раздался стук в дверь.

Они сидели рядом, но все-таки как будто каждый сам по себе. Тойер тоже взял пиво и попросил у нее сигарету.

— Я действительно сожалею, — произнес он в четвертый раз. — Все произошло так быстро. Нам показалось логичным и закономерным, что мы все поедем сюда. А теперь у меня впечатление, что мы не знаем, чем тут заняться.

Ильдирим вздохнула:

— Я-то знаю, чего хочу. Тойер, я хочу, чтобы Бабетта поправилась. А ты… Только не надо мне рассказывать, что ты уже забыл о мальчишке из этого города. Хотя теперь мне на это наплевать.

Тойер печально посмотрел себе под ноги:

— Это называется «профессиональная деформация». Конечно, ты права — я записал адрес матери Анатолия. Хочу выразить соболезнование…

— Я понимаю, но еще раз повторю, что не хочу иметь к этому никакого отношения.

— Я тоже это понимаю. — Тойер взял ее за руку. — Значит, мы все-таки понимаем друг друга!

— Ты вкладываешь в это слово слишком большое значение. — Она не убрала свою руку, но и не ответила на его пожатие.

Тойер сделал вид, будто не заметил этого, и продолжил:

— Меня очень беспокоит Зенф. — И он рассказал о его странном поведении, в том числе и о своеобразном — как казалось задним числом — планировании отпуска.

— Ты хочешь сказать, что это Зенф хотел привезти вас сюда?

— Я почти уверен, что это так. И тогда причиной может быть недавнее расследование. Но если он что-то знает или о чем-то догадывается, тогда почему не говорит?

— Вот видишь, Тойер, все идет по-старому. Мы говорим не о нас, а о расследовании.

— О господи! Что я могу поделать? — Тойер выпил пиво и взял следующую бутылку. — Скажу Хафнеру, чтобы хранил свое пойло где-нибудь в другом месте… Да, после того как мы сюда прибыли, он куда-то исчез — это я опять про Зенфа. Сказал, что пошел прогуляться, уже несколько часов прошло… Но ведь холодно и темно…

Лицо Ильдирим стало каменным. Этого Тойер не мог не заметить и мгновенно отреагировал:

— Ладно, я пойду в отель.

Кажется, он надеялся, что она его удержит, да она и сама немножко надеялась, но промолчала.

Потом она пила пиво, грызла попкорн, немного поплакала, снова нарушила свою клятву курить только на улице либо вообще не курить. Зазвонил телефон, она испуганно взяла трубку, это был Тойер.

— Вообще-то я тут, внизу, — сообщил он.

— Давай утром поговорим, Йокель? Я больше не могу. О'кей?

— Да-да, спокойной ночи.

— Тебе тоже.

День был великолепный, без ветра, небо — синее, без облачка. Оказалось, что в Эккернфёрде есть настоящий Старый город — узкие улочки с тесно сгрудившимися домами, а в центре — величественная ратуша. Ильдирим невольно призналась себе, что город ей понравился. Они прогулялись вдоль всего променада, двинулись дальше по берегу и в конце концов, заговорившись, уткнулись прямо в колючую проволоку военно-морской базы. Повернули назад и пересекли центр. Что ж, всего-то парочка архитектурных безобразий, но ведь без них ни один город не обходится. Ильдирим растроганно отметила, что единственная лавка, торговавшая шаурмой, которую она видела, только что открылась. В старой гавани они в молчаливом согласии зашли в маленький павильончик, съели хлебцы с крабами и еще раз вышли на берег. Вокруг кричали чайки. Настоящий север. Кожу пощипывало, сырой песок поблескивал на сапогах. Они сели на скамью и стали глядеть на маленькие катера.

— Летом тут можно купаться? — Тойер говорил спокойно, почти сонным голосом.

— Конечно, можно, — засмеялась она и прижалась к нему. — Мы ведь не в Исландии!

Могучий сыщик обрадовался: наконец-то у них опять выдалось несколько радостных минут.

— На пенсии мы могли бы переехать на север, — предложил он и погладил ее по голове.

— Тойер, когда я выйду на пенсию, тебе будет восемьдесят семь лет.

Он убрал руку и усилием воли запретил себе снова говорить о Зенфе. За завтраком толстяк железно стоял на том, что накануне просто еще раз прошелся по своим летним маршрутам.

Ильдирим прилежно штудировала очередной буклет курортной администрации — в доме их лежала целая стопка.

— Оказывается, место, где мы живем, называется Борби. — Она потянулась. — Когда-то это был отдельный городок. А Эккернфёрде принадлежал датчанам, тут до сих пор есть датская школа и датская церковь… Но я очень рада, что теперь здесь не Дания… После прошлогодней истории…

Тойер заметил пару, которая шла по берегу, энергично жестикулируя.

— Гляди-ка, — сказал он довольным голосом, — вон те ругаются еще сильней, чем мы.

Ильдирим прищурила глаза:

— Они вовсе не ругаются, не надейся! Смеются! Они общаются при помощи рук, языком жестов.

— Ты думаешь, они глухие? — Тойер внезапно почувствовал глубокое сострадание, ведь эти люди никогда не слышали поп-музыки.

Ильдирим улыбнулась:

— Ну, хотя бы кто-то из них. Либо это учителя специальной школы тренируются. По-моему, язык жестов восхитителен, меня он просто завораживает.

На Тойера тоже произвела впечатление эта безмолвная, темпераментная хореография: молодая пара вовсе не производила впечатления людей, живущих в мире, лишенном звуков.

— Я когда-то прочла, что слепота отделяет человека от вещей, а глухота от людей, — сказала Ильдирим, — но это неверно. Во всяком случае не всегда.

Мысль, нет, предвестие мысли, маленький нейронный вихрь зашевелился в голове Тойера. Ему почудилось что-то знакомое в движениях обоих, до боли знакомое.

— Недавно у меня проходила по делу глухая свидетельница, и я вызвала переводчицу. — Ильдирим выудила сигарету из смятой пачки. — Потрясающая дама, умеет читать по губам и жестам, она настаивала, что вполне обходится без посторонней помощи. Живет в Нойенгейме. Так что я теперь чуточку знаю об этом. После заседания мы еще кофе вместе пили. Я с удовольствием общалась бы с ней и дальше.

— У тебя ведь мало подруг, да? — спросил Тойер для поддержания беседы, мучаясь в этот момент желанием раздеть ее догола и положить в пенистую морскую ванну.

— Личный вопрос ко мне, все-таки хоть что-то, — холодно ответил предмет его вожделений. — Пускай даже не очень приятный.

В ванне оказался айсберг, и сладострастная картина рассыпалась на кусочки. Жизнерадостная пара скрылась от их взгляда за детским деревянным кораблем в конце променада. Что же так зацепило его в этих движениях?

— … всегда оказывалось так, что я знакомилась с человеком, а потом она или он уезжали. Мне хотелось бы иметь много друзей, но когда и где мне общаться с людьми? Вот Клаудия…

— Какая Клаудия? — очнувшись от задумчивости, переспросил Тойер.

— Я уже рассказывала тебе о ней, это моя коллега по педагогической практике, которая потом погибла в автокатастрофе, ах, да ладно! — С гневом и разочарованием она отшвырнула сигарету. — Нет, фраза, которую я недавно припомнила и по определенным причинам повторю еще раз: «Глухота отделяет от людей», далеко не исчерпывает тему. Люди отделяют от людей — себя и других. Я пошла в дом.

Тойер остался сидеть, все больше ощущая свою тяжеловесность и неповоротливость. Почему он всегда все делает неправильно? Всегда. Все.

Что-то вроде мании величия, только наоборот. Ах, как жаль, что невозможно отбросить от себя все неприятности, оставить в памяти только несколько приятных эпизодов. Его хорошее настроение улетучилось, будто его выдул морской ветер.

Еще одна попытка: снова подняться на Петерсберг. Когда он подошел к дому, из него как раз появились Ильдирим и Бабетта.

— Она кашляет кровью! — Голос Ильдирим звенел от волнения. — Я больше не верю, что это обычный бронхит. Там внизу, — сказала она и неопределенно махнула рукой влево, — что-то наподобие поликлиники, мы идем туда.

— Как дела? — деревянным голосом поинтересовался Тойер у Бабетты.

— Клево, ты же слышал, — ответила бледная нахалка.

— Пойти мне с вами? — снова обратился он к Ильдирим.

— Ах, Тойер, — вздохнула она. — Давай мы с тобой опрокинем рюмочку, когда малышка поправится, хорошо?

Что ж, тогда он выяснит, что там с Зенфом. Оскорбленный в лучших чувствах, он повернулся и затопал к отелю.

Он набрал номер Зенфа. Трубку не сняли. Хорошо… или, впрочем, совсем не хорошо, а хреново, хотя время в данный момент у него имеется. Он подождет своего сотрудника, почти утратившего свою дерзость, подождет, а потом ухватит за…

Он позвонил администратору и попросил сообщить господину Зенфу, когда он вернется… Ах так! Взял ключ с собой. Значит, не зайдет. Спасибо.

Тойер что-то поел в ресторане отеля и уже на выходе не помнил, что именно. Он погрузился в глубокие раздумья. Из этого города приехал парнишка. Так что же принесло теперь сюда его, Тойера, что вообще происходит, скажите на милость, в то время как, казалось бы, вообще ничего не происходит? Краем глаза он увидел, как Зенф идет по разводному мосту в сторону Старого города. Не раздумывая, он двинулся следом.

Зенф заметил его на пляже и спокойно ждал, пока Тойер его догонит.

— Фредерсен прыгает в море возле турбазы при любой погоде в три часа дня. Вот я и хочу взглянуть.

— Откуда ты знаешь? — удивился Тойер, пытаясь казаться равнодушным.

— Говорят. — Зенф зашагал дальше.

— Стой!

Зенф насмешливо обернулся через плечо:

— Я арестован?

— Что-то вроде того… — ответил Тойер, но поскольку Зенф спокойно пошел дальше, Тойеру ничего не оставалось, как идти за ним. Молча. И это усиливало у него ощущение нереальности происходящего.

Затем Зенф остановился, вероятно, у цели. Если это была его цель. Гаупткомиссар почуял след: Фредерсен. Что такое нарыл толстяк?

Вот и он. В самом деле, Фредерсен. Он поглядел в их сторону. Узнал? Кажется, да. Тем не менее учитель стянул с себя пуловер, обувь и штаны — неторопливо, чуть ли не задумчиво. Из здания турбазы выбежали мальчишки.

— Друг детей, верно? — с сарказмом сказал Зенф.

Тойеру тоже не понравилась близость педагога к малолеткам. Один из них крикнул, нацелив цифровую камеру:

— Фреди, скажи твой электронный адрес. Я пришлю тебе твой прыжок!

Учитель написал что-то левой рукой в записной книжке.

— Популярен у подростков, — продолжал Зенф. — Неженатый. Его соседка рассказала мне, что раньше он любил устраивать вечеринки с молодыми людьми. Но потом прекратил, когда пошли разговоры.

— Ты в самом деле расследуешь тот случай? И люди соглашаются говорить с тобой? Почему, хотел бы я знать?

— Я предъявляю свой жетон.

Тойер взглянул на Зенфа так, словно знакомился с ним во второй раз. Лицо толстяка, обычно лукавое и цветущее, выглядело теперь усталым и — решительным.

— Он вызывает интерес у приезжих, — заметил Тойер.

— Это одна из целей его прыжков.

— А нас ты заманил сюда нарочно. — Тойер разозлился.

— Эй, он в самом деле прыгает! — воскликнул кто-то из мальчишек. Фредерсен спланировал в воду.

— Хорошо, — сказал Зенф. — Он нас видел, этот крутой пловец. Хорошо, что вы присутствовали при этом. Я пошел.

Тойер грубо схватил его за руку и повернул к себе:

— Что это значит, черт побери? Я не люблю быть марионеткой в чужих руках! Зачем мы здесь? Ты считаешь его…

Зенф вырвался с каким-то почти женским жеманством, и это странно не гармонировало с его только что проявленной решительностью.

— Сейчас я иду к матери Анатолия. Вы присоединитесь?

— Ты туда не пойдешь.

— Пойду.

— Нет, потому что… — Тойер в отчаянии поднял обе руки. — Потому что я пойду туда сегодня вечером. Поэтому ты этого не сделаешь. Два полицейских в один день — лишняя боль для бедной женщины.

— Ладно, — согласился Зенф, переходя на полусонный тон, все больше зливший Тойера. — Тогда, значит, вы.

— Зенф, вот еще что. — Тойер понизил голос, так как Фредерсен вышел из воды. — Мы встречаемся у Ильдирим, после того как я зайду к фрау Шмидт. Хочу обсудить это дело. Могу лишь посоветовать тебе прийти, и передай это ребятам. В полдесятого, ясно?

Зенф кивнул.

Быстро шагая назад, Тойер набирал номер Ильдирим.

— Ну, Тойер?

— Слушай, я… Да! Как дела у Бабетты?

— У нее в самом деле воспаление легких. Нам пришлось побывать в больнице, сделать рентген. Теперь она получит ударную дозу антибиотиков, это новый препарат, его принимают только один раз, и завтра должно наступить улучшение…

— Да-да, замечательно, — перебил ее Тойер. — Я иду в полицию. Это связано с Фредерсеном и Зенфом…

— Что? Кто такой Фредерсен?

— Ах, потом, пока. Нет! Постой!.. Надеюсь, ты не будешь возражать, я пригласил ребят к тебе на половину десятого, и тогда Зенф объяснит, что все это значит… Для тебя это не…

— Нет. — Ее голос мог бы заморозить крупную свеклу. — Я категорически против.

Он отключил свой мобильный.

Центральное отделение полиции он нашел вблизи улицы с фривольным названием Репербан — как тут не вспомнить гамбургский Репербан, получивший прозвище «греховная миля»? После некоторых хождений он смог, наконец, поговорить с гаупткомиссаром Бонгартцем — светловолосым, голубоглазым, широкоплечим; Тойер чуть не козырнул ему в качестве приветствия.

— Присаживайтесь. — Бонгартц небрежно показал на стул.

Тойер начал довольно сбивчиво, глуповато извинился за это, сославшись на влияние местного сырого климата — на что Бонгартц кивнул, подняв брови, — но взял себя в руки и изложил проблему, по его мнению, более-менее сносно.

Когда он закончил, коллега предложил ему с дружеской улыбкой кофе, и Тойер с благодарностью его принял.

— Итак, — сказал Бонгартц и глотнул из своей кружки с узором в виде морских узлов, — вы приехали сюда в отпуск, и теперь я должен ради вас или ради вашего коллеги, который здесь тоже в отпуске, начать слежку за преподавателем?

— Я этого не говорил, — вздохнул Тойер. — Нет, все-таки говорил.

— Пожалуй, мне целесообразней обратить внимание на вашего коллегу, раз он здесь на свой страх и риск баламутит людей. Согласны? С вами приехали и другие гейдельбержцы?

Тойер уставился в кофе:

— Нас четверо. Наш товарищ пригласил нас сюда.

— Меня ваши дела не касаются, согласны?

— Интересно, что вас вообще касается! — возмутился Тойер и тут же спохватился: он не хотел наделать новых глупостей. — Скажите, а в прошлом учитель Фредерсен был замешан в каких-нибудь темных делах?

Бонгартц усмехнулся:

— Я не могу утверждать, что у меня на него есть нечто конкретное, помимо смутных подозрений. — Тойер почувствовал, что неприятностей не избежать. — Вы явились ко мне, отнимаете у меня время, поскольку ваш сотрудник якобы обманом завлек вас в наш город. А вам бы понравилось, если бы у вас в Гейдельберге неожиданно возникла парочка коллег с Севера и начала нести околесицу по поводу дела, которое они давно расследовали и закрыли?

— Да, дерьмовая ситуация, — согласился Тойер. — Но такого не случится, они просто не получат визу. — Он сам понимал, что шутка получилась так себе, однако последнее слово все-таки осталось за ним!

Огорченный гаупткомиссар шагал по городу, где-то выпил кофе, где-то съел колбаску. Уже стемнело, но идти к фрау Шмидт было пока слишком рано. Паршивец Зенф, с ним еще надо разобраться! Он позвонил Лейдигу. Да, тот позаботится обо всем.

Он еще выпил кофе, сосчитал удары своего подстегнутого кофеином сердца и стал терпеливо ждать.

— Кёниг у телефона.

— Что такое, папа?

— Ах, Корнелия, я не видел, как ты спустилась. Кто-то позвонил и тут же положил трубку. В чем дело, что ты стоишь с таким видом?

— Может, позвонят еще раз. — Она шагнула к телефону.

Отец отошел на пару шагов и сел на сундук:

— Порой ты меня пугаешь. Вот и сейчас — ты шла как слепая.

Новый звонок. Корнелия подняла трубку:

— Да?

— Это Фредерсен. Гейдельбергские полицейские приехали, ходят за мной. Делай так, как мы уговаривались.

— Да. — Она положила трубку. Выдавила с трудом улыбку, но поскольку на ее лице улыбка бывала редкой гостьей, отца это никак не успокоило.

— В чем дело?

— Мне нужно сейчас уйти, папа. Иначе опоздаю.

— Ты никуда не пойдешь. — Кёниг встал. — Куда ты собралась в такой поздний час? Да еще одна. Ведь ты еще почти ребенок.

— Я возьму твою тачку. — Она заметила, что ей доставляет удовольствие дразнить отца.

— Что?! Вот так просто, не спрашивая меня, ты возьмешь мою машину?

— Я умею ее водить, ты в Дании меня…

Кёниг истерично мял свою окладистую бороду.

— Дело не в том, что ты там ловко ездила! Дело в том, что ты еще не имеешь права садиться за руль!

— Там я тоже не имела права.

— Там был безлюдный остров, Корнелия. Что все-таки творится? Что за записки валялись в золе? Кто их писал, ведь это не твой почерк!

В течение целой секунды — первый раз за эти ужасные недели! — Корнелия чувствовала потребность выговориться. Да, это была я. Твоя дочка тире мешок картофеля.

— Я… — Остальное она удержала в себе — едва не схватила себя за горло. — Я пойду. Утром вернусь, но не знаю, во сколько.

— Ты никуда не пойдешь. — Кёниг в самом деле встал между ней и дверью. — Я еще имею право тебе запрещать. Кто звонил?

— Пропусти.

— Кто написал тебе то, что нужно сжигать? Тут она закричала. Закрыла глаза и закричала изо всех сил, так, словно она родилась лишь для того, чтобы криком вышвырнуть в мир всю свою боль. Она почувствовала руки отца, он схватил ее за запястья. Что-то сказал, она не разобрала, высвободила правую руку и ударила, еще раз ударила, жгучая боль — это он ударил в ответ, пронзительный свист в ухе, она открыла глаза. Он стоял прямо перед ней; бровь распухла, губа кровоточила.

Он был ниже, чем она. Значит, она выросла еще. На его лице она прочла ужас, увидела морщины, перекрещивающиеся под водянистыми глазами, крошки пищи в бороде. Все расплылось. Свист утих.

— Карате в самом деле полезно для моего самоощущения. Это я писала записки.

— Почерк не твой.

— Не мой. Это почерк Анатолия. — Неожиданно ей стало смешно. — Я ударила его и услышала треск кости. Он умер. — Она с интересом наблюдала, как у него подкосились ноги. Отец медленно сползал по дверному косяку на пол, как будто ее удары подействовали лишь теперь.

— Нет.

— Да. — Она села рядом с ним, истерически хихикая. — Почти как в твоем младшем классе. Все садятся на пол и рассказывают друг другу занимательные истории. — Она никак не могла унять смех. — Давай, мой замечательный папа, я расскажу тебе кое-что, я расскажу тебе историю про маленькую девочку-воробышка, которая выросла очень большая и умела хорошо считать… А потом ты пойдешь со мной. Иначе жизнь закончится.

Кёниг со стоном схватился за голову. Его била лихорадочная дрожь.

— Я не понимаю…

— Я попаду в тюрьму… — Она испытывала извращенную радость, оттого что теперь — играла. Как раньше, когда наибольшим счастьем было строить из «Лего» смелые сооружения. — Скажу, что ты меня прикрывал. С самого начала. Я позвонила тебе — как быть? И ты давал советы мне и Фредерсену. Как тебе такой оборот? Я возьму тебя с собой, только без Беаты…

— При чем тут Фредерсен?

— Он любил совать свой хрен в рот Анатолию. Поэтому и он немножко замешан в этой истории. Давай! — Она дотронулась указательным пальцем до холодного кончика отцовского носа; отец в ужасе отпрянул и ударился затылком о косяк.

— Как все это понравится твоей подружке? — тихо спросила она.

Он неуклюже занес руку. Она даже не пыталась увернуться. Удар, снова свист в ухе, но не такой сильный.

— Ой-ой-ой! Раньше у тебя лучше получилось. — Она встала. — А теперь пойдем. Я могу сделать это и одна, но с машиной удобней.

Тойер устало топал по темному городу.

Нордерштрассе, тринадцать, несчастливое число, между прочим. Гаупткомиссару пришлось несколько раз спрашивать дорогу, так как он тут же забывал очередное объяснение.

Что принесет это посещение? Намек, идею, ассоциацию? И уж наверняка новую боль для матери; впрочем, сострадание он испытал лишь тогда, когда уже нажал на кнопку домофона. Дверь подъезда открыли, не спрашивая.

Убитая горем, но ухоженная блондинка стояла в дверях квартиры.

— Домофон неисправен. Что вы желаете?

Хороший немецкий, хотя слышен еле заметный акцент. Тойер представился, тяжело дыша и стесняясь.

Они сели в гостиной за стол, мать Анатолия заварила чай. Не какую-то там русскую экзотику, а нормальный, в фризском чайнике со специальной крохотной печуркой для подогрева воды. Тойер вдруг вспомнил, что по профессии она ветеринар.

Было заметно, что семье приходится экономить, но в квартире было чисто и аккуратно. На стенах висели фотографии животных.

— Вы любите животных? Ну да, ведь это ваша специальность. — Он показал на стену и лишь после этого вспомнил о страсти Анатолия.

— Эти снимки висели при старшем в его комнате, — печально сказала она. — Он очень любил зверей, больше, чем я. В России я работала ветеринаром при бойне.

Тойер кивнул, но никак не мог представить себе эту миниатюрную женщину на бойне.

— Это тяжелая работа, — добавила она. — Но ведь жить-то надо. Муж бросил меня с детьми.

— И вы сумели приехать сюда.

Она вздохнула:

— Я считала, что делаю это ради благополучия детей. Тут я никто, мое образование не признается. Сижу там внизу, — она кивнула головой вправо, — на кассе в «Марканте», но хоть недалеко от дома, пешком туда хожу. — Она вытерла глаза. — Впрочем, что я говорю… Значит, вы полицейский из Гейдельберга. Вы не верите, что это сделала обезьяна?

— В настоящий момент я вообще не знаю, что и думать.

— Я никогда не верила. Анатолий был помешан на животных, но глупцом никогда не был. Он был осторожным, заботился о младших… — Она всхлипнула. — Ах, я так его любила. Правда, сначала мне было трудно: он настолько походил на моего мужа, бросившего меня ради какой-то дешевки… Но ведь мальчик тут не виноват… У вас есть дети, господин Тойер?

— Да… нет… приемная дочь, впрочем, недавно.

— Вы ее любите?

— Ну, пытаюсь…

— Когда любишь, так страшно! — Сыщик с трудом переносил ее горькие слезы. — Младших мне вообще теперь жутко отпускать от себя. Как я выдержу, когда и они когда-нибудь поедут с классом? Но как им расти под моей опекой? Где они тогда наберутся жизненного опыта?… Извините, но мне трудно долго разговаривать.

Тойер разглядывал шнурки на своих ботинках.

— Конечно-конечно, — пробормотал он. — Скажите мне только, не изменился ли ваш сын в последнее время?

— Да, изменился. Стал как-то тише за пару месяцев до смерти. И еще — у него появились дорогие книги. О животных и природе. Мне он сказал, что занимается в школе репетиторством и зарабатывает. Я боялась, не начал ли он воровать. Он вообще с детства был странным ребенком: любил прятаться куда-нибудь, подслушивал за всеми. Я надеюсь, что он те книги не украл. Хотя если и так, я ничего не хочу об этом знать, понимаете?

— Я не думаю, что он воровал, — задумчиво заявил Тойер. — Скорей всего он получал подарки. Вы сообщили об этом полицейским? Ну, про книги?

— Нет. — Она с симпатией посмотрела на него. — Ведь считалось, что в Гейдельберге все выяснили.

Тойер встал:

— Мне жаль, что мы не довели до конца это дело, и жаль, что потревожил вас.

— Вы обещаете все выяснить? — Она проводила его до двери.

— Мне трудно это обещать.

— Я понимаю. До свидания, господин Тойер.

10

Половина десятого. Ребята явились точно в срок, даже Тойер. Ильдирим охотней всего убила бы их на месте. И первого — Тойера.

— Ну, господин Зенф, — проговорила она, пытаясь не выдать голосом свои чувства, — если я правильно понимаю, вы уже были тут в прошлом году? Летом?

Зенф кивнул. Тойер пристально наблюдал за ним. Правое веко Зенфа подрагивало.

Ильдирим подняла над головой синий альбом:

— Вот гостевая книга. Дом летом все года был занят. И все постояльцы оказали нам любезность и оставили восторженные комментарии! Каким было лето две тысячи третьего года?

Зенф пожал плечами:

— Ну, такое… Все зеленело, как здесь бывает…

— А лето двухтысячного года, уже забыли? Ведь вы тоже были здесь! Что теперь скажете, господин Зенф?

— Ты врал? В своей группе? — Хафнер с удивлением таращил глаза на загнанного в угол коллегу.

— Между прочим, ни один постоялец не написал о том, что тут нет чашек, что сюда нужно везти термос и пряности…

Зенф сопел.

— Это уже не шуточки, Зенф, — включился Тойер. Он пытался уловить суть разговора, однако пока ничего не понимал. — Уже несколько недель ты ведешь себя ужасно странно, притащил нас сюда и… Я хочу узнать точно, в чем дело. Ты подозреваешь, что Фредерсен Анатолия… О чем ты вообще думаешь?

Лейдиг перебил его:

— Коллеги в Гейдельберге недосчитались целого комплекта копий дела о Кинг-Конге, я звонил туда сегодня. А вот это я обнаружил в твоей комнате. — Он показал пачку бумаг.

Зенф смотрел куда-то в угол.

— Администратор в отеле проявил отзывчивость, ведь можно что-нибудь забыть в номере э-э… друга. — Тойер очень медленно выговорил это слово. — Спасибо, Лейдиг. Это была моя идея, Зенф, так что не злись на того, кто тут ни при чем.

Гнетущая тишина. Ильдирим взяла у Хафнера сигарету и сказала:

— Ни хрена себе комедия! Сдохнуть можно от смеха, Зенф! Я хотела вывезти больную девочку на лечение, а стала тут актрисой в спектакле, который мне непонятен. Но я пойму, еще сегодня.

Наконец Зенф повернулся к ним.

— Да, верно. Я использовал вас. Злоупотребил…

— Ну, пожалуй, это слишком сильно сказано, — заметил Лейдиг.

— Я считаю иначе, — заверил Зенф.

Он встал, подошел к окну, повернулся ко всем спиной и выглянул наружу.

— Черт побери! — взорвалась Ильдирим. — Вы не забывайтесь! Я кроме прочего и прокурор, все еще прокурор, а не просто курортница.

— Я думал, что…

— Заткнись, Тойер, заткни свою идиотскую пасть! — Она вскочила. — Вы завтра же уезжаете. Или уеду я. В ваших играх я больше не участвую! Я хочу домой. Хочу… — Она встала спиной к двери. — Значит, ты устроил больной девочке поездку на море, чтобы она поправила здоровье… Хорошо. Благодарю, господин Тойер.

— Я-то тут при чем? — воскликнул он. — Зенф заварил кашу, я-то ведь вообще ничего не знал! — Тойер в ярости вскочил, подошел к окну и схватил толстяка за руку.

— Не трогайте меня! — испуганно закричал тот.

Тойер от неожиданности отшатнулся:

— Что за нелепые секреты у тебя? Что, какие-нибудь истории с мальчиками?

Зенф, побледнев, повернулся к нему:

— Этого еще не хватало! Теперь вы меня в чем-то подозреваете? Я, значит, чтобы скрыть следы преступления, спер одну из множества копий дела о Кинг-Конге? Ну не смешно ли?

— Мне не до смеха, — сказал Тойер.

— Да, я никогда тут не был! — Он возвысил голос, и Тойер подумал, что прежде толстяк никогда не кричал. — У меня свои причины, почему я хотел сюда приехать. И когда вы, — он взглянул на Ильдирим, смотревшую себе под ноги, — стали искать жилье на море, мне вдруг пришло в голову, что я смогу добиться большего, если рядом будет кто-то из группы. О том, что сюда приедут трое, я и не мечтал. А копии дела взял с собой для того, чтобы вести расследование, черт побери!

— Если тебе что-то известно, — включился в разговор Хафнер (от долгого молчания его голос звучал надтреснуто и хрипло), — почему ты не сообщишь об этом здешним копам? Что за фокусы?

— Что я могу им сказать? У меня нет никаких фактов, ничего, и я…

— На одном из допросов ты что-то заметил, но не захотел поделиться с нами, и все же ты решил притащить нас сюда, для поддержки. Я ничего не понимаю. — Теперь и Лейдиг закурил «Ревал».

— Мне хотелось, чтобы вы сами сообразили что к чему. Я закинул наживку, но рыбка так и не клюнула.

— Прекратите! — Ильдирим почти кричала. — Я вас сейчас переубиваю! Если понадобится, позвоню в местную прокуратуру и попрошу вас арестовать. Повод найдется. Достаточно пропажи копии дела, а остальное придумаю.

Зенф повернулся к ней:

— Камеру я не перенесу. Закрытое пространство для меня — смерть. Даже комната в отеле… Не будь это для меня так важно, я бы не влез в это дерьмо. Я вообще не сплю…

Ильдирим метнула в него гневный взгляд. Тойер отметил, что она похудела, хотя и без того была стройной. В ее лице, строгом, с острыми чертами, теперь еще отчетливей проявилось сходство с хищной птицей.

— Тюрьма — или выметайтесь, — тихо повторила она.

Зенф посмотрел на нее с глубокой печалью и снова обратился к сидящим:

— Короче, я подозреваю, что Фредерсен совратил мальчика и убил. Я хочу это доказать, хочу, чтобы эта свинья понесла должное наказание. Вот почему я здесь.

— Что за дерьмо! — вскричал Хафнер. — Что я слышу! Гомосексуалистскую болтовню девяностых! — Возбужденный (он и всегда пребывал в подобном состоянии, но сейчас просто вышел из берегов), он вскочил. — Мой кузен из Пфальца, у которого автомастерская, у него есть дочь, а старуха от него сбежала. Он как-то стоял голый под душем, не в одежде же мыться, а дверь была открыта, малышка по дому бегала. Тут зашла бестия-мамаша, немедленно подключила Управление по делам молодежи, и такое началось! Охота на ведьм! И теперь он не видел малышку уже несколько лет, потому что бабы всегда что-нибудь придумают, чертовы куклы!

Тойер рухнул на диван:

— Да, действительно, я тоже вижу несколько зацепок, говорящих в пользу такой версии. Но почему во время классной поездки? Предположим, у Фредерсена что-то было с тем мальчиком. Тогда зачем он его убил? Да еще в чужом городе. Ладно, парнишка больше не хотел, угрожал… И откуда Фредерсен знал о записи в альбоме ученицы, которая поможет снять с него подозрения?… Кроме того, все вышеперечисленное никак не объясняет, почему ты нам наврал.

— Бросьте вы! — вскричал Хафнер. — Скоро вы начнете гонять зеленых чертиков! А еще говорят, что этим занимаются только пьяницы!

— Ты хочешь сказать, что педофилии не существует? — спокойно спросил Зенф.

— Господи, конечно, где-то бывают такие случаи. Все на свете бывает, некоторые даже лошадей трахают! Педофилия, дерьмо всякое… Я должен, пожалуй, запить это дело… Иначе слишком расстроюсь. — Хафнер устало откинулся назад и протянул руку за фикус — значит, успел поставить туда бутылку. — Ну, Зенф, забудь, ерунда все это!

— Ерунда… — эхом отозвался Зенф, уставившись куда-то в пустоту. Потом вдруг кивнул и засучил рукава. Обе руки были покрыты поперечными шрамами. — Все только бабская болтовня, да, Хафнер?

— Ничего не понимаю. Кто это сделал? Или…

— Я сделал. — Зенф взял у Хафнера бутылку и глотнул из нее. — Мне было семь, и родители отвезли меня на пару месяцев к моему дядьке. Мать сильно болела, что-то по женской части, а отец уходил на смену. Братьев и сестер у меня не было, дед с бабкой жили в Баден-Бадене, а мне в школу идти. Деваться было некуда. Дядька работал учителем и после обеда был уже дома. — Он задрожал. — С ним было обалденно. Он умел показывать фокусы, настоящие. И меня научил, я до сих пор их помню. Будь я не копом, а преступником, вы бы со мной намучились, я ведь умею вынимать руки из наручников, у меня маленькие кисти.

Да, руки у него и вправду маленькие, Тойер уже обращал на это внимание.

— Но есть другие оковы, и из них не выберешься. — Зенф трудно дышал, однако в глазах его горела решимость выговориться до конца. — Дядька жил в собственном доме возле Хардтвальда, большого парка в пригороде Карлсруэ. Место замечательное, вот только друзей приглашать я не мог, — продолжал Зенф. — Я не понимал причины такого запрета, а в остальном мне позволялось все. Он купил мне пони. Просто так, в один из будних дней. Летом семьдесят четвертого я смотрел все матчи чемпионата мира по футболу! Иногда после этого, вечером, он ходил со мной купаться на Баггерзе, куда вообще-то никого не пускали. Но мой дядька-волшебник знал тайную тропку.

Потом, в один прекрасный день, он сказал мне, что, к сожалению, забыл дома наши купальные шмотки — ну ничего, мы искупаемся так, голышом, ведь я твой дядя. Впрочем, полотенце у него было, и он очень заботливо меня вытер.

Еще он жарил на гриле все, что мне нравилось. Позже я узнал, что мой отец часто хотел навестить меня, а дядя не пускал, говорил, что меня это только расстроит. Отец был не из числа мудрецов, и если его умный шурин, педагог, уверяет… Он говорил мне: «Эй, малыш, сегодня потрясающий воздух, мы будем спать на террасе, идет дождь, но терраса крытая, а что холодно — не беда, мы ляжем вместе и согреемся… Ведь я твой дядя, мне можно. Давай я покажу тебе интересную игру, тебе понравится, тебе будет приятно». — Зенф судорожно сглотнул, Тойеру показалось, что толстяк подавил приступ рвоты. — Да, ощущения бесподобные, в какой-то мере верно, но я подозревал, что-то тут не так, ведь я слишком маленький, а он слишком большой, но «нет, ведь это просто любовь, ведь я твой дядя, я тебя люблю как племянника. Иди сюда, я поцелую тебя на ночь, ах, раз, два… семь, за каждый твой годик. Мы с тобой верные друзья, ты и я».

В другой раз я отворачивался, не хотел, чтобы он целовал меня в губы, и он ужасно обижался. Не разговаривал, печально смотрел в сторону. «Что такое, дядя Вальтер? Почему ты грустишь? Не грусти. Если я тебя поцелую, ты улыбнешься?» — «Да, да, да, конечно!»

Как-то раз, когда я тоже отказывался, он разозлился: «Опять ты за свое? Сказать твоей матери, что я больше не хочу держать тебя из-за твоего упрямства? Ведь она больная. Не сможет тебя взять домой, и отец тоже. Пойдешь в приют, а пони я отправлю на бойню»… Вот так я сделался его игрушкой.

Тойер непроизвольно встал и прибавил нагрев на батарее. Его знобило.

— Я не знал этого, — тихо пробормотал Хафнер. — Скажи мне его адрес, я подвешу его за яйца.

— Можешь не трудиться, — сказал Зенф. — Он умер шесть лет спустя: все чаще прикладывался к виски, возможно, уже и в те месяцы, когда я у него жил, ведь семилетний ребенок не мог этого заметить. И все же, если я теперь нюхаю виски, меня тошнит. Ты этого, конечно, не мог знать, Хафнер, так что новогодний подарок оказался не самым приятным.

— И ты никогда не рассказывал никому об этом? — спросил Лейдиг.

— Рассказывал… Когда у меня появилась ненадолго подружка, мне пришлось ей объяснять, почему я не могу лечь с ней в постель. Я надеялся, что со временем преодолею этот комплекс, но так и не смог и через некоторое время снова оказался один.

— Почему же ты не сообщил об этом? — спросил Хафнер. — Я бы…

— В семь лет? Хафнер, о чем ты говоришь? Через полгода я вернулся домой. «Твоя мама больна, ее нельзя огорчать. Мы друзья, а у друзей могут быть маленькие секреты».

Мои родители были благодарны ему, когда он несколько лет спустя взял меня с собой в отпуск. Мать все еще болела и не хотела никуда ездить. Добрый дядя Вальтер… Да, было отлично. В баварском отеле он показал мне самое замечательное, что бывает во взрослой жизни. Я был его маленьким мужчиной. В одиннадцать лет. Было больно, однако я уже продвинулся настолько, что он мог не сомневаться — я все выдержу. И тогда, — еле слышно проговорил Зенф, — сквозь жуткую боль я ощутил внутри себя словно взрыв. Уж как он обрадовался!

— Я открою окно, — сказал Лейдиг. — От дыма я сейчас отключусь. — Но он все-таки выкурил очередную сигарету из хафнеровских запасов, казавшихся неисчерпаемыми.

— Потом я решил себя изуродовать, порезал руки, растолстел. Его это почти не смутило, а от отца я получал пару раз взбучку, и он мне даже пригрозил: если ты не прекратишь резать себе руки, мы тебя больше не отпустим к дяде Вальтеру. Разумеется, я делал это и дальше.

И все-таки время от времени он меня настигал, например, в туалете во время семейных торжеств. Не боялся ни чуточки, после стольких лет ощущал себя в полной безопасности, а уж после порции виски — тем более.

Когда он умер, я плакал и ненавидел себя за это. Теперь я отвлекаюсь с помощью своих идиотских шуток. Зато по ночам мне не до веселья.

— Все это ужасно, — заметил Тойер. — Но при чем тут Фредерсен?

Зенф схватился за голову:

— Как он смотрел, какое у него было лицо, когда он говорил про Анатолия! Эта похоть, выдаваемая за сочувствие… Разве вы не видели?

— Что за наживка, о которой ты говорил? — спросил Тойер.

— Минуту, — запротестовала Ильдирим. — Опять расследование? Вам тут что — штаб операции? Нет уж! Господин Зенф, то, что с вами произошло, — это ужасно, не спорю. Но вы тоже используете ребенка! Если вы тут забрасываете наживку и думаете заставить понервничать какого-то там педофила и убийцу, то навлекаете опасность на нас. Вам на это, очевидно, наплевать? Или я ошибаюсь?

— Сожалею, фрау Ильдирим, я как-то не подумал об этом, я…

Открылась дверь, в комнату вошла Бабетта, пошатываясь от слабости:

— Во всем доме воняет дымом. А орете вы так, что все соседи слышат…

— Ты абсолютно права. — Ильдирим обняла воспитанницу за плечи. — Сейчас все прекратится. Господа уходят. Все. Я оплачиваю этот дом, и он целиком принадлежит мне.

— Да, действительно, — смущенно согласился Хафнер. — Но пиво я заберу с собой, вам оставлю немножко — на остаток вечера и на завтрашнее утро.

— Весьма признательна, — буркнула Ильдирим.

Бабетта подошла к столу:

— А это что такое? — Она показала на копию уголовного дела.

Тойер, постепенно осознавая, что его вышвыривают из дома на глазах его сотрудников, схватил бумаги:

— Это всякое дерьмо. Дерьмовые акты дерьмовых полицейских. — Он в ярости швырнул бумаги, и листки разлетелись по комнате. — Они не были сброшюрованы… — удивленно пролепетал он.

— Как видно, нет, — ледяным тоном согласилась Ильдирим. — Собирай теперь. Кретин. У меня уже иссякает запас ругательств.

Тойер не запомнил названия пивной.

Он невесело пил теплое и сладкое калифорнийское вино, которое в карте значилось как «сухое».

Зенф уставился в свой кофе.

— Что все-таки за наживка? — поднял на него глаза Тойер.

— А!.. — отмахнулся Зенф.

— Выкладывай, иначе я сейчас тут все разнесу к… — взорвался Хафнер, который только что выглядел совершенно спокойным.

— Я, не представившись, позвонил Фредерсену, сообщил ему о приезде полицейских из Гейдельберга и посоветовал во всем сознаться. Я думал, он совершит какую-нибудь ошибку, пусть даже проявит любопытство, пройдет мимо, ну хоть что-нибудь… Ничего… Никакой реакции.

— Зенф, скажи, на что ты, собственно, надеялся? — Тойер уже не злился на толстяка — он был просто убит. — У нас нет ни улик, ни свидетелей… Он все равно не явится к нам с повинной. На что ты рассчитывал? — Он незаметно выплеснул вино под стол.

Зенф беспомощно развел руками:

— Я хотел его помучить, загнать в угол, напугать. А вышло так, что скорее я…

— Вот что, при Ильдирим я не стал об этом говорить, — перебил его Лейдиг. — У тебя с собой оружие.

— Вы неплохо поработали в моем номере.

— А вдруг ты ошибаешься? — осторожно спросил Тойер.

— Я не ошибаюсь. Более того, — решительно заявил Зенф, — я не исключаю того, что мне придется его убить.

Тойер махнул официанту и заказал пиво:

— Согласен, что с матерью Анатолия здешние полицейские побеседовали чисто формально. Вполне может быть, что ты недалек от истины. Но все-таки: что нам делать дальше? Слишком мало фактов, чтобы предпринять серьезные шаги, и слишком много, чтобы похерить это дело.

Уже далеко за полночь Хафнер вступил в трудные переговоры с хозяином заведения, по какой цене тот отпустит ему двенадцать бутылок темного «Дукштейнера».

— Ты и так привез из дома море пива, — воскликнул Лейдиг. — Я спать хочу!

— Да, awwer des langt net![10] Слушай, ты, император селедки, — обратился он вновь к хозяину, — я могу купить спиртное и в ночной аптеке, дороже не будет.

Уставший до предела хозяин хотел только одного — чтобы они ушли. Он даже принес городскую лицензию, доказывая, что уже несколько часов не имеет права обслуживать господ, не важно, полицейские они или нет.

Надо добавить, что лишь Зенф сохранил верность кофе.

— Был бы у нас хоть один свидетель, — уныло вздохнул Лейдиг.

В перевозбужденном мозгу Тойера одна неожиданная картинка сменяла другую. Одной он решил поделиться и сказал, уставившись на узор деревянной столешницы:

— В прошлом году, незадолго до того, как мы поругались…

— Тогда мы опять помирились! С технической точки зрения это было главное! — заревел Хафнер в пустой пивной, не отпуская измученного хозяина.

— В ту ночь мне приснился сон. Про медведей, ах, я люблю видеть сны про медведей… Умные, большие звери гуляли со мной в заповедном лесу. Я держал их за лапы, а на поляне медведи под музыку неожиданно появившегося горилльего оркестра спели дуэтом… Тогда мне казалось, будто я уже достиг цели, но сейчас… — Тойер в досаде сбросил пивную подставку со стола. — Я снова как будто плыву в открытом море…

— Да-а, — с сарказмом протянул Зенф. — Жалко, что наш Богумил не умеет говорить. Тогда у нас был бы свидетель.

Тойер встрепенулся, моментально протрезвев. Кровь бросилась ему в лицо, и почему-то резко закололо в левой ноге.

— Теперь я знаю, — то ли прошептал, то ли простонал он. — Господи, как я сразу не догадался! Когда я недавно видел на пляже, как разговаривали двое глухонемых, то у меня в башке что-то забрезжило… Богумил умеет объясняться жестами! Он вел себя иначе, чем другие гориллы… Я имею в виду, что гориллы, когда за ними не наблюдают, играют камешками в нечто похожее на боччи — ну, игру в шары, вы знаете, или изображают, что играют в шахматы несколькими фигурами… Ведь так? — Он обвел взглядом своих соратников.

— В шахматы? — переспросил Зенф и выглянул из окна в темноту.

— Ну как будто играют… Может, это мои фантазии, однако он жестикулировал, словно дирижер, этот самец гориллы, животное…

— Эксперименты ведутся, — многозначительно добавил Лейдиг, — оказывается, вполне возможно привить примату рычальные нечевые… ой… начальные речевые навыки.

— Они что, глухие, что ли, обезьяны? — насмешливо поинтересовался Хафнер.

— То-то и оно, — неопределенно ответил Лейдиг и стал массировать виски.

— О'кей, ты, больной болотный гриф. — Хафнер с гримасой отвращения отвернулся от хозяина; тот уже упаковывал пивные бутылки в использованный пластиковый мешок с логотипом магазинов «Альди-Норд». — Пей сам свое газированное бордельное пойло. Мои коллеги уже достаточно накачались.

— Подожди-ка, Хафнер! — воскликнул Тойер. — Постарайся вникнуть в то, что я говорю. Я видел: горилла пыталась жестами нам что-то сообщить. Я бы не вспомнил: прежде я никогда не обращал внимания на глухонемых, если бы не встреча на пляже…

— Я тоже не обращаю на них внимания, потому что они не слушают никого. Пошли, ребята, отсюда.

— А кто будет платить? — чуть не заплакал раздосадованный хозяин.

— Manana, amigo. Tomorrow,[11] towarisch.

Прежде чем дело дошло до скандала, Зенф вытряхнул на стойку почти все содержимое своего портмоне.

На улице, на пронизывающем ледяном ветру, Тойер признался себе, что его идея, пожалуй, была самой сумасшедшей за его криминалистическую карьеру.

— У обезьян много человеческих черт, — продолжал пьяный Лейдиг. — Наверное, скверно, что мы едим животных.

— Дражайший Лейдиг, я за свою жизнь еще не сожрал ни одной обезьяны. Я обедаю мертвыми свиньями, коровами, овцами, ем моллюсков, улиток. Вот рыбу нет — слишком воняет. И обезьян тоже нет, потому что они напоминают мне наших коллег…

Тойер беспомощно возился со своим мобильным. Возможно, посылал пространную эсэмэску с мольбой о прощении или слезное покаяние.

— Тише, ребята, — вдруг сказал он. — Магенройтер! — Он взглянул на дисплей, пробормотал: — Слава богу, только пару минут назад.

— Что там? — нетерпеливо спросил Хафнер. — Я выпить хочу!

— Сегодня ночью в Гейдельбергском зоопарке, в обезьяннике, нашли убитого мальчишку. Магенройтер считает, что нам лучше всего приехать.

Зенф схватился за голову:

— Что такое, это же… Все неправильно!

И без того одурманенные выпитым, они стояли, оглушенные этой новостью, в ганзейской зимней ночи.

— Слава богу, я могу вести автомобиль, — заявил Зенф, прервав молчание.

Будто по команде они пришли в движение.

— Третья мировая война, — заплетающимся языком важно произнес Хафнер. — Наконец-то.

Они быстро собрали вещи. Тойер написал Ильдирим, что они уезжают, и объяснил, по какой причине, не поскупившись на извинения. В заключение ему удалась великодушная сентенция: теперь она и Бабетта, освобожденные от тяжести его навязанного присутствия, смогут насладиться беззаботными деньками на Балтийском море.

Он подсунул письмо под входную дверь, при этом прищемил большой палец, затем не сумел открыть садовые ворота, ушиб коленку и в конце концов просто перелез через невысокую ограду.

Через некоторое время они были уже в пути.

— Еще одно дело, — с глубоким унынием произнес Зенф. — Самое последнее дело в деле Зенфа.

— «Дело в деле»! Что ты мелешь? — проворчал Хафнер.

— Я хочу знать, дома ли Фредерсен, — вдруг сказал Зенф.

Учитель жил чуть в стороне от дороги, в квартале, который Тойер в ночной темноте принял за военно-морскую базу. Однако она, по словам Зенфа, осталась позади слева. Автомобиль остановился на ничем не примечательной улице.

— Окна темные, — горячился Хафнер. — Это подозрительно.

Лейдиг, бледный не только от света уличного фонаря, резонно возразил, что ранним утром, в начале пятого, неосвещенное жилье никак не может считаться уликой. Зенф решительно вдавил кнопку звонка. Раз, два, три раза — никакого движения за дверью.

Тойер попытался сообразить, но, поскольку был не в лучшей форме, ему пришлось начинать свои рассуждения несколько раз.

— Мы видели его сегодня, то есть вчера, в три часа дня, — наконец-то сосредоточился он. — Допустим, он уехал в половине четвертого. При свободных дорогах он в одиннадцать будет в Гейдельберге. Там он схватит какого-нибудь мальчишку, убьет, незаметно проберется с трупом в зоопарк. Приволочет к обезьяннику и положит там. Тогда к этому времени он не успеет вернуться, это невозможно. Но ведь ты и сам вряд ли веришь в подобную версию.

Зенф перестал звонить:

— Верно, я и сам не верю.

— Кроме того, если бы учитель был как-то замешан в таких делах, разве стал бы он светиться с мальчишками на пляже?

— О, теперь он долго будет осторожничать, но ведь дружбу — как они ее называют — никто не запрещал. — На первом этаже зажегся свет. — Он там. Проснулся.

Автомагистраль была пустая. Тойер потирал прищемленный палец. Вправо… влево… Господи, конечно!

— Зенф, — сказал он как можно мягче. — Фредерсен левша. Вспомни, какой рукой он писал мальчишке свой электронный адрес. Анатолия ударили спереди и угодили за правое ухо — кулаком правой руки.

Зенф застонал и потряс головой:

— Я полный идиот.

Они мчались быстро, почти в полном молчании. Лишь под Гамбургом Тойеру пришла в голову мысль поинтересоваться уликами. Магенройтер немедленно отозвался:

— Мы все перекрыли. На этот раз дождя нет, похолодало, площадку немножко припорошило снегом. Убийство произошло примерно в час ночи. Когда пошел снег, точно установить невозможно, но следы у нас есть.

— Тогда откуда вы знаете, что это следы преступника? Может, убийца закончил свои дела до того, как пошел снег? — Тут Тойер почувствовал, что страшно устал.

Магенройтер оставил реплику без внимания.

— Это не могла быть обезьяна, дверь была заперта, — сообщил он вместо этого. — У мальчишки проломлен затылок — молотком, лопатой, может, киркой, но не кулаком — это точно, даже кулак гориллы на такое не способен. Мы должны пройтись по уликам еще раз. Где вы сейчас?

— Проехали грузовой порт. — Тойер вгляделся в темноту. — В Гамбурге, — уточнил он.

— Все? — спросил Магенройтер.

— Ясное дело.

11

Около полудня они свернули с Берггеймерштрассе в сторону Гейдельберг-Центра.

— От нас наверняка несет перегаром, — уныло проговорил Лейдиг.

— После Касселя слегка выветрилось, — ответил Зенф.

— После Касселя у меня все нутро горит, — сообщил Хафнер таким тоном, словно это было неопровержимым доказательством их трезвости.

Магенройтер пригласил всех в комнату для совещаний. Тойер кивнул Мецнеру, а всех остальных решил не замечать.

— К нам присоединилась группа Тойера, — начал Магенройтер, — то есть те, кто работал с первым трупом. Их присутствие здесь сейчас важнее, чем недавняя скандальная статья в газете, не во всем, на мой взгляд, справедливая. Доктор Зельтманн хочет непременно провести свою очередную пресловутую пресс-конференцию. Его не волнует, что мы пока ничего определенного не можем сообщить. Впрочем, в данный момент он у зубного врача, но дело, безусловно, срочное.

По такому несвойственному представителю министерства откровенному началу можно было догадаться, что его нервы уже на пределе.

— Личность убитого установлена — это восемнадцатилетний Рома, — доложил Мецнер. («Ишь как они без нас быстро сработали», — почему-то обиделся Тойер.) — Он называл себя «Три-Пэк», почти как «Два-Пэк», умерший рэпер. Как его фамилия на самом деле, мы пока не знаем.

— Кто его опознал? — спросил Магенройтер.

— Да многие из зоопарка. Иногда он там подрабатывал. За наличные. Директор зоопарка утверждает, что ничего об этом не знал.

Тойер отчаянно пытался не утонуть в потоке обрушившейся на него информации. При ежечасном обходе территории (его ввели после первой трагедии) около двух часов охранники обнаружили парня. Это Тойер еще уловил.

Но вскоре заснул.

Потом они оказались в своем кабинете — почти без посторонних: Магенройтер присоединился к ним без всяких объяснений.

— Возможно, это совпадение. — Тойер достиг такой степени переутомления, что уже не знал, что с ним сейчас может произойти — эпилептический припадок или кома. — Впрочем, все же примечательно, что преступник точно рассчитал время между двумя обходами. Это позволяет подозревать кого-то из людей, имеющих отношение к зоопарку.

— Значит, и в первый раз преступление мог совершить тот же человек, — заявил Лейдиг, подхватывая мысль шефа. — Значит, надо бы проверить всех…

Магенройтер перебил его:

— Поскольку, как вы могли заметить, время групп, работающих спустя рукава, подходит к концу, это, разумеется, уже делается. — (Тут Хафнер с мрачным видом выпустил несколько колечек дыма.) — Но опрошенные отвечают как обычно: смотрел телевизор, потом лег спать. Да и что важного могут сообщить люди? Не надо забывать, что, даже зная время обходов, не так-то легко перенести в зоопарк труп, если ты живешь где-то в городе. Ведь сотрудники зоопарка не живут на его территории.

— Что еще известно про парня? — спросил Тойер.

Магенройтер удивленно воззрился на него:

— Я же обо всем рассказал на совещании.

— Я заснул.

— Разумеется. Почему бы и нет. — Магенройтер вздохнул. — Это цыган, ему восемнадцать или около того, уже какое-то время он жил на Нойенгеймском Поле — спал у попугаев. Может, мне кто-нибудь хотя бы сейчас объяснит, что это значит?

Хафнер терпеливо втолковал приезжему начальнику, что парень, вероятно, ютился в одном из университетских зданий, возле вентиляционных шахт, где тепло. В таких местах скапливаются целые колонии зимующих изгоев.

Больше ничего о парне не известно. Документов при нем не было.

Примечательно то, что на снегу остались следы предполагаемого убийцы, однако лишь у живой изгороди видны пятна крови — их совсем немного. Вероятно, парень был убит в другом месте.

— Преступник другой, — сказал Тойер. — Имитатор. И горилла не выходила наружу, цыган убит не голыми руками, да и настоящее место преступления не зоопарк…

— Кто знает… — Магенройтер задумчиво покачал головой. — Возможно, у него было меньше времени, чем в первый раз… Кстати, что все вы делали у моря в такой холод?

— Купались, — буркнул Хафнер.

— Не совсем, — поправил его Зенф. — Собственно говоря, ходил купаться только я. Пожалуй, я должен кое-что вам сообщить, ведь оттуда может поступить запрос. — Зенф храбро изложил суть дела, не умолчав и о личных мотивах, — и это всего лишь на следующий день после первой исповеди.

Когда он закончил, Магенройтер покачал головой и длинно присвистнул:

— Боже ты мой!.. В общем, господин Зенф, я должен бы вас осудить, но не могу. И это означает… — с безнадежным видом Магенройтер встал, — что «болезнь Тойера», то есть частное расследование, повторяется вновь. И ведь даже не могу сказать, что я против. Проклятие.

— Какова, по вашему мнению, наша роль в этом расследовании? — кротко спросил шеф группы.

— Я вижу ее в том, — недобро прищурился Магенройтер, — чтобы как можно быстрее раскрыть преступление. Как только возможно — чтобы ваша мерзкая пресса, которая льет на нас помои, наконец-то заткнулась.

— Мы будем работать, пока не почернеем! — рявкнул Хафнер.

— Ну а я пойду уже… — Магенройтер одарил пфаффенгрундского простака улыбкой акулы. — Надо помешать Зельтманну давать интервью раньше времени…

— Ну ты и дурак! — мрачно сказал Тойер, когда они остались одни.

Но Хафнер не слишком опечалился такой характеристике, извлек из стола бутылочку джина, отпил добрый глоток и изрек:

— Надо признать, что наш бимбо не лишен юмора!

Тойер сидел за кухонным столом — к этому моменту он не спал уже тридцать шесть часов. Сил не было, его била крупная дрожь, но он мужественно набрал номер Ильдирим.

— Алло.

— Привет. Помешал?

— Нет.

— Ты получила мое послание?

— Да, конечно.

Он не знал, что еще сказать. Не мог придумать. И он молчал. Ильдирим тоже. Он слышал тихое потрескивание в сети и представлял себе, что он опять у моря.

Потом услышал:

— Пока, Тойер.

Под монотонные гудки ему приснился сон о том, как пара влюбленных крокодилов воркует на морзянке.

— Значит, это вы его обнаружили. — Тойер более-менее выспался, и ему снова удавался строгий взгляд.

Его оппонентом был седой неопрятный мужчина — глядя на него, трудно было представить, что он годится в охранники. Тойер ожидал увидеть бритоголового курда или крутого русского.

— Да. В два, при обходе.

Сыщик с бесполезной дотошностью отметил отчетливый швабский акцент и продолжил:

— Тогда, господин Бауэр, расскажите мне об этом. Мне важны все подробности.

Бауэр пожал плечами:

— Я подошел к обезьянам, а он там лежит во рву, вот и все.

— Почему вы вообще заглянули в ров?

— Мы так всегда делаем. После той январской истории.

Тойер кивнул — ну да, конечно.

— На снегу были следы, — сказал он и показал Бауэру фотографию. — Вот эти принадлежат убийце, а эти — ваши?

Свидетель трубно высморкался без платка и вытер ладонь о форменную куртку:

— Вы можете это определить…

— Разумеется, мы можем это определить, — сладким голосом ответил Тойер, — но вы тоже могли бы мне это сказать.

Бауэр извлек из кармана дешевые очки и изучил фотографию:

— Да, пожалуй, мои. А как вы узнали?

— Потому что на следы преступника нападало чуть больше снега, чем на ваши. Значит, он был там лишь незадолго до вас. Вы не видели его?

— Ничего я не видел. У меня слабые глаза, катаракта, скоро лягу на операцию.

Тойер откинулся назад:

— Как-то вы не подходите под мое представление о типичном охраннике. Мне всегда казалось, что у охранника должно быть хорошее зрение…

— Я подрабатываю на замене, когда кто-нибудь болеет, — объяснил Бауэр. — А так я слесарь на турбазе, ваши люди меня уже опрашивали, из-за русского. Но я не мог ничего сообщить. Поэтому я не знал и этого убитого цыгана — ведь я не работаю в зоопарке постоянно.

Корнелия, ее отец и Фредерсен сидели вместе. Кёниг все еще не мог опомниться и выглядел так, словно только что услышал все эти чудовищные новости. Его правый глаз заплыл.

— Идея неудачная, — ругался Фредерсен. — Ведь вы опять пропустили школу без уважительных причин?

— Я позвонила с дороги. Не беспокойтесь, — отозвалась Корнелия.

— Господин Кёниг. — Фредерсен смерил его презрительным взглядом. — Я не рассчитываю на то, что вы проявите снисходительность к моим склонностям. Но судьба свела нас вместе, поскольку ваша дочь…

— Тише, — простонал Кёниг. — Я уже знаю, что сделала моя дочь.

— Ты могла бы держать рот на замке! — Фредерсен гневно повернулся к Корнелии. Она ответила ему пустым взглядом.

— Я считаю, — бесстрастно сказала она, — что Анатолию тоже было бы лучше промолчать.

Фредерсен сжал кулаки, но ничего не сказал. Так было правильней.

— Во что я вляпался? — простонал Кёниг и потянулся к пистолетам, лежавшим на столике. — Какое отношение я имею ко всему этому?

— Со вчерашней ночи самое непосредственное, — заявил Фредерсен. — Положите пистолеты. Они заряжены.

Корнелия обдумывала, как бы ей побольнее уязвить обоих мужчин, но ей ничего не приходило в голову. Она засмеялась и долго не могла остановиться.

— У преступника огромные ноги. — Лейдиг пытался выделить главное из постоянно поступающей информации. — Обувь почти пятидесятого размера.

— Это уже кое-что. — Тойер бесцеремонно полез за сигаретой в хафнеровскую пачку. — Значит, надо пошарить в соответствующих обувных магазинах.

— В остальном все, как обычно, можно так сказать. — Зенф держался, но было видно, что это ему дается с большим трудом. — Преступник прорезал дыру в ограде турбазы. Пожалуй, им нужно выделить деньги на монолитную стену.

— Про парня есть что-нибудь еще? — спросил Тойер. — Настоящее имя, например?

Как по заказу, в кабинет вошел коллега Шерер и кивнул, здороваясь со всеми.

— У нас совещание! — рявкнул Хафнер, но его слова остались без внимания.

— Мальчишку звать Альберт Туркан, — доложил Шерер, — семья живет в Людвигсхафене. Отец имеет судимость, оба брата тоже. Две недели назад после скандала он ушел из дома. Домашние не объявили о его пропаже, потому что только обрадовались. Теперь, после сообщения по радио, они соизволили отозваться. Коллеги выслали снимок, братья приедут на опознание…

Тойер просматривал бумаги, бормоча под нос:

— Удар нанесен сзади справа… Спасибо, Шерер…

— Если я не попаду вместе с вами в газету…

— Вали отсюда, Шерер, — любезно ответил Хафнер.

Они покинули Центр лишь поздно вечером. Тойер решил отправиться домой по Берггеймерштрассе. К нему присоединился Лейдиг.

— По-моему, мы скоро найдем его, — проговорил Тойер. — За много лет это первое расследование, где все идет гладко. Кто-нибудь непременно видел случившееся и сообщит об этом. Кто-то рассчитался с маленьким засранцем и думал, что ловко сработал. Если бы это звучало не так цинично, я бы сказал, что человек в роли убийцы нравится мне больше, чем обезьяна.

— Может, преступник один и тот же? — предположил Лейдиг.

— Чепуха. — Тойер возвысил голос. — Тогда он и в первом случае взялся бы за молоток!

Лейдиг послушно сменил тему:

— У меня не идут из головы ваши слова о жестикулирующей горилле. Я снова пошарил в Сети, звонил специалистам. Честно признаться, даже сегодня днем.

— Брось ты глупостями заниматься, Лейдиг. В следующий раз я скажу, что крокодилы могут общаться между собой при помощи азбуки Морзе или…

— Нет. Нет. Вы были правы.

Тойер остановился так неожиданно, что на него налетел какой-то пенсионер и выругался.

— Богумил еще в Вене, до того как его продали в Гейдельберг, в самом деле находился в группе приматов, которую некий доктор Хамилькар обучал языку жестов. Программа была приостановлена, а этот Хамилькар живет теперь в Брюсселе, у него имеется собственная страничка в Интернете…

Тойер удивленно покрутил головой:

— Давай сначала воспользуемся обычными методами расследования. Иногда они тоже дают результат.

12

Три-Пэка знали не только в зоопарке. Некоторые садоводы и арендаторы с Нойенгеймского Поля звонили в полицию и жаловались на больший или меньший ущерб, замеченный ими в последнее время.

— Вот что еще, — сказал Лейдиг и отложил листок в сторону, — семья Бишоф лишь теперь обнаружила, что их садовый домик обчищен полностью — кто бы сомневался. Но ведь мертвый вор — идеальный способ для получения страховой суммы.

— А цыган — идеальный вор, — желчно добавил Тойер. — Может, нам просто проверить тех жителей Поля, кто не направит никаких жалоб? Что там дальше?

Зенф потянулся, словно кот, и сказал:

— Мамаша с турбазы, то есть управляющая, хотела о чем-то сообщить. — Он взглянул на часы. — Скоро должна прийти.

— Но почему она не могла нам позвонить?

— Понятия не имею.

— Что там с обувью очень большого размера?

Хафнер закашлялся. Как ни странно, это бывало с ним крайне редко.

— Чертова простуда, — заговорил он, отдышавшись. — Но уже иду на поправку. Вечером я теперь выпиваю перед сном две бутылки теплого пива.

— Обувь большого размера, — напомнил Тойер.

— Да-да. Самый близкий из таких магазинов находится в Мангейме, так они уже целую вечность не продавали пятидесятый размер. В Ольденбурге есть фирма, торгующая обувью нестандартного размера по каталогу. Их единственные клиенты из Гейдельберга — два игрока из УСЦ.

Тут Зенф вопросительно посмотрел на остальных и терпеливо выслушал возмущенную тираду Хафнера, упрекавшего его, что он уже «больше года живет в городе» и до сих пор не знает знаменитый Гейдельбергский баскетбольный клуб, который был первым в Германии в начале семидесятых. Сегодня он, впрочем, сильно сдал, но виной этому потоки капитала, с которыми он — как «вечный социал-демократ до последнего вдоха сигаретного дыма» — будет бороться!

— Ладно, — вмешался, наконец, Тойер. — Проверим господ баскетболистов. Есть что-нибудь еще?

Хафнер покачал головой:

— Проверять не нужно. Они в Швейцарии, их бывший тренер упал там в расселину. Конечно, я могу пролистать все немецкие справочники, но это довольно долго.

— Не надо. — Тойер вздохнул. — Это слишком просто.

В дверь постучали.

— Войдите!

Хозяйку турбазы Тойер представлял себе дородной матроной. Вошедшая женщина относилась скорей к числу тех, кого Хафнер, лишенный даже начал воспитания, именовал «воинствующими лесбиянками». На голове короткая щетина, крашенная хной, черные джинсы, кожаная куртка, серое от курения лицо. Пфаффенгрундец тут же скорчил мрачную физиономию.

— Шук. Добрый день. Я управляющая молодежной турбазой.

Тойер молча предложил ей стул.

— Вероятно, вас интересует, почему я решила поговорить с вами лично. Ах, это вы! — Она взглянула на Лейдига. — Мы познакомились на следствии по делу убитого мальчика из Северной Германии. — Лейдиг кивнул. — В газете я прочла, что вы холостяк. Я презираю холостяков.

— Я тоже, — устало ответил Лейдиг. — Можете мне поверить.

— Надеюсь, вы пришли сюда не для того, чтобы критиковать моих сотрудников? — Тойер обнаружил, что и его голос звучит не очень энергично.

Шук горько улыбнулась и ответила:

— Нет, конечно. Итак, к делу. — Она набрала в грудь воздуха. — Я тут не одна. За дверью сидит моя сестра. Она думает, что я пришла давать свидетельские показания по поводу магазинной кражи. Ничего лучшего я не придумала. — Ее лицо изменилось, агрессия уступила место глубокой печали. — К сожалению, я не исключаю, что этот цыган на ее совести. Но, с другой стороны, я не могу себе это представить. Словом, судите сами.

В кабинете стало очень тихо, даже Хафнер отложил очередную сигарету.

— Моя сестра изучала политику и занималась спортом. Простите, ваш коллега только что курил. Можно и мне?

— Официально нет. — Тойер улыбнулся. — А так — пожалуйста.

— Благодарю. — Она курила «Мальборо лайт», а он ожидал «Ротхендле». — Спорт во всем и виноват. Три года назад она получила травму головы, и после комы это был уже другой человек. — Она затянулась сигаретой. — Да, она моя сестра, но в то же время моя сестра уже мертва.

— Как это? — осторожно поинтересовался Тойер.

— У нее разум ребенка. Иногда, редко, она размышляет как прежде, и это самое печальное.

— Каким спортом она занималась? — спросил Хафнер.

Шук направила на него горький взгляд:

— Боксом. Женский бокс набирает популярность.

— Верно, — кивнул Хафнер и с интересом посмотрел на огненную щетину на голове посетительницы.

— Первым, разумеется, сестру оставил ее друг, — продолжала Шук. Теперь Хафнер выглядел смущенным, даже растерянным. — Наши родители умерли. Я не могу надолго забирать ее к себе. Она живет в Неккаргемюнде, в пансионате, но, конечно, часто бывает у меня, немного помогает на турбазе по хозяйству. Ей нравится быть полезной, во всяком случае, мне так кажется. Была она здесь и в тот день. И видела, как один из наших слесарей прогнал парня. Ее реакция была на первый взгляд смешной: в сознание прорвалось какое-то воспоминание о боксе.

— А во время гибели первого подростка она тоже была там? — спросил Тойер.

— Нет… — Шук прикусила зубами костяшку пальца. — Подумать только, уже второй!.. Заниматься тем, чем я занимаюсь, можно лишь тогда, когда ты любишь молодежь, а тут два трупа за квартал…

— У вас слесарем работает Бауэр, так? — Тойер пытался вернуть ее к теме беседы. — А он сказал, что никогда не видел цыганского парня.

— Бауэр — что-то вроде помощника слесаря на почасовой оплате. Прислан к нам биржей труда. Правда, держится так, будто главнее всех. В апреле он, к счастью, уйдет. У нас двое настоящих слесарей… Короче, сестра вдруг начала тогда орать: «Ступай следом, справа-слева, приканчивай его», еще что-то в том же роде. Как раз приехала новая группа — досадно. — Шук схватилась за лоб.

— Ну да, — осторожно сказал Тойер. — Но такие слова… травмированной спортсменки, бывшего боксера…

— К сожалению, это еще не все. — Она закурила еще одну сигарету. — На турбазе у меня есть маленькая служебная квартира; я пользуюсь ею не всегда, лишь когда задерживаюсь допоздна. В тот день я как раз задержалась: заболели две сотрудницы, пришлось помочь. Так что мы остались ночевать там. А постоянно я живу в родительском доме в Нойенгейме. Так вот. Когда она ночует у меня на турбазе, спим мы на двуспальной кровати. Ночью, часа в два, я проснулась — ее не было. Меня это не встревожило — иногда она бродит по ночам. Через полчаса она вернулась — ужасно взбудораженная. Только и повторяла: «Злой парень умер. Злой парень умер». Мне бы сразу позвонить в полицию, но я не решилась. И вот теперь я тут. — Она тяжело вздохнула. — Может, это все-таки не она.

— У нее обувь пятидесятого размера? — спросил Тойер.

— Нет, а что?

— Потому что мы обнаружили следы, скорее всего следы преступника, такого необычного размера.

Шук подумала и вздохнула:

— К сожалению, это не снимает с нее вины до конца. У нас как-то был постоялец с такими большими ногами, он забыл свои ботинки, и нам не удалось их отослать — адрес на формуляре плохо читался. Вот они и стоят у нас — так сказать, трофеи.

— Почему вы решили, что ваша сестра могла их надеть? — спросил Лейдиг.

— Это такие спортивные ботинки, иногда она, что-то вспоминая, ходит в них, запинаясь. Во мне эти ботинки вызывают неприятные чувства: не люблю вспоминать, как моя сестра потеряла рассудок.

— Можете пригласить сестру сюда? Я буду очень осторожен.

Шук кивнула и пошла к двери.

Сестра была светленькая, хорошенькая, миниатюрная, суровый вид спорта почти не отразился на ее внешности, но лицо было пустым, глаза бессмысленными.

— Фрау Шук?

— Вот фрау Шук! — воскликнула она и показала на сестру. — А я просто Бабси!

Тойер откашлялся:

— Ну хорошо… Бабси. Кхе. Твоя сестра помогла нам сегодня… поймать вора. Да, вора. Злого. Но, раз уж ты здесь, мы подумали, что ты, пожалуй, тоже нам поможешь…

— Вы насчет того убитого, того цыгана? — Она склонила голову набок и улыбнулась. — Теперь он на небе!

— Да, конечно. — Тойер ощущал невыносимую усталость. Как опрашивать такую свидетельницу? Он не хотел оказаться в нелепом положении и неуверенно спросил: — Знаешь ли ты что-нибудь о… тем случае?

— Ясное дело, — сказала она и с сияющей улыбкой взглянула на сестру. — Разве я тебе еще не говорила?

Шук покачала головой.

— Там был черт! — засмеялась Бабси. — Черт, я видела!

Тойер грустно посмотрел на хозяйку турбазы, та лишь пожала плечами.

— Вы откуда? — довольным тоном спросила Бабси, обводя всех взглядом. — Вы все здешние?

— Те трое из Гейдельберга, а я из Карлсруэ, — ласково сообщил Зенф.

Она кивнула:

— Тогда те трое — Беате Вебер, а ты… ты… ах, я не знаю никого из Карлсруэ, ах, извини.

Тойер поднялся со стула:

— Спасибо, ты там очень помогла.

13

— Слушай, — тихо проговорила Ильдирим. — Мы с Тойером в последнее время не очень ладили, ты это поняла. Теперь ты поправилась, и, думаю, мы скоро поедем. Да?

Она сидела на софе, обняв своего кукушонка и прижавшись щекой к щеке Бабетты. Внезапно она почувствовала влагу на своем лице. Девочка плачет? Или долгий дождь проточил крышу?

— Я не выдержу, если вы расстанетесь, — прошептала Бабетта. — Я хочу жить в семье. С вами.

Ильдирим поплакала вместе с девочкой, с удивлением обнаружив, что внутри нее, оказывается, накопилось напряжение, которое только и ждало разрядки. Они ревели, всхлипывали, сморкались. Носы у обеих покраснели. Восхитительная картина!

После слезной оргии Ильдирим все-таки не удержалась и напомнила девочке, что та постоянно фыркает и всем своим видом показывает, какими нелепыми она считает своих приемных родителей.

Бабетта авторитетно возразила, что в переходном возрасте так бывает и должно так быть.

— Потом я опять стану хорошей, — пообещала девочка. — Мы проходили по биологии.

Тойер выслал людей, чтобы сравнить спортивные ботинки с предполагаемыми следами преступника, и вызвал к себе обоих слесарей.

Ботинки пропали. Шук не могла объяснить, где они.

Дело было к вечеру, сыщики сидели у себя в кабинете, усталые, но никак не готовые прекратить работу. Тойер больше старался не думать о своей слепой коричневой мозаике, однако вместе с ботинками к картине добавились два больших фрагмента — и тут же пропали.

— Парадоксы! — воскликнул он. Никто не реагировал.

— Я тут поинтересовался, кто же не жаловался на кражи цыгана, — заговорил Зенф. — Скорее ради шутки. Из владельцев садовых участков только у фрау Швейгер вроде бы все в порядке.

Лейдиг уныло хмыкнул:

— Чего искать — только надрываться, мы ведь знаем, что это был черт. А бедная Бабси не могла тащить через зоопарк восемнадцатилетнего парня.

— Не могла, — согласился Тойер. — И все-таки, может быть, постараемся что-нибудь извлечь из ее слов?

— С таким же успехом мы могли бы побеседовать с гориллой, — буркнул Хафнер.

Тойер и Лейдиг переглянулись.

— Она была на улице, — сказал Зенф, — и могла что-нибудь увидеть. Или сделать…

— Или не могла… — Тойер вздохнул. — А мы проверяли сады как возможное место преступления?

Лейдиг пробежал глазами несколько листков.

— Нет, — сказал он. — Пока только зоопарк и в округе. Еще турбазу. Как раз теперь, когда пропали ботинки, кое-что говорит…

— В общем, мы не нашли никаких следов самого преступления ни в зоопарке, ни на турбазе, ни где-то поблизости.

— Тогда место преступления может находиться где угодно, — вмешался Зенф. — Кто-то убил его, положил в машину…

— Ты забываешь, — перебил его Тойер, — что парнишка шуровал на Нойенгеймском Поле — у нас нет никаких данных, что он бывал где-то в городе. И, возможно, среди тех людей, которые теперь заявляют о кражах, настоящих или мнимых, найдется и тот, кто застиг его на месте преступления. Пожалуй, — усмехнулся Тойер, — в таком случае я бы не стал жаловаться в полицию…

— С утра пораньше я зайду на участок этой фрау Швейгер, — сказал Зенф. — Мне нужно немного ознакомиться с местностью — как приезжему…

— Мы мальчишку не видели. — Слесарь Шустер слегка нервничал. — К той истории мы не имеем никакого касательства.

Его компаньон, по фамилии Мюллер, тоже не самой редкой, кивнул:

— Мы вообще тут ни при чем!

Тойер после беспокойной, а значит, короткой ночи массировал себе затылок. До боли.

— Никто вас не обвиняет. Фрау Шик сказала только, что вы один раз прогнали мальчишку. Конечно, я заинтересовался.

— Хозяйка неправильно нас поняла. Ее при этом и не было! — Мюллер с беспокойством покосился на Хафнера. Тот кивнул. — Но ясно же: Шусти…

— Шусти? — У Тойера зазвенел голос.

— Мы знаем друг друга со школы, — пояснил Мюллер Хафнеру. — Но только до седьмого класса, там он остался на второй год, а потом совсем вылетел. Шусти был абсолютно левый — левая половинка жопы! Не только в политическом смысле.

— Сам-то! — вякнул Шустер.

— Ты мазал соплями мое полотенце, когда мы плавали!

— Не ври!

— Точно!

— Хватит чепуху молоть. Я понял из слов фрау Шук, что она видела вас обоих, потом и сестра тоже… — прервал их Тойер.

— Что? Моя сестра? — Шустер сжал руки. — У меня нет сестры!

— Послушайте меня! — с грустным видом вмешался Мюллер. — Дело было так. Бауэр — он ненавидит весь мир, терпеть не может иностранцев — прогнал цыгана. Мне рассказала повариха, и еще про то, что сестра управляющей, бедняжка, так кричала. Ну и тогда я пошел к хозяйке и рассказал ей, что я его прогнал. Потому что… Я все сказал. — Он опустил глаза.

— Бауэр… — с удовольствием произнес Тойер, когда они остались одни. — Значит, хотел нас перехитрить? И раз я теперь знаю, что он видел парня, в дело снова вступит катаракта… Ладно, придется с ним немножко поговорить. Теперь мы подождем, что нам сообщит Зенф про садовые участки. Где Лейдиг? Надеюсь, не в Шветцингене?

— Вы ведь сами недавно послали его к Магенройтеру. Чтобы он доложил ему о положении дел! — напомнил Хафнер.

Тойер покрылся потом.

— Забыли? Обо всем? — без всякого милосердия спросил Хафнер.

Тойер молча кивнул.

— Я никогда не помню, как ложился в постель, — утешил его коллега. — Это нормально.

Вошел Лейдиг, за ним двигался Магенройтер.

— Меня осенила идея! Как раз когда я рассказал все господину Магенройтеру, меня осенило! У меня идея! — возбужденно заявил Лейдиг.

— Неужели у тебя появилась идея? — лукаво поинтересовался Хафнер.

— Да, именно. — Лейдиг неуверенно взглянул на Магенройтера. — Или все это полная ерунда?

— Мне интересно, как господин Тойер отнесется к вашей идее, — ответил Магенройтер не без грозной нотки в голосе.

— Короче, — сев на стул, начал Лейдиг, — Бабси, эта несчастная спортсменка, называла ведь всех нас, гейдельбержцев, «Беате Вебер», то есть именем нашего бургомистра…

— Я знаю, как зовут нашего бургомистра, — зарычал Тойер. — Что дальше?

— Бабси когда-то изучала политику! Вероятно, оттуда и обрывки воспоминаний… Для Зенфа она не нашла никакого политика, помните?

Хафнер кивнул:

— Для Карлсруэ это типично. Безликий городишка мелких чиновников.

— «Это был черт», — она так сказала, — возможно, Эрвин Тойфель?[12] Возможно, она имела в виду, что преступник был из Швабии?

Тойер встал, сел, прокашлялся и неожиданно громко воскликнул:

— Бауэр ведь шваб!

— Кто такой Бауэр? — спросил Магенройтер. — Впрочем, большое спасибо, господин Лейдиг, что вы мне не сказали, что Эрвин Тойфель премьер-министр.

— Уже недолго ему осталось, — добавил Хафнер. — Его собственные черные[13] скоро его прихлопнут. Извиняюсь, но это так.

И тогда расследование помчалось, будто омнибус со сломанными тормозами на горном склоне Анд. Такое сравнение, достойное завзятого полиглота, пришло в голову Тойеру, и он не мог от него избавиться несколько часов.

Зенф обнаружил взломанный садовый домик, подозрительные признаки борьбы, следы спортивных ботинок возле ежевичной посадки, а фрау Швейгер — в ее двухкомнатной квартире в Виблингене. Тупая как пробка, недавно овдовевшая, она пока еще была готова составить счастье для своего избранника. На этот раз им оказался небезызвестный следствию Бауэр.

Бауэр сидел напротив Тойера с непроницаемым лицом. Хафнер и остальные устроились в разных углах кабинета. В том числе и Магенройтер. Тойер видел их лишь боковым зрением: он сосредоточился на подозреваемом.

— Нам уже известно почти все, господин Бауэр. Мы даже можем не справляться с записями… — Все же Тойер взял несколько распечаток и прочел: «Родился в тысяча девятьсот сорок пятом году в Хейльбронне в семье судетских изгнанников. Профессия — автомеханик. Член НПГ. Бездетный брак. Жена умерла в восемьдесят пятом. Затем повышенная активность в среде правых экстремистов… Переезд в Мангейм в начале девяностых». Вероятно, партийное задание, — поднял Тойер глаза на Бауэра. — Однако такой специалист по конспирации, как вы, разумеется, этого не признает. Возможно, вы поддерживаете контакты с Деккертом?[14] Возможно, с правым блоком в общине Вальдхоф-Мангейм? В любом случае этого достаточно, чтобы заинтересовать следствие. Почему вы, кстати, не служили в бундесвере? Зато вас видели на нелегальных занятиях военно-прикладными видами спорта! И даже пару раз задерживали. Правда, долго вы на тех занятиях не продержались, поскольку вы, якобы нечаянно, ранили в зад южноафриканского студента. Так вас за глупость выбраковали, как пятидесятилетнего идиота?

— Федеративная республика — не государство, — заявил Бауэр. — Так что и армии у нее нет. Германский рейх никогда не переставал существовать. И в военно-медицинских комиссиях всегда были и есть люди, которые придерживаются этого мнения.

— Кто бы сомневался. — Тойер откинулся назад. — Но вас не по этой причине не взяли в армию, а потому, что вы избили до полусмерти гражданина Ливана. Два года условно, переезд в Гейдельберг в середине девяностых. С тех пор вашу жизнь в основном финансирует государство, которого нет.

— Я охотно беру еврейские деньги, — насмешливо заявил Бауэр, — когда при этом не должен пожимать еврею руку.

— Но ведь вы не захотите взять себе в адвокаты Хорста Малера?[15] — Тойер всей душой ненавидел этого грязного прохвоста.

Бауэр молчал, однако упрямства в нем поубавилось. Тойер это заметил.

— Вы провалились по своей глупости, — сказал он, — хотели исправить то, что натворили, но не вышло. На этот раз вы проиграли. Если вы чистосердечно признаетесь, возможно, это произведет хорошее впечатление. Не исключено, что вы пойдете по статье «убийство по неосторожности».

— Всякий нормальный человек будет в шоке, если внезапно увидит, что кто-то разоряет его собственность. Разве нет? — фальшиво скроив лукавую мину, спросил Бауэр.

— Непременно, — подтвердил Тойер. — Даже если это не ваша собственность, а фрау Швейгер.

Бауэр помедлил, открыл рот, закрыл его снова, потом нехотя признался:

— Это сделал я. Цыган забрался в наш сад, в наш садовый домик, сел своей грязной задницей в мое кресло.

— Образованием он не мог похвастаться, — добавил Зенф. — Иначе бы он снял картинки: Геббельс, Геринг и Ади собственной персоной.

— Я только хотел взглянуть, все ли в порядке, зимой мы редко там бываем. Перед моим дежурством в зоопарке…

— Как вам удалось получить две таких работы? — Магенройтер не мог заставить себя сохранять спокойствие, и Тойер прекрасно его понимал. — Охранника в зоопарке и помощника слесаря на турбазе…

— Просто не нужно раскрывать на бирже труда все свои карты — каждый человек заслуживает второго шанса в жизни, и это только маленькая хитрость…

Тойер бессильно пожал плечами:

— Продолжайте, господин Бауэр.

— Когда я вошел, он спал. Я принес из сарая лопату. Потом он проснулся, побежал прочь, споткнулся, и тогда… — Бауэр бесстрастно развел руками, как бы говоря: со всяким может случиться.

Тойера аж замутило от отвращения. Он неторопливо заговорил:

— И потом этот жалкий мерзавец изображает из себя опытного преступника. Но все делает неправильно. В автомобиле, принадлежащем его спутнице жизни, полно плохо вытертых следов крови. Итак, он решает ехать на турбазу, надеть там огромные ботинки и изобразить, так сказать, серию. Полиция глупей, чем я, подумает, что это был кто-то другой, — так он размышлял. Пару дней все шло хорошо, господин Бауэр. Пару дней мы были идио… — Тойер поймал скептический взгляд Магенройтера и поспешил исправиться. — Ну… пару дней я был идиотом. Ведь у вас и катаракты никакой нет, точно? Вам, конечно, было тяжело, но вы справились. Парня на плечо — и вперед. Вас никто не видел. Как вы ухитрились не оставить следов крови?

— Натянул ему на голову пластиковый пакет и завязал.

Тойера настиг новый приступ дурноты, когда он представил, как Бауэр тащил через зоопарк мертвого или, возможно, умирающего цыгана — охотник с настигнутой дичью.

После недолгой паузы он лишь заметил:

— А ведь следы крови в зоопарке ничему бы не повредили. Наоборот, помогли бы вам, если бы вы сообщили, что в зоопарк кто-то проник! И обувь вы зря не выбросили.

Бауэр молча кивнул, соглашаясь.

Заговорил Магенройтер:

— А первый мальчишка? Не ваших ли рук дело? Может, тоже ударили, не рассчитав сил?

Тойер удивленно оглянулся на него. Новый шеф дрожал от гнева.

— Тот ведь был репатриант, так сказать, «фолькс-дойч». Не чужой. — В голосе Лейдига тоже звучало удивление.

— Свой-чужой! Он что, у него документы спрашивал?! — вскричал Магенройтер. — Вы работаете на турбазе и в зоопарке! Возможно, вы решили, что это он прорезал дыру в ограде! — обернулся он к Бауэру.

Бауэр посмотрел на Тойера:

— Ах так! Значит, уже не убийство по неосторожности, а двойное убийство? Вы меня обманули? Все, больше ни слова от меня не услышите.

— У вас есть алиби? Может, вы хотя бы с супругой телевизор смотрели?

Тойер не выдержал и дотронулся до локтя Магенройтера: шеф чересчур разгорячился. Бауэр молчал, злобно глядя в пол.

Позже, когда Бауэра определили в тюрьму на Фаулер-Пельц, Магенройтер зашел в кабинет Тойера. Выглядел он неважно.

— Я сожалею. Не смог сдержаться. — Он подошел к окну, посмотрел на улицу. — Как вы думаете, легко ли мне слушать такие мерзости!

— Ясное дело, — согласился Тойер. — Но давайте все же подумаем вот о чем: во втором случае преступник действовал глупо, по-идиотски, чего не скажешь про предыдущее убийство. Бауэр — полный кретин, это всем понятно.

— Ах, теперь я вообще не знаю, что и думать. — Зенф выглядел подавленным. — Возможно, господин Магенройтер все-таки прав. А если нет, значит, убийцей была обезьяна. Возможно, я погорячился с этим Фредерсеном. Что мы в итоге знаем точно?

— Что касается меня, то я точно знаю, что неплохо бы нам пропустить по кружечке, — подал голос Хафнер.

— Дельное предложение. — Магенройтер устало улыбнулся. — Вот и отправляйтесь. Вы неплохо поработали и заслужили отдых. В следующий раз я охотно к вам присоединюсь.

Так четверка сыщиков оказалась в «Эссиггаузе». Они с удовольствием созерцали бурление посетителей в пивной, немножко поиграли в карты, довольно много выпили. Впервые за долгое время они не обсуждали никаких служебных проблем. К полуночи Тойер добрался до дома — благо идти было два шага. В прихожей он покосился на телефон, словно на живое, не слишком приятное ему существо. Потом собрался с духом и позвонил Ильдирим.

— И что? Вы думаете, он действительно причастен к первому убийству? — спросила Ильдирим, выслушав историю Тойера. Она мучилась от бессонницы, дождь барабанил в окно, пора было возвращаться домой.

— Не думаю. Но эта тупая как пробка Швейгер наверняка не вспомнит, чем они занимались в тот вечер.

— А та женщина-инвалид, Бабси?

— Вероятно, видела, как он избивал цыгана или нес тело… Да ведь она ничего не сумеет нам сказать. Приезжай поскорей. Мы поговорим и все выясним. Все в наших силах.

— Да. Попробуем еще раз, возможно, у нас получится лучше, я… Тойер, ты слушаешь?

Он уже спал.

Тойер и его комиссары, рассчитывая без особых хлопот продолжить расследование по сложившейся схеме, встретились, как и было договорено, в кафетерии. Что неудивительно: даже Лейдиг и Зенф не имели ничего против еще одной утренней чашки кофе.

— Теперь мы поглядим, — сказал Тойер. — И послушаем.

— И попьем, — непослушным языком добавил Хафнер.

— Вчера я выпил три бокала вина. — Зенф сокрушенно покачал головой. — Обычно я столько не пью.

— Я тоже, — простонал Лейдиг, — и вообще, за последнюю неделю я уже…

— Ах, вот вы где. — К ним подсел Магенройтер. Если накануне он выглядел неважно, то теперь просто ужасающе.

— Что такое? — спросил Тойер, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Бауэр покончил с собой. Разбил голову о стену камеры. Бауэр мертв.

Тойер молчал. Хафнер курил, Лейдиг отрешенно теребил галстук. Мертвый неонацист — не такая уж и трагедия. Или все же варварство — так относиться к человеческой жизни?

— Остался ли теперь хоть какой-то шанс выяснить, что случилось на самом деле? — спросил Магенройтер и сам ответил: — Боюсь, что нет.

— Вы не совершили никакого преступления. Только высказали свое подозрение. А он был грязной свиньей.

— Так и надо на это смотреть. — Магенройтер кивнул. — Я постараюсь.

Они пошли в Центр.

— Бывают такие дела, — мудро проговорил Хафнер. — Многое так и остается во мраке.

Телефон. Лейдиг взял трубку, выслушал, несколько раз кивнул.

— Положительная статья о нас в «РНЦ», несмотря на самоубийство. Некоторые расценивают это как признание. Другие держатся версии об обезьяне. Тем более что мы располагаем фактами в пользу обеих версий.

— А я, — грустно заметил Зенф, — вероятно, никогда не узнаю, имелось ли в моих подозрениях хоть зерно истины…

Гаупткомиссар поднял голову и неожиданно для себя сказал:

— Помнишь, Хафнер, ты как-то говорил, что мы можем допросить бедняжку Бабси с таким же успехом, как и обезьяну?

— Нет, не помню. Кстати, прежде вы нам то выкали, то тыкали. Теперь же почти всегда говорите «ты». Это показательно: наша группа сплотилась вопреки всем невзгодам.

— Хорошо. Или плевать. Может быть, нам все же удастся опросить обезьяну. Как думаешь, Лейдиг?

Кликнув мышью, молодой комиссар вытащил из принтера пару листков.

— «Окончил школу в Эйзенштадте, Бургенланд»… — Он бегал глазами по строчкам, выискивая главное. — «Изучал лингвистику и биологию в Вене и»… Ну да, в Хильдесхейме, ага, там только лингвистику… вот-вот: «Что бы ни говорили мои критики и недоброжелатели, подопытные приматы безусловно проявляли способность к языковому общению по предложенной мной языковой дефиниции — коммунинету». Понятия не имею, как это правильно произносится, — признался Лейдиг и продолжал читать: — «И я в любое время могу и готов это доказать». Бред какой-то, как вы думаете?

— Дай мне номер телефона! — взволнованно воскликнул Тойер. — Нет, не надо!

Тойер запустил пальцы в редеющую шевелюру:

— Лейдиг! Получается, мы станем допрашивать обезьяну?!

Они переглянулись.

— Верно, — спокойно подтвердил Лейдиг. — Только мы одни не справимся.

— Нет, не справимся.

— А ведь обезьяна жестикулировала, пыталась что-то объяснить. Это наш последний шанс.

Тойер уставился на цифры. Телефон в Брюсселе. Гораздо лучше было бы сейчас выспаться. Но ведь он видел собственными глазами, как Богумил что-то изображал жестами.

Он сел к своему письменному столу, тяжело вздохнул и набрал номер телефона доктора Гельмута Хамилькара. Ждать пришлось недолго. Через два гудка трубку подняли.

— Хамилькар слушает.

Тойер тут же подумал о Ганнибале и Пунических войнах. Впрочем, великого карфагенского полководца звали ведь Гамилькар?… Он взял себя в руки, пытаясь не потерять нить разговора.

— Так я вас правильно понял, что вы зашли в тупик с вашим расследованием и нуждаетесь в моей помощи? — спрашивал доктор.

— Может горилла говорить или нет?! — волновался Тойер. — Возможно ли это вообще?

— Тут я должен кое-что объяснить… Видите ли, в процессе лингвистических исследований я заметил, что между морфологией и синтаксисом зияет пропасть, впрочем, вам это ни о чем не говорит… Видите ли, слова и фразы — разные категории.

— Да, — согласился Тойер, — слова — это слова, а фразы — это фразы.

— Распространенная концепция, — засмеялся его собеседник. — Моя модель заменяет эти частные определения, превращающие грамматику в подобие кулинарного рецепта, понятием «коммунинет», производным от слов «коммуникация» и «сеть» — по-английски, конечно…

— Да-да!

— Это довольно тяжело объяснить дилетанту. Традиционные грамматические модели опираются на информацию, которая делится на сегменты: фонему, морфему, слово, фразу, текст… Мое коммуникационное понятие определяет бесконечные плоскости общения. Сложное взаимодействие между температурой воздуха и ветром также образует коммунинет, который мы хотя и можем интерпретировать, но не в силах непосредственно понимать. Все вокруг — коммуникация, так говорил еще Вацлавик,[16] тоже был из Ве-э-ны… — Хамилькар изобразил венский акцент и засмеялся. — Он трактует язык как особую форму бытия, включая в него язык тела и мимику. Всё вокруг нас — разговор без слов, это заметил еще Гегель. Да, произнесенное слово — исключение, исключительный случай коммуникации! Всё в мире хочет обмениваться информацией; синтез, природа, эволюция — все это разговор.

У Тойера пошла кругом голова.

— Так может нам помочь Богумил? Вы можете нам помочь?

— Я убежден в этом! — твердо заявил Хамилькар. — Я охотно приеду, если вы мне оплатите проезд…

— Да, конечно. — Тойер вздохнул с облегчением. — Он умеет говорить как человек?

— Нет. — Хамилькар напоминал врача, который втолковывает бестолковому пациенту неутешительный, но не смертельный диагноз. — Он осуществляет коммуникацию в другом коммунинете…

— Но вы сумеете его понять? — перебил его обалдевший Тойер.

— Думаю, сумею.

— Почему ваши исследования были прерваны? — Тойер испугался, не обидел ли его.

— Почему при жизни Ван Гога не была продана ни одна его картина? Почему Фрейд так поздно стал профессором? Я надеюсь, что в Брюсселе, городе в центре Европы, больше вкладывают в будущее, чем в помешанной на смерти Вене…

На том и расстались, договорившись, что Тойер может обращаться к нему в любое время. Сыщик взволнованно ходил по кабинету. Возможно, он совершит прорыв в расследовании. Этого никто не ожидал.

Все старались, как могли.

Тойер приготовил ужин, на вкус он получился не очень, но Ильдирим и Бабетта бурно хвалили все блюда. Непривычно мирная девочка быстро ушла спать.

Вот только я ничего тебе не привезла… — Ничего, ничего, что ты! Хорошо, что мы опять… — Ой, смотри: сегодня будет «Патер Браун» с Хайнцем Рюманом, тебе ведь нравилось. — Давай посмотрим. — Я так устала… — Ну да, понятно…

Молчание, кончики пальцев соприкоснулись.

— Мы придумали… я выдвинул версию… я уверен, что обезьяна в зоопарке что-то пыталась нам объяснить, и мы говорили с тренером… Или дрессировщиком?…

Пальцы сжались в кулак.

— Многое говорит в пользу того, что расследование нужно продолжать, я тоже в этом уверена. Но… У вас есть результаты?

— Тебе это интересно, да? — обрадованно сказал Тойер.

Он пошел в кладовку и протянул руку к месту, где стоял шнапс. Его там не оказалось.

— Бабетта пьет! — с возмущением воскликнул гаупткомиссар.

— Я допила остатки еще перед отъездом.

— Очень мило!

— Не стоит благодарности. Кстати, для изучения языка горилл тебе, случайно, не придется поехать в Висмар?

Тойер шагнул к столу:

— Значит, тебе не дает покоя ревность — между прочим, абсолютно беспочвенная, — а на гибель человека тебе наплевать?

Ильдирим распахнула балконную дверь и принялась курить — совершенно по-хафнеровски, — часто и глубоко затягиваясь.

— Значит, моя ревность к профессору Хорнунг беспочвенна?

— Да конечно! — Тойер чуть не задохнулся от тоски, накрывшей его волной. Он не испытывал никакого желания видеть ни Хорнунг, ни морские пейзажи. — Хамилькар… — сменил он тему.

— «Милка»? — не расслышала Ильдирим. — У нас нет такого молока, а что, надо было купить?

— При чем тут молоко? Я говорю про доктора Хамилькара, он работал с Богумилом, гориллой из зоопарка. Он скоро приедет, и мне надо поговорить с Момзеном.

— Хамилькар, Богумил! С ума сойти! И что же, мой коллега Момзен должен дать согласие на допрос обезьяны?

— Ну вроде того…

— Тогда я точно могу появляться на работе только в парандже! Ладно, Йокель, хватит говорить на эту тему! Пожалуйста! Твой фильм начинается.

— Чем мы займемся завтра? То есть я имел в виду воскресенье. Может, съездим куда-нибудь?

— Может быть.

Они выехали на природу, правда, не одни. К ним присоединилась вся группа. Было ясное и свежее утро, как будто созданное для великих дел.

— Сначала должен дать согласие Момзен, — объяснял Тойер, — а потом наш дуэт — оба шефа. Тогда и поглядим. Хамилькар наверняка приедет. Я немедленно позвоню Момзену. Да. Я позвоню этому говнюку.

Особой решительности в голосе у старшего гаупткомиссара не было, однако он хотел наконец-то взяться за дело. Не показывая никому, что у него на душе, он лишь прорычал:

— Не всегда надо бегать, разнюхивая след, иногда полезно макнуть мордой в грязь и других!

— Я знаю, что вы не терпите собак, — сказал Хафнер. — Но из вас получился бы первоклассный кинолог. Это я вам авторитетно заявляю.

Тойер условился с Момзеном о встрече. Возможно, это было выгодно обоим: дела у молодого прокурора шли неважно — и это после такого успешного старта, когда обер-прокурор Вернц назвал его «прилежным как пчела». Недавно пришлось отпустить хорватского преступника, занимавшегося нелегальной поставкой в Германию проституток, так как для обвинительного заключения не хватало доказательств.

И все же трудно было предположить, что прокурор может страстно желать встреч с Тойером. Старший гаупткомиссар нервничал.

— Господин Тойер?

У прокурора были новые очки — не круглые, модели «Франц Шуберт», а в прямоугольной черной оправе.

— Господин Момзен, позвольте мне еще раз вернуться к первому убийству в зоопарке.

Момзен, тряхнув молодежной стрижкой, откинул с лица прядь волос.

— Зачем?

Тойер хрустнул пальцами:

— У нас появился подозреваемый…

— И признание.

— Точно так. — Тойер всматривался в своего визави.

Модно одетый, загорелый, плечи вроде стали чуточку шире — вероятно, посещает теперь студию фитнеса. А под глазами круги — от бессонницы? В нагрудном кармане модной ярко-розовой рубашки, кажется, лежат сигареты. И куда делось прежнее высокомерие, переливавшееся через край?

— Дела-то у вас неважнецкие! — заметил Тойер.

Момзен неохотно улыбнулся:

— Все-то вы замечаете, господин Тойер. — Его глаза сузились, он метнул злой взгляд на старшего гаупткомиссара. — А вы помните, как однажды оказали мне любезность, заразив ветрянкой?

— Ну, это некоторое преувеличение, — вяло запротестовал Тойер.

— Да? Ведь вы же хотели, чтобы коллега Ильдирим продолжала вести дело о кельтском круге? Я-то хорошо помню.

— Столько воды утекло с тех пор! — Тойер опустил глаза: ему было стыдно — впрочем, совсем чуть-чуть.

— После ветряной оспы у взрослых бывают осложнения, у меня — опоясывающий лишай, — сообщил Момзен, глядя в глаза Тойеру.

Теперь тому стало действительно стыдно — он опустил голову.

— Вы ничего не хотите мне сказать по поводу смерти подозреваемого? — спросил Момзен. Комиссар поднял на молодого прокурора упрямый взгляд. — Ведь нехорошо, если выяснится, что вы из мести препятствовали расследованию, — улыбнулся Момзен одними губами. — Признание самоубийцы всегда попахивает допросом с применением пыток. Кстати, я бы не имел ничего против, если бы мы могли это доказать.

— Мы не применяли к нему недозволенных методов, — заявил Тойер, с трудом сохраняя самообладание, а про себя подумал: «говнюк».

— Ну, что там у вас по поводу первого убийства в зоопарке? О! Вопреки вашим привычкам вы даже принесли что-то написанное?

— Да, и мы также хотим… Я тут написал, то есть велел написать… — Небрежным жестом Тойер протянул бумагу через стол.

Момзен взял ее, пробежал глазами и изобразил еще одну вымученную улыбку:

— Тут не написано, какого именно свидетеля вы хотите опросить, указано лишь то, что это произойдет в зоопарке.

— Не написано? — переспросил сыщик с невинностью только что вылупившегося цыпленка. — Должно быть, коллега Лейдиг забыл написать, а я сейчас не помню фамилию.

— Ах, да ладно! — Момзен пошарил под столом, достал термос и дрожащими руками налил себе чай. Тойеру чаю он не предложил. — Не так уж это важно. Итак, вы рассчитываете добиться особого психологического воздействия, проводя опрос на территории зоопарка?

— Вот именно.

— Ну хорошо, действуйте. — И он подписал бумагу.

14

На совещании в кабинете они быстро сошлись на том, что не станут посвящать в свои дела Магенройтера, грубо нарушив их уговор («Да он в обморок хлопнется от нашего плана! Ха-ха!» — сказал Хафнер и — буль-буль! — запил свои слова), а вечером огорошат своими намерениями плохо соображающего Зельтманна.

— Но тогда нам срочно нужен Хамилькар в качестве эксперта и переводчика, — напомнил Зенф. — Если мы пригласим его официально, нам придется рассказать, чем он будет заниматься. Предлагаю просто скинуться ему на отель.

— Щас! — возмутился Хафнер. — Стану я отстегивать свои кровные денежки на номер в отеле для какого-то там подозреваемого в убийстве типа! Никогда!

— Хафнер, он должен переводить то, что сообщит обезьяна. Он никакой не подозреваемый, — объяснил ему Лейдиг, раскачиваясь на стуле.

Пфаффенгрундец кивнул:

— Тогда ладно. Сколько нужно? По сколько марок скидываемся?

Тойер отправил его домой — чтобы протрезвел.

Зазвонил телефон, он снял трубку:

— Тойер слушает.

— Это Ильдирим. Я только что встретила Момзена. Ты что, хочешь устроить допрос в зоопарке? Кого допрашивать собираешься? Я догадываюсь, но даже думать не хочу об этом. Тойер, я тебе не помощница, я…

Он положил трубку, швырнул аппарат о стенку, сходил к технику, заявил об ущербе, сообщил номер своего счета, зашел в туалет, снова вернулся в кабинет и почти ни слова не произнес до самого вечера.

— Зельтманн у телефона.

— Господин Зельтманн, я сожалею, что пришлось вас побеспокоить в такой поздний час. Тойер у аппарата.

— Да-да, вот именно, аппарат, я всегда говорю, господин Бойлер, Тойлер, бюрократия скоро нас съест… Сколько времени? Что?

— Десять часов.

— Сколько еще осталось? Ах, что я говорю…

— Вы можете еще раз прийти на работу? Речь идет о деле чрезвычайной важности.

— Ох, вы лучше обратитесь к Магенройтеру! У меня сердце прихватило, да, сердце пылает… от страсти… Тьфу, что это я? Всегда обращайтесь к нему… когда… Кстати, вы когда-нибудь замечали, что слово «кабак» читается одинаково и в ту, и в другую сторону? Так же как «А роза упала на лапу Азора»?

— Понимаете, если придет Магенройтер, у вас появится огромная куча проблем.

— Конечно.

— Вы ведь директор полиции. По-прежнему!

— Ваша правда, я ответственно вам заявляю. Правда за вами. И вы меня убедили.

— Да, большое спасибо, передайте привет вашей супруге и скажите ей, что мне…

— Если я ее увижу.

— Она вас бросила?

— Этого я не знаю. Я ее не вижу. Все темно.

По дороге Тойер был вынужден признать, что Зельтманн совсем спятил. И то, что они задумали, было непорядочно.

Когда он остановил машину, директор уже стоял, покачиваясь, в конусе света от уличного фонаря.

Первое впечатление, что Зельтманн еще и напился, было ошибочным.

— Свет, — не здороваясь, пробормотал директор, — я больше не переношу света.

— Зачем же вы встали прямо под фонарем? — спросил Тойер, подхватывая его под руку.

Зельтманн вытаращил глаза и не знал, что ответить. Такая мысль явно не приходила ему в голову.

С нарастающей озабоченностью Тойер направился с ним к входу в здание.

— Почему вы не поднялись в свой кабинет сразу? — спросил он, когда они зашли в лифт.

— Вы разве не замечаете? — тихо спросил Зельтманн. — Разве не чувствуете?

— Что? — спросил Тойер.

Одряхлевший директор лишь удивленно покачал головой. Какие бы безумные мысли ни занимали голову доктора, он не счел нужным ничего объяснять. Но он был все еще при своей должности, и забывать про это не стоило.

— Да, вот так… — только и буркнул он себе под нос и отпер свой кабинет.

Из-за странной особенности директора они сидели в темноте, если не считать слабого отсвета, проникавшего сквозь окна с вечерней улицы.

Вернувшись на свой начальственный диван, Зельтманн, кажется, обрел способность немного ориентироваться в реальности:

— Ну, господин Тойер, что вы имели в виду? Что за срочность? Что свело нас здесь в такой поздний час? Господи, сколько лет промелькнуло? Ведь мы давно знаем друг друга? Двадцать лет?

— Три года.

— Хм, тоже немало.

— У вас тут на столе стояла чаша с камешками. Гладкие такие камешки, они скользили меж пальцев…

— Да, — вздохнул Зельтманн, — но это была ошибка. Куда все это меня завело? Ладно, хватит разговоров. Что вы хотите?

Тойер набрал в грудь воздуха. Первоначально он планировал скрыть свои истинные намерения, но стремительная смена настроений у шефа сделала это излишним… Что ж, пожалуй, так даже лучше…

— Мне требуется ваше согласие. Я хочу допросить гориллу.

— Это что, международная сенсация с гориллой? — Зельтманн взволнованно захихикал. — Я охотно созвал бы конференцию. Еще хотя бы раз…

— Кто знает! — уклончиво ответил Тойер. — В общем, дело пока не носит международный характер, но почти…

— Ну-ну!

— Дело в том, что гейдельбергский самец гориллы… умеет говорить.

— Невероятно! — Зельтманн взволнованно перегнулся через стол. — Откуда вы знаете?

— Он сам мне сказал.

— Вот это да! — Директор в восторге ударил себя по ляжкам, но тут же опять посерьезнел. — Однако тут есть проблема!

— Какая же? — Тойеру надо было изложить просьбу, и он чувствовал себя при этом не очень комфортно.

— Откуда вы знаете, что горилла не лжет? Что тот самец не солгал, когда сообщил вам, что умеет говорить?

— Мы сможем доказать это научным путем.

— Это хорошо. Наука дает знание! Но я после разговора с Магенройтером… вы помните… он рвется на мое кресло, а потом его распилит… этот черный человек… Мне пришлось, — с пеной на губах продолжал больной, — пообещать ему, что до своего медицинского обследования я не приму никаких решений, не посоветовавшись с ним, понимаете? Я уже говорил вам об этом, точно? Точно, господин Тойер?

Сыщик не мог на него смотреть.

— Разрешение — еще не решение!

Зельтманн надолго задумался, и это дало Тойеру возможность поразмышлять об умственной деградации объекта его давней ненависти. Вот что остается от отъявленного карьериста, усердного, одержимого так называемыми инновациями и глупого как пробка, если отнять у него почет и власть, — трепещущая, смятенная, боязливая душа.

— Да, — произнес Зельтманн. — Вы правы. Разрешение вам дано. Пойдемте.

— Мне нужна еще подпись для директора зоопарка, — твердо произнес Тойер и вытащил из кармана куртки нужные бумаги. В них Лейдиг скрупулезно сформулировал суть. Как ни странно, все шло по плану, у сыщика даже пробежал по спине холодок.

С утра они встретились на работе, чуточку похожие на школьников, которые затевают очередное озорство и уговаривают друг друга, что ничего особенного в этом нет — подумаешь, подложить бомбочку в портфель зануды-учителя.

— Что там Хамилькар? — спросил Тойер. — Хафнер, ты позаботился о нем?

— Да, ясное дело, я перепеленал его, сменил памперсы и покормил грудью.

— Перестань паясничать! Он приедет сегодня вечером?

Хафнер вытащил из внутреннего кармана пиджака записку:

— В двадцать минут восьмого на четвертый путь.

— Надо его встретить и окружить вниманием, ведь он главная фигура в нашем плане.

— Я беру его на себя, — вызвался Лейдиг. — Заодно заеду перед этим в Шветцинген…

— Ты снова навещаешь ее? После всей той истории? — Хафнер погрозил ему пальцем.

Лейдиг покраснел.

Раздался стук в дверь — появился Зельтманн. Он дрожал всем телом. Заговорил еще с порога:

— Я должен заявить открыто и желаю это сделать. Вы все заметили, вероятно, что мои дела идут неважно. Мое будущее висит на шелковой ниточке, вода подходит к самому горлу, и все рушится в пропасть. Моя жена ушла, теперь это уже ясно. Господин Тойер, вы помните наш вчерашний разговор? — Тойер кивнул. — Его ведь не было, не так ли?

— Нет, он состоялся.

— Я прохожу медикаментозное лечение, — возопил директор. — Я был вчера… я не знаю, я плохо переношу лекарства, которые мне приходится принимать. Мне бы хотелось, ну, в общем, мое разрешение… переделать в запрет.

Тойер молчал.

— Пожалуйста, — тихо проговорил Зельтманн. — Возможно, я ошибался в первые годы нашей совместной работы, но теперь… Ведь мы давно работаем вместе, тянем одну лямку, вытаскиваем телегу из грязи, мы вчетвером, даже впятером, если считать меня, осел идет позади… все эти совместно проработанные годы…

— Двадцать лет, — твердо заявил Тойер. — Сожалею, господин Зельтманн. Эксперт, который будет допрашивать гориллу, уже в пути.

— А Момзен? — отчаянно всхлипнул директор.

— Санкционировал опрос свидетеля, если вы дадите добро.

— Он дал на это согласие? На опрос обезьяны?

— Надо ли говорить каждому встречному про все подробности операции? — Гаупткомиссар мысленно допустил, что он рискует работой.

— Вы ужасный человек! Я болен!

— Я вам не лгал, — сказал Тойер. — До того как оказаться в Гейдельберге, в Вене этот самец гориллы входил в небольшую группу, с которой велись исследования по языковой программе. Он обучен жестам языка глухонемых. Его учитель едет сюда, чтобы быть переводчиком.

Но Зельтманн, вчера вечером без возражений проглотивший сообщение о говорящей горилле, теперь не мог успокоиться:

— Но если он лжет, этот самец? Ему нечего терять! Его никогда не выведут на чистую воду! Вы это понимаете? — Его голос напоминал по звуку струю, ударяющую в гофрированный стальной лист.

— Мы это сделаем, — сказал Тойер и уже тише добавил: — Я очень сожалею, но мы это сделаем.

Зельтманн растерянно посмотрел на него:

— А если я попрошу вас вместо этого опросить другую обезьяну?

Все промолчали, и он ушел.

— Хреновые дела, — сказал Хафнер. — Мне его почти что жалко. Правда, совсем немного, чуточку.

— Пошли поедим, — предложил Зенф. — Мне надо отвлечься, я слишком разволновался…

— У них теперь, кажется, новая система оплаты — по карточкам, — сказал Хафнер по дороге вниз.

— Ничего себе «новая», ей уже два года, — возразил Тойер и вынул в подтверждение своих слов изрядно захватанную пластиковую карточку.

— Это еще что такое? — удивился Хафнер. — Я еще недавно платил наличными.

— Ты был единственным, — засмеялся Лейдиг. — Старушка Броммер питала к тебе слабость и всегда приносила из Шпарда-банка корзиночку с мелкими купюрами.

— Неужели? — Хафнер был удивлен. — Из Шпарда-банка? — переспросил он и угрюмо добавил: — Какую-то пластиковую карточку мне, конечно, тут тоже давали…

— Теперь она ушла на пенсию, твоя Броммерша, даже я об этом знаю, — сказал Тойер. — У тебя достаточно денег на карточке, Хафнер? Карточку нужно заряжать в автомате.

— Логично, — буркнул Хафнер. — Да и я не вчера родился.

При взвешивании тарелок выяснилось, что на карточке Хафнера не хватает сорока центов.

— Нет, коллега не может заплатить за вас, сумма уже пробита, — с непроницаемым видом заявила дама на кассе.

— Как пробита? — зашипел Хафнер. — Сейчас я отнесу назад одну порцию маульташе,[17] и вы пробейте еще раз!

— Не пойдет. Оставьте тут тарелку и зарядите карточку внизу в автомате.

— Почему этот идиотский автомат стоит внизу, а не здесь? — заорал Хафнер. — Что это за система? Ведь так неудобно! С этим надо что-то делать!

Дама на кассе явно привыкла к вспышкам раздражения у клиентов, крики Хафнера ее не напугали, к тому же она обладала соответствующей комплекцией. Поэтому она откинула назад свои крашеные рыжие волосы и спокойно ответила:

— Это вы спрашивайте с города. Я часто удивляюсь тому, как тут у вас в Гейдельберге все устроено.

— Вы только послушайте! Нет, это надо же! — Хафнер попытался склонить на свою сторону очередь, которая между тем все увеличивалась. — Сама явно не из Гейдельберга и катит бочку на нашу родину! Словесно оскорбила наш город!

— Хафнер, ступай заряжать карточку, — прошипел Тойер. — Это приказ!

Борец за честь города с большой неохотой удалился, Тойер сунул в щель свою карточку, и на дисплее вместо имеющейся суммы появилось странное сообщение «eF5 — iii».

— Ну вот, опять поломка, вставайте к моей коллеге, вон туда. Давайте, давайте. — Властным жестом сотрудника автоинспекции кассирша направила всех направо к другой кассе.

Вернулся Хафнер:

— Как поломка? Где поломка, послушайте, фрау…

— Гриммель.

— Фрау Гриммель, давайте поступим следующим образом… — Спокойно и сдержанно Хафнер извлек из портмоне старую банкноту в сто марок. — Этой суммы, пожалуй, хватит, за меня и моих троих коллег. Сдачу оставьте себе. Только вам придется съездить в «Бундесбанк», в Берлин. Ха!

Без дальнейших слов он направился со своей тарелкой к свободному столику у окна. Остальные ошеломленно последовали за ним.

— Сыграл я ей марш! — Он сиял. — Мы ведь боевой отряд, а?! Если еще завтра вечером выгорит это дело, тогда мы станем первыми, кто смог использовать зверя как свидетеля!

— Да, — вяло отозвался Тойер. — Должно получиться.

Доктор Хамилькар, в белом костюме, с коричневым шарфом на шее, завязанном бантом, важно вошел в кабинет, эскортируемый Лейдигом, и, привстав на цыпочки, огляделся. Лицом он напоминал одного венского поэта, которого Тойер не любил: острые черты лица, короткие бакенбарды, водянистые голубые глаза. Тойер попытался перебороть зарождавшуюся неприязнь.

— Ну, господа, ваши владения выглядят не лучше, чем у нас в университете.

— Никто и не утверждал, что они лучше. Добрый вечер. — Тойер тяжело поднялся и протянул руку.

— Приветствую вас, господин Тойер! Мы говорили с вами по телефону. А вы, видимо, господин…

— Зенф.

— И вам тоже прекрасного доброго вечера! А вы четвертый в связке, господин…

— Хафнер. Томас Хафнер.

— Хафнер… Теперь мы познакомились. Чудесно!

После пустых фраз о взаимной радости, оттого что группа скоро познакомится с результатами научной деятельности Хамилькара, Тойер представил свой план.

— …Ваше участие ограничится исключительно переводом. Сейчас мне не хотелось бы называть детали, чтобы вы могли без всякого постороннего влияния передать нам, что сообщит Богумил.

— Я правильно вас понял, дражайший господин Тойер, — доктор то и дело вставлял в свою речь недоступные пониманию сыщиков словечки из провинциального австрийского диалекта, — что вы хотите выяснить, не имеет ли какой-нибудь негодяй отношения к убийству? Или к двум убийствам? Либо он, I soags amol soa, невинен как ягненок?

— Да, точно. — Тойер кивнул. — Вы ведь сказали, что гориллы почти такие же сложные, как и мы…

— Ну да. — Хамилькар улыбнулся и свел вместе свои растопыренные пальцы. — Они похожи на нас. Но, господин Тойер, горилла не обладает коммунинетом «этика», вы слишком на многое надеялись, когда ожидали, что Богумил способен как-то вам помочь…

— Теперь, пожалуйста, послушайте вы, — перебил его Тойер, объятый внезапным подозрением. — Ведь мы вас спрашивали, можете ли вы помочь, так? И вы согласились приехать сюда.

— Да-да, но… вы постарайтесь вспомнить точно, что я вам сказал, господин комиссар… Вы спросили, могу ли я при попытке коммуникации с моим Богумилом помочь вам в раскрытии преступления, и я сказал «да».

— Так мы только этого и хотим. — Лейдиг привстал и схватился за сердце.

— Ну… — Хамилькар потупился. — Определенный обмен на общем уровне…

Тойер почуял недоброе.

— Ах так, — устало проговорил он. — Вы думали, что мы зададим общие вопросы, и вы просто сообщите, что горилла сделала то или иное многозначительное замечание. Что-то вроде: я видел сознавшегося убийцу, он действительно похож на злодея… Чтобы и нам понравилось, и внимание прессы на вас обратило! Тогда вы снова сможете привлечь ее на сторону своего проекта.

— Да нет же! — фальшиво воскликнул Хамилькар. — Но я все-таки должен немножко представлять, что вы хотите услышать от обезьяны.

Не успел Тойер осознать масштабы катастрофы, грозившей перерасти в публичный скандал, как открылась дверь.

В кабинет вошла Ильдирим в сопровождении молодой блондинки. Ах, да что там! — она грозно вступила в него, как вступает полководец в захваченный город, отдавая приказ — пленных не щадить.

— Добрый вечер, господа. Тойер, не смотри так обалдело, тебе это не идет, верни свой обычный, пустой и идиотский взгляд. Ты хитро придумал — разместить за свой счет гостя, о приезде которого не хочешь объявлять официально. И очень хорошо, что ты дал в отеле свой домашний телефон на случай возможных проблем. Хорошо, но уже не так хитро!

— Это Зенф, — простонал самый несчастный из гаупткомиссаров. — Зенф, ты дурак!

— Я ведь давал номер вашего мобильного… нет, пожалуй, все-таки домашнего.

У Тойера промелькнула мысль, что Зенф уже год с лишним работает вместе с ними, и только теперь совершил свою первую действительно глупейшую ошибку. После этого гаупткомиссар предпочел опять ни о чем не думать — по возможности абсолютно ни о чем.

— Увы, господин Хамилькар, — продолжала Ильдирим, — «Белый бык» просит прощения, там нет ни одного номера с окнами во двор. Придется вам ночевать на улице.

Хамилькар изобразил легкий поклон и ответил: это ничего, он благодарит фройляйн, однако по его лицу разлилась бледность, не благородная, а скорее восковая. Он вновь и вновь бросал украдкой испуганные взгляды на ее спутницу.

— Это Мария Весселс, — сообщила Ильдирим. — Ты помнишь, Йокельхен, на той единственной прогулке на море, когда мы почувствовали нечто похожее на отпускное настроение, я рассказывала тебе про нее? Что молчишь? Ты вообще-то помнишь, кто я такая? А?

Тойер кивнул:

— Ты Ильдирим, а мне ты рассказывала про…

— Глухую, — договорила за него Весселс. — Я читаю по вашим губам, не удивляйтесь.

Ее речь звучала чуточку жестче, чем надо, иногда она не выговаривала шипящие, но все легко ее понимали. К сожалению для Хамилькара. Весселс работала учителем в школе для слабослышащих и глухих в Нойенгейме, кроме того, вела курс языка жестов в Педагогическом институте. Свои обширные знания в этой области она и изложила теперь в краткой лекции.

Тойер и его коллеги узнали о давнем конфликте между оралистами и мануалистами, о злосчастном Миланском конгрессе, который много лет назад изгнал жесты из педагогики, лишив примерно один процент глухих, у которых даже частично нельзя восстановить слух, возможности общения.

Весселс зло сверкнула глазами на Хамилькара — тот в легкой истерике теребил бахрому на шарфе.

— Мы с вами ведь уже знакомы, господин Хамилькар?

— Да, весьма возможно, четыре года назад или…

— На Миланском конгрессе вы были самым слабым «жестовиком» и своим непрофессионализмом навредили нашей репутации.

Она перешла на язык жестов. Тойер воспринимал их разговор как непонятную игру пальцев, ладоней и рук. Хамилькар отвечал медленно и неуклюже.

— Жестовый сленг, — презрительно констатировала Весселс. — Представьте себе, вы спрашиваете у кого-нибудь, который час, а он называет вам день недели. Белиберду с коммунинетом он тогда и выдумал, чтобы выдать за язык то, что показывали его гориллы.

— Между прочим, я благодаря…

— Говорите в мою сторону, тогда я смогу понимать вас по губам.

— Между прочим, на основании того, что вы только что назвали белибердой, я получил ученую степень.

— Когда мне позвонила фрау Ильдирим, я… Не смотрите на меня так — уже продаются телефоны с программами перевода звука на текст, — сказала Весселс; Хафнер махнул рукой — все нормально. — Так вот, я сообщила ей, что Хамилькар заметно преувеличил свои заслуги, да и докторскую степень он получил в небольшом и мало кому известном университете в Южной Америке.

Тойер не знал, как ему вмешаться, и в конце концов поднял кверху руку (чуть не прищелкнув пальцами по рассеянности).

— Да? — обратила на него внимание Весселс.

— Так, значит, по вашему мнению, невозможно, чтобы горилла идентифицировала убийцу языком жестов?

Весселс улыбнулась не без сострадания:

— Если вам повезет, горилла может в лучшем случае сообщить, что хочет резинового медвежонка или отказывается от кочанного салата.

Ответом было озадаченное молчание в исполнении группы Тойера.

— Но я считаю, — пролепетал Хамилькар, — что это уже достижение, я хочу сказать, что это все-таки не…

— Вы сами оплатите отель, — ледяным тоном распорядился Тойер, — включая салат и резинового медвежонка.

— Да, — согласился Хамилькар, — всенепременно.

— А теперь вон! — заревел расстроенный шеф группы. — Вон, фашист лингвистический!

— Браво! — прохрипел Хафнер. — Защищайте основы нации!

— Ну почему ты предварительно не поговорил со мной? — устало спросила Ильдирим. — Почему?

У Тойера заболела голова, чуть заметная пока пульсация предвещала приступ мигрени. Ну и ладно, хуже уже не будет.

— Я весьма признателен за помощь, — медленно проговорил он. — Но сейчас хотел бы остаться с коллегами.

Его подружка кивнула:

— Тогда не буду мешать. — Не прощаясь, она двинулась к двери.

Поднялась со стула и Весселс. Тойер успел только махнуть ей на прощание рукой и попросить:

— Оставьте, пожалуйста, ваш телефон, возможно…

Боль пульсировала в виске и в левом глазу, но это была еще атака средней интенсивности.

— С тех пор как у меня возникла идея с гориллой… — Тойер был вынужден сделать небольшую паузу, чтобы справиться с захлестнувшей его волной стыда, и продолжал с почти закрытыми глазами: — Я просто помешался на ней. Прямо хоть в клетку садись рядом с Богумилом.

Снова — в который раз? — они проглядели все материалы. Мигрень скреблась уже в темени.

Было почти восемь вечера, когда Тойер опять взял слово:

— Мы пока еще не отменили опрос свидетеля в зоопарке. Так давайте попробуем, если Весселс согласится помочь. Ничего другого мне сейчас не приходит в голову. Кто-нибудь против? Нет? Значит, так и сделаем.

Весселс была дома. Тойер быстро привык к тому, что после его фразы возникала недолгая заминка — на дисплей выводились его слова. Смирился он и с мыслью, поразившей его как удар тока: он нуждался в этой женщине, которая, вероятнее всего, считала его глупцом.

— Надеюсь, последнее слово было неправильно перекодировано, — сказала она. — Тут написано «порнопереводчик».

— Нет! — в отчаянии воскликнул Тойер, — я сказал «псевдопереводчик». Я имел в виду, что тот лжепереводчик уехал.

— Ну, теперь все написано крупными буквами. Вы кричите.

Тойер, сделав жалкую попытку обосновать свою просьбу юридически — они ведь оба госслужащие, и поэтому он может посвятить ее в служебную тайну, она же обязана ее соблюдать, причем совершенно излишне добавил, что это распространяется также на жесты, — посвятил ее в суть. Рассказал про Анатолия.

Отступать ему теперь было некуда. Через двадцать минут разговора, он, совершенно обессиленный, положил трубку.

— Ну? — спросил Хафнер между двумя поспешными глотками теплого рислинга из фляжки.

— Согласилась, — ответил Тойер, рассматривая свои руки, лежащие на столе.

— Как она слышит, что звонит телефон? — спросил Хафнер, выпил еще и закурил. — Подозрительная она, вот что я вам скажу.

Незадолго до того как они отправились по домам, позвонил Хамилькар из поезда, очевидно, уже крепко выпивший. Он спросил, не могут ли они, как «порядочные люди», все-таки выслать деньги за отель, так как его деятельность в университете, ну… это скорей повышение квалификации, чем «настоящая» работа, он пользуется… библиотекой, впрочем, регулярно, но в финансовом плане, ну… Тойер швырнул трубку.

Директор зоопарка стоял у главного входа.

— Сколько времени это займет? — нервно спросил он.

— Трудно сказать, вероятно, недолго.

— Все равно потребуются значительные затраты: придется привлечь нескольких сотрудников. Еще вы сказали, что непременно хотите опросить Богумила на улице. Там все еще холодно.

— Я подумал… я полагаю… — С трудом подавленная мигрень вновь исказила картину мира. — Если горилла что-то и может сообщить нам, то только там…

— Значит, я все-таки понял вас правильно! Я считаю, что это галиматья или блеф, — резко заявил Кольманн. — После всего, что нам пришлось перенести!

На другой стороне улицы остановилась машина. Приехала Мария Весселс. Тойер шагнул ей навстречу, и тут ему пришла в голову идея. При свете уличного фонаря он заговорил с ней, беззвучно шевеля губами:

— Лучше будет, если вы станете писать мне ответы. — Он порылся в кармане и нашел неоплаченный счет от зубного врача, еще ноябрьский, и даже шариковую ручку. — Директор зоопарка не должен знать, что могут означать жесты Богумила, если вам удастся уловить в них хоть какой-то смысл!

Мария все поняла. «Я не стану отрицать свои способности», — написала она угловатым почерком.

— Я не хотел вас обидеть, — прошептал он. — Мне нужна ваша помощь. Я в глубокой заднице.

Снова затанцевала ручка: «Пожалуй, что так. Пойдемте».

Ночной зоопарк заворожил расстроенного и подавленного комиссара, крики и рычание множества экзотических животных перенесли его в романтическую Африку, про которую он точно знал, что она не существует в реальности, но к которой испытывал странное, влекущее чувство — он и определить его не мог.

Молча и торопливо они шли к Богумилу.

Следствие тянулось долго, слишком долго, и теперь комиссар попал в трудное положение. Попал именно он, а не тот подозреваемый на далеком Балтийском берегу. Комиссару все страшно надоело.

Они остановились у обезьянника.

— Спросите у Богумила, видел ли он когда-нибудь меня.

Руки Марии Весселс стремительно замелькали.

Кольманн тут же проворчал:

— Чтобы обезьяна разговаривала жестами? Вы меня за дурака считаете? Неужели я упустил бы такой аттракцион для публики?

Впрочем, он онемел, когда увидел, что Богумил действительно делает отнюдь не случайные жесты.

У Тойера бешено стучало сердце. Неужели в конце концов что-то получится?

Весселс протянула ему листок, и Тойер прочитал:

«Эта обезьяна «говорит», что хочет бананов или других фруктов. Вероятно, она использует жесты, которые ей сто раз демонстрировал Хамилькар, лишь подражая, без определенного содержания. При старании тут можно разглядеть какие-то знаки симпатии, расположения, ласки. Если хотите: она «говорит», что любит фрукты и не прочь их сейчас получить. Возможно даже, что вы вызываете у нее симпатию. Но вас она не знает».

— Вот видите, Богумил много чего сообщил! — Голос Тойера звучал все еще твердо, комиссар даже сам удивился.

— Что именно? — допытывался Кольманн.

— Послушайте, вы, тут ведь идет следствие. Его детали не разглашаются! — рявкнул Хафнер.

— Хватит, Хафнер. — Тойер тяжело опустился на бетонный блок, без всякой видимой функциональной нужды прерывавший линию подстриженной живой изгороди. Какие чувства он испытывал? Разве что некоторую признательность тому человеку, который когда-то положил здесь бетонный блок. Больше ничего. — Ничего важного горилла не сообщила.

Молчание.

— Я буду жаловаться! — заявил Кольманн.

— Скажу по секрету, я сам на себя жалуюсь, — тихо ответил Тойер.

— Вам я еще нужна? — спросила Мария.

— Нет, спасибо, фрау Весселс, — так же тихо поблагодарил гаупткомиссар.

— Эта дама может говорить! Зачем же она писала… — возмутился директор зоопарка.

— Отпустите мое плечо, и я вам расскажу.

— Да, конечно. Прошу господ покинуть территорию…

Впоследствии, в час горьких раздумий, Тойер понял, почему группа так глупо поддержала его. Хафнер был, как всегда, пьян, когда слушал про разговор с Хамилькаром, хотя в равнодушии его нельзя упрекнуть. У Зенфа по-прежнему была совесть нечиста из-за Эккернфёрде. А Лейдиг как автор идеи не мог вдруг высказаться против.

Подавленные неудачей, они встретились на службе.

— Богумил все же кое-что умеет сообщать при помощи жестов, — устало проговорил Тойер. — Так что нельзя считать наши действия дремучей глупостью.

— Может, и не совсем, но что-то вроде… — с горечью заметил Зенф.

Из-под стола Хафнера выкатилась пустая бутылка водки «АЛДИ».

— Закрываем дело? — спросил Тойер.

Лейдиг потянул за конец своего старомодного галстука, как за цепочку унитаза, словно смывал кое-что, и сказал:

— Наша попытка не удалась, а других следов у нас нет. Нет и подозреваемого. — Он посмотрел на Тойера. — Извините, ведь это я затеял историю с гориллой.

Тойер кивнул.

— Ты лишь поддержал мою идиотскую идею, Лейдиг, но виноват во всем я. На этот раз виноват только я. Все, дело закрыто.

15

Потом они сидели с Ильдирим на кухне. Бабетта была еще в городе, у нее, кажется, намечалась нежная дружба с каким-то парнем из Туниса, называвшим себя IBM, что расшифровывалось как «I be what I am» — «Я тот, кто я есть». Поздно, но ничего, пятница. Надо быть построже с ней в другие дни недели.

— Ты мог бы и головой поработать, — сказала Ильдирим, впрочем, вполне дружески. — Ты понадеялся, что снова провернешь невероятное дело: выскажешь безумную гипотезу и устроишь большое шоу, а за ним последует блестящий финиш.

Тойер молчал. Она права. Обычно он с трудом воспринимал критику в свой адрес, и сейчас заметил, что сердится, а по нему всегда было видно, когда он сердился, и его еще больше сердило, что она теперь заметит, что он сердится. Он попытался скрасить смехом такую неутешительную логическую цепочку. И тут же услышал:

— Что за идиотский смех?

Он встал.

— Сиди, Тойер, я сама идиотка… Он снова сел.

Ильдирим подвинула стул ближе, положила голову на плечо Тойера:

— Теперь все позади. Все было так жутко. Мертвые мальчики, больная Бабетта, ложь, недомолвки и наши бесконечные ссоры, эта Хорнунг… Теперь все позади? Я тоже постараюсь в ближайшее время, да и потом…

— Почти позади, — ответил он. — На днях мне наверняка придется идти на беседу к Магенройтеру: Кольманн непременно нажалуется. Когда меня уволят, что я буду делать?

— Тебя не уволят.

Но Тойеру хотелось сейчас именно этого.

— Тогда я стану изучать язык жестов, — упрямо сказал он.

— Гляди, — тихо сказала Ильдирим и расстегнула две пуговицы на своей черной блузке. — Я купила желтое белье. Хафнер наверняка сказал бы — чтобы не были заметны пятна от мочи, но я…

Тойер цинично подумал, что секс ему сейчас не повредит. И он действительно не повредил.

Магенройтер сидел напротив Тойера и молчал. Уже около минуты, как минимум. Гаупткомиссар успел мысленно сосчитать до ста.

— Вы воспользовались слабоумием Зельтманна. — («Ну все, началось!» — подумал Тойер.) — Вы хладнокровно использовали этого одряхлевшего человека, чтобы за моей спиной провернуть сомнительное дельце, которое при положительном исходе могло войти в историю.

Тойер кивнул. Ему было не так уж и плохо, нет, в его груди бурлило непонятное веселье.

— Прокурора Момзена вы просто обманули, но он сам дал себя надуть. Он будет молчать. А вот Зельтманну теперь конец, — продолжал Магенройтер.

Тойер внимательно рассматривал батарею отопления, начал считать секции, кивая головой: раз, два, три…

— Вы лучше уж молчите! — воскликнул Магенройтер, обращаясь к гаупткомиссару, который рта после приветствия не раскрыл, и налил себе кофе в чашку с надписью «для Помпона».

Именно в это мгновение Тойер нарушил молчание и вежливо поинтересовался:

— Близкие зовут вас Помпон?

Магенройтер в отчаянии сжал руки:

— До недавнего времени — скажу вам, хотя это совсем не относится к теме нашего разговора, — я тренировал в Вагхойзеле юношескую команду по баскетболу, и они прозвали меня Помпон. Не знаю почему, да если бы и знал, вас это не касается. Я бросил ребят из-за назначения в Гейдельберг, и эта чашка — прощальный подарок.

— А! По баскетболу, — повторил Тойер, с трудом отличавший его от поло.

— Я знаю, что вы подумали, — заявил Магенройтер, повышая голос, — для вас я типичный негр. Жесткий, успешный, заботится об уличных детях. Проклятие!

Тойер попытался было возразить, но не тут-то было.

Магенройтер продолжал еще громче:

— Между прочим, я негр только наполовину, просто у меня темный цвет кожи. Моя мать, глупая девчонка-хиппи из Оффенбурга, поехала в Индию и трахалась там с африканским строителем, а тот через три недели угодил под автобус.

— Но потом он поправился? — заинтересованно спросил Тойер.

— Нет, разумеется, он умер! Черт, черт, черт!!! Автобус! Как может поправиться человек, если его переехал автобус! Набитый до отказа индийский автобус! — Магенройтер вскочил и швырнул папку в батарею; батарея звучно загудела — Тойеру даже понравилось. — Затем она вернулась в Германию и вышла замуж за адвоката Магенройтера, редкостного неудачника, с которым у меня вполне нормальные отношения, мы с ним любим смотреть космические эпопеи. Я вырос на скучнейшей до безобразия Рейнской равнине, жил скучно до безумия, не умею ни петь, ни танцевать, в своих прежних любовных связях всегда терпел фиаско из-за того, что не был хорошим любовником.

— Я тоже, — успел вставить Тойер.

— Молчите! Ладно, я действительно играл в баскетбол. Но по телевизору охотней смотрю футбол. Да, меня называют Помпон. Помпон! И пенис у меня скорей маленький — я говорю вам по секрету.

— Ничего, все образуется. У вас еще все впереди, — учтиво заметил Тойер.

— Возможно, но у вас уже все позади. Потому что вы, господин Тойер… — Магенройтер дотронулся до его груди указательным пальцем левой руки. — («Ага, левша. А кто уж еще левша?») — …Вы пытались сделать жестикулирующую гориллу главным свидетелем обвинения в деле об убийстве! Вряд ли это кому-нибудь еще придет в голову, но и вы этого больше не будете делать. Не будете!

— Нет, больше не буду. Ведь я не знаю других горилл настолько близко…

Магенройтер издал басовитый и довольно тоскливый стон:

— И что самое ужасное, вы все время добиваетесь успеха. Не смотрите на меня с видом полного идиота! Вы же нашли убийцу. И, вероятно, я виноват, что мы не успели ничего выяснить, а может, и никто не виноват. Итак, я делаю вам устный выговор и одновременно вынужден вас похвалить. — Покачав головой, он замолк.

— Как? — сразу очнувшись, проговорил Тойер. — Я не получу никакого дисциплинарного взыскания?

— Вы забываете, — горько улыбнулся Магенройтер, — что безумный Зельтманн дал добро вашей инициативе. Он уволен, то есть отправлен в отставку. Вас это должно порадовать!

Тойер надул щеки.

— Нет, — произнес он наконец, — как ни смешно, но мне жаль. Ведь он впервые оказался на моей стороне, и это стало для него катастрофой.

— Как всегда, все шиворот-навыворот. Но теперь я ваш шеф. И надеюсь, вам ясно, что эти нелепые группы долго не просуществуют?

Гаупткомиссар покорно кивнул. Да, и этот — единственный! — полезный след деятельности Зельтманна будет забыт.

— И что мне тогда делать с вами? — с отчаянием спросил Магенройтер.

Тойер молчал. Что он теперь будет делать сам с собой?

— Сколько вам еще осталось?

— Еще почти пять лет, шестьдесят мне исполнится в две тысячи девятом году. А ребятам, конечно, еще больше.

В горле Магенройтера что-то заклокотало:

— Мне прекрасно известно, что ваши коллеги моложе. Это заметно. Пока еще даже по Хафнеру.

— Иногда я обдумываю… — Тойер смотрел мимо Магенройтера. Стемнело… Еще немного, и вскоре чернокожего шефа уже не станет видно. Может ли быть оптика расистской?

— Да? — попытался вернуть его к разговору Магенройтер.

— Что «да»? — не понял Тойер.

— Вы сказали, что иногда что-то обдумываете…

— Ах да! Что мне надо бы уйти раньше.

У Магенройтера, очевидно, против такой мысли не имелось никаких возражений. Тойер хотел обидеться, но не получилось.

Его шеф встал, значит, разговор подошел к концу — почти.

— Сомнительный исследователь из Вены и сомнительный лингвист, в данное время проживающий в Брюсселе, получил письмо с угрозами. Он очень расстроен и подозревает «гейдельбергских», так выразился этот недоумок… Не ваши ли коллеги расстарались, а?

Отяжелевший сыщик ничего не знал об этом, но вопрос не показался ему полностью абсурдным.

— Я тут выпил с Хафнером, — вдруг сообщил шеф.

— Что-что? — поразился Тойер.

— Выпил с вашим Хафнером. Таким вещам учат на семинарах для руководителей — как завоевать доверие и все такое… Правда, в последнее время я их не посещаю. Я чуть не умер… Он, думаю, тоже, но он все же привычнее. Так вот, ваше пьяное чудовище многое мне порассказало. Не все, конечно. Поразительно, что он еще даже сохраняет нечто вроде самоконтроля. Рычал что-то о чести команды, которую при необходимости можно восстановить и через годы.

— Ой-ё-о-о! — выдохнул Тойер.

— Потом нас вышвырнули. — Магенройтер застонал. — Я, без пяти минут новый директор полиции Гейдельберга, еще не назначенный официально, — вылетаю из кабака. Вот что… Я оставлю вас вместе еще на какое-то время. Но я не хочу, чтобы злокачественная опухоль распространялась, понимаете?

Старший гаупткомиссар кивнул.

— Разговор окончен, — с каменным лицом произнес Магенройтер.

Тойер поднялся с места. Выходя в коридор, он обернулся:

— На этот раз мы опозорились. Я признаю это. Прилично действовали только с Бауэром.

— Не заставляйте меня вспоминать о вашем якобы успехе, — сморщился, как от боли, Магенройтер, — потому что тогда я оказался не на высоте. Сделайте милость, позвольте мне вообще не думать о вас. Вы не хотите получить еще неделю-другую отпуска?

Чуть позже Тойер прогуливался вдоль Неккара, по Нойенгеймскому берегу, и соображал: «Возьмем теперь три шара, которые мы уже отложили, например, первый, второй и третий и взвесим с девятым, десятым и одиннадцатым. Если опять ничего не изменится, значит, двенадцатый — наш шар, мы должны его в третий раз взвесить с каким-то нейтральным. А если девятый, десятый, одиннадцатый пошевелят весы, тогда мы поймем, что искомый шар находится среди них, а также узнаем, легче он или тяжелей. Допустим, тяжелей. Взвесим девятый и десятый. Если весы останутся ровными, тот шар, который мы ищем, — одиннадцатый, либо тот, который перевесит чашу.

Если весы утратят равновесие с самого начала, например, первый, второй, третий, четвертый пойдут вниз, а пятый, шестой, седьмой, восьмой — вверх, мы лишь поймем, что среди первых находится более тяжелый или среди вторых более легкий шар. Тогда мы взвесим первый, второй, пятый, шестой на левой чаше и три из оставшихся — девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый — наверняка «нормальных» шаров вместе с седьмым, например, на правой чаше.

Если вниз пойдет опять левая чаша, то мы будем знать, что искомый шар первый или второй, как более тяжелый, либо седьмой, как более легкий. Теперь нам надо еще взвесить первый и седьмой с двумя нейтральными шарами, если что-то изменится, мы узнаем, какой из обоих какой, если ничего не изменится, то второй наверняка тяжелей».

На том берегу вокруг замка клубился белый туман.

Весна не торопится, еще довольно холодно. Какой сейчас месяц? Неважно.

«Если при втором замере весы не пошевелятся, мы будем знать, что третий или четвертый тяжелей или восьмой легче, и затем будем действовать, как сказано выше».

Сегодня он должен позаботиться об ужине, купить продукты. Завтра они встретятся с ребятами и отпразднуют… Вот только что? Праздновать-то нечего. Они встретятся в городе: Ильдирим категорически не хочет видеть Зенфа у них в доме…

Да, больше уже никогда не будет так, как было… Но ведь все меняется, и никогда не бывает так, как было.

Тойер сел на камень на берегу, слева от него был квадратный метр пляжа Неккара, причем песчаный квадратный метр — снега не было, а за ним высилась опора Старого моста.

Он довольно быстро справился с шарами, и это настроило его на весьма оптимистичный лад.

Выше по течению Неккара портилась погода. Весна, лето, осень, зима. Немножко музыки, вина, еды, дружбы, телевизора и секса. Страх перед сегодняшним днем, перед завтрашним, перед угрозой болезни, самой болезнью, перед самим страхом, страх смерти.

«Если при втором взвешивании пойдет вниз правая чаша весов…

Зенф обещал пройти терапию, подлечиться, но Тойер этому не верил.

«…тогда это только пятый или шестой…»

В Швейцарии появился новый заочный университет, Хафнер послал в него документы, но, как Тойер и ожидал, «временно, по профессиональным причинам» отложил этот проект.

Между молодежной турбазой и зоопарком построили прочную деревянную стену.

«…возможно, один из них более легкий, их…»

Недавно Лейдиг ненадолго влюбился и в эйфории рассказывал всем об этом, но быстро утратил нежное чувство: оно улетучилось, еще когда рассказывал.

Кто-то попытался проломить стену.

«…можно сравнить друг с другом…»

А он? Сейчас он пойдет за продуктами.

«…взвесив. Задача решена».