Неопубликованное предисловие к "Запискам уцелевшего"

1.

Прежде чем начинать эту главу, хочу оговориться: мы называли своих родителей Пап и Мам, с ударением на последнем слоге. Так всегда обращались в стародворянских семьях, а теперь подобное обращение сохранилось лишь за границей в нескольких русских эмигрантских семьях. Эти обращения на французский лад теперь устарели. Но я не хочу пользоваться нынешними общепринятыми, с ударением на первом слоге, поэтому везде в тексте ставлю — «мой отец» и «моя мать», хотя про себя думаю — «Пап» и «Мам».

Отец мой Михаил Владимирович родился в 1873 г. в подмосковном Голицынском имении Петровское и был старшим сыном у своих родителей. В честь его рождения возле дома посадили дуб, который сейчас стал большим и развесистым деревом [Сейчас к этому дубу прибита памятная доска, что ему около двухсот лет. Не хочется опровергать неизвестного мне краеведа, но в книге «Петровское» 1912 г. на фотографии дуб выглядит совсем тонким (примеч. автора).]. О своем детстве, о юности, о службе до революции он оставил после себя два объемистых тома воспоминаний. Я их отдал в перепечатку, вышло 750 страниц. В какой-то степени мои записки являются продолжением отцовского труда. Кое-чем я воспользовался для первой главы, но мне не хочется повторять все то, что написал отец, я возьму лишь основные факты и события его жизни.

Он довел свои воспоминания до Октябрьской революции, дальше писать не смог, потому что стал слепнуть, да не знаю, стал бы их продолжать: так тяжело он переживал последующие события. Характерная черта его воспоминаний — о своей личной жизни, о жизни семьи он пишет сравнительно мало, всего раза три упоминает имена собственных детей. Его воспоминания больше посвящены жизни общественной, даются отдельные куски истории России за тридцатилетний период, чему свидетелем он был. Вряд ли его труд удастся когда-либо издать, но для будущих историков он и в рукописи представляет немалую ценность. Давал я их читать двум-трем нашим писателям, они прочли с интересом и почерпнули из них неизвестные факты истории и подробности бытового характера.

В детстве и юности отец жил зимой в Голицынском доме на Покровке, на лето семья уезжала обычно в Петровское, иногда в Бучалки. Он поступил в лучшую тогда частную Поливановскую гимназию, которая находилась на Пречистенке. В этой же гимназии, руководимой известным педагогом Л.И.Поливановым, учились также все три его брата. Теперь, в том старинном, с колоннами доме помещается Музыкальная и Художественная школы. Блестяще окончив гимназию, отец поступил на юридический факультет Московского Университета, усердно слушал лекции, но одновременно ездил и на балы, вел, что называется, светскую жизнь. Он был высокого роста, с крупными чертами лица, «с характерным Голицынским профилем хищной птицы», как выразился Л.Н.Толстой в рассказе «Ходынка», и носил небольшую бородку; его портила косина на один глаз. Многие мамаши считали его выгодным женихом и наперерыв приглашали на свои балы и вечеринки. Были у него легкие флирты, но серьезных чувств он не питал ни к одной из многочисленных московских барышень.

По окончании Университета он зиму провел бесцельно, но такая жизнь скоро ему опротивела. Какой же выбрать путь? А перед ним открывался самый широкий выбор: через влиятельных родственников он, несомненно, мог бы поступить на выгодное место. Но он презрел возможность блестящей карьеры и уехал в Голицынское имени Бучалки Епифанского уезда Тульской губернии, чтобы по мере своих сил и возможностей «помочь народу», как, может быть, несколько восторженно, но вполне искренне рассуждали в 1890-х гг. иные представители дворянской молодежи.

Мой отец, живя в Бучалках, не был одиноким. В том же Епифанском уезде подвизались два брата Раевских — Иван Иванович и Петр Иванович — троюродные будущей жены моего отца. Их имения Гаи, Бегичевка и Никитское находились в 25 верстах от Бучалок на самой границе Тульской и Рязанской губерний. Петр Иванович — врач по образованию — основал в своем имении земскую больницу. Когда в 1892 г. в Тульской губернии разразился страшный голод, именно к Раевским приехал помогать голодающим Лев Толстой. Сейчас в Толстовском музее висит фотография — Толстой сидит в середине, два красивых молодых брюнета в русских рубашках по его сторонам и надпись: «Л.Н.Толстой со своими сотрудниками». Почему-то музейные работники постеснялись назвать фамилии энергичных братьев.

И в том же Епифанском уезде были столь же деятельные помещики, либеральные земцы — вдовец князь Георгий Евгеньевич Львов — будущий премьер-министр Временного правительства, и Рафаил Алексеевич Писарев — женатый на графине Евгении Павловне Барановой — родной тетке моей матери. Имение Писаревых Орловка находилось на Дону в 15 верстах от Бучалок, и отец мой постоянно туда ездил для бесед с умным хозяином.

Расскажу одну историю, случившуюся некогда в семье Писаревых и Раевских.

Из-за своей непомерной толщины отец Рафаила Алексеевича — Алексей Алексеевич Писарев не мог справляться со своими супружескими обязанностями. А к ним в Орловку постоянно ездил сосед, помещик Владимир Артемьевич Раевский, приходившийся братом деда упомянутых братьев Раевских. Был он холостяк, судя по портрету, жгучий брюнет с пышными черными усами и шевелюрой и, видимо, считался неотразимым.

И вот, на удивление всего уезда, дети Писаревы стали рождаться тоже жгучими брюнетами. Одна из дочерей толстяка — Анна Алексеевна — вышла замуж за графа Алексея Павловича Бобринского, и большинство его потомков, живущих у нас и живущих за границей, тоже брюнеты. Они, наверное, и не подозревают, что в из жилах течет кровь Раевских.

Младший сын толстяка Сергей прославился иным путем. Приехав в Ясную Поляну в гости к Толстому, он вздумал ухаживать за его женой, и тогда ревнивый великий писатель посадил его в простую телегу и самым бесцеремонным образом изгнал из своего дома. А впоследствии этот эпизод он описал в «Анне Карениной». Однако лица, знавшие Сергея Алексеевича Писарева, утверждали, что он совсем не был похож на незадачливого ухажера, выведенного Толстым под именем Васеньки Веселовского.

В Орловском помещичьем доме было положено начало общественной деятельности моего отца. Князь Львов и Писарев предложили ему — двадцатипятилетнему — выдвинуть от имени либералов свою кандидатуру на предстоящих дворянских выборах на должность Епифанского уездного предводителя дворянства. Мой отец, видимо, польщенный доверием, дал свое согласие и был выбран подавляющим числом голосов. На эту, более почетную, чем доходную, должность мог быть избран только дворянин-землевладелец. Отец землей не владел, но от своего дяди Александра Михайловича он получил официальную доверенность. Если бы он знал, сколько в далеком будущем неприятностей доставит эта его служба и ему самому, и его детям!

2

Моя мать Анна Сергеевна родилась в 1880 г. Впервые дедушка Лопухин привез ее из Орла в Москву одиннадцатилетней девочкой. Сразу она попала в объятия множества родственников, которые восхищались ею, возили ее повсюду, угощали, целовали. Отец повез ее в Малый театр на «Орлеанскую деву». Она увидела Ермолову и вернулась из театра в таком состоянии, что дня три не могла ни о чем другом думать, как о Жанне Д‘Арк. Впоследствии она мне говорила, что ни один спектакль не производил на нее столь неотразимого впечатления, как этот. Всю жизнь она его вспоминала, в ней — скромной провинциальной девочке — спектакль поднял высокие чувства, пробудил высокие идеалы, она считала, что именно образ деревенской глубоко религиозной пастушки, спасительницы Франции, помог ей выработать то мировоззрение, которое она с тех пор до конца жизни исповедовала. Мне — мальчику — она читала трагедию вслух, читала своим задушевным голосом, слегка нараспев, особенно в монологах. А после каждого действия она откладывала книжку и рассказывала мне о костюмах, о постановке, о действующих лицах и больше всего о Жанне.

В тот ее приезд мой отец впервые увидел на похоронах общего родственника девочку, но не обратил на нее никакого внимания. Потом она вновь приезжала четырнадцатилетней, но они тогда не встречались. Сохранилась прелестная фотография моей матери с двумя сверстницами; они одеты для костюмированного бала. Слева от нее Асенька Баранова — ее двоюродная сестра — дочь Алексея Павловича, умершая восемнадцати лет от чахотки, справа — Маша Бутенева — падчерица ее тетки Екатерины Павловны и дочь графа Константина Аполлинарьевича Хрептович-Бутенева.

В 1893 г. однажды в Хилково приехал Лев Толстой из Пирогова — имения его брата Сергея, которое находилось в пяти верстах от Хилкова. Он намеревался посоветоваться с Сергеем Алексеевичем — о различных процедурных тонкостях судебного процесса для своего будущего романа «Воскресение».

Тогда многие осуждали Толстого за его отход от православия. И моя мать, с детства преклонявшаяся перед его произведениями, сжав кулаки, подошла к нему здороваться, а он так посмотрел на нее из-под своих густых бровей, что у нее язык прилип к гортани.

Когда ей исполнилось семнадцать лет, выяснилось, что у нее замечательный голос. Кто был ее преподавателем пения — не знаю, но знаю, что он предсказывал ей блестящее будущее. Этот же преподаватель учил и будущую знаменитость — Обухову, но якобы считал, что моя мать подает бльшие надежды.

Тетушка Евгения Павловна Писарева позвала племянницу Анночку к себе в Орловку, очевидно, имея определенные виды на моего отца. Там в Орловке он впервые обратил внимание на молодую девушку, но обменивался с ней лишь двумя-тремя фразами за обеденным столом. Писаревы собирались проехаться с племянницей в Крым и моего отца позвали туда же. В Крыму были встречи и прогулки вдвоем, а потом родители Лопухины позвали моего отца в Хилково, там он сделал их дочери предложение и поехал к своим родственникам за благословением.

Дедушка Владимир Михайлович принял известие сдержанно, а бабушка очень обрадовалась; она опасалась, что мой отец, живя в деревне, женится на сельской учительнице или на поповне. А дедушка Александр Михайлович отнесся к предстоящему браку более чем холодно, он надеялся, что ради благоденствия Голицынского рода, племянник найдет более богатую невесту. И в будущем он подчеркнуто холодно обращался к моей матери, называя ее «Madame».

Как бы то ни было — мои будущие родители были объявлены женихом и невестой, 19 сентября 1899 г. они повенчались в церкви Московского Университета и уехали в Бучалки.

Перед венцом дедушка Сергей Алексеевич имел с дочерью очень серьезный разговор. Он ей сказал, что если у жены на первом месте стоит любовь к мужу и детям, то у мужа кругозор шире, у него, кроме любви к жене, должны быть интересы и служебные, и общественные. Он рассказал одну печальную историю, как после свадьбы жена все время требовала от мужа оставаться с ней и в конце концов так ему надоела, что он ее бросил.

И моя мать покорилась. Надо было любить своего мужа огромной любовью, чтобы, покинув шумную отцовскую семью, уехать глубокой осенью в холодный и неприютный Бучалковский старинный дом с колоннами и жить там вдвоем с мужем, который то и дело уезжал в Епифань, в Тулу, еще куда-то. Он очень любил свою жену, но одновременно был увлечен нужной для народа и для Отечества службой. А ведь случалось, он уезжал на несколько дней. И в доме стояла тишина, а за окном завывала метель. Молодая жена сидела одна и ждала, — не зазвенит ли в ночной тьме колокольчик?

Первая Бучалковская зима была для моей матери самой трудной, к тому же она себя плохо чувствовала из-за беременности. Кукушка в стенных часах выскакивала и куковала, со стены строго глядел весь в жемчужно-серых тонах коровинский портрет ее свекрови, она садилась за фортепьяно и, сама себе аккомпанируя, пела романсы, которые муж так любил слушать.

А как она пела! Позднее, в двадцатых годах, я с наслаждением ее слушал в лесу на прогулке или у фортепьяно. Ее голос не был поставлен, ведь она училась пению не больше года. Громкий, звучный, он обладал удивительным покоряющим тембром, и она столько вкладывала чувства в свое пение, что у слушателей невольно набегали на глаза слезы. Да, она «зарыла» свой большой талант ради огромной любви к мужу, а потом пошли дети... И еще была причина — она знала, что дедушка Александр Михайлович был против брака своего племянника на ней, и не только, как на бесприданнице, он еще добавлял, что против брака на певице. Жалела ли она, что «зарыла» свой талант? Только однажды услышал я от нее: «Если бы я стала известной певицей, моих детей не гнали бы, не арестовывали бы».

Первую Бучалковскую зиму она жила любовью к мужу. Он приезжал с сосульками на усах, снимал тулуп, полушубок, валенки, садился к столу, и она доставала из шкафа заветный графинчик и серебряную чарочку, он выпивал одну или две и закусывал своими любимыми солеными рыжиками.

Обслуживала их молодая пара: Михаил Миронович и Пелагея Трофимовна Крючковы, а тогда просто Миша и Поля; он — повар и лакей, она — горничная и экономка. Они потом служили у старших Голицыных до самой революции, а тогда были единственные, с кем моя мать не чувствовала себя одинокой в отсутствие своего мужа.

Пелагея Трофимовна вела свое хозяйство: принимала продукты, производившиеся в имении, солила капусту, огурцы и грибы, надзирая за птичницей, прачкой и уж не знаю, за кем еще, а Михаил Миронович, учившийся кулинарному искусству в Москве, наверное, и в годы молодости был мастером.

После Рождества на святки, как тогда назывались зимние каникулы, в Бучалки приезжали братья моей матери — шумные и веселые студенты, приезжали более сдержанные братья, а также их друг Александр — Альда Давыдов, приезжали сестры моей матери — Маша и Катя. Начиналось безудержное веселье, катанье с гор и на тройках, охота на зайцев, игры на морозе.

Все они очень любили приезжать в Бучалки, где не было строгих старших, а были только милые и ими любимые Миша и Анночка. И молодые хозяева радовались молодым гостям, старались, чтобы всем было весело, а угощение вкусным. Именно в Бучалках младшая сестра моей матери Екатерина и ее троюродный брат Александр Васильевич Давыдов стали женихом и невестой.

А в день Крещения подавалось несколько саней-розвальней, и все уезжали на станцию Клекотки. И опять устанавливалась тишина...

Отец был очень увлечен своими общественными делами, которые отнимали много времени, но не давали ему ни копейки. В своих воспоминаниях он описывает такой эпизод: в Тульскую губернию прибыл в отдельном вагоне некий важный петербургский чиновник Клопов с поручением Столыпина ознакомиться с жизнью и нуждами на местах. На станции Узловая Клопов созвал совещание Тульских земцев. Был приглашен и мой отец. В вагоне стояла духота, и совещание провели, сидя на ближайшем штабеле бревен. Мой отец выступил с горячей речью, которая произвела впечатление на Клопова. Через некоторое время отец получил приглашение в Петербург, чтобы участвовать в какой-то комиссии. Перед ним открывалась возможность поступить на государственную службу, сразу занять ответственную должность. А он, ссылаясь на предстоящий в Епифани призыв новобранцев, ехать отказался — так ему претило стать чиновником...

Судя по воспоминаниям моего отца, он, не забывая об интересах помещиков, заботился прежде всего о нуждах крестьян, хлопотал об открытии школ, больниц, о ремонте и строительстве мостов, председательствовал на различных собраниях и заседаниях. Для всего этого требовалось писать разные бумаги и составлять разные, со многими цифрами, с подбивкой итогов, отчеты. Я видел за его подписью целую напечатанную в типографии книжечку в двадцать страниц; в этой канцелярщине моя мать служила ему верной помощницей.

В те бесконечно счастливые дни, когда мой отец оставался дома, он, по примеру тестя, читал вслух моей матери, а она слушала, занимаясь каким-нибудь рукоделием. Днем, случалось, они уезжали на маленьких санках вдвоем просто кататься по Бучалковским окрестностям.

3

Расскажу о соседних помещиках.

О Писаревых и Раевских я уже упоминал. Всего в семи верстах от Бучалок в селе Молоденки в старинном с колоннами доме жили Самарины.

Петр Федорович Самарин — младший брат славянофила — был дальним родственником моей матери через Нелединского-Мелецкого, а его жена Александра Павловна, иначе тетя Лина, урожденная Евреинова, приходилась двоюродной сестрой дедушке Сергею Алексеевичу Лопухину.

Родители мне рассказывали, какая это была хорошая пара! Бездетные, они отличались особенным гостеприимством, постоянно у них гостили многочисленные родственники, они очень любили кому-либо помогать. Так, моей матери перед свадьбой подарили серебро — всего по дюжине — ножи, вилки, ложки — столовые, десертные и чайные. Старшую свою дочь мои родители назвали Александрой в честь бабушки Александры Павловны Лопухиной, но сокращенно ее звали Линой по имени щедрой тетушки.

Все у Самариных — обстановка, мебель, лошади — было самое простое и одновременно добротное. И с крестьянами — бывшими крепостными — у них сложились самые простые, поистине патриархальные отношения. Они были в курсе дел каждой крестьянской семьи, крестили их детей, мирили поссорившихся, если у кого околевала корова или лошадь, они заменяли на другую из господской конюшни или скотного двора. Крестьяне в них, что называется, души не чаяли. В начале нашего века оба они умерли. Их наследники, племянники — и без того богатые землевладельцы — не стали возиться с лишним имением и через какое-то время его продали князю Алексею Александровичу Оболенскому, тоже потомку Нелединского-Мелецкого, и его жене Любови Петровне, урожденной Трубецкой, дочери князя Петра Николаевича, того, который был убит своим племянником Кристи.

Эту продажу имения молоденские крестьяне не могли простить младшим братьям Самариным и затаили злобу против новых господ. Начались потравы, рубки леса и т.д. Управляющий жаловался в волостное управление, крестьян штрафовали, судили. И господа вели себя надменно, приезжая только на лето, и совсем не вникали в жизнь крестьян. Все у них было, в противоположность Самаринской простоте, элегантное, шикарное — одежда, мебель, английские высокие с забинтованными лодыжками лошади, роскошные экипажи. Барыня со своими детьми мало занималась, доверив их гувернанткам, целыми днями возлежала на диване, читая французские романы. Барин спохватился, было, чем-то стал крестьянам помогать, да опоздал. Взаимная, как в рассказе Чехова «В овраге», неприязнь, продолжалась до самой революции.

Ближайшими соседями помещиками были Яньковы, из старинной дворянской семьи, всего в пяти верстах в селе Себине, но с ними почему-то «не водились».

К сожалению, дружба между моими родителями и братьями Раевскими была года на два прервана ссорой. Земство постановило построить в уезде на свои средства больницу. Где? Мой отец предлагал в соседнем с Бучалками Суханове, отпускался бесплатно лес. А Петр Иванович Раевский предлагал в Никитском и сам брался быть в больнице врачом. Мой отец возражал — Суханово находится в центре Епифанского уезда, а Никитское на самой границе с Рязанской губернией, туда будут приходить «чужие» крестьяне. В конце концов были построены больницы в обоих пунктах, и примирение состоялось.

Еще были соседи Олсуфьевы — граф Юрий Александрович и его жена графиня Софья Владимировна, урожденная Глебова, подруга моей матери с детства. О них стоит рассказать подробнее. Их имение Буйцы находилось в 25 верстах от Бучалок, в историческом месте — на самом Куликовом поле. Юрий Александрович — юрист по образованию — с детства увлекался историей. Он ежегодно отправлялся путешествовать, но не за границу, как было принято, а по старинным русским городам и в глухие места нашей страны. И везде он собирал различные древности. Крестьяне, распахивая Куликово поле, находили оружие, разные старинные предметы и несли их на продажу графу. Так у него собрался настоящий музей, в котором была, например, такая ценность, как медный монашеский крест, найденный на Куликовом поле. Из летописей известно, что только два монаха находились в рядах русского воинства — Пересвет и Ослябя. Пересвет был убит в единоборстве с татарским богатырем Челубеем. Следовательно, крест принадлежал ему. В революцию вся коллекция была разграблена, уцелело только то, что Юрий Александрович взял с собой как самое ценное, в том числе и крест Пересвета. Остаток коллекции он пожертвовал в музей Сергиева Посада. Теперь там хранится несколько монашеских крестов, а который из них Пересветов — неизвестно.

Люди богатые, Олсуфьевы основали на свои средства в Буйцах детский приют, где содержались до сорока девочек-сирот со всего уезда. Все они были влюблены в единственного сына Олсуфьевых — Мишу, балованного мальчишку, а для них он был принцем из сказок. Его портрет — не помню какого художника — сейчас находится в Тульском художественном музее [Портрет Миши Олсуфьева был написан художником Д.С.Стеллецким в 1913 г.].

Софья Владимировна Олсуфьева была одной из самых уважаемых женщин, каких я знал. Это понял и Серов, который обычно на своих портретах аристократов несколько шаржировал. Он изобразил Софью Владимировну в простом платье, в платке, накинутом на плечи, греющуюся у печки. Софья Владимировна была глубоко верующей. Когда наступила революция, она видела сон, будто к ней явился святой Сергий и сказал ей, чтобы она поселилась близ его гроба. Она исполнила его волю. Олсуфьевы купили в Сергиевом Посаде дом и стали там жить. Вокруг них поселились многие и многие, и родственники, и знакомые, те, которых называли «бывшими людьми». Постепенно Сергиев Посад наполнялся семьями изгнанников, искавших пристанища.

Сын Олсуфьевых Михаил в первые годы революции жил в Москве, учился в Университете. Был он хлыщеватый юноша, много о себе воображавший. В 1923 г. он исчез, потом узнали, что он уехал на Дальний Восток, там перешел границу, босой и оборванный попал в Харбин, оттуда кружным путем добрался до Румынии, где у Олсуфьевых в Бессарабии было имение. Изредка он писал родителям, для маскировки в женском роде, и подписывался Катенька. Когда в 1940 г. наши войска вступили в Бессарабию он бежал, стал членом Румынского Союза писателей, переводил на румынский язык писателей русских и до самой смерти благополучно подвизался на переводческом поприще.

Возвращаюсь к его родителям. Юрий Александрович еще до революции выпускал научные труды по русской археологии. Будучи заместителем директора по научной части Сергиево-Посадского музея, он был первым, кто разработал методику изучения древнерусского художественного литья — иконок, крестов, церковной утвари, узоров на посуде. На его труды постоянно ссылаются современные исследователи подобных ценностей. И стал бы он признанным маститым ученым со всякими научными степенями, если бы не был «бывшим графом».

И он и его жена погибли в тридцатых годах в лагерях [С. В. Олсуфьева умерла весной 1943 г. в лагере в Свияжске. См. об Ю. А. и С. В. Олсуфьевых и усадьбе Красные Буйцы: Олсуфьев Ю. А. Буецкий дом, каким мы его оставили 5 марта 1917 г. // Наше наследие. 1994. №№ 29-30, 31.].

4

Холодный, плохо протапливаемый, непривычно парадный Бучалковский дом угнетал мою мать. И мои родители решили построить для себя другой. За пятнадцать верст, в селе Хитровщине, бывшем когда-то имении декабриста князя Валериана Голицына, продавался двухэтажный деревянный дом. Его перевезли, место выбрали метрах в двухстах от существующего господского дома, на другом конце липовой аллеи, возле старого клена, и стали строить. В расчете на будущую многодетную семью к дому с двух сторон пристроили по срубу. И за одно лето поднялся дом, который в отличие от старого Большого получил наименование — Маленький. Несколько лет спустя к нему пристроили еще террасу. Словом, он совсем не был маленьким, а с точки зрения архитектурной ничем не отличался, но для моих родителей и для всех их детей казался прекраснее дворца.

Опишу расположение его комнат. Поднимаясь на крыльцо, посетитель через террасу попадал в полутемную прихожую, оттуда дверь шла налево в столовую, а прямо — в небольшой коридор, из него дверь шла направо в кабинет отца, а дверь налево — в комнату гостевую и в маленькую, нянину, далее направо были ванная и туалет. Коридор продолжался и в пристройке. Направо была просторная кухня с огромной плитой и столом, за которым, сидя на лавках, обедали «люди», а налево от коридора была «девичья». Из коридора поднималась лестница на второй этаж. Там были две спальни, одна комната и детская. Снаружи к детской примыкал балкон. Между кухней и детской находилось чердачное крыльцо, далее через двор шли сараи, птичник и ледник. Конюшня, флигель, контора, прачечная размещались в двух верстах в деревне Исаковке.

Мебель в Маленьком доме была, как у Самариных, самая простая, но добротная, в коридоре стояли книжные шкафы с книгами детскими, а в кабинете отца находились книжные шкафы с книгами классиков и словарем Брокгауза и Ефрона. Там же, я помню, в кабинете находился телефон, с помощью которого, после длительного кручения ручки, мой отец мог переговариваться с конторой, почтой, заводом и хуторами, принадлежащими Голицыным. Рядом с телефоном висел бронзовый с украшениями барометр. На другой стене висел большой портрет моей матери. Она изображена в три четверти: остренький нос, голубые-голубые грустные глаза, а ее глаза всегда казались грустными, характерный с желтизной румянец, который ей достался от матери и который она передала своему сыну Владимиру. Она в белой, закрытой до воротничка кофточке, на шее брошка с бирюзой. Нам — ее детям — казалось, что красивее ее нет никого на свете. И мне всегда было неприятно смотреть на ее двоюродную племянницу Варвару Федоровну Комаровскую, которая походила на нее, но была моложе...

Автор портрета — молодой тогда художник А.В.Моравов, в чьей судьбе моя мать принимала какое-то участие. Его самая известная картина — «Декабристы в ссылке», позднее он писал историко-революционные полотна, писал также портреты вождей, вроде Зиновьева и Каменева, стал академиком живописи и умер в 1951 г.

Между Большим и Маленьким домами был сад, который назывался Старым. Еще прапрадед Федор Николаевич посадил липовые аллеи. Одна из них соединяла оба дома, а две пересекали главную аллею под прямым углом. Та поперечная, что шла ближе к Большому дому, с одной стороны заканчивалась беседкой, с которой открывался вид на реку Тболу, на деревню Павловку и на дальние поля. Недалеко от беседки находилась площадка для тенниса. Между аллеями Старого сада рос яблоневый сад. Деревья, старые, ветвистые, так разрослись, что солнце почти не проникало к земле.

А по другую сторону Маленького дома был сад, который назывался Молодым, его посадила моя мать, не своими руками, конечно, но она выписывала саженцы, ездила в соседние леса за молоденькими деревцами и для каждого выбирала место. Около дома красовались клумбы с георгинами, резедой, флоксами, левкоями, турецкой гвоздикой, пионами, росли кусты роз, жимолости, в разные стороны расходились дорожки, обсаженные ясенем, серебристыми тополями, елочками; там с давних времен высились две липы. Мать посадила лиственницы, каждая из которых имела свои название — Красавица, Кудрявая, Безверхушечная, Светлая, еще как-то. И росли там молоденькие яблони и зеленели три березовые рощицы — Первые березки, Вторые березки, Третьи березки. Вздумала мать копать пруд посреди сада. Выкопали котлован довольно глубокий, а вода в нем держаться не стала, только трава росла гуще. Это место называли ямой. Сад кончался заливным лугом реки Таболы. Говорят, хорошую память после себя оставляет тот человек, кто посадит хотя бы одно дерево. А моя мать посадила целый сад. В нем насчитывалось семь десятин.

5

Она не могла сидеть без дела. Но куда приложить свои силы молодой женщине? Она была в курсе дел мужа. Он часто возвращался расстроенный и очень близко к сердцу принимал различные неприятности. По его воспоминаниям видно, что власти нередко чинили препятствия всевозможным начинаниям земства. Нет чтобы благодарить за инициативу, когда земство собиралось на свои средства открыть собственную школу, больницу, приют, мост построить, наоборот — власти ставили разные рогатки. И каждая такая инициатива разрешалась годами. Отец рассказывал матери о всех проволочках, и она утешала и подбадривала его. Но ей хотелось самой приносить общественную пользу. Хотя школы в уезде открывались, учили там лишь до двух, до трех классов. Моя мать видела, что молодые учителя и учительницы очень скучают. И тогда она придумала «Чтения».

Каждую субботу после обеда двое или трое саней-розвальней отправлялись в круговые поездки по сельским школам. Учителя и учительницы приезжали, входили в дом, снимали шубейки. Мать их встречала, вела в столовую. Все рассаживались вокруг стола, отец на конце. С потолка свисала керосиновая лампа под зеленым абажуром. Вот отец открывает книгу. Читал он прекрасно, впоследствии стал читать нам — своим детям. Сейчас, когда я перечитываю классиков, иной раз вспоминаю даже интонацию его голоса на отдельных фразах.

А те чтения для учителей продолжались три зимы подряд. Можно себе представить, как наслаждались слушатели, попадая из своих маленьких комнатушек в уютный помещичий дом. Чтение прерывалось скромным ужином и чаем с самоваром, продолжалось часов до десяти, потом просто беседовали и разъезжались. Власти узнали об этих чтениях, и о неблаговидных разговорах за вечерним столом. Читал отец книги, дозволенные цензурой, а неблаговидные разговоры, наверное, велись, критиковали правительство везде и всюду. Отцу, занимавшему столь ответственный в уездном масштабе пост, нельзя было ссориться с властями, и чтения прекратились. Уже после революции наш родственник Михаил Михайлович Осоргин (муж двоюродной сестры матери — Елизаветы Николаевны Трубецкой), который в 1905 г. в течение некоторого времени служил Тульским губернатором, признался моему отцу, что над ним был учрежден тайный полицейский надзор. А отец даже и не подозревал этого.

Он не являлся в Бучалках хозяином. Управляющим имением был немец Шефер, в конторе тщательно учитывались все доходы, а все расходы утверждались дядей, князем Александром Михайловичем. Без его разрешения не могла быть проведена никакая перестройка, никакая более или менее крупная трата денег. Между ним и моим отцом велась долголетняя деловая переписка. К моей матери постоянно приходили крестьяне жаловаться, просили помочь. А управляющий говорил: этому мужику можно дать телку, а этому нельзя — пьяница. А у пьяницы семья была многочисленной...

С каждым годом доходность Бучалковского имения росла. Доход получался от крахмального завода, от рубки леса строго по лесосекам, от молочных ферм, от коннозаводства, а больше всего от продажи хлеба. Шли эти доходы в общий Голицынский котел и на поддержание бездоходного имения Петровского, большие средства вкладывались в расширение Бучалковского хозяйства, а мои родители довольствовались для себя лично и для своей семьи самым малым.

Должность предводителя дворянства считалась общественной, никакого жалованья отец не получал, наоборот, ему приходилось тратиться из своих денег на поездки, на гостиницы, угощать обедами разных лиц. На такие расходы он получал деньги из конторы Бучалковского имения. Продукты доставлялись из Бучалковского обильного хозяйства. Но были еще расходы вроде оплаты гувернанток, прислуги, на одежду и т.д. Отец получал деньги ежемесячно из той же конторы, но маловато. Главный Бучалковский хозяин князь Александр Михайлович был скуповат. И эта зависимость от его воли очень угнетала моих родителей.

На Голицынские средства в соседнем селе Барановке была построена церковь. Там жили крестьяне — бывшие княжеские крепостные, добровольно переселившиеся туда из чересчур разросшихся Бучалок, чтобы оказаться ближе к отведенным им землям. Видимо, название села происходило от девичьей фамилии моей прабабушки Луизы Трофимовны.

Князь Александр Михайлович, руководя своими делами издали из Москвы, хотел еще больше повысить доходность Бучалок. Несколько позднее описываемых событий он направил в Бучалки инженера Камзолкина — представителя фирмы, консультирующей помещиков, как увеличить доходность их имений. По совету Камзолкина приобрели сельскохозяйственные машины заграничных фирм, расширилась молочная ферма в Исаковке, были закуплены сепараторы шведской фирмы «Альфа-Лаваль». Янтарно-желтое, окрашенное морковным соком сливочное масло в коробочках из дранки стало отправляться известной торговой фирме Чичкина, чьи молочные магазины с синей вывеской были по всей Москве. Я очень хорошо помню эти коробочки, в каждой — фунт масла, ее откроешь, и на масле выдавлена корова, а внизу надпись — «с. Бучалки Тул. губ.».

Основным предложением Камзолкина было — построить в Бучалках спиртовой завод. В самом деле, на крахмальном заводе в качестве отходов образовывалась вонючая мезга, скотина ее поедала неохотно, и она шла на свалку. А если крахмальный завод расширить, а эту мезгу переработать в спирт, получится большая прибыль.

Князю Александру Михайловичу идея показалась заманчивой. Банк дал долгосрочную порядочную ссуду. Позади кузницы, на берегу Таболы выбрали площадку, и строительство началось.

Родители мои тяжело переживали эту затею. Живя в деревне, они видели, сколько зла приносит крестьянам водка. А тут, мало того, что спиртовой завод строится, отец еще должен был надсматривать за строительством. На этом заводе Бучалковское хозяйство сильно погорело. Строился он медленно и был закончен только перед самой Германской войной, когда продажу водки запретили, а завод опечатали.

6

Родители мои устроили на слободе Поповке так называемую «больничку», то есть приют для самых маленьких детей, для подкидышей и для тех, кого считали незаконными. Когда дети подрастали, их передавали в другие приюты, содержавшиеся на средства помещиков. Куда попадали мальчики — не знаю, а девочек устраивали в тот приют, который организовали Олсуфьевы.

Тогда многие барыни, чтобы не портить фигуру, не кормили своих детей молоком, нанимали кормилиц, а моя мать сама выкормила всех нас. Более того, у нее бывало много молока, и она потихоньку ходила кормить бедных подкидышей. Об этом поразительном факте моя мать никому, даже своим дочерям не рассказывала. Я узнал это от ее сестры, а моей тетки, Екатерины Сергеевны Давыдовой.

Жил в Бучалках лавочник Егор Антонович Суханов. Торговал он всякой бакалеей, дом построил кирпичный под железной крышей, ходил в смазных сапогах гармошкой, в жилете с серебряной часовой цепочкой на толстом животе, под жилетом — красная рубашка-косоворотка, на одутловатом лице — утиный нос, толстые щеки, жидкая бородка, маленькие свиные глазки. Словом, именно такими позже изображались «кулаки». Половина жителей окрестных деревень задолжала Суханову, некоторых он так опутал, что они отрабатывали на его земле батраками. На всю Бучалковскую волость только он один был настоящим кулаком-мироедом.

Моя мать повела против Суханова борьбу. По ее инициативе в Бучалках было организовано Потребительское общество, деньги дали зажиточные крестьяне, священники, мои родители, еще кто-то. Построили домик близ так называемого Белого (каменного) моста через речушку Бучалку, и лавка «Потребиловка» начала торговать. А мать всем говорила: «Покупайте только в “Потребиловке”, а не у Суханова». Не знаю, приносила ли новая лавка какую-либо прибыль, да вряд ли, и товары у Суханова наверняка были лучше — все-таки частник. Обе лавки существовали до революции. О Суханове я еще буду рассказывать.

Моя мать всегда была энергична. Она видела нищету многих крестьянских семей, все избы были тесные, с соломенными крышами, с земляными полами, на нарах копошились малые дети, вместе с телятами и ягнятами. Многие младенцы умирали. Как помочь беднякам? В имениях фабрикантши Якунчиковой [Речь идет о Марии Федоровне Якунчиковой, урожденной Мамонтовой (1864-1951), жене В.В.Якунчикова (брата художницы М.В.Якунчиковой), организаторе вышивальных мастерских в России в конце ХIХ — начале ХХ в.; после 1898 г. руководительнице Абрамцевской кустарно-резческой и вышивальной мастерской (примеч. М.Ф.Киселева).] крестьяне стали вышивать по полотенцу. Она посылала в северные губернии срисовывать узоры вышивок, и дело пошло. Вышитые платья, рубашки, полотенца и т.д. охотно покупались у нас, а главное, за границей, и крестьянки получали верный и постоянный, в зависимости от их усердия, заработок. В 1920-х гг. высланная из Москвы Якунчикова очутилась в Тарусе и там организовала кустарную мастерскую. Дело развивалось, но потом Якунчикову выгнали из мастерской, как классово чуждый элемент, и она уехала за границу. Дело заглохло, потом вновь возродилось. И сейчас в Тарусе работает известная на весь мир фабрика художественной вышивки.

Моя мать еще в начале века связалась с Якунчиковой и при ее консультации организовала в Бучалках кустарную мастерскую. Она очень увлеклась этим делом, видя, с каким рвением крестьянки вышивают, с какой радостью получают деньги за работу. Мы, ее дети, ходили в одежде с вышивками. А сама она за свои труды не получала ни копейки.

Бучалки были очень большим селом, с несколькими, расходящимися в разные стороны слободами. На слободе Поповке стояли дома духовенства, а также избы потомков дворовых слуг, там же находились школа, почта, церковь, там же устроили кустарную мастерскую. Заведующей стала некая Валентина Александровна; она выдавала крестьянкам полотно и нитки, принимала у них работу, платила деньги и отправляла посылки в дом на Леонтьевском переулке [С 1902 г. в доме Серг. Т. Морозова, в Леонтьевском пер., 7, находился Торгово-промышленный музей кустарных изделий (Кустарный музей).]. Изделия Бучалковских крестьянок шли в Америку. Каким путем они туда попадали во время Германской войны — не знаю, но отлично помню, как приходили по почте письма с марками США. Так моя мать стала высококвалифицированной специалисткой по кустарным вышивкам.

И еще у нее было важное и ответственное дело: воспитание подрастающих собственных детей. В Бучалках в 1900 г. родилась дочь Александра, в 1901-м сын Владимир, в Епифани в 1904-м родилась дочь Софья, в Москве в 1906-м дочь Евгения; в 1909 г. 1 марта по старому стилю родился я. Особенно много хлопот моей матери доставалось из-за меня. Я родился вскоре после смерти сестры Женечки, и мать видела во мне свое утешение. Я рос хилым, худым, капризным, постоянно болел, и мать много ночей проводила без сна, склонившись над моей кроваткой. Когда мне было года полтора, я заболел особенно тяжело. Молодой врач Сухановской больницы Константин Ипполитович Никольский лечил мой желудок, а я пылал жаром и с каждым днем слабел. Из Орловки приехала тетушка Евгения Павловна Писарева. Она осталась у нас жить, чтобы помогать моей матери, а своей племяннице, и всячески поддерживала ее дух. Она увидела, что ребенок умирает и настояла, чтобы послали в Епифань за старым земским врачом Забелиным. Явившись, он тотчас потребовал чайную ложку, чтобы осмотреть мое горло. Мать стала протестовать, говоря, что ребенок и так слаб, зачем его мучить. Забелин ей твердо ответил, что у него есть правило: всегда начинать осмотр ребенка с осмотра горла. Кое-как он засунул ложку ко мне в рот, нагнулся, заглянул в горло, выпрямился и сказал: «Сильнейший дифтерит!» Тотчас же поскакал верховой в Епифань за сывороткой. Вскоре я выздоровел, иначе говоря — уцелел.

Заканчивая главу, хочу отметить характерную черту моих родителей: все, что они делали, вся их энергичная деятельность — шло другим, для благополучия рода Голицыных, для благополучия крестьян Епифанского уезда, для своих детей — и почти ничего для себя лично. Отец был удивительным, с точки зрения нынешних нравов, бессребреником.