ИМЯ НА КАРТЕ
— Ваши представления об идеале?
— Чистота и мужество.
— Есть ли предел человеческих возможностей?
— Возможности человека беспредельны.
— Чем объясняется власть Севера над человеком?
— Власть Севера над человеком необъяснима.
— Где начинается величие?
— Величие начинается за пределами возможного.
(Из серьезного разговора.)
«…И как бы суров ни был Север, какие бы жестокие испытания ни ставила на пути своих исследователей Арктика, сколько прекрасных и мужественных судеб ни отняла бы у человечества белая полярная страна, люди продолжали и будут продолжать идти на Север, потому что нету, наверное, ничего сильнее, чем властный зов еще не открытой тобой земли, чем неутолимая жажда начинать жизнь там, где до тебя еще не ступала нога человека…
1930—1956…
Группа товарищей по экспедиции…»
(Из записки, найденной на могиле неизвестного геолога на Таймыре, в районе берега Харитона Лаптева.)
«Служебная. Молния. Москва, Главное управление, Щурову. Начальник Глуховской нефтеразведки Сарафанов произвольно переместил точку забуривания разведочной буровой Р-24 два километра южнее намеченной. Подобное шарлатанство крайне недопустимо. Д о л ж е н к о в».
«Служебная. Молния. Глухово, начальнику нефтеразведочной экспедиции Сарафанову. Дальнейшее обустройство разведочной буровой Р-24 временно приостановите. Щ у р о в».
«Служебная. Молния. Москва, Главное управление, Щурову. Сарафанов начал бурить. Пользуется поддержкой местного руководства. Д о л ж е н к о в».
«Служебная. Молния. Глухово, начальнику нефтеразведки Сарафанову. Каком основании переместили точку забуривания, выданную геологами? Почему не выполняете моего 264/к от 17.I сего года? Щ у р о в».
«Москва, Главное управление, Щурову. Сарафанов продолжает бурить. Пройдено триста сорок метров. Д о л ж е н к о в».
«Глухово, Сарафанову. Срочно дайте объяснение своим действиям. Щ у р о в».
«Москва, Главное управление, Щурову. На двадцать второе Сарафанов прошел четыреста десять метров. Крайне удивлен беспомощностью Главка вопросе прекращения самоуправства Сарафанова. Д о л ж е н к о в».
«Глухово, Сарафанову. Вторично требую дать объяснение всему происходящему. Щ у р о в».
«Москва, Главное управление, Щурову. На двадцать четвертое глубина забоя четыреста девяносто метров. Д о л ж е н к о в».
«Глухово, начальнику нефтеразведочной экспедиции Сарафанову. Для вас существуют распоряжения вышестоящих организаций или нет? Почему продолжаете бурение? Щ у р о в».
«Москва, Главнефтегаз, Щурову. Потому что стране нужна нефть. С а р а ф а н о в».
«Глухово, Сарафанову. Прекратите партизанщину. С получением сего немедленно остановите буровой станок. Случае неисполнения вас ждут самые серьезные последствия. Щ у р о в».
«Москва, Главное управление, Щурову. Сарафанов продолжает бурить. На двадцать шестое — пятьсот сорок четыре метра. Д о л ж е н к о в».
«Глухово, Сарафанову. Послушайте, Сарафанов, вы что там — с ума сошли? Или рассчитываете, что из Москвы до Сибири руки не дойдут? Щ у р о в».
«Москва, Главнефтегаз, Щурову. Не мешайте работать. С а р а ф а н о в».
«Чернореченский север, Глухово, начальнику нефтеразведочной экспедиции Сарафанову — выписка из приказа по Главнефтегазу от 28.I сего года. «…§ 6. С л у ш а л и: сообщение начальника нефтяного отдела тов. Щурова о положении дел в Глуховской нефтеразведочной экспедиции… П о с т а н о в и л и: до более детального выяснения всех обстоятельств тов. Сарафанова от исполнения обязанностей начальника экспедиции освободить. Вызвать тов. Сарафанова с подробным докладом в Москву. Временно исполняющим обязанности начальника экспедиции назначить главного геолога Глуховской нефтеразведки тов. Долженкова».
«Москва, Главнефтегаз, Щурову. Положение дел в экспедиции надо выяснять не Москве, а самой экспедиции. Бурение продолжаю. С а р а ф а н о в».
«Москва, Молния. Союз писателей, Олегу Чистовскому. Олег, никак не могу найти твой домашний адрес. Поэтому семафорю прямо вашу главную контору. Крайнем случае извинись перед товарищами — дело срочное, неотложное. Щуров снова душит идею. Меня сняли приказом, но работать продолжаю. Нужно дать бой страницах печати. Вылетай немедленно. Обнимаю. С а р а ф а н о в».
— Алё, аэропорт? Когда у вас будет ближайший рейс на Чернореченск? Пусть проходящий… Пусть ИЛ-14… Понял… Алё, такси? Можно машину? Домодедово… Пишите адрес… Чистовский…
— Улетаешь?
— Надо.
— Я понимаю.
— Я бы остался…
— А нельзя?..
— Нет.
— Там холодно?
— Не очень.
— Ну, сколько?
— Градусов сорок, сорок пять.
— А помнишь Кубинку?
— Помню.
— Приехал с бородой, в сапогах…
— Я тогда прямо с самолета к тебе рванул.
— А утром мы пошли в лес…
— А вечером поехали в Москву.
— Я хотела увидеть, где ты живешь.
— А в санаторий больше не вернулись.
— Ты украл меня?
— Ага.
— Поцелуй меня…
— . . . . . . . . . . . . .
— Будешь меня там вспоминать?
— Я тебя лучше не буду забывать.
— Будешь. Приедешь к своим бородачам и сразу забудешь.
— Нет, не забуду.
— Лучше скажи, что будешь вспоминать.
— Буду вспоминать.
— Каждый день?
— Каждый день.
— Каждый не надо. Это было бы слишком хорошо.
— Пусть будет хорошо.
— Нет, лучше через день.
— Хорошо, через день.
— А когда?
— Что когда?
— Когда будешь вспоминать меня: утром, днем или вечером?
— И утром, и днем, и вечером.
— Лучше вечером, когда будешь ложиться спать.
— Хорошо.
— Поцелуй меня…
— . . . . . . . . . .
— Тебе обязательно ехать?
— Обязательно.
— Плохо…
— Привезти тебе чего-нибудь?
— Привезти.
— Чего?
— Самого себя.
— Постараюсь.
— Не уезжай, а?
— Нельзя.
— А я сейчас плакать буду…
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Сколько время?
— Не знаю.
— Светает. Скоро утро…
— Скоро.
— А самолет в девять?
— В девять.
— Ты ведь любишь меня, правда?
— Конечно.
— И уезжаешь?
— Надо.
— И совсем-совсем ничего нельзя сделать?
— Не надо об этом.
— А там сейчас ночь?
— Да.
— Ты уедешь, и здесь будет ночь.
— Ну уж и ночь.
— Правда, правда…
«Чернореченский обком КПСС, секретарям обкома. Приказом Главнефтегаза освобожден от работы начальник Глуховской экспедиции Сарафанов. Начальником экспедиции назначен бывший главный геолог Долженков. Глуховская районная партийная организация считает это решение в корне неправильным. Долженков — ярый противник идеи нефтегазоносности северных районов Чернореченской области, сторонник перенесения разведки в южные районы с дальнейшим выходом вообще за пределы области. Между тем на разведочной буровой Р-24 уже сейчас получен в кернах нефтяной битум, имеются признаки проявления газов. Поэтому решение о смене руководства экспедиции именно сейчас выглядит крайне неоправданным. В самом начале навигации к глуховским причалам должны подойти баржи и лихтеры с новой буровой техникой. И поэтому присутствие в эти дни в экспедиции тов. Сарафанова, горячего энтузиаста будущей чернореченской нефти, весьма и весьма необходимо. От имени районной партийной организации прошу обком КПСС поставить перед Главнефтегазом вопрос о вторичном рассмотрении положения дел в Глуховской экспедиции с учетом мнения районной партийной организации как в адрес тов. Долженкова, так и в адрес тов. Сарафанова. Секретарь Глуховского райкома партии Н е м ч и н о в».
«Глухово, райком КПСС, Немчинову. Срочно сообщите промышленный отдел обкома причины перенесения Сарафановым два километра ближе поселку точки, выданной под бурение геологами».
«Чернореченск, обком КПСС, промышленный отдел. Объяснительную записку начальника нефтеразведочной экспедиции Сарафанова высылаю. Н е м ч и н о в».
«А я пишу тебе из-под самых облаков, мы болтаемся в небе где-то между Омском и Новосибирском, я веду содержательную беседу со стюардессой, которая за каких-то полчаса рассказала мне всю свою жизнь, так как почувствовала, по ее словам, ко мне доверие.
Кажется, мы начинаем снижаться, постепенно теряем высоту, шли все время три тысячи метров, а теперь уже 2800, 2500, 2300, 2100 — это я смотрю на альтиметр. Катастрофически падаем вниз, в животе что-то сжимается, екает. Конечно, этот паршивый ИЛ-14 телега деревенская по сравнению с ТУ-104…
Высота 1500 метров. По московскому времени двадцать три часа, а по местному три часа ночи. Легкая болтанка с крыла на крыло. Вираж, еще вираж, 1200 метров, 800, 400, 200, 100, 50 — вот-вот сядем, где-то совсем рядом земля. Она давно уже должна была быть. Нас трясет, подкидывает, мелькают за окном красные огни маяков, ну же, ну — бух! Сели, катимся, опять трясет, болтает из стороны в сторону — наконец-то, остановились.
…А вот мы опять взлетели и теперь уже трясемся с облачка на облачко по направлению Красноярска. В Новосибирске сменился экипаж, и теперь у нас новая стюардесса, еще симпатичнее прежней. Ту звали Галя, а как зовут эту — я еще не выяснил, так как она, по всей вероятности, еще не почувствовала ко мне доверия.
Еще в нашем самолете летит маленькая девочка, ей всего один год шесть месяцев, ее зовут Наташа; и когда к ней подошел командир экипажа и спросил, как дела, она ответила: «Хочу к маме».
Наташа хочет к маме, а я хочу обратно в Москву, к тебе.
…А вот, оказывается, я уже сижу в ресторане Красноярского аэропорта, и по ресторанному залу, чирикая и садясь на люстры, летают воробьи. Их смелое поведение навело меня на мысль о необходимости выпить сто граммов коньяку, потому что дорога наша еще дальняя, а самолетик наш старенький, тихоходный. Вот если бы мы летели на какой-нибудь сверхсовременной реактивной модерняге, то крамольные мысли о коньяке, естественно, не могли бы возникнуть у нас. Мы были бы заняты более высокими соображениями — о прогрессе авиации, например о научно-технической революции…
Кажется, объявили наш рейс. Пойду-ка я поближе к своему самолетику. А то еще улетит без меня. Что-то давно уже ничего не слышно о нашем самолетике.
А вот никуда и не улетел наш старомодный ИЛ-14, это объявляли совсем другой рейс. Я снова вернулся в ресторан. Воробьи по-прежнему летают под потолком. Вот один уселся на люстре, повернул набок голову и смотрит на меня одним глазом, как бы спрашивая: «Может быть, еще сто граммов, а?»
…Ну, кажется, теперь-то уже по-настоящему объявили наш рейс. Пойду-ка влезу в свой воздушный фаэтон. В Чернореченске (а в Глухове и подавно) большие машины еще не садятся. Вот и приходится тащиться на этой крылатой подводе.
…Здравствуй, жареная поросятина! Знаешь, откуда я тебе пишу? Я пишу тебе оттуда, откуда никто еще не писал, — я пишу тебе из рассвета.
Да, да, из рассвета. После Красноярска ночь сразу кончилась — мы просто вылетели из нее. Ночь пошла дальше, на запад, к тебе в Москву, а мы прыгнули навстречу розовой подкове восхода, которая лежит сейчас во всю ширину восточного края неба. Где-то там далеко, от острова Сахалина идет к нам солнце. Его еще не видно, но оно уже выслало вперед свои первые розовые отряды, которые, поднимая кумачовую пыль, накапливаются на горизонте.
Эх, если бы я был композитором, я бы непременно переложил все это на музыку! Ведь мы летим навстречу солнцу… Солнце летит навстречу нам, а мы летим навстречу солнцу, черт возьми! Лететь навстречу солнцу на высоте четырех тысяч метров над спящей землей, а? Здорово, а?
А край неба все разгорается, все пламенеет, вот уже не так ярко пылает вся подкова, края ее померкли, а центр накалился еще сильнее — сейчас взорвется…
Я понимаю людей, в которых жажда движения убивает все другие страсти. Наверное, жить надо вот именно так — лететь на высоте четырех тысяч метров навстречу солнцу, лететь в рассвет, чтобы непрерывно испытывать ощущение рождения нового дня.
Мы летим сейчас над Ангарой, она вся схвачена льдом. Скоро будет Братск, Братская ГЭС, а там дальше — Далекая Северная Страна, Вечная Юность Человечества, где каждый начинает чувствовать себя молодым и сильным, готовым к дракам, подвигам и славе! Да, слава начинается вот здесь, в противоборстве человека с юной, первобытной природой Севера. Все очень здорово, мой дорогой, мой нежный козленок, впереди — Солнце, внизу — Ангара, а за горизонтом — Якутия, страна моей юности, где я впервые испытал радостное упоение победой после сурового испытания сил. И я рад встрече с ней — с землей моей юности… Может быть, мне всегда надо жить именно там. Но там нет тебя. А мне нужны и ты, и эта северная страна одновременно. На меньшее я не согласен.
Тайжища, моя родная, зеленая, колючая, как я рад, что мы снова встретились с тобой! Эх, как бы мне не выпрыгнуть раньше времени отсюда к тебе, не дожидаясь посадки!..
А вот и Братск, и тетива плотины — перемычки, на которой натянута вся сумасшедшая, вся бешеная прыть Ангары.
А вот и солнце взошло — ура!
Идем на посадку…»
«Обком КПСС, промышленный отдел. От начальника Глуховской нефтеразведочной экспедиции Сарафанова. Точка под разведочную буровую Р-24 была выдана главным геологом экспедиции Долженковым без учета необходимости транспортировать к месту бурения по сильно заболоченной местности более тысячи тонн крупногабаритных грузов. Если бы руководство экспедиции согласилось с доводами Долженкова, то монтаж буровой мог бы затянуться минимум на год, если не на более продолжительный срок. После того как на подступах к точке, выданной Долженковым, было утоплено два широколапчатых трактора С-100, а также артиллерийский тягач средний, после того как бригада вышкомонтажников практически отказалась работать в предложенных условиях (большая удаленность от поселка, отсутствие в тайге элементарных бытовых условий, морозы за пятьдесят градусов и т. д.), только после всего этого на партийно-хозяйственном активе экспедиции было решено перенести буровую на два километра ближе к поселку и причалам. Чем по большому счету руководствовались мы, принимая такое решение? В условиях сильно заболоченной тайги на точке Долженкова до будущей зимы, то есть в течение почти двенадцати месяцев, все равно не удалось бы начать бурение, и, таким образом, сохраняя верность геологическим рекомендациям, мы не имели бы сейчас даже тех скромных результатов (нефтяные битумы, проявления газов), которые, хотя бы отчасти, подтверждают гипотезу о нефтегазоносности северных районов Черной и позволяют уже сегодня включать в плановую заявку на будущий год соответствующие фонды и вложения. С другой стороны, как коммунист я не мог в споре с Долженковым не обратить внимания на тот факт, что точка, выданная им под глубокое бурение, была намеренно помещена в условия, которые практически являются недоступными ни для людей, ни для техники. Здесь все дело, на мой взгляд, заключается в том, что и Долженков, и тем более Щуров являются активно-убежденными сторонниками развертывания поисковых работ на нефть и газ только в южных районах страны, где они оба в свое время сами начинали работать в геологии. В случае же открытия нефти на Севере будет поставлена под сомнение многолетняя (и, по мнению некоторых руководителей геологической службы, — безошибочная) теоретическая позиция тов. Щурова.
Естественно, сейчас мне бы не хотелось вдаваться в обсуждение теоретических взглядов тов. Щурова, но, повторяю, как коммунист я не имею права не обратить внимания обкома партии на то обстоятельство, что здесь мы имеем дело с таким поворотом событий, когда теоретические взгляды отдельных лиц препятствуют возможному освоению богатств и развитию производительных сил целого края — огромного и пока еще малоисследованного. И если к тому же не забывать, что речь идет о нефти, то подобные теоретические воззрения (особенно в проекции на возможные перспективы именно Чернореченской области) приобретают, на мой взгляд, черты антигосударственной практики, так как всякий сведущий человек знает, что потребность нефти в общегосударственном масштабе все еще больше возможностей эту потребность удовлетворить. С уважением, начальник Глуховской экспедиции С а р а ф а н о в».
«…а я опять пишу тебе из-под облаков. Писать тебе — это единственный жанр, на который меня сейчас тянет. Каждую минуту, прожитую без тебя, мне хочется сохранить для тебя, чтобы это была не только моя минута, чтобы это была наша общая минута.
Мы уже вылетели из Братска, а я все никак не могу забыть восхода солнца. Он все еще вспоминается мне, вспоминается… Перед тем как шарик выпрыгнул в небо, из-за горизонта легкой стаей выпорхнули розовато-восторженные облака. Конечно, они были на небе и раньше, но их просто не было заметно, а перед самым восходом лучи еще не поднявшегося солнца выхватили их из предрассветных сумерек неба. Это были первые ласточки восхода. Потом их стало больше, больше, они вылетали из-за горизонта одна за другой, и весь мир вокруг — земля, небо, тайга — вдруг начал покрываться белыми цветами дневного света.
День родился!
Новый день родился!
Солнце — круглое, теплое, улыбающееся, лукавое — поднялось над спящим миром. «Здравствуйте люди, это я, — сказало оно. — Я пришло к вам, чтобы напомнить о том, что жизнь продолжается, что есть рассвет, есть чудо рождения нового дня и вообще всего нового, что есть чудо творения. Творите же, люди, как творю каждый день я новые краски, новое тепло, новый свет. Будьте творцами, люди, и не забывайте, что для этого вам отпущено больше, чем кому-либо на этой земле…»
Здравствуй, солнце! Здравствуй, веселый желтый шарик! Спасибо тебе за то, что ты будоражишь сердце своей всегда юной песней. Спасибо тебе за то, что своим приходом ты каждый день зовешь нас к лучшему и не даешь забыть о том, что есть чудо рождения нового — чудо сотворения.
…Когда мы начали заходить на посадку в Братске, солнце уже ломилось во все иллюминаторы нашего самолета, солнце уже протягивало нам руки, а самолет наш спал, и мой сосед даже похрапывал во сне. «Эх ты, Федя, — подумал я про него, хотя абсолютно даже не знал, как его зовут, — ведь вместе с восходом солнца, вместе с рождением дня рождаемся каждый раз снова и мы сами! А ты спишь, Федя, сучишь ножками во сне, почесываешься…»
Я перелез через его ноги и хотел было пройти в рубку экипажа, чтобы через широкое переднее стекло посмотреть еще раз на солнце, но та самая симпатичная бортпроводница, с которой я не успел познакомиться, поймала меня сзади за пиджак и потянула обратно в пассажирский салон.
— Вы куда, гражданин? — спросила она злым шепотом.
— Я? Я… на солнце посмотреть.
— Что, что?
— На солнце посмотреть, на рассвет.
— Вы что, гражданин, в своем уме? Такой солидный, взрослый, а ведете себя как маленький.
Эх, когда симпатичная девушка не понимает, для чего нужно смотреть на восход солнца, — нету больше симпатичной девушки, одни только пуговицы форменные остались!
…А вот кое-что я теперь расскажу тебе о городе Братске. Когда сели мы в Братском аэропорту, солнце светило ярко-ярко, а снег лежал белый-белый, а вокруг нас было тихо-тихо. И показался мне этот белый, весь в снежной тишине Братск каким-то особенным городом. Здесь вроде бы не было ничего лишнего, только то, что нужно для дела: здание аэропорта, несколько жилых домов, серебристые баки с горючим, склады, автомашины, два трактора, несколько подъемных кранов — все нужно, все точно, все монтируется друг с другом, не вызывая диссонанса, и даже наш самолет вписывался в этот точный, деловой пейзаж как органическая часть в общее целое… И в самом городе тоже все очень лаконично, сурово и молодо, ничего лишнего — какой-то графический, спартанский пейзаж.
…Летим над тайгой. Пересекли какой-то хребет и снова выползли на равнину. Опять отроги гор — гордые, неприступные. И опять тайга. Все время внизу лежит белая тайга, а в ней живут настоящие люди, которые не ходят по жизни с пустыми рюкзаками.
Целых двенадцать часов я уже болтаюсь в небе с тех пор, как вылетели из Москвы. Надоело.
…Сели в эвенкийском поселке Ербогачен. Я вылез размять ноги. Подходит ко мне какой-то парень в меховой кухлянке.
— Слушай, — говорит, — сколько человек может сесть на этот самолет?
— Человек двадцать, — отвечаю.
— А тридцать может сесть?
— Наверное, может.
— А сорок?
— Сорок не может.
— Ну, спасибо.
Вот такой произошел разговор.
Ладно, летим дальше. Конца этому многопосадочному перелету, кажется, никогда уже не будет. Взглянул на часы: по-московскому — девять утра. Ты наверняка еще спишь. Интересно получилось — ты всю ночь спала у себя в Москве, а я всю ночь улетал от тебя на восток и писал тебе это письмо, а в общем-то такое ощущение, как будто мы все время были вместе. По крайней мере, у меня.
Девочка Наташа, которой всего один год и шесть месяцев, видно, выспалась в своей люльке и теперь совершенно запросто разгуливает по всему самолету. Вот она подошла к наружной двери, потрогала ручку.
— Туда нельзя, Наташа, — говорят ей, — смотри, упадешь. А там высоко — три тысячи метров.
Наташа подумала-подумала, да и отошла от двери.
…Все на свете кончается, и наш полет тоже. Заходим на предпоследнюю посадку. 2800 метров, 2500, 2000, 1000, 500, 200, 100, 50…
Земля».
«Служебная. Молния. Глухово, и. о. начальника нефтеразведочной экспедиции Долженкову. Просьбе Чернореченского обкома КПСС, поддержанной Центральным Комитетом партии, создана комиссия моим председательством вторичного рассмотрения положения дел Глуховской нефтеразведке, также принципиального решения вопроса необходимости дальнейших поисковых работ на нефть в северных районах Чернореченской низменности. Комиссия вылетает Глухово ближайшие дни. Обеспечьте встречу, прием, размещение. Щ у р о в».
«…Случается в жизни так, что после долгих колебаний, сомнений, неуверенных слов, нелепых предчувствий и ненужных поступков ты вдруг просыпаешься однажды утром, и с первой же минуты пробуждения тебе становится предельно ясным абсолютно все — и смысл твоей жизни, и способы достижения поставленных перед собой целей, и все, что нужно и не нужно тебе, а главное — то, что тебе нужно сделать именно сейчас — вскочить в одних трусах с жесткой, неуютной, продавленной боками многих командированных гостиничной койки в аэропорту, распахнуть настежь окно, глотнуть морозного воздуха, высунуться по пояс на улицу и заорать во всю мочь своих легких и глотки: «Ого-го-го-го-о-о-о!..»
Так случилось и со мной. И вот об этом дне — всего лишь об одном дне моей теперешней жизни — я и хочу рассказать тебе.
В одно прекрасное северное сибирское утро я проснулся в пустой комнате аэропортовской гостиницы и только хотел было открыть окно и объявить всему миру о своем прекрасном настроении, как вдруг в мою дверь постучали. Я тут же выскочил в коридор, и, смущенная моим видом, молоденькая дежурная робко пролепетала:
— Товарищ Чистовский, вас ждет самолет.
— Иду, бегу, лечу, скачу, катапультируюсь! — заорал я и кинулся обратно в номер собирать свои немудреные пожитки.
Я быстренько побросал в рюкзак зубную щетку, мыло, пару блокнотов, свитер, рубаху, влез под холодный душ, вылез обратно, растерся до морковного цвета, оделся и побежал на аэродром.
(Объясняю насчет рюкзака. Неуклюжий свой чемодан я оставил в камере хранения. Он мне смертельно надоел — заберу на обратной дороге.) А купил я себе вместо чемодана отличный рюкзачок — тот самый рюкзачок, с которым я когда-то бродил по Якутии, — отличный маленький рюкзачок, в него влезает только то, что необходимо.)
Ну вот. Перехватив в избушке аэропорта у толстой румяной буфетчицы стакан раскаленного, кирпичного по цвету чая, я вышел на поле аэродрома. Где-то, не видимый еще в темноте позднего рассвета, жужжал мой самолет. Мы шли по взлетному полю с дежурной по порту — молоденькой, симпатичной девицей, которую я так напугал своим видом. Вокруг нас, окруженный темными, безмолвными силуэтами гор, лежал город. Он мигал и переливался фиолетовыми огнями электросварок, скрипел железными башенными кранами и вообще издавал тот характерный шум, который всегда отличает большую стройку в ночное время, когда не слышно никаких других конкурирующих, да, пожалуй, и лишних в жизни звуков.
Мы шли по пустынному полю аэродрома. Ах, какое это было утро — свежее, морозное, бодрящее! На плече у меня болтался тугой рюкзачок, весь я сам был какой-то молодой, пружинистый, рядом со мной шла молодая девушка и каким-то мягким, уютным голосом говорила мне, что Глухово самолетов не принимает — там плохая погода, и начальник аэропорта решил отправить меня почтовым самолетом, на котором я буду единственным пассажиром.
И вот из серой пелены рассвета прямо на нас выполз яростно жужжащий мотором АН-2. Из его стеклянной кабины, как из аквариума, смотрели на нас люди в кожаных шлемах и в больших очках-консервах. Они были похожи на марсиан. Они махали мне руками, словно звали в какие-то неведомые космические края.
И, черт возьми, мне вдруг стало ужасно приятно, что я — единственный пассажир, что самолет, кроме меня, везет только почту (я сразу вспомнил Сент-Экзюпери), и вообще было как-то здорово ощущать себя человеком, который летит туда, куда обыкновенный пассажирский самолет из-за нелетной погоды не посылают, а вот тебя посылают — значит, ты свой. И еще хорошо было то, что эта симпатичная девушка, хрупкая и маленькая, остается на земле, провожая нас куда-то за облака, в нелетную погоду, и дальше — к черту на кулички.
В такие минуты начинаешь понимать ту силу, которая уводит из городов полярников, геологов, летчиков, землепроходцев — всех тех, кто идет по жизни первым, кто пробивает тропу. Эта сила уводит с земли в небо летчиков-испытателей, отрывает их от жен и детей, от теплых кроватей, потому что, однажды соединившись с этой силой, уже бесполезно противиться ей — у нее нет конкурентов.
Власть этой силы заключается в том, что она дает ни с чем не сравнимую возможность жить на острие жизни, на заре времени, на ветру эпохи. Убить эту силу не может даже понимание того, что многие из тех, кого эта сила влекла за собой, погибали на ветру эпохи. Те, кто шел за ними, знали об этом.
И все равно — они шли.
Да, многие из них не доходили до целей — гибли во льдах Арктики, исчезали в морях и океанах всех частей света, обрушивались в обломках взбунтовавшихся машин с неба на землю. Но зато те, кто доходил, — двигали жизнь вперед. Они — соль земли. Их дерзкая неуемная кровь окрашивает юношеским румянцем лик человечества.
…Я влез в самолет, до самого потолка набитый пачками газет, посылками и мешками с письмами.
— Давай сюда, вперед! — закричали мне летчики и замахали руками.
Скребясь спиной об обшивку потолка, я пополз по мешкам, с трудом протискиваясь в оставшееся незаполненным почтой пространство, и, добравшись до рубки пилотов, остался там до самого конца полета.
— От винтей! — закричал первый пилот, хотя около винтов и вообще на всем аэродроме, кроме провожавшей нас дежурной, никого не было. (Я понял, что он это сделал по привычке, для самого себя, чтобы начать взлет в привычной обстановке.)
Мотор заревел, завыл и, наконец, взбесившись окончательно, потащил нас в небо. Мы тут же перевалили через горы и сразу наткнулись на солнце. Потом оно всю дорогу лезло к нам в кабину — ведь нас было трое, а оно одно на всем белом свете. Ему, по всей вероятности, просто было скучно.
Мы летели над какими-то гигантскими горными странами, над неохватными белыми пустынями, над могучими реками. Сверху, освещенное прямыми мощными лучами солнца, все это напоминало поле недавней брани каких-то галактических мировых сил — столько скрытой, потаенной страсти было в этих обломках гор, в переплетении хребтов, столько невыраженной, неизреченной тоски было в мертвых тысячекилометровых снежных пустынях…
Не могу не описать внешности командира экипажа — первого пилота. Парень лет двадцати восьми — тридцати. Меховые унты, мушкетерские усы, длинные черные ресницы и светло-зеленые, продолговатые глаза. Вообще лицо дуэлянта, бретера, игрока — мушкетерское лицо.
Когда мы взлетели над горами, солнце зажгло в его зеленых глазах такие сумасшедшие искры, таким бешеным весельем брызнуло из них, что он сразу стал похож на молодого леопарда, который весь подобрался, напружинился и вот-вот прыгнет за горизонт и исчезнет за ним навсегда. (Во, вспомнил, на что совершенно точно были похожи его глаза, — на глаза врубелевского пана.)
Мы были в полете несколько часов, и все это время первый пилот вел машину с такой босяцкой небрежностью, что мне порой становилось как-то не по себе. Второй пилот суетился, что-то вычислял и вымерял по карте: мушкетер же за весь полет не посмотрел на карту ни разу, а когда второй лез к нему со своими расчетами и логарифмической линейкой, мушкетер брезгливым жестом отодвигал его от себя.
Он словно знал наизусть все небо. Он совершенно точно выходил на все поселки и геологические партии, в которых мы садились. Мушкетер не делал плавных заходов на посадку. Со скучным лицом он начинал вдруг пикировать прямо на аэродром и перед самой землей неожиданно выравнивал машину, сбрасывал газ, и самолет садился сам (во всяком случае, такое было впечатление), казалось бы, безо всяких усилий со стороны летчиков. (После каждой такой посадки второй пилот смотрел на мушкетера с немым обожанием.)
На одном из аэродромов какой-то местный авиационный начальник стал ругать нашего мушкетера за слишком эффектное приземление. Мушкетер слушал его молча и рисовал на снегу меховым унтом какой-то кружочек. Когда начальник взял самую высокую ноту, мушкетер вдруг поднял на него свои зеленые глаза.
— А у вас пиво в порту есть? — спокойно спросил он.
— Что, что? — ошалело переспросил начальник.
— Я говорю — пивом торгуете? — невозмутимо повторил мушкетер.
— Торгуем, а что? — по-прежнему недоумевал начальник.
— Да так, ничего. На обратном пути залетим — попьем пивка. А то что-то в горле пересохло.
Повернулся и зашагал вразвалочку к своему летающему фаэтону.
И был еще такой случай. Садились в каком-то живописном ущелье. Мушкетер, как всегда, спикировал, сбросил газ и ждал, когда машина, потеряв скорость, приземлится сама. Но на этот раз наш самолетик почему-то сам не садился.
Аэродром кончается. Впереди — скала. А мы все еще летим. И вот в тот момент, когда стало ясно, что, если мы сию же секунду не сядем, то обязательно врежемся в скалу, мушкетер вдруг тихо сказал: «Да садись же ты, дура!» — и сделал быстрое и резкое, почти неуловимое, движение штурвалом.
Самолет ударился лыжами о землю, подпрыгнул, снова ударился и, пробежав совсем немного, остановился в нескольких метрах от скалы. Причем в последний момент он, самолет, сделал всем корпусом такое движение, какое делает задними ногами лошадь, когда хочет сбросить с себя седока.
После этой посадки мушкетер долго ругал второго пилота за то, что тот якобы плохо смотрит за машиной, не читает техническую литературу и вообще не расширяет свой кругозор, хотя всем, даже мне, было ясно, что во всем виноват он сам, мушкетер.
Уже в самом конце нашего полета, когда мы разгружали почту в последней перед Глуховом топографической партии, я узнал тайну мушкетера. Второй пилот — симпатичный русоголовый парень с круглыми синими глазами — рассказал мне (мушкетер в это время ушел за сводкой погоды), что когда-то мушкетер служил в армии, был летчиком-истребителем и летал на самых новейших сверхскоростных реактивных машинах, но несколько лет назад его из армии якобы уволили за неистребимую страсть к полетам вверх колесами в непосредственной близости от земли.
Теперь он возит почту.
Я слушал эту историю, и мне вдруг стало понятно, почему во время посадки в ущелье мушкетер так грозно прикрикнул на свою тихоходную этажерку: «Да садись же ты, дура!» Он привык, чтобы техника повиновалась ему с полуслова, с полудвижения.
А вот, наконец, и Глухово — конечная цель моего путешествия. Сели на каком-то запасном далеком аэродроме. Сарафанов меня не встретил — я ведь не предупредил его, что появлюсь именно с этим, почтовым рейсом. Так что до экспедиции придется добираться своим ходом. Ну да ничего — не впервой.
До появления сарафановской нефтеразведки Глухово считалось чуть ли не самым гиблым местом на земле. Когда-то в этих краях была царская каторга. Одно время геологи искали здесь золото и даже нашли что-то, ну и, естественно, хлынули сюда старатели, всякая мелкая золотишная кобылка, шпана, вольноприносители разные. Одного такого местного рыцаря удачи, классического сибирского варнака, я встретил тут же, на аэродроме. Он был самым первым человеком, которого я встретил, выйдя из самолета. (Плохая примета или хорошая?) Представь себе — высохшее, восковое лицо, исступленные глаза, люто ненавидящие все вокруг, седая всклокоченная борода, перекрученные узлами вен руки, плоская костистая спина, одно плечо выше другого, ватник нараспашку, рубаха расстегнута до пупа, а мороз под сорок… Много страстей, чувствуется, бушевало в этой яростной, необузданной натуре, но все подавила одна — страсть к золоту, к легкой добыче, которую можно всего-то-навсего просто вырыть из земли.
«Протокол совместного заседания комиссии Главнефтегаза и руководства Глуховской нефтеразведочной экспедиции с участием представителей Глуховской районной партийной организации. Присутствуют: тт. Щуров, Немчинов, Сарафанов, Долженков и другие — всего двадцать шесть человек. Перед началом заседания товарищ Сарафанов просит председателя комиссии товарища Щурова разрешить присутствовать на заседании члену Союза советских писателей тов. Чистовскому. Товарищ Щуров ставит просьбу товарища Сарафанова на обсуждение. Товарищ Долженков, главный геолог Глуховской нефтеразведочной экспедиции, исполняющий обязанности начальника экспедиции, высказывает мысль о том, что в связи с тем, что совещание будет иметь слишком узкий производственный характер, приехавший писатель вряд ли услышит на нем что-либо интересное для себя… Товарищ Немчинов поддерживает просьбу тов. Сарафанова (подробное выступление тов. Немчинова по этому вопросу см. в конце стенограммы). Товарищ Щуров ставит вопрос на голосование. Большинством голосов просьба тов. Сарафанова удовлетворяется… Заседание открывает тов. Щуров. Он оглашает материалы работы комиссии. (Далее следует краткое изложение выступления товарища Щурова.)
«Товарищи, — говорит товарищ Щуров, — бесперспективность поисковых работ на нефть и газ в Северных районах Чернореченской низменности была доказана давно и доказана весьма убедительно. Бессмысленность траты государственных средств на бурение именно здесь очевидна для подавляющего большинства специалистов. Не вызывает сомнений также и экономическая нецелесообразность поисков нефти и газа в северном Черноречье. Исключительно трудные и практически недоступные места в северных районах Чернореченской низменности потребуют огромных капитальных вложений уже на стадии разведочных работ, не говоря о промысловой эксплуатации, что доведет себестоимость одной тонны готового продукта до такой цифры, которая сделает добычу чернореченской нефти (если таковая окажется, что более чем сомнительно) вообще неприемлемой для народного хозяйства…
Несмотря на перечисленные выше причины, — продолжает тов. Щуров, — бывшему начальнику Глуховской нефтеразведочной экспедиции геологу Сарафанову удалось добиться в свое время организации разведки в северной части Чернореченской низменности. Доводы, высказанные в свое время Сарафановым в пользу постановки здесь разведочных работ, были крайне неубедительными: первое — мнение академика Губкина (Сарафанов, очевидно, считает себя наиболее проницательным толкователем теоретического наследия академика Губкина,) и второе — горячая личная убежденность его, Сарафанова, в том, что бурить надо именно в районе Глуховского поднятия, выделенного некогда при крупномасштабной геофизической съемке… Повторяю, — говорит тов. Щуров, — доводы Сарафанова были почти несерьезными, но руководство Главнефтегаза тем не менее пошло на организацию буровых работ в районе Глуховского поднятия. Мы не хотели тогда решать этот вопрос административным путем, накладывая вето на бассейн всего нижнего течения Черной реки. Была создана экспедиция, была удовлетворена просьба товарища Сарафанова о назначении его начальником этой экспедиции. В помощь Сарафанову на должность главного геолога экспедиции был рекомендован опытный нефтяник товарищ Долженков…» (Реплика секретаря райкома партии товарища Немчинова: «Долженкова прислали для того, чтобы гробить подряд все идеи Сарафанова!») Товарищ Щуров настоятельно просит товарища Немчинова не перебивать его сообщения о работе комиссии. Товарищ Немчинов извиняется перед товарищем Щуровым. Товарищ Щуров продолжает читать заключение комиссии… «Итак, — продолжает товарищ Щуров, — на основании квалифицированного геологического анализа геологический отдел Глуховской экспедиции выдал точку под глубокое бурение на условном своде предполагаемой Глуховской структуры. И что же делает после этого начальник экспедиции Сарафанов? Произвольно, безответственно, пренебрегая элементарной геологической грамотностью, переносит место бурения на два километра ближе к поселку, снимая, таким образом, скважину со свода структуры и сажая ее на далекое погружение этой, пока еще условной структуры, а может быть, и вообще промахиваясь мимо нее…» (Реплика товарища Сарафанова: «Вы же прекрасно знаете, что мы старались в любом случае попасть в зону выклинивания юрских песчаников!») Товарищ Щуров вторично просит не перебивать его. «Чем же объяснял начальник экспедиции, — продолжает товарищ Щуров, — это безграмотное и в высшей степени безответственное перемещение точки забуривания? Соображениями удобства транспортировки от речных причалов насосов, двигателей, котельной, растворного узла и т. д. Но кому, спрашивается, нужна такая (хотя и быстро смонтированная) буровая, которая заведомо не встретит на своем пути до самого кристаллического фундамента ничего, кроме пустоты? Кому позволено так бездумно бросать деньги на ветер, если проходка одной скважины в этих местах стоит государству почти пять миллионов рублей в старом денежном исчислении? Кому нужна работа ради работы, удобства ради удобств?.. После того как в Главке были получены сведения о допущенном Сарафановым самоуправстве, — продолжает товарищ Щуров, — мы потребовали от него приостановить обустройство буровой. Сарафанов пренебрег этим указанием. Он забурился самовольно. Несмотря на неоднократные повторения прекратить бурение, Сарафанов продолжал загонять под землю сотни метров дефицитных труб. Спрашивается: распространяется ли на товарища Сарафанова действие законов, которыми руководствуются советские организации в своей работе? Оказывается, нет. Товарищ Сарафанов демонстративно дал понять, что он плюет на все мои распоряжения и приказы, что мое мнение (мнение его непосредственного начальника) не сто́ит для него и ломаной копейки. В такой обстановке, — продолжает товарищ Щуров, — Главку ничего не оставалось делать, кроме как поставить на коллегии вопрос о несоответствии товарища Сарафанова занимаемой им должности. Кроме того, нефтяной отдел Главка попросил главного геолога экспедиции тов. Долженкова подробно исследовать все керны, вынутые из скважины Р-24. Результаты оказались малоутешительными: ни о какой нефтегазоносности Глуховского района не может быть и речи. Именно поэтому Главное управление одновременно с освобождением товарища Сарафанова от должности начальника экспедиции высказалось за перенесение места разведки в южные, более перспективные районы Чернореченской низменности. Сарафанов, как и следовало ожидать, попытался не подчиниться приказу Главка. Пользуясь, к сожалению, поддержкой местных партийных органов, он обратился в Центральный Комитет партии с жалобой на Главное управление… Таким образом, была создана настоящая комиссия, которая после ознакомления с положением дел в Глуховской экспедиции на месте, целиком подтверждает все предыдущие выводы и решения и с еще большей настойчивостью рекомендует как можно быстрее начать демонтаж буровой Р-24, чтобы успеть до окончания навигации забросить все необходимые грузы в верховья реки Черной…» (Объявляется перерыв заседания комиссии. Первому после перерыва для сообщения особого мнения, слово будет предоставлено секретарю Глуховского райкома КПСС тов. Немчинову… Вела стенограмму Степанова.)».
«Здравствуй, далекий нежный человек… Ты, наверное, уже совсем забыла меня и правильно сделала, если забыла, потому что не писал я тебе уже целую вечность — целых два дня. Но за эти два дня тут произошло столько всяческих событий, что и вздохнуть-то по-настоящему было некогда, не говоря уже обо всем остальном.
Ну, во-первых, должен сразу же тебе сообщить, что, кроме Сарафанова, в Глухове появился еще один совершенно великолепный парень — Немчинов. В прошлом он учитель истории. Десять лет учил в тайге и тундре ненецких и эвенкийских ребятишек. Жил в чумах, спал на шкурах, кочевал с пастухами. Потом его выбрали секретарем райкома.
Сарафанов рассказал мне, что, когда Щуров и Долженков высказались против моего присутствия на заседании комиссии, Немчинов взял слово.
— Товарищи! — сказал Немчинов. — Как часто за суетой, за бумагами, за ведомственными междоусобицами не видим мы живой жизни, не чувствуем ее истинных масштабов! Ведь что означает для местного национального населения даже сама постановка вопроса о поисках на их земле нефти? Ведь это же история… А мы хотим загнать ее в протокол, в стенограмму… Чем бы ни кончился наш спор, пусть очевидцем его будет товарищ Чистовский. Напишет ли он о том, что увидит и услышит здесь, или не напишет, в его лице мы все будем ощущать здесь присутствие Времени… Да, да, товарищи, именно Времени — не надо бояться этого слова. Потому что и печать, и литература, и каждый журналист, и каждый писатель — это, товарищи, представители Времени. Они помогают нашим делам и поступкам оставаться для будущего — естественно, если наши дела и поступки заслуживают этого… Присутствие товарища Чистовского, на мой взгляд, будет полезно для всех нас, для нашего общего дела. Оно будет накладывать на каждого из нас дополнительную ответственность за каждое наше слово, за каждое мнение. Это и увеличит объективную ценность нашей работы, и улучшит ее качество…
Вот так высказался бывший учитель истории Немчинов.
Щуров все-таки поставил вопрос о моем допущении на голосование.
Выступление Немчинова произвело впечатление — большинством голосов я был допущен на заседание комиссии.
И вот, рассказывает Сарафанов, когда за мной пошла секретарша, в комнате сделалось непривычно тихо. Все услышали «шелест крыльев» пролетающей над головой Истории…
И вот открывается дверь, и входит История… (В моем лице.)
Смех — смехом, говорил мне потом Сарафанов, а слова Немчинова действительно сильно подействовали на всех. Ведь и в самом деле — в суете, в текучке, в каждодневной возне с бумагами большинство людей теряет ощущение живой жизни, ее неповторимых черт, забывает о том, что так быстро мелькающие перед нами дни, недели, месяцы необратимы. Они не восстанавливаются, не возвращаются, не повторяются вновь по нашему желанию. Они навсегда уходят в прошлое и навсегда остаются позади нас — пустые или настоящие, прожитые напрасно или прибавившие к человеческому опыту еще одну новую грань.
…А накануне того дня, когда начала работать комиссия и когда я еще ничего не знал о том, что прибыл в Глухово в качестве полномочного представителя Времени и Истории, я провел замечательный, изумительный день в горах. Знакомые ребята из топографической партии позвали меня с собой на съемку, и я полез вместе с ними на верхотуру.
Шли долго, почти целый день, и вот наконец в сумерках оказались на самой вершине… Ах, черт возьми, какой там дул ветрила! Как я подставлял ему свою изнеженную городскую рожу! А какой вид открылся сверху… Вдруг ты начинаешь испытывать что-то необычное, ты чувствуешь себя вознесенным над миром. Чего-то там такое делают люди внизу, копошатся, ползают, как муравьи, а мы залезли на самую макушку Земли, на вершину всего белого света.
«Эй, люди! — хочется крикнуть сверху. — Чего вы там ковыряетесь внизу? Идите сюда, к нам, в облака!» Не идут, не хотят жить в облаках. И тогда мы уходим с топографами, таща на себе всякие теодолиты и рейки, все дальше и дальше, все выше и выше. Мы карабкаемся по камням, скользим по мокрому граниту, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди от радости и от опьянения высотой.
…Ночевали в горах над пропастью. Видели горного волка. Он подошел к нам совсем близко, молодой сильный зверь, и ни у кого рука не поднялась пугнуть его из ружья. Он стоял шагах в сорока от нас, смотрел на нас добрыми глазами и щурился от полноты чувств. Потом кто-то бросил в него камень, и он, обиженно махнув хвостом, убежал ленивой рысцой за выступ скалы. Ребята сказали, что, по всей вероятности, это был не чистый волк, а помесь с собакой, потому что настоящий волк вряд ли стал бы так рисковать и подходить на такое близкое расстояние к людям.
В мерцающем, необычно ясном для этих мест, особенно в это время, раннем отблеске заката на горизонте возникли отроги каких-то очень далеких гор. Мы все, как завороженные, смотрели на них. Вдруг с соседнего уступа с громким криком взлетела огромная птица. Никто не успел разглядеть ее как следует, но по размаху крыльев все решили, что это орел, хотя трудно предположить, что орел мог залететь так высоко на Север. Впрочем, в этих краях все бывает. Сюда не то что орел, но и Змей-Горыныч какой-нибудь вполне может залететь.
Когда разложили костерок и повесили на рогатину котелок с чаем, один из топографов рассказал историю о большом горном орле, ради которой, собственно говоря, я и пишу тебе это письмо.
Тот горный орел был птицей очень ценной и редкой породы. Его ловили несколько лет, он очень был нужен для какой-то важной научной работы.
Когда орла поймали и привезли в Москву, он перестал принимать пищу. Стали искать выход — как поддержать необходимую для науки орлиную жизнь? Кто-то посоветовал свезти орла на лето обратно в горы. Орла привезли в Саяны и, связав крылья, посадили в клетку, а клетку поставили на краю пропасти. Орел целыми днями сидел, просунув голову между прутьями решетки, и смотрел на дно пропасти, на сверкающие вершины саянских хребтов. А когда осенью экспедиция стала собираться обратно в Москву и люди подошли к орлу, чтобы пересадить его в другую, дорожную, клетку, поменьше, на глазах у орла показались слезы… Его увезли в Москву, и всю зиму он опять сидел, нахохлившись, закрыв глаза, и почти ничего не ел. Проходил день, второй, третий — орел сидел с закрытыми глазами. Он вспоминал свои горы.
Иногда вдруг, громко вскрикнув, он распахивал крылья и бросался вперед, но, ударившись о стальные прутья решетки, с изумлением оглядывался вокруг на свою тесную клетку, на ненавистные лица своих мучителей — научных работников, и, сложив крылья и тяжело вздохнув, снова закрывал, глаза и погружался в мечты и воспоминания.
Ценность орла день ото дня все увеличивалась, за ним вели специальные наблюдения и каждое лето возили в горы. Объяснялось это тем, что представители именно этого вида пернатых вообще не встречались на нашей территории.
И каждый год орел сидел в клетке на краю пропасти, просунув голову между прутьями решетки, и целыми днями смотрел на горы.
И каждый год осенью, когда приходило время уезжать, из старых глаз орла текли слезы.
Однажды летом в горах его решили выпустить из клетки. Подумали, что после многолетнего плена орел уже не будет делать попыток улететь. Его выпустили, и как только старик почувствовал себя на свободе, он широко раскрыл клюв, глаза его налились кровью, раздался громкий гортанный крик, и, рванувшись вверх своими крепко связанными крыльями, орел покатился по камням. Когда к нему подбежали, он был уже мертв. У старика не хватило больше сил терпеть плен, и он умер от разрыва сердца.
А?
Топограф сказал мне, что об этом случае ему рассказывала жена — она у него биолог. Чучело орла теперь стоит на шкафу в кабинете директора научного института. Теперь орел спокоен, он не тоскует, не скучает по своим снежным горам, на глаза у него не навертываются слезы. Он смотрит на мир и на людей ясно и твердо, как и подобает мудрецу».
— Щуров.
— Чистовский.
— Хотелось бы поговорить.
— Пожалуйста.
— Как впечатления?
— Довольно яркие.
— Бывали здесь раньше?
— Приходилось.
— Природа все-таки в этих краях изумительная, не правда ли?
— Природа красивая.
— Суровая, дикая, первобытная…
— И беспощадная.
— В Москве мы с вами никогда не встречались?
— Может быть, и встречались.
— В министерстве?
— Я часто бываю там.
— Давно геологией интересуетесь?
— Двенадцать лет.
— И все время нефтью?
— Начал с алмазов.
— Да, да, припоминаю… Вы, кажется, роман об алмазах написали?
— Сценарий.
— А фильм вроде бы не получился?
— Смотря как подходить.
— В прессе его поругивали…
— Это бывает.
— Послушайте, Чистовский, мне бы хотелось, чтобы вы меня правильно поняли…
— Я стараюсь.
— Я был против вашего присутствия на заседании комиссии, но лично против вас я ничего не имею.
— Понимаю.
— Здесь очень сложный вопрос… Сарафанов, безусловно, личность яркая, и как писатель вы увлечены им. Но нельзя автоматически переносить обаяние человека на его дела.
— Вот теперь не понимаю.
— Сейчас поймете… Видите ли, по своей натуре Сарафанов человек эмоциональный. Расчет никогда не входил в число сильных сторон его характера.
— Это большой недостаток?
— В делах — да. В наше время эмоционально заниматься делами, экономикой и вообще производством материального продукта нельзя. Здесь от человека требуется холодный, трезвый и, я бы даже сказал, машинный расчет.
— В чем же проявилась эмоциональность Сарафанова в делах?
— Он хочет одним ударом перевернуть сложившуюся практику нефтеразведочных работ.
— Он предлагает искать нефть принципиально новым способом?
— Нет, дело не в этом.
— Насколько я понимаю, Сарафанов хочет искать нефть на севере, а вы — на юге.
— В этом и проявляется пренебрежение Сарафанова к расчету. Юг уже освоен. Юг нефтеносен. Юг уже вернул вложенные в него деньги и теперь дает чистую прибыль. Север же — сама неизвестность, неопределенность. Может быть, и есть здесь нефть, а может быть, и нету… Но деньги не любят импровизаций. Деньги любят расчет. По своей природе деньги всегда тяготеют к деньгам. Именно поэтому было бы наиболее целесообразно вкладывать деньги в южные районы, туда, куда они уже были вложены раньше. Согласны со мною?
— Нет, не согласен.
— Почему?
— Вы забываете о географии нашей страны. Расстояния — вот одно из самых главных наших богатств. Как ни одна страна в мире, мы имеем огромные площади, гигантские территории. Но мы еще не научились в полной мере пользоваться этим преимуществом. Мы еще чаще страдаем от своих расстояний, чем извлекаем из них выгоду.
— Слышу сарафановские интонации…
— А разве они так уж плохи?.. Идея Сарафанова состоит в том, чтобы предельно расширить районы поисков полезных ископаемых. Нам нужно, наконец, знать все о всей нашей земле! Что есть в каждой области, в каждом районе, на берегах каждой реки… Нет другого такого государства, которое владело бы таким количеством земли, каким владеем мы. И за это спасибо людям, которые жили на этой земле до нас, защищали ее от чужих притязаний. И сегодня мы обязаны научиться извлекать пользу из всей нашей земли. Вот в чем состоят идеи Сарафанова, если говорить коротко. И я не вижу причин, по которым нужно отвергать эти идеи. Не говоря уже о стратегическом значении. Ведь чем шире по стране будут расположены сырьевые базы и тяготеющие к ним промышленные комплексы, тем менее уязвима будет наша экономика для ядерных ударов в случае войны… Впрочем, вы все это знаете не хуже меня.
— Денег нет. Мы не разрабатываем многие известные месторождения, потому что не хватает денег.
— Чем больше будет известно месторождений, тем скорее найдутся деньги.
— Да, Сарафанов, я вижу, надежно обратил вас в свою веру.
— Я никогда не исповедую той веры, которую не разделяю сам.
— Надеюсь, что вы все-таки поняли, что лично против вас и против Сарафанова я ничего не имею…
— Будем считать, что понял.
— И мне остается только сожалеть, что вы не разделяете и не исповедуете мою точку зрения.
— Литература всегда была на стороне революционно настроенных людей.
— Вы считаете Сарафанова революционером?
— В своем деле — безусловно.
— А меня — ретроградом, рутинером, консерватором?
— Нет, по своему образу мышления вы просто сторонник эволюционного развития. Вы хотите постепенно приближаться к результату. Но сегодня это совершенно не соответствует ни духу времени, ни социальной природе той страны, в которой мы с вами живем…
— Разрешите, товарищ Немчинов?
— Пожалуйста, товарищ Щуров, пожалуйста.
— Я ненадолго. Всего два слова.
— Проходите, присаживайтесь.
— Ни от каких срочных дел не отрываю?
— Наши с вами общие дела сейчас самые срочные.
— Странно все-таки устроена жизнь: оба мы с вами коммунисты, люди ответственные, а находимся, как говорится, по разные стороны баррикад.
— Так про классовых врагов говорят — по разные стороны баррикад… А мы с вами, надеюсь, классовой вражды друг к другу не испытываем?
— Вот именно! Я как раз об этом и хотел поговорить.
— Слушаю вас.
— Можно иметь разные взгляды на вещи, но личной неприязни при этом быть не должно. Не так ли?
— Согласен.
— Мне показалось, что к Долженкову вы относитесь несколько предвзято. Или я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Долженков мешает делу. Он здесь лишний человек. В другом месте он может оказаться очень полезным. А здесь ему не нужно оставаться. Он не любит Север. Здесь он лишний человек.
— Лишний человек? Это что-то из литературы. Онегин, кажется, был лишним человеком или Печорин…
— Я поясню свою мысль. Как бы ни сложилась работа нашей комиссии, нефть здесь мы все равно искать будем. Не найдем нефти, найдем что-нибудь другое. Совершенно пустой земля не бывает. Надо изучать свою землю… А Долженков не хочет изучать ту землю, по которой ходит. И его точка зрения противоречит общим, массовым настроениям жителей нашего района. Люди, живущие здесь, хотят двигать свою жизнь вперед, хотят свой жизненный уклад перевести на следующую, более высокую общественную и хозяйственную ступень. А Долженков этого не хочет. Следовательно, он мешает движению жизни вперед, мешает ее развитию. Вот и получается, что он здесь человек лишний.
— Товарищ Немчинов, я внимательно слушал вас. Теперь послушайте меня и вы… Ни Долженков, ни я — мы оба совершенно не имеем ничего против развития Глуховского района. Но вы — только один из районов одной из областей нашей огромной страны. А я — всесоюзная отрасль, разведка нефти и газа на территории всего Советского Союза. Наши интересы вошли в противоречие. Вы хотите одного, мы же хотим совершенно другого. Как быть? Кто нас рассудит?
— Для этого существует партия, товарищ Щуров. Мы с вами оба коммунисты не для того, чтобы механически взвешивать на весах, что больше потянет — район или отрасль, а для того, чтобы найти вариант, который учитывал бы и ваши и наши интересы и в то же время предельно быстро двигал вперед общее дело.
— Все-таки парадоксальная получается картина. Состоим в одной партии, а интересы в корне противоположные.
— Ведомственные интересы, а не партийные. Партийные интересы у нас с вами одни — благо народа.
— Но вы, товарищ Немчинов, так сказать, профессиональный партийный работник, и у вас ведомственные и партийные интересы сливаются полностью.
— Вы считаете это недостатком?
— …а я геолог, профессиональный искатель месторождений полезных ископаемых.
— А знаете, что я вам скажу, товарищ Щуров? Настоящая партийная работа имеет очень много общего с геологией. Вы ищете месторождения, залежи, россыпи. А разве мы не ищем в людях залежи нового отношения к работе и к жизни? Разве мы не ищем в человеческих сердцах щедрых россыпей коллективизма, коммунистичности, дружбы и братства? Разве не поисками месторождений новых социальных возможностей человеческого общества является настоящая партийная работа?
— Да, да, вы, конечно, правы, но разрешите мне все-таки остаться при своем мнении.
— Пожалуйста. Я своего мнения насильно вам навязывать не собираюсь. Для современного профессионального партийного работника это было бы совсем непрофессионально.
— Не получилось у нас с вами мирного разговора…
— Не получилось.
— Здравствуй, Сарафанов.
— Здравствуйте, товарищ Щуров.
— Ну зачем же так официально?
— Привычка.
— Я ведь запросто зашел — без чинов, без званий.
— Спасибо.
— Ты вроде бы не веришь?
— Нет, почему же? Верю.
— Ты только меня правильно пойми…
— Стараюсь.
— Служба — она и есть служба.
— Конечно.
— Раз получил сигнал, значит нужно реагировать. Правильно?
— Правильно.
— Я только одного хочу, Сарафанов, чтобы личной вражды между нами не было.
— У меня к вам личной вражды, товарищ Щуров, нету.
— И у меня нету.
— Вот и хорошо.
— Я, знаешь ли, Сарафанов, люблю в открытую. Ты в одно веришь, я — в другое…
— Правильно.
— А дошло дело до драки — сыпь на всю катушку! Только без злобы.
— Верно.
— Я обязан был тебя приказом снять. За нарушение технических правил.
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А ты сразу жаловаться.
— Это не жалоба.
— Как не жалоба? Всю Москву на ноги поднял.
— Вы же сами сказали: я в одно верю, ты — в другое…
— Так зачем же через голову Главка в Центральный Комитет полез?
— Дошло дело до драки — сыпь на всю катушку! Ваши слова, товарищ Щуров.
— Да, мои…
— Ну и весь разговор.
— Значит, не хочешь по-мирному жить?
— Наоборот, только по-мирному и хочу.
— Не понимаю я тебя, Сарафанов.
— А я вас не понимаю, товарищ Щуров.
— Зла вроде бы друг на друга не держим, а не понимаем…
— И так бывает.
— Плохой ты дипломат, Сарафанов.
— И вы, товарищ Щуров, не лучше.
— Опасный ты человек, Сарафанов. Авантюрист. Нельзя тебе доверять ни людей, ни техники… А этих глуховских дураков втянешь в историю, я уже чувствую. Хватятся, да будет поздно.
«После перерыва работа комиссии Главнефтегаза продолжается. Слово предоставляется товарищу Немчинову… Краткое содержание особого мнения товарища Немчинова сводится к тому, что материалы комиссии, по его мнению, выражают лишь узкую, исключительно ведомственную точку зрения на проблемы разведки глуховской нефти в целом. Нефть в Глухове, безусловно, есть! (Г о л о с а с м е с т: «Верно! Правильно!..» Товарищ Щуров просит соблюдать тишину.) Только активно предубежденные люди могут сбрасывать со счетов такое важное доказательство, как проявление газа на Р-24. Всей экспедиции прекрасно известно, что скважина проявляла себя до полутора десятков раз, что под напором газов несколько раз выдавливало глинистый раствор. А если скважина «плюется», если… (Реплика Долженкова: «Проявлялись только верхние слои! Газы были случайные». Товарищ Щуров просит тишины.) Одним словом, товарищ Немчинов считает выводы комиссии необъективными. В них, например, совершенно не учитываются показания местных охотников и оленеводов, которые уже не один раз сообщали представителям районных организаций, что довольно часто замечают на многочисленных озерах и болотах района открытые выходы на поверхность газовых пузырей и нефтяных разводьев… Кроме того, — подчеркивает товарищ Немчинов, — ни для кого из присутствующих на заседании членов комиссии не составляет секрета то обстоятельство, что идеи о нефтегазоносности северных районов Чернореченской низменности, высказанные геологом Сарафановым, в корне противоречат теоретическим положениям, принятым в настоящее время на вооружение в нефтяном отделе Главнефтегаза… В своих многочисленных устных выступлениях и лекциях, а также печатая статьи в областной газете, выступая по местному радио и телевидению, товарищ Сарафанов неоднократно высказывал гипотезу о том, что зона, протянувшаяся от теперешнего устья реки Черной, вернее, от теперешней ее губы, через Глухово в направлении к областному центру, является крупнейшей зоной нефтегазовых накоплений, не уступающей по своим богатствам таким знаменитым нефтеносным провинциям мира, как Кувейт и Венесуэла… Откровенно говоря, товарищи, — говорит товарищ Немчинов, — такие люди, как геолог Сарафанов, всегда вызывали у меня чувства глубокого восхищения. Сарафанов так сильно и убежденно верит в огромные богатства глуховской земли, в ее замечательное будущее, что он как бы заражает этой своей верой всех окружающих людей. Ведь, честно говоря, когда я поначалу приехал сюда, думал об этой земле очень плохо. Да и как можно было думать по-другому? Ведь сплошные же болота, топи, трясины непролазные, тайга перекореженная. И вот, познакомившись с идеями Сарафанова, я поверил в эту землю. Я словно стал видеть сквозь нее, людей стал глубже понимать. Да, товарищи, безусловно, прав Сарафанов: не могут быть совершенно бесплодными такие большие площади, такие огромные пространства земли, как Чернореченская низменность. Вы только посмотрите на карту! Ведь вся Европа может в нашем Черноречье несколько раз уместиться! Нет, не может быть такое количество земли бесплодной. Верить надо такой земле… (Реплика товарища Щурова: «Одной веры мало, нужны доказательства…» Реплика Немчинова: «А геофизические поля — это вам не доказательства?..» Реплика Щурова: «Для вложения миллионов в Чернореченский север нужна нефть, понимаете — нефть, та самая нефть, которая пахнет нефтью…» Реплика Немчинова: «Нефти, конечно, не будет, если вы не дадите Сарафанову возможности бурить!»)
ЩУРОВ. Бурение стоит денег!
НЕМЧИНОВ. А сколько денег вкладывает Главнефтегаз ежегодно в бурение в южных районах страны? Неужели Чернореченский север не заслуживает того, чтобы здесь рискнули хотя бы в одной экспедиции?
ЩУРОВ. На юге есть перспективы, а здесь их нету.
НЕМЧИНОВ. Неправда! Вы бурите на юге потому, что это соответствует вашему прежнему опыту. Потому, что на юге вы не боитесь ошибиться!
ЩУРОВ. Это соответствует прежде всего данным геофизики.
НЕМЧИНОВ. И снова неправда. Вы прекрасно знаете, что данные геофизики в Черноречье гораздо более выразительны, чем где-либо в другом месте. Просто Сарафанов слегка подталкивает вас своими идеями с вашего авторитетного бугорка, вот вы и накрываете его своим руководящим сачком.
ЩУРОВ. Ну, знаете ли, дорогой товарищ Немчинов, я, конечно, ценю ваш местный патриотизм, но уж позвольте мне обойтись без ваших непосредственных указаний, что и где искать.
НЕМЧИНОВ. А я и не указываю вам, что и где искать, а прошу поверить людям, которые хотят искать.
ЩУРОВ. Что-то я не припомню случая, чтобы нефть находили там, где бы этого хотелось секретарю райкома.
НЕМЧИНОВ. А я разговариваю с вами не как секретарь райкома, а как коммунист с коммунистом.
ЩУРОВ. По-вашему выходит, что я плохой коммунист, если не верю авантюристическим затеям Сарафанова?
НЕМЧИНОВ. По правде сказать, Щуров, мне бы даже и не очень-то хотелось состоять с вами в одной партии…
ЩУРОВ. Ну, это уже слишком!
НЕМЧИНОВ. Нет, почему же…
ЩУРОВ. Надеюсь, мы еще вернемся к этим словам в другом месте.
НЕМЧИНОВ. С удовольствием!
ЩУРОВ. Не много ли вы на себя берете, Немчинов?
НЕМЧИНОВ. Беру ровно столько, сколько могу. А главное — сколько хочу. А вот вы, Щуров, по-моему, вообще ничего не хотите на себя брать.
ЩУРОВ. Это только по-вашему.
НЕМЧИНОВ. Своими теоретическими выкладками вы закрываете дорогу в индустриальное будущее целому краю!
ЩУРОВ. Я смотрю, Сарафанов вас тут всех попросту развратил своими прожектами… Впрочем, это в стенограмму можно и не вносить.
НЕМЧИНОВ. Почему же не вносить? Все нужно в стенограмму вносить. Пригодится.
ЩУРОВ. Хотите бой мне дать? Сражение у Черной речки? Местные правдолюбцы разоблачают обюрократившегося руководителя из центра? Так, что ли?
НЕМЧИНОВ. А вы не боитесь ли вообще сражений, Щуров?
ЩУРОВ. Я их повидал на своем веку, дорогой товарищ, столько, сколько вам и не снилось.
НЕМЧИНОВ. Так что же, начнем?
ЩУРОВ. Начинайте…
(В этом месте заседание комиссии Главнефтегаза неожиданно прервалось из-за происшедшей на буровой Р-24 аварии. Вела стенограмму Степанова.)».
«Человечество никогда не образумится от неудач. Что бы ни было раньше и чем бы все ни кончалось, люди всегда будут считать осуществимыми даже самые непосильные задачи, люди всегда будут ставить перед собой немыслимые цели, намечать недостижимые рубежи.
Да, человечество никогда не образумится от неудач. И что такое, в сущности, неудача? Смерть, небытие, физическая гибель? Но смерть предопределена. Она неизбежно приходит к каждому. Все дело, наверное, в том, как приходит смерть, при каких обстоятельствах человек расстается с этой жизнью.
Очевидно, даже проигрывая, даже понимая, что зашел слишком далеко, — так далеко, куда заходить бы и не следовало, — настоящий человек никогда не жалеет о сделанном. Такой человек, даже погибая, даже уходя в небытие, твердо знает, что, если бы у него была возможность начать все сначала, он повторил бы свою жизнь (исключая осознанные ошибки) до этой же самой последней точки.
…Чаще всего люди выходят на штурм своих целей раньше того, чем могут овладеть ими, а главное — удержать их. Но все равно — человечество никогда не образумится от неудач! Человечество всегда будет замахиваться на непосильное. В своем лучшем большинстве оно всегда будет хотеть больше того, чем может сделать, на что у него хватит сил. И, наверное, именно в этом и заключается один из секретов его вечной энергии и молодости…»
(Из полевого дневника студента пятого курса Горного института Степана Сарафанова, который он вел во время преддипломной практики на Таймыре, в районе берега Харитона Лаптева.)
— Спасайтесь, скорее спасайтесь! Будет поздно!
— Перестаньте меня унижать. Я не могу жить без чести.
(Из очень серьезного разговора.)
«АКТ. Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что примерно в шестнадцать часов четвертого февраля сего года в районном поселке Глухово Чернореченской области на буровой разведочной скважине Р-24 произошел аварийный выброс газа с разрушением почти на пятьдесят процентов самой буровой вышки, а также приведением в негодность большей части обсадочных труб, спущенных к тому времени в скважину. В процессе расследования, путем опроса членов буровой бригады удалось выяснить, что авария произошла при следующих обстоятельствах: в день аварии в помещении конторы Глуховской нефтеразведочной экспедиции работала комиссия Главнефтегаза, на заседании которой присутствовало несколько человек из подписавших настоящий акт. Как уже отмечалось выше, приблизительно около шестнадцати часов до здания конторы начал доноситься отдаленный гул. Спустя несколько минут с буровой позвонили в контору и сообщили об аварийном фонтане. Вся комиссия Главка в полном составе выбежала на улицу. Следом за ней выбежали и остальные участники совещания во главе с начальником экспедиции Сарафановым, главным геологом Долженковым, а также начальником нефтяного отдела Главнефтегаза товарищем Щуровым. Все бросились бежать в сторону буровой.
Добежав до буровой, члены комиссии и все остальные участники совещания увидели, что сама вышка находится в крайне изуродованном состоянии: многие штанги и фермы были вырваны из конструкции, другие были изогнуты и перекорежены. Вокруг буровой было беспорядочно разбросано несколько десятков стальных труб, скрученных и перевитых так, словно они были не из железа, а из ваты. Из самой же скважины под огромным напором, с громким гудением вырывался мощнейший столб газа с водой. Давление газового фонтана было таким, что люди, стоящие в двух шагах друг от друга, не могли разговаривать. Это был даже не гул, а рев.
Что же произошло? Несколько дней назад, когда скважина дошла до кристаллического фундамента, в нее была спущена обсадная колонна, но не до конца. В таком положении и начат был цементаж, так как в экспедиции в последние дни распространились слухи, что разведку все равно сворачивают и от скважины ждать нечего. Таким образом, создалось положение, в котором скважина укреплена до конца трубами не была, и все устройство фактически оказалось зацементированным на весу.
Мощный продуктивный газоносный слой, о котором, благодаря общей обстановке в экспедиции, никто серьезно не думал (из-за работы комиссии), оставшись на свободе, начал постепенно активизироваться. Выдавливая вверх глинистый раствор, газоносный слой приобретал все большую и большую силу. И вот тогда, когда бригада начала поднимать буровой инструмент и давление в скважине снизилось, мощнейший фонтан газа вырвался наружу, увлекая за собой трубы. (Для характеристики силы напора достаточно привести такой факт, что уже первым ударом струи с вышки-фонаря был сброшен настил, на котором работает верховой рабочий.) Только по очень приблизительным подсчетам суточный дебит скважины Р-24 составляет около миллиона кубометров ценнейшего горючего газа.
…Из остальных мер, принятых к прекращению аварийного фонтана, следует отметить попытки буровой бригады подвести на скважину заслонку, которые тем не менее окончились неудачно, так как каждый раз столб газа из-за огромного давления отбрасывал заслонку в сторону.
Необходимо также отметить, что в момент начала аварии на буровой, равно как и во всей Глуховской экспедиции, не оказалось запасного оборудования для борьбы с фонтаном. Именно поэтому вот уже в течение нескольких суток Глуховский газовый фонтан продолжает действовать совершенно бесконтрольно, создавая тем самым непосредственную угрозу поселку Глухово и его населению. Вполне вероятно, что в ближайшие дни произойдет провал остатков буровой вышки. Возлагая ответственность за отсутствие запасного оборудования на руководителя экспедиции тов. Сарафанова, считаем необходимым самым срочным образом доставить в Глухово опытную аварийную команду, а также подготовить поселок к частичной эвакуации (женщины и дети)… Акт подписали тт. Щуров, Долженков, Сарафанов, Немчинов, полный состав буровой бригады — всего двадцать девять человек. Подлинность подписей подтверждена райотделом милиции, а также исполнительным комитетом районного Совета депутатов трудящихся».
«ПО РОДНОЙ СТРАНЕ» (из сообщений корреспондентов ТАСС). В низовьях реки Черной, в районе поселка Глухово, геологи пробурили недавно скважину, из которой ударил мощный фонтан газа. Событие это трудно переоценить. Открытие газа на севере Сибири в корне меняет геологическую карту страны. Если дальнейшая разведка подтвердит высокую степень нефтегазоносности Чернореченской низменности, то в самое ближайшее время станет возможным пересчет энергетического потенциала как севера Сибири в частности, так и вообще всей Сибири в целом… В настоящее время геологи Черноречья широко разворачивают поисковые работы на берегах реки Черной…»
«Чернореченск. Молния. Обком КПСС, секретарям обкома. Сегодня, четвертого февраля, попытке остановить аварийное фонтанирование газа разведочной буровой Р-24 получил серьезную травму черепной коробки начальник Глуховской нефтеразведочной экспедиции Сарафанов. Транспортировка раненого областной центр воздухом согласно заключению врачей исключена. Прошу срочно командировать Глухово санитарным рейсом опытного хирурга, также оборудование, необходимое операции трепанации черепа. Секретарь Глуховского райкома КПСС Н е м ч и н о в».
«Глухово, Немчинову. Врач, оборудование посланы. Сообщите подробные обстоятельства получения Сарафановым травмы».
— Олег… слушай внимательно… я кончаюсь, наверное… Держись Немчинова…
— Молчи, Степан… Нельзя тебе говорить…
— Я сам тебя… вызвал… Щурова берегитесь…
— Эх, зачем ты!..
— Взрыв мог… поселок рядом…
— Управились бы…
— Идею… под удар… нельзя… Запомни…
— Запомнил…
— Ну чего ты плачешь?.. Вот дурачок…
— А я не плачу…
— И не надо… Все хорошо будет… Баржи на реке поплывут… А в них нефть… Прощай, Олег…
— Ну зачем ты, зачем?..
— Фонтан… надо было… задавить…
— Доктор! Сестра!
— …фонтан… задавить…
— Доктор, бред у него начался!
— Шприц, маску, адреналин! Приготовить укол в сердце!
— …фонтан… было… поселок… надо… дети… задавить… есть нефть… фонтан… на Севере… есть… надо было… надо…
«Чернореченск. Молния. Обком КПСС, секретарям обкома. Аварийное фонтанирование газа разведочной буровой Р-24 остановлено. Угроза эвакуации поселка Глухово ликвидирована. Начальник Глуховской нефтеразведочной экспедиции Сарафанов спустя четыре часа произведенной операции трепанации черепа скончался местной больнице нарушения функциональной деятельности сосудов головного мозга, также острой сердечной недостаточности. Секретарь Глуховского райкома КПСС Н е м ч и н о в».
«Москва. Молния. Передаю очерк событиях последних дней открытом эти дни новом богатейшем месторождении газа низовьях Черной реки районе поселка Глухово. Название очерка «ИМЯ НА КАРТЕ»… (Далее следует полный текст очерка, всего семьсот сорок слов.) Подпись: О л е г Ч и с т о в с к и й».
— Спишь, Щуров?
— Нет.
— И мне что-то не спится…
— У тебя сигареты далеко?
— Ты же не куришь?
— Брось одну, если с фильтром.
— Лови.
— И спички.
— Спичек нет, зажигалка есть.
— Бросай. Только осторожно.
— Поймал?
— Не зажигалка у тебя, Долженков, а кирпич. Голову проломить можно.
— Прикурил?
— Угу.
— Кидай обратно.
— Сейчас… На одеяло брошу.
— Давай.
— Нашел?
— Нашел.
— Что за сигареты?
— Крепкие?
— Угу… Как называются?
— Не помню. Сейчас посмотрю…
— Свет хочешь зажечь?
— А что?
— Не надо…
— По-моему, это «Краснопресненские».
— Черт с ними!
— У нас тут ненец один табачок курит — глаза на лоб лезут.
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Один раз потянешь — ползи на кладбище.
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Сам делает. Листья с корнями какими-то мешает — чистая смерть.
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Ты спишь, что ли?
— Нет, не сплю.
— Мычишь там чего-то…
— Извини.
— Дома-то у тебя как?
— Все нормально.
— Дочка поступила?
— Угу.
— В консерваторию?
— Угу.
— Певицей будет? Знаменитостью?
— Угу.
— Опять замычал?
— Извини.
— Поговорить мы с тобой так и не успели…
— И не успеем.
— Почему?
— Я хочу завтра лететь. Первым самолетом.
— На похороны не останешься?
— Нет.
— Напрасно.
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Поймут неправильно.
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Решение твое, Щуров, неверное.
— Это не решение.
— Странно ты как-то говоришь…
— Да, странно…
— От этого же никто не застрахован. Все под богом ходим.
— Перед глазами он у меня стоит. И будет стоять.
— Тише, разбудишь за стенкой…
— Кто там живет?
— Главный бухгалтер.
— Ничего парень?
— Ничего.
— Сколько времени?
— Сейчас посмотрю.
— Свет хочешь зажечь?
— А что?
— Не надо…
— Глаза болят?
— Да… Глаза.
— Зря ты себя взвинчиваешь, Щуров. Это же случай. Слепой случай.
— Слепых случаев не бывает.
— Бывает. Еще как!
— Не бывает слепых случаев.
— Бывают, Щуров, бывают.
— Ладно. Пусть бывают.
— Спать попробуем?
— Не получится.
— А ты считай до ста. Народное средство.
— Может, остаться на похороны?
— Конечно, оставайся.
— Не смогу я около него стоять…
— А ты близко не подходи. Издалека побудь.
— Да, издалека…
— Зато разговоров лишних не будет.
— Разговоры все равно будут. И здесь, и в Москве.
— Это верно.
— Языки почешут.
— Пусть чешут!
— Нас с тобой не забудут.
— А ты боишься?
— Боишься — не то слово.
— А в чем дело?
— Я сегодня утром бриться начал…
— Ну и что?
— И не добрился.
— Почему?
— Зеркало у тебя очень большое.
— Чудак человек.
— Да, чудак…
— Спать-то будем или как?
— У тебя от сердца что-нибудь есть?
— Лекарство?
— Да.
— Сейчас посмотрю…
— Свет только не зажигай.
— Ладно… Так: от комаров, от комаров, еще от комаров, крем какой-то… Ага, это от мозолей… Нету ничего от сердца.
— Ни валерьянки, ни валидолу?
— Нет.
— Что же, у тебя сердце никогда не болело?
— Да вроде бы нет.
— Не колет, не давит?
— Нет.
— Совсем-совсем сердца не чувствуешь?
— Да как сказать… Вроде не приходилось.
«Может быть, я пишу тебе сейчас самое грустное письмо из всех писем, которые мне приходилось писать тебе… Погиб Сарафанов… Отличный был человек. Жил он по самому высокому счету, предъявляя к себе требования, которые может предъявлять только до конца уверенный в своей правоте человек. А он был уверен в своей правоте. Он верил земле. Он верил в землю. Он вырос в деревне, я знаю, у него в крови было крестьянское доверие к земле, благодарность земле, которая и поила, и кормила, и укрывала от врагов, и рождала жизнь, и принимала эту жизнь в себя обратно. Он принес это доверие к земле в геологию. Он верил в землю, по которой ходил, на которой жил. Он бился за эту веру всю жизнь во всех инстанциях, где его не понимали, со всеми людьми, работавшими с землей, но не любившими ее, не доверявшими ей… И земля не подвела его. Она оправдала его доверие. Земля дала фонтан. Его борьба окончилась его победой… Но земля же и убила его… Фонтан — этот вырвавшийся из-под земли дикий зверь, первобытный ящер — унес его жизнь, в которой после многих лет недоверия, неудач, мрачных сомнений, сумеречных раздумий наступили наконец первые солнечные дни… Он победил и тут же погиб… Он боялся, я теперь понимаю, что эти несколько солнечных дней снова сменятся сумраком недоверия. Он боялся, что фонтан даст жертвы, и это снова наложит тень на его дело, и поисковые работы на Севере закроют… Нет, он, пожалуй, все-таки победил. Его победа была внутри поражения. А это даже больше, чем просто победа… И все-таки он мог бы и не погибнуть. Незачем ему самому было лезть в самый центр аварии… Но там все равно были люди — буровики, рабочие аварийной бригады. То, что случилось с ним, могло случиться с каждым из них… Да, видно, нервы его были уже на пределе. Они были уже до конца расшатаны той сволочной обстановкой, которая была вокруг него в последнее время… Когда аварийная команда, пытавшаяся в очередной раз задавить фонтан, замешкалась, — он не выдержал и бросился помогать (пожар и взрыв могли произойти каждую секунду, а поселок — рядом, а скважину на два километра ближе к поселку перенесли по его личному распоряжению). И вот тут-то все и произошло. Что-то сверкнуло, и он упал. Рабочие из аварийной команды замахали нам руками, мы бросились к ним, а Сарафанов уже лежал весь в крови. Проклятая труба задела еще несколько человек, но все они были в касках, а он в обыкновенной шапке… Я послал в Москву очерк, в котором, между прочим, написал, что поселок Глухово нужно теперь переименовать в Сарафаново. Очерк так и называется — «ИМЯ НА КАРТЕ»… Ведь в самом деле, какая память о человеке, оставившем после себя след на земле, может быть самой долгой? Его имя на карте… Я уверен — памятником Сарафанову в том месте, где он погиб, будут нефтяные вышки, которых здесь, на берегах Черной реки, через несколько лет будет много-много… Но для такого человека, как Сарафанов, только этого — мало. О нем должны знать и те люди, которые никогда не были и не будут в Черноречье… Они увидят эту землю сверху, на карте, прочтут название поселка, а в будущем города, и поймут, что человек, именем которого назван этот город, жил на земле не зря. Потому что именами тех людей, которые жили на земле зря, ни городов, ни поселков не называют. Потому что имена напрасных людей на картах не остаются…»
— Выпьешь, Олег?
— Налей.
— Ну, за Степана…
— За Степана…
— Земля ему пухом…
— Пухом…
— На многое он мне здесь глаза открыл.
— Это он умел.
— Эх, Сарафаныч, Сарафаныч, золотой ты мужик был!
— Золотой…
— Ну, за него.
— За него…
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Строганину бери.
— Спасибо.
— Щуров-то все-таки остался на похороны.
— Я бы на твоем месте выгнал его отсюда!
— Прав нету.
— Ты же секретарь райкома!
— Ну и что?
— Дал команду в милицию — и дело с концом!
— Такие, как Щуров, милиции не боятся.
— Я бы его, паразита, к стенке поставил…
— Не поможет.
— Ведь он же мертвец, этот Щуров! Он же из любого дела душу вынет, а взамен опилки насыплет пополам со своими цифрами.
— Это еще полбеды.
— А вся беда?
— Он не подлец, Щуров. Это было бы слишком просто. И безопасно.
— А Степана нету…
— Он царедворец, этот Щуров. По нутру своему.
— Так какого же…
— Его живая жизнь не интересует. Она ему не по зубам. Его бумажная жизнь интересует — решения разные, приказы, телеграммы…
— Так какого же…
— Они бумажную жизнь вокруг себя строят, эти Щуровы. Видимость жизни, видимость работы, видимость борьбы. И не нарочно, не по злому умыслу. А потому, что ничего другого не знают и не умеют.
— Так какого же…
— И еще потому, что мы мало их за горло берем, мало их по мозгам бьем. А надо им спуску не давать, как Степан не давал. Он их и за горло, и по мозгам… Он их ненавидел! И бился с ними до конца, без пощады… Они бастионами себя окружили, башнями. Из телеграмм всяких, из копий. Они ими, как броней, защищены. Их голыми руками не возьмешь…
— Мрачную рисуешь картину.
— Ничего. Мы тоже не лыком шиты. Мы тоже кое-что умеем.
— А Степана нету…
— Степан своей смертью высветил Щурова. Как фарами в ночи. Из уютного уголка на всеобщее обозрение выставил. Теперь Щурову не так-то просто на белом свете будет жить…
— И за это надо было платить ценой целой человеческой жизни? Прекрасной человеческой жизни?
— Иногда, Олег, надо уметь и не жалеть себя.
— Даже в мирное время?
— И в мирное тоже.
— По-твоему, Степан сознательно пожертвовал собой?
— Нет, Сарафанов не жертва. Он факел из себя сделал. Одних ослепил, другим зрения прибавил.
— Щуров называл его «опасным человеком», «авантюристом»… И вот теперь нету «авантюриста» Сарафанова, а эта бумажная тварь, этот холуй живет себе…
— Авантюристом? Опасным человеком?.. Нет, авантюристом он не был, и опасным тоже. Он был острым человеком, Степан Сарафанов. Острым и резким! Он каждое положение любил до предельной остроты доводить. Чтобы людям беспокойно жилось, интересно. Он сам на пределе жил и других заставлял жить на пределе. Он людям вокруг себя стариться не давал. Он в каждую мелочь влезал, во все душу свою вкладывал… Да, он в своей бы кровати не умер, он из тех, кто грудью на амбразуры ложится…
— Жалко все-таки Степана.
— Конечно, жалко.
— Давай, Немчинов, налей еще. И выпьем за него…
— Золотой был мужик, Сарафаныч…
— Земля ему пухом…
— И память — навсегда.
— А про партию, помнишь, как он сказал, Немчинов-то? Мне с вами, говорит, не хотелось бы в одной партии… У-у, гад!
— Это я запомню.
— Ты, Щуров, не думай, что мне здесь легко было. Послал ты меня сюда — я поехал. А теперь что?
— Придумаем и теперь что-нибудь. Налей.
— Не пей больше, Щуров.
— Нет, сегодня я выпью… Повесят на меня Сарафанова в Москве. Вот увидишь, повесят.
— Не пей больше, Щуров…
— Зачем он к фонтану полез, зачем? Себя показать хотел перед мальчишкой перед этим, перед писателем…
— Псих он был — Сарафанов, вот и все.
— Он-то псих, а вот ты, Долженков, — ты бы к фонтану не полез.
— И ты бы не полез.
— Не полез. А почему?
— Кому умирать охота.
— А ему, думаешь, была охота?
— Показаться хотел. Сам же ты говорил…
— Врешь ты все, Долженков. Сволочь ты!.. И ничего я тебе не говорил!
— Ну, ты меня в моем доме не сволочи, а то…
— Что, что?
— Ничего.
— То-то! Налей-ка лучше.
— Не пил бы ты больше, Щуров…
— Почему же Сарафанов все-таки с легкой душой к фонтану полез, а?
— Думал, обойдется.
— Дурак ты, Долженков!
— Не дурее тебя.
— Ну, ты!.. Не забывайся!..
— А ты не ори на меня…
— Замолчи. Как друга прошу.
— То-то!
— Писатель этот еще на голову свалился. Распишет теперь на весь белый свет…
— Какой писатель?
— Ну, друг сарафановский, из Москвы.
— Жалко, не прихлопнуло и его… этого писателя…
— Молчи, пьяная рожа!
— Жалко, не прихлопнуло… вместе со Степкой…
— . . . . . . . . . . . . . !
— Ты меня, Щуров, не матери…
— Тебе морду набить надо!
— За что?
— За все!
— За то, что служил тебе здесь, как пес, пока ты в Москве цветной телевизор смотрел? За это, да?
— Еще слово скажешь, Долженков, и все между нами кончено.
— Я тебе сам морду набью, кровосос! Привык на чужом горбу в рай ехать!.. Ты в Москве сидишь, телеграммки подписываешь, а там, где надо горло драть, с людьми воевать, навоз руками разгребать — там тебя нету! Туда ты рабов своих верных посылаешь!
— Ну чего ты орешь, чего шумишь?.. Ну, набьешь ты мне морду, а дальше что?.. Забыл, что Сарафанов своей смертью камень над нами обоими повесил? Не время нам с тобой, Долженков, счеты сводить. Выход надо искать.
— Какой еще выход?
— Смыть надо с себя Сарафанова, понял! У нас с тобой руки в его крови…
— В какой еще крови? Чего ты городишь?
— Молчи, дура! Если все останется как есть, нам с тобой до конца жизни Сарафанова не забудут. Он у нас в анкете ненаписанными буквами будет написан. Ходу дальше не дадут, понял?
— Понял.
— Показаться надо. Перед писателем. Пускай и про нас напишет!
— А как?
— Что как?
— Как показаться-то?
— Я заявление подам. Потрясенный гибелью Сарафанова, прошу назначить вместо него… простым начальником экспедиции.
— Из Москвы уедешь?
— Уеду.
— Квартиру бросишь?
— Жене оставлю.
— А вдруг отберут?
— Не отберут. Я же на передний край… Смыть надо с себя Сарафанова. Ходу дальше не будет… Налей!
— А я?
— Что я?
— А я как буду?
— И ты здесь будешь. Главным геологом останешься. Как и был…
— Нет, не оставят меня теперь здесь…
— Да, пожалуй, не оставят… И меня не назначат…
«…ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА ПО ГЛАВНЕФТЕГАЗУ от 12.2. с. г. § 4. (Во изменение параграфа шестого приказа по Главку от 28.1. с. г. о снятии с работы начальника Глуховской нефтеразведочной экспедиции тов. Сарафанова.) Считать параграф шестой приказа по Главку от 28.1 утратившим силу. В целях создания наиболее благоприятных условий для руководства дальнейшими поисковыми работами на нефть и газ на Чернореченской низменности организовать на базе бывшей Глуховской экспедиции с центром размещения в поселке Глухово новый территориальный Чернореченский нефтеразведочный трест с центром размещения в городе Чернореченске. Сосредоточить основные объемы работ Чернореченского нефтеразведочного треста по глубокому бурению в Глуховском районе».
«…ВЫПИСКА ИЗ РЕШЕНИЯ БЮРО ЧЕРНОРЕЧЕНСКОГО ОБКОМА КПСС. ПУНКТ СЕДЬМОЙ. Учитывая особую важность для дальнейшего развития экономики и народного хозяйства области открытия в Глуховском районе богатейшего месторождения природного газа, а также принимая к сведению дальнейшие перспективы поисковых работ на нефть и газ на территории области, бюро обкома считает необходимым войти в Центральный Комитет партии с предложением о создании внутри аппарата обкома отдела нефти и газа, — не предусмотренного общей номенклатурой для областных партийных комитетов. Заведующим отделом нефти и газа бюро обкома рекомендует утвердить первого секретаря Глуховского райкома КПСС тов. Немчинова».
«РЕШЕНИЕ ГЛУХОВСКОГО ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА РАЙОННОГО СОВЕТА ДЕТУТАТОВ ТРУДЯЩИХСЯ. В связи с поступившими в райисполком многочисленными заявлениями жителей поселка Глухово, а также высказанным на страницах центральной печати общественным мнением (очерк писателя Олега Чистовского «Имя на карте»), Глуховский исполнительный комитет районного Совета депутатов трудящихся ходатайствовал перед Чернореченским облисполкомом о переименовании районного центра Глуховского района поселка Глухово в поселок Сарафаново. Областной исполнительный комитет ходатайство Глуховского райисполкома удовлетворил своим решением от 24.3 с. г. и сделал соответствующие представления во всесоюзные картографические организации, которые сообщили, что отныне новое название бывшего поселка Глухово — «САРАФАНОВО», а также новое название бывшего Глуховского района — «САРАФАНОВСКИЙ», — будут нанесены на географические, политические, областные, районные и все другие официальные карты Союза Советских Социалистических Республик».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги