Неполная, но окончательная история классической музыки

Итак, Джим, период классицизма, но не такой, каким мы его ныне знаем. Вернее, не совсем такой. Во всяком случае, пока. А почему? Да главным образом потому, что не всем известно: классицизм уже наступил, как не всем было известно насчет барокко, пока оно не свалилось им на голову. Вот и «1750, начало периода классицизма» — чушь примерно в этом же роде. Чушь. Очень удобный и очень распространенный ярлык, указывающий, что около этого времени начали создаваться первые произведения, которые мы теперь относим к классической музыке.

И все-таки, «официально» классицизм начался. То есть период, давший название всей классической музыке. А это почему? Почему именно этот период, продлившийся с 1750-го по 1820-й, дал название ВСЕЙ музыке такого рода, сочиняемой с названного года и по настоящий день? Барочная, романтическая, даже современная музыка… почему мы называем всю ее «классической»? Как ответить на этот вопрос?

Понятия не имею. Если вам так уж нужен ответ, поищите его в какой-то другой книге[♪].

Сейчас у нас, разумеется, дни еще ранние. Все это смахивает на конец экзамена — раздается звонок но, услышав его, перья откладывают лишь очень немногие. Вот примерно так же, лишь очень немногие тут же и перестали сочинять барочную музыку. Нет, Бах перестал точно, но сделал это скорее по настоянию Старухи с косой, чем из желания перейти в классицисты. А многие так и продолжали ее писать, пока экзаменатор буквально не отобрал у них перья. Это, конечно, метафора. Впрочем, в творениях одного-двух композиторов начали проступать многочисленные признаки классического периода, — в частности, это относится к КФЭ Баху. Ну и многие из молодых, новички, прямиком в классический период и попавшие, находили, разумеется, естественным ничего иного и не сочинять. Был один баварец, быстро усвоивший суть новой «классики», — специалисты по маркетингу называют теперь таких людей «ранними восприемниками». И мало того, что ему предстояло вот-вот создать САМОЕ ЛУЧШЕЕ из своих творений, он еще и носил не лишенное забавности среднее имя. ФАН-ТАСТИЧЕСКОЕ! Шаг вперед, будьте любезны…

Кристоф Виллибальд Глюк

Да, я понимаю. Как сказал бы Фрэнки Хауэрд[******]: «О нет, дорогая, не смейся… Смеяться еще рано». Ладно, прежде чем мы им займемся, позвольте быстренько обрисовать вам обстановку в целом. Представьте, что сейчас 1762 год. Да-да, я понимаю — tempus fugit[*], особенно, когда собираешься объять на следующих десяти страницах целых тридцать два года. Ну да ладно. Все сразу не получить невозможно.

ДЕНДИ

Итак, что произошло со времени нашей последней беседы? Давайте посмотрим. Семь лет назад появился «Словарь» Джонсона, стоящий теперь на полках всех добрых книгочеев — возможно, рядом с «Тристрамом Шенди» Лоренса Стерна, «Кандидом» Вольтера и напечатанном только в этом году «Об Общественном договоре» Руссо.

Последнее на ночь читать не рекомендуется. В том же доме, где висит такая вот быстро заполняющаяся книжная полка, может также отыскаться шкафчик Томаса Чиппендейла — это уж новость самая «свежая», — а то и картина Джорджа Стаббса. Джордж Стаббс был, более-менее, Дэмиеном Хёрстом своего времени, с той, правда, разницей, что оставлял в целости изображаемых им существ и предпочитал формальдегиду масляные краски. Джозайя Веджвуд лишь пару лет назад открыл в Этрурии, Стаффордшир, гончарную мастерскую; а уж совсем недавно Красавчик Нэш[*] был… ну в общем, был сильно занят, изображая Красавчика Нэша, бонвивана и денди. Роскошное прозвище, вы не находите? Денди. Могу себе представить, как он выглядел в бюро по трудоустройству. Собственно, сколько я помню, в «Жизни классиков» упоминается один такой эпизод. Господи, до чего же все-таки полезная книга!

Прекрасное место. Как нам все-таки повезло — получить в свое распоряжение столь превосходное свидетельство о тех далеких временах. Благодарение небесам, удостоившим меня таких предков — вот и все, что я могу сказать.

ПЕРЕРЫВ

Но возвратимся в 1762 год. Что у нас там со спортом? Ну-с, спорт, по всему судя, процветает. В Сент-Андрусе основан гольф-клуб, «Жокей-клуб» тоже вовсю работает, а помимо того, кто-то даже взял на себя, благодарение небесам, труд составить правила игры в вист. Что касается иных сфер человеческой деятельности — начали работать две важные фабрики, а именно первая в мире фарфоровая и первая в мире шоколадная. Одна из них, понятное дело, намного важнее другой. Говоря же о событиях в большей мере «мировых», можно отметить, что Георг II уже умер, и теперь мы имеем Георга III. В Америке затеялось некое брожение, все вдруг заговорили о независимости, и, чтобы уж ничего не упустить, мы к настоящему времени отмотали шесть лет семилетней войны. Более-менее все, по-моему. Хотя, нет… кто-то еще додумался до губной гармоники. Сволочь безмозглая.

Если же говорить о музыке, то в ней произошел определенный сдвиг. Сместился центр музыкальной вселенной. До сей поры он находился в Италии, куда попал из Голландии с Фландрией, а теперь переехал снова, — в Вену, благодаря, в частности, Габсбургам, всесильному семейству, поставляющему ныне императоров Священной Римской империи. Гендель уже скончался, ровно три года назад, и мир лишился последнего из великих поборников искусства барокко. Классическая музыка, какой мы ее знаем, укрепляет свои позиции — главным образом потому, что практически все барочные композиторы перемерли. В такой вот обстановке человек, обладавший не лишенным забавности средним именем, — Глюк, — и надумал сочинить новую оперу.

УМЕЛЕЦ СО СРЕДСТВАМИ

Так вот, если помнить о том, что многие считали оперу уже отжившей свой век, шаг, сделанный Глюком, представляется довольно рискованным. Правда, не самому Глюку. Если честно, Глюк имел перед другими одно преимущество: он много колесил по свету. Заезжал то туда, то сюда — увидит где-нибудь идею и прикарманит, услышит новый стиль, прикарманит и стиль. Кроме того, он женился на дочери одного из богатейших банкиров Вены — по любви, как вы понимаете, — и потому мог позволить себе побездельничать и посочинять на досуге то, что ему нравилось. А что ему нравилось? А нравился ему реализм. Он хотел, чтобы в музыке было побольше реализма — меньше «музыки для музыки» и больше «вот тут музыка должна звучать подобно тому-то и тому-то» или «эта часть произведения должна имитировать то-то и то-то». Глюк уже опробовал этот подход на балете, в основе которого — мольеровский «Дон-Жуан», и ему, в общем, понравилось. Вот он и решил проделать то же самое снова, на сей раз в опере.

Либретто он заказал приятелю, ведавшему местной лотереей[♪], и — словом, как тогда выражались, рука руку моет. Глюк выиграл. Публика ничего подобного прежде не видела. На сцене появились настоящие люди, настоящая правда. Да и звучало это сочинение намного драматичнее всего, что когда-либо слышала публика, — главным образом потому, что Глюк, используя оркестр, опробовал, если угодно, новые звуковые эффекты. Публике казалось, будто она и вправду слышит в музыке гром, ощущает ярость фурий и едва ли не видит красоту Элизиума. Неужели опера снова сможет обрести популярность? Да, Глюк с его не лишенным забавности средним именем как раз так и думал. И что же представляло собой произведение, столь изменившее отношение к опере? Ну-с, поверите ли? — оно представляло собой переработку истории, которая еще в 1607 году легла в основу первого, более или менее, оперного хита. Истории Орфея и Эвридики.

ОРФЕЙ И ЭВРИКА

«Орфей и Эвридика» — Глюк. «La Favola d’Orfeo»[§§§§§§] — Монтеверди. «Orphée aux Enfers»[*******] — Оффенбах. И даже «Orpheus und Eurydyke» — Крженек. Поразительно, с каким постоянством перерабатывалась эта история. В оперные либретто она попадала гораздо чаще других, и по крайней мере, в двух случаях оказывалась на переднем краю музыкальных новаций. Поэтому нисколько не удивляешься, узнав, что история эта рассказывает — о ком бы вы думали? — об «изобретателе музыки», Орфее, который выводит свою возлюбленную Эвридику из Аида — и лишь затем, чтобы вновь утратить ее в миг воссоединения. Интересно, что Глюк приделал к этой истории счастливый конец — появляется Амур, возвращающий Эвридику к жизни, — совсем не то, что у Монтеверди, там Орфей теряет Эвридику, но зато Аполлон — в виде компенсации — помещает его среди звезд. Классическая история дала по крайней мере три классических оперы, каждая из которых хороша по-своему. Ну ладно, раз уж разговор зашел об изобретателе музыки, давайте присядем и подведем кой-какие итоги.

ПРОСТИТЕ, ВАС СЛУЧАЙНО НЕ БАХОМ ЗОВУТ?

Бах уже получил место, которого ожидал в самом конце — капельмейстера в оркестре Святого Духа, — и теперь исполняет эту должность на пару с Генделем. Сколько я понимаю, Большой Георг более чем готов довольствоваться тем, что сидит на репетициях в зале, закусывая жареными цыплятами, — поесть наш Гендель любил всегда. Что же до тех, кто пришел этим двоим на смену, то Гайдн еще только начинает создавать себе имя[♫], а Глюк создает таковое для оперы. Но что же можно сказать о самом времени? Какой там нынче год? 1763-й! И что происходит?

1763-й — генералы Семилетней войны покивали боковому судье и тот, поскольку дополнительное время назначено не было, дал свисток, впоследствии названный «Парижским миром». У нас в Англии уже имеется Питт Старший, а вот только что мы получили еще и Питта Младшего[*], хотя последним, кто попал в сводку новостей, оказался совсем другой Пит — пони. В 1763-м этих бедных животных впервые начали использовать в шахтах.

Путешествующему музыканту Чарльзу Бёрни[♪], в сравнении с которым и Тур Хейердал выглядит лежебокой, уже исполнилось тридцать семь. Во Франции Рамо осталось прожить всего один год. В Австрии Моцарт дожил до семи — и несомненно уже подумывает о том, чтобы уйти на покой. Следует помнить, что Моцарту года начисляются примерно так же, как собаке, и стало быть, его «семь» это примерно то же, что двадцать один простого смертного. Вот он и спешит зашибить деньгу, гоняя по всей Европе с концертами — из опасения, что музыка того и гляди выйдет из моды.

Что до прочего, то — как говаривают в довольно странных местах, в которые без хорошего блата не попадешь, — «Бах умер, да здравствует Бах!». Хорошо-хорошо, на самом деле, никто этого не говорил. Я все выдумал. Я, собственно, хотел сказать вот что: «баховский» Бах — Иоганн Себастьян, великий, — уже умер. Однако парочка Бахов еще кружит по свету, поддерживая, так сказать, марку фирмы. Скажем, в Англии подвизается ИК Бах, известный, если быть точным, под довольно неожиданным прозвищем: «английский» Бах, а в Германии наличествует Карл Филипп Эмануэль, КФЭ Бах, известный как… ну в общем, он и известен как КФЭ Бах. Говорят, что «английский» Бах заехал однажды в Лондон и до того ему там понравилось, что он взял да и остался. Подружился с Гейнсборо, начал мелькать на шикарных приемах и все такое. Раз уж я о нем заговорил, позвольте предложить вам полный список Бахов:

Сами видите, 1763-й положительно кишит Бахами. А как же вся прочая классическая музыка — что я увидел бы, отвлекшись на минутку от Бахов? Ну-с, классическая музыка, какой мы ее знаем теперь, более или менее «устаканилась». Барокко с рококо все еще с нами, однако долго они не протянут — год, если не неделю. Контрапунктическое «тра-ля-ля» уходит, уходит и почти уж ушло, и на смену ему является звучание более строгое и в то же время облеченное в более сложные формы. Разумеется, все произошло не так просто («Э-э… ммм… я бы, пожалуй, изобрел… э-э… симфонию» — «Как скажешь» — отвечает добрая фея, взмахивает палочкой и готово), — нет, тут шла эволюция, прямо по Дарвину. Библия описала бы это так: Опера родила Оперную увертюру, Оперная Уувертюра родила Увертюру Отдельную, Отдельная Увертюра родила Симфониетту, а Симфониетта родила Симфонию. Дальнейшее отчасти походило на продвижение разрозненных исследовательских групп к полюсу земли, — композиторы работали в разных лагерях, один подправит что-то здесь, другой подбросит идею там. И это относится не только к симфонии, к музыке в целом.

Итак, у вас имеется Бах в Англии, Бах в Германии, Гайдн в Австрии и, разумеется, Госсек в Бельгии.

Да, вы не ослышались: «У вас имеется Госсек в Бельгии». Я вам вот что посоветую, залезьте в верхний ящик буфета, достаньте оттуда вечное перо — я знаю, оно толком не пишет да еще и подтекает, но вы же его все равно не выкидываете, — и запишите имя: «Госсек». Держите листок под рукой, скажем, на кухне, — прилепите к холодильнику одним из магнитиков, изображающих «Давида» Микеланджело. А потом, затеяв в следующий раз игру в «Десять знаменитых бельгийцев» и застряв на Клоде Ван Дамме, сбегайте к холодильнику, взгляните на это имя, — да постарайтесь не забыть его, пока будете возвращаться в гостиную, — и спокойненько так врежьте другим игрокам: «Франсуа-Жозеф Госсек». Увидите, получится очень мило.

ГОССЕКИ НАЙДУТСЯ?

Франсуа-Жозеф Госсек был валлоном — превосходное слово: «ваааааллоооооон». Просто превосходное. Особенно если произносить его постепенно замирающим голосом. Еще точнее — Госсек был валлоном, который уехал из Антверпена, где мальчиком пел партии сопрано, и нашел работу во Франции. Если бы вы были в 1763-м «музыкальным бизнесом», Госсек стал бы «нашим человеком в Париже», развивавшим — на свой манер — жанры симфонии, струнного квартета и всякие прочие. По сути дела, он оказался первым во Франции настоящим симфонистом, написавшим сотни и сотни различных и важных, для того времени, сочинений. А теперь? Что ж, теперь его помнят главным образом за одно из них. Не за симфонию, что печально, поскольку он был в этом жанре первопроходцем, и не за струнный квартет. За маленькую, именуемую «Тамбурин», вещицу для флейты, любимую всеми начинающими флейтистами мира, поскольку она и не трудна для исполнения, и позволяет на несколько минут приобрести сходство скорее с Джеймсом Гэлуэйем, чем с саундтреком к мультику «Клангерсы».

Несправедливо все это. Как можно относиться к тому, что композиторы сочиняют и сочиняют уймы самых разных замечательных вещей — по крайней мере, вещей очень приятных, — а история невесть по каким причинам помнит каждого только за одно его творение? Таких композиторов принято называть «авторами одного шедевра», но ведь это же нечестно. Автор одного шедевра — это, в буквальном смысле, человек, сочинивший или спевший один хит, и больше ни разу своего успеха не повторивший. Вроде уже упомянутого Джо Дольче с его «Да что с тобой, ЭЙ!»[†††††††] или Рене и Ренато — тех двоих, что поют совершенно жуткое «Тощие люди, тощие собаки и коты». Но классические-то композиторы, они же насочиняли кучу всяких других шедевров. Просто жестокая судьба постановила, что эти самые другие и слушать не стоит. Ну и ладно, все-таки, этих хоть за что-то да помнят. Были же и такие, кто создавал самые популярные мелодии своего времени, а их взяли и вычистили из книг по истории — полностью. Тот же Паизиелло, считавшийся при жизни великим человеком. Где он теперь? А теперь, если какая-нибудь его ария попадает, в виде довеска, в новый альбом Чечилии Бартоли[*], нужно считать, что парню крепко повезло.

Уже 1764-й. Есть новости. Повсюду растут новые здания — растут так, точно завтра потоп. Еще только в прошлом году в Париже достроили церковь Ла Мадлен, а в этом завершено лучшее творение Адама, Кенвуд-хаус в Хэмпстеде — прекрасные там, должен сказать, гостиные. Кстати о Лондоне, в болтливых слоях здешнего общества сейчас только и разговоров что о последнем веянье — о номерах домов. Всякий, кто хоть что-то собой представляет, получил собственный номер, да и многие из тех, кто не представляет собой ничего — тоже. В общем, идея была хорошая. Я к тому, что в Лондоне вот уж 120 лет как установлены почтовые ящики, и вот уже восемьдесят, как действует система «дешевой почты», так почему бы не обзавестись и номерами домов?

Хотя, погодите минутку, тут какая-то бессмыслица. Как же они завели почтовые ящики за сорок лет до появления дешевых почтовых услуг? Что они в эти ящики совали? Вы только представьте, сорок лет кто-то отпирает почтовые ящики — «Ишь ты, опять пусто… чудеса». Ну? Меня о причинах не спрашивайте. Как бы там ни было, теперь номера домов имеются, и людям есть куда адресовать свои дешевые письма. А на следующий год еще и мостовые появятся, так что малый, доставляющий вам почтовые заказы, начнет походить на почтальона, а не на только что вылезшего из болота защитника дикой природы. Впрочем, я что-то отвлекся. В Америке дело дошло до пошлин на ввозимые товары и, если хотите знать мое мнение, так это они зря. Как сказал бы Доналд Дак: «У нас тут бе… я грю, беда на носу, мужики, и с каждой пар… я грю, с каждой паршивой минутой становится только фиговей».

Виноват. Нет, спасибо, мне уже лучше.

ЧУДО-РЕБЕНОК

Если говорить о музыке, самое крупное событие 1764-го представляет собой сущий, как говорится, пустяк. Первое сочинение восьмилетнего Моцарта. Вы только представьте, каково ему было терпеть покровительство людей, даже не понимавших, что перед ними гений. «Ооо… Моцарт… детууленька… что, музичку доброму дяде принес?… ах, принес?… принес?… Мамочки мои, да никак тут целая симфония? Э-э… в четырех частях? Ну, ладно. Для полного оркестра. Правильно. Отлично. Так. Давай послушаем. — И шепотом: — Разумничался, сучий потрох».

Не знаю, доводилось ли вам когда-либо слышать Первую симфонию Моцарта, написанную им в 1764-м, всего-навсего в восемь лет. По его меркам, вещица довольно простая, особенно в сравнении с величавостью «Юпитера», оригинальностью 40-й и коричневостью[♪] моей любимой 29-й. Но при всей ее простоте и даже малости, формой она отличается совершенной. И ведь так легко разливаться в пустых словах насчет того, что она написана восьмилетним мальчишкой. ВОСЬМИЛЕТНИМ! Мамочки с папочками, вдумайтесь — это ж всего только второй класс. Если ваше дитя как-нибудь во втором классе вернется домой и притащит с собой картинку — небо, а на нем облака из наклеенной ваты, — или слепленную из папье-маше маску для «Хэллоуина», а с ними еще и симфонию в четырех частях, прикиньте, какие вас обуяют чувства? Вот именно. Вы будете потрясены, не правда ли? И правильно — картинки из ваты клеят в детском саду, какого черта они отправили восьмилетку домой с такой дребеденью? Ну и, разумеется, вас посетит еще одна мысль: «Господи ты мой боже, да оно еще и симфонию накатало!». Я потому так долго распространяюсь на эту тему, что нынешние представления о чудо-ребенке кажутся мне несколько размытыми. Всякие там Шарлотты Чёрч, Хейли Вестернра и даже, до некоторой степени, Рут Лоуренс[‡‡‡‡‡‡‡] — все это «чудо-дети» не совсем в том смысле, в каком был «чудо-ребенком» Моцарт. Написать в восьмилетнем возрасте полную партитуру четырехчастной симфонии — это выглядело поразительным и тогда, в восемнадцатом веке, подлинном веке вундеркиндов.

К Моцарту мы вскоре вернемся снова, а пока, прошу вас, забудьте о 1764-м. Этот год завершился. Отбыл в прошлое. Обратился в историю. Собственно, с этим никто и не спорит, но вы понимаете, о чем я. Он стал воспоминанием. И потому я хотел бы, чтобы вы теперь задумались не о нем, а о сезоне 1772–1773 годов.

Ну как, задумались? Если у вас не получилось, давайте, я вам помогу. Перед нами новое время, яркое и живое. Капитан Кук только что открыл Ботанический залив, виноват, Ботани-Бей, и, как показывает дневник, который он вел в то время, открыл не совсем то, что хотел:

Мало того, что Кук разобрался с Новой Зеландией, в том же году вышла первым изданием «Британская энциклопедия», вообще, многим эти времена казались волнующими — новые земли, новые учения, лучшее понимание учений старых. И, разумеется, старая гвардия умирала, а на смену ей приходила новая. Вот, скажем, не стало Каналетто — или лучше было сказать, гондол?… нет, все правильно, Каналетто, а заодно уж и Гейнсборо. Игривый француз Фрагонар так и продолжает создавать то, что в восемнадцатом столетии собирали вместо непристойных открыток — у французских аристократов они идут нарасхват. Всего несколько лет назад он написал соблазнительную картинку под названием «Качели» и обнаружил, что напал на золотую жилу. Собственно, и всю Францию в 1773-м малость покачивало. Еще один ходок, Шодерло де Лакло, только что опубликовал «Опасные связи» — тоже штучка весьма откровенная. Сам я не в состоянии произнести два этих слова, не вспомнив Джона Малковича, пишущего на голой спине Мишель Пфайфер. Нет, лучше не продолжать. В конечном счете, жизнь тогда во Франции была такая, что лучшей и желать не приходится, — если вы обращались в правильных кругах. (А это очень немалое «если».) Да. Вот именно. Уверяю вас. Совершенное «Réveiller et sentir le café» — вы просыпаетесь и слышите запах кофе.

ГАЙДН — РАБОТА ЭСТЕРГАЗИ?

Да и Гайдн тоже проводил это время неплохо. На самом деле, если честно, он зарабатывал очень приличные деньги! Голодающим художником его никто бы не назвал. Чердачная каморка, нищенская могилка — ну уж нет, большое спасибо. Ни-ни. Своей композиторской жизнью он распоряжался не столько как художник, сколько как страховая компания… или что-то в этом роде. Добыл себе неплохую должность придворного композитора князя Эстергази, поселился у него в Эйзенштадте, невдалеке от столицы Австрии, а потом, ну… просто-напросто служил в этой должности. Всю жизнь. Правда, он много работал, пек музыку, как блины, да еще и со скоростью, которую только узлами и измерять. Но что касается хождения по краю, то таки нет… изображать из себя укротителя львов Гайдн никогда не стремился.

Правда, как-то раз он написал симфонию с приложенной к ней инструкцией, согласно которой оркестранты, доиграв свои партии, один за другим покидали сцену. То есть, сцена понемногу пустела прямо на глазах у публики, и под конец на ней оставались всего два музыканта. А потом и эти последние тоже переставали играть и уходили со сцены. Задумано все было как шпилька в адрес хозяина, который вот уж лет сто не давал отпуска ни композитору, ни музыкантам. Гайдн назвал симфонию «Прощальной» — в смысле прощания с расходящимся оркестром, а не в том, что сам он никогда больше на ринг не выйдет. Н-да. Интересно задумано, правда? Не знаю, эти уж мне музыканты. Бока можно надорвать от смеха, не так ли? И ведь это была его 45-я симфония. 45-я! Вы можете в такое поверить? А к концу жизни он этот счет более чем удвоил. Ну, правда, Гайдн и написал ее в возрасте сорока одного года. Вольфгангу Амадею Теофилу Дорофею Моцарту☺[♪], подельнику Гайдна по преступлениям, совершенным криминальным сообществом «Сони-Классика»^©, было в то время всего семнадцать лет.

Впрочем, удержу Моцарт не знал ни в каком возрасте, и в 1773-м он выдал совершенно бесподобное, райское трехчастное сочинение «Exsultate, Jubilate»[§§§§§§§]. Для сопрано и оркестра — хотя это не совсем верно: первоначально оно предназначалось для кастрата и оркестра. Незадолго до того Моцарт свел знакомство с неким Венанцио Рауццини, знаменитым chanteur sans bals[*], исполнившим главную партию в ранней опере Моцарта «Луций Сулла». Моцарт, на которого он явно произвел сильное впечатление, уселся за сочинение новой вещи — с латинским текстом. Она содержит один из самых роскошных образчиков выпендрежа, какие свет видел с тех пор, как Хильдегарда Бингенская научилась играть на губной гармошке, одновременно крутя педали велосипеда. Моцарт решил построить всю последнюю часть на одном-единственном слове «Аллилуйя». Тот еще умник. Но, вообще говоря, это дает нам возможность подвести очередные итоги и посмотреть, далеко ли мы с вами зашли — в смысле музыки.

Дело в том, что если вы задумаетесь над последней частью сочинения Моцарта, написанной всего на одно слово, а после вспомните кого-нибудь вроде, ну, скажем, Иоганна Себастьяна Баха, коего тоже порой посещало желание повыкаблучиваться, вы поймете, как далеко они отстоят друг от друга. Бах выпендривался, а делал он это нередко и с большим размахом: обращал свое имя в музыкальную тему произведения; сооружал двухголосные и четырехголосные фуги, которые, добравшись до конца, шли назад[♫], - в общем, все это были упражнения по преимуществу «академические». Великолепно исполненные, точные до 78-го знака после десятичной запятой и все же несколько… ну, не очень… эмоциональные, что ли. Я понимаю, что вступаю на тонкий, во всяком случае, для некоторых, лед, поскольку «бахофилы»[♫♪] любят своего любимого композитора со страстью, — я это без всяких каламбуров говорю. Я тоже от него без ума. И все-таки, от Моцарта, делающего свое дело всего через двадцать с чем-то лет после смерти великого человека, вы получаете радостную, повышающую настроение музыку, которая звучит, как… звучит как свобода, если угодно. Звучит так, точно Моцарт просто-напросто импровизирует прямо на нотной бумаге: «О, сейчас можно было б пойти вон в ту сторону. Да знаю, знаю, вот покончу с этим и пойду», — примерно так, по нашим представлениям, работает мозг джазового музыканта, — а ведь всего лет двадцать с чем-то назад, от музыки прямо-таки пахло кропотливыми вычислениями. Я понятно изъясняюсь? Надеюсь, что да. А если так, сказанное мной всего лишь доказывает, что все когда-нибудь случается в первый раз.

Ну хорошо, в таком случае, переходим к официальному заявлению. Теплые, округлые вмятины, оставленные на сдвоенном троне музыки Бахом и Генделем, заполняют теперь молодые и еще более молодые ягодицы Гайдна и Моцарта. Барокко давно скончалось и классической музыкой является ныне новая классическая музыка.

ТАЙНЫ СТАРОГО ПЕРГАМЕНТА

«Time Team» — «Команда времени». Не знаю, как вы, а я большой их поклонник. Ну очень большой. Фил, Каренца, Тони и Майк в его странном пуловере, и каждый готов чуть ли не слезу пустить по поводу двухдюймового глиняного черепка или какой-нибудь отлично от прочих окрашенной почвенной прослойки в раскопе, которая, как показывает созданное компьютером изображение, является на самом-то деле остатками здания величиной с Линкольнский кафедральный собор. Нет, честно. Мне очень нравится. До чрезвычайности. Собственно, как раз из этой программы я впервые и узнал о существовании совершенно невероятного, разработанного при участии «Ай-Си-Ай»[*], прибора, способного извлекать из любой стены звуки, когда-то давно издававшиеся поблизости от нее. Я понимаю, это кажется поразительным, однако такое устройство — при правильном его применении — позволило бы нам воссоздавать какие угодно считавшиеся прежде потонувшими в прошлом события — во всяком случае, слышимую их часть. Концерты, речи великих ораторов, переговоры преступников — и так далее, до бесконечности.☺ Впрочем, сейчас я хотел бы воспользоваться им, чтобы дать вам возможность услышать то, что удалось вытянуть из обрывка пергамента, датируемого 1785 годом. Судя по всему, пергамент впитал звуки разговора двух обменивавшихся сплетнями людей. Разговор был отрывочный и вообще напоминал один большой поток сознания, и все же, позвольте продемонстрировать вам расшифровку сказанного:

К сожалению, это все, что ученым удалось извлечь из пергамента, но, думаю, вы согласитесь — перед нами завораживающее и, возможно, наиболее точное освещение реальных событий 1785 года. Здесь, правда, нет ничего о том, что происходило в 1785-м с Моцартом, поэтому я, с вашего разрешения, кое-что добавлю.

МОЦАРТ, НАДЕЛАВШИЙ ШУМА

Жизнь Моцарт прожил феерическую. Он родился в музыкальной семье, его отец, Леопольд, служил капельмейстером у архиепископа Зальцбургского. Леопольд безусловно был востер, он быстро учуял возможности, скрытые в его сыне. Сестра Моцарта, Анна — брат называл ее «Наннерль», — тоже неплохо справлялась с клавесином, однако Вольфганг, как довольно рано сообразил Леопольд, был одарен всесторонне. Леопольд научил сына всему, что знал сам, вышколив его по части гармонии, контрапункта и всех тонкостей композиции. А вскоре он, должно быть, решил, что сына стоит показать миру, — во всяком случае, ранние свои годы Вольфганг провел в пути, при этом он не столько смотрел мир, сколько сам выставлялся ему напоказ. Разъездная труппа семейства Моцартов стала почти всеевропейской сенсацией, дав концерты даже в Лондоне и Париже. Собственно, если вам случиться попасть в Лондон и оказаться в очереди, которая тянется к джаз-клубу Ронни Скотта, приглядитесь к другой стороне улицы — там висит на стене дома табличка, напоминающая, что в нем останавливался Моцарт.

В двадцать один год Моцарт предпринял уже единоличное турне, взяв с собой для компании маму. Дорогой он заехал в Мюнхен и, остановившись в семье переписчика нот Вебера, влюбился. Да еще как. Ее звали Алоизией, и Моцарт втюрился в нее по самые уши. Увы, она не ответила на его чувства взаимностью. Никакой. Вдобавок во время поездки скончалась мать, так что Париж Моцарт покидал с сердцем, разбитым вдвойне. Очень скоро, уже возвратившись в Зальцбург, он расплевался со своим работодателем, архиепископом, — если судить по письмам Моцарта, он успел хлопнуть дверью еще до того, как ему на нее указали, — уложил вещи и переехал в Вену, которая очень скоро стала городом его мечты.

В Вене он не только сочиняет лучшие свои вещи, но и находит новую любовь — да там, где никто другой ее искать и не стал бы. Собственно, если у него и была какая-то общая с Гайдном черта, то такая, от которой оторопь берет: оба в конце концов женились на сестрах женщин, за которыми поначалу ухаживали. Для Гайдна это стало величайшей ошибкой его жизни. Жена его оказалась сущей стервой, и никакой решительно любви он к ней не питал. Да и она, со своей стороны, не любила его и раз за разом выстилала манускриптами любимейших его сочинений противни, на которых пекла печенье, или пускала эти бумаги на папильотки.[♪]

Моцарт же попал в самую точку. Когда Алоизия подалась, лишь бы не выходить за него, в монахини,☺ Моцарт женился на ее сестричке, Констанце, и они зажили душа в душу. Очень были счастливы, очень. Денег, правда, было то густо, то пусто, однако Моцарт сочинял, как одержимый, создавая отличные вещи — симфонии, струнные квартеты, сонаты, серенады — множество отличных вещей.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ГОД ПРИХОДИТСЯ ВАЖНАЯ ДАТА

Мы снова встречаемся с Моцартом, когда ему уже стукнуло двадцать девять лет. Двадцать девять! Не забывайте, по меркам Моцарта это означает, что ему самое время заказывать билет в один конец. Автобус уже и двигатель прогревает. У Моцарта прекрасно получаются оперы — публика их любит, — хотя первая по-настоящему ударная его вещь, первая из тех, что навсегда останется на сцене, еще впереди. Он уже сочинил «Хаффнер-серенаду» — музыкальное сопровождение, если честно, предназначенное для свадьбы, которую играли во влиятельном семействе Хаффнеров, — сочинил и «Похищение из сераля», «Идоменея» и Мессу до минор — последнюю всего два года назад.

Впрочем, самое важное сейчас для Моцарта — это фортепианные концерты. Они исполняют для него роль своего рода визитных карточек — он играет их, навещая во время разъездов всякого рода герцогов, императоров и прочих. Это сочинения, позволяющие ему порождать великий звук, — да, полагаю, и выглядеть великим человеком, — поскольку они зачастую очень сложны технически и при этом включают в себя медленные части, за которые не жалко и умереть. Одни только эти медленные части содержат потрясающие, надрывающие сердце мелодии, слушая которые благовоспитанная публика 1780-х роняла слезы в табакерки. В одном смысле, они были, если угодно, чем-то вроде синглов-сорокапяток своего времени[♪], а в другом их можно назвать «становым хребтом» всего, что оставил нам Моцарт — двадцать семь фортепианных концертов и каждый из них образует главу в музыкальном дневнике его жизни. Каждый говорит вам чуть больше о том, что происходило с Моцартом, когда он сочинял этот концерт. Давайте сделаем один моментальный снимок.

Возьмем сам 1785-й, Фортепианный концерт № 21. Превосходный ФК, содержащий лучшую, быть может, из баллад упомянутого типа. Или следует все же назвать ее медленной темой? Концерт написан всего через несколько недель после завершения предыдущего Фортепианного концерта ре минор, — Моцарт и вправду писал их со страшной скоростью, — и недолгое время спустя после женитьбы на Констанце. Внешние его части белы, пушисты и словно бы воспевают радости весны, а вот внутренняя, медленная, приобрела, и совершенно заслуженно, известность не только в концертных залах, но также в кино и рекламе. Собственно, за этим концертом закрепилось прозвище «Эльвира Мадиган» — лишь потому, что в 1967-м кто-то использовал его в шведском кинофильме с таким названием. Бедный Моцарт, вот что я вам скажу. Хотя, наверное, могло быть и хуже. Концерт «Болотная тварь» представляется мне несколько менее привлекательным, особенно если это «твоя» музыка.

ГЁТЕ В РАЮ

Спустя год Моцарт все еще оставался верховным главнокомандующим. В смысле общемировом, 1786-й время весьма любопытное. Лучшим парфюмом месяца мы обязаны литературе, и связан он с именем Робби Бёрнса и его «Стихотворениями, написанными преимущественно на шотландском диалекте». Да и вообще это год, в который все и каждый затевает что-нибудь, отзывающее Шотландией, — задает шотландские балы, устраивает тематические шотландские вечера, готовится, безуспешно впрочем, к кое-каким крупным спортивным состязаниям, ну и так далее. А вдали от Шотландии Гёте, украшение Германии, пытается в это же самое время стать украшением еще и Италии. Гёте приехал в нее на пару лет, намереваясь освоиться со здешней культурой, завести полезные знакомства, ну и так далее. В остальном, ничего такого уж значительного 1786-й будущему не преподнес — не считая того, что кто-то открыл уран[*].

Моцарт же продолжал в этом году набирать все новую силу. Для него то был год, в котором начал плодоносить весь его прежний оперный опыт — в смысле «анналов истории», «грядущих поколений» и прочей ерунды в этом роде. (Помните, мы говорили о том, что опера свое еще возьмет?). Разумеется, оперы он сочинял уже лет сто, но тут вдруг предъявил публике нечто такое, в чем, казалось, все сплавилось воедино. Все как-то сумело… ну, в общем, сойтись вместе. Прямо вот тут. Отчасти это объясняется тем, что его «текстовик», либреттист по имени Да Понте, с которым он до той поры не работал, сочинил для оперы Моцарта отличную «книжечку». (Либретто оперы, как и мюзикла, очень часто именуют просто «книжечкой».) В результате, опера оказалась итальянской — не первой для Моцарта в этом смысле, но некоторое время остававшейся первой во всех остальных, к тому же она понравилась венской публике, которая почему-то любила, чтобы на театре пели по-итальянски, ну и, разумеется, комедийный характер ей тоже не повредил. Да Понте воспользовался написанной всего за пару лет до того пьесой Бомарше. Тогда она называлась «Женитьба Фигаро» — как, впрочем, называется и теперь.

Первое представление оперы состоялось 1 мая 1786 года в Вене и, говорят, что премьера протянулась вдвое дольше обычного, потому что практически каждую арию приходилось, едва допев, исполнять на бис! В итоге, популярность оперы привела к появлению императорского указа, запретившего оперным театрам слишком частые бисы — повторили арию-другую и будет с вас.

ЛЮБИМЕЦ БОГОВ — И МОЕЙ ЖЕНЫ ТОЖЕ

Раз уж мы принялись за Моцарта, должен сказать следующее: я ничуть не считаю нужным извиняться за то, что мы задержимся на нем подольше. Фактически, несмотря на тот факт, что нам предстоит объять — и всего на 208 страницах — еще почти 220 лет, я намереваюсь, отбросив какие-либо сомнения, посвятить следующие девять страниц всего-навсего… четырем годам. Четырем годам, дамы, господа и лица еще в этом смысле не определившиеся. Без какой-либо подстраховки. Впрочем, в том, что касается музыки, это не просто четыре года. Это последние четыре года жизни Моцарта! Чтобы отдать им должное, требуется страниц куда больше, чем имеется в моем распоряжении, однако я, по крайней мере, смогу чуть ближе поднести к этим сорока восьми месяцам увеличительное стекло и рассмотреть их особо. Если бы мы снимали фильм, у нас сейчас возникло бы замедленное движение. Однако первым делом, позвольте мне поместить последние четыре года жизни Моцарта в контекст мировых событий. Как тому и быть надлежало, это время принесло большие перемены не одному только Вольфгангу. Катаклизмы, если можно так выразиться, происходили повсеместно.

В 1787 году Америка уже вовсю пользуется независимостью, недавно здесь состоялся двойной дебют — доллара и конституции. Собственно говоря, такие штуки всегда, похоже, подваливают все сразу — как автобусы с новобрачными на бракосочетание, проводимое преподобным Муном. Франция, к примеру, явно начинает нервничать, ее parlement требует созыва трех сословий: дворянства, священнослужителей и простонародья. Людовик XVI упрямится, как может. Да и что ему еще остается, верно? Теперь о войне. Турция вытащила счастливый билет — в том смысле, что подошла ее очередь воевать, так что она решила объявить войну… России, господи боже. Разумеется, если вернуться на землю Англии, так весь этот шум, Sturm und Drang[††††††††] целого мира, бледнеют перед тем, что свершилось здесь, а именно — перед созданием Марилебонского крикетного клуба. Все пожимают друг другу руки, подкручивают усы и незамедлительно отправляются на стадион «Лордз». Превосходный, я бы сказал, спектакль, обязательно посмотрите, ладно? Отлично сработано, Вольфганг.

Ах да, Вольфганг. Давайте-ка нагоним его, идет? Он, видите ли, сидит сейчас в тряской, неудобной карете, которая ползет из Вены в Прагу. И какие только мысли не приходят ему в голову. Уже октябрь, а в мае он потерял отца. Что ж, смерть отца — это всегда большая потеря, однако не забывайте, то был отец, который, более-менее, сделал Амадея тем, кем он стал, — то есть, если оставить в стороне гениальность. Потерял Вольфганг — всего только год назад — и своего третьего ребенка, Иоганна Томаса Леопольда. И оттого Моцарта по пути в Прагу одолевают самые разные мысли и чувства. Он собирается поприсутствовать вместе с женой, Констанцей, в Национальном театре, на репетициях и премьере своей последней оперы. Для Моцарта это важно. Несмотря даже на то, что он, при его-то уме, должен был сознавать глобальное (то есть, в смысле места в истории), значение этой своей работы — несмотря на это, она важна для него и в других отношениях, главным образом, в денежном.

Нельзя, конечно, сказать, что Моцартам грозит нищета, однако деньги им все же не помешают. Успешная премьера не только означает, что он сможет прилично заработать в Праге, но также и то, что перед ним откроются многие двери и в других городах. Собственно, и этот заказ стал прямым результатом успеха «Женитьбы Фигаро». Вскоре ему предстоит занять в Вене важный пост «Kammermusicus» — что в переводе означает «большой кусок хлеба с маслом» — однако по какой-то причине, только им и известной, власти предержащие[♪] решили выплачивать ему меньше даже половины того жалования, какое получал прежний обладатель этой должности, Глюк — помните, тот, с не лишенным забавности средним именем? Вот и попробуйте, хоть с минуту, побыть в шкуре Моцарта.

Представьте себе толпу людей, рассевшихся в пражском Национальном театре за вашей спиной. Они еще не слышали оперу, которая вот уж несколько месяцев, как не выходит у вас из головы. Они не сидели последние две недели на репетициях: среди криков, бесконечных повторений и даже руготни. Они не знают, что еще вчера у оперы не было увертюры, что это друзья напомнили о ней Моцарту, и тот написал ее буквально за ночь.[♫] Они не знают, сколько сил и времени вложено в этот труд, какие за ним стоят личные трагедии.

«Дон-Жуан».

Или, если воспользоваться изначальным названием, «Il Dissoluto Punito», «Наказанный распутник» — правда, оно теперь не в ходу. «Дон-Жуан» считается многими одним из самых, если не самым, великих достижений классической музыки и, несомненно, компания «Фраймобил» таковую точку зрения разделяет. Действие оперы разворачивается в Севилье, это одна из десятка опер, в которых использована история Дон-Жуана, волокиты и плута, разгуливающего среди серьезных и комических персонажей, высмеивая и тех, и других. Она наполнена великой музыкой, в которой не последнее место занимает написанная впопыхах увертюра, ария, посвященная перечислению соблазненных Дон-Жуаном красавиц, «La ci darem la mano»[‡‡‡‡‡‡‡‡] и ария с шампанским. Фантастическая вещь.

По счастью, у добрых граждан Праги она имела громовый успех. Со временем ее показали и публике венской, куда более важной. Премьера состоялась в тот самый вечер, когда в британском парламенте начались затянувшиеся до утра дебаты насчет предложения Уильяма Уилберфорса об отмене рабства, после чего опера давалась в Национальном придворном театре еще раз пятнадцать. А ровно месяц спустя Моцарт потерял четвертого своего ребенка, дочь Терезию. Нечего и сомневаться, вся семья надеялась, что 1788-й обойдется без новых трагедий. По счастью для Моцарта, так оно и случилось.

1788-й. Если о каком-то из годов и можно сказать, что он представлял собой «затишье перед бурей», так наверное об этом. Людовик XVI сидит в глубокой попе — в du du, как выражаются на его родине. Французский parlement предъявил ему скучный список своих претензий, а поскольку улицы переполнены бесчинно требующими хлеба толпами, Людовик пообещал созвать совещание всех трех сословий в мае 89-го. Ой, успеет ли? В Англии Георг III впал в умопомешательство, впрочем, есть и хорошая новость — МКК составил кодекс правил игры в крикет. В общем и целом, год выдался занятный, беспокойный, для Моцарта же вопрос стоял так: сможет ли он выбросить из головы мысли о полосе невезения и сочинить еще немного великой музыки? Ну, разумеется, сможет. Бросьте, мы же говорим не о ком-нибудь, о Моцарте!

Сочинил и немало. Создается впечатление, что, чем большую мрачность обретает жизнь Моцарта, тем богаче и разнообразнее становятся его произведения. Сороковая симфония, Маленькая ночная серенада, симфония «Юпитер». Сороковая на миллион миль отстоит от того, что знает о ней ныне большинство людей. Я, может быть, и заблуждаюсь, однако, по моим представлениям, бóльшая, статистически говоря, часть людей знает Сороковую Моцарта по одной из самых популярных у владельцев мобильных телефонов мелодий. Однако визгливое электронное зудение мобильника отделяет от печального, почти мрачного шедевра 1788-го расстояние в несколько световых лет. А противостоит ему шутливое, почти раскованное настроение Маленькой ночной серенады[*] — еще одного «музыкального сопровождения», сочиненного, строго говоря, не для того, чтобы его слушать. В сущности, это очередное подтверждение гениальности Моцарта — легкое и воздушное сочинение, переполненное, однако же, мелодическими изобретениями. А последняя его симфония, «Юпитер»! К сожалению, назвал ее так не сам Моцарт, но — лет сорок спустя — кто-то другой, потрясенный ее радостным настроением: Юпитер, не забывайте этого, есть податель радости. Многие считают ее вершиной классической симфонии — ее звездным часом. Не лишено при этом иронии то обстоятельство, что в последней ее части Моцарт играет со множеством приемов, сплетая не меньше четырех самостоятельных тем. Он словно бы говорит: «Смотрите, что я умею. Бах переплетал множество тем, обращал их и «канонизировал», ну так вот, я это тоже могу!».

Таков 1788-й. Помимо трех уже названных произведений с их чистой воды недоперевеликолепием, мы получили еще и Кларнетовый квинтет ля мажор, написанный Моцартом для своего друга Антона Штадлера, первого кларнета Императорского придворного оркестра Вены. Несмотря на то, что Штадлер был своего рода самонадеянным обормотом, нередко ввергавшим Моцарта, и без того не богатого, в денежные затруднения, Амадей преподнес ему одну из величайших медленных тем, какие когда-либо писались для кларнета. И конечно, этого достижения он — в том, что касается кларнета, — превзойти уже не сможет? Ну-ну, не спешите с выводами. В конечном итоге, это неоспоримо прекрасное произведение окажется всего лишь пробным выстрелом.

УЖ ПРОБИЛ ЧАС

1791. Где мы? Где мир? Где любовь? Попытаемся ответить хотя бы на два из трех поставленных нами вопросов. Думаю, правильно будет сказать, что ударяющий в голову дым революции все еще висит в воздухе, подобно ударяющему в голову дыму революции. Америка революцию учинила — там второй год президентствует Джордж Вашингтон. Франция революцию учинила — Людовику XVI причесывать, увы, больше нечего. Даже Австрийские Нидерланды учинили ее — все только год назад они взяли да и обзавелись независимостью, переименовав себя… переименовав себя в… минутку, у меня это было где-то записано. Вот. В Бельгию. Бельгию? А что, в общем правильно. Страны всякие нужны. Что еще? Главной книгой года оказалась написанная Босуэллом «Жизнь Джонсона», вставшая в ряд с прошлогодним бестселлером «Тэм О’Шентер», сочинение шотландского еврея Равви Бернса. В музыкальном же отношении мир все еще принадлежит Моцарту. В настоящий момент, он и есть большая сенсация. Уж сколько лет ею пробыл — и ничего, пока держится. Миновали те дни, когда ему приходилось мотаться по всей Европе. Ужасные дни, описанные им в дневнике:

Да, все это в прошлом. Ныне Моцарт — величайшее из всего, что случилось в музыке с того дня, как кто-то спалил первый проектный набросок банджо. Однако конец его близок. Пятый ребенок Моцарта, дочь Анна-Мария, родившаяся в этом году, прожила всего один час — не понимаю, как люди существовали год за годом на таком трагедийном уровне. И ведь не только Моцарт, все. Просто не понимаю. У Моцарта была хотя бы возможность топить горе в музыке.

Он и топил. То, что я сейчас скажу, немного шаблонно, но все же верно, — погружаясь в подлинные бездны отчаяния, композиторы по-настоящему великие создают лучшие свои вещи.

Для начала, имеет место «Волшебная флейта», замечательная опера, с какой стороны ее ни разглядывай — и еще более замечательная, если взглянуть на нее в свете последнего года Моцарта. Он нездоров, пребывает далеко не в лучшем финансовом положении, дети его умирают один за другим, и что же он делает? Пишет пантомиму. (О нет, не может быть!). «Die Zauberflöte», если оставить ее при родном немецком названии, опера причудливая, в духе фарсов Брайана Рикса[*], смесь фривольной комедии, сказки и масонской символики — Моцарт давно уже состоял в местной масонской ложе и даже своего покойного ныне отца уговаривал в нее вступить. Впрочем, в опере присутствуют и прелестные музыкальные эпизоды — ария Птицелова, фантастическая теноровая ария «Dies Bildnis isr bezaubernd schön» («Какой чарующий портрет») — и поразительный во всех отношениях драматический персонаж, Царица ночи, партию которой Моцарт написал для своей свояченицы, бравшей блистательное верхнее фа, от которого лопались стекла. Увы, сейчас ее арию «O zittre nicht» («О не дрожи») нередко берутся петь люди куда как меньших способностей, недобирающие нескольких дополнительных линеек нотного стана.

«Волшебная флейта» завершает оперную «фантастическую четверку» Моцарта. В состав ее входят: «Женитьба Фигаро» (мистер Фантастик), комическая опера с одной из лучших из КОГДА-ЛИБО НАПИСАННЫХ увертюр и прекрасной арией «Dove sono»; «Дон-Жуан» (Человек-Факел), смесь шутливости со зловещей трагедией, под конец которой антигероя пожирает адское пламя — не раньше, впрочем, чем он успевает спеть довольно игривое «La ci darem la mano»; «Так поступают все женщины» (Женщина-Невидимка), романтическая комедия, в которой, появись она на свет сегодня, играл бы Хью Грант; и, разумеется, «Волшебная флейта» (ВЕЩЬ).

«Истинный» инь «волшебного» янь 1791-го — это законченное Моцартом в июне возвышенное миниатюрное хоровое сочинение «Ave verum corpus». Оно длится всего несколько минут, однако каждая его секунда божественна. Без какой-либо непочтительности скажу, что эти произведения составляют два полюса последнего года Моцарта — полюс смешного и полюс возвышенного.

И, как будто этого мало, существует еще — нет слов, чтобы сказать, до чего он хорош, — Концерт для кларнета, написанный опять-таки для друга Антона. Две ошеломительных внешних части концерта трудны для исполнения и на современном-то кларнете, что уж говорить о тогдашнем, у которого было всего-навсего шесть клапанов. Между этими двумя угнездилась божественная музыкальная экстраполяция фразы «чем меньше, тем больше» — часть медленная, словно сошедшая к нам с небес. Общее место насчет того, что «самые лучшие мелодии — простые», приходится слышать нередко, однако оно нигде не доказывается с таким умом, как в медленной части моцартовского кларнетного концерта. Эта тема захватывает тем сильнее, чем чаще ты ее слышишь.

Ну вот, год почти завершился, а с ним и век Моцарта. Такого композитора мир больше не увидит. Бетховену, которому исполнился двадцать один год, только еще предстоит сочинить свои первые большие вещи. Ну и Гайдн по-прежнему благоденствует. Он хоть и старше Моцарта на четверть века, однако переживет его на добрых восемнадцать лет. Не для него меланхолия, наполнившая в 1791 году музыку Моцарта, — главное его сочинение этого года, симфония «Сюрприз», — веселое маленькое сочинение, основная задача которого: не дать слушателям из замка князей Эстергази заснуть, для чего на них и обрушивается громовый аккорд, причем в таком месте симфонии, где его меньше всего ждут. «Со смехотворными, — как выражаются в телевизионных программах новостей, — последствиями». Господи, Гайдн, ну ты и хохмач — мы чуть не уписались!

А вот Моцарту, похоже, совсем не до смеха. Хорошо документированная история о незнакомце в черном, явившемся к нему, чтобы заказать Реквием, и перепугавшем Моцарта до смерти, совершенно правдива. Незнакомцем этим вполне могла быть, как многие и предполагали, сама Старуха с косой, однако то была не она. Что довольно странно. Как выяснилось, им был всего-навсего слуга-метельщик графа Вальзегга. Важная шишка, Вальзегг хотел заказать Реквием в память о своей жене. Моцарт послушно начал его сочинять.

В разных других местах Людовик XVI пытается удрать от парижской толпы, — неудачно; Гете получает в высокий пост в веймарском Придворном театре; а совсем новая газета «Обсервер» сообщает, что билль Уильяма Уилберфорса об отмене рабства прошел-таки через парламент.

Все эти значительные события 1791-го года старине Вольфгангу решительно не интересны. Последнее из его сохранившихся писем датировано октябрем

и кажется вполне жизнерадостным. Он побывал на представлении

«Волшебной флейты» в венском Свободном театре и был

весьма воодушевлен тем, что главный его конкурент,

композитор Сальери, вопил «браво» почти после

каждой арии. За неделю до этого Моцарт

даже описывал, как подшутил над

капельмейстером, переврав

исполняемую за сценой

партию глокеншпиля.

Но месяц спустя он

слег. А еще через

две недели,

утром 5-го

декабря,

в пять

минут первого,

Моцарта

не стало.

Минуту молчания, пожалуйста. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60.[♪]

Ну вот…

Моцарта не стало.

Так.

И с чем остались мы?

Что ж, если оглянуться назад, то, прежде всего, с Концертом для кларнета. Его можно слушать просто как прекрасное произведение искусства — упоительная медленная часть в окружении двух проворных аллегро, способных по-настоящему расшевелить кларнетистов. Однако, если поместить его в контекст, перед вами окажется сочинение совершенно иное, и это в особенности относится к медленной части. То, что представлялось прежде простой, элегантной и красивой мелодией, обратится в печаль, в жалобу, почти в плач, но при этом прежняя элегантность полностью сохранит чувство собственного достоинства.

Это вещь, написанная всего за два месяца до смерти и теперь, когда мне известны все обстоятельства, я никогда уже не смогу слушать ее так, как слушал прежде.

Романтическая легенда уверяет, будто умер он нищим. Я всегда выводил из нее, что денег на приличные похороны у него не нашлось, что ему нечего было оставить жене и семье — что его просто-напросто сунули глухой полночью в безымянную могилу. Что ж, последнее очень похоже на правду, — где покоится Моцарт, никому, по правде сказать, не известно. Пространство поисков удалось сузить до размеров кладбища Санкт-Маркс в Вене, — однако, где именно покоятся останки величайшего, быть может, из виденных миром композиторов, не ведает никто. Что же до остального, так, судя по всему, Констанце не составило большого труда уплатить 4 флорина и 36 крон приходского сбора, так же как 4 флорина 20 крон церковного сбора — и даже 3 гульдена за то, чтобы тело композитора перевезли из кафедрального собора Св. Стефана на кладбище. Наверное, то были похороны, к которым в те времена относилось обозначение «по третьему классу», однако назвать их нищенскими, значило бы ввести читателя в заблуждение, и не самое малое. И строго говоря, лучшее подтверждение сказанного дает список оставшегося после смерти Моцарта содержимого его платяного шкафа. На реестр оставленных скончавшимся нищим отрепьев он далеко не похож, скорее уж на данное телерепортером описание гостей, собравшихся на один из приемов Элтона Джона:

Н-да. Ничего себе, нищий. Думаю, целые поколения людей с куда большим удовольствием верили стилизованной романтической версии происшедшего, чем подлинной, правдивой картине.

Да как бы там ни было, оно и не важно. Все кончено. Мы услышали последнюю симфонию Моцарта, его последнюю оперу и, конечно, его последний вздох. Великого человека не стало. Амадея — то есть, буквально, «любимца богов». И больше мир такого никогда не увидит. И что теперь? Где мы? Кто тут еще остался? Что происходит в этом довольно кровавом скопище войн, именуемом миром? Ладно, давайте посмотрим, удастся ли нам это выяснить.

ДОВОЛЬНО КРОВАВОЕ СКОПИЩЕ ВОЙН, ИМЕНУЕМОЕ МИРОМ: ГОД 1796-Й

Я хочу отступить от смерти Моцарта на пять лет — в 1796-й, — но перед этим заполнить, с вашего дозволения, образовавшуюся брешь.

Жить в такие времена, значит, хорошо понимать смысл слова «революция», хотя, может быть, и не всегда знать, как оно пишется. Революция повсюду — Троцкому это, пожалуй, понравилось бы. То же и республики. Они теперь вроде новых черных. Каждому вынь да положь собственную. Если начало 1970-х было, согласно великому философу, сэру Джеймсу Савилу[§§§§§§§§], эрой поездов, то теперь у нас эра республик. Французская республика, Римская республика, Леманская республика, э-э…. м-не… как ее… Гельветическая республика, Цизальпинская республика… все как одна… настоящие, на 100 процентов кошерные республики.

Большой хит 1792-го, «Марсельеза» мосье Руже де Лиля еще продолжает пользоваться популярностью, даром что Великая французская уже и явилась, и удалилась, а с нею вместе и кое-кто из видных деятелей революции особой, французской закваски — головы Дантона, Демулена, Робеспьера — всем им, заодно с головами Людовика XVI и Марии-Антуанетты, пришлось познакомиться с ощущениями выбранной на ужин курицы.

А войны — как у нас с войнами? Ну что же, Франция затеяла войну с Пруссией и Австрией… э-э, ах да, и Сардинией. А чего ж не повоевать? По-моему, так, — если где чего еще шевелится, объяви ему войну и дело с концом. Со своей стороны, Священная Римская империя объявила войну Франции, а Испания вот только сию минуту объявила войну Великобритании — и ведь перед самым концом тайма, впрочем, оно и понятно, Испания же! Вообще-то, к выходу на линию «объявления войны» она всегда малость опаздывает, Испания то есть. Ладно, еще увидимся. Стало быть, в этом году — 1796-м, не забывайте, — кубок Жюля Риме за военные заслуги достался Франции, которая победила в войнах с Италией, Австрией, Уортингом☺ и Миланом. Вообще-то, насчет Уортинга я не уверен, как-нибудь надо будет все-таки навести в моих записях порядок.

В мире более-менее ненасильственном все, на что ни взгляни, развивается семимильными шагами. Мы получили новую книгу маркиза де Сада, названную довольно пикантно: «Философия спальни». Даже и представить себе не могу, о чем она. Кроме того, в Англии зажглись первые газовые фонари, а светоч Джошуа Рейнольдса[*], напротив, угас, и кто-то, проплывавший неподалеку от Новой Зеландии, ненароком открыл… минуточку, как же они называются-то?…

…острова Кермадек.

М-да.

Ну, в общем, я думаю, это такая реакция на все, что тогда творилось. Странно, но воевать из-за них никто не стал. Идем дальше, Дженнер только что разработал первую вакцину от оспы, а кто-то еще отправил самую первую телеграмму — из Парижа в Лилль, собственно говоря. Свадьбой года стала свадьба Наполеона Бонапарта и Жозефины Богарне — той самой, вошедшей в историю благодаря фразе «только не в эту ночь».

Ладно, а что с музыкой? Кто у нас нынче состоит в стареющих «Статус-кво», кто из игроков молодежной команды считается первым претендентом на место в основном составе? Что ж, очень серьезные деньги ставят на то, что двадцатишестилетний Бетховен покажет после его прошлогоднего, произведшего отличное впечатление опуса 1, Три фортепьянных трио, нечто фантастическое. Может быть, он-то и станет нынешним «Ю-Ту» или «Зиг Зиг Спутником»? А кроме того, с нами по-прежнему продолжающий, так сказать, продолжать учитель Бетховена — Гайдн. Старина Франц Йозеф, может, и выискивает по газетам рекламу лестничных подъемников, но все еще способен выдать мелодийку не хуже прочих.

Когда мы его покинули, Гайдн жизнерадостно звенел монетами во дворце Эстергази, со страшной скоростью сочиняя музыку и готовя обеды. Но, аххх! Как все изменилось за последние двадцать лет! А как? Да, в общем-то, никак — если не считать того, что зарабатывает он сейчас даже больше прежнего. Он так и продолжает работать на семью Эстергази, хотя самый первый его босс уже умер. Гайдн всю жизнь принадлежал к числу людей, которых принято называть «везучими чертями» — весь его оркестр и хор распустили и уволили, поскольку новый босс никакой нужды в них не испытывал, а сам Гайдн остался на месте, да еще и с прибавкой к жалованию. В итоге, имея зарплату и не имея работы, он решил посмотреть мир. Один предприимчивый типчик по имени Заломон организовал для Гайдна гастроли в Лондоне, там его чествовали, как живую легенду, и это также позволило ему сколотить небольшое состояние.

Если вам это поможет, вспомните о чудесном обороте, который приняла, и не так уж давно, карьера Тома Джонса, неожиданно обнаружившего, что он снова вошел в моду, что его имя появляется в самых «хиповых» альбомах да еще и с прибавлением слова «с участием» — группа «Кататония» с участием Тома Джонса, группа «Уайт Страйпс» с участием Тома Джонса, группа «Питерс и Ли»☺ с участием Тома Джонса. Вот и с Гайдном происходило примерно то же. Лондон показался ему фантастическим — публика слушала его и наслушаться не могла: бисы за бисами, специально написанные «Лондонские» симфонии, из зала на сцену дождем летят дамские трусики — ну, чистый Том Джонс. Как бы там ни было, Гайдн, возвратившись, с небольшим состоянием в кармане, к исполнению своих придворных обязанностей, обнаружил, что в Эйзенштадте произошла новая смена руководства. Пауль-Антон, предпочитавший музыке живопись, скончался, а место его занял новый князь, Николаус II. Князь восстановил придворный оркестр — может быть, оркестр этот был и не так хорош, как прежний, созданный Николаусом I, однако и он позволял заработать кое-что, пользуясь новой модой на Гайдна. А кроме того, в этом оркестре играл симпатичный молодой трубач по имени Антон Вейдингер — не только фантастический виртуоз, но и своего рода Эдисон.

Вейдингер изобрел специально для себя самого инструмент, именуемый «трубой с клапанами», — слишком сложный, чтобы нам стоило вдаваться в подробности, довольно сказать, что играть на нем можно было намного быстрее, чем когда-либо прежде. И потому Гайдн в год Господа нашего 1796-й, сочинил музыку, наполненную блестящими новизнами, сыграть которые можно было лишь на этой самой трубе Вейдингера.

К несчастью для Вейдингера, его «труба с клавишами» стала в мире трубачей, очарованных клапанной системой, чем-то вроде «Бетамакса». Однако гайдновский Концерт ми-бемоль мажор для трубы пережил все бури и натиски и все еще считается хорошим испытанием даже для нынешнего трубача, в особенности последняя его часть, доказывающая, что и Вейдингер, если он с нею справлялся, был, надо думать, горнистом просто блестящим. Версий этого произведения существует ныне многое множество — для старых труб, для новых труб, для труб «натуральных»[♪], версии медленные, версии быстрые, версии подводные☺; записи, в которых используются гайдновские соло, записи с соло, написанными самим исполнителями, — думаю, правильно будет сказать, что у каждого трубача имеется своя особая запись. Лично мне более всего по душе современный, в духе «пленных не берем», звук Уинтона Марсалиса[*]. Всякий раз, слушая этот концерт в его исполнении, я понимаю, что такую музыку просто не могли написать раньше, чем написали. Хотя нет, неверно, — написать-то ее могли, а вот сыграть никто не сумел бы, так что не было смысла и связываться.

ВИРТУОЗНАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Наш разговор о виртуозах приводит меня к новой теме — теме виртуозов. М-да, пожалуй, это предложение мне придется переделать. Теперь их, если честно, не так уж и много, по крайней мере, таких, как в прежние времена. Разумеется, концерты играются уже не одно столетие, однако в них не просматривается потребность довести исполнение музыки до последней точки, желание показать «все, на что ты способен». А почему? Да главным образом потому, что прежде это было попросту невозможно. Возьмите ту же «Игровую приставку Сони 2» и сравните ее… ну хоть с «Астероидами». Или с «Пакмэном».

Что значит, «Какое это имеет отношение к делу?». Какое ни возьмите, такое и имеет. Техника развивалась, возможностей становилось все больше. Приемы, которых композиторы и опробовать-то прежде не могли, быстро обращались в норму. А вместе с этим появлялась на свет новая порода «виртуозных» инструментов… ну ладно, ладно, виртуозных исполнителей. Не забывайте, мы все еще пребываем в КЛАССИЧЕСКОМ периоде, хоть и висим, так сказать, на волоске, изображаемом шестнадцатой нотой. Если честно, эти новые виртуозные исполнители уже здесь, среди нас, и боже ты мой, скоро мы их хорошо узнаем.

1798-й: год Вордсворта и Кольриджа; год, в который французы приступом взяли Рим и провозгласили Римскую республику; год, в который Британия установила новый 10-процентный подоходный налог, дабы оплачивать военные расходы; год, в который умер, дожив до семидесяти трех лет и девяти дюймов, Казанова.

1798-й: шестидесятишестилетний Гайдн принялся за сочинение еще одной своей «лебединой песни» — «Сотворения мира».

1798-й: виртуозу Никколо Паганини исполнилось одиннадцать лет.

В одиннадцать лет Паганини, которого отец обучал игре на мандолине и скрипке, уже готов был впервые предстать перед публикой. Впрочем, ярчайший его час еще впереди, пока же позвольте показать вам то, что я нашел, роясь в архивах венской Библиотеки классической музыки имени не помню кого.:

Прелестно, не правда ли? Одно из самых ранних объявлений РАННИХ РОМАНТИКОВ из коллекции рекламных пергаментов, пожертвованной библиотеке Форсайта после того, как их впервые обнаружили за диваном в кабинете декана Боннского университета.

А теперь уже 1800-й. Год, который официально назван началом периода ранних романтиков, несмотря на то, что классический период, как повсеместно считается, продолжался до 1820-го. Сами понимаете, старого учить, что мертвого лечить. Тут видите ли, какая штука, романтическая музыка… это просто ярлык, только и всего. Одни пишут музыку, которая звучит совершенно как классическая, другие — музыку, скорее романтическую, и все в один и тот же год.

Был, правда, человек, одной ногой стоявший в одном периоде, а другой — в другом. Он творил на закате классической музыки и более-менее в одиночку дал первоначальный толчок романтической. Такое случалось и раньше — музыка КФЭ Баха стала завершением барокко и началом классицизма. Однако, если КФЭ Бах имеет нынче значение все больше для «музыковедов», то человек, ставший и завершением классицизма, и краеугольным камнем романтизма, обратился, в конечном счете, не просто в носителя смутно знакомого всем имени. И это потому, что имя его, всем, так сказать, смутно знакомое, было… Бетховен.

Ну, слава богу. Добрались, наконец, и до него.

1800-й: год Первой симфонии Бетховена. Наполеон уже стал Первым консулом, Италия захвачена, начался век Бетховена. Первая попытка сочинить симфонию предпринята им в возрасте тридцати лет. По композиторским меркам, ждал он что-то слишком уж долго — вспомните, Моцарт сочинил свою Первую восьмилетним. Собственно, когда Моцарту было тридцать, ему оставалось прожить всего пять лет. Бетховен же принадлежал к совершенно другой породе людей, хотя — это можете цитировать — ничего другого ему и не оставалось. Он родился в совершенно другом мире. Алессандро Вольта более или менее только что соорудил из цинка и медных пластин первую электрическую батарейку. Был основан Королевский хирургический колледж — вы понимаете, что это значит? И дело не только в том, что мир становился все более научным, — мало того, ну, в общем… и на полях для гольфа теперь каждый день было не протолкнуться.

Но довольно об этом. Будем считать, что мы с Бетховеном «вошли в систему». Мы к нему еще скоро вернемся. А пока самое время проверить, как там наш старый знакомый, человек, написавший симфоний больше, чем — попросту говоря, больше, чем нам, на самом-то деле, нужно, — единственный и неповторимый — вы, небось, думали, что он уже умер, — Франц Йозеф «Не Называйте Меня Занудой» Гайдн.

Период капельмейстерства у Эстергази завершился. Всего пару лет назад Гайдн набросал — ко дню рождение императора — государственный гимн Австрии. Он назвал его так: «Gott erhält Franz der Kaiser». Разумеется, впоследствии этот гимн несколько изменился по настроению, — это когда слова его заменили на «Deutshland, Deutshland, über alles». Собственно, отставки от Гайдна ожидали. Чувствовал он себя не очень хорошо, лет ему было под семьдесят, и многие полагали, что лучшие свои вещи он уже создал.

Гайдн же ни с чем из этого согласен не был. Как раз когда над мечтой Эстергази заходило солнце, наш Франц создал одно из своих самых юношеских по звучанию произведений, коему предстояло стать и одним из самых популярных сочинений, написанных им для хора — «Времена года». И лишь через год после этого Гайдн подал в отставку, получив полную пенсию и оставшись человеком, почитаемым всеми одним из великих мастеров классической музыки.

БЕТХОВЕН НА СТАРТЕ

1803-й. Позвольте быстренько рассказать вам что там к чему. 1803-й — у Наполеона дела идут хорошо. Вернее, скоро пойдут хорошо, ведь так? Не будем его пока трогать. Скульптор Канова изваял, небольшую, но отличающуюся красотою форм статую тезки знаменитого коньяка. Кстати, Франция и Британия опять воюют… Как выражаются в Лидсе, Ici nous allons, encore. Идем дальше, на ипподроме «Гудвуд» состоялись первые скачки, а Тёрнер, чей «Миллбанк при лунном свете» был хорошо принят публикой, представил ей «Порт Кале». Думаю, если бы он сегодня отправился с мольбертом в те же места, картины эти назывались бы «Миллбанкские борзописцы» и «Бунт в сумасшедшем доме Кале». Можете, если хотите, назвать меня реакционером.

Однако вернемся к рассерженному молодому человеку по имени Людвиг ван Бетховен. Он родился в Бонне в декабре 1770-го. Детство провел печальное — буйный, здорово пьющий отец побоями принуждал сына к занятиям. Впрочем, в отношении музыкальном эта неразумная метода себя оправдала, — на Бетховена обратил внимание брат Марии-Антуанетты, кёльнский курфюст Максимилиан Франц, назначивший его вторым придворным органистом. Когда же отец по причине пьянства лишился места, Бетховену пришлось зарабатывать на жизнь, играя на альте в низкопробном театрике. Какое унижение! Это я не о низкопробном театрике, а об игре на альте[♪]. В 1792 году Бетховен отправился в Вену, чтобы поучиться у Гайдна, и в итоге в Бонн никогда уже не вернулся. Три года спустя он начал деятельность концертирующего пианиста, исполняя собственный фортепиянный концерт (почти наверняка первый) и вскоре приобрел серьезную репутацию и пианиста, и композитора. Однако, как вы легко можете себе представить, судьба вовсе не собиралась осчастливить Бетховена хорошим концом из книжки — «и с тех пор он жил без забот». Всего год спустя, у него обнаружились признаки глухоты, которая со временем стала полной.

В 1803-м Бетховену исполнилось тридцать три, и он уже начал понимать, что ему предстоит оглохнуть. В найденном через много лет после его смерти письме 1802 года Бетховен ясно дает понять: он знает, что его ждет. Быть может, что-то вроде негодования на ускользающее время и породило в нем столь могучий всплеск творческой активности.

В следующие шесть лет ему предстояло написать такие сонаты, как «Крейцерова», «Вальдштейновская» и «Аппассионата», не говоря уж о ставшей навеки популярной «Лунной», написанной, впрочем, двумя годами раньше — название это, должен добавить, дано не им, а одним из музыкальных издателей. Он сочинил также ораторию «Христос на Масличной горе» и Третий фортепианный концерт. Однако в 1803-м Бетховен создал и то, что было названо «величайшим шагом вперед, сделанным композитором за всю историю симфонизма и музыки в целом». Сильно сказано, маленький брат, — как выразился бы Балу.

Впрочем, сказано справедливо, поскольку Третья симфония не похожа ни на что ее предварявшее. Если вам случится услышать в концерте симфонию Гайдна, вы отметите, что она… правильна… в ней все на месте. Да послушайте хотя бы и симфонию Моцарта, там тоже царит порядок. Гениальный, что и говорить, но все-таки порядок. А потом обратитесь к бетховенской «Eroica» — к его «Героической» симфонии. Она… как бы это сказать, она просто из другой футбольной команды. Бетховен словно бы вывел с ее помощью новую породу симфоний. Она ЭПИЧНА, она ИЗУМИТЕЛЬНА. Этакий «Звездный путь» среди симфоний — она отважно вторгается туда, куда еще не ступала нога человека. «Герой», стоящий в ее названии, был в то время персоной очень приметной — это Наполеон, ставший для Людвига подобием идола. Увы, не надолго. Когда всего только год спустя Наполеон возложил на себя в Париже корону императора, Бетховен бросился к комоду, вытащил из нижнего ящика лежавшую под щеткой для волос рукопись «Героической» и вычеркнул посвящение Бонапарту, написав взамен «памяти великого человека».

Здорово, правда?

Примерно в то же время не лишенную величия музыку сочинял один из друзей Бетховена — и, по-моему, серьезный претендент на титул «Носитель не лишенного забавности среднего имени», — Иоганн Непомук Гуммель. В свое время Гуммель безусловно считался равным Бетховену пианистом, а кое-кто поговаривал, что и как композитор он нисколько не хуже. Правда, теперь его помнят лишь благодаря горстке сочинений, в частности, Концерту для трубы. В репертуаре трубачей это что-то вроде вечного спутника гайдновского концерта, сравнимого с ним по сложности и со столь же впечатляющей третьей частью, спутника, которого нередко принимают за кровного родственника. И не без оснований, поскольку Гуммель тоже написал его для Вейдингера — того, что изобрел трубу с клапанами. Музыканта из гайдновского оркестра. Понимаете, когда Гайдн несколько одряхлел, стал не способным выполнять в Эйзенштадте всю положенную работу, хитроумные власти предержащие назначили ему пенсию в 2300 флоринов (плюс оплата расходов на лечение) и сохранили за ним должность «важной музыкальной шишки с дозволением приходить на место прежней работы, читать газеты, но с вопросами не соваться». И кто же сменил его на посту капельмейстера? Правильно. И. Н. Гуммель. Мир тесен, не правда ли?

Что же касается приза, полученного Гуммелем в скачках категории «Где вы теперь?», тут, похоже, все решила судьба, — несмотря на то, что при жизни он был безмерно популярен и даже пользовался влиянием, музыка его, как только он умер, просто-напросто вышла из моды. Разумеется, у меня есть на сей счет собственная теория, которой я готов с вами поделиться. Вот посмотрите, Глюк… — по преимуществу не моден, так? Что? А Диттерсдорф? Тоже забыт, более-менее полностью. Возьмем теперь Гуммеля. В свое время он пользовался уважением Мендельсона, Шумана и Листа, а ныне обратился в додо классической музыки. А почему? Согласно моей теории все дело в… не лишенных забавности средних именах.

Карл Диттерс фон Диттерсдорф.

Кристоф Виллибальд Глюк.

Иоганн Непомук Гуммель.

О чем тут еще говорить? QED[*********], как называют французы известный пассажирский лайнер.

Если бы Гайдн в 1806-м — а он был еще жив — забрел, чтобы почитать газеты, во дворец Эстергази, он узнал бы немало нового. Уже отгремела, в прошлом году, Трафальгарская битва, и Нельсон напечатлел самый знаменитый — или не самый — поцелуй в истории. Наполеон уже обратился, постойте-ка, в:

Кажется, все. Питт Младший более известен теперь под менее приятным именем «покойный Питт». Что еще? А еще Пруссия объявила войну Франции — точно-точно, хоть у Генделя спросите. Далее, Тёрнер написал еще одну недурную картину, «Кораблекрушение». Подумайте, какое впечатление она могла производить на зрителя тех дней и того столетия. То была не просто замечательная картина, от нее мороз пробирал по коже — не забывайте, море было тогда понятием большим и насущным. Победа и смерть Нельсона все еще оставались значительной новостью, флотские вербовщики по-прежнему не знали удержу, да и море было не таким ручным, как ныне, так что «Кораблекрушение» Тернера просто не могло не потрясать.

А музыка? С музыкой-то что? Создавала ли музыка того времени образы под стать «Кораблекрушению» Тёрнера?

Ну, если говорить о Бетховене, ответом будет огромное, с пылу с жару «да». У него уже готова первая редакция «Фиделио», его единственной и неповторимой оперы, темами которой служат братство, товарищество и свобода. «Единственная и неповторимая» — это весьма существенно. Как видите, наш Бетховен бумагу попусту не переводил, о нет. Гайдн написал 104 симфонии, Моцарт — сорок одну, а Бетховен? Всего только девять. Однако они были, при всем моем уважении к первым двум композиторам, сочинениями воистину великими — великолепной девяткой — и сказанное подтверждается самим их числом. Куда менее легкомысленные, чем симфонии Гайдна, более революционные, требующие от слушателя большего напряжения, чем симфонии Моцарта, они, вообще говоря, представляют собой произведения совсем иного покроя. И наконец, как раз в 1806-м, он сочиняет свой единственный и неповторимый скрипичный концерт. Концерт не так «бьет в глаза», как другие вещи Бетховена, но упоительная вторая часть его словно несколькими столетиями отделена от Гайдна и Моцарта. Говорят, что первый исполнитель концерта, прекрасный скрипач по имени Клемент, до самой премьеры нот не видел, ни одной репетиции не провел и все же сумел, каким-то образом, не провалиться. И слава богу: если бы он напортачил и тем обрек эту вещь на вечное забвение, я бы, и не один только я, этого нашему другу Клементу никогда не простил. Не думаю, что я смог бы прожить без Скрипичного концерта Бетховена. Однако, Клемент не напортачил. Он прорвался, все аплодировали — возможно, из вежливости, — он вышел из концертного зала, хлопнул за собой дверью и, — вы и опомниться не успели как, БА-БАХ — наступил 1808 год.