Неправильный Дойл

1

Тим Дойл медлил, стоя на пыльной лестничной площадке, вставив ключ в замок. Он делил мансарду со своей любовницей, молодой француженкой по имени Бри-жит Пуссен. Печальный янтарно-желтый свет проникал в узкий лестничный колодец через слуховое окно на противоположной стене и образовывал что-то вроде мишени с перекрестьем на темном дереве двери и на осыпающейся гирлянде сухих роз, которую Брижит повесила три месяца назад, когда они въехали. Дойл смотрел, как янтарная мишень тускнеет и расплывается в полумраке, – вот несколько секунд, и еще один день прошел. Судя по звукам, доносившимся из-за двери, там мужчина и женщина занимались любовью.

Непрерывный шум городского транспорта доносился с Рю де ля Мир; резкий гудок давшего задний ход грузовика эхом отдался во внутреннем дворике, почти сливаясь со страстными криками за дверью. Дойл стоял неподвижно, прислушиваясь. «Конечно, – мрачно думал он, – это обязательно должно было случиться, это правильно, более того – справедливо». В следующую секунду крики достигли неистового крещендо, и каждая нота была ему знакома. Брижит определенно знала, как получить оргазм: она позволяла страсти вливаться в нее, овладевать ею полностью, а после лежала не двигаясь, холодная и влажная, как утопленник, выловленный из Сены.

Затем Дойл услышал гортанные звуки, издаваемые мужчиной, находящимся с ней, решительным щелчком повернул ключ в замке и толкнул дверь. За секунду до того, как войти, он бросил взгляд на слуховое окно и поймал слабый отблеск фасада Сакре-Кёр, кораллово-розового в лучах заходящего солнца, под которым до горизонта раскинулся Париж – город, уже исчезнувший для него, стертый с карты. Он проделал последние шаги к спальне почти бегом, мимо пальто на вешалке в коридоре, через невероятно маленькую кухоньку, сорвал тонкую перегородку-гармошку и застал их обоих на японском матрасе в последних конвульсиях: не сознающая ничего Брижит сидела спиной к любовнику, на его темных волосатых ногах. «Араб! Эта сука трахается с арабом», – подумал Дойл, глядя на ее стройное тело, блестевшее от пота, и полузакрытые голубые глаза. В следующую секунду она их открыла и увидела Дойла, мрачно стоявшего в дверном проеме, словно сама смерть. Она вскрикнула и попыталась вскочить, но темные руки араба прижались к ее бедрам, заставили опуститься на него еще раз, еще и еще, пока он не кончил. Брижит не смогла с собой справиться, ее глаза закатились, она застонала, ее снова охватила сильная дрожь, и наконец, тяжело дыша, она упала на бок, комкая простыни.

Когда араб увидел Дойла, он вскрикнул от неожиданности и попытался вскочить, но Брижит удержала его, положив ладонь ему на грудь.

– Du calme, chérie,[1] – сказала она низким голосом, глядя на Дойла без малейшего признака стыда на лице.

Дойл с арабом обменялись злыми взглядами, не предвещавшими ничего хорошего. Араб был худым, ему было от силы двадцать – почти вполовину меньше, чем Дойлу, – с нежными, девическими чертами и пухлыми влажными губами. Дойл почувствовал, что где-то видел его, и тут же вспомнил где. Это был марокканец по имени Ханук Аджид, один из официантов в кафе «Ней» вниз по улице, всегда такой внимательный, когда они с Брижит подходили к блестящей стойке выпить apéritif. Маленький ублюдок. Ханук Аджид не озаботился прикрыться простыней, Дойл увидел его упавшее достоинство, и на долю секунды ему стало легче.

– Le dice, пусть этот урод выметается отсюда, – сквозь зубы процедил Дойл. – Vamos. Immediatamente.[2] – Дойл не знал французского. Они с Брижит всегда общались на странной смеси испанского с английским.

– Но человеку нужно одеться, – резонно заметила Брижит. – Насе frio dehor.[3]

– Ну, значит, не повезло, – пробормотал Дойл.

– Сволочь ты, – вырвалось у Ханука Аджида, и его черные глаза сузились.

Дойл сжал кулаки, кровь забурлила от животного позыва убить. Еще секунда, и он порвал бы этого марокканского сукина сына на куски, но в последний момент какая-то сила удержала его, он только наклонился, схватил туфли араба и швырнул их через коридор и открытую дверь на лестницу. Одна туфля перелетела через перила, сосчитала шесть лестничных пролетов и упала на грязную плитку первого этажа.

Ханук посмотрел на Брижит, потом на Дойла, от его дерзости не осталось и следа.

– Vite, – нетерпеливо сказала ему Брижит. – Va t'en. Je n'aime pas te voir tuer! – добавила она мягче. – S'il te plaоt. On peut discuter de tout cela plus tard.[4]

Ханук вскочил, схватил одежду и выбежал вслед за своими туфлями. Дойл вышел в коридор, закрыл дверь и вернулся, чтобы разобраться с Брижит. Увидев его, она раскрылась и легла поперек матраса. На ее бледной коже все еще розовели следы от занятий любовью. Дойл смотрел на ее маленькие груди, узкие мальчишеские бедра. Если бы она решила родить ребенка, ей бы пришлось нелегко, поймал он себя на мысли, которую тут же отбросил. Нет, у таких женщин не бывает детей, вместо этого у них бывают оргазмы.

Брижит слегка раздвинула ноги, и Дойл увидел влагу, блестевшую на ее бедрах, на ее набухшем женском естестве. Хитрая улыбка появилась на ее лице. Она указала пальцем на растущий бугор в джинсах Дойла. «Да ты припух», – хрипло произнесла она недавно прочитанное во французско-английском словаре слово.

Дойл хмыкнул. В данных обстоятельствах отрицать это было бесполезно и неловко.

– К сожалению, – сказал он.

Брижит выпятила нижнюю губу.

– Non, jamais, никогда – «к сожалению», – сказала она. – Думаю, ты меня хочешь, si?

Дойл не ответил. За окном наступил час, когда длинные синие вагоны скоростного метро на станции «Ля Шапель» битком набиты потными людьми, возвращающимися с работы домой; когда уличные кафе заполнены богатенькими парочками, шепчущимися за бокалами дорогого вина. Брижит медленно приподнялась, села на подушку и погладила себя между ног.

– Он был не очень-то хорош, этот марокканец, – прошептала она. – Маловат, знаешь ли.

– Pute,[5] – сказал Дойл, но не отвел глаз.

– Рог favor, – сказала она. Ее дыхание стало неровным. – Baise moi.[6]

Дойл шагнул к матрасу, резко наклонился, намотал на руку ее густые черные волосы и слегка дернул. Она вскрикнула. Он дернул сильнее, она отняла от себя руки и потянулась к нему, чтобы расстегнуть пряжку ремня.

2

Из мусорного ведра на кухне доносился запах гниющих овощей и кофейной гущи. У Брижит неприятно пахло от подмышек, а может быть, на ее коже и грязных простынях все еще оставался запах пота Ханука Аджида. Дойл лежал возле нее в темноте на матрасе, вдыхая запах нестираных простыней и чувствуя отвращение к самому себе. Как низко он пал. Он не был религиозен, но подумал, что никогда еще не уходил так далеко от Бога. Много лет назад дядя Бак отправил его в седьмой класс католической школы-интерната в Мэриленде, и он до сих пор помнил все слова основных молитв. Но ни одна из них не подходила для этой ситуации.

Брижит задремала, потом проснулась, тихо заплакала. Она нащупала в темноте его руку и прижала к своей щеке.

– Chérie, – сказала она срывающимся голосом. – Je suis dйsolé.[7]

– Это больше не сработает, – сказал Дойл и убрал руку.

Резкий тон его голоса мгновенно высушил ее слезы, и он почувствовал, как она напряглась.

– Скажи мне, – продолжал Дойл с некоторой горечью, – это вошло у тебя в привычку? Я имею в виду – попадаться. В этом все дело. Так ты ставишь точку, да?

Он вспомнил ужасный день, когда их застукала Фло, его жена. Они тогда жили в Малаге, это было всего лишь четыре месяца тому назад, но словно в другой жизни. Каждый четверг Фло делала закупки для ресторана и ее не было дома весь день, а Дойл присматривал за ребенком. Пабло уснул удивительно рано своим младенческим глубоким сном, с открытым ртом и еле-еле слышным дыханием, – и Брижит зашла под каким-то предлогом. Ее возбудила идея заняться этим в его доме, на постели его жены, и она не долго оставалась в платье. Дойл пытался все это остановить, но… Минут через десять неожиданно вошла Фло, которая что-то забыла и вернулась домой. Она застала их вместе: его со спущенными штанами и Брижит, обхватившую губами его затвердевшую плоть. Фло не сказала ни слова. Она тихо закрыла дверь, разбудила Пабло, одела его и отвезла в загородный дом родителей в Эсихе. «Ты достоин презрения за то, что предал свою жену и спящего в соседней комнате сына, – говорил на суде адвокат Фло, кстати оказавшийся ее братом. – Разве бордель не более подходящее место для таких дел?» С тех пор Дойлу так и не удалось поговорить со своей женой наедине, без присутствия третьих лиц.

Брижит помолчала, потом мрачно сказала:

– Я думаю, тебе, наверное, не следовало уходить от жены.

– Я не уходил, – сказал Дойл. – Она меня вышвырнула, разве не помнишь? Я бы вернулся через секунду, если бы она этого захотела. Я все еще люблю ее.

Говоря так, он знал, что это правда.

Брижит всхлипнула, вскочила и заперлась в ванной комнате. Она оставалась там довольно долго, смывая семя двух мужчин со своих бедер.

Дойл как можно быстрее оделся, вышел из квартиры и спустился по лестнице на улицу. Он прослонялся пару часов, куря терпкие французские сигареты и жалея себя, а около полуночи нашел прохладную скамью на площади Вобан, напротив Дома Инвалидов. Он сидел и рассеянно смотрел на золотой купол, залитый белыми потоками света, под которым в красном порфировом гробу, размером с двухместный гараж, лежали каменеющие останки Наполеона. Его связь с Брижит закончилась, а жена не хотела принять его обратно. И что теперь? Он не винил Брижит во всем этом, совсем нет. Он сделал все своими руками. Из-за связи, которая не продлилась бы больше двух недель, он лишился всего, что имел: жены, двухлетнего сына Пабло, своего ресторана «Король Альфонсо», который в прошлом году удостоился первой звезды от гида Мишлен, спокойной жизни в прекрасном городе Малага.

Брижит, уже познавшая изощренные удовольствия, по-своему была невинной – двадцать три года, страстная натура, студентка, девушка, которая становилась женщиной, – ее жизненное приключение только начиналось. У нее будет очень много мужчин. Дойл знал это, и эта мысль причиняла ему боль. Одни будут похожи на него, другие нет, одни будут жестокими, другие мягкими, одни старше, другие моложе. В конце концов у нее все получится: она станет любовницей члена совета министров или среднего кинорежиссера, в пятьдесят будет все еще привлекательной, как Катрин Денев, заведет молодого любовника на стороне, новый «ситроен» и виллу на Лазурном Берегу. Это такой тип женщин – настоящая француженка, одна из многих таких же, – умная, красивая, аморальная, как кошка. Конечно, в душе Дойл понимал, что он не лучше Брижит. Есть мужчины, которые всю свою жизнь ищут одну-единственную женщину, они счастливы, когда ее находят, и никто им больше не нужен; но Дойл был не таким. Дойлу нравились женщины, особенно красивые, и в большинстве случаев он им тоже нравился, если был не слишком пьян. Кто-то ему говорил, и жена тоже, что он похож на актера Роберта Митчума. Не постаревшего, обрюзгшего Митчума, а вальяжного и эффектного, в зените голливудской славы, в сорок-пятьдесят лет. Как и у Митчума, у Дойла были широкие плечи, густые черные волосы, спокойные синие зовущие глаза. И только сломанный когда-то нос придавал его чертам известную оригинальность.

Спустя некоторое время похолодало, пошел дождь. Дойл с усилием поднялся со скамейки, чтобы успеть на последнюю электричку ближайшего метро у Дома Инвалидов. Перейдя на линию «Порт д'Иври», он доехал до станции «Барб». Там, в грязном алжирском квартале он нашел относительно чистую гостиницу без звезд, располагавшуюся на втором этаже, и провел бессонную ночь, лежа на узкой кровати и слушая громыхающие трубы парового отопления, словно далекую демоническую музыку. На следующее утро он проснулся поздно, чувствуя себя совершенно разбитым, умылся и пошел на Рю де ля Мир, чтобы забрать из квартиры свои вещи.

Брижит не было – она уже ушла на курсы испанского в Сорбонну, как он и рассчитывал. Но на кухонном столе к банке «Космолюкса» была прислонена записка.

Дойл представил все, о чем она написала в своем нескладном письме, и почувствовал возбуждение. С некоторым сожалением он скомкал записку и швырнул ее в мусорное ведро прямо на кофейную гущу, потом сложил свою одежду и разный хлам. Привезенных из Испании вещей было немного – все уместилось в два чемодана, которые он отнес к двери и поставил на вытертый квадрат персидского ковра, купленного Брижит на блошином рынке Клиньянкур. В голове стучал один-единственный вопрос: «Куда, черт возьми, мне ехать?» Он размышлял секунд десять и, сам не зная почему, решил ехать в Лондон. Будет здорово слышать на улицах английскую речь, хотя и с уродливым акцентом.

Итак, готовый к встрече с Лондоном, Дойл отодвинул засов, распахнул дверь и поднял чемоданы. Случайно взглянув на полку у двери, он обнаружил тонкую пачку перетянутых резинкой писем, пересланных из Испании, снова поставил чемоданы, взял письма и стал внимательно читать надписи на конвертах. Счет за «Евроспорт» по кабельному, который он забыл оплатить; три подписные квитанции на португальскую «Интернэшнл геральд трибьюн»; запрос от адвоката в Малаге по поводу налогового сертификата на его доходы в Испании, имеющий отношение к разводу; ничего от жены и странное письмо из Штатов, со старомодной черной каймой по краям, сообщающей о смерти.

Дойл крутил его в руках, в предчувствии беды похоронно звонили далекие колокола Нотр-Дам-де-Лоретт. Судя по штампам, письмо было отправлено из городка Вассатиг, штат Виргиния, два с половиной месяца назад. Он надорвал край, вытащил из конверта единственный листок и развернул его.

Письмо выпало из рук на ковер. Дойл закрыл лицо руками и почувствовал, что они стали влажными от слез. Дядя Бак умер. Он никак не мог поверить в это. Когда отец Дойла пропал в море на своем «Смеющемся Дебидивоне» во время урагана Ава, осенью 1963-го, Бак забрал мальчика и вырастил его как собственного сына. Матери Дойла, окутанной пеленой мартини где-то на западе, не было никакого дела до ребенка.

Старина Бак, он был замечательным. Эта мысль сломила Дойла окончательно, он побрел в спальню, упал на постель и заплакал, как не плакал уже давным-давно, наверное с самого детства. Такому человеку, как Дойл, плакать было физически больно, он уткнулся лицом в жесткий валик подушки и позволил боли завладеть всем его телом. Он сам не знал, чем были вызваны эти слезы – смертью Бака или тем жалким положением, в котором он оказался.

3

Зловонное дыхание исходило из разинутого рта пиратской головы, возвышавшейся над четырнадцатой лункой «Веселого гольфа на Пиратском острове Дойла». Вонь разносил пахнущий рыбой ветер, дувший с Атлантики, со стороны болота Эгг-Пойнт. Утреннее солнце только-только показалось из черных вод океана. Вскоре ветер добрался до обрывков мелкой проволочной сетки, обнажившейся под осыпающимся гипсом, и голова пирата начала чуть слышно издавать низкие тоскливые звуки, в тон печальной музыке рогоза, гнущегося на болоте. Вернувшись к жизни, скрипели фанерные рукава мельницы у седьмой лунки с Порт-Роялем. Хлопали друг о друга вощеные полотнища пальм, сгрудившихся на пустынном острове у третьей лунки. Вздымались, превращаясь в лохмотья, и без того потрепанные паруса номера тринадцать – пиратского галеона, бросившего якорь в нарисованной голубой лагуне. «Веселый Роджер» рвался с нок-реи в светлеющие небеса.

К половине восьмого утра отвратительная вонь из головы пирата проникла через выцветшую занавеску в комнату над баром «Клетка попугая», где спал Дойл. Он тяжело ворочался на простынях, видя яркий сон про Малагу: прохладная белая комната их первой квартиры на Калле Меркадо, душный, невероятно солнечный день за несколько лет до развода. Фло обнажена, у нее смуглая, без единой веснушки кожа. Она переступает через лежащую на полу одежду, ее попка покачивается над ним, словно персик, готовый упасть в его протянутые руки… Он проснулся от удушья. Подкатившая к горлу тошнота заставила выскочить из кровати. Спотыкаясь о разбросанную на полу одежду, он еле успел добежать по коридору до ванной комнаты. И там с хриплым звуком его вырвало в раковину.

Он прислонился головой к холодному кафелю, хватая ртом воздух. Во рту был привкус последнего двойного виски, выпитого около четырех утра. Затем входная дверь бара со скрипом открылась, и послышалось шарканье приближающихся к лестнице тапочек.

– Эй, Тимми, у тебя там наверху все в порядке?

Это была Мегги.

Слабым, но твердым голосом Дойл заявил:

– Не называй меня Тимми. Меня зовут Тим.

– Мне просто показалось, что тебе нехорошо, – явно усмехаясь, сказала она.

Это был тот самый насмешливый тон, с которым он познакомился несколько недель назад, когда прилетел из Европы, чтобы вступить в права наследства. Каждый вечер он пил, пока в баре не погаснет свет, и, нарушая правила, выплачивал себе содержание из кассы. Он плыл по течению и погружался в море выпивки под недовольным взглядом Мегги.

– Это что-то вроде затянувшегося пробуждения, – пытался он объяснить, когда бывал трезв.

Бак заботился о нем как о сыне, и вполне естественно, что с горя он позволил себе запой. Но Мегги относилась к этому по-другому. Она была практичной, закаленной жизнью, для ее души печаль была такой же недоступной роскошью, как и любовь.

Дойл заставил себя оторваться от раковины и вышел в коридор; один только взгляд на замызганный оранжевый в клетку ковер снова вызвал тошноту. Мегги стояла на потертом линолеуме лестницы: руки скрещены на груди, грязные светлые волосы накручены на пластмассовые бигуди размером с пивные банки, на ногах пара нелепых пушистых тапок с собачьими головами, синий халат с пингвинами, едва доходящий до мягких, с ямочками, коленей и распахнутый на белой груди. «Симпатичная женщина, – поймал себя на мысли Дойл. – Если кому нравятся такие – ширококостные, неграмотные, крашеные блондинки за тридцать пять». Она около шестнадцати лет была подругой Бака. Старый развратник.

– Там так отвратительно пахло, – хриплым шепотом произнес Дойл. – Как будто что-то стухло.

– Точно, – сказала Мегги. – Там везде кровь, тебе лучше самому пойти и взглянуть на это.

– Кровь? – Внезапно Дойлу расхотелось знать, в чем дело. – Сначала мне нужно принять душ, – сказал он, пятясь.

Мегги мотнула головой.

– Сейчас не время для мыльных пузырей, приятель, там какая-то туша во рту у пирата.

4

Голова пирата источала отвратительный запах, такой сильный, что казалось, он вот-вот проступит в воздухе. Кровь ручейками текла по гипсовым желобкам бороды пирата, плескалась в бурном водовороте на желтом гипсовом боку обезьянки, сидевшей на его плече. Что-то темное и окровавленное было засунуто в его раскрытый рот. Как правило, игрок ставил короткую клюшку у нижнего конца наклонной плоскости, выкрашенной в розовый цвет, чтобы она напоминала язык, и с метки на кончике языка загонял мяч в рот. Если удар оказывался сильным, мяч обычно попадал сначала в рот, потом спускался по брюху обезьянки и выкатывался на длинную зеленую площадку с пластиковой травой, состоящую из сложной серии холмов и впадин. С этого места до лунки оставалось двадцать пять футов. Это была нелегкая задача, вспомнил Дойл. Пар[8] четыре.

Сейчас, ссутулившись, в старой толстой, как попона, шинели пехотинца Второй мировой войны, принадлежавшей Баку, Дойл стоял рядом с Мегги у головы пирата. Они смотрели на истекающую кровью тушку, засунутую туда: лапы, похожие на человеческие руки, от чего мороз пробегал по коже; желтовато-белый мех, потемневший и липкий от крови; лысый, мерзкий крысиный хвост. Опоссум. Точнее говоря, виргинский опоссум-альбинос, обитающий на полуострове Делмарва. Этот экземпляр был просто огромным, около двадцати пяти фунтов. Одно время эти неуклюжие зверьки были почти полностью истреблены из-за ценного меха, который после обработки какими-то ядовитыми химикатами становился отдаленно похожим на мех горностая. Но опоссумы всегда были отличными производителями, так что за последние десятилетия их численность возросла настолько, что они тысячами наводняли леса Национального природного заповедника на побережье острова Вассатиг. От площадки для гольфа заповедник отделяло двадцатифутовое защитное ограждение. И все равно о каждом погибшем опоссуме нужно было докладывать местной полиции, которая сообщала об этом в Вашингтон чиновникам из Службы рыбного и охотничьего хозяйства.

– Ну что ж, солдат, – сказала Мегги, глядя искоса на старую шинель Бака. – Вот это я и называю мужской работой.

На глаза Дойла наворачивались слезы. Он старался вдохнуть свежий воздух, но в легкие проникала только вонь.

– Что-то я с утра неважно себя чувствую, – сказал он, подавляя подступающую волну тошноты. – Наверное, вчера вечером съел что-то не то.

– Скорее – выпил, – нахмурилась Мегги, развернулась и потопала к кухонной двери закрытого ресторана.

После того как она ушла, Дойл сполз по гипсовому боку акулы-молота у пятнадцатой лунки, пар четыре, сел на землю и обхватил голову руками. Он снова на «Пиратском острове», ему сорок два, он с похмелья ждет, что жизнь начнется с начала, и испытывает странную потерю памяти. Он ясно помнит, как когда-то был ребенком, потерявшим отца, потом хулиганом-подростком, но никак не может вспомнить, кем он стал позже. В детстве он каждое лето выдавал туристам клюшки и мячи вон там, в проходной будке, стоящей у дороги к пляжу. В памяти возникли туристы тех лет, выстроившиеся в сумерках в очередь на боковой дорожке, от них пахло маслом для загара и сигаретами «Пэлл Мэлл». Майские жуки летели к свету прожекторов и пикировали на землю, как маленькие обуглившиеся метеориты. Он почти слышал бодрый удар большой клюшкой по мячу, мягкое перешептывание девушек в купальниках, музыкальный автомат в баре, играющий тоскливые мелодии кантри, и громыхающий смех дяди Бака, разносящийся по всей площадке.

Через несколько минут Мегги вернулась с ведром мыльной воды, жесткой щеткой, толстым пластиковым пакетом для мусора и парой резиновых перчаток. Она поставила ведро у его ног, на которых красовались старые шлепанцы Бака. Дойл смотрел на нее снизу вверх с застывшим выражением глаз.

– Я не могу, – только и смог он сказать.

– Пентюх, – сказала Мегги. – Почему мне всегда приходится убирать дерьмо за Дойлами?

И она так резво натянула резиновые перчатки и полезла вверх по желобу, словно только этого и ждала.

– Надеюсь, он сдох, – сказала она. – У этих чертовых тварей бывает бешенство.

Она схватила тушку опоссума за задние лапы и сильно дернула. Раздался густой, чавкающий звук. Дойл отвернулся.

– Боже мой, – сказала Мегги. – Господи боже мой!

Тон ее голоса заставил его обернуться. Мегги спустилась с горки, держа в руках уродливое месиво из крови и меха, и, несмотря на позывы к рвоте, Дойл подошел, чтобы взглянуть поближе. Бедное животное было разрезано пополам очень ровно, словно электропилой, а в его забрызганный кровью зад головой вперед была запихнута гниющая тушка иглобрюха.

– Располовиненный опоссум и иглобрюх, – сквозь зубы процедила Мегги. – Брак, совершенный в аду, скажy я тебе. Кто-то не поленился придумать и проделать всю эту шаманскую хренотень… Погоди-ка минуту… – Она запнулась на полуслове, потом сообщила: – Тут еще что-то есть.

К животу опоссума был прилеплен скотчем кусок измазанного кровью пергамента, на котором черными буквами были выведены слова, похожие на детские каракули. Дойл нагнулся, зажал ноздри и прочитал:

– Похоже, кто-то не слишком рад твоему приезду, – спокойным голосом произнесла Мегги. – И он не побоялся нарушить закон, чтобы сообщить тебе об этом. Убийство опоссума – это, на хрен, серьезное федеральное преступление.

Дойл молча кивнул. Это была не первая угроза смерти, которую он получал, но слегка неожиданная. Кто знал о его возвращении и хотел, чтобы он снова убрался отсюда?

– Да все уж в курсе, что ты приехал, – сказала Мегги. Она засунула капающую кровью тушку в мешок для мусора и крепко завязала. – Это же маленький городишко! Ты что, забыл?

– Да уж, – сказал Дойл. – Я помню.

5

Между городком Вассатиг на побережье Атлантики и главным городом округа Вассатиг – Виккомаком – на берегу Чесапикского залива не более двадцати двух миль птичьего полета, но прямой дороги нет, не считая полузаросшей индейской тропы. Эта так называемая проселочная дорога тянется через густые леса и акры частной собственности, огороженной бревнами и колючей проволокой и отмеченной знаками, запрещающими проход, со щербинами от пуль. А на машине приходится ехать около тридцати миль по шоссе 301 – главной магистрали Виккомака, – это занимает почти час, если не превышать скорость. Узкое однополосное шоссе бесконечно петляет мимо заброшенных полуразвалившихся ферм, оплетенных вьюнком и почти невидимых под ветвями дубов и кленов; прорезает темные поля табака, толстые мрачные листья которого низко нависают над темной песчаной почвой; пересекает томатные плантации, где кусты аккуратно подвязаны и накрыты серой пластиковой пленкой. Это пустынное место далеко от живительных волн океана. Древняя, бедная и неухоженная земля настолько не похожа на узкую полосу пляжных городков вдоль побережья, что вполне могла бы сойти за сердце штата Кентукки.

В этой части округа рождаются дети; говорят, они вырастают, стареют и умирают, так и не увидев океана, который меньше чем в пятнадцати милях от их порога. От прежних времен остались только покрытые толем унылые лачуги вперемежку с местами проржавевшими трейлерами и бывшими хижинами рабов – брошенные, с выбитыми окнами. Грязные куры возятся в земле у гравия вдоль дорожного полотна. Время от времени спутниковая тарелка или висящее на веревке свежевыстиранное белье извещают, что у кого-то еще остались работа и трудолюбие, но это случается очень редко.

Несмотря на январский холод, Дойл опустил верх ржавого дядиного «кадиллака-эльдорадо» выпуска 1969 года, включил печку, пересек насыпную дорогу на материк и поехал по петлявшей 301-й через весь полуостров к Виккомаку.

На полпути он остановился возле старого магазина «Кейперс», на пересечении главной магистрали и 274-й. Здесь на крыльце бездельничали три сезонных работника из Мексики, одетые в дешевые клетчатые рубахи в несколько слоев, чтобы не замерзнуть, и легкие, сдвинутые набок сетчатые бейсболки. Они сидели и болтали ногами, которые были слишком коротки и не доставали до земли. Приземистые, смуглые люди с широкими индейскими лицами. Двое крутили редкие усы, третий был гладко выбрит, на вид ему было не больше пятнадцати. Они курили одну сигарету на троих, бережно передавая ее друг другу огрубевшими от работы руками.

– Hola, caballeros, – сказал Дойл, подходя к крыльцу. Ему не удалось изменить благородную мягкость кастильского наречия, доставшуюся ему от жены и долгих лет жизни в Малаге.

Мексиканцы посмотрели на него с подозрением.

– Hay trabajo hoy?

Они тревожно переглянулись. Один из них пожал плечами.

– No se preocupan. No soy de inmigracion. Buena suerte.[9] – произнес Дойл с грустной улыбкой и зашел в магазин.

С шестидесятых нелегальный мексиканский труд стал частью жизни округа Вассатиг. Тогда местное черное население наконец решило, что работать на полях, где их предки гнули спины в цепях в прямом и переносном смысле, ниже их достоинства, и отправилось в большие города за бедностью, пособиями по безработице и преступлениями. Пару лет была острая нехватка работников: гнили на кустах несобранные помидоры, стоял неубранный табак, вяла оставшаяся без заботы кукуруза. А потом появились мексиканцы. Они приезжали по три-четыре человека на громыхающих грузовиках-попутках и в мятых старых седанах, по невообразимо длинным дорогам с юга, через горы и пустыни, через полконтинента, в поисках работы, с которой без них никто бы не справился. Это была непостижимая система. Дойл так до конца и не понял, как она работает. Казалось, нет никаких правил, нет конкретных договоренностей. Мексиканцы появлялись, устраивались в глухих местах, таких как это, на поросших травой спусках за бензоколонками, в дальних углах общественных автостоянок, а в некоторых городах – за свалками. А потом подъезжал неопределенного вида фургон, и они молча забирались в кузов и уезжали.

Магазин был ветхим, с неровными полами и банками консервов, загромоздившими полки до потолка. За помутневшим, отшлифованным вручную стеклом витрины лежали засохшие маленькие пончики. Они выглядели так, словно их не трогали со времен Реконструкции.[10] Хозяин, согнутый старик с грубым лицом и остекленевшим глазом, подозрительно покосился на Дойла, когда тот подошел к кассе.

– «Лаки Страйк», без фильтра, две пачки, – сказал Дойл.

Старик снял сигареты с полки и положил на прилавок, пока Дойл безуспешно рылся в разноцветных французских счетах, до сих пор лежавших в бумажнике вперемешку со скромными зелеными купюрами.

– Похоже, этот округ не может обойтись без какого-нибудь Дойла, – вдруг сказал старик.

Дойл вздрогнул:

– Я вас знаю?

– Черт побери, да я могу разглядеть Дойла за милю отсюда, – махнул рукой старик. – Ты вылитая копия своего отца. – Помолчав, он добавил: – Ну и шторм был тогда, в шестьдесят третьем. Сильнее я не видал.

– Да, – сказал Дойл.

– Жаль старого Бака. Он всякий раз заходил за холодненьким, когда проезжал мимо, всегда рассказывал что-нибудь смешное.

– Он был веселым, – ответил Дойл, хотя сейчас ему не хотелось говорить о Баке. Он увидел бледно-лиловый охлаждающий ящик с карикатурным королем и надписью «Королевская синяя восхитительная», отпечатанной на одной стороне белыми буквами.

– Эй, это что, «Королевская кола»? Я думал, ее давно перестали выпускать.

– Да, – нахмурился старик. – А потом сюда прикатили богатые сукины сыны из-за границы и купили тот завод в Эйнсли. Но их эта новая кола на вкус совсем не похожа на ту, что я помню, такое пойло! Я вот что скажу: это все потому, что они не нанимают местных. Заводом управляет кучка китайцев – мне племянник рассказывал. Он пытался устроиться туда, а ему напрямик сказали, что работать он будет за гроши, никаких льгот, ничего, потому что «китайцы все так работают – за гроши». Можешь себе такое представить?

– Нет, – безучастно сказал Дойл, отодвинул холодную крышку, засунул руку в темноту и вытащил банку, покрытую тонким белым слоем инея, словно обвитую дроком. В былые дни он часто подъезжал на своем старом «рэйли» на третьей скорости к торговой палатке на пересечении Парадайз и Мэйн в центре Вассатига, где продавали «Королевскую синюю». Официантки автокафе, на роликах, в облегающей лилово-белой униформе, развозили на подносах бургеры, картошку фри, чили-доги и холодные стаканы «Королевской колы», словно юные богини, несущие рог изобилия. Он с Эдом Тоби сидел за столиком в густой великодушной тени магнолии и смотрел на девушек. Созревшая плоть саднила, как наполовину зажившая рана. И Дойл пил эту колу галлонами.

Старик вдруг перегнулся через прилавок и подмигнул своим невидящим глазом.

– Никого не слушай, – произнес он тихим, заговорщицким голосом.

Дойл ничего не сказал.

– Дойлы нам здесь нужны, понятно?

– Да, – озадаченно прошептал Дойл в ответ.

– Твой дядя Бак, бывало, задавал чертей тем скользким парням из города. Здесь должен быть кто-то, кто бы задал им жару.

– Спасибо, – сказал Дойл. – Я как раз еду в Виккомак, и у меня с собой пара шашек динамита. Посмотрим, что из этого получится.

Эти слова явно напугали старика, но Дойл не дал ему возможности ответить. Он протянул десять долларов, взял сдачу и вышел на крыльцо. Мексиканцы все еще сидели, уныло глядя в землю, но уже без сигареты. – Hola, hermanos, tengan cigaros todos![11]

Дойл бросил ближайшему пачку «Лаки Страйк», сел в «кадиллак», открыл банку колы, сделал глоток и поперхнулся. Возможно, в былые времена «Королевская» и не была так хороша, как ему тогда казалось, но определенно лучше этой. Он вылил ее прямо на стоянке, завел машину и поехал дальше, в Виккомак, вперед по извилистой дороге, через черные молчаливые поля, редкие посадки сосен, дубов и тополей, между которыми в подлеске по-зимнему пахло подмороженным перегноем.

6

Старая таверна в Виккомаке стояла в строительных лесах. Говорили, что в ней однажды останавливался Вашингтон. Если верить табличке перед входом, реставрацию этого здания финансировала какая-то компания, занимающаяся отоплением и кондиционированием воздуха, и через год на этом месте откроются офисы и пивной бар под названием «Парик и молоток». Большинство колониальных[12] зданий вниз по Мэйн-стрит были выкрашены в яркие цвета, что придавало двухсотлетним доскам обшивки холодный виниловый блеск и делало пришедший в упадок город похожим на Уильямсберг.[13]

Дойл ощущал витавший в воздухе запах денег, пока шел по мощенной кирпичом дорожке мимо здания бывшей долговой тюрьмы, недавно переделанной в центр развлечений для туристов. Обогнув лужайку, он приблизился к ряду невысоких ухоженных колониальных домов. Это место прозвали Аллеей Юристов, поскольку здесь располагались все адвокатские конторы в городе. Третье здание выделялось среди остальных своей благородной ветхостью: на водосточном желобе облупилась краска, над слуховым окном не хватало черепицы. Скрипучая вывеска гласила: «Уиткомб, Кеттл и Слау, адвокаты». Войдя внутрь, он увидел Уиткомба и Слау, которые уже ждали его. Кеттл присутствовал посмертно, в виде портрета, неодобрительно взирая со своего места над каминной полкой на еще живых партнеров.

Уиткомб с некоторым усилием поднялся с мягкого кресла и взял руку Дойла в дрожащие ладони.

– Тим, позволь выразить тебе мои соболезнования, – сказал он скрипучим, еле слышным голосом. – Старина Бак был одним из последних настоящих людей в этом городе.

– Спасибо, – ответил Дойл, изо всех сил стараясь скрыть потрясение. Он помнил шестидесятилетнего Уиткомба, худого и энергичного, наполненного неиссякаемой жизненной силой. Он никогда не выглядел старше условных тридцати девяти. За последние двадцать лет Уиткомб постарел больше чем на полвека. Теперь это был сморщенный старик с восковым лицом. Старомодный темный пиджак висел на его плечах, как тряпка. Пряди тонких седых волос приподнимались, словно тянулись к чему-то на потолке.

Слау, поспешно встав из-за письменного стола, долго тряс руку Дойла, потом придвинул стул, чтобы Дойл сел. Казалось, этот второй поглотил сущность Уиткомба, как паук, высосавший свою добычу. Чуть за пятьдесят, круглый и розовый, с густой шапкой черных волос, он чем-то напоминал Дойлу фотографии оперных певцов тех времен, когда еще не были придуманы диеты и холестерин.

Дойл сел. Юристы заняли свои места, последовала минута неприятного молчания. Из холла доносилось громкое тиканье напольных часов. Комната была заставлена толстыми синими корешками Свода законов штата Виргиния. Гипсовые плечи и глазные впадины на бюсте какого-то забытого юриста были покрыты тонким слоем пыли.

– Ну что ж, вот вы и вернулись из Испании, – наконец произнес Слау.

– Да.

– Насовсем? – спросил Слау, и что-то в тоне его голоса заставило Дойла насторожиться.

– Более или менее, – ответил Дойл.

– Мы с женой провели в Испании медовый месяц, – хрипло прошептал Уиткомб. – Это было перед самой войной. Мы приплыли на старой «Нормандии» в Гавр и на поезде проехали по Франции…

– Не думаю, что мистеру Дойлу интересны ваши воспоминания, Фой, – прервал его Слау.

– Нет, продолжайте, пожалуйста, мистер Уиткомб, – возразил Дойл. – Как поживает ваша жена?

– Она умерла, – печально произнес Уиткомб, хотел что-то добавить, но внезапно принялся кашлять. Сначала кашель был глухим, потом резко усилился и превратился в отрывистые судороги, которые охватили все его тело.

Дойл терпеливо подождал минуту, потом встревожился.

– Давайте я принесу стакан воды, – предложил он.

Все еще кашляя, Уиткомб отрицательно помотал головой. Скрестив руки на груди, Слау невозмутимо смотрел, как его партнер краснел, ловя ртом воздух. Уиткомб издал длинный хрип, после чего ему ненадолго полегчало. Затем последовал новый взрыв кашля, еще громче, чем первый.

– Фой, я сам разберусь с мистером Дойлом, – громко сказал Уиткомбу Слау. – Почему бы тебе не принять лекарство?

Уиткомб молча кивнул, все еще кашляя, поднялся из кресла и пошел к двери. Перед тем как выйти, он обернулся и поднял тощий палец. Этим жестом он хотел сказать что-то очень важное, может быть предупредить, но Дойл не смог ничего прочесть в покрасневших глазах старого юриста. Тот отвернулся и исчез в холле. Его кашель слышался за входной дверью, на дорожке, у лужайки перед зданием суда, становясь все тише и тише.

Слау нагнулся вперед.

– Это все его легкие, – сказал он, постукивая пальцами по груди.

– Я понял.

– Он, что называется, наполовину на пенсии. Теперь дела большинства клиентов веду я. Но именно сегодня он захотел прийти, чтобы повидаться с вами.

– Я очень ценю это, – сказал Дойл. – Этот человек был адвокатом моего дяди почти пятьдесят лет. И его другом.

Слау нахмурился.

– Ну что ж, теперь перейдем к делу.

– Разумеется, – ответил Дойл.

Слау подошел к заваленному бумагами итальянскому комоду у стены и начал в них рыться; большой женоподобный зад слегка колыхался в такт его движениям. Он был настолько круглым, насколько может быть круглым человек. Не оперный певец, подумал Дойл, а скорее Шалтай-Болтай. Но он знал, что за плюшевой, рыхлой внешностью этого человека скрывается железная воля.

Слау был этаким редким видом, юристом-самоучкой. Родители неизвестны, рос в сиротском приюте, затем оказался' в районе Чесапика – по ночам потрошил кур на конвейере птицефабрики Робертсона в Коулвилле. Потом он устроился клерком у Кеттла и в свободное время читал все книги про законы, что попадались ему в руки. Через пять лет он с первой же попытки сдал экзамен на адвокатскую практику в Виргинии, не посетив ни одного занятия в Высшей юридической школе. Виргиния была последним штатом Америки, где существовал такой подход к закону – эта традиция восходила к временам Джефферсона[14] и Томаса Пейна,[15] – когда закон ограничивался комментариями Блэкстоуна[16] и несколькими томами прецедентов в кожаных переплетах.

Наконец Слау принес конверт из манильской пеньки, вытащил белый листок, вырванный из блокнота, и протянул его Дойлу.

– Не общепринятый документ, – сказал Слау, – но совершенно законный. Оставить вас одного?

– В этом нет необходимости, – ответил Дойл, взял этот блокнотный листок и стал читать.

Дойл дочитал завещание дяди Бака, проглотил комок, вставший в горле, аккуратно свернул листок и положил на стол.

– Ну и что теперь?

Слау протянул ему пачку документов с яркими закладками.

– А теперь вам нужно поставить подпись и свои инициалы в тех местах, где вложены закладки. Потом мы встретимся в суде по делам о завещаниях и наследствах. Судя по тому, как выглядит эта папка, месяца через два-три.

– Суд по делам о завещаниях и наследствах? – нахмурился Дойл. – Это обязательно?

– В округе Вассатиг – да, – грустно сообщил Слау. – Появление перед судьей предписано законом.

Дойл взял документы и несколько минут их просматривал, так, для видимости. С таким же успехом они могли быть написаны на китайском. Затем он поставил подписи, инициалы, где было нужно, и вернул бумаги адвокату.

– А вот что произойдет после суда, зависит от вас, – откинулся в кресле Слау, и на мгновение Дойлу показалось, что в глубине его спокойных глаз промелькнуло нечто злобное и холодное. Но он не был уверен, а момент был уже упущен.

– Завещание вашего дяди в качестве особого условия оговаривает, чтобы вы позаботились о мисс Пич. Полагаю, именно это он имел в виду. Нет нужды говорить, что эта фраза не является юридическим термином и на суде ее можно интерпретировать по-разному. Вы являетесь единственным наследником. Таким образом, вы обладаете правом ликвидировать все имущество и разделить доходы по своему усмотрению. Кроме того, существуют другие поводы задуматься. Под ними я подразумеваю налоги на недвижимость, определенное количество неоплаченных долгов… – Слау постучал пальцами по столу, и Дойл почти услышал, как его мысли щелкают, словно кнопки калькулятора. – Послушайте, если вы не против, оставим это дерьмо.

– Валяйте, – сказал Дойл.

– Есть очень разумное предложение купить «Пиратский остров».

Эта новость была неожиданной. Существовали строгие правила районирования,[17] установленные еще в те времена, когда Бака заставили продать остаток перешейка Службе национальных парков. Дойл открыл было рот, но Слау махнул жирной розовой лапищей и принялся обстоятельно подводить итог разногласий Бака со службой, большая часть которых была уже знакома Дойлу.

В 1954 году, когда Служба национальных парков приступила к объединению сосновых пустошей, солончаковых болот и барьерных островов, которые впоследствии стали именоваться Национальным природным заповедником округа Вассатиг – шестым по количеству туристов на Восточном побережье, – Дойлы владели причиняющим неудобства клином земли, размером в восемьсот акров. Он тянулся от городка до побережья, включая глинистую возвышенность на ближней стороне дюн, где за шесть лет до этого Бак Дойл построил пристань для яхт и «Веселый гольф на Пиратском острове». Эта земля перешла к потомкам Финстера Дойла непосредственно от окнонтококов, после истребления этого злосчастного племени союзом англичан и нантикоков в самом начале XVIII столетия. Это подтверждала большая красная восковая печать королей Англии и печати поменьше, принадлежавшие губернатору колонии и ее представителю. Документы хранились в массивных переплетах в суде Виккомака, подтвердившем права Дойлов. Но Служба национальных парков не интересовалась историей. Она объявила о суверенном праве государства отчуждать частную собственность. Бак опротестовал это право. В известном смысле – как блестяще заявил на суде Фой Уиткомб, выступивший в качестве защитника, – Дойлы сами являются местным видом, как опоссумы, птицы, белки и другие представители живой природы, которых собралась защищать Служба национальных парков, создавая заповедник. Это дело прошло все инстанции: от решения местного суда до апелляции, от апелляции до отмены судебного решения, от одного судебного запрета до другого, от окружного суда до главного суда первой инстанции и до высшего суда штата в Ричмонде. В конце концов стороны пришли к компромиссу. Кроме площадки для веселого гольфа и пристани для яхт Баку позволили сохранить за собой 25 акров земли вокруг них, но на очень необычных условиях…

– …таким образом, следуя условиям соглашения, на месте «Пиратского острова» никогда не могут быть построены новые сооружения, – заключил Слау. – Существующие постройки могут быть разрушены или переделаны, но только после долгих лет волокиты и предварительного одобрения архитектурной комиссией из Службы национальных парков. Тим, это значит, что вы теперь являетесь владельцем маленькой полуразвалившейся площадки для гольфа, убыточного бара, закрытого ресторана, полудюжины заплесневелых, почти съеденных термитами хижин для туристов, которые никто не снимает уже лет тридцать пять, и совершенно непригодной пристани Для яхт на двадцать мест, со сгнившими сваями и каналом, занесенным илом до самого залива. Так дела обстоят сейчас, и так будет всегда – не будет ни новой квартиры, ни нового дома, ни новой пристани для яхт, ни нового отеля или мотеля, ничего. Так что не слишком обольщайтесь. Кроме того, основное соглашение покойного со Службой национальных парков распространяется на любое последующее владение. Вы это понимаете?

– Да, – осторожно ответил Дойл.

Слау сцепил пальцы и закрыл глаза. У него были бледные веки, испещренные фиолетовыми сосудиками. Взглянув в окно, Дойл увидел, как к зданию суда по кирпичной дорожке патрульный ведет шеренгу скованных цепью заключенных в оранжевых комбинезонах.

– Нет, мне кажется, что вы не понимаете. Не совсем понимаете, – произнес Слау, его глаза широко открылись, как у куклы. – Этот пункт делает вашу собственность самым большим «белым слоном»[18] на всем побережье. Финансовым обязательством, которое обанкротит даже самого ответственного собственника. В данный момент доходы с «Пиратского острова» не могут покрыть даже уплату собственных налогов.

Он облизнул губы маленьким розовым язычком.

– И все же, несмотря на это, нам позвонил местный предприниматель и предложил двести десять тысяч долларов за вашу собственность. Он готов потратить много денег – больше миллиона долларов, – чтобы освежить ресторан и бар в тесном сотрудничестве со Службой национальных парков.

– А как насчет площадки для гольфа?

– Насколько я понимаю, площадку для гольфа снесут для постройки дополнительной парковки.

– Площадку для гольфа снесут? – Такая перспектива вызвала внезапную боль в животе. Он не мог представить Вассатиг без «Веселого гольфа на Пиратском острове Дойла».

Слау кивнул.

– Скажите, а почему этот предприниматель так желает купить этого – как вы назвали? – «самого большого „белого слона" на всем побережье»? – спросил Дойл.

Слау задумался, колесики в его голове начали вращаться.

– Он немного романтичен, – сказал он. – Кроме того, он может позволить себе беспечно тратить деньги.

– А у этого беспечного романтичного предпринимателя имя есть?

– Честно признаться, он пожелал остаться неизвестным.

У Дойла сжалось горло от предчувствия. Он хотел было сказать о разрубленном пополам опоссуме и записке с угрозой, но сдержался. Вместо этого он разглядывал выцветший восточный ковер на полу, гипсовый бюст неизвестного юриста. Слау нервно ерзал в своем кресле. Прошла минута, потом Дойл резко поднялся и пошел к двери.

– В общем, мне нужно идти.

Слау проследовал за ним в холл мимо старинных часов до входной двери.

– Скажите, по крайней мере, что вы думаете по этому поводу, – взмолился юрист.

Дойл помедлил, держась за медную ручку, которая выпустила наружу с облегченными карманами многие поколения клиентов. «Пиратский остров» был не более чем средством к существованию, пришедшим в упадок третьеразрядным развлечением для туристов, но Дойлы жили на этой земле с самого начала, и ему действительно никогда не приходило в голову продать ее. Где же тогда дом, если он принадлежит кому-то другому?

– Не продается. Я решил восстановить ресторан. – Эта мысль только что пришла ему в голову. – Я управлял рестораном, знаете ли. В Испании.

Дойл надавил на ручку, дверь открылась, и он вышел на освещенную тусклым солнцем лужайку у здания суда, а Слау отступил в сумрак своего офиса, словно погружаясь в темную воду. Холодный ветер шумел в голых ветвях дубов в маленьком парке за долговой тюрьмой. По обеим сторонам памятника жертвам Гражданской войны стояли два артиллерийских орудия. Одно было полевым орудием времен испано-американской войны, другое – гаубицей неопределенной модели. Оба блестели черной антикоррозийной краской, отбрасывая Удлиняющиеся тени на траву.

7

В конце концов, все дело было в игре.

Называйте это как хотите: миниатюрный гольф, веселый гольф, малолитражный гольф, детский гольф, мини-гольф, малоформатный гольф, клоунский гольф, гольф для коротышек, гольф для Мальчика-с-пальчик. Вспомните все площадки для гольфа в прибрежных городках от Пьюджет-Саунда до бухты Мобил. Чего там только нет: площадки с доисторическими пещерными людьми, летающими тарелками, извергающимися вулканами, островами Буду, русалками, эффектными водопадами, декорациями Гражданской войны, Дикого Запада, японскими пагодами, китайскими пагодами, испанскими миссионерами, Колоколом Свободы, деревней эскимосов, таитянской деревушкой Тики, гавайской хулой, динозаврами, летчиками-истребителями, луноходами, подводными приключениями, девушками в бикини, рок-н-роллом, многочисленными пиратами. Были еще площадки без темы, просто покрытые пластиковой травой, проткнутые желобками жестяных лунок. Это игра для тоскливых летних ночей на Миртл-бич, когда огромный черный океан вздымается в темноте за променадом. Это игра для вечеров в окрестностях какого-нибудь пыльного городка в прерии, когда щелчок по мячу и его удар о лунку звучат восхитительной, еле слышной музыкой под пурпурными мерцающими дуговыми лампами. Это игра для теплых вечеров у причала в Санта-Монике, где никогда не бывает действительно темно, а обширные, окаймленные пальмами острова выплывают откуда-то из-за зеленого края горизонта.

Мегги была любовницей Бака с тех пор, как ей исполнилось семнадцать, половину своей жизни она оставалась в тени игры. Дойл учился ползать, ходить, говорить, пить, трахаться и драться не дальше чем в пятидесяти ярдах от крошечных вращающихся мельниц, пиратских галеонов, гигантских кальмаров, акул-молот и других чудовищ. Эта игра была такой же частью его самого, как кровяные тельца и Т-клетки. Его первое воспоминание: голова пирата с желтой обезьянкой у четырнадцатой лунки, огромная, как Эмпайр-Стейт-билдинг, какое-то далекое, невозможно яркое солнечное утро, белый мяч катится по желобу в виде розового языка в огромную темную глотку пирата.

Как и большинство американских идей, «Веселый гольф на Пиратском острове Дойла» возник во время войны. Через два дня после Перл-Харбора Бак и его брат Джек отправились на поезде в Балтимор с тысячей других добровольцев. Джек поступил на военную службу в морскую пехоту и прошел через самые страшные бои в Тихом океане. Бак стал пехотинцем и видел, что происходило у перевала Кассерин, при Анцио, при Монте-Кассино. После победы в Европе он перевелся в квартирмейстерскую службу сухопутных войск и в конце концов был отправлен в Японию с оккупационной армией генерала Макартура. В Токио, за два дня до окончания срока службы, стоящий выше по званию сержант из его части отвел Бака в дорогой публичный дом, который назывался «Киничи Мичико», или «Театр золотого света», расположенный в глубине аллеи, освещенной покачивающимися бумажными фонариками, в квартале красных фонарей Бунраку.

Этот публичный дом не был похож на те, что Бак повидал за годы службы. Он отличался от мрачных, закрытых ставнями, перенаселенных борделей Европы, с полуголодными шлюхами, которые вяло трахались за пару картофелин и шоколадку. «Театр золотого света» был самодостаточным мирком. В здании бывшего завода шарикоподшипников располагался своего рода парк эротических развлечений, включавший, кроме всего прочего, небольшую площадку для гольфа, установленную на нижнем этаже. Эта площадка была одной из самых изящных затей, которые Бак видел за всю свою жизнь. Красивый карликовый ландшафт, состоящий из безмятежных ручейков шириной фута два, множества плавающих кувшинок, покрывала блестящего зеленого мха и леса бонсаи высотой с теленка, за которым скрывалась изящная бумажная деревня с маленькими домиками. Через открытые окна виднелись крошечные восковые парочки, занимающиеся любовью в разных интересных позах. Игроками на площадке были похотливые американские солдаты, а в роли кэдди выступали гейши. Их лица были покрыты белой пудрой, зубы замазаны черной краской. Они были совершенно обнажены, не считая клетчатых шотландских беретов на головах. После попадания в девять лунок игрок на полчаса удалялся с одной из этих куртизанок наверх, в отгороженную бумажными стенами кабинку. Там они предавались низменной страсти, которая не шла ни в какое сравнение с эксцентричной утонченностью игры внизу. В конечном счете Бак запомнил не хихикающих, голых и напудренных женщин с чернеными зубами и запахом дезинфекции, а миниатюрную площадку для гольфа, драгоценную и утешительную, словно рождественские ясли под елкой.

В ту ночь «Театр золотого света» проник в душу Бака и пустил корни в плодородную почву. Спустя два года, четвертого июля 1948 года, когда в небе взрывались фейерверки и ракеты, а местная группа исполняла «Ковбойский йодль», одетый в штатское Бак, при поддержке займа по солдатскому Биллю о правах,[19] открыл «Веселый гольф на Пиратском острове Дойла». Так он пересадил экзотический «черный цветок» из мрачного Токио в мирные окрестности своего дома, кишащие опоссумами.

8

Ну вот наконец света достаточно, чтобы разглядеть поле. Дойл выбрал потрескавшийся оранжевый мяч и потертую старую клюшку с грубой кожаной ручкой. И мяч, и клюшка сохранились еще с тех опьяняющих дней между Второй мировой и Кореей, когда дела дяди Бака шли хорошо, площадка для гольфа была еще новой и казалось, что весь мир ожидает замечательное атомное будущее. Одной рукой он небрежно подбросил мяч высоко вверх через плечо, так же небрежно поймал его другой и положил в глубокую выемку на пластиковой траве, которая означала метку. Потом он сильно ударил по мячу, послав его под небольшим наклоном в раскрытые челюсти черепа у первой лунки. Мяч рикошетом отскочил от цементного края круглой лужайки; по углу удара и вращению мяча, катившегося где-то впереди, Дойл понял, что все получилось, – уже не нужно ждать, пока раздастся короткий плотный щелчок, чтобы убедиться, что он попал с одного удара. Впервые за двадцать с лишним лет.

Он швырнул клюшку в гущу кишащих опоссумами сосен Национального заповедника по ту сторону защитного ограждения и проскакал вокруг метки на одной ноге. Он всегда исполнял этот индейский танец подростком. Потом он пересек дорожку из ракушечника, чтобы внимательно рассмотреть несколько опасных трещин на том месте, где череп соединялся с челюстями. Сразу же за первой лункой дорожка извивалась змеей в зарослях бамбука и сворачивала влево, приводя игрока прямо к большому деревянному щиту, висящему между двумя гипсовыми дуэльными пистолетами, каждый размером шесть футов. Дойл все еще помнил текст на щите и там, где витиеватый шрифт был стерт, мог вписать недостающие слова.

Дойл посмеялся про себя над этой чепухой и пошагал к лунке с Порт-Роялем. Пар три. Город, сделанный из гипса и фанеры, размером и формой напоминал большую собачью будку. Рядом с ним возвышалась когда-то работавшая ветряная мельница. Сейчас все находилось в состоянии печальной заброшенности. Сквозь остроконечные крыши домов виднелся каркас из проволочной сетки и ржавых стальных стержней. Вокруг лунки скопилось полдюжины раковин моллюсков, приподнявших пластиковую траву. Он с силой послал мяч через туннель под Порт-Роялем в обход ракушек и сделал пар.

Он уложился в пар у пустынного острова с искусственными пальмами; большая часть пальмовых листьев свисали клочьями, оставшись без проволочного каркаса. Потом сделал пар через скрещенные сабли у четвертой лунки, несмотря на разбросанный мусор и расплескавшееся на лужайке неизвестное, похожее на деготь вещество. И снова пар у сундука с сокровищами, на пятой лунке. Сундук оказался более или менее целым, но ему бы не помешал новый слой краски. У шестой лунки, где находился карибский сахарный завод, Дойлу удалось избежать ловушки из песка, превратившегося в грязь и испещренного похожими на кратеры норками роящих ос. Зато он потерял удар, когда мяч срикошетил от одного из рабов: дядя Бак приспособил под эту роль гипсовые фигуры чернокожих сигнальщиков.[21] Снова ударив по мячу, он послал его по изрытой лужайке, после чего тот с отвратительным стуком приземлился в жестяную лунку. Дойл вспомнил, что всегда промахивался у этих рабов.

Кусок корабельной обшивки, изображавший спасательный плот у седьмой лунки, не очень обветшал, разве что тоже требовал покраски. Это была легкая задача, на один удар. Потом он дошел до Портобелло – по существу, точной копии Порт-Рояля, – страдающего от такой же запущенности. Почему-то здесь он превысил пар на два удара. Отсюда ракушечная дорожка вела через прогнивший веревочный подвесной мост прямо к гипсовым зубчатым стенам Маракайбо. Полые бревенчатые пушки в бойницах держали под прицелом приближение игрока. Дойл взошел по ступеням на крепостной вал и был удручен тем, что увидел: вдоль стены позади пушек чередой стояли ржавые банки из-под краски, пол совершенно прогнил, выставляя напоказ спрятанные под ним механизмы. Маракайбо скрывал одно из замечательных оригинальных изобретений дяди Бака – приспособление, которое он обычно называл «запатентованной ловушкой-обманкой», хотя запатентованной она была только в его воображении.

Резиновые колесики в специальной яме под полом управлялись рычагом, соединенным с третьей пушкой. Они были сконструированы так, чтобы менять конфигурацию лужайки после каждого удара. Когда рычаг поднимали, лужайка вспучивалась и содрогалась, как от землетрясения. Мячи падали в дюйме от лунки, откатывались к метке или скакали вниз по лестнице; через секунду после каждого удара на месте выемок появлялись канавки, а сама лунка меняла положение. Тридцать два спрятанных колесика подразумевали бесчисленное множество превращений лужайки; даже знатоки ругались, что «попасть в эту чертову лунку невозможно». Маракайбо был отличным уравнивателем, точкой равновесия между удачей и навыком. Его нельзя было пройти дважды одним и тем же способом.

Итак, Дойл положил мяч на метку и ударил. Тот покатился через отверстие в барьере, разделявшем закрепленную половину лужайки от подвижной, и остановился футах в десяти от лунки. Отложив клюшку, он нашел рычаг на пушке и с силой дернул. Рычаг не поддался. Он дернул сильнее. Рычаг с хрустом отломился. Дойл вскрикнул и отступил.

– Эта чертова штука не работает уже много лет, – раздался голос Мегги.

От неожиданности Дойл вскочил и увидел ее, сидящую, как ангел, на гигантском кальмаре у одиннадцатой лунки, как раз на другой стороне ракушечной дорожки.

– Бог мой, – сказал он, – я чуть не обоссался от страха.

– Нет, это я чуть не обоссалась, – ответила Мегги. – Ты так громко крушил тут все, что было слышно аж у хижины.

Она потянула руку вниз, вытащила из зазора между щупальцами кальмара старинный рычажной винчестер и положила его на колени. Это тяжелое оружие странным образом дополняло ее наряд – халат с пингвинами и пушистые тапочки с собачьими головами. Усмехнувшись, она похлопала рукой по длинному стволу.

– Старый и верный. Никто не доставлял мне большего удовольствия.

Дойлу стало не по себе при виде этого зрелища. За годы жизни в Европе он привык к тому, что европейцы не любят оружие.

– Ты точно, рано или поздно, прострелишь себе задницу этой штукой.

– Херня. – Мегги презрительно скривила губы. – Я получила значок за меткую стрельбу, когда была в «Хранительницах костра».[22] Кстати, если ты еще не знаешь, тут творится странная хренотень в последнее время – наш друг, мистер разрезанный напополам опоссум, далеко не первый в списке.

– А что еще? – скептически спросил Дойл.

– А еще пару месяцев назад какой-то козел или козлы пробрались сюда и повредили провода капитана Пита у дороги. А еще внизу в Бухте переворачивают чартерные лодки местных жителей, открывают кингстоны, отчего лодки погружаются в грязь на дно канала. Выходит, кто-то пытается наехать на меня, а с такими нужно разговаривать пулями.

– Ты ненормальная, – сказал Дойл.

– Эй, это, между прочим, не я играю в гольф в пять утра, да еще в пижаме.

– Не мог заснуть, – ухмыльнулся Дойл, – думал о том, сколько еще предстоит сделать.

На лице Мегги появилась редкая для нее улыбка, ее лицо просветлело, и на мгновение она стала почти такой же красивой, как девушка с обложки журнала.

– Ну надо же! – сказала она. – Старина Тим отодвигает бутылку, вылезает из сортира и принимается за работу! Это что-нибудь да значит.

– Да ладно. Как насчет завтрака?

После завтрака Дойл покончил с девятой лункой. Он сделал гигантского кальмара, акулу и пиратскую голову, до сих пор вонявшую тухлятиной, полузатонувшее торговое судно, водопады и нестерпимо голубую лагуну, давно высохшую и усыпанную листьями и мусором. Он попал в пиратский галеон, под виселицу, на которой покачивался несчастный Финстер из полинявшего папье-маше, покрытого шеллаком, и, наконец, в могилу пирата. Мяч с первого же удара упал прямо в гроб. Дойл смотрел, как он исчезает между ухмыляющимися челюстями черепа, которые захлопнулись с удовлетворенным щелчком. Спустя столько лет проржавевший механизм все еще работал.

Но когда он открыл решетку под черепом, чтобы достать мяч, оказалось, что резервуар забит песком и сосновыми иглами. Там было что-то вроде гнезда опоссума. Мяч потерялся, застряв где-то в трубе. Потом Дойл вернулся по своим следам на ракушечной дорожке, на этот раз делая аккуратные заметки относительно необходимого ремонта для каждой лунки и окружающих ее конструкций.

В тот день, в Счастливый час,[23] когда солнце медленно опускается в болото, Дойл зашел в бар и показал Мегги список восстановительных работ с аккуратными примечаниями.

Мегги вытащила очки с линзами в форме полумесяцев, с важным видом водрузила их на переносицу, как старая дева, и начала очень медленно читать список, шевеля губами. Дойл ждал, рассеянно озираясь по сторонам. С момента возвращения он не заходил в бар днем, да еще и трезвым, и теперь разглядывал небольшие изменения, произведенные Баком после его отъезда. Треснувшую барную стойку из формайки[24] заменили на другую, сделанную из настоящего дерева и хорошо отполированную; сломанные книжные шкафы, в которых когда-то хранились бутылки, сдали позиции настоящим барным полкам с расположенными в шахматном порядке зеркалами и лампочками. Рыболовные трофеи, которыми была увешана вся стена, выглядели удивительно чистыми. Новый музыкальный автомат и автомат для сигарет ожидали вечерних покупателей, как боксеры: в разных углах. Только трехмерный портрет Джона Кеннеди остался на своем обычном месте над баром.

– Я и не знал, что ты носишь очки, – сказал Дойл, когда Мегги закончила читать.

– Ты же никогда не видел, как я читаю, – ответила Мегги.

– Кажется, нет.

– Ты сможешь сделать все это сам? – спросила она.

– Нет, – ответил Дойл. – Я собираюсь нанять кого-нибудь в помощь.

– Слушай, в округе сейчас проводится такая новая программа. Ты можешь взять несовершеннолетнего преступника, платить ему минимум и заставлять работать по максимуму. Что думаешь?

– Похоже на рабский труд.

– Называй как хочешь. По крайней мере тебе не придется оплачивать медицинскую страховку.

Она неожиданно потянулась к его виски, схватила стакан и вылила содержимое в раковину.

– И хватит пить в этом баре, приятель. Хотя бы какое-то время. Если хочешь открыть в ближайшее время площадку, протрезвей!

За большим зеркальным стеклом окна стремительно темнело. Дойл почувствовал себя одиноким и беззащитным. Впервые за долгое время ему пришлось встретить Счастливый час без выпивки в руке.

9

Большие цветочные горшки с чахлыми кустиками бегонии стояли на своем обычном месте – по обеим сторонам деревянных ворот, которые отделяли причал Пита Пайатта от остального мира. Желтая лампочка, о которую бились мотыльки, освещала из своей клетки ржавую надпись: «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ – ПОД ОХРАНОЙ СМИТА И ВЕССОНА». Эстафету подхватывала другая лампочка, направленная на входную дверь светлого дощатого домика капитана Пита, нависшего над солоноватой водой залива Вассатиг. На полпути причал сворачивал и уходил вниз коротким лестничным пролетом с раскисшими деревянными ступеньками. Там, в ослепительном сиянии мощного прибоя, пришвартованная к прочным просмоленным сваям, низко осела в воду старая лодка Пита для спортивной рыбалки, компании «Крис Крафт», под названием «Вождь Похатан».

Дойл толкнул ворота и направился вниз к причалу. Плеск воды о дерево и низкое кваканье лягушек-быков из болота вызвали массу воспоминаний. Много лет он не слышал этого кваканья. Обогнув дом, он подошел к веранде и только собрался постучать в тонкую дверь-ширму, как вдруг не оставляющий сомнений звук заставил его замереть. Это был щелчок взводимого курка.

– Кто такой и зачем явился? – раздался приглушенный голос из темноты за дверью.

– Это ты, Пит? – спросил Дойл, напряженно вглядываясь в направлении голоса.

От сумрака отделилась большая тень и подошла ближе. Теперь Дойл смог разглядеть пожилого мужчину с выдающимся вперед животом – верным признаком любви к пиву. Несмотря на холод, на нем была только пара парусиновых штанов большого размера, поддерживаемых под животом ремнем с квадратной пряжкой. Несколько жестких седых волосков торчало из голой груди; капитанская фуражка, слишком маленькая для его головы, вся увешанная сувенирными католическими медалями, сидела на большом лысом затылке на манер тюбетейки. Дойл перевел взгляд на старинную двустволку, которую старик прижимал к бедру, и засмеялся.

– Что, черт побери, здесь смешного? – спросил старик.

– Ты, капитан Пит, – сказал Дойл. – Все еще собираешь эти старые пушки? Ожидаешь налета индейцев?

– Нужно быть готовым ко всему, – ухмыляясь, ответил капитан Пит и опустил ружье.

– Это Тим, – сказал Дойл. – Я давно собирался зайти… – Его голос замер.

Капитан Пит отставил ружье, отпер дверь-ширму, отодвинул ее, и Дойл оказался в крепких объятиях старика.

– Старый Бак умер, – сказал капитан Пит, уткнувшись в плечо Дойла. – Таких, как он, больше не будет.

– Да, не будет, – сказал Дойл. Ком подкатил к горлу. И снова ему с трудом удалось справиться со слезами. – Послушай, у тебя найдется, чем утолить жажду? Мегги меня урезала.

– Пиво, – сказал капитан Пит.

– То, что надо, – обрадовался Дойл.

Капитан Пит вывел Дойла на темную веранду и подтолкнул его к алюминиевой скамье-качалке, которую Дойл нащупал, но не смог разглядеть.

– Посиди, я достану фонарь.

Дойл слушал, как капитан ходит по дому, задевает что-то в темноте, ругается. Через пару минут он появился, озаренный белым светом, с зажженным штормовым фонарем, который поставил на стол возле качалки. Затем он снова нырнул в темноту и вытащил старую стальную холодильную камеру, в которой лежали куски сухого льда и несколько бутылок домашнего пива. Старик открыл две бутылки, одну протянул Дойлу, другую взял себе и примостился на складной стульчик напротив скамейки. Пиво недобродило. Оно было крепче обычного и сразу ударяло в голову.

– А ружье действительно необходимо? – спросил Дойл, устроившись поудобнее.

– Электричества до сих пор нет, если ты еще не заметил, – ответил капитан Пит со злостью в голосе. – Эти сукины дети запороли мою линию и вышли сухими из воды! Кооператив по электроснабжению до сих пор не сообщил, когда все восстановит.

Дойла удивила горячность старика.

– Что здесь происходит? – спросил он. – У тебя появились враги?

– Любой человек, если он человек, имеет личных врагов, – сказал капитан Пит. – Такова жизнь. Но эти не личные. Тут другое.

– Что значит «другое»? – спросил Дойл.

– Ты в последнее время появлялся в городе?

– Лет двадцать как не был, – ответил Дойл.

– Скажем так… – Капитан помедлил. В лунном свете «Вождь Похатан» с глухим звуком ударялся о причал, мотыльки подлетали к ширме и сразу уносились прочь. – Сейчас вокруг этой Богом забытой дыры крутятся по-настоящему серьезные деньги и вместе с деньгами появляются всякие ублюдки. Помнишь своего старого приятеля Таракана?

Дойл осушил бутылку, проглотил горький осадок на дне и вспомнил жалкого, прыщавого выпивоху, который постоянно носил вареную футболку с эмблемой группы «Грейтфул Дэд» и имел кое-какие связи: добывал плохие наркотики на Восточном побережье. Какое-то время в старших классах их объединяло что-то вроде партнерства по продаже травки и таблеток местным ребятам. Но потом Таракану удалось каким-то образом сбежать, прихватив все деньги.

– Таракан Помптон был долбаным маленьким ублюдком, – наконец произнес он. – Я бы не стал называть его приятелем.

– Так вот, он вырос и стал большим ублюдком, самым настоящим боссом, – сказал капитан Пит. – В Виккомаке все его любят. Ты бы видел дома, которые он понастроил на Южной стороне.

Во времена юности Дойла южный конец острова представлял собой необитаемое солончаковое болото, где каждую осень в течение многих лет его дядя Бак сидел в грязном укрытии из прутьев, попивая виски и время от времени наудачу постреливая в стаи перелетных птиц. Он называл это охотой на уток.

– Если я не забыл, – сказал Дойл, – там ничего нет, кроме болот.

– Теперь есть, – сказал капитан Пит. – Сходи туда, посмотри. Они осушили большую часть болот, а те, что остались, теперь называются заболоченной территорией и охраняются государством. После этого они прокопали канал в лагуну Споффорда, так что теперь это бухта, и по ней, как на открытке, туда-сюда плавают красивые парусные яхты.

Он издал отвратительный звук и всосал воздух через зубы.

– А потом, мне кажется, кто-то проснулся однажды утром и решил, что капитаны старых чартерных лодок больше не вписываются в эту картинку.

– Подожди минуту, – сказал Дойл. – «Кто-то» – это кто?

– Кто-то – это все, сынок, – ответил капитан Пит, – Политики в Виккомаке, придумывающие новые правила безопасности быстрее, чем ты успеешь плюнуть, застройщики, да ты сам знаешь. Добавь сюда грязные деньги с севера, и картинка начнет вырисовываться сама.

– Ты хочешь сказать – организованная преступность? – недоверчиво спросил Дойл.

– Ты сам все скоро поймешь, – остановил его жестом капитан Пит. – Лучше давай о другом. Скажи, как у тебя-то дела? Как мальчишка, Пабло, правильно?

Дойл грустно кивнул и рассказал Питу о разводе.

Капитан Пит потянулся к своей фуражке и потрогал одну из медалей. Дойл помнил этот жест. Он означал, что старик нервничает.

– Что ж, очень жаль, – сказал капитан Пит. – Ты скажешь больше или мне нужно самому догадаться?

– Догадайся, – ответил Дойл.

– Была другая женщина?

Дойл не ответил. Не стоило. У каждой семьи есть свое проклятие. В одной выпивка, в другой жестокость, или глупость, или неудачи, или никакого проклятия, что само по себе тоже является проклятием.

10

Выпив довольно много бутылок крепкого домашнего пива капитана Пита, Дойл не рискнул сесть за руль и поехать домой, на «Пиратский остров». Он завернулся в пальто и лег в гамак, натянутый на веранде. Слушая тихие всплески рыб, хватающих насекомых на поверхности солоноватой воды, и шуршание ночных животных в камышах, он снова думал о Фло.

Он страшно не любил оглядываться назад – копание в прошлом причиняло ему душевную боль, – он жил настоящим, тем, что происходит прямо сейчас. Но в эти последние несколько недель он думал о жене все чаще и чаще. Они были вместе почти двадцать лет, Расставаясь и начиная снова. Познакомились они на вечеринке в пентхаусе на Манхэттене, вскоре после его окончательного разрыва с подружкой из колледжа, развращенной и эксцентричной девицей благородных виргинских кровей по имени Брекен Диеринг. Это было в начале восьмидесятых, он тогда жил в китайском квартале и управлял баром в сети незаконных клубов в каком-то Богом забытом месте «алфавитного города».[25]

Дойл не помнил, что это была за вечеринка и как он туда попал. Но он помнил, что ему было не по себе в этих красивых дорогих комнатах пентхауса с видом на парк.[26] Все были или пьяными, или под кайфом, музыка играла так громко, что даже думать было невозможно. А потом он увидел Фло, тихо сидевшую в углу в кресле с высокой спинкой. Все кружилось в вихре веселья, не задевая ее: в руке – стакан красного вина, длинные черные волосы мерцают, отражаясь в трюмо между окнами. Словно гостья с далекой и тихой планеты, где никто никогда не напивается, а все слегка одурманены и ведут длинные, полные смысла разговоры в тени липовых деревьев, под романтические переборы гитары, которые доносит ветер. Как потом выяснилось, это было недалеко от истины. Фло приехала из Малаги, с той части испанского побережья, которая взирает на Марокко через темно-синие воды Средиземного моря. У нее заканчивалась двухгодичная рабочая виза – она училась у Гарсии-Гуадикса, известного шеф-повара ресторана «Ла Коруна» на Манхэттене, в то время одного из лучших испанских ресторанов в мире.

В ту первую ночь они выпили еще красного вина, бутылку португальской араки и завершили вечер в пять утра, занимаясь любовью в ее крошечной квартирке в Верхнем Ист-Сайде. Она разбудила его в восемь утра, настаивая на том, чтобы пойти к девяти на утреннюю службу в собор Святого Патрика. Дойл помнил, как его удивило и само предложение, и абсолютная серьезность, с которой она это сказала.

– Дойл. Это ирландское имя, si? – спросила она, склонившись над ним. Ее густые испанские черные волосы легко коснулись его лица. Он был пьян и одновременно страдал от похмелья, обессиленный, запутавшийся в ее простынях.

– На самом деле я из Виргинии.

– Да, но ты ирландец, – настаивала она.

– Хорошо, ирландец, – сказал Дойл. – Был когда-то.

– Тогда ты, должно быть, католик.

– Я мог бы быть и оранжистом, – сказал Дойл. – Это ирландские протестанты.

Она нахмурилась.

– Я не понимаю.

– Я родился католиком, – сказал Дойл, – если ты это имеешь в виду. Я действительно когда-то даже служил мальчиком у алтаря.

Она улыбнулась.

– Bueno. Мы идем на службу.

– Мы сходим в следующее воскресенье, – сказал Дойл, потянувшись к ее груди.

– Мы пойдем immediatamente, – сказала она, резко отталкивая его руки.

– Прости, – сказал Дойл. – Никакой службы в этот греховный день.

Она задумчиво кивнула.

– Если я позволю тебе снова трахнуться со мной, мы пойдем на службу?

Они успели на дневную мессу в собор Святого Патрика. Дойл запомнил сладкий запах ладана и солнечный свет, льющийся через витражи окон. Потом они шли пешком через весь центр в знакомый ей тихий ресторан. Целых шестьдесят кварталов он обнимал ее за талию, а голуби счастливо плескались в лужах на неровных мостовых Сохо. Прозрачные синие тени зданий, блеск реки, мосты, образующие своды прямо в облаках. И казалось, во всех церквях без конца звонят колокола.

11

Когда Дойл вошел и сел в кресло посетителя, констебль Смут сделал вид, что внимательно изучает толстую бежевую папку с файлами. Просторная контора, роскошная, совсем новая. Одна стена была целиком из стеклоблоков. Государственный звездно-полосатый флаг и голубое знамя штата Виргиния безвольно висели на шестах в противоположных углах. На другой стене – несколько фотографий в рамках. На них – Смут, значительно моложе теперешнего, в военной форме во вьетнамском Дананге. Под фотографиями – почетное удостоверение об увольнении из морской пехоты и выписка из приказа о вручении медали «Пурпурное сердце».[27]

– Куда вас ранило? – спросил Дойл.

Смут закрыл папку и поднял глаза. Это был крупный, но не полный мужчина, лет пятидесяти пяти, с коротко подстриженными седыми волосами и жесткими серыми глазами. Его маленькие уши были плотно прижаты к голове, как у зверька. На нем была новенькая форма цвета хаки, совсем без нашивок, и пара ярких «найковских» кроссовок. На вопрос он не ответил.

– Дойл. – Имя прозвучало резко, как обвинение. – Ты последний сукин сын, которого я хотел бы здесь видеть.

Дойла удивил внезапный враждебный тон, возникший спустя столько лет как призрак из могилы, но потом он понял, в чем дело. В памяти всплыли ночи с пятницы на субботу, проведенные в камере за какие-то незначительные нарушения. Как и в любом маленьком городке, местные правоохранительные органы не блистали юмором и умственными способностями. Дойл среагировал на этот тон по-своему, как делал раньше: начал разговаривать с ядовитой иронией:

– Добро пожаловать домой, мистер Дойл. Вы это пытаетесь сказать, констебль?

– Слушай, – сказал Смут, закрывая папку, – похоже, что ты тогда неплохо проводил время. Пьянство в несовершеннолетнем возрасте, нарушение порядка, пара обвинений в воровстве, несколько больших драк, вандализм.

– Здесь нет даже половины того, что я натворил, – произнес Дойл с едва заметной усмешкой, – но правонарушения несовершеннолетних не считаются, не так ли? Они же тают в воздухе, когда вам исполняется восемнадцать. Я не буду спрашивать, откуда к вам в руки попало мое дело, но уверен, что это заинтересует окружного прокурора.

Смут откинулся на спинку стула и сцепил руки на своем бычьем затылке.

– Я слышал, что тебя занесло в город пару недель назад, – сказал он, – поэтому принял меры предосторожности и послал запрос на тебя в архив Виккомака. Извини, что разочарую, но новый закон штата позволяет нам изучать архивные характеристики любого человека, если его действия, как мы подозреваем, могут причинить вред обществу.

– Причинить вред?

– Ты правильно понял, приятель, – неприятно улыбнулся Смут.

– Это забавно, – сказал Дойл и засмеялся. – Ну что ж, полагаю, что у вас также есть большая толстая папка на моего старинного партнера по так называемым преступлениям. Я говорю о Таракане Помптоне. Когда-то он вроде был крупнейшим наркодилером на Восточном побережье.

Смут положил руки на стол и наклонился вперед. На его лице застыло угрожающее выражение.

– Вы слишком долго отсутствовали, мистер Дойл, – сказал он. – Теперь мистер Помптон – уважаемый член Совета уполномоченных представителей.

– Да ладно вам, – зевнул Дойл.

Вассатиг являлся последним округом в Виргинии, управляемым комитетом из назначаемых именитых жителей, которых называли уполномоченными представителями, как и в те дни, когда все чиновники были обязаны своим положением королевским губернаторам. Членами Совета становились только владельцы необходимого минимума земельных акров. Совет до сих пор определял размеры местного налога и цены на недвижимость, следил за предоставлением коммунальных услуг и назначал констебля, которому, как и его английскому двойнику, нельзя было носить оружие опаснее дубинки.

– И это уже не Таракан, – добавил констебль Смут ровным голосом. – Теперь его зовут Джеймс.

– Точно, – сказал Дойл. – Джесси Джеймс.[28]

– Я предупреждаю вас, – сказал констебль Смут, – мистер Помптон не желает, чтобы его упоминали в подобных разговорах.

– Ну что ж, вот мы немного и поболтали по-дружески, – сказал Дойл. – Почему бы нам не поговорить теперь о том, ради чего я пришел?

И он рассказал констеблю о тушке опоссума в пиратской голове. Этот нелепый отчет был идеей Мегги, ярой сторонницы буквы закона.

– Я бы не стал приходить сюда с этим. Мне все равно, – заключил Дойл. – Одним опоссумом больше, одним меньше – какая разница? Эти чертовы крысы-переростки в такой же опасности, как мухи в дерьме.

Смут взял шариковую ручку и принялся раздражающе щелкать ею.

– Вы совершенно уверены, что мы говорим о тушке виргинского опоссума-альбиноса с Делмарвы?

– К сожалению, – ответил Дойл. – Если хотите проверить – пожалуйста. Мегги завернула его и положила в ресторане в старый морозильник для мяса. Хотя иглобрюха она, кажется, выкинула.

– Этот изуродованный опоссум – единственная неприятность, о которой вы хотите сообщить?

– Я вернулся только пару недель назад. Дайте мне время.

– И у вас есть доказательство, что эта предполагаемая тушка опоссума представляла угрозу для вас лично?

Дойл залез в карман и достал оттуда запаянный молнией пакетик с заляпанным кровью куском пергамента, снятым с опоссума. Он открыл пакет, развернул бумагу, и по комнате тут же распространилась вонь гниющей рыбы.

– Святой Исусе, – сказал Смут.

Дойл засунул бумагу обратно, закрыл пакет и швырнул его на стол.

– Понятно, что я имею в виду?

– Хорошо, – сказал Смут. – Я отвезу это в Виккомак, в окружную криминалистическую лабораторию, мы поищем отпечатки пальцев и проверим еще кое-что. Но должен предупредить – вы сделали официальное заявление, поэтому мне придется позвать ребят из Службы рыбного и охотничьего хозяйства. Это их дело, и они очень сердятся, когда кто-то покушается на их опоссумов. Скорее всего они захотят проверить останки, поэтому передайте Мегги, пусть она сохранит задницу опоссума свежей и замороженной. Не знаю, что я могу еще сделать, разве что вы не все мне сообщили.

Дойл подумал пару секунд. Потом рассказал констеблю Смуту о Слау и анонимном предложении.

– Полагаю, я мог бы этим заняться, – без энтузиазма сообщил Смут, откинувшись в кресле. Дойл услышал, как хрустнули его суставы. – Хотите совет?

– Нет, – сказал Дойл.

– Будьте осторожны, сообщайте мне обо всех необычных происшествиях или… – он сделал паузу, – …принимайте предложение, продавайте участок и выматывайтесь из города к чертям собачьим.

Дойл встал, одарил констебля своей самой обаятельной улыбкой, которую он припасал для особенно трудных посетителей «Короля Альфонсо» – богатых, капризных матрон; местных политиков, требующих бесплатную бутылку вина; высоких чинов Гражданской гвардии с их вкрадчивыми, но властными манерами. Потом он вежливо и учтиво отступил назад, с протянутой рукой. Удивленный констебль взял руку Дойла и пожал ее.

– Не выйдет, Смут, – произнес Дойл, все еще улыбаясь. – Я вернулся, чтобы остаться. – В ту же секунду его улыбка исчезла, он бросил руку констебля, словно кусок гнилого мяса, и молча вышел из конторы.

12

После неприятного общения с законом Дойл немного проехался, чтобы проветрить голову, и поразился изменениям, происшедшим в Вассатиге за время его отсутствия. Ему стало ясно, что изменился не только Виккомак. Вся эта чертова страна становилась похожей на Диснейленд.

Он помнил приветливое южное захолустье, парады по случаю четвертого июля, веселых девушек в военной форме, жонглирующих сверкающими жезлами вдоль Парадайз-стрит. Слово «кондоминиум» еще не вошло в обиход. Деревянные дома; заросшие сорняками дворы, полные цыплят; оживленные песчаные набережные, немногим шире, чем переулки. Комиссионки, магазины рыболовного снаряжения, мотели для среднего класса, несколько таверн с дикими нравами, где никого особенно не заботило, если ты, вслед за остальными посетителями, вырубался прямо на столе после очередного стакана виски. Теперь центр города напоминал «Клаб Мед»[29] на Виргинских островах. Все было выкрашено в тропические цвета намеренно приглушенных тонов. Две поникшие пальмы печально увядали в лепных горшках перед зданием старой почты цвета незрелого манго. Дизайнерские магазины по продаже пляжной одежды чередовались со слишком-дорогими-для-среднего-жителя рыбными ресторанами и кафе-морожеными, где продавали «Хааген-Даз» и «Бен-и-Джерри», как и везде в Америке. Все это было закрыто до первой волны туристов, ожидавшейся ко Дню памяти.[30] Единственный бар, который Дойл увидел, был одним из ответвлений всемирной сети под названием «Маргарита у Джонни». Несколько лет назад в Берлине он побывал в таком заведении и сейчас решил опять зайти туда. Они все совершенно одинаковые: на стене искусственные пластиковые фламинго, громко играет плохая музыка, а предлагаемые посетителям в большом количестве «Маргариты» с запахом леденцов без остановки перемешиваются в блестящих пластиковых миксерах. Разве в таком месте можно напиться?

Затем Дойл повернул налево и медленно проехал по Эджуотер-стрит. Он искал хозяйственный магазин братьев Фаттерман, одно из его любимых мест в детстве. Уютная лавка с узкими проходами между рядами товаров: отполированными стальными ведрами, лопатами, американскими флагами, деревянными шкафчиками, заваленными загадочными электрическими переключателями, ящиками с грудами гаек, шурупов и болтов, пропитанными запахом опилок и жевательного табака. Вместо него он обнаружил пустой участок земли, окруженный фанерным забором, с плакатом «ЧОКНУТЫЙ МИР – СКОРО ОТКРЫТИЕ».

Расстроенный, он поехал дальше, пока не увидел одинокую старуху. Она шла по улице, опираясь на палку, такая сгорбленная, что почти касалась носом земли. Свернув на обочину, он опустил стекло.

– Прошу прощения, мадам.

Старуха остановилась и, с трудом выпрямившись, посмотрела на него.

– Я так понимаю, старый хозяйственный магазин исчез, – сказал Дойл.

Она кивнула.

– Лет десять тому назад. После того, как Фаттерман умер, знаете ли.

– Да-а, – протянул Дойл. – А другой здесь есть?

Женщина сузила глаза.

– Ты Дойл? – спросила она.

– Так точно, – улыбнулся Дойл. – Тим Дойл.

Женщина нахмурилась и пошла дальше.

Дойл пересек дамбу, выехал на материк и через полчаса добрался по 13-му шоссе до хозяйственного магазина «Все для ремонта» – мегамаркета, с виду напоминающего ангар для дирижаблей. Он бродил по бесконечным проходам, мимо стеллажей с красками и сырыми второсортными пиломатериалами, не находя служащего. У стальных балок потолка порхали птицы. В конце концов к нему подошел прыщавый юнец в оранжевом переднике.

– Вы что-нибудь ищете?

– Да. – Дойл протянул ему длинный перечень товаров.

Пацан в полсекунды пробежал глазами список.

– Ничем не могу помочь, – сказал он. – Это не в моем отделе.

– Все не в твоем отделе? – спросил Дойл.

– Именно, – ответил пацан, развернулся и исчез. За час Дойл собрал не больше половины того, что ему было нужно. Он толкал перед собой к кассе две тележки, заваленные пиломатериалами, проволочной сеткой, штукатурной смесью, банками с краской и растворителем, кистями и другим хламом. Кассир на выходе, худая женщина с желтоватым цветом лица, жаловалась на своего дружка другой кассирше. Дойл подошел к ним, но женщины продолжали болтать, не обращая на него внимания.

– Вот к чему приводит экономия на услугах, – громко произнес он. – От сервиса просто тошнит.

Женщина перестала разговаривать и повернулась к нему.

– В чем дело? – спросила она.

– Вы меня рассчитать не хотите? – спросил Дойл.

Женщина сердито посмотрела на него, словно хотела отказаться, потом взяла сканер, высветила штрих-коды с видом, который можно было бы назвать вялым высокомерием. Дойл разозлился, но взял себя в руки, представил, как ей живется, и его злость прошла. Он посмотрел, как вокруг балок летают птицы, и подумал, что они, наверное, вылупились в гнезде из старой паутины и упаковочного наполнителя и даже не знают, что хозяйственный магазин «Все для ремонта» – это не целый мир.

13

В проеме двери, ведущей в холл, появился женский силуэт.

– Я подумала, что тебе это понадобится, – сказала Мегги. В желтом свете лампочки ее волосы в стиле Фары Фосетт[31] мерцали, словно мишура. Из бара внизу доносился неясный шум, производимый завсегдатаями Счастливого часа.

На Дойле были только испанские широкие шелковые трусы в маленькие розовые сердечки. Он лежал, утомленный и больной, на покрывале в своей комнате, обложенный подушками. С утра он резво пробежался по пляжу до Лумис-Пойнт и обратно – не меньше десяти миль. Это была его первая физическая нагрузка за последние месяцы.

Он попытался сесть, сдался и со вздохом повалился на подушки.

– Оставайся там, где лежишь, – сказала Мегги, входя в комнату. На ней был черный топ на бретелях с героем японского мультика и белые джинсы, такие узкие, что между бедер образовались соблазнительные складочки. Она держала мятый тюбик обезболивающей мази «Бен-Гей» с таким видом, что это выглядело почти пошло. – Хочешь, я тебя намажу?

Дойл поймал себя на мысли, что у нее красивые руки, мягкие, в меру накачанные. Он задумался над ее предложением – сильные руки Мегги массируют его тело – и почувствовал стеснительное движение в трусах.

– Нет, спасибо, – решительно заявил он. – Я справлюсь сам.

– Ладно, – пожала плечами Мегги, кинула тюбик на постель, вильнула бедром и вышла из комнаты. Дойл посмотрел ей вслед и едва удержался от того, чтобы вернуть ее. Через минуту он дотянулся до тюбика, выдавил каплю «Бен-Гея» и втер мазь в воспаленные мышцы плеч, спины и ног. Сначала он почувствовал холод, потом жар. Он осторожно лег, блестя, как очищенный лук, и позволил целебному теплу проникнуть в напряженную плоть. Через пару минут он заснул и увидел новую версию часто повторяющегося сна, который преследовал его с ранней юности. В этом сне всегда был ураган Ава и «Смеющийся Дебидивон», тонущий в бушующем море неподалеку от Пламмет-Пойнт. Над его носом вздымались ужасные черные волны. Отец Дойла, Джек, улыбался, держа в руке огромную королевскую макрель. Он пытался сражаться с бурей, стоя у штурвала, но это было бесполезно – вот-вот все закончится. Сам Дойл парил где-то над плечом отца, заключенный в гигантское водонепроницаемое прозрачное яйцо.

– Самое главное – выстоять, – кричал отец сквозь рев волн. – При таком ветре это твой единственный шанс!

Дойлу было страшно, но отец казался счастливым. Он смеялся, когда последняя громадная волна накрыла его и он погрузился в воду вместе с обломками корабля. В безопасности, в своем пузыре-яйце, Дойл последовал в темноту устричной отмели за светящимся, как луна, лицом отца.

– Помни, – донеслось до него, – что бы ни случилось, ты должен бороться до самого дна. – И отец исчез, оставив Дойла одного в глубине, населенной угрями.

Через мгновение пузырь-яйцо треснул и в него хлынула темная вода. Он стал задыхаться, и вдруг потоки воды оказались длинными спутанными прядями женских волос. Потом они исчезли, возникли красные вспышки и грохот. Дойл проснулся. Его сердце бешено колотилось. Через окно проникал оранжевый отблеск огня. Комната наполнилась черным дымом, послышались громкие выстрелы из крупнокалиберного ружья: «крак», «крак», «крак». Бросившись на пол, он выполз из комнаты, прополз в холл, дыша тонким слоем воздуха под дымом, нащупал руками верхнюю ступеньку, потерял равновесие и съехал по лестнице вниз головой. Там он поднялся и толкнул дверь плечом: она распахнулась, и он ввалился в бар, пустой и зловеще спокойный, освещенный электрическими огнями. Из музыкального автомата пел Мелвин Титер: «Привет вам, стены, как дела сегодня…»

Горю, пришла в голову Дойла нелепая мысль. Цепляясь за столы, он добрался до двери-ширмы и прыгнул через крыльцо прямо на дробленые ракушки, устилающие место парковки. Легкие разрывались. Он рухнул у ржавого бока дядиного «кадиллака» и закашлялся. Когда ему наконец удалось свободно вздохнуть, он вскочил и побежал в направлении красного отблеска с той стороны ресторана, которая примыкала к площадке для гольфа. Огонь поднимался из мусорного бака, прислоненного к стене прямо под его окном. Языки пламени ползли к крыше. Издалека доносился резкий вой сирен, который приближался из города по Бич-роуд.

С песчаной полосы вдоль дороги без особого беспокойства за пожаром наблюдали четверо или пятеро завсегдатаев бара, держа в руках бутылки с пивом. Дойл знал одного из них еще со времен Бака и подбежал к нему. Это был морщинистый старик, которого все звали Вуном.

– Где Мегги? – закричал он. – С ней все в порядке?

Вун окинул его мутным взглядом из-под острого козырька рыбацкой фуражки и ничего не ответил. Потом ^его глаза остановились на испанских шелковых трусах Дойла, с розовыми сердечками.

– Какие у тебя модные трусы, – сказал он так, словно они просто стояли вечерком на свежем воздухе, болтая и потягивая пиво, и не было никакого пожара.

Вдруг воздух разорвал громкий выстрел над площадкой для гольфа. Дойл повернулся в ту сторону и увидел, как белые плечи Мегги вырисовываются на фоне стен Маракайбо. У нее в руках было ружье, и она стреляла в темноту в направлении защитного ограждения и деревьев.

– Она засекла там какого-то ублюдка, – сказал Вун.

– Ублюдка, который устроил пожар, – добавил другой завсегдатай. Это был старый пьяница, которого другие посетители по вполне понятным причинам прозвали Рыбий Глаз. Он околачивался в баре еще со времен первого срока Эйзенхауэра.

– Крутая девчонка эта Мегги, – сказал Вун.

– И стреляет здорово, – добавил Рыбий Глаз. Дойл не дослушал. Он побежал по площадке через ворота в виде разинутого рта черепа к редуту Мегги, стараясь не обращать внимания на острые края ракушечника, которым была усыпана дорожка, впивающегося в его босые ноги. Срезал через лагуну, поднырнул под бушприт пиратского галеона, схватился за дуло одной из бревенчатых пушек, прыгнул и очутился у Мегги за спиной. Она резко развернулась и подняла ружье, вставляя патрон быстрым отработанным движением.

– Эй, – сказал Дойл, отступая. – Это я.

Она нахмурилась и отвернулась именно тогда, когда из-за тонущего торгового судна выскочила темная фигура и начала карабкаться по цепному ограждению.

– Попался, сволочь! – завопила она, метнула взгляд профессионального стрелка и аккуратно навела длинный ствол на цель. Дойл ударил ее по руке как раз в тот момент, когда она нажимала на курок. Пуля ушла в сторону. Темная фигура перепрыгнула через ограждение и исчезла в сумраке леса.

Мегги зарычала от злобы, швырнула ружье и бросилась на Дойла, колотя его кулаками в грудь, но он схватил ее за запястья и прижал спиной к гипсовой стене с бойницами. Она яростно боролась, осыпая его проклятиями, но Дойл был сильнее. Несколько секунд они стояли, тяжело дыша, нос к носу. Дойл чувствовал запах пива и сигарет, исходящий от нее, чувствовал ее напряженные от усилия мышцы.

– Я только что удержал тебя от кучи дерьма, – сказал он. – Ты это понимаешь? Ты могла убить его.

Потом он отпустил ее и отступил.

– Пошел ты, – сказала Мегги. – Этот сукин сын пытался нас поджарить. Он…

Ее слова утонули в реве сирен пожарных машин, въехавших на парковку. Из них выгружались пожарные-добровольцы в касках, защитных ботинках и длинных прорезиненных плащах. Дойл с Мегги наблюдали за шумной сценой, которая разворачивалась внизу.

– Я только что вспомнила кое-что, – громко произнесла Мегги. – У нас нет пожарного крана.

– Ты уверена? – спросил Дойл, чувствуя, как замирает сердце.

– Это национальный заповедник, приятель, – сказала она. – Кранов здесь нет.

– Если так, – сказал Дойл, – нам конец.

Пламя достигло крыши. Сетка на окне Дойла растаяла в мгновение, и дующий с океана бриз внес языки пламени внутрь дома. Но пожарные явно знали, что нужно делать. Они развернули длинный брезентовый шланг и прикрепили один конец к хромированному фитингу на боку грузовика. Из шланга вырвались брызги белой пены, похожие на мыло, и начали гасить пламя.

– Смотри, у них получается, – с облегчением вздохнула Мегги.

Через несколько секунд к качающему насосу присоединился подъемник. Раздвинули лестницу, и пожарный со шлангом полез вверх. Через мгновение он добрался до окна Дойла, закрепил наконечник на подоконнике и выпустил внутрь длинную струю пены. Со стен Маракайбо Дойлу была видна растущая в комнате белая масса, похожая на чудовище из фантастического фильма. И вдруг он вспомнил о кучах одежды на полу и открытых чемоданах.

– Похоже, завтра мне будет нечего надеть, – усмехнулся он.

Мегги посмотрела в окно, потом на него, у нее задрожал подбородок, и она начала смеяться.

– Быстрее привыкнешь к этим симпатичным шелковым трусам, – выдавила она, прислонившись к парапету, ослабевшая от смеха, со слезами на глазах.

– Да уж, очень смешно, – мрачно сказал Дойл, но не смог сдержать улыбку из-за нелепости ситуации.

Холодная луна поднялась над темным лесом. Через несколько минут они спустились с крепости и пошли по дорожке к обгоревшему дому. Это был плохой год. За последние двенадцать месяцев Дойл потерял все: жену, ребенка, средства к существованию, последнего родственника, а теперь и рубаху с тела.

Позже, свернувшись калачиком в спальном мешке в одной из дырявых, проеденных термитами старых хижин для туристов, Дойл не мог заснуть. Соленый аромат ночи, влажный воздух, близость воды, тоскливые крики цапель на болоте – все это было знакомо и раньше в какой-то степени утешало. Но теперь это лишь напоминало ему, как все изменилось. Вассатиг, который он знал, исчез, растворился в мгновение, как город призраков, который появляется каждый век на один зловещий час. Потом он вдруг все понял. Этот волшебный миг был, как в сказке, намного длиннее, чем казалось. Это он, как Одиссей с Итаки, на целых двадцать лет исчез со странного маленького острова, который когда-то называл домом.