Непримиримость

«Ах, увольте меня от этой грязи!»

На очередной доклад царю Столыпин пригласил генерала Герасимова, речь шла о поездке Николая на празднование двухсотлетия битвы под Полтавой, ясно, станет вопрос об организации надежной охраны.

— Государь может ехать куда угодно, — сказал Герасимов. — Я ему теперь не очень— то нужен… С ревельским эпизодом эпоха бомбистов окончена. Эсеры переживают сильнейший кризис, агентура сообщает, что после бегства Евгения Филипповича…

— Кого? — недоуменно переспросил Столыпин. — О ком вы?

— Об Азефе, Петр Аркадьевич Неужели успели забыть? О том человеке, без помощи которого мы вы бы не смогли успокоить Россию.

Едва заметная улыбка тронула чувственные, сильные губы премьера:

— «Мы», Александр Васильевич, «мы». Я чужую славу не забираю, своей готов поделиться. Ну продолжайте по поводу эсеров, государь интересуется судьбою сбежавших от кары бунтовщиков.

— Эсеры разваливаются, Петр Аркадьевич Чернов короновал Савинкова главою боевки…

— Это боевая организация? — уточнил Столыпин. — БО?

— Именно так, — кивнул Герасимов. — «БО»… Так вот, после трагедии с Азефом, именно Борис Савинков был делегирован главою террора, получил деньги, да и укатил в Биарриц. а потом, через всю Францию, в Монте-Карло… Играл… В рулетку… Мои филеры его всюду сопровождали… Сначала выигрывал, что-то около семи тысяч взял… Ну, казалось бы, слава богу, успокойся… Так нет же, начал рисковать…

Столыпин задумчиво посмотрел на Герасимова:

— А может, так и надо? Ведь кто не рискует, тот не выигрывает…

Герасимов резко обернулся к премьеру лицо Столыпина замерло а ведь он жаждет, чтобы террор продолжался; но я не могу этого сделать, потому что из-за его нерешительности с Лопухиным провалился Азеф; если теперь что-нибудь случится, мне не за кого спрятаться, эх, намекнул бы только Петр Аркадьевич в Ревеле — в два момента все было бы исполнено — государственный переворот, конституционная монархия, Милюков — главный союзник, а у него все европейское общественное мнение в кармане; Англия с Францией покрепче Вильгельма, обойдемся без немчуры…

— Я перебил вас, Александр Васильевич, простите, продолжайте, пожалуйста, крайне интересно…

— Так вот, Савинков не успокоился, деньги, отпущенные ему ЦК на террор, просадил в Монте-Карло… Между прочим, выдержки этому господину не занимать, ни единым мускулом не дрогнул, даже посмеялся над собою, снял гвоздичку со своего лацкана и протянул соседке по игре…

— Ну, а как анархисты?

— Это каша, Петр Аркадьевич Они ходят подо мною… Там чуть не каждый десятый заагентурен… Нет, это нельзя назвать силой — размазня, хоть кричат громче других… И специалистов у них нет, и дисциплину отвергают, а террор без железной дисциплины не поставишь… Там легко; стоит только агентуре шепнуть, чтоб начали бучу против руководителя акта, они вой поднимут, извозят в грязи, ногами затопчут, все грехи — те, что были и каких не было, — вставят в строку… Другое дело социал-демократы…

— Государь считает их говорунами…

— Эсеры, как ни странно, отзываются о них так же…

Столыпин усмехнулся.

— Любопытное совпадение взглядов… На современном этапе вы считаете именно их единственно действенной силой?

— Там сейчас тоже раскол… Ликвидаторы, отзовисты, богоискатели… Если победит концепция Ульянова, тогда грядут трудные времена… Если же возобладает точка зрения Плеханова, можно ждать постепенного сближения социал-демократии с трудовиками и левыми кадетами, это не страшно, все в рамках закона, так сказать, оппозиция его величества.

Столыпин горестно заметил:

— Беда в том, Александр Васильевич, что государь и такой, вполне ему послушной, оппозиции не хочет. Он желает, чтобы в империи царствовало абсолютное единомыслие по всем вопросам.

Когда Столыпин вошел в кабинет царя, мягко притворив за собою дверь, генерал Дедюлин, взяв Герасимова под руку, повел в парк, ясно, для важного разговора; самые сложные беседы Дедюлин отчего-то вел на прогулке, будто опасаясь, что во дворце кто-то мог его подслушать; боже ты мой, даже дворцовый комендант чего-то боится; ему-то чего?! Кого?! Ведь самый близкий к царю человек, нет никого ближе!

— Александр Васильевич, вопрос, который мне хочется с вами обсудить, — начал Дедюлин, — носит деликатный характер. Я прошу вас клятвенно мне пообещать, что все это останется между нами в глубочайшей, совершенной и никому, подчеркиваю, никому не разглашаемой тайне.

— Обещаю и клянусь. Готов подняться к вам и забожиться на икону.

— Мне достаточно вашего слова… Начну с вопроса среди эсеров-бомбистов имя Григория Распутина вам не попадалось?

— Видимо, вы дезинформированы. Мы казнили не Распутина, а Распутину… Старую террористку… Ее повесили в прошлом году…

— Господи, свят, свят! А она не из Сибири?

— Совершенно верно… Именно оттуда она совершила свой первый побег… Да я ж вам про нее рассказывал! Помните, мы ее во Храме Казанской божьей матери обнаружили?! Во время молитвы?! Там и слежку за нею поставили…

— По батюшке она не «Ефимовна» случаем? Откуда родом?

— Из Петербурга. Потомственная дворянка, помещица…

— Так вы ж сказали, что она из Сибири?

— Она бежала оттуда, в каторге была.

— Вы бы не могли выяснить, не являлась ли указанная вами Распутина в каким-либо, хоть и самом дальнем, родстве с неким «старцем» Распутиным, Григорием Ефимовичем? Хотя по паспорту он крестьянин, а никак не дворянин, и не стар, нет еще сорока, но меня одолело сомнение: а вдруг этот самый Гришка бомбист какой?! Особо законспирированный?!

— Почему вы заинтересовались им? — удивился Герасимов. — Где он появился? Когда? По какому поводу?

Дедюлин чуть не крякнул, огляделся по сторонам, приблизился к Герасимову еще теснее и тихо, одними губами произнес:

— Несколько дней назад Анька пригласила ее величество к себе домой, а там сидел этот проходимец…

— Какая «Анька»? — спросил Герасимов. — Простите, мне такая кличка неизвестна…

— Ну, конечно, что ж это я, понятно, неизвестна, — мелко рассмеялся Дедюлин, — только это не кличка, это Анна Танеева, фрейлина государыни… Мужик этот, Распутин, сказывают, лечит болезни и предсказывает будущее: морда воровская, волосы мазаны салом, расчесан на прямой пробор, чисто конюх, право, ходит в смазных сапогах и поддевке… Я на него глянул и ужаснулся — чистый вор, беглый каторжник, душегуб… Попытались мы со Спиридовичем навести об нем справки — глухо. Вы нам самый близкий человек в столице, заслуги ваши в борьбе с бомбистами отмечены его величеством, помогите, Александр Васильевич! На вас вся надежда…

— Почту за честь… Сколько помню, у меня по эсерам Распутин Григорий Ефимович не проходил… Вполне может быть, что он связан с местными организациями. Я сделаю запрос в Сибирь сегодня же…

— Ну спасибо, Александр Васильевич, спасибо, мой друг, никогда не забуду вам этой услуги…

— А как он показался ее величеству, этот самый «старец»?

Дедюлин снова крякнул и, озираясь, шепнул:

— В том-то и ужас, что понравился…

Из агентурных донесений, поступавших Герасимову с первых дней прихода в охранку, он знал, что государь еще с ранней юности был подвержен настроениям; тайком посещал сеансы спиритуалистов, не исповедуясь об этом духовнику.

Когда он женихался к принцессе Гессенской, зарубежная агентура охранки сообщала, что немка слушала курс наук в Оксфорде, знакома с новейшими теориями в физике и химии, увлекалась философией, вполне просвещенная особа, доверенные информаторы из окружения царя сообщали, что это успокоило вдовствующую императрицу, которая решила, что сын — под влиянием широко, по-европейски образованной женщины — отойдет от тех ясновидцев, медиумов, предсказателей, которые с начала века наводнили августейшие салоны. Все, однако, случилось наоборот: не государыня переменила настроения Николая, а именно он привадил ее к своим безумным мистикам, не принимая без их совета ни одного сколько-нибудь серьезного решения в государственных делах.

Царь и царица — особенно с началом русско-японской войны — проводили почти все время у «Черногорок», дочерей великого князя Черногорского Анастасии и Милицы; юродивых находили в российской глубинке, внимали им затаенно, мерцая пугливыми, доверчивыми глазами, все предложения ученых и промышленников во главе с Путиловым выносили на суд гадателей и ясновидцев; так заблокировали работу инженера Матросова; тормозная система его, таким именно образом, оказалась запущенной в серию американцами; изобретение Попова, предложившего беспроволочный телеграф, то есть передачу голоса на расстояние, обозвали в салоне Милицы «бредом, антихристовой затеей», да только ли этих двух загубили?!

Подняв данные агентуры, работавшей в сферах, Герасимов без труда выяснит, что Распутин подошел к царскому дому именно через «Черногорок», они его свели с Анной Танеевой, пронесся слушок, что фрейлина с ним покрикивала в вечерние часы, однако проверить досконально не удалось, сейчас эта версия в работе, агенты слушают, какие звуки доносятся из ее дома, когда там останавливается Распутин.

…Столыпин вышел от государя бледный чуть не до синевы, простился с Дедюлиным сдержанным кивком; тот, к немалому изумлению Герасимова, ответил еще более сухо.

В экипаже Столыпин сумрачно молчал, только желваки ходили яблочками-дичками под сухой кожей на скулах; потом положил холодные пальцы на колено генерала (даже сквозь галифе Герасимов ощутил их ледяной холод) и с тихой яростью заметил:

— Понятие человеческой благодарности, столь угодное обществу, совершенно у нас отсутствует…

— Что случилось, Петр Аркадьевич?

— Еще случится, — жестко усмехнулся Столыпин. — Пока еще ничего особенно страшного не произошло. Но произойдет… Я ведь с чего доклад начал? С того, что его величеству не нужна дополнительная охрана во время поездки в Полтаву, Герасимов убежден, что опасности для августейшей семьи в настоящее время нет, ситуация подконтрольна, страна успокоена, революцию можно считать законченной… А государь мне на это знаете что ответил? Он пожал плечами, снисходительно улыбнулся и отчеканил «Какая еще революция?! Были мужицкие смуты. Темную толпу подталкивали к беспорядкам чужеродные элементы, такое и раньше случалось… Разве это революция? Так, шум… Да и шум этот можно было бы погасить, коли б у власти в правительстве стояли люди, готовые принимать решительные меры незамедлительно и бесстрашно…»

Столыпин нервно поежился, как-то жалостливо сунулся в самый угол экипажа, снова вздохнул:

— Сколь же быстро государь забыл о том, каково мне было спасти его, что надо было предпринять, дабы вывести страну из кризиса… Ничего он не помнит… Страшно это, Александр Васильевич… Нет ничего ужаснее легкомысленного беспамятства… Словом, царь разрешил вам долгосрочный отпуск… Я сказал ему, как вы устали, передал, что опасности для него более нет, может ездить, куда душе угодно, полагал, что он обсудит со мною вопрос о вашем внеочередном награждении за особые заслуги… А он соизволил заметить, что, если Герасимов нуждается в долгосрочном отпуске, пусть сдает дела по охранному отделению и отправляется на лечение.

— Это что ж, отставка? — поинтересовался Герасимов. — Отслужил — и на свалку?

— Передайте дела временно исполняющему обязанности… Понятно? Временно… И отправляйтесь отдыхать. Когда вернетесь, я возьму вас своим товарищем по министерству внутренних дел и главноначальствующим политической полицией империи…

— Не позволят, Петр Аркадьевич.

Столыпин пожал плечами, ответил с незнакомым Герасимову равнодушием:

— Что ж, коли так, я тоже уйду в отставку. В этом государстве без прикрытой надежным человеком спины работать, как оказалось, нельзя. Думаете, я не устал? Не менее вашего, Александр Васильевич, отнюдь не менее…

— Кому прикажете сдать дела?

— Я не хочу, чтобы вы сдавали дела… Я хочу, чтобы вы толком отдохнули и осмотрелись… Подберите на свое место бесцветную личность… кого-нибудь из провинции, — он вдруг усмехнулся, — вроде меня… Пока-то пообвыкнет, пока-то поймет суть происходящего, а там и вы вернетесь. Посидите месяц, да и переберетесь ко мне, в министерство…

Герасимов тоже улыбнулся, это уже заговор, ранее премьер так никогда не открывался.

— Есть такой человек, Петр Аркадьевич… Полковник Карпов… Солдафон с амбициями… Он, исполняя мои обязанности, наворотит… Контраст — вещь полезная, пусть… Только просил бы вас сначала позволить мне закончить дело, о котором я только что имел беседу с Дедюлиным…

— Что за дело?

— Достаточно любопытное. Божился Дедюлину, что буду молчать. Появился некий «старец» Григорий Ефимович Распутин… Вышел на государыню… Это перспективно… Для вас… И, если позволите присовокупить, меня…

— Говорили б сразу — «для нас», — откликнулся Столыпин, закрыв глаза (чистый татарчонок, подумал Герасимов, чем не Борис Годунов?) — Кто такой этот Распутин? Не родственник ли той бомбистки, что вам отдал Азеф?

— Это и меня интересует, Петр Аркадьевич. Доложу, как только придут сведения…

Сведения пришли через две недели, ознакомившись с ними, Герасимов почувствовал, как волосы его становятся дыбом.

Распутин Григорий Ефимович, конечно же, никакого отношения к эсерке Распутиной не имел, дороги их не пересекались даже случайно, хотя он и числился в розыскных списках департамента полиции, но не по политическим делам разврат и вовлечение в хлыстовский блуд женщин и незамужних девок, воровство, пьяные дебоши и конокрадство. Из-под суда Распутин бежал, скрылся, отлеживался где-то более полутора лет, потом неожиданно появился в салоне Милицы; августейшая подруга ее императорского величества привезла «старца» к фрейлине Анне Танеевой-Вырубовой, а та устроила встречу «святого человека» с государыней, встречались теперь каждую неделю, потом с Распутиным увиделся царь, пророчествам внимал с широко открытыми, остановившимися глазами, затем Распутин показал, как можно поднимать наследника, если тот занедужит положил мальчику на темечко ладонь, затрясся, губу закусил, замер; сынок сразу же почувствовал облегчение, поднялся с кровати и пустился бегать по зале; государыня вытирала быстрые слезы, струившиеся из ее широко посаженных, очень холодных, но сейчас фанатично сияющих глаз…

Когда Герасимов доложил об этом Столыпину, тот сразу же отправился в Царское, резко заметив, что жизнь августейшего дома обязана быть прозрачной; гибель морального авторитета самодержца означает гибель России.

Герасимов пытался остановить его: «Погодите, Петр Аркадьевич, не надо торопиться, дайте я к нему пригляжусь, он может нам быть полезен, коли царь достался придурошный», Столыпин оборвал его.

Во время этого, поворотного доклада государю Столыпин, ощущая понятную неловкость, спросил.

— Ваше величество, вам известен Григорий Распутин?

— А в чем дело? — Царь надменно поднял голову, хотя в глазах его Столыпин заметил если и не страх, то, во всяком случае, растерянность.

— Мне бы хотелось выслушать ваш ответ. Тогда я объясню, отчего решился поставить такой вопрос, ваше величество.

— Кажется, ее величество как-то говорила мне об этом человеке. Самородок, странник, знающий все святые места державы, прекрасно толкует библию, своего рода святой.

— Но вы лично вы его видели?

— Вы считаете возможным задавать мне такой вопрос?

— Именно так, ваше величество.

— В таком случае извольте объяснить, какими мотивами вы руководствуетесь…

— Я непременно отвечу вам, но сначала я обязан — во имя вашего же блага — получить ответ ваше величество.

— Извольте… Я его никогда не видел.

— Ваше величество речь идет о чести вашей семьи, а может быть и о самом ее существовании.

— Повторяю я с ним не встречался. — Глаза государя обычно неподвижные какие-то стоячие быстро метнулись к спасительному окну.

— Но Герасимов доложил иное… Распутин был у вас. Дважды.

Царь резко словно от удара, откинулся на спинку кресла, потом поднялся и походив по громадному кабинету остановился возле камина.

— Ну, разве что Герасимов вам обо мне докладывает. Он следит за мной, да? По чьему повелению? Я за собою слежку пока еще не приказывал наряжать…

— Он следит за Распутиным ваше величество. С моей санкции Распутина уже полтора года ищет полиция, его тюрьма ждет.

— То есть как это? — Царь с нескрываемым ужасом посмотрел на премьера молящими глазами. — Он бомбист?!

— Беглый вор ваше величество И безнравственный хлыстовец опоганил всех женщин и девушек в своей округе…

— Ах увольте пожалуйста, от этой грязи. — Царь даже руки перед собою выбросил. — Я не желаю чтобы меня погружали в мерзость!

— Но вы обещаете мне прекратить с ним встречи ваше величество? Повторяю речь идет не только о чести августейшей семьи, но и о ее физическом существовании… Те полтора года что Распутин скрывался от суда, он вполне мог быть заагентурен бомбистами и сейчас только ждет часа, дабы привести в исполнение свой злодейский план…

— Хорошо, хорошо, я не буду с ним более встречаться. Хотя, право же, неужели, я не имею права на личную жизнь?

— Вы монарх, — чеканяще произнес Столыпин. — Ваша личная жизнь — это благосостояние подданных.

Столыпин поднялся, потому что стало ясно что дальнейшего разговора не получится, царь затаил злобу, мягкотелые таят ее долго и забыть никогда не забывают.

Через три дня агентура сообщила, что поздно вечером августейшая семья снова пришла к Анне Танеевой-Вырубовой, когда туда привезли Распутина. Герасимов сразу же позвонил Столыпину:

— Петр Аркадьевич я написал проект приказа об административной высылке Распутина в Сибирь на родину. Вы, как министр внутренних дел, имеете право провести это без суда, я это решу сегодняшней же ночью.

— А что случилось?

— Распутин снова у Вырубовой там же государь с государыней.

— Господи, да не может того быть!

— Может, Петр Аркадьевич, может… Либо вы должны подписать этот приказ, либо разрешите мне лично повстречаться с ним и, говоря нашим языком заагентурить.

— Не смейте об этом и думать! — Столыпин даже ладошкой прихлопнул по столу, не отрывая глаз от телефонной трубки — Слышите?! Ни в коем случае! Он же об этом скажет государыне! Разве можно?

Через час, подвинув к себе бумагу с текстом приказа о высылке «старца» он прочитал ее дважды, хотел было внести какую-то правку но не стал подписал размашисто, с яростью…

Герасимов вызвал агентов и приказал им арестовать Распутина: немедленно были выставлены посты на вокзале, «старец», однако как в воду канул.

Министр юстиции которому Столыпин сообщил о своем приказе счел нужным оповестить об этом Вырубову та сама отвезла Распутина во дворец великого князя Петра Николаевича, сдав на руки ее высочеству Милице Николаевне, «Черногорке».

Когда об этом узнал Герасимов, ярости его не было предела, он установил круглосуточное наблюдение за дворцом, приказав филерам:

— Когда этот бес выйдет, хватайте его, невзирая на то, что может получиться скандал.

Наблюдение за дворцом великого князя Герасимов держал месяц, Распутин не выходил

Через полтора месяца из Сибири сообщили что «Гришка» уже как две недели вернулся домой.

Столыпин улыбнулся.

— Ну и слава богу что обошлось без скандала. Оттуда он не решится выбраться, знает что его здесь ждет…