Глава 8

Вторник, 27 июня.

Миссис Бэбкок открыла глаза. Где она? Тихо, темно, как в могиле. Зубы стучат от холода. Она пощупала вокруг: под ней явно кровать. В ее жизни были разные кровати — узкая койка в хижине, когда она была ребенком, огромная королевская кровать, которую они делили с Уэсли… Но эта? Слишком широкая для хижины и слишком узка для супружеской. Где же она?

На простыне было липкое сырое пятно. Ей стало страшно. Почему так темно и холодно? Одна ли она? Миссис Бэбкок прислушалась, но ничего не услышала. Она сглотнула слюну, почувствовала соленый вкус крови и в ужасе нашарила рукой выключатель.

Она лежала в больничной палате. Подушка и простыня были запачканы кровью. Она смотрела на нее так, словно эта кровь — не ее. Конечно, она не может иметь отношение к этой крови. Что с ней происходит? Она провела указательным пальцем по застывшему пятну и поднесла к губам. Обычная соленая кровь. Господи, что же с ней происходит?

Она нажала кнопку звонка. Тут же влетела мисс Старгилл, подскочила к кровати и с плохо скрываемым страхом уставилась на постель.

— О, дорогая миссис Бэбкок, — пробормотала она. — Что это?

— Простите. Боюсь, я испачкала простыни.

— О небеса!

Мисс Старгилл помогла ей дойти до ванной и протянула гигиенический пакет.

— Подождите минутку. Я поменяю тампоны.

Когда миссис Бэбкок вышла из ванной, грязные простыни уже лежали на полу. Мисс Старгилл помогла ей лечь в чистую постель и, пока она лежала, страдая от ощущения, что кровь струится по горлу, переменила тампоны в носу, стерла губкой с лица запекшуюся кровь.

— Ну вот, — бодро, как ребенку, сказала мисс Старгилл, — разве не приятно лежать на свежем белье?

— Нет, если его меняют в середине ночи. — Она хотела, чтобы это прозвучало остроумно, но вышло жалобно и капризно. — Спасибо, мисс Старгилл.

Медсестра выбежала позвонить доктору Фогелю, потом вернулась и дала миссис Бэбкок снотворного.

— Он хочет, чтобы вы поспали до его прихода — еще пару часиков.

— Ну, как мы себя чувствуем? — разбудил ее вскоре доктор Фогель.

— Вполне прилично, — пробормотала миссис Бэбкок. — Если не считать, что сегодняшней ночью я чуть не истекла кровью.

Он прочитал ее карточку, осмотрел тампоны и подклады, измерил пульс, давление и температуру, не переставая бубнить себе что-то под нос.

— Должен напомнить вам, миссис Бэбкок, — наконец громко сказал он, — что я предупреждал вас о возможных последствиях отказа принимать лекарства.

Она молча показала пустое блюдце на тумбочке, обычно наполненное таблетками. Доктор Фогель покраснел и спросил:

— Вам не холодно?

— Нет. Но я несколько недель не была на улице. Не знаю, как там.

— Сегодня жарко. — Он сложил стетоскоп и направился к двери.

— Доктор Фогель?

Доктор неохотно повернул светловолосую голову.

— Я не понимаю, что со мной. Вы можете объяснить? Простыми словами.

— У меня обход, миссис Бэбкок.

— А после обхода?

— Да, конечно.

В ожидании завтрака миссис Бэбкок взяла вышивание. Памела, волонтерка, расстроится, что она мало сделала за целую неделю. Она посмотрела в окно: по стволу вяза, размахивая хвостами и деловито вереща, сновали рыжие белки.

Интересно, когда придет Джинни? Хорошо бы она принесла часы. Наверняка забудет, она всегда так невнимательна… Судя по солнцу, сейчас около шести. Джинни вряд ли вылезет из кровати раньше девяти. Нужно посоветовать ей вернуться в Вермонт. Здесь слишком тоскливо. Вернется, когда мать выздоровеет. Джинни и в лучшие времена была то слишком угрюма, то насмешлива; это мешало их отношениям стать теплей. Но даже если бы она захотела поддерживать нормальные отношения — это невозможно при нынешних обстоятельствах. Вчерашний взрыв не имел смысла. У Джинни в Вермонте дом, ей есть о ком заботиться… А у нее своя проблема — кровотечение. Они не смогут помочь друг другу. Лучше, если Джинни уедет. Ведь ее ждут дочка и муж.


После чая и гренков Джинни пошла к сосне проверить своих птенцов. Они так и висели: глаза закрыты, ротики распахнуты — и тихонько пищали. Родителей нигде не было.

Джинни порылась в книжном шкафу и нашла наконец книгу, о которой говорила мать. В. Бёрдсалл[2] вполне доказал всему миру, что имя влияет на судьбу, написав огромную авторитетную книгу по орнитологии. В разделе «Птенцы» он писал: «Только от 10 до 30 процентов птенцов выживают, чтобы достичь зрелости. Остальные умирают от голода, непогоды или болезней. Родители отказываются кормить детей с физическими недостатками. Иногда с ними самими происходят несчастья, и тогда птенцы остаются совершенно беспомощными. Часто они выпадают из гнезда и умирают от голода или становятся добычей зверей. Если повезет — их находят люди. Но некоторые птенцы — например стрижи — не принимают пищу у людей и не живут в неволе. Их лучше убить, чтобы избавить от страданий».

Джинни захлопнула книгу и надолго задумалась. Потом пошла на кухню и налила стакан воды. Она заставит птенцов попить! Обмакнув палец в воду, она потрясла им над раскрытым ротиком одного птенца и чуть не вскрикнула от радости, когда розовое горлышко несколько раз дернулось и проглотило несколько капель.

Но как покормить их? Она села на ступеньки и представила страшную картину: в одной руке — маленький стриж, в другой — большой камень. Один удар и…

Она отшвырнула эти мысли и снова вернулась к сосне. Вода явно не повредила птенцу, надо дать его жестоким родителям еще один шанс. Она — не Господь Бог, чтобы распоряжаться чужими жизнями.


Стоит ли ехать в больницу? Вчера они с матерью кричали друг на друга. Ссора не принесла ей пользы: болит голова, мучают угрызения совести. Может, вернуться в Вермонт? Или уехать куда-нибудь? Если бы было куда! И если бы она точно знала, насколько серьезно больна мать. Она позвонила доктору Тайлеру, но никто не ответил.

По дороге она заехала в дом своего детства. Нужно забрать фотографии предков. Матери будет приятно рассматривать их. Она вгляделась в снимок бабушки Халл, бабки ее матери. Говорят, они очень похожи. На снимке ей за двадцать, как Джинни. Белая кружевная блузка, заколотая брошью… Из прически выбиваются непокорные пряди.

Джинни подошла к зеркалу в позолоченной раме, висящему над каминной доской, и стала изучать свое отражение. Сегодня она выглядит «ниже среднего». Как всегда, это зависит от настроения. Никакого сходства с изображением на фотографии — разве что у каждой два глаза, один нос и т. д.

Дикси Ли Халл. Она была легендарной кухаркой. Порезала палец и умерла от заражения крови, оставив девять детей. Одна из ее дочерей, бабушка Джинни, терпеть не могла стряпню и домашнюю работу и проводила все время на митингах или в клубах. Для нее иметь и одного ребенка — мать Джинни — было более чем достаточно, а ее дочь всю жизнь посвятила семье и домашнему очагу. Поколения чередуются. Каждый новый потомок бессознательно отвергал образ жизни родителей. Еще до рождения судьба Джинни была предопределена: ей суждено было лишиться дочери и быть изгнанной из дома под прицелом «винчестера». Бедняжке Венди точно так же суждено повторить судьбу своей бабки: содержать в образцовом порядке дом, завести ребятишек. Еще Гегель говорил: «Противоречие — внутренний источник развития». Женская линия Халл подтвердила его правоту. В мельчайших клеточках тела прабабки Дикси Ли Халл — этой женщины с пожелтевшего снимка — была заложена сущность самой Джинни, передавшаяся ей через бабушку и мать. Каждый человек несет в себе частичку первоисточника. Ничего удивительного, что человечество сходит с ума: при таком-то количестве кровосмесительных браков…

Странно, что фотография так захватила ее мысли. Наверное, это единственный снимок Дикси Ли Халл. Накануне того дня, когда порезала палец, она села в фургон и поехала в ближайший город, чтобы сфотографироваться на память. Джинни снималась сотни, если не тысячи раз в «кадрах семейной хроники». Но как, по какому снимку определят ее сущность потомки? Она не знала сама. Впрочем, если она будет продолжать в том же духе, потомки попросту срежут ее с генеалогического дерева. Айра пойдет на все, лишь бы Венди забыла мать, а о том, чтобы снова выйти замуж и родить другого ребенка, не хочется даже думать. Наверное, женская линия Халл оборвется на ней.

Джинни вытащила из альбома несколько карточек. На одной из них она в белом платьице сидит на коленях у матери. Джинни вложила их в конверт и написала адрес Венди в Вермонте. Неужели Айра осмелится не отдать письмо дочери?

Она заботливо стерла пыль с остроконечной крышки фамильных часов и привычно завела восемь оборотов — ни больше, ни меньше. Она, Карл и Джим вели настоящую битву за право заводить их раз в неделю. Даже сейчас, в таком печальном расположении духа, Джинни обрадовалась, услышав знакомый скрипучий звук. Неожиданно распахнулась входная дверь и вошла женщина средних лет в белом парике, а за ней — пара в модных летних костюмах.

— О, Гарри! — с акцентом жителей Нью-Джерси воскликнула женщина. — Неужели вам не нравится? Дети будут в восторге от такого истинно южного особняка!

— Но, дорогая, тут еще масса работы, — проворчал Гарри.

— Этот особняк гораздо оригинальней того дома в Халлспорте, — настаивала женщина. — Его построил сам Зед Халл. Если бы вы знали, сколько людей мечтают пожить здесь! — Она замолчала, увидев Джинни. — Кто вы? Держу пари, что не воровка.

— Воровка, — дерзко ответила Джинни непрошеной гостье. — Воровка Вирджиния Бэбкок. А вы кто?

— Ну, скажу я вам! — воскликнула женщина. — Джинни, дорогая, я тебя так давно не видела, что даже не узнала! Ты выросла фута на два, не меньше.

— Нет, я не выросла, — ответила Джинни. (Кто эта крикливая идиотка?) — Простите, я не узнаю вас.

— Я — Тельма Бифорд, из агентства «Южная недвижимость», — с обидой проговорила женщина в парике.

— О! Конечно, миссис Бифорд! Как поживаете? — Джинни училась с ее дочкой в средней школе, и та так же без умолку трещала, как и мать.

— Отлично, спасибо. А ты?

— Отлично. Спасибо.

— Это — Хочкиссы. Они переехали сюда из Нью-Джерси. Мистер Хочкисс будет работать на заводе твоего отца. Они заинтересовались вашим особняком.

— Он очень красив, — вставила миссис Хочкисс.

— Вы хотите сказать, что отец перед смертью исправил ошибку в документах?

— Какую ошибку? — всполошилась миссис Бифорд. — В бумагах полнейший порядок.

— Ну хорошо, — вздохнула Джинни. — Наверное, я зря упомянула об этом.

Хочкиссы неуверенно переглянулись.

— Что ты имеешь в виду, Джинни? — требовательным тоном спросила миссис Бифорд.

— Ерунда, — Джинни заговорщицки подмигнула ничего не понимающей встревоженной миссис Бифорд.

Хочкиссы явно были сбиты с толку.

— Может, покажете нам другой дом? — спросил наконец мистер Хочкисс.


Мать завтракала в лоджии, и Джинни торопливо повесила на стену над кроватью фотографии и поставила на тумбочку часы. Ничто не заставило бы ее принести их — разве что угрызения совести. Она села и с удовольствием прислушалась к мерному тиканью. Даже сердце стало биться в одном с ним ритме…

Опираясь на руку миссис Чайлдрес, вошла мать и медленно обвела взглядом фотографии и часы. На желтом изможденном лице вспыхнула улыбка.

— Спасибо, дорогая, — удивленно проговорила она.

Угрызения совести сразу исчезли. Оказывается, нужно было просто порадовать мать. Ей не требовалось слишком много. За что столько лет Джинни причиняла ей одни страдания?.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, спасибо. Лучше. — Миссис Бэбкок устроилась в постели и посмотрела на старинные часы. Тик-так, тик-так…

Вошел доктор Фогель и по-хозяйски, всем видом показывая, что не торопится, устроился в кресле.

— Ну, миссис Бэбкок, я к вашим услугам. Вы хотели знать, как сворачивается кровь? Хорошо. Существует около дюжины составляющих, влияющих на этот процесс. В результате перехода белка фибриногена в нерастворимый фибрин жидкая кровь превращается в сгусток. Это фибрин образует тонкие нити, удерживающие кровяные тельца.

Зачем он это все говорит? Джинни перевела взгляд на мать: та сосредоточенно слушала доктора.

— Гм-м-м, гм-м-м, — продолжал он. — Видите ли, пумпура тромбоцитоническая — это результат нарушения нормальной функции клеток костного мозга. Число кровяных пластинок в единице объема уменьшается. При норме сто пятьдесят тысяч — шестнадцать тысяч. — Он помолчал. — Во всяком случае, с помощью пункции мы определили, что у вас — лейкемия ранней стадии.

Значит, ошеломленно подумала миссис Бэбкок, она давно могла умереть от лейкемии, потому что никто не потрудился провести нужные анализы.

— Гм-м-м, да. Итак, миссис Бэбкок, все говорит о том, что у вас не хватает тромбоцитов. Селезенка функционирует как фильтр. Она выполняет защитную функцию — вырабатывает антитела, разрушает отжившие эритроциты и тромбоциты. Мы делаем все возможное и надеемся получить через несколько дней утешительные результаты. Еще вопросы?

У Джинни и миссис Бэбкок был такой вид, словно они — студенты, слушающие лекцию строгого профессора. Наконец Джинни осмелилась нарушить молчание:

— А как селезенка разрушает отжившие тромбоциты?

— Гм-м-м, да… Мы точно не знаем.

— Кто это — мы? — подала голос миссис Бэбкок.

— Современная медицина. — Он покраснел и поерзал в кресле.

— А зачем вы даете мне преднизолон, если он не помогает?

— Гм-м-м… Дело в том, что мы точно не знаем, как действуют гормоны, но в большинстве случаев они все-таки действуют.

— Но не в моем.

— К сожалению.

— Что делать дальше? — спросила Джинни.

— Попробуем переливание крови. Свежие тромбоциты задержат кровотечение, а потом отомрут. Плюс облегчат вашу анемию и поднимут давление. Но мы рассчитываем и на вашу помощь. Вы должны верить в выздоровление и помогать нам. Я встречал подобные случаи.

— Но как вы можете лечить, если не знаете точно, что происходит? — спросила Джинни.

Доктор Фогель встал.

— Юная леди, уверяю вас, мы, медики, знаем намного больше, чем непрофессионалы.

Бессмысленно спорить с человеком, который говорит о себе во множественном числе. Джинни знала это из опыта общения с Эдди.

— Это — риск, — продолжал он, — но оправданный риск. Как только найдем донора — сделаем переливание. Нужна свежая — не старше одного часа — кровь, иначе пластинки могут умереть. У вас, миссис Бэбкок, редкая группа крови. Вы могли бы получать за нее, — он слабо улыбнулся, — по сорок пять долларов за пинту.

— Какая? — спросила Джинни.

— В, отрицательный резус.

— У меня такая же. Я буду донором.

— Я не подумал о вас… Сейчас возьмем анализ. — Он быстро повернулся и вышел.

— Я так и не поняла, тяжело ли я больна, — пробормотала мать. — А ты?

— Я тоже. Но звучало довольно оптимистично. Где же доктор Тайлер?

— Отдыхает в Сосновом Бору около Ашвилла.

Джинни включила телевизор. Передавали «Приз за эрудицию». В Вермонте она часто смотрела это шоу, занимаясь домашними делами. Призы были замечательные: запас питания для собаки на целую жизнь; прекрасный — до самого потолка — книжный шкаф с собранием сочинений классиков в кожаных переплетах; годовая подписка на самое престижное в Нью-Йорке обслуживание; радиоприемник — не то чтобы необходимо, но все это приятно получить.

Главный приз — тур в Ирландию — казалось, был доступен каждому желающему. Миссис Бэбкок всегда мечтала поехать в Ирландию, Шотландию и Англию и посетить те города, откуда были родом ее предки, но Уэсли так и не осуществил эту мечту. У него не было там своих дел. А ей ни разу не пришло в голову, что можно поехать одной. Дом не выдержит ее отсутствия…

— Давай поедем в Шотландию, когда я поправлюсь, — предложила она.

Джинни не знала, что ответить. Во-первых, она сомневалась, что мать поправится, во-вторых, у нее не хватит на это сил, а в-третьих, сомнительно, чтобы они доехали до окраины Халлспорта и не повздорили из-за какого-нибудь пустяка.

— Конечно. Замечательная идея! — весело отозвалась она. Ей тоже хотелось в Ирландию.

— …Я считаю эти страдания особой привилегией, — страстно говорила сестра Тереза, когда Джинни привела мать на обед.

— Привилегия! — фыркнул мистер Соломон. Из-за толстых линз его глаза казались величиной с тарелку. — Привилегия! Уж не считаете ли вы, сестра, что избраны Богом? Представляю себе! Господь говорит: «Наверное, сестре Терезе будет очень приятно, если я нашлю на нее рак».

Сестра Тереза перекрестилась и потеребила медальон на груди: сложенные в мольбе руки и девиз «Не моя воля, но Твоя».

— Господь никому не дает испытаний больше, чем он в силах вынести, — ответила она. — Крест и сила духа помогут нам.

— Очень великодушно с его стороны! Значит, все ваши несчастья — Божья благодарность за благочестие?

— Когда я была школьницей, — неторопливо заговорила сестра Тереза, — я часто возвращалась из школы в слезах из-за того, что меня дразнили. Мать утешала: «Дочка, они не стали бы дразнить тебя, если бы ты им не нравилась». Так я расцениваю свое положение и сейчас, мистер Соломон.

— Отлично! Вот вы и высказались, сестра! Ваш Бог — да и мой тоже — просто молодец!

Сестра Тереза снова перекрестилась.

— Я имела в виду, что мне лестно все, что Бог ниспошлет мне. Я сильная, а эта ноша делает меня еще сильней.

— Будь это так, сестра, я давно был бы Атлантом.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Мою жену и троих детей впихнули в товарный вагон, сестра. Я думал, они погибли. Я надеялся, что они погибли. Это было бы счастьем по сравнению с жизнью в концлагере.

— Простите, мистер Соломон, — деликатно вмешалась сестра Тереза. — В мире было много зла со времен грехопадения. Зло всегда процветало, но тем не менее люди верили, что Господь — их спаситель. Он все-таки кладет конец испытаниям. Вспомните свой жизненный путь, мистер Соломон, — он труден и светел…

— Спасибо, сестра Тереза. — Мистер Соломон откашлялся и с дрожью в голосе продолжал: — И все же это чертовски отвратительный мир. Я не протянул бы и недели, если бы вел свое ювелирное дело так, как Господь — свое.

Электрические колокола на баптистской церкви заиграли «Позови меня за собой». Миссис Бэбкок сражалась с кусочком говядины.

— Как вы можете называть этот мир отвратительным, мистер Соломон? Посмотрите в окно: солнце, весна, птицы…

Когда мистер Соломон ударил кулаком по столу, серебро зазвенело и подпрыгнули тарелки. Миссис Кейбл оторвалась от тарелки и впервые за весь обед с тревогой посмотрела на него.

— У меня есть веская причина считать мир мерзким! Бог дал мне жизнь и научил любить, а потом отнял все. Постепенно. Сначала — родителей, потом — жену и детей, дом, родину, а теперь — здоровье и средства к существованию. — Он показал на свои мутные глаза. — Я уже не могу чинить часы. Я даже не вижу, о какой птице вы говорите, сестра. Скоро Он заберет мою жизнь. — Он тяжело вздохнул. — Знаете, как я называю вашего Бога? Садист!

— Нет, мистер Соломон, нет! Эта жизнь — только слабый намек на будущее. Смерть — не конец, это только начало. Вы ничего не потеряете, только приобретете. Все, что забрали у вас в этой жизни, вы с радостью вернете на той стороне. Жену, детей, все! Верьте мне, мистер Соломон!

— Я понимаю, сестра, вы верите в то, что говорите. Это ваш товар — ваш и многих других. Ваш Паскаль говорил: «Как страшно чувствовать, что течение времени уносит все, чем ты обладал». Скажите, сестра, когда вы ушли в монастырь?

Вопрос не по существу, подумала Джинни и покосилась на мать: та внимательно, как за теннисным матчем, следила за спором.

— Мне было шестнадцать, мистер Соломон. Почему вы спросили?

— Простите, сестра. Я очень расстроен; но разве можете вы понять, что это значит: потерять жену и детей из-за психопата-маньяка?

Сестра Тереза покраснела и ничего не ответила. Разговор подошел к концу. Все четверо молча заканчивали есть, Джинни следила за ними с дивана.

В этот день она лежала на свободной кровати, а из правой руки по трубке в пластмассовый сосуд струилась кровь. Показывали «Тайные страсти». Шейле явно не везло в бридж. Элла, жена босса Марка, оставила ее одну. Какая-то женщина пыталась шепотом подсказать, какие у партнера карты. Зазвонил телефон. Элла? Хочет объяснить свое отсутствие? До завтра, до семнадцати десяти, они этого не узнают. Началась реклама.

— Как ты думаешь, это Элла звонила?

— Сомневаюсь, — ответила Джинни. — Скорей всего Марк. Наверное, поцапался с Тедом, и тот не отпустил Эллу.

— Ну, Элла не из мягкотелых.

— Ты думаешь?

— Конечно. Она сама позвонила бы в таком случае. Наверно, с ней что-то случилось.

— Может, ты и права.

Началась «Западная хроника», которую, как Джинни помнила, показывали уже лет двадцать.

«— Сэм, — говорил доктор Марш, — мы — давние друзья.

— Что правда, то правда, док.

— Понимаешь, когда я говорю, что терпеть не могу…

— Док, дружище, ты ведь не хочешь сказать…

— Сэм, ты знаешь, я не любитель обманывать друзей…

— Ты никогда меня не обманывал, док.

— Ты должен быть сильным, Сэм…

— Ты хочешь сказать…

— Я сделал все, что мог, Сэм, дружище».

Сэм, чью жену лечил доктор Марш, разразился рыданиями. Доктор Марш обнял его за плечи.

«— Успокойся, Сэм. Все расходы оплатит Красный Крест. Отвези жену домой. Ей там будет лучше. Согласен?»

Джинни смотрела, как из вены течет кровь. Ее кровь. Она много знала о крови после уроков физиологии в Уорсли: например, что лишь у полутора процентов американцев такая же группа крови, как у нее — В, отрицательный резус. А в Центральной Азии это самая распространенная группа. Интересно, как она попала на юго-запад Виргинии? Еще она знала, что тромбоциты умирают каждые три-четыре дня, и ее здоровый костный мозг образует их каждый день пятьсот миллиардов. Другими словами, Джинни нельзя возвращаться сейчас в Вермонт. Мать нуждается в ней. Все переменилось. Как непривычно: не она нуждается в матери, а мать — в ней.

«Хроника» отошла на задний план; она лежала, прислушиваясь к тиканью фамильных часов, и думала о своем сердце: вот оно сокращается, вот гонит в вены кровь…

Неважно, почему люди умирают. И почему живут. Красные кровяные тельца, белые, тромбоциты, антитела, двенадцать факторов свертывания… Удивительно не то, что в этой системе что-то ломается. Удивительно, что она вообще функционирует…

Сосуд наполнился темно-вишневой кровью. Доктор Фогель вытащил иглу и велел ей подержать руку над головой. Потом затянул жгутом руку миссис Бэбкок и стал втыкать в вену одноразовый шприц. Казалось, у него ничего не получается.

— Молодой человек, — стараясь, чтобы ее слова прозвучали как можно веселей, сказала миссис Бэбкок, — вам обязательно тренироваться на мне?

Джинни улыбнулась, стараясь разрядить обстановку. Наконец он нашел подходящее место и вонзил иглу. Кровь дочери потекла по трубке в сосуды матери.

«Все-таки то, что сейчас происходит, вполне справедливо», — рассуждала Джинни. В свое время мать делилась с ней кровью, теперь она возвращает ей долг. Хорошо, если кровь матери «научится» чему-то у тромбоцитов Джинни. В конце концов, они хоть таким образом пришли к соглашению, и это было очень приятно. Но интересно, запрограммирована ли на болезнь кровь самой Джинни? А Венди?

По крайней мере, это не чужая кровь, думала миссис Бэбкок, следя за потоком крови. Она читала в энциклопедии, что во время сражений римских гладиаторов зрители вскакивали с мест и дрались за право испить крови самых искусных и храбрых гладиаторов, умиравших в грязи, надеясь вобрать вместе с кровью их силу.

«…Он поднял чашу, поблагодарил и сказал: «Пейте все. Это моя кровь; она пролилась за вас, за многих из вас, во имя отпущения ваших грехов».

Миссис Бэбкок подозревала, что ритуал святого причастия берет начало из символизма. Ученый может взять червя, обученного простейшей деятельности, разрезать на кусочки и скормить необученному, который неожиданно обнаружит умение того, кто послужил ему пищей. Гены, ДНК, хромосомы… аккумулированный опыт, передаваемый через века в закодированном виде. Так и с этим переливанием. Может быть, ее кровь научится быть здоровой у крови дочери… Ей не очень нравилось, что донором стала Джинни. Во-первых, теперь нельзя предложить ей уехать в Вермонт. А во-вторых… не хочется признаваться, но это приводит к нарушению неуловимого баланса между нею и Джинни. Она всегда служила детям примером — пока не заболела. «Я живу, чтобы служить вам», — повторяла она, когда они прибегали и требовали три дюжины шоколадных пирожных для рождественской вечеринки целого класса или двадцать сэндвичей с тунцом для клубного пикника. В этом замечании, даже произносимом шутливо, крылась истина. Перестав служить, она заболела — и физически, и душевно. А теперь ей служит Джинни: лежит с довольным видом и гордится собой! Миссис Бэбкок определенно не по себе из-за того, что они поменялись ролями.

Ей казалось, что своей болезнью она заставляет детей служить ей, более того — душит их своими страданиями. Она предупреждала каждое их желание, но не навредила ли им? Не разрушила ли их собственную энергию и уверенность в себе? Может, поэтому Джим и Джинни так упрямы, а Карл фанатично предан порядку? Если б она задумалась об этом раньше, когда они были детьми, не оказалась бы сейчас здесь, в этой палате. Она поступала так, как считала нужным, будучи полным дилетантом в воспитании. А теперь, когда стала профессионалом, вырастившим троих детей, слишком поздно исправлять ошибки, допущенные за время ученичества.


Солнце почти скрылось за горизонтом, когда Джинни вернулась к хижине и сразу поспешила к сосне. Двое птенцов, откинув головки и закрыв глаза, висели на коготках. Она огляделась — где же третий? — и нашла на земле окоченевший трупик с расправленными крылышками и открытым ротиком. Ее затошнило. Она размахнулась и швырнула изящное тельце в заросли куджу.

Потом села на каменные ступеньки и задумалась. Она могла спустить их в туалет, и они утонули бы так же легко, как тампон «тампэкс». Могла швырнуть их на каменные ступени. Могла отрубить им головы, или, чтобы не пачкаться, закопать живьем в землю, где диким котам будет не так-то легко отыскать их. Или можно оставить их на сосне — умирать с голоду.

Нет, черт побери! Она не послушается вердикта Вильбура Бердсалла, хоть он и мировой авторитет. Птенцы питаются жвачкой изо рта родителей, но в этом особенном случае их пищеварительным трактам придется приспособиться к самостоятельному усвоению еды. Казалось совершенно естественным, если в экстремальных условиях развитие произойдет быстрей, чем в обычных. Во всяком случае, стоило попытаться.

Она принесла стакан воды и капнула в каждое горлышко. Живы ли они? Грудки теплые и еле заметно вздымаются от дыхания. Через минуту или чуть больше каждый птенчик проглотил свою каплю. А потом и вторую.

Она разломала гамбургер и тщательно перемешала тунец и хлеб, получив противную однородную массу. Потом скатала малюсенькие шарики и осторожно опустила один в ротик птенцу. Клювик медленно дернулся, потом быстрей, быстрей — и шарик исчез, как насекомое, пойманное мухоловкой.

Джинни обрадовалась, накормила их несколькими шариками и отыскала корзину с крышкой. Они смогут цепляться за нее, а темнота и прохлада создадут иллюзию, что они — в привычной трубе. Не боясь, что испортит руки, она положила птенцов в корзину. Все равно родители отказались от них. Захотела бы Венди помогать ей спасать птенцов? Джинни представила маленькие пальчики, лепящие шарики, нахмуренное от усердия личико… Венди зажала бы птенчика в кулачке и радостно захихикала, когда он завизжит. Надо будет помешать ей раздавить птенцов от избытка энтузиазма. Она откроет их клювики, ткнет палочкой в глазки и расправит крылышки… Джинни так ясно представила эту картину, что совершенно отчетливо поняла: нельзя продавать особняк! Они с Венди будут жить здесь, а мать — в хижине. Три поколения женщин Халл…

Она подбежала к телефону и набрала номер доктора Тайлера в Сосновом Бору.

— Джинни? Какой сюрприз! Я не слышал тебя уже вечность.

— Я давно не была дома.

— Очень стыдно. Знаешь, я ведь испытываю особенную привязанность к тем, кому помогал появиться на свет Божий.

— Взаимно. Я и правда сижу сейчас на кровати, где вы меня принимали.

— Неужели? Ну и ну! Кстати, я очень хорошо помню ту ночь. У твоей матери начались схватки, и вдруг из трубы вылетело с полдюжины стрижей. В жизни такого не видел! Они носились по хижине как сумасшедшие и все измазали в саже — стены, потолок, шторы. А твоя мать как раз накануне навела порядок, чтобы не отвлекаться, когда ты родишься. Ну вот, она вскочила с кровати, схватила швабру — и давай гоняться по всей хижине за этими чертовыми стрижами. Время от времени — при схватках — она садилась на пол, а потом поднималась и — вперед! А твой отец и я гонялись за ней, чтобы уложить в постель. — Они оба засмеялись. — Да, там было на что посмотреть!

— И что с ними произошло?

— Твой отец наконец выгнал их за дверь.

— А почему они влетели в трубу?

— Не знаю. Иногда это бывает со стрижами. Я их называю «крысы в перьях». Но ты, конечно, звонишь не затем, чтобы обсуждать птиц. Чем могу быть полезен, детка?

— Мама в больнице.

— Вот как? Не слышал. Что-то серьезное? — Джинни ожидала, что он сразу начнет выяснять подробности, а он спросил просто из вежливости.

— Тромбоцитопеническая пурпура.

— Гм-м-м… Как протекает?

— Я звоню, чтобы выяснить, опасна ли эта болезнь.

— Кто ее лечит?

— Фогель.

— Фогель? Прекрасный молодой человек. Отличный доктор, она попала в лучшие руки.

— Он дает ей стероиды. А сегодня делал переливание крови.

— Это стандартное лечение.

— Да, но маме стероиды не помогают.

— Джинни, деточка, знаешь, что мы делали в таких случаях раньше, когда стероидов не было? Переливание крови. В тяжелых случаях удаляли селезенку. Иногда помогало, иногда — нет. Тогда оставалось одно: беспомощно сидеть и наблюдать, как кровотечение становится интенсивней. А потом пациент умирал от кровоизлияния в мозг. Эти стероиды, как и антибиотики, не имеют цены, если только их правильно применять. Они произвели в медицине настоящую революцию. Если бы ты обратилась ко мне с пневмонией, когда я только начинал практиковать в Халлспорте, тебе пришлось бы целую зиму провести в постели. И то — если бы повезло. Большинство умирали. Теперь поправляются за несколько дней.

— Но сегодня, когда есть стероиды и прочие медикаменты, насколько опасна ее болезнь?

— Не могу сказать, Джинни, твоя мать — не моя пациентка. Это не очень опасно в детстве, но в зрелом возрасте… Это редкая болезнь.

— Значит, мама не умрет?

— Джинни, Джинни! Пациенты надеются, что доктора — шаманы, провидцы или еще кто-то в этом роде. Я не знаю. И не уверен, что знает Фогель. Современная медицина многого достигла, но есть немало такого, о чем мы даже не подозреваем. Существуют сотни и тысячи причин, которые могут нарушить нормальные функции человеческого организма.

— Несчастна? — Джинни и в голову это не приходило. За исключением недавнего взрыва, мать всегда была очень спокойна.

— Она несчастна уже несколько лет.

— Я не знала…

— Тогда мне не стоило об этом упоминать. Я — старый человек и нарушил профессиональную этику…

— Но в чем ее несчастья?

— Во всем. У нее была депрессия.

— И все-таки?

— Тебе лучше спросить у нее.

— Мне?

— Конечно. Ведь ты — ее дочь.

— Но разве депрессия влияет на физическое здоровье?

— Даже очень, уверяю тебя.

— Почему же доктор Фогель об этом ничего не сказал?

— Подобные взгляды не в чести у современных медиков. Сейчас принято искать причины в другом. Но если практикуешь столько, сколько я, если лечил и родителей, и детей в семье, по-другому видишь многие вещи. Болезнь не приходит внезапно. Определенные люди в определенные моменты жизни заболевают определенными болезнями. Иногда их можно предсказать достаточно точно.

Джинни деликатно промолчала: Тайлер явно спятил в своем Сосновом Бору.

— Но уверяю тебя, Джинни, Фогель сделает все, что в его силах.

Джинни втайне рассчитывала, что он прервет отпуск и сам станет лечить мать.

— Как по-вашему, сказать маме, что у нее может произойти кровоизлияние в мозг?

— Ну, детка, — не сразу ответил он, — это ты должна решить сама. Ты и твои братья. Видишь ли, я слишком стар, чтобы думать о чьей-нибудь смерти, кроме своей собственной.

— Да, конечно, — растерянно пробормотала Джинни. — Приятно было поговорить с вами, доктор Тайлер. Спасибо за помощь.

— Не за что, детка. Передай маме привет и скажи, что я обязательно посмотрю ее в конце лета.

— Передам. До свидания.

Она повесила трубку. Кровоизлияние в мозг… На месте матери она бы предпочла, чтобы дочь сказала ей об опасности. С другой стороны, разве не станет ей от этого еще хуже?

Лучше ничего не решать. Посмотрим, как развернутся события. Возможно, переливание крови вылечит мать?

Она взяла ручку, лист бумаги и начала писать: «Дорогая мисс Хед. Я пишу вам в надежде вернуть долги. Я понимаю, что в Уорсли вы старались научить меня критически и беспристрастно оценивать ситуацию. Ваши уроки оказались неоценимыми. Ваш курс философии, поездки в Бостон и визиты к вам домой были самыми светлыми пятнами в моей трудной и несчастливой жизни, и я благодарна вам от всей души. Я всегда вспоминаю вас с чувством признательности и уважения и только жалею, что обстоятельства, при которых я уехала из Уорсли, были далеко не приятными. Я сожалею, что так разочаровала вас. Этого поступка я стыжусь больше всего в своей жизни. Надеюсь, вы здоровы и заняты своей книгой, а может, уже другой? С искренним уважением, Джинни Бэбкок Блисс».

Она поскорей бросила письмо в почтовый ящик за фермой Клойдов — пока не раздумала и не порвала его. На кухне Клема и Максин горел свет. Она решила зайти.

— Как твоя мама? — спросил Клем.

Она присела за заставленный грязными тарелками обеденный стол и с удовольствием посмотрела на троих темноволосых — копия Клем в детстве — детишек, рисовавших что-то в углу на полу.

— Точно не знаю. Сегодня ей сделали переливание крови. Доктор надеется, что оно поможет.

— Будешь есть лепешки? — спросила Максин. — Еще немного осталось.

Джинни ничего не ела целый день, да еще отдала пинту крови.

— Да, пожалуйста. Я проголодалась. — Она полила кетчупом слипшиеся коричневые бобы и жадно вонзила в них вилку.

— Тебя что, муж не кормит в твоем Вермонте? — засмеялся Клем.

— Какие вкусные, — похвалила она, чтобы перевести разговор на другую тему. Муж! Знали бы они, что он ее выгнал! — Клем, — с полным ртом сказала она, — заставь меня заткнуться, но что случилось с твоей ногой?

— Она в порядке.

— Вижу. Но почему? Операция?

Клем и Максин переглянулись.

— Нет, это Господь вылечил ее.

— Ну конечно, — усмехнулась Джинни.

— Это правда. После той аварии на «харлее» я посвятил себя Иисусу, вот нога и выпрямилась. — Он задрал штанину комбинезона, и пораженная Джинни увидела ногу нормальной длины и формы, правда, похожую из-за многочисленных шрамов на футбольный мяч.

— В какую же церковь ты ходишь?

— В летний домик. У нас с Максин свой Господь. Мы собираемся по пятницам вечером — пара дюжин человек.

— В домике? Прямо там?

— Да. Мы и тебе будем рады, правда, Максин?

Она кивнула.

Джинни молча доедала бобы.

— Ну? — потребовал Клем ответа. — Придешь? Можешь только смотреть.

— А я никому не помешаю? — Джинни не знала, какой повод придумать, чтобы не приходить.

— Нет. Я скажу, что ты — мой старый друг.

— Не знаю. — Она полила кетчупом лепешку и принялась за нее.

— Он изменит твою жизнь, как изменил мою, — уговаривал Клем. — Но если даже и не изменит, что ты теряешь? Пару часов, не больше.

— Вы проповедуете? Или как?

— У нас нет расписания. Мы поступаем так, как учит наш добрый Господь.

— В котором часу? — вздохнула Джинни, поняв, что Клем обидится, если она откажется прийти.

— В семь тридцать. В пятницу.

— Хорошо. Я приду.

— Отлично! — хором ответили Клем и Максин.

— Спасибо за ужин. — Джинни попрощалась и направилась в хижину.


На следующее утро миссис Бэбкок проснулась сама. Она улыбнулась, услышав, как тикают на тумбочке старые часы. Этот звук сопровождал ее всю жизнь. В детстве он наполнял хижину, а потом — гостиную в особняке, куда они переселились с Уэсли. Она часами могла слушать их мерное тиканье, особенно по воскресеньям, когда, вернувшись из церкви, мать разрешала ей завести их большим филигранным ключом — ровно восемь оборотов, ни больше, ни меньше.

Когда Уэсли был за океаном, а Джинни кричала каждую ночь, миссис Бэбкок переносила ее в гостиную и расхаживала туда-сюда по всей комнате. Сердце, к которому она прижимала малютку, билось в одном ритме с часами. Расхаживая холодными одинокими ночами с прижатым к груди ребенком, миссис Бэбкок поняла, как важны для них эти часы. Уэсли вернется, успокаивала она себя, когда неумолимый маятник отстучит еще несколько месяцев.

И когда он вернулся — почти через двадцать один миллион ударов, подсчитала она однажды ночью, — их страстная любовь тоже сопровождалась этим мерным тиканьем фамильных часов.

Дети кувыркались по полу и боролись за право заводить их. Часы тикали днем, когда она присаживалась отдохнуть от бесчисленных дел, и ночью — когда просыпалась от непонятного страха. Точно так же они отстукивали время для ее бабушки и мамы. Жизнь продолжалась; она успокаивалась, страх проходил…

Часы шли. Их неумолимый ход приближал ее к старости, к смерти — и отдалял от суетливых дней молодости, когда она была слишком занята, чтобы думать о неизбежном.

Миссис Бэбкок открыла глаза: знакомый желтый циферблат, римские цифры, филигранные стрелки. Ее друг, ее враг. Сегодня они были ей другом; сколько раз отстучат они, прежде чем она вернется домой? Сегодня ей лучше. Она проверила тампоны и подклады — чисто. Переливание крови пошло на пользу.

Она с наслаждением, как кошка, потянулась под утренним солнцем. Тот, кто никогда не был серьезно болен, кто не следил со страхом за своими жизненными процессами, не сможет понять потрясающего ощущения здоровья. Молодой доктор Фогель знает, что делает. У нее больше нет к нему вопросов. Стыдно, что она отказывалась от стероидов.

Миссис Бэбкок встала и надела фланелевый зеленый халат. Синяки на ногах не болели, как раньше, когда она вставала утром. Она подошла к окну. Над предгорьями горело огромное красное солнце. На деревьях скакали деловитые белки…

Вошла миссис Чайлдрес со своими пробирками, тампонами и иглой. Она на удивление легко проколола ей ухо и взяла в руку часы.

— Семь с половиной минут, миссис Бэбкок! — торжественно объявила она.

— Это норма?

— Почти.

— Сколько норма?

— Спросите доктора Фогеля, мне нельзя обсуждать это.

— Почему, черт побери?

— Он — доктор.

— А вы — медсестра.

— Норма — четыре минуты, — быстро оглянувшись, прошептала она. — Но у вас было двенадцать, дорогая. — Она помолчала и тоном, каким объявляют, что установлен мировой рекорд, громко сказала: — Отлично! Действительно отлично: семь с половиной минут!

Загрузка...