Неруда

77. Про́клятые города

В ту пору, когда Неруда приехал в Темуко на похороны отца, к нему от имени города, да и всей провинции, обратилась с настоятельной просьбой весьма представительная делегация. Донельзя взволнованные ходатаи растрогали Неруду. «Лишь вы один можете нам помочь! Вы один способны ее уговорить». Кого же он должен уговаривать? Да ту сеньору в длинном платье темно-песочного цвета, в туфлях на низком каблуке, которая приносила ему, еще зеленому юнцу, книги русских писателей, а однажды, когда он наконец с ней встретился, сразу признала в нем поэта милостью божьей.

Представители мэрии и Управления по делам школ пребывали в полном отчаянии. Габриэла Мистраль должна была проехать поездом из горного аргентинского курорта Берилонго через Темуко, но отвергла все просьбы, все мольбы темукцев остановиться хоть на пару дней в их городе или провести там несколько часов. В Темуко давно уже казнились за нанесенное Габриэле Мистраль оскорбление и жаждали искупить перед ней вину при первой возможности. Было решено устроить прославленной поэтессе торжественную встречу, на которой ее бы приветствовали все жители города, а школьники спели бы ее ронды.

Габриэла Мистраль ответила решительным отказом. Она вообще не желала никаких почестей, а от жителей Темуко — и подавно. У нее были старые счеты с этим городом. И она, женщина с твердым, крутым нравом, давно высказала все это в словах, напечатанных под одним из стихотворений в книге «Отчаяние». В свое время, после первой публикации этого стихотворения, кто-то из темукских «ценителей» весьма язвительно прошелся по поводу Габриэлы, и она посчитала это грязным и вероломным поступком. И не простила! Внесла город Темуко в список проклятых городов, проклятых, как в Библии. Подробно обо всем мне рассказал сам Неруда… Габриэла Мистраль верила, что в ее жилах течет кровь пророков. В ней пылал огонь мстительного, карающего бога, который жестоко наказывал всех хулителей, всех неправедных. Она поклонялась этому богу, очищающему от скверны все живое. Это он, ее бог, повелел безжалостно уничтожить огненным дождем Содом и Гоморру.

Зная все это, Неруда понимал, что ему поручили нелегкое дело. Но он был последней надеждой растерянных темукцев. Они верили, что он сумеет переговорить с Габриэлой, как поэт с поэтом, наконец, как ее давний друг. И тогда она непременно согласится пробыть хоть час-два в городе, где с нетерпением ждут встречи с ней, чтобы выразить ей всю свою любовь и почитание.

В то время между Темуко и горным аргентинским курортом не существовало телефонной связи. Как выяснилось, единственный способ поговорить с Габриэлой — радио, которое только-только появилось в южной провинции. Сеньор Майо, тогдашний владелец радиостанции, сумел связать Неруду с Габриэлой Мистраль. Пабло вложил весь жар своего сердца в слова, обращенные к поэтессе. И не столько потому, что хотел добиться ее согласия, сколько потому, что действительно преклонялся перед ее поэзией. Габриэла упорствовала, возражала, но, поддавшись уговорам, пошла на маленькую уступку. Пусть будет так: когда поезд остановится в Темуко — а это всего десять-пятнадцать минут, — она выйдет к дверям вагона или сойдет на перрон, чтобы приветствовать всех собравшихся. Неруда добился немногого, но и на том спасибо.

В тот день задолго до прибытия поезда на вокзале собралось полно людей, чтобы увидеть женщину, ставшую живой легендой, и услышать из ее уст хотя бы несколько слов. Чинно выстроились школьницы — они споют песни на ее стихи, а потом, когда запыхтит паровоз, вместе со всеми помашут ей на прощанье.

Однако Габриэла Мистраль не сошла на перрон и даже не показалась в дверях вагона. Окно ее купе было плотно зашторено. Никто не увидел поэтессу. И она никого не увидела. Так и не вычеркнула город Темуко из списка проклятых городов. Содом и Гоморра! Расплавленная сера и огонь. Нет, Габриэла не обернется назад и не станет соляным столбом. «Пусть дым восстанет из земли, как из печи раскаленной…»

Неруда рассказывал мне все это без тени осуждения. Габриэла относилась с неприязнью не только к Темуко. Многое в Чили раздражало ее, коробило. В одном из писем Габриэла Мистраль сказала, что, решись она безвыездно жить в Чили, некоторые из ее земляков, при их поразительной бесцеремонности и бестактности, через месяц-другой превратили бы ее в «Габи».

Эта женщина с крестьянскими корнями говорила: «Многие чилийцы полагают, что вся культура — от учености, от степени бакалавра, но она, культура, — от матери-земли». Габриэла Мистраль жаловалась, что ее одолевают анонимными письмами, «немыслимо пакостными и злобными». Поэтесса всегда резко осуждала чувство расового превосходства, которое открыто выражали некоторые чилийцы, да и вообще латиноамериканцы. Таких людей Габриэла Мистраль называла «ублюдками». «Они кричат, надрывая горло, о своем чисто европейском происхождении, а я вижу по их отливающим синевой скулам, по маслянистому блеску черных волос и по разрезу глаз, — с каким благородством, как гордо в них проступают те капли таинственной азиатской, индейской крови, от которой они так неистово открещиваются… Этих людей надо сторониться — они фальшивы». И Неруда полностью с ней согласен. Яркое тому подтверждение — все его творчество. Он навсегда запомнил завет Габриэлы: «Не допускать, душить, уничтожать малейшие проявления ксенофобии, которые возникают на наших землях».

Ее ужасала безраздельная тупая власть военщины, равно как и бессилие, непоследовательность напуганных демократов: «Я страшусь за судьбу наших испаноамериканских народов. Я вижу, как у нас попеременно сменяют друг друга годы потрясения и годы застоя. Вижу, как от высокомерного всевластия, от безграничной диктатуры, разъедающей сознание и душу, мы переходим к бесплодной демократии, вялой, лишенной политического зрения, стержня, понимания существа социальных задач». Габриэла Мистраль считала, что в Чили ее творчество не получило должного признания: «Чили — страна, где меня меньше всего знают… меньше всего читают».

Она затаила гнев на своих обидчиков и хулителей. В речи по случаю вручения Нобелевской премии Габриэла вспомнила, как ее, маленькую школьницу, забросали камнями и разбили голову в кровь по наущению учительницы, которая, ничтоже сумняшеся, обвинила ее в воровстве. Габриэла Мистраль вспомнила и другое… В городе Серене впервые ввели метод тестов для определения умственных способностей детей школьного возраста. И вот насчет нее — Габриэле было тогда двенадцать лет — высоконаучная комиссия вынесла однозначное решение: «Полная неспособность к постижению школьной науки». Поэтесса не забыла и этой обиды. В корзину памяти, где хранились все нанесенные ей оскорбления, попал и журнал «Сусесос», которым в 1917 году завладел некий сеньор и в течение полугода ежедневно отравлял жизнь поэтессе самой непотребной хулой. Из ее памяти не изгладилось еще одно печальное событие. В 1922 году она по приглашению мексиканского правительства должна была уехать в Мексику. Узнав, что у нее нет средств на поездку, депутат парламента Луис Эмилио Рекабаррен, основатель Коммунистической партии Чили, внес на рассмотрение палаты депутатов предложение о выдаче Габриэле Мистраль дотации в размере пяти тысяч песо. В ответ последовали иронические смешки и колкие замечания, хотя каждый знал, что все офицеры армии и флота то и дело отправляются в Европу на казенный счет.

Габриэле Мистраль мало проклятых городов, она в гневе на всю страну в целом, где властвуют злобные боги, пожирающие собственных детей.

78. Выборы в Чили

Впервые в жизни Пабло Неруда по-настоящему вовлечен в предвыборную кампанию, которая в Чили длится долго, а ее участники колесят по стране из конца в конец, борясь за каждый лишний голос. Поэт «форсированным маршем» ведет пропаганду за кандидата на пост президента от Народного фронта. Это — адвокат, политик-радикал Педро Агирре Серда. Для всех левонастроенных чилийцев предвыборная кампания была настоящим сражением. По сути, Народный фронт задался целью одолеть ни больше ни меньше как кандидата от правящих кругов, мультимиллионера, спекулянта мирового масштаба, министра финансов при втором президентстве Артуро Алессандри Пальмы. Имя этого кандидата — Густаво Росс Санта Мария, но он быстро приобрел прозвища, ставшие весьма распространенными: «министр голода», «последний пират Тихого океана»… К тому времени пышным цветом расцвело взяточничество; подкуп определял исход любого дела. В руках этого министра, само собой, были деньги всей страны.

Неруда блестяще изобразил изощренную систему подкупа избирателей — «сознательных и несознательных», совестливых и бессовестных — во «Всеобщей песне». «Выборы в Чимбаронго. 1947 год» — так называется его стихотворение. Именно в Чимбаронго он воочию убедился, как «избирают» властителей родины, «столпов отечества». Утром в день выборов в город тянутся скрипучие телеги с босыми, голодными, грязными людьми, будто это рабы, вышедшие из глубокого средневековья, чудом уцелевшие, полуживые. Их сгоняют в кучу, как бессловесных животных, и суют каждому избирательный бюллетень. «А позднее / им выдали вина и мяса, / пока до состоянья скотского / они не напились. Тогда про них забыли[87]». Потом Неруда услышал речь сенатора, избранного таким способом. Трескучие слова о патриотизме, о защите порядка. Это был верный сын тех, кто пошел войной против марксистского учения. Неруде почудилось, что откуда-то из доисторических времен с трубным ревом вышел мамонт…

Однако все эти пещерные люди, все эти махровые реакционеры имели весьма внушительные вклады в банках и считали страну своей вотчиной. Все подвластно только им. Остальные — быдло на продажу…

Неруда окунулся в политическую жизнь прежде всего из этических соображений. Но для того, чтобы в политической борьбе соблюдались заповеди морали, надлежало изменить экономическую основу страны, изменить ее государственный строй.

В день выборов, 25 октября 1938 года, Неруда увидел в Сантьяго множество наспех сколоченных загонов-ловушек. Они возникли по воле приспешника и заместителя Густаво Росса — Гильермо Франка, ловкого дельца, строителя государственных зданий, матерого казнокрада. На обнесенные изгородями городские пустыри, где возводились общественные здания, сгоняли тысячные толпы людей. В считанные минуты их брали под арест полицейские, якобы следившие за порядком. Арестованные получали до голосования один башмак, а второй босым людям давали, после того как они опускали в урну подсунутый им бюллетень. Был и другой вариант: сначала давали тюфяк, набитый до половины, а потом, когда перепуганные арестанты голосовали за кого надо, тюфяк набивали целиком. Однако Неруда видел и тех, кто пытался пресечь беззаконные действия мошенников; рабочие врывались в такие загоны и выпускали всех подкупленных «избирателей». Всякий раз вспыхивали жестокие столкновения. Но полиция всегда защищала неприкосновенность закона купли-продажи и «права» кандидата от реакции заполучить голоса за жалкую мзду, за рваное тряпье…

Народный фронт вел предвыборную кампанию под лозунгом «Против реакции и фашизма». В этой лаконичной фразе слышались отзвуки борьбы героической Испании, откуда поэт возвратился совсем недавно с незаживающей раной в душе. Неруда чувствует себя в долгу перед страждущей Испанской республикой. Он строит планы, рассчитывая на победу Народного фронта в Чили; если на выборах верх возьмет Народный фронт, они смогут прийти на помощь многим испанским республиканцам, чья жизнь в опасности…

В десять вечера чилийцы сидели как на иголках. С минуты на минуту должны были объявить итоги президентских выборов. Подозрительное молчание… Народ толпами валит по улицам, требуя уважения к гражданскому волеизъявлению, возмущаясь всяческими трюками, на которых успели набить руку правые реакционеры за свою долголетнюю историю.

Неруда был на Аламеде вместе с тысячами чилийцев, когда объявили результаты голосования. На пост президента страны избран кандидат Народного фронта. Избран большинством в чуть более двух тысяч голосов. Правые лезли из кожи вон, чтобы использовать в своих целях столь незначительный перевес и подтасовать цифры. Но люди, не уходившие с избирательных участков, помешали реакции обстряпать свои темные делишки.

В полночь Неруда праздновал победу с друзьями в своем доме на улице Иррасабаль возле проспекта Педро де Вальдивия. Друзья пели, и плясали от всей души. А поэт уже думал, как организовать помощь далеким испанским братьям.

79. Дома́

Неруда решил обосноваться в Чили, заиметь свой дом в городе. Но его всегда тянуло к морю. Хотелось уйти от городской суеты, от городского шума и целиком отдаться работе.

Он стал получать весьма ощутимые гонорары. И надумал приобрести скромное, сложенное из камня жилище в почти безлюдном месте. Это — Лас-Гавиотас, на самом берегу Тихого океана, к северу от Сан-Антонио и Картахены. Там, где начинается провинция Вальпараисо, по дороге к Альгарробо. Поэт заплатил первый взнос хозяину, испанцу по фамилии Собрино. Испанский кабальеро был польщен тем, что покупатель — человек, смело выражающий симпатии к республиканской Испании. В небольшом каменном доме есть столовая, ванная, кухня и две спальни. Что ж, на первое время вполне достаточно. Неруда нашел этот дом по объявлению в газете… В жизни хозяина дома, сеньора Собрино, было немало приключений; Мураша говорила, что он похож на капитана корабля, который сошел с гитарой на берег, а корабль его уплыл. В тоске по морским просторам Собрино купил участок земли у самой воды. Купил почти за бесценок… Потом, узнав, что этот дом хочет приобрести Пабло Неруда, сеньор Собрино сказал: «Ему — на любых условиях! Он столько сделал для моей Испании!»

С годами дом вырос, что называется «удался ростом». Поэт пристроил к нему башенку, превратил его в этакий непривычный для глаз креольский особняк-замок, который на удивление был схож с отцовским дощатым домом, просыревшим под дождями. Вскоре Неруда — неисправимый выдумщик-переименовал местечко, где пока еще жили всего три семейства. Вместо Лас-Гавиотас появилась Исла-Негра — Черный остров. Сколько поэтической фантазии заключено в этом названии! Во-первых, вовсе никакой не остров! Дом прочно стоит на берегу материка. Во-вторых, почему черный? На самом деле светлый песок соседствует с яркой и сочной зеленью прибрежной полосы, а каменные утесы отливают всеми красками и оттенками.

Один из друзей поэта, человек деловой, хваткий, знающий многое наперед, подсказал ему, что хорошо бы взять ссуду в Кассе государственных служащих и журналистов и приобрести дом в Сантьяго. Неруда отправляется в тот район города, который ему особенно по душе: он тянется до Нуньоа, выходит чуть ли не к предгорью Анд, а начинается от площади Лос-Гиндос. Район отнюдь не самый красивый и вовсе не для привилегированных семей, но там еще можно купить сравнительно большой участок земли по сходной цене… Ну, скажем, сто квадратных метров в длину и тридцать-сорок — в ширину. Поэт предпочитает дома из камня или дерева… Наконец он находит старый дом, весь увитый плющом. Дом очень скромный, ничего крикливого, бьющего в глаза. Он стоит на улице Симпсон — в те времена тихая обитель, воплощение покоя. У поэта сразу начинает работать воображение. Помня о своем любимом друге Федерико Гарсиа Лорке, он возводит посреди вытянутого в длину патио настоящие театральные подмостки, которые делит пополам растущее рядом дерево. К самому дому подходит густой, разросшийся сад… В просторной столовой прекрасный фарфор и бокалы из цветного стекла. Подчиняясь неистощимой изобретательности хозяина, дом постепенно обретает совершенно иной облик. Вскоре после второй мировой войны к Неруде в этот дом пришел с визитом граф Сфорца, тогдашний министр иностранных дел Италии. Я присутствовал при том, как граф, войдя, огляделся и воскликнул: «Да это китайский дворец!»

У домов, как и у людей, свои судьбы. Они растут — особенно нерудовские дома — и стареют. С ними случаются разные истории. Однажды, когда Неруда уехал в Европу, в доме каким-то непостижимым образом, втайне от всех, расположился цыганский табор. Дело было зимой, и цыгане топили камин досками, которые выламывали из пола.

80. Спасательная операция

После падения Испанской республики многих друзей поэта, успевших покинуть родину, ждала в изгнании трагическая участь… Начало 1939 года. Вторая мировая война разразится в этом же году — 1 сентября. Республиканцы, укрывшиеся во Франции, не встретили там и подобия сердечного приема от правительства, которое возглавлял Леон Блюм. Под нажимом правых, страшась гнева Гитлера и оказавшись в ловушке Комитета по невмешательству, он заключает испанских беженцев в концентрационные лагеря на юге Франции.

Два дня спустя после перехода испанской границы — как тут не вспомнить о Великом исходе! — во Франции, в приморском городке Кольюре, умирает человек, которого считали крупнейшим поэтом «поколения 98 года» — Антонио Мачадо. Когда Неруда узнал о его трагической смерти, ему вспомнилось одно из стихотворений великого испанца — «На похоронах друга». «В ударе гроба о землю есть вся серьезность конца».

Чилийский поэт слышал его выступление перед членами Союза молодых социалистов:

Неруда слушал эти слова 1 мая 1937 года в Мадриде. Он вполне разделял взгляды испанского поэта, но ему хотелось стать настоящим марксистом. Он верил, что только при таком условии он скорее выйдет на дорогу, ведущую к справедливому мироустройству.

Неруда видел великого Антонио Мачадо и в Валенсии, на заключительном заседании Международного конгресса писателей. Именно тогда испанский поэт произнес слова, ставшие хрестоматийными: «Писать для народа, говорил мой учитель, — могу ли я желать большего для себя!» Неруда воспел в 1936 году отважных милисиано, а дон Антонио сказал, что народ, взяв в руки оружие, ступил на шахматную доску истории «с глубоко осознанной целью». Хуан де Майрена^{106} сошел на дно могилы, и в нее «упали тяжелые пыльные комья». Нет, ничего не мог сделать Неруда во спасение своего друга от смерти в изгнании, среди песков Франции. Но теперь надо во чтобы то ни стало спасать испанцев, чудом уцелевших от верной гибели!

Поэт обращается к Компартии Чили. Руководство партии вступает в переговоры с министром иностранных дел Абраамом Ортегой и президентом республики с предложением организовать операцию по спасению нескольких тысяч испанских республиканцев, которые терпят страшный голод и всяческие унижения, но не теряют своего достоинства. Они брошены за колючую проволоку во Франции на берегу Средиземного моря, и над ними висит реальная угроза попасть в лапы гитлеровских нацистов. Надо спешить, пока не поздно.

Неруде официально поручают осуществление чрезвычайной миссии и посылают в Мадрид в качестве консула по делам испанских иммигрантов. Поэт обрадован, окрылен, но его не отпускает тревожное чувство. Ему предстоит идти в обгон времени, в обгон самой смерти. Он твердо знает: на счету каждый день, каждый час. Промедление грозит неминуемой смертью десяткам тысяч испанцев. Надо ехать как можно быстрее, иначе будет поставлен крест на всем, а главное — на новых могилах испанцев. И поэт уезжает в срочном порядке.

Неруда добивался этого назначения самым решительным образом… В честь поэта в те дни устроили банкет, где отмечалась его активная и успешная деятельность в предвыборной кампании. Банкет почтил присутствием президент республики; в свое время он принял большое участие в судьбе Габриэлы Мистраль и, расчистив ей путь в административной сельве, помог получить место директора Женского лицея. Нет, Неруда не просил президента ни о каких должностях. Однако его желание, высказанное на банкете, озадачило Педро Агирре Серду. Поэт хотел, чтобы его как можно скорее послали в Европу для переправки испанских республиканцев в Чили. Президент смотрел на Неруду с нескрываемым удивлением. Он его слишком мало знал. И возможно, подумал про себя, что тот, как и многие другие, просит назначения во Францию в корыстных целях, мол, почему бы не пожить в свое удовольствие в Париже… Но, с другой стороны, Пабло Неруда — президент Союза творческой интеллигенции Чили, заметная фигура и к тому же так деятельно участвовал в предвыборной кампании Народного фронта… Словом, Педро Агирре Серда согласился.

Лишь по приезде в Париж поэт по-настоящему понял, насколько серьезно обстоят дела. Он незамедлительно связался с республиканским правительством в изгнании и объяснил цель своего приезда. Чилийцы собираются оказать реальную помощь испанским беженцам, попавшим в концентрационные лагеря Франции. На него поглядывали с надеждой и не без скрытой иронии. Ведь речь шла не более и не менее как о пятистах тысячах испанцев. Среди них были высококвалифицированные специалисты, выдающиеся деятели культуры: художники, писатели, поэты. Но уже не было в этом списке поэта, который вместе с престарелой матерью пешком добрался до Франции, а через два дня умер.

Ей было девяносто лет, а поэту Антонио Мачадо — шестьдесят пять. Спустя часа два после его смерти скончалась и она. Неруда вспоминает о том, как ушли из жизни друг за другом его отец и донья Тринидад Кандиа Марверде. Но на сей раз мать и сын окончили свои дни в изгнании, сломленные печалью и всеми злоключениями, на которые их обрек Великий исход. Их души и плоть не смогли смириться с мыслью о концентрационном лагере, который означал для них страшную ловушку, вернее, уготованную могилу.

Итак, Неруда в Париже. «Чилийское правительство Народного фронта решило направить меня во Францию с самой благородной миссией, какую мне выпало исполнить в жизни», — вспоминает поэт. Он живет с Мурашей в отеле «Quai de l’Horloge»[88].

Вскоре там же поселяется Рафаэль Альберти с женой Марией Тересой Леон.

Неруда горячо берется за порученное ему дело. Было решено переправить первым большим пароходом от трех до трех с половиной тысяч испанцев, томившихся в лагерях. Республиканское правительство в изгнании, возглавляемое доктором Хуаном Негрином, сумело договориться о пароходе. Это был «Виннипег»… Неруда работал с утра до поздней ночи и проявил такую хватку, такую деловитость, которая в пух и прах разбивала легенду о «витающих в облаках» поэтах. При составлении первого списка он брал в расчет профессии испанских беженцев. Среди первых пассажиров «Виннипега» были строители, агрономы, специалисты по рыболовству, по изготовлению бумаги. Словом, люди, в которых очень нуждалась его родина.

Сразу же возникло множество трудных проблем. Главная сложность была в том, что все хотели уехать первым рейсом. Это вполне понятно. Для многих пароход оказался единственной возможностью выжить, спастись от страшных испытаний, от самой смерти. Но в мире нет парохода, способного вместить сразу полмиллиона человек. Вместительный «Виннипег», этот огромный корабль Надежды, мог в конечном итоге принять лишь малую часть желающих… К тому времени положение в концлагерях стало совсем невыносимым. Люди ежедневно умирали от вспыхнувших там эпидемий. Трудно и вообразить, сколько писем получал Неруда, в которых была мольба найти хоть самый малый закуток на пароходе, пусть на палубе, пусть где угодно. В одном из писем была такая строка: «Великий поэт Неруда, я знаю, что ваша жена, как райская птичка, поет по утрам». Насмешки сыпались на Делию — молва сделала ее этакой порхающей по свету певичкой… Но письмо чем-то тронуло Неруду, и он пристроил на пароход странного просителя, назвавшего Мурашу соловьем.

Альберти был рядом с Нерудой и помогал ему как мог. При всем своем безрассудстве, беспечности испанский поэт порой становился истинным воплощением благоразумия в сравнении с Нерудой. Его по-доброму смешили черты капризного, несносного ребенка, которые иногда появлялись у Неруды. Взбредет что-нибудь в голову — не вышибешь! К тому же Пабло удивительно легко подчинял людей своим желаниям. Упаси господь попасть в круг его притягательности! Чего стоила странная прихоть Пабло разыскивать в Париже, столице самых отменных вин, чилийское молодое вино! Альберти воспринимал это как чистое ребячество. Какое-то наивное проявление патриотизма… А то возьмет и заведет спор, чей государственный гимн или флаг лучше — «ваш или наш». Однако работал Неруда как вол, и практически один осуществлял всю организационную работу по отправке испанских беженцев в Чили… Но натура есть натура. Временами поэт вытворял странные вещи. «Редкостные», как говорил Альберти. Однажды они шли по знаменитой парижской Rue du Chat qui pèche[89] —она появляется в нескольких известных романах прошлых столетий — и вдруг заметили над дверью обувной мастерской огромный железный ключ, вделанный в стену.

— Дорогой confrère, ты посмотри, какой потрясающий ключ! Я увезу его в Чили. У меня прекрасная коллекция ключей.

— Что за бред. Этот ключ намертво вделан в стену!

Но Пабло, не слушая его, нырнул в мастерскую.

— Monsieur, vouz avez une clef cosi?[90] —спросил он, раздвигая ладони.

Сапожник не сразу сообразил, о каком ключе идет речь.

— Comment, monsieur, une clef?[91]

— Как какой? Давайте выйдем на улицу. Я бы купил у вас этот ключ.

— Купил? Да что с вами?

Неруда не отступился. Он приходил во второй раз, в третий… Наконец пришел вместе с каменщиком, который прихватил с собой лесенку. Этот каменщик просверлил стену и вытащил огромный ключ. Довольный донельзя, Неруда вручил две тысячи франков хозяину мастерской. А тот, видимо, подумал: «Ну и чудак-человек! Впрочем, мало ли что бывает на свете…»

81. Эпопея «Виннипега» продолжается

Посол Чили во Франции — Габриэль Гонсалес Видела — не прикладывал особых усилий для организации спасения испанских беженцев, хотя числился президентом Чилийского комитета солидарности с Испанией. Слишком большая популярность Пабло Неруды вызывала в нем чувство завистливой досады. Рядом с Нерудой он явно оставался в тени. Раздраженный посол стал умышленно отправлять в Чили такую информацию, которая не могла не осложнить положение консула по делам испанских иммигрантов.

К этому приложил руку и один странный субъект, занимавший должность первого советника. О нем Пабло Неруда рассказывал мне несколько раз. Действительно, этот человек мог быть типажом из фильмов Хичкока^{107}. Эльза Триоле сделала его персонажем своего романа. Звали этого молодчика Арельяно Марин. В начале 30-х годов он считался одним из самых блестящих студентов Католического университета в Сантьяго. Столичные театры ставили его пьесы… По вечерам этот подающий надежды студент подолгу играл в карты с самим ректором университета — монсеньором Карлосом Касануэвой. Всем своим видом Арельяно Марин походил на змею в пенсне: удлиненное лицо, маслянистые бегающие глаза, взгляд, уходящий в сторону, длинные руки, вечно потные ладони… Стараниями высоких покровителей он попал в Чилийское консульство в Нью-Йорке. Тогдашний консул Альфредо Грее, крупный коммерсант, занимавшийся экспортом, был личным другом президента Алессандри.

Я познакомился с Арельяно Марином в середине 1938 года, когда приехал в Нью-Йорк в составе чилийской делегации на Конгресс молодежи в защиту мира, который состоялся в Вассаровском колледже в Поукипси. У нас в Чили близились президентские выборы. Арельяно Марин почуял — нюх, как у ищейки! — что победу может одержать Народный фронт, и потому при первой встрече со мной стал вдруг изливаться в своих симпатиях к левым. Ему наверняка казалось, что он полностью покорил меня ловко разыгранным спектаклем. Что ж, Арельяно — актер и автор пьес, ему и карты в руки. Он не жалел ни пышных слов, ни слез, когда говорил о своей готовности бросить все и вся и целиком посвятить себя делу Революции. Чуть позже, когда мы вместе проезжали по Бруклинскому мосту, он вдруг поведал мне о своем бурном романе с одной женщиной уже не первой молодости. Но я-то знал, что эта женщина весьма блюдет свою честь…

В ночь победы Народного фронта шустрый Марин улетел из Нью-Йорка первым самолетом. На другой день он был уже в Сантьяго и прямиком направился к нам, чтобы объявить о твердом решении стать настоящим революционером, служить революции и высшим целям коммунизма. Арельяно Марин стал ходить в альпаргатах[92], без галстука. Кричал на всех перекрестках, что, мол, создаст Народный театр, который будет выступать на улицах и стадионах, организует певческие союзы и вовлечет в них тысячи чилийских рабочих. Этот неофит просто неистовствовал. Его по-прежнему ускользающие глаза горели блеском дамасской стали. Для своих новых товарищей он навез целую гору подарков.

И вот через две недели Арельяно Марин был принят, как достойнейший из достойных, на службу в Министерство иностранных дел и назначен советником того человека, которого президент решил сделать министром иностранных дел. Меня этот новоиспеченный советник принял в зале, который я мысленно называл «зал карты мира»: там во всю стену висело затейливое изображение нашей матери-земли и разноцветные флажки указывали на ней расположение чилийских посольств и консульств. Все, что произошло между мной и Марином, заставило меня вспомнить рассказы Неруды о том, как за двенадцать лет до этих событий он отправился в далекое странствие на Восток. Теперь дипломатические посты самоуправно распределял Арельяно Марин. Но пользовался не глобусом, как это было при Неруде, а роскошной картой… Одарив меня самой доброжелательной улыбкой, он сказал:

— Выбирай любое консульство!

— То есть как? — спросил я в замешательстве.

— Очень просто — любое консульство. Для посольства ты еще не созрел, слишком молод.

— Я, представь, хочу работать в Чили. К тому же я не распоряжаюсь собой и работаю там, где мне велит партия. От тебя я ничего не хочу, да и вообще не собираюсь уезжать из страны.

Потом мне стало известно, что этот выскочка распускал свой павлиный хвост не только передо мной.

Надо же! Клялся, что забудет и думать о дипломатической карьере, что отдаст все силы развитию массового революционного искусства, а успел попасть в Чилийское посольство во Франции раньше Пабло Неруды! Когда поэт приехал в Париж, ловкий Марин был уже первым советником. Он принял Неруду с распростертыми объятиями, заливался соловьем. Пабло ввел его в литературный круг левых писателей. Арельяно быстро сдружился с Луи Арагоном и Эльзой Триоле. Быстро завоевал доверие республиканского правительства в изгнании, и оно поручило ему довольно ответственные дела.

1 сентября 1939 года, когда началась война, Неруда укрыл в Чилийском посольстве Арагона с Эльзой Триоле. Автора «Богатых кварталов» в дни «странной войны» повсюду разыскивала полиция.

Республиканское правительство — а оно оказалось в сложнейшем положении — отдало в «надежные» руки Мануэля Арельяно Марина значительную часть вывезенного из Испании денежного фонда. Испанцы верили, что он будет хранить деньги, как святыню. Но вскоре «надежный друг» исчез, прикарманив всю сумму. Отправился проводить «медовый месяц» со своим дружком-турком и прокутил все дочиста, даже не задумываясь, что от вверенных ему денег зависела судьба многих испанских патриотов.

Много лет спустя, по окончании второй мировой войны, двое испанских республиканцев обнаружили этого типа в одной из нью-йорских гостиниц. И призвали его к ответу. Арельяно Марин чуть не умер со страху. Плакал, на коленях молил прощенья. Испанцы ушли, махнув на него рукой. Им так и не удалось добиться правды.

В те времена, когда Неруда был консулом по делам испанских иммигрантов, он не раз корил Арельяно за непомерную расточительность и при этом недоумевал, откуда у этого человека столько денег… Это было перед самым приходом немецких фашистов в Париж. За паспорт платили целые состояния, лишь бы спастись от нацистов. Отдавали золото, драгоценности за возможность бежать в Америку. Первому советнику посольства, само собой, были не по нутру замечания Неруды о том, что он роскошествует, позволяет себе безумные траты, которые не могли не вызвать подозрения. С присущим ему коварством Марин сделал все, чтобы опорочить Неруду в глазах чилийского правительства…

После нескольких неприглядных приключений в Голливуде, где Арельяно был связан с журналом «Синеландия», — к тому времени он уже сник, успел на многом споткнуться и жизнь его, как говорится в одном танго, «летела под откос» — ему пришло в голову опубликовать в «Диарио илюстрадо» открытое письмо, искусно состряпанное, чтобы предстать перед читателями этаким «чистым ангелом», попавшимся в ловушку коммунистов, который хочет очиститься от грехов, совершенных непреднамеренно, по наивности, и в глубоком раскаянии вернуться к святой матери-земле.

Спустя много лет я вдруг увидел его в вагоне поезда по дороге из Сантьяго в Пуэрто-Монт. Еще более беспокойные глаза все время ускользали в сторону. Вид опустившегося пикаро[93]. Оказывается, этот штукарь сумел провернуть какие-то темные дела в Южном университете Вальдивии, где был… ученым секретарем. Арельяно Марин в конце концов превратился в самого откровенного вымогателя, более того — настоящего жулика. Он по-прежнему занимался грязными аферами с чеками и векселями. И опускался все ниже и ниже. Не вылезал из тюрем. Но как-то всегда ему в нужный момент встречался какой-нибудь сердобольный человек и, поддавшись слезливым историям, россказням — а он на это был большой мастер, — протягивал руку помощи.

Эльза Триоле рассказала в своем романе лишь частично всю историю его невероятного взлета и падения. Жаль, потому что жизнь этого субъекта, столь насыщенная событиями, представляет собой совершенную параболу и ждет своего романиста, который описал бы ее от начала и до конца…

Работа по составлению списков испанских беженцев подходила к концу. Испанцы с нетерпением ждали, когда их примут на борту «Виннипега». Консулу-поэту помогал во всех делах молоденький испанец Дарио Кармона, небольшого роста, светловолосый, с худым лицом. Вот уж кто не отдыхал ни минуты, все время в движении. По сути, он стал секретарем Неруды на добровольных началах. Потом Дарио Кармона и сам уехал в Чили, и там со временем сделался прекрасным журналистом. Его неотразимые зеленые глаза и поразительный дар слова побеждали сердца многих женщин. После прихода к власти пиночетовской клики, Дарио Кармона в глубокой печали покинул Чили и вернулся в Испанию. Однако он не сумел прижиться, найти себя на земле, где был рожден, и вернулся в свою испано-индейскую Америку… А потом умер в одной из американских экваториальных стран, так и не расставшись с несбыточными мечтами вечного скитальца…

Неруде, отдавшему столько сил этому делу, так и не пришлось увидеть пароход, увозивший пассажиров к далекому материку. Тайные донесения посла и первого секретаря сослужили плохую службу Неруде, и во дворце Ла Монеда его акции резко упали. В один из дней Пабло Неруда получает телеграфное сообщение странного содержания: «Печать информирует о вашей деятельности по отправке испанских иммигрантов. Прошу опровергнуть полученную информацию или отменить эту акцию». Когда Пабло ознакомился со столь неожиданным ультиматумом, ему пришли в голову сразу два возможных решения. Первое — созвать представителей печати и показать им пароход, где каким-то чудом разместились две тысячи испанцев, прочитать торжественным голосом телеграмму и тут же пустить себе пулю в лоб. Второй вариант — «плыть вместе с эмигрантами и высадиться в Чили „силой разума или поэзии“».

Компартия Чили обратилась к чилийскому правительству, заявив, что речь идет о жизни или смерти людей. Мы предложили для быстроты дела воспользоваться телефоном, хотя по тем временам разговор через океан на таком большом расстоянии был мероприятием чрезвычайно сложным и в данной ситуации — рискованным. Но Неруда, взяв телефонную трубку, заговорил так твердо, что его сразу поняли в Чили. Министр иностранных дел Ортега, поддерживая Неруду, подал в отставку… Назревал правительственный кризис. Ведь именно президент дал разрешение на отплытие парохода «Виннипег» с испанскими иммигрантами на борту!

Французские власти отметили «высокий организационный уровень» работы, которую осуществлял Неруда. Было выверено и продумано все, до мельчайших подробностей. Пассажиры «Виннипега» были из разных областей Испании. Этим потерявшим родину людям казалось, что вот-вот все рухнет и настанет светопреставление. Оставались считанные дни до начала второй мировой войны…

В конце концов, Пабло Неруда получил благодарственную телеграмму от президента Агирре Серды. «Виннипег» (в переводе со шведского «крылатый») — это слово как-то сразу пришлось по душе поэту — поднял наконец якорь и взял курс на Вальпараисо. В долгом плавании печаль сменялась весельем… В те дни Неруда сказал, что рейс «Виннипега» — лучшее из всех написанных им стихотворений. «Пусть критики, если им угодно, зачеркнут всю мою поэзию, но это стихотворение им зачеркнуть не удастся».

82. Размышления об Испании

Мы приехали в порт Вальпараисо — встречать «Виннипег». На пристани собрались толпы народу. Пассажиры — каким чудом все они уместились?! — услышали с берега родные испанские песни: «Пятый полк», «Куда ты идешь, смуглянка?», «Тамборилеро» и другие. Эти песни, ставшие родными для чилийцев, прозвучали как своеобразное «Добро пожаловать», обращенное к людям, совершившим долгое томительное путешествие по нескольким морям, через Панамский канал, затем по Тихому океану, где их подстерегала грозная опасность. Нет, речь вовсе не об акулах. Испанских беженцев стерегли немецкие подводные лодки… Но испанцы прибыли наконец в Чили, в страну, растянувшуюся на краю географической карты мира, и увидели порт, который казался с палубы огромной многоярусной подковой. Они сразу ощутили чувство родства с людьми, встретившими их песнями, которые они пели в бою.

В Сантьяго, на вокзале Мапочо, забитом до отказа людьми, испанцев ждал такой же сердечный прием. Чилийцы понимали, что к ним приехали люди, прошедшие через страшные испытания и потери, и старались делать все возможное, чтобы беженцы сразу увидели, что смогут начать новую жизнь на чилийской земле. Сложным оказалось размещение испанцев в Сантьяго, где тогда было очень мало гостиниц. На время многие нашли гостеприимный приют в частных домах.

Закончив все свои дела, вернулся в Чили и Пабло Неруда. Он тоже плыл через Панамский канал. По приезде поэт встретился с некоторыми испанцами, прибывшими в Чили на «Виннипеге». Да… Неруда всерьез относился к словам нашего гимна, где поется, что Чили — «кров всех притесненных».

Он мечтал, чтобы его испанские друзья, и в первую очередь поэты, переехали на Юг Чили, в его родной край. Разве что Висенте Алейсандре не мог приехать туда: он заболел, остался в Мадриде и почти не выходил из своего дома на улице Веллингтониа, в квартале, где полно зелени и цветов, между Куатро Каминос и молодым университетским городком. Неруда мечтал, чтобы Рафаэль Альберти поселился в Чили, но тот выбрал Аргентину, где больше издательств, где кипит литературная жизнь.

Свыше девятнадцати лет прожил Рафаэль Альберти в Аргентине — без паспорта, без права передвижения. А всего в изгнании испанский поэт провел сорок лет: двадцать четыре года — в Аргентине и шестнадцать лет — в Италии.

Неруда не терял надежды удержать в Чили поэтов. Он говорил Артуро Серрано Плахе и Висенте Саласу Виу: «Единственные друзья по Испании, по тамошней моей литературной жизни — это вы. Мне так хочется собрать здесь всех! И я не отступлюсь. Сделаю все, чтобы мои друзья из Мексики, из Буэнос-Айреса, из Санто-Доминго, из Испании переехали к нам сюда».

Неруде очень хотелось собрать их всех на чилийской земле… О, если б можно было воскресить мертвых! Только представить: Гарсиа Лорка в Сантьяго!.. А как Пабло горевал по Мигелю Эрнандесу! Ведь казалось, что с его переездом в Чили все устроилось. Мигель Эрнандес был освобожден из тюремного заключения по личному ходатайству кардинала Баудрильярта перед самим Франко. Князь церкви был уже почти слепым. Стихи в честь Святого причастия, которые Эрнандес написал еще юношей, кардиналу читали вслух. Растроганный до глубины души этими стихами, кардинал решился просить за поэта. Мигель Эрнандес жил в Чилийском посольстве в Мадриде и оттуда написал Неруде: «Я собираюсь в Чили. Сейчас еду в Ориуэлу за женой…» Эта поездка оказалась роковой. Поэта снова схватили, снова бросили в тюрьму, и живым он оттуда не вышел.

В статье, написанной для журнала «Ке убо?» (Сантьяго) и опубликованной 20 апреля 1940 года, Неруда рассказывает о том, что для него значила встреча с Испанией.

Совсем недавно завершилась одиссея парохода «Виннипег». Вслед за ним вернулся в Чили и наш поэт. Он понимал, что Испания расширила кругозор его мышления, и верил, что помог испанцам лучше разобраться в сущности того, что названо им «самым сокровенным, самым потаенным, вне времени — и до и после войны…».

Когда Неруда 2 января 1940 года сошел с парохода на чилийскую землю, я встретился с ним и взял у него интервью для журнала «Ке убо?». Он передал мне для публикации стихотворение «Гимн и возвращение». Это была последняя страница, посвященная эпопее «Виннипега». Перевернув ее, поэт целиком отдался всему, чем жила и дышала его родина. Неруде выпало судьбой искать по всему свету заблудших детей, «поднимать павших». Но теперь настало время вглядеться в то незнаемое, в то загадочное, чем стала для него родина — «капелька света, сияющая на темном американском небе». Сможет ли родина сохранить свет, который он назвал «трудным»?

У поэта был прозорливый глаз, живое биение мысли и настоящая мудрость. Он знал, что в его краях защищать свет — труднейшая задача.

В 1940 году в Буэнос-Айресе выходит книга, которая по праву считается первым основательным и глубоким исследованием творчества Неруды. Она называется «Поэзия и стилистика Пабло Неруды». Ее автор — испанец Амадо Алонсо. Прошло более сорока лет со дня ее появления… В рассуждениях автора есть немало спорного. Но тем не менее его книга положила начало серьезному изучению творчества Неруды. Нерудоведение имеет авторитетных представителей почти во всех странах Америки, Европы и Азии. Нерудоведы, или нерудисты, регулярно проводят семинары и «круглые столы». Неруде и его творчеству посвящаются международные симпозиумы и многочисленные публикации.

Амадо Алонсо сделал предметом своего исследования поэзию раннего Неруды, включая период «Местожительств». По его мысли, Пабло Неруде той поры присуще нарастающее самоуглубление, тоска и раздвоенность «Апокалипсиса без бога». До «Местожительств» Неруда как бы упивается красотой печали, смакует грусть, но «боль неизбывную» он познает до конца лишь в «Местожительстве». Подзаголовок книги Амадо Алонсо говорит сам за себя: «Попытка толкования герметической, закрытой поэзии». Но ведь испанский литературовед публикует свою книгу, когда в поэте уже произошли глубокие перемены. Неруда уже вырывался из заточения к свету, к ясности. В его жизни идет серьезная ломка, он создает иную поэзию.

И толчком, причиной всему — Гражданская война в Испании.

83. Раскаяние

Друзья Неруды смыкают ряды. Почти каждый вечер они собираются у поэта в «Лос Гиндосе». Пьют, едят в свое удовольствие за столом хозяина, который потчует их тем, что есть в доме. В определенный час Неруда отправляется спать, но это вовсе не означает, что гостям пора уходить. Они заняты беседой, и каждый покинет дом, когда ему вздумается. Пабло спит хорошо, его не мучает бессонница. Засыпает почти всегда лежа на спине. Быть может, он и похрапывает во сне, ему это неведомо, да и не суть важно. Сквозь сон Неруда чувствует, как его верная чилийская Кутака лижет руки. Собака всегда это делает в знак великой преданности хозяину.

Но на сей раз Неруда внезапно просыпается оттого, что его руки стали совершенно мокрыми. Да нет, это не Кутака! Над ним склонилась чья-то гривастая голова. Может, лев? Но «лев» плачет, вернее, рыдает и что-то бормочет сквозь слезы вполне человечьим голосом. Что такое? О! У него просят прощенья!

«Пабло, Паблито! Я самый настоящий трус и предатель! Прости меня, умоляю. Я — предатель, и все!» — повторяет плачущий великан, и плечи его вздрагивают от рыданий.

Неруда стряхивает остатки сна. В темноте он узнает, кто этот великан с львиной шевелюрой. Правда, ему не стоило труда узнать его и по прерывающемуся от волнения голосу.

Слушая слова раскаяния, Пабло еще раз подумал, что его друг поистине литературный персонаж Достоевского, но в креольском варианте. Он тут же отпустил грехи другу, весьма склонному к пафосу. Да и к тому же Неруде хотелось выспаться.

84. Волшебная и яростная страна

Неруда любил уезжать и любил возвращаться. Он уезжал не просто, чтобы уехать, а всегда ставя перед собой определенную цель. И вот теперь его зоркий взгляд устремлен к стране, которая давно пленила его воображение. Это самая многолюдная, самая яркая, красочная испаноязычная страна, где так явственно ощущается мощная индейская подпочва. Неруда и Габриэла Мистраль всем своим существом испытали эту магнетическую притягательность Мексики, страны «в цветах и терниях».

Правительство Народного фронта назначает Неруду генеральным консулом в Мексике. Поэт плывет японским пароходом «Ракуё мару́» вместе со своим другом и старым товарищем по работе Луисом Энрике Делано, которого назначили консулом в город Мехико. Они сошли на берег в порту Мансанильо в августе 1940 года. Провели день в Гвадалахаре и поездом приехали в столицу. Из номера гостиницы «Монтехо» на Пасео-де-ла-Реформа Неруда немедля звонит своим испанским друзьям и зовет их к себе. В Мексике живут поэты: Хосе Эррера Петере, Хуан Рехано, Педро Гарфиас, Лоренсо Варела, кинорежиссер Эдуардо Угарте, художник Мигель Прието.

Довольно быстро Пабло снимает приглянувшуюся ему квартиру на улице Ревильяхихедо. В гостях у него бывают немецкие писатели-антифашисты: Людвиг Ренн, Боде Узе, Анна Зегерс со своим мужем Йоханом Лоренцем Шмидтом (Ласло Радвани). Анна Зегерс и Иохан стали большими друзьями Неруды. На их долю выпали суровые испытания. Им пришлось бежать во Францию, но там был установлен профашистский режим Виши. Потом они решили плыть на Мартинику французским пароходом «Поль Лемерль». Французский пароход поднял якорь в алжирском порту Оран, миновал Касабланку, прошел через Гибралтарский пролив и взял курс на Санто-Доминго, где правил жестокий диктатор Трухильо. Анне Зегерс и ее мужу довелось немало настрадаться с визами. В Мексику летели их тревожные телеграммы. Супруги не могли дождаться часа, когда они попадут в Веракрус…

В разговорах по-прежнему вспоминается эпопея «Виннипега» — корабля Надежды. «Виннипег» еще несколько раз пересекал океан с антифашистами на борту. Плыл, как корабль-призрак, стараясь не попадаться на глаза подводным лодкам третьего рейха.

Неруда с волнением слушал рассказы о новых подвигах теперь уже легендарного корабля, который перевез в Америку столько политических эмигрантов. «Виннипег» останавливался в Порт-оф-Спейне, столице Гаити, и плыл мимо Барбадоса. В одном из рейсов его пассажиры узнали о нападении Гитлера на Советский Союз. Бесноватый фюрер надеялся одержать победу за несколько недель, и немецкое радио непрерывно вещало о его горячечных планах.

«Серпа Пинту» стал в некотором смысле родственником «Виннипега». Именно этот португальский корабль перевез в Америку, точнее, в Мексику, последнюю партию антифашистов. Плавание длилось двадцать девять дней. «Серпа Пинту», отчалив от Касабланки, поплыл к мексиканскому порту Веракрус мимо Азорских островов, Бермудов, Кубы. Возле Санто-Доминго пассажиры «Серпа Пинту» услышали, что разразилась война между Японией и США.

У Неруды есть немало страниц, рассказывающих о том, как глубоко пленила его Мексика. Эта страна не знает пределов, она — неизбывна. Это страна ярких красок, что не тускнеют даже ночью. Неруда прошел ее вдоль и поперек. Проник в ее доколумбово нутро. Поднимался на пирамиды. Покупал яркие амате[94]^{108}. Рассматривал дома колониальной архитектуры. Смотрел и не мог насмотреться на вулканы, горы, пустыни, на птиц и невиданно огромных бабочек.

Его навсегда заворожили Юкатан, Найарит, Нижняя Калифорния. Во всех странах Неруда первым делом направлялся на рынок. Красочные мексиканские рынки поражали его воображение. «Мексиканские рынки — это сама Мексика», — писал поэт. В этой стране Неруда стал настоящим малакологом — собрал коллекцию в 15 тысяч ракушек.

Вскоре Неруда переезжает в более просторный дом — на виллу «Роса Мария». Рядом был бассейн весьма причудливой формы, возле которого тренировался чилийский боксер Рауль Карабантес; он готовился к схватке (она не принесла ему успеха) с Кидом Ацтекой. Боксерская груша трещала, как матрака, под градом ударов этого тяжеловеса. По соседству с бассейном жил когда-то мексиканский поэт Рамон Лопес Веларде. Когда боксер удалялся, приходили испанские поэты, сугубо мирные люди. Леон Фелипе, Венсеслао Росес — он перевел Маркса на испанский язык, — эссеист Санчес Васкес, поэт и художник Морено Вилья; друг Неруды и долголетний редактор журнала «Крус и Райя» Хосе Бергамин, писательница Констансиа де ла Мора, генерал авиации Игнасио Идальго де Сиснерос, мексиканцы Карлос Пельисер, Октавио Пас; гватемалец Луис Кардоса-и-Арагон. И чаще других — немецкая романистка Анна Зегерс. За столом Неруды всегда было много гостей. Да и сам поэт навещал Альфонсо Рейеса, Энрике Гонсалеса Мартинеса, генерала Эриберто Хару и писателя Хосе Мансисидора.

В январе 1939 года, вскоре после победы Народного фронта, в Чильяне произошло страшное землетрясение. И вот тогда мексиканский художник Давид Альфаро Сикейрос — его только что освободили из заключения — обратился к мексиканскому правительству с просьбой о выдаче выездной визы в Чили. В знак солидарности и сочувствия к чилийскому народу мексиканцы решили построить в Чильяне школу, стены которой распишут Сикейрос и другой мексиканский художник — Хавьер Герреро.

Луис Энрике Делано, очевидец этих событий, рассказывает обо всем в очерке «Пабло Неруда в Мексике». Наш поэт лично без всякого запроса, адресованного мексиканским властям, выдал Сикейросу визу. Министерство иностранных дел Чили не замедлило обвинить Неруду, генерального консула, в нарушении «служебной дисциплины» и отстранило его на месяц от консульской работы с лишением жалованья. Однако благодаря «проступку» Неруды в Чильяне была выстроена школа, и на ее стенах появилась знаменитая роспись, названная «Смерть захватчику».

Спустя месяцы — это было ранним утром — мы с вокзала «Аламеда» отправились в специальном вагоне, прицепленном к президентскому поезду, в Чильян на торжественную церемонию открытия школы со стенной росписью Сикейроса. К тому времени Педро Агирре Серда уже умер и на посту президента был Хуан Антонио Риос, высокий человек с ястребиным носом. Необыкновенное творение Давида Альфаро Сикейроса вызвало всеобщий восторг. Кто-то к месту заметил, что Неруда — молодец, знал, что делал, когда, нарушая служебный протокол, поставил штамп в паспорте знаменитого мексиканского художника.

В Мексике поэт решил издавать журнал «Арауканиа». Первый номер журнала вызвал большой переполох. С его обложки смотрело лицо индейской женщины! Ужасное преступление! Министерство иностранных дел снова бьет по рукам Неруду. Не хватало еще, чтобы мексиканцы думали, что Чили — страна индейцев! Словом, журнал, едва родившись, умер. Правители со своими расистскими амбициями разрешили выпустить лишь один номер «Араукании».

Неруда оказался в Мексике в годы президентства Ласаро Карденаса, в годы вторжения немецких нацистов в Советский Союз. Неруда сразу же вступил в Комитет помощи воюющей России, который возглавлял Антонио Кастро Леаль. По сути, Советский Союз один на один бился с гитлеровскими фашистами. Об открытии второго фронта лишь ходили упорные слухи.

Неруда написал об этом в стихотворении, породившем горячие споры. Он создал «Песнь любви Сталинграду». «Вы покинули их? / Что же — придут и за вами! / …Ждете, пока на Востоке станет побольше мертвых? / Пока они не закроют полностью ваше небо?»[95]

Стихотворение, прочитанное поэтом в Театре синдиката электротехников, было расклеено позднее на улицах Мехико. Газета «Новедадес» с негодованием писала об «этом недозволенном акте». Улица не место для поэзии. И тем более для политической поэзии. Призыв Неруды не получил должного отклика, но поэт не сдается и пишет «Новую песнь любви Сталинграду». Это яростная отповедь всем, кого разъярила его «Первая песнь». Пабло Неруда прочел «Новую песнь любви Сталинграду» на обеде, устроенном мексиканской прогрессивной интеллигенцией в честь героического Советского Союза. Анна Зегерс произнесла на этом обеде проникновенную страстную речь… По ее роману «Седьмой крест» Голливуд поставил фильм, который обошел весь мир. Эта картина — рассказ о героической, самоотверженной борьбе немецких антифашистов против Гитлера. Участники обеда торжественно отметили публикацию романа «Седьмой крест» в испанском переводе Венсеслао Росаса.

«Новая песнь любви Сталинграду» быстро обрела большую популярность. Стихотворение — великолепное сочетание рифмованных четверостиший с поэзией, пронизанной эпическим духом. В «Новой песни» Неруда говорит о глубоких переменах в своем творчестве:

За оба этих стихотворения, расклеенных на стенах домов мексиканской столицы, поэт заплатит дорогой ценой… Однажды тихим воскресным вечером Неруда и Делия приехали в Куэрнаваку, в парк Аматлан вместе с Луисом Энрике Делано, его женой Лолой Фалькон и сыном Поли (он станет прекрасным писателем). У них завязался взволнованный разговор о том, что каждый день, каждый час наполняло их умы и души, — о войне, чей далекий грохот как бы слышался за спиной. Друзья громко и открыто говорили о ненависти к фашизму. В какой-то миг они подняли бокалы за Рузвельта и за мексиканского президента Авило Камачо. Но вдруг откуда ни возьмись на них обрушились немецкие нацисты. Оказывается, они пили пиво за соседней перегородкой бара. Разъяренные фашистские молодчики даже не посмотрели, что за столом женщины и ребенок… Завязалась нешуточная драка. В ход пошли кулаки, стулья, бутылки. Рукояткой револьвера Неруде пробили голову, и по лицу потекла струйка крови… Струсившие бандиты тут же удрали на машине. Заместитель прокурора города Роберто Гусман Араухо возбудил судебное дело, но полиция так и не напала на след налетчиков…

Неруду доставили в больницу Куэрнаваки. Рана оказалась серьезной: целых десять сантиметров на передней поверхности черепа. Когда раненого Неруду привезли в Мехико, врачи предписали ему полный покой — боялись сотрясения мозга.

Поэт решил ответить на выпады своих врагов: он написал предисловие к сборнику статей Ильи Эренбурга «Смерть захватчику!».

85. Литературная смесь. Мексика

Неруде довелось напутствовать двух мексиканских студентов, возвращавшихся в 1941 году на родину после окончания Летних курсов при Чилийском университете. Эти два молодых друга — одного звали Луис Эчеверриа, а другого — Хосе Лопес Портильо — со временем были избраны президентами Мексики. Поэт произнес памятное им напутствие в театре «Боливар» при Национальной подготовительной школе на вечере, организованном Революционной Ассоциацией студентов. В этой речи — она опубликована в журнале «Тьерра нуэва» — нет ни красивых тирад, ни плетения пышных словес.

— сказал Неруда, — 

Консульская контора Пабло Неруды и его собственный дом — как первый, так и другие, на улицах Эльбы и Варшавской, — похожи на пчелиный рой. Не закрываются двери. Приходят и уходят знакомые, друзья — мексиканские писатели, художники, артисты. Частые гости — эмигранты-антифашисты. Все пространство заполняет взволнованный густой голос Витторио Видали, легендарного команданте Карлоса. Командир Пятого полка и рядом с ним его жена — фотограф Тина Модотти. В свое время она была подругой кубинского революционера Хулио Антонио Мельи. Однажды она шла с ним по улице — это было тоже в Мехико, — и вдруг он упал, изрешеченный пулями наемных убийц, подосланных кубинским диктатором Херардо Мачадо. Вскоре смерть пришла и за Тиной. Неруда написал в ее память стихотворение «Умерла Тина Модотти».

На тертулиях у Пабло бывал и Марио Монтаньяна — яркая фигура среди итальянских антифашистов, деверь Пальмиро Тольятти. Вся художественная интеллигенция Мексики чувствовала себя у Неруды как дома. Приходил, тогда еще совсем молодой, писатель Фернандо Бенитес, обворожительная Мария Асунсоло, актриса Росарио Ревуэльтас и ее брат композитор Сильвестре Ревуэльтас. Он был молчаливым человеком, но его музыка — красноречивее всяких слов.

По приезде в Мексику Неруда устроил прием для мексиканцев, которые находились в Испании в дни сражений. Среди приглашенных генерального консула Чили — Элена Гарро, Хуан де ла Кабада, Октавио Пас и Сильвестре Ревуэльтас… Через три дня после праздничного приема публика, собравшаяся на концерте во Дворце Института изящных искусств, стоя аплодирует Ревуэльтасу, только что исполнившему новое произведение. Но Ревуэльтас не выходит на сцену, несмотря на горячие аплодисменты… Он внезапно скончался. На другой день в том же Дворце был выставлен гроб с его телом для ночного бдения.

На кладбище у разверстой могилы Неруда прочитал «Малую ораторию на смерть мексиканца Сильвестре Ревуэльтаса»: «Твое имя — сама музыка, / и едва мы коснемся твоей земли, / оно зазвучит, словно колокол…»

Двери нерудовского дома всегда были открыты для его испанских друзей, нашедших приют в Мексике.

Нам еще предстоит осмыслить, в чем был секрет особой притягательности Пабло Неруды. Порой вокруг него образовывалось нечто вроде «двора», «свиты». Бесчисленное множество поклонников видело в нем короля поэзии и воздавало ему самые высокие почести. Но Неруда в глубине души был плебеем, а лучше сказать — человеком из народа. И это сразу, опередив многих, поняла его тогдашняя жена Делия дель Карриль, женщина очень тонкой душевной организации. Неруда был демократичен, прост, что проявлялось и в его поведении, в его привычках. Он видел в людях друзей, а не «придворных».

Жизнь в Мексике казалась Неруде — любознательному и неугомонному ребенку — чем-то вроде нескончаемого воскресного дня. Особенно он любил бывать на огромной барахолке «Лагунилья» и проводил там часы, отыскивая подержанные вещи, старинные почтовые открытки, музыкальные шкатулки, бокалы причудливой формы, пронзительно яркие бутылки, бабочек, ракушки. И конечно — картины народных мексиканских художников. Пабло написал однажды письмо Хуану де ла Кабаде с просьбой: пусть местные рыбаки выловят для него раковины со дна моря, где поглубже. Хуан де ла Кабада так и не ответил на это письмо. А в 1943 году он приехал к Неруде и прожил в его доме около пяти месяцев. Комнаты нерудовского дома постоянно были заполнены словоохотливыми, шумными гачупинами[97].

На рассвете, в пять-шесть утра, пока Делия еще спала, оба приятеля отправлялись в погребок на улице Шестнадцатого сентября и лакомились там сочным магеем[98]. А потом неспешно гуляли по улицам еще пустынного города.

Вскоре у Неруды вышла первая и довольно серьезная размолвка с Октавио Пасом и Хосе Бергамином. Они опубликовали в 1940 году в издательстве «Сенека» антологию испаноамериканской поэзии «Лавр». Но Пабло Неруду не удовлетворил состав антологии. В ней почему-то забыли представить трех видных мастеров: Эрреру-и-Рейсигу, Николаса Гильена и Леона Фелипе. Неруда считал это серьезным упущением.

Словом, и в Мексике, как когда-то в Испании, наш поэт разжег литературные страсти. На одном из банкетов у него произошел публичный разрыв с Октавио Пасом. Снова образовалось два лагеря: нерудисты и антинерудисты. По своей готовности к литературным герильям мексиканские поэты превосходили мексиканских художников. А наш поэт «перебил посуду» не только в доме Октавио Паса, но и многое порушил в большом патио Литературы. Неруда не пожелал худого мира, он поднял меч. И это разгневало Октавио Паса и других-поэтов. Пусть себе позволяет дерзкие выходки эстридентист^{109} Маплес Арсе, но они пока еще стараются соблюдать формальные приличия и воздерживаются от шумных скандалов… Позже, в одном из интервью, Неруда высказался на первый взгляд дипломатично, но вместе с тем весьма откровенно: «У вас, в Мексике, есть большие поэты. Хотелось бы, чтобы и у нас, в Чили, были поэты, которые, подобно вашим, видят в основе поэзии — форму. Лично мне нечего сказать по этому поводу чилийским поэтам, ибо я постоянно разрушаю форму, к которой столь тяготеют в Мексике».

По сути, Пабло Неруда четко провел здесь демаркационную линию. Однако эта линия уходит за чисто литературные пределы. Она обусловлена иным пониманием, иным видением природы поэзии. Поэзия становится масштабнее, значимее, когда в ней больше человечного, когда она глубже сознает, что ее главное предначертание, главная задача — преобразование общества. Пабло Неруда сказал об этом с предельной ясностью и прямотой на торжественном акте в Университете Сан-Николас-де-Идальго, в Морелии, при вручении ему диплома магистра.

Слова Неруды были встречены восторженно. Обращаясь к студентам, поэт сказал:

Европа была охвачена пожаром войны, и ее огонь опалял сердца латиноамериканцев. Нет, Пабло Неруда был не из тех, кто держит нейтралитет. Он всю жизнь напрямик говорил о своих симпатиях и антипатиях. В «Новой песни любви Сталинграду» он со всей откровенностью, без всяких околичностей бросает вызов поэтам, которые ополчились против него.

Неруда обдуманно говорит о лебеде в прекрасном оперении, которому — как того хотел Гонсалес Мартинес — пора свернуть шею:

За литературной полемикой последовали и нападки политического толка. А позднее в ход пошли и кулаки… В театре «Боливар» был организован вечер памяти Освободителя. После выступления философа Хоакина Ксирау с докладом «Боливар — патриот Испании» впервые зазвучала «Песнь Боливару», сложенная Нерудой. Внезапно группа фалангистов прервала поэта криками: «Смерть Испанской республике!», «Да здравствует генералиссимус!». Публика оцепенела от неожиданности, но через минуту в чинном, почти чопорном зале все было поднято вверх дном…

В ответ на нанесенное поэту оскорбление университет издал «Песнь Боливару» с иллюстрациями художника Хулио Прието.

В 1943 году Неруда задумал основать журнал, где бы поэзия и политика шли плечо к плечу. После долгих размышлений и споров было решено назвать журнал «Кровь и Слово». Издателем собирался стать сам Неруда. Редакторами — Хосе Итурриага, Андрес Энестроса и Хуан Рехано. Ответственным секретарем — Уильберто Кантон… На Неруду возложили и обязанности казначея. Он хранил деньги, на которые издавался журнал, в «Листьях травы» Уолта Уитмена. И вот однажды, сняв с полки это роскошное иллюстрированное издание, Неруда обнаружил, что деньги исчезли. Он перерыл весь дом, искал повсюду, переворачивал ковры. Кричал, неистовствовал. Его приятель Кантон поднял «Листья травы» с пола и, начав листать книгу страница за страницей, вдруг увидел в самом углу обложки: «Смотри: Берналь Диас дель Кастильо, том 2, стр. 309». На триста девятой странице книги Диаса дель Кастильо было сказано «Смотри Святую Тересу, стр. 120». От Святой Тересы шла отсылка к Милошу, от него к Сесару Вальехо, далее к Элисабет Баррет Браунинг. Потом к Эсхилу, к Данте, к Райнеру Мария Рильке, к Платону, к Рабиндранату Тагору, к Алонсо де Эрсилье, к Гёте, к Достоевскому… После «долгих странствий» по мировой литературе потерянные деньги обнаружились в сокровищнице детской литературы — в «Сказках» Андерсена на 213-й странице. Кто подшутил над Нерудой — узнать так и не удалось… Луис Энрике Делано считал, что автором проделки был Халед Мухаес, геолог, антиквар, а главное — весельчак и большой любитель всяких розыгрышей..

Неруда очень любил сватать и женить своих друзей, а также крестить их детей. В доме «Лос Гиндос» отпраздновали свадьбу Родольфо Араоса Альфаро и Маргариты Агирре. Аргентинский приятель поэта походил на истинного идальго, сошедшего со старинного портрета. А Маргарита, которая была секретарем Неруды, со временем стала одним из лучших его биографов. В Мехико Пабло устроил у себя в доме крестины Сибелес — дочери Андреса Энестросы. В тот памятный день домовладелец разъярился и попросил Неруду съехать с квартиры. И не столько потому, что поэт пригласил к себе… пятьсот человек, сколько потому, что многие, после неумеренных возлияний, полезли на деревья и переломали ветви. Им, видите ли, захотелось «с высоты» смотреть, как Хосе Ревуэльтас и сам Неруда на подмостках, построенных прямо в патио, разыгрывали сцены из древнегреческого театра.

Энестроса вспоминал, как Пабло любил наряжаться в разные костюмы: генералом, пожарником, да кем угодно — и пользовался любым предлогом для этого, будь то праздник, или дружеская встреча, или что-нибудь другое. Наденет, к примеру, картуз и форменную куртку и в таком наряде собирает плату с гостей за «билеты». По мнению Энестросы, поэт любил ходить ряженым, потому что страшно стеснялся собственной некрасивости. Спорное соображение, трудно в это поверить.

Неруда делал друзьям какие-то особенные подарки. Однажды издал исключительно для друзей сто экземпляров «Всеобщей песни Чили», которая предварила его знаменитую «Всеобщую песнь».

86. Баталии, серенады, сабельные удары

Вскоре Мексика, как прежде Испания, увидела, что поэт Неруда работает без передышки, потому что считает своим долгом стать хронистом исторических событий, пропуская их через собственное сердце.

В «Третьем местожительстве» раздел IV называется «Испания в сердце». А номером V обозначены стихи, созданные в основном в Мексике. Помимо «Песни любви Сталинграду» и «Новой песни любви Сталинграду», Неруда напишет на мексиканской земле стихотворение «7 ноября. Ода победному дню».

Гитлер разослал приглашения отпраздновать 7 ноября в гостинице «Астория», что напротив Исаакиевского собора. Фюрер намеревался устроить банкет и в Кремле после взятия Москвы…

Но поэт, чутко вслушивающийся в ход великого сражения, воспевает далеких героев и глубоко верит, что «народная, железная армия» посадит… «большую, как луна, розу» на земле Победы.

Неруда говорит об этом, как о своем личном, и видит собственную жизнь в единстве с миллионом других жизней.

Нет, Пабло Неруда не ставил знака равенства между словами «немец» и «фашист». Его дружеские, сердечные отношения с эмигрантами из Германии, бежавшими в Мексику — со многими из них он познакомился в годы Гражданской войны в Испании, когда они были интербригадовцами, — лишнее подтверждение той исторической правды, которая гласит: у каждого народа есть свои светлые и темные стороны. Разве Неруда не знает имен Маркса и Энгельса? Разве не с самой ранней молодости он любит поэзию Гейне? Если бы вдруг зачеркнули имя автора «Лорелеи», Неруда посчитал бы это великим оскорблением для всей мировой поэзии! Можно ли вступить в борьбу с Красотой, отдать ее на поругание? «Германия свободная, кто посмеет сказать, / что ты не борешься? / Твои мертвецы свидетельствуют из-под земли… Бригады / немецких братьев, / вы пересекли все безмолвие мира, / чтобы стать своей широкой грудью рядом с нами. / Из ваших тюрем, словно с ночных рек, / до Испании доносился ваш тайный голос, / до Испании, которой было всего больнее, / которую вы защищали…»[101] Поэт называет имена, ставшие запретными: «Эйнштейн — голос рек», Гейне, Мендельсон… «Голос Тельмана подземной рекой / трепетал на песке человеческих битв»[102].

В Мексике, где у поэта было немало друзей из Каталонии, он напишет «Песнь на смерть и воскрешение Луиса Кампаниса».

Поэзия Неруды западала в сердца многих революционеров. Легендарный Че Гевара взял с собой в боливийскую сельву «Всеобщую песнь» Неруды и собственноручно подчеркнул в «Песни Боливару» почти автобиографическую для него строку: «Яростный полководец, хрупкое тело твое / источает в просторах металлический свет»[103]. Подчеркнутая Че Геварой строка — предвидение собственной судьбы.

В 1942 году Неруда впервые едет на Кубу. Его пригласил Хосе Мариа Чакон-и-Кальво, директор Управления по делам культуры при Министерстве образования. В Национальной академии искусств и словесности поэт читает несколько лекций и две из них — о Кеведо. В стенах этой академии Неруда рассказывает — об этом прежде не говорилось на латиноамериканской земле — о поверенном ее величества, доне Хуане де Тарсисе, графе Вильямедиане, возлюбленном королевы, который некогда поджег театральный занавес во дворце, чтобы вынести на руках свою высочайшую любовь и бежать с ней из дворцовых стен.

В Гаване Неруда говорит и об арауканах, и о молодом кубинце, который пал в бою за Испанскую республику и был похоронен на кладбище в Брунете. «Я говорю об Альберто Санчесе, кубинце, молчаливом приземистом крепыше, двадцатилетием командире…»

Стихи, которые прочтет тогда Неруда, прозвучат предвестием Кубинской революции.

Неруда не терял даром времени, когда его отстранили от обязанностей генерального консула в Мексике из-за affaire Сикейроса. Он взял и отправился в Гватемалу, где началась его прочная дружба с Мигелем Анхелем Астуриасом. Все находили, что они чем-то похожи друг на друга. Оба немного выпячивали при ходьбе грудь и живот. Кто-то, увидев их на прогулке, сказал: «пара индюков». Но Пабло, лукавец, назвал полнотелого Астуриаса «великим индюком», мол, по заслугам и честь…

18 июля 1943 года в городе Мехико умерла Леокадия Фелисардо де Престес — мать вождя бразильских коммунистов Луиса Карлоса Престеса. Президент Бразилии Жетулио Варгас ответил отказом на официальную просьбу мексиканского правительства выпустить Престеса на несколько дней из тюрьмы в Рио-де-Жанейро, чтобы он смог приехать в Мексику на похороны матери.

Над могилой Леокадии Фелисардо де Престес поэт сказал: «О маленький тиран, тебе не погасить великого огня / твоими крыльями летучей мыши». «Летучая мышь», похоже, весьма уязвила самолюбивого Варгаса. В это дело не замедлил вмешаться посол Бразилии. Ему захотелось спихнуть Неруду с поста генерального консула в Мексике, и он добивался, чтобы с Итамарати^{110} в Ла Монеду был направлен письменный протест.

На все это Неруда ответил следующими словами:

Поездки за пределы Мексики. Траур. Далекое воспоминание о двухэтажном доме, пронизанном запахом камфары. Пустая столовая… И постоянным рефреном слова: «Я бродяга на этом свете, / потому что печаль в моем сердце / …Я просторы земли обошел / и все так же печален, печален». Не проходят тяжкие мысли о ребенке, чье рождение означено роковым гибельным знаком. Мучат думы о смерти. Поэт молит об одном: «…пусть дитя говорит, пусть не ведает смерти». Но приходит час, когда не остается «ничего, кроме плача, лишь плач, / ничего, кроме плача. / Одно лишь страданье и плач, ничего, кроме плача».

1942 год… Неруда получает известие: в Голландии умерла его дочь Мальва Марина. Он подавлен. Ему хочется уехать в Чили. Его терзает тоска по родине, неодолимое желание вернуться, вернуться. И в голове уже выстраивается четкий план, как это будет.

Мысленно Неруда подводит итог своим дням в Мексике. Потом он скажет об этом в стихах, в мемуарах.

В Мексике Пабло предпочитал дружбу с агрономами, с художниками, нежели с поэтами, с этим великим сонмом поэтов, которых он винил в «отсутствии гражданского сознания»… Это вызвало новую волну ярости у Октавио Паса и Хосе Луиса Мартинеса.

Как бы в ответ на гневные нападки мексиканских поэтов на стенах города появляется текст приглашения на прощальную встречу с Пабло Нерудой. И этот текст подписали отнюдь не боксеры, не чемпионы по вольной борьбе, не футболисты, а писатели, музыканты, художники, университетские профессора, дипломаты, парламентарии, политические и профсоюзные деятели.

27 августа мексиканцы устроили проводы поэта. Все его друзья, знакомые, все, кто разделял его взгляды, мечтали встретиться с ним перед отъездом… Нескончаемая череда поэтических вечеров, банкетов, ужинов, теплые дружеские тосты, поток благодарных вдохновенных слов. Университет города Морелия присваивает ему титул магистра honoris causa[105]. Под самый конец было решено провести торжественный вечер. Но поскольку ни один зрительный зал не мог вместить всех желающих, отвели для этого стадион «Фронтон Мехико».

Футбольное поле превратилось в огромный банкетный зал, где собрались на проводы чилийского поэта более двух тысяч человек. Воистину — небывалое событие.

В связи с этим Неруда написал новое стихотворение. Поначалу оно называлось «На устах Мехико». Потом Неруда исправил: «На стенах Мехико». В этом стихотворении поэт выразил все, что ему довелось пережить в Мексике, нашел прекрасные слова благодарности этой стране и всем своим друзьям-мексиканцам. «Я Карденаса воспеваю, оттого / что видел, пережил грозу Кастилии… / Тогда лишь красная звезда России и Карденаса взор / во тьме густой сверкали. / О генерал, ты — президент Америки. / И этой песней я отдаю тебе сиянья чистого частицу, / что на земле Испании обрел».

Так поэт простился с Мексикой, которая неодолимо влекла его к себе. Для него она была одной из самых древних стран континента, нетленной землей, до краев полной жизненных соков. В автобиографии, написанной стихами, — Неруда назвал ее «Мемориалом Исла-Негра» — негромко звучит «Серенада Мексике». Он, сын чилийского Юга, пройдя по братской земле, протянувшейся к северу, ощутил, что она как бы до предела насыщена сама собой. Неруда не уставал поражаться фантазии мексиканцев, чудесам мексиканской природы. Поэта до глубины души потрясла «скрипка ночных лесопилен / и кантата вселенская тайного края стрекоз».

Поэта покорил, полонил навечно скрытый под земными толщами доисторический мир, в котором была великая жизненная мощь. Он чувствовал, как в его вены вливаются звуки прошлого Мексики, как смешиваются они с его дыханьем. И понял, что ему начертано выразить все это поэтической строкой…

У себя на родине, в своем доме в Исла-Негра, поэт, упершись локтями в стекло огромного, во всю стену, окна, станет думать, что птицы, кружащиеся над океанской водой, когда-нибудь долетят до «берегов отважной Мексики… последней магической страны в мире…». Он обращает к птицам напутственные слова о далекой земле, и ему хочется, чтобы они тотчас «устремились к ярким краскам, к хрустящей синеве индиго, / и свой букет полета разметали / на землях мексиканской Калифорнии…».

1 сентября 1943 года над аэропортом Бальбуэна летели сочные голоса мексиканских пейцов-марьячи, которые пришли проводить своего товарища, поэта, чьи стихи уже переложили на музыку в их стране. Они не забыли, что именно Неруда написал в Мексике «Малую ораторию» памяти мексиканского композитора Сильвестре Ревуэльтаса. Нет, чилийский поэт никогда не пел, как марьячи, на площади Гарибальди, но эти труженики, эти неутомимые певцы, авторы бесконечных «маньянитас», почитали его талант и искренне причислили его к своему цеху. Напоследок марьячи исполнили для поэта песню «Ласточки».

87. Восхождение к истокам

Едва самолет приземлился в Боготе, на борт поднялся чиновник из протокольного отдела Министерства иностранных дел Колумбии. Он совершенно неожиданно предстал перед Нерудой — весь в черном, в шляпе из тонкого велюра — и обратился к нему с поистине наполеоновской фразой: «Вас ждут четыреста поэтов».

Однако у Неруды не появилось ассоциации с египетскими пирамидами. Он вспомнил о четырех сотнях слонов из стихотворения Рубена Дарио. «Четыреста? Да что же я буду делать среди такого количества поэтов?»

Полусонные с виду глаза Неруды зорко подмечали все вокруг. Он уже давно вынашивал план создания поэмы-симфонии об Америке. И увидел, что на карте то место, где Латиноамериканский континент соединяется-разъединяется тонкой перемычкой, похоже на осиную талию. В один из дней Неруда воздаст должное памяти Васко Нуньеса де Бальбоа и скажет проникновенное слово о незаживающей ране Панамского канала, с которым он встретился при первой посадке самолета, увозившего его в Чили.

Вторая посадка — город Богота, по ставшему расхожим определению, Афины Латиноамериканского континента. Человек в черном сказал истинную правду. Никогда еще в аэропорте Течо шум вертолетов не сливался с таким множеством голосов поэтов. Все поэтические поколения собрались там в ожидании этого «священного животного», этого «легендарного льва». Тем же вечером они снова увидели друг друга в парадном зале особняка, который занимал консул Чили — поэт Хуан Гусман Кручага. Среди приглашенных — Хорхе Саламеа, Леон де Грейф, Хорхе Рохас, Герардо Валенсиа, Хосе Уманья Берналь, Карлос Мартин, Дарио Сампер, Хайме Посада, Фернандо Чарри Лара… Позже Эдуардо Карранса со всем красноречием напишет об этих волнующих минутах: «Среди нас был великий поэт, великий брат, наш волшебный учитель и наш отец!» Карранса упомянет и Дарио, и Верлена, «небесного лироносца». Но наш «лироносец», спустившийся в Боготу с заоблачных высот, полностью принадлежал земле. Он был настолько земным, что на несколько дней успел разделить колумбийских литераторов на два лагеря.

Голова высокого гостя послужила мишенью для пальбы, которую открыл Юпитер-громовержец — консерватор Лауреано Гомес. Он бил в Неруду из пушек со страниц своей газеты «Сигло». Бил с упоением профессионального убийцы. Неруда чувствовал, как в его груди закипает настоящий вулкан, из которого вот-вот вырвется лава и сметет все это ядовитое злоречие… Еще до приезда нашего поэта — об этом ему рассказали колумбийские друзья — газета «Сигло» на протяжении месяца публиковала редакционные статьи, направленные против него. И все эпитеты, все извивы стиля едва скрывали бешенство. В этих статьях не было и толики правды.

Нападки на Неруду служили лишь прикрытием, вернее, предлогом для коварного Лауреано Гомеса, старавшегося всеми правдами и неправдами выбить почву из-под ног тогдашнего президента Колумбии Альфонсо Лопеса. Но схватка, разумеется, не выходила за пределы литературы, ибо идейные противники принадлежали к литературному миру. Каудильо вражеского стана предпринимал яростные атаки против группы поэтов, именовавшей себя «Камень и небо». Члены этой группы мало думали о небесах и буквально забрасывали каменьями приверженцев Лауреано Гомеса. Неруда недолго хранил молчание. Он обнажил свое перо с зелеными чернилами и написал в ответ клевете целый цикл «Сонетов возмездия».

Путь Пабло Неруды в Чили был насыщен событиями. Случилось все, что только могло случиться. Поэт возвращался на родину более двух месяцев. Если учесть, что он летел самолетом, его остановки в разных городах были весьма продолжительными. Неруде хотелось осмыслить, понять сердцем латиноамериканскую землю. У него были на то серьезные основания. Он понял, как мало знает о Латинской Америке. Понял, что настал час постигнуть ее удивительный мир. В свое время чилийский поэт «плашмя свалился» на землю Востока. В Испании в его глаза било слепящее пламя войны. Потом он оказался в Буэнос-Айресе. И только в Мексике поэта потрясла, ошеломила встреча с почти неведомой ему Америкой. Он почувствовал, что в долгу перед ней, что никогда не пытался распознать ее глубинный смысл… Вот почему по приезде в страну, которая в доколумбово время была великой империей, Неруда решил непременно увидеть Куско и Мачу-Пикчу. И это была долгожданная счастливая встреча. Мексика стала для него той благодатной почвой, где в нем вызревало ощущение, убеждение, что под его ногами лежит огромный погребенный мир, а он, ступая по земле, не имеет об этом мире почти никакого представления. Поэту открылось, что там, под землей, прячутся корни, истоки — его собственные и всех латиноамериканских народов, от которых он неотторжим…

Поездка Неруды по перуанской земле, не примечательная никакими внешними событиями, обрела в дальнейшем великий смысл. Если Боливар назвал немецкого ученого Александра Гумбольдта вторым открывателем Америки, то Неруда, по утверждению многих, — второй открыватель Мачу-Пикчу. Хираму Бингему^{111} это стоило больших трудов, нежели Неруде, но открытие поэта совершалось в мире духовных ценностей.

Сохранились фотографии, сделанные Делией дель Карриль, где Неруда в рубашке с короткими рукавами, с курткой, перекинутой через руку, снят на фоне города-крепости. На первый взгляд никакой торжественности, никакого пафоса. К тому же общеизвестен «антиторжественный», заземленный ответ Неруды на «торжественный» вопрос: «Какое чувство возникло у вас, поэта, при встрече с далекими столетиями?» — «Я почувствовал, что это самое подходящее место, чтобы съесть хорошую порцию асадо^{112}». Много позже поэта спросили, действительно ли он позволил себе такую шутку. Неруда неуверенно сказал:

Многие события Неруда почти сразу переводил на язык поэзии. Он жил ими, пропускал их через сердце, а спустя минуты, часы, писал стихотворение. И эти стихотворения рождал какой-нибудь разговор, шелест тополей, неожиданное человеческое лицо, смерть друга. Казалось, поэт обладает почти мгновенной поэтической реакцией. Но в случае с Мачу-Пикчу все было иначе. В душу поэта, похоже, запало зерно, и оно прорастало медленно, долго, упорно. Два года прошло, прежде чем этот поэтический цветок пошел в рост.

Неруда посетил Мачу-Пикчу в октябре 1943 года, написал поэму у себя дома в Исла-Негра в августе — сентябре 1945 года и опубликовал впервые лишь в 1946 году.

Эти два года, пока зрело великое произведение, — время, что было необходимо для развития всех идей, возникших при встрече поэта с затерянным в поднебесье городом. За это время в сознании поэта происходила серьезная работа по осмыслению событий собственной жизни и событий политического характера. В эти два года определились более четко позиции Неруды в отношении к обществу и к самой истории.

Когда Пабло Неруда принялся писать поэму, он уже был сенатором от Коммунистической партии Чили. Он стал голосом тех людей, что жили на землях, принадлежавших до 1879 года Перу и Боливии. Эти земли лежат недалеко от Мачу-Пикчу. И можно считать, что прежде они тоже входили в состав Империи инков. А стало быть, многие рабочие чилийской пампы — прямые потомки Хуана Глотающего Холод, Хуана Каменотеса, Хуана Босоногого. Выходит, за него голосовали в Тарапаке, в Антофагасте те, кто в кровном родстве с Виракочей^{113}, с Зеленой Звездой, с Бирюзовым Камнем! Когда-то они были творцами «гранитного светильника», «каменного хлеба». Их предали забвенью. Но поэт расскажет о них, поведает их историю, чтобы все узнали о ней, а главное — чтобы был изменен ее ход. «Проникните в губы мои и вены. / Говорите моими словами и кровью»[106].

Поэт станет их глашатаем. Нет, «Вершины Мачу-Пикчу» вовсе не политическая проповедь, не молитвенное возглашение, но — вот где страшная ересь! — в этой поэме получили выражение те же мысли, что Неруда излагает перед рабочими на селитряных рудниках, перед потомками безвестных творцов «Горного города граненого камня». Речи Пабло Неруды почти всегда настоящая поэзия, причем в буквальном смысле этого слова. Ведь он нередко читает свои стихи труженикам пустынной, заскорузлой пампы. Сегодня эти труженики взрывают динамитом землю, чтобы добыть селитру и извлечь из нее нитрат. А вчера они сеяли маис, ткали одежды из шерсти викуньи, повиновались отважным воинам-правителям. Но и у прежних, и у нынешних людей одна и та же судьба. «Погребенные в общей бездне, тени одной могилы…»[107]

Есть определенная связь между двумя датами, которая помогает нам глубже вникнуть в смысл этой поэмы. 8 июля 1945 года Неруда вступил в Коммунистическую партию Чили, а через месяц он начал писать «Вершины Мачу-Пикчу». Эти два события не только совпадают во времени. Они обусловили друг друга и тесно переплелись…

88. «Вершины Мачу-Пикчу» в творчестве Неруды и в развитии латиноамериканской поэзии

В поэзии Неруды никогда не было никаких фантасмагорий, и она не допускает мистических толкований. В «Вершинах Мачу-Пикчу» Пабло Неруда выступает не как археолог; он — поэт, который внимательно всматривается в историю, в ушедшие века. И ему открываются новые горизонты. Он слышит голоса прошлого обостренным слухом при совершенно иной акустике. Неруда вдыхает таинственные, неведомые запахи, что источают руины. Но у него теперь иное обоняние. Попади он на вершины Мачу-Пикчу в двадцатилетием возрасте, у него, безусловно, родилось бы стихотворение, но — совсем не такое, как эта поэма.

Да, все в ней увидено глазом подлинного поэта, а не кабинетного ученого, академика. В поэме нет ностальгического звучания. Ведь главное желание Неруды — органично войти в плоть, в контекст этого удивительного мира, к которому он причастен, с которым он един. Пабло Неруда не собирался следовать древним эдам и слагать поэму о подвигах избранных правителей, об учителях-амаута, о «посвященных», что одни лишь имели доступ к культуре. Только революция, только социальные перемены, перевороты, утверждает поэт, приведут к признанию прав Хуана Каменотеса и тех, кто ему братья сегодня и вчера.

«Вершины Мачу-Пикчу» не путевой дневник и не гимн во славу древних богов. В этой поэме Неруда пересекает давнюю длинную границу, отделяющую его от доколумбовых времен, к которым, он уверен, восходят его корни, его собственная жизнь.

Эта поэма исключает саму возможность вопросов. Она являет собой цепь утверждений в некоем органическом единстве. И выходит за пределы мистики. Поэт проводит пунктирную линию, которой означен разрыв между двумя цивилизациями, между имущими и неимущими, между правителями и бесправными.

В «Вершинах» Пабло Неруда рвет с традиционным пониманием поэзии и истории. Эта поэма — детище его жизненного опыта. Пристально всматриваясь в каждую деталь Мачу-Пикчу, в нагромождение великих камней, он находит ответы на многие мучительные вопросы. Все внимание поэта сосредоточено на безымянном человеке, сотворившем эту удивительную крепость, что многие столетия была сокрыта от людских глаз. Безвестный строитель станет в поэме символом всех угнетенных, всех подневольных. Неруда мысленно рисует себе жизнь этих людей, которые, скорее всего, даже не ведали, что над ними чинят насилие и произвол.

В те далекие времена процветала устная культура и не было письменности. Поэту удается расслышать слова, что канули в глухую тишину, он стремится воссоздать все, что завещали грядущим векам безмолвные камни. Ведь он — их глашатай! Ему суждено раскрыть тайник их памяти, стать голосом всех смолкших навечно.

Запрятанный в сельве город-крепость молчал на протяжении жизни двадцати поколений. Поэт станет его устами, его дыханьем. Он воскресит тех, кто до сей поры молчал. Кого никогда не видели, не слышали. Неруда наново сотворит Мачу-Пикчу. Сделает город инков своим городом, будет плотью от его плоти. Он превратит Мачу-Пикчу в удивительный по силе выразительности художественный образ, в творение наших дней, и его поэма станет великой страницей литературы и истории. Слово, созданное Нерудой из долгого безмолвия, обретет животворящую силу. Оно воспарит, восстанет из небытия волшебством поэтического воображения. И загадочный город обратит свой взгляд на нас, людей XX века, и обретет вольное дыханье!

Два года, отделяющие восхождение Неруды к вершинам Мачу-Пикчу от создания поэмы, — время сложной работы, составные компоненты которой, корешки, жилки, проступают все отчетливее и отчетливее в живительном переплетении подсознания, революционного видения общественных связей и коллективного исторического опыта.

В этой поэме Пабло Неруда обращается к теме смерти. Но смерть у поэта не есть нечто застывшее, вневременное. Она знаменует собой перемены и последовательное движение. Поэма «Вершины Мачу-Пикчу» приняла на свои плечи всю тяжесть ушедших веков. Город инков умер в далеком прошлом, но в его великом посыле — биение самой жизни. Поэт тонко чувствует ритм, дыхание истории, он знает, что история — всегда движение. Неразгаданный город вовсе не монолит, рухнувший в неведомой людям катастрофе. Зоркий глаз поэта видит линию, которая разделяет общество на классы, видит молчаливую или клокочущую борьбу властителей с бедняками, могучих с нищими духом.

Неруда отправился к высям Мачу-Пикчу не из праздного любопытства. В глубинах истории он искал полноправные обоснования нынешней революционной борьбы, которая стала насущной необходимостью для людских судеб. И поэт находил все новые и новые аргументы в ее защиту. Неруда сумел усмотреть диалектическую связь между великим городом, который возводили час за часом, месяц за месяцем, век за веком, и тем резким поворотом, переломом, который предполагает решительные перемены, полную мутацию. Те самые перемены, что он ощущает в самом себе.

Мачу-Пикчу — революционное событие в творчестве поэта. И оно открывает новый путь для развития всей латиноамериканской поэзии. «Вершины Мачу-Пикчу» — новая веха в литературе всего континента. Неруда отказывается от идиллического священнодействия вокруг «городов Солнца». Постижение прошлого должно служить настоящему и переосмыслению самой истории. «Вершины Мачу-Пикчу» и есть отражение результативного поворота в самом мышлении поэта. Это новая ступень его исторического сознания. Это — Неруда в свои сорок лет.

В исследовательских работах, посвященных творчеству Пабло Неруды, поэма «Вершины Мачу-Пикчу» занимает особое место. Критики проявили к ней повышенный интерес. Поэма была рассмотрена в самых разных аспектах. В круг литературоведческих интересов попали размышления Неруды о смерти, о человеке давних времен и о современном человеке, об общности, родстве Неруды и Инки Гарсиласо^{114}, в разные века вставших на защиту порабощенных индейцев.

Один американский ученый сказал, что для него эта поэма стала решающим импульсом к открытию и великого континента, и великого поэта.

Несомненно, в поэме просматривается авторский вымысел, да и Неруда в самом ее начале говорит о человеке — то есть о самом себе, — который пробирается по улицам «с облака на облако, с ветра на ветер». Кто-то поджидал этого человека «среди поющих скрипок» и тем помог ему увидеть город, мир, погребенный в камне. Иными словами, подтолкнул его к открытию американского генезиса. Так началось сошествие поэта, но не в подземные владения Аида, а в тайны Истории. Неруда сойдет к истокам души американских народов, проникнет в глубь тысячелетий, чтобы «отыскать заповедную жилу вечной жизни». И задаст вопрос вопросов: «Кто есть человек?» В каком потаенном уголке его существа живет «неизбывное, нерушимое, великая жизнь», вопреки тому, что каждого из людей поджидает смерть. Она приходит к нему ежедневно — «маленькая смерть с тяжелым взмахом крыльев». Эта смерть не раз смотрела в лицо поэту и, хитро щурясь, звала его к себе. Он видел ее повсюду. И что-то в нем умирало, когда умирали другие, когда умирали люди, что жили «в гнездах орлов». И тогда он «взошел по тяжелым ступеням земли, / поднялся сквозь дикие заросли гиблой сельвы»[108] к Мачу-Пикчу. «Там на колючем ветру… / качались каменные колыбели / молнии и человека»[109]. Перуанский писатель Мануэль Скорса, тоже искавший корни человека Америки, назвал один из своих романов о восстании индейцев в перуанских Андах «Могила молний».

Город погиб. И, должно быть, потому там не слышно плача. Над всем властвует забвенье и туман. Кажется, что туман венчает здесь и небо и землю. А всепобеждающее время поглотило все и вся.

Поэт видит перед собой «Огромный риф человеческой зари». Но он не погрузился в благоговейное молчание. Не пал ниц перед величием города, перед грандиозной смертью. Затерянный город повелит ему жить и любить жизнь. «Взойди со мной на эти кручи, / любовь Америки. / Поцелуй, как я, эти вещие камни»[110]. Градом посыплются вопросы: о чем говорят эти руины? Что стало с их богами?.. «Вершины Мачу-Пикчу» — поэтический манифест Латиноамериканского континента. Он шире, объемнее концепции индихенизма.

За вопросами следуют поэтические образы: «звездный орел», «виноградник тумана»… Поэт вопрошает о свете, о змее, о лунном коне. Но главный вопрос — о человеке. «Где был человек?» Потому что Мачу-Пикчу — это не «камень на камне». Неруда требует, чтобы вернули обездоленного человека, брата, который возвел, сотворил эту крепость. Он хочет знать, как он жил, о чем мечтал, как складывал величественные стены. Ведь этот безымянный раб — великий сеятель маиса, Древняя Америка, его прошлое. Поэт настаивает, чтобы вырвали из забвенья этого человека-труженика, потому что «человек шире, чем океан и его острова, / в него нужно ринуться, точно в колодец, / а потом подняться со дна / с ветвями тайной воды и затонувшей правды».

В этих строках — ключ к мышлению Неруды того времени. В них не только дано определение сущности человека, но и раскрыты задачи поэтического творчества. Погрузиться в самые глубины, чтобы потом выплыть на поверхность с той правдой, что лежала на недоступном дне.

В поэме нет элегических ноток. Неруда призывает к воскрешению. Уйти в глубины, затонуть, чтобы вернуться к жизни. «Восстань, о брат мой, к рожденью со мной»[111]. Поэт раскрывает ему навстречу объятия, просит протянуть руку, взглянуть на него. «Взгляни на меня со дна земли, / сеятель, ткач, пастух молчаливый, / звездных лам укротитель, / каменщик на лесах дерзновенных…» Поэт хочет, чтобы все эти труженики окунули свои жизни в купели нашего века. Он поведает миру об их страданиях. «Я вашими устами мертвыми заговорю», «говорите моими словами, кровью моею».

Поэма «Вершины Мачу-Пикчу» с ее метафорической емкостью стала, по сути, вторым открытием этого города в горних высях. Причем и в чисто практическом плане. Благодаря этой поэме развернулось строительство дорог и прочих сооружений, которые намного облегчили подъем к легендарному городу инков. Туристы хлынули туда приливной волной, и число их множилось в геометрической прогрессии.

Действительно… В чем только не обнаруживается магическая сила Поэзии!

89. Четыре путешествия

3 ноября 1943 года Неруда приезжает в Сантьяго. Европа и страны Востока охвачены пламенем войны… Путешествие, которое поэт совершил вдоль тихоокеанского побережья, его восхождение к вершинам Анд вовсе не были для него наглядными уроками географии. Он глубже проник в самого себя. Шире, перспективнее постиг свою «самость», свою сущность. Теперь его видение человека не замыкается в теллурических рамках. Ему открываются новые, высокие смыслы человеческого бытия.

Неруда возвращается в Чили в канун своего сорокалетия. Он очень переменился за время, проведенное в Испании. Гражданская война в Испании, сказал поэт, определила его окончательный выбор.

Неруда сказал эти слова в день своего пятидесятилетия. А когда ему исполнилось шестьдесят, он добавил:

Призыв, прозвучавший в «Вершинах Мачу-Пикчу», — «Восстань, о брат мой, к рожденью со мной!» — это не поэтическая декларация. Это — жизненная позиция. Но тогда у Пабло Неруды еще не было партийного билета…

Спустя месяц после возвращения в Чили Неруда прочитал в актовом зале Чилийского университета лекцию, которая называлась «Путешествие вокруг моей поэзии». Тем, кто ее слушал, открылось очень многое. Все в ней было выражено с предельной четкостью, все пронизано тем, что, по Гёте, главное в поэзии: она потрясала сердца. Лекция отличалась и еще одной особенностью: в едином потоке шел рассказ о жизни ребенка, о жизни взрослого человека, обнажались заветные тайны, проступала тропа, которая со временем вывела поэта к новому миропониманию.

И это не единственный рассказ Неруды о его путешествии. В ту пору Неруда поведал нам о своих четырех путешествиях. Они высветили все, что было сокрыто полумраком. Первое называется «Путешествие вокруг моей поэзий». Второе — «Путешествие к сердцу Кеведо». Третье — «Путешествие по берегам Земли». Четвертое — «Путешествие на Север». Все четыре составляют единое целое, потому что поэт совершает путешествие, осмысляя самого себя и великую Природу.

В последнее из этих путешествий Неруда отправился одержимый желанием увидеть своими глазами Север Чили. Увидать край песков и одиночества. Поэт родился в центральной части Чили и вырос на Юге, где над всем властвует зеленый цвет. Ему была неведома огромная пустыня Тамаругаль. Путешествие с юга на север можно считать многоплановым. В нем заключено несколько значений. Это путешествие от дождя к солнцу, от одиночества к единению с другими, к товариществу. Оно обрело глубокий политический смысл. Привело к органическому жизнетворному единству поэзию и гражданское сознание Неруды.

Тот, кто хочет вникнуть в процесс духовного развития Неруды — поэта и человека — в годы его зрелости, не может обойти вниманием эти четыре «Путешествия». Ибо там есть множество «дорожных знаков», которые помогут лучше ориентироваться в его поэзии.

В зрелом возрасте Неруда более пристально вглядывается в исторические закономерности. Он устанавливает для себя соотношения, связи, если не новые, то высвеченные более ярким светом. «Земля, народ и поэзия — единое целое, скрепленное подземным таинством. Когда земля цветет, народ дышит свободой, поэты поют и указывают путь. Когда же тирания омрачает землю и тяжкой карой ложится на спину народа, прежде всего ищут голос самый высокий, и падает голова поэта в глубину колодца истории. Тирания отрубает головы тем, кто поет, но голос их со дна колодца потайными подземными родниками возвращается и из потемок поднимается к устам народа»[112].

Неруда видит испанского поэта Франсиско Кеведо глазами Хосе Марти: «Он так вникал во все, чего касался, что мы, живущие сегодня, говорим его языком»[113]. И Неруде открылась добрая половина его собственных корней. «Я постиг один из источников моего существа, ощутил его скалистое основание, на котором и по сей день трепещет колыбель нашей крови»[114]. Это отнюдь не простое признание.

Говоря о нашей забывчивости, Пабло Неруда далек от каких-либо упреков. Испания забыла о том, что завоевала Америку. А наша Америка забыла то, что она сумела завоевать у Испании: ее культурное наследие. В начале века Рубен Дарио попытался связать прерванную нить, веруя, что путь к тому лежит через светоч тогдашней поэзии — Париж. Пабло Неруда, этот южный латиноамериканец, пересек весь континент, всю «неприрученную планету», пока не достиг тех пределов, где ему раскрылся во всем величии, во всей своей широте «отец-наставник и дознатель Испании» — Франсиско Кеведо, который привел его к осмыслению собственных корней. Неруда видит, что мученическую судьбу Кеведо повторил другой поэт, поэт совсем иного плана, воплощавший дух средиземноморской и арабской Испании — Федерико Гарсиа Лорка. Смерть Гарсиа Лорки — это все тот же кеведианский кошмар. Так же, как и смерть Антонио Мачадо и Мигеля Эрнандеса.

«Путешествие по берегам Земли» подтверждает, что поэзия не становится беднее оттого, что ее творец встает на путь политической борьбы.

Путешествуя по разным странам, Неруда вглядывается в человека, в землю, в течение вод. Он погружается, как капитан Немо, в толщи океана, и его ожидают приключения, достойные романов Жюля Верна. Поэта привлекает подводный мир: огромные крабы с длиннющими клешнями, слепые жители морского дна.

Вынырнув из океанских глубин, поэт устремляется к «золотому веку» Испании, а далее к родной земле — Арауко. Неруда испытывает чувство гордости оттого, что родился в том краю, где три столетия подряд шла неравная борьба индейцев против испанских завоевателей. По сути, там был создан первый в истории страны национальный фронт сопротивления… Позднее туда на свой страх и риск приехали первые поселенцы и основали город Темуко. Среди них была и семья Неруды. В городе Темуко пробились к свету первые всходы нерудовской поэзии. Пабло Неруда гордится тем, что принадлежит к славному отряду первопроходцев. «В этом девственном краю холода и ливня мои родители увидели первый паровоз, первые стада, первые посевы… Я родился в 1904 году и еще до 1914 года написал свои самые первые стихи…» Эти даты, вехи — точно кольца могучего дерева, растущего на чилийском Юге. «Путешествие по берегам Земли» — еще одна встреча с Востоком, с Испанией. В «Путешествии» Неруда вспоминает слова, сказанные им в Колумбии. Он говорил тогда о затянутой мраком карте Америки, о военных диктатурах, которые усердно гасят все светильники. После долгих странствий по континенту поэт еще яснее видит, что Красота не враждует с Правдой. В поэзии они должны быть едины, и тогда настанет конец человеческим страданиям…

Неруда назовет своими соотечественниками не только чилийцев, но и другие народы латиноамериканской земли. «Мы должны побороть самих себя и одолеть наших врагов», — говорит он. Ему чужды те, кто следует правилу: «Не выходи за пределы своего дома, своего сада, своей поэзии». Неруде свойственно «уходить и приходить». Он во всем похож на человека, который только что вышел из собственного дома, из своего сада. Ему важнее всего, чтоб его поэзия стала домом и садом, открытым для всех.

Четвертое путешествие — это «путешествие к контрастам». Пабло Неруда, выросший в краю лесов, где мальчиком он срывал алые копиуэ и листья папоротников, осыпанных тяжелой росой, попадает в незнакомый мир, и ему кажется, что он ступил на поверхность безжизненной Луны. Странная, неведомая планета: ни деревца, ни травинки. Более всего поражают Неруду на этой планете люди, их тяжкая доля. Он едет по бескрайней песчаной пустыне вместе с Элиасом Лаферте, вождем чилийских коммунистов. Они оба — «профессиональные агитаторы», так называет и себя, и Элиаса Лаферте Пабло Неруда. Радомир Томич — депутат, выбранный в этом краю от христианских демократов, — говорил ему: «До чего слеп капитализм, если он портит и губит орудия производства, дающие ему жизнь». Долг Неруды — защищать человека, защищать людей. Невероятно, что их надо защищать от других людей! Поэт постигает это в одном из самых заброшенных уголков земного шара, в пустыне, где хрустят под палящими лучами солнца солончаки, в бескрайнем одиночестве ночи. Там он, точно во сне, услышал, как поют глубокие, идущие от сердца голоса: «Это поле, цветами расшитое…»

90. Удивительная речь

Почти одновременно в жизни Неруды происходят два события: в Соединенных Штатах впервые на английском языке публикуются его стихи: подборка из «Местожительства» под названием «Selected poems»[115], а в Сантьяго ему присуждает премию муниципалитет. Запоздалое и более чем скромное признание, но Неруда воспринял его без всякого пренебрежения. Чувствовал, должно быть, что эта первая веточка лавра — предвестие множества лавровых венков, которые ждут его в будущем.

Нет ничего неожиданного в том, что Неруда активно включился в политическую борьбу. Но путь к ней был сложным, извилистым, и он немало времени провел точно «пассажир в залах ожидания». Однажды, подводя итоги прожитого, поэт сказал:

Теперь Неруда работает плечо к плечу с чилийскими коммунистами. Руководство партии предлагает ему стать кандидатом в сенаторы от провинций Тарапака и Антофагаста в одном списке с председателем Центрального Комитета — Элиасом Лаферте, который много лет проработал на селитряных рудниках чилийского Севера. Принимая предложение чилийской компартии, Неруда начинает новый этап своей жизни. Отныне он прочно связан с борьбой народа за свои права. Отныне он разделяет все его надежды и чаяния. И может изнутри постичь самую суровую действительность своей родины.

Но перед Нерудой встает весьма серьезный вопрос. Как скажется деятельность в сенате на его поэзии? Не отойдет ли он от поэтического творчества? А вдруг смолкнет голос поэзии на все восемь лет, пока длятся его сенаторские полномочия? Не займет ли она положение «бедной родственницы», о которой он будет вспоминать лишь в редкие свободные минуты, что ему удастся выкроить? Неруда делится своими сомнениями с руководством партии. Но ответ коммунистов успокаивает поэта. Нет, партия не намерена превращать Неруду в профессионального политика… Коммунисты хотят, чтобы он, сенатор, представлял национальную культуру в ее самом ярком выражении и чтобы возникло необходимое единство знаний и, как тогда говорили, «мускульной силы»… Мы верим, что союз Неруды с Рекабарреном станет символом союза умственного и физического труда… Ты будешь произносить речи в сенате и в других местах, будешь говорить о том, что представляет для тебя особый интерес, что волнует твое сердце. А наши товарищи смогут заняться другими делами. Коммунистическая партия вовсе не собирается губить в тебе поэта. А ты всегда должен располагать временем для поэтического творчества… Коммунисты должны всячески способствовать расцвету творческого гения Неруды, чтобы чилийский народ видел, как полыхает в руках их избранника прекрасное знамя Свободы и Красоты. И это вовсе не означает, что партия намерена превратить поэта в некую декоративную фигуру. Все знают, что он человек действия, что он — борец.

Еще одно обстоятельство заботит Неруду: «Как я буду проводить предвыборную кампанию? Ведь мне трудно произносить политические речи. Я не мастер импровизировать. А выступать надо раза три в день, а то и десять!» — «Не беспокойся. Выступай, если хочешь, со своими стихами. А другие пусть говорят прозой».

Неруда принял всерьез этот совет. Его программная речь, которую он произнес как кандидат в сенаторы, — длинная поэма под названием «Я приветствую Север».

Мы, тогда еще совсем молодые, образовали Комитет в поддержку кандидатуры Пабло Неруды. И нам довелось стать свидетелями одного из его выступлений. Это было незабываемое зрелище. На селитряных разработках, в самых неприглядных, обветшалых помещениях собирались все, чтобы в первую очередь услышать своего старого товарища Элиаса Лаферте. Он говорил с ними на понятном языке, знал, когда и как нужно употребить сочное словцо, потому что все здесь было ему привычно с самой ранней молодости. Теперь Элиас Лаферте вернулся к своим товарищам, став политическим вожаком рабочих. Его звали ласково — старик Лаферте. Он был настоящим другом, отцом для всех. Элиас Лаферте обладал прекрасным артистическим даром и в юношеские годы играл в театре. В 1907 году Элиас чудом остался в живых во время кровавой расправы с рабочими в Икике. Он говорил с людьми Севера, как равный с равными, совершенно естественно, но с той приподнятостью, с тем пафосом, который он перенял у Луиса Эмилио Рекабаррена, своего политического наставника. Любопытно, что Рекабаррен тоже выступал на театральных подмостках.

Элиаса Лаферте не назовешь теоретиком, но он был прирожденным оратором, зажигательным, красноречивым, остроумным и точным в слове. И вот однажды, окончив свою речь — а они никогда не были длинными и цветистыми, — он сказал с доброй улыбкой, но не без лукавства: «А теперь вы услышите самую удивительную речь, которая когда-либо звучала в нашей пампе. Я предоставляю слово моему товарищу по предвыборному списку поэту Пабло Неруде».

Новый оратор улыбнулся несколько смущенно. Произнес две-три заранее заготовленные фразы: «Прошу простить меня, я не оратор, но сейчас прочту одну вещь, приготовленную для вас». Тягучий носовой голос сразу набрал силу, зазвучал увереннее:

Неруда оглядел собравшуюся толпу. На лицах людей застыло изумление. Некоторые смотрели на него недоуменно, даже с недоверием, с опаской. Люди не очень-то понимали, о чем ведет речь этот странный оратор с каким-то унылым, тягучим голосом. Но в этом голосе была какая-то влекущая музыка. Поэт говорил обо всем совершенно по-новому, и все слушали его потрясенно, затаив дыхание.

Неруда читал и читал. Голос его делался все тверже, громче, он покрывал все пространство, хотя на митинге не было ни микрофона, ни обыкновенного рупора. Кому-то из старых рабочих вспомнилось, что в начале века поэт Карлос Велис Песоа тоже воспел в стихах селитряную пампу. Но сейчас перед ними стоял совершенно иной поэт.

В стихах поэт говорит о том, что хочет услышать людей Севера, хочет разделить их судьбу, их боль и готов на любые жертвы во имя торжества справедливости.

Над иссохшей землей пампы вместо дождей льются слезы и кровь. У этих странных «дождей» долгая история. Потоки крови смешиваются со слезами, со слезами гнева и бессилия. Это край самых ужасающих злодеяний, какие совершались в Чили… То, что мы видели, происходило на мрачных суровых разработках Сьерра-Овера, где добывали селитру устаревшим способом. Все вокруг было покрыто «серым пеплом ночи, вечера и дня»… Я всматривался в лица рабочих. Через пять минут после начала нерудовской речи на лицах уже не было удивления, они засветились, в них отражался трепет вдохновенных слов поэта. Рабочие приняли его, и он говорил им о своем решении быть с ними.

Обернувшись к своему товарищу, стоявшему на трибуне, Неруда говорит: «Идет за ним Лаферте, непокорный, / огнем борьбы и правды озаренный»[120].

Поэма была великолепной политической речью. А речь — настоящей поэмой. Каждая ее строка убеждает нас в том, что границы поэзии очень подвижны, условны. Поэзия — это и жаркий шепот, раскрывающий сокровенные тайны души, и полнозвучный голос, летящий набатом по пустынным просторам пампы. В тот раз пустыне выпало услышать то, что не часто доводилось слышать даже в столицах цивилизованного мира. Прозвучал голос Поэта, кандидата в сенаторы, который превратил свои стихи в оружие борьбы; «чистый свет» его поэзии, его поэтического слова падал на благодатную почву, потому что это слово звало к свободе. В какой-то степени это можно было сравнить с тем, как была воспринята рабочими «Новая Марсельеза», которую прочел им тридцать лет тому назад чилийский поэт Виктор Доминго Сильва.

Это было первое публичное политическое выступление Неруды. И оно наполнило его верой в действенную силу поэзии, способной повести за собой людей. А тем простым людям открылось, что поэзия вовсе не разодетая высокомерная Дама. Она может быть верным товарищем, другом.

В тот же день скромные труженики устроили настоящий праздник. Принесли все, что можно было раздобыть в этих пустынных песках. Неруда был растроган до глубины души…

Он побывал везде, где люди добывали селитру. Изъездил вдоль и поперек, с рудника на рудник, всю «южноамериканскую Сахару» — всю пампу Тамаругаль. И встречался с избирателями в любое время дня и ночи. Произносил речи под открытым небом, усеянным огромными звездами, ежась от ночного северного холода, едва различая лица своих слушателей в густом тумане, который здесь называется каманча. А чаще выступал в полдень под отвесными лучами солнца, когда у рабочих обеденный перерыв. Неруда, как и прежде, начинал с приготовленных фраз, но постепенно к ним прибавлялись и другие слова, касающиеся насущных политических проблем. Потом он переходил к чтению своей поэмы. После того как газета «Сигло» издала текст этой поэмы отдельной брошюрой (27 февраля 1945 года), она, по сути, превратилась в настоящий песенник. Стихи из этой поэмы распевали по всему краю.

В поэме названы все города чилийского Севера, все рудники. Перечислены даже прозвища, которые дали этим рудникам местные жители. «Мария-пылинка» — это селитряный рудник «Мария Элена»… География труда, увиденная глазами поэта. Раскаты грома в слове «Чукикамата». Синий цвет в слове «Икике»… В Токопилье, среди чахлой растительности, цветов не найти, там «желтеют, голубеют одни лишь лодки». Антофагаста — «сотворена из света», Тальталь — «покинутая голубка», Ариука — «песчаная роза», она касается своей головкой перуанской земли и, словно «морской светлячок, открывает родине путь к заблудшему сыну»; Чили — «факел зажженный», Юг — «зеленая рукоятка ножа», Север — «твердое лезвие», а Тарапака — «высокое пламя».

Лаферте, в прошлом актер, еще в молодые годы знал на память длинные монологи в стихах. И теперь, разъезжая на автомобиле по растрескавшейся от засухи земле, нередко выступал с этими стихами. К великой радости Неруды, Элиас Лаферте, без конца слышавший «Приветствие Северу», выучил весь текст наизусть и читал его прекрасно — не сравнить с тем, как это делал Неруда, у которого поэма звучала порой под стать церковным псалмам.

Поэма «Приветствие Северу» была одной из самых впечатляющих, самых действенных программных речей в предвыборной кампании чилийских коммунистов. Она положила начало новому направлению в ораторском искусстве. Но у поэмы, само собой, нашлись и недоброжелатели. Хенаро Прието снова взялся за свое. В статье «Завывающий кандидат», которая была опубликована 12 февраля 1945 года, он с натужным ехидством говорит о «досточтимом кабальеро доне Нефтали Рейесе Басоальто, бывшем поэте и нынешнем кандидате в сенат от Тарапаки и Антофагасты».

Изругав на чем свет стоит поэму Неруды, язвительный Прието не успокаивается. 25 февраля 1945 года появляется его «Лирическая прокламация», где, перефразируя знаменитые строки Неруды, он пишет: «Мне по душе любовь избирателей, проголосуют — и с глаз долой». Позднее, избрав для своих новых выпадов нерудовскую «Песнь Боливару», этот злоехидный консерватор сочинил «Болинерудианскую оду».

4 марта 1945 года на парламентских выборах Пабло Неруда и Элиас Лаферте подавляющим большинством голосов были избраны в сенат республики.

91. Первая речь в сенате

Май не принес Неруде весенней радости. Хотя бы потому, что в Южном полушарии — это осенний месяц. Но зато этот май был ознаменован двумя важными событиями в жизни поэта: он становится сенатором и одновременно лауреатом Национальной литературной премии, которая в Чили присуждается не за отдельное произведение, а за все творчество в целом. Национальная литературная премия была учреждена незадолго до этого события по инициативе Союза творческой интеллигенции Чили, который возглавлял Пабло Неруда. До него этой премии были удостоены лишь прозаики: Аугусто Д’Альмар, Хоакин Эдвардо Бельо и Мариано Латорре. Неруда был моложе их всех лет на двадцать, не меньше. В Чили воздали должное поэтическому творчеству Неруды. Помимо всего, литературная награда предполагала небольшую денежную сумму.

Неруда был первым поэтом, первым писателем нового литературного поколения, который получил Национальную литературную премию. К тому же он был человеком, исповедующим коммунизм, членом коммунистической партии. А поскольку в состав жюри входили не только писатели, но и представители университета и правительственных учреждений, премия означала официальное признание политического статуса Пабло Неруды.

Итак, в мае поэт, только что ставший лауреатом, занимает сенаторское кресло… 21 мая в Парадном зале Национального конгресса собравшиеся слушают послание президента Хуана Антонио Риоса о положении нации. Неруда присягает на верность конституции. Через несколько дней его выбирают в Комиссию по международным связям. В инаугурационной речи Неруды нет и следа его флегматичности.

Первые фразы прозвучали громовым раскатом… Председатель сената Артуро Алессандри Пальма — он дважды был президентом республики — торжественно объявляет: «Слово имеет сенатор от Тарапаки и Антофагасты, высокочтимый сеньор Рейес…» И вот высокочтимый сеньор начинает говорить:

Да, Неруда берет на себя огромную ответственность. И дело не только в том, что он решился открыто изобличить в подлоге счетную комиссию, которая при пособничестве секретариата, по сути, незаконно лишила парламентских мандатов целого ряда кандидатов, одержавших победу на выборах. Ситуация усугубляется еще и тем, что в сенате с инаугурационной речью выступает поэт, а люди, принадлежащие цеху литераторов, редко оказывали существенное воздействие на законодательную власть. Но так или иначе Пабло Неруда говорит прежде всего как литератор и от имени всех литераторов.

— продолжает он, — 

Неруда скажет о том, что социальное положение писателя в Чили ничем не отличается от положения тех, кто в поте лица зарабатывает на жизнь, подчиняется жестоким законам найма, терпит нужду, а в это время привилегированное меньшинство купается в роскоши. Развивая свою мысль, Неруда подчеркнет, что обладатели всех земных благ считают незыблемым существующий миропорядок, нимало не задумываясь над тем, что они благоденствуют лишь за счет страшной нищеты «благородных и мужественных тружеников чилийской пампы», которых он представляет в сенате республики. «Они, эти мои соотечественники, брошенные на произвол судьбы, безымянные, полуголодные, полураздетые, суровые от бесконечных тягот и страданий, устоявшие под пулеметными очередями, удостоили меня высокого признания: они наградили меня подлинной национальной премией».

Поэт с открытым забралом идет навстречу тем, для кого он гага avis[121] в высокочтимом сенате. Он представляет не столько цех поэтов — слишком мал их круг, чтобы выбирать своего депутата, — сколько рабочих, добывающих селитру, медь, золото; жителей прибрежных городов чилийского Севера… Их доверие наполняет его гордостью. Он уверен, что сумеет как писатель принести народу ощутимую пользу, что, приняв на себя такую ответственность, сможет облегчить рабочим их тяжкую долю, высвободить из того жалкого положения, на которое они обречены с далеких времен завоевания независимости. Довольно россказней о прекрасной жизни селитряных рабочих в хоромах, о том, что их оттуда выманили коварные волки, чье имя — «агитаторы», смутьяны.

В первом выступлении Неруды в сенате нет никакого сладкоречия, никакой выспренности и отвлеченных тирад. Он ни к кому не подлаживается, называет все своими именами, говорит подлинную правду, используя собственный жизненный опыт. В Индии ему довелось видеть нищету, которая насчитывает не одно тысячелетие, скажет поэт, но куда страшнее жизнь тех, кто ютится в земляных норах, в хибарах Пучоко-Рохаса, в Коронеле. Их жилища сделаны из всяких отбросов: картона, жести, вывороченных булыжников, железяк, обломков… Порой в комнатенке живет до четырнадцати человек, и правит там закон «теплой постели». Рабочие спят по очереди, когда приходят после тяжелой смены в карьере, и таким образом топчаны с тощими тюфяками не остывают круглый год.

Нет, бог свидетель, он ничего не придумал! Он видел все это собственными глазами. Он дышал тем воздухом. Там, на Севере, ему случалось заходить в «кубрики», где живут несемейные рабочие, — это три квадратных метра! У людей Севера практически нет воды, нет электрического света. В большинстве своем они невысокого роста из-за плохого питания. Поэт приводит в подтверждение своих слов статистические данные, свидетельствующие о чрезвычайно низком уровне жизни и о плохом здоровье людей.

Неруда пытается найти всему этому объяснение. Нет, вовсе не неразвитое мышление привело людей к такому состоянию. Это результат деления общества на враждебные классы, это следствие феодальных пережитков. Из народа тянут все жилы. Людей презрительно именуют «ротос» — «оборванцы», потому что им нечего носить, кроме обносков, рванья…

В этой речи Неруда сказал и о творчестве поэта, писателя, о его гражданской ответственности. Никто не говорит врачу, чтоб он бросил больного и перестал его лечить, а между тем писателя уговаривают: «Не заботься об участи народа. Пари в облаках. Не падай с луны на землю. Твое царство не от мира сего…»

Но Пабло Неруда не будет стоять в стороне от жизненных проблем чилийского народа.

Как раз тогда закончил свой позорный путь самый ярый антикоммунист тех десятилетий. Именно о нем сказал Неруда в заключение своей первой речи в сенате.

Поэт произносил эти слова 30 мая 1945 года, вскоре после тех исторических событий, что подарили людям надежду на будущее. За несколько недель до выступления Неруды в сенате фюрер покончил с собой в бункере имперской канцелярии. Советская армия вошла в Берлин. В Потсдаме был подписан окончательный приговор третьему рейху… Президент Риос в своем послании конгрессу заявил, что лишь по какому-то недоразумению между Чили и Советским Союзом нет официальных дипломатических отношений. Неруда, слушавший послание президента, решил, как чилийский писатель, воздать должное —

Неруда обращается к сенаторам с вопросом: не пора ли покончить с клеветническими измышлениями в адрес Советского Союза?

На первый взгляд у оратора, говорящего со смелой прямотой, несколько двусмысленное положение. Он — сенатор, избранный от коммунистической партии, пока еще не является ее членом. И вместе с тем, уже в самой первой речи вспоминает о славном пути, пройденном основателем Компартии Чили Луисом Эмилио Рекабарреном.

— говорит Пабло Неруда, — 

Корни пустой риторики кроются в далеких временах. Неруда напоминает, что, когда великие отцы латиноамериканских наций с восторгом восприняли прогрессивные идеи, пришедшие из Европы, их тут же окрестили пришельцами, либералами, не вникнув в то, что эти люди, по существу, вовремя подхватили те прогрессивные веяния, которые, по счастью, достигли наших берегов.

Эта речь многих привела в восхищение. Но некоторым она была явно не по душе. Рупор партии консерваторов — Орасио Валькер Ларраин — посетовал, что «уже самые первые слова вдохновенного поэта, который представляет здесь провинции Тарапаку и Антофагасту, были направлены на то, чтобы поколебать великие традиции высокочтимого сената, ибо в них заключался выпад против решения квалификационного суда». По мнению чилийского консерватора, такая речь подрывает конституционный порядок и, по сути, нарушает давнюю практику верхней палаты.

И в самом деле, похоже, что поэт стал сенатором не только для того, чтобы разрушить существующие нормы, но и для того, чтобы поставить под сомнение саму правомочность всей государственной системы.

Для Неруды, поднявшегося на новую ступень политического сознания, настал час, когда он приступил к выполнению своего гражданского долга открыто, без всяких эвфемизмов.

И никто из семи тысяч чилийцев, собравшихся в театре «Кауполикан» 8 июля 1945 года, не удивился тому, что Пабло Неруда официально вступил в ряды Коммунистической партии Чили.

В тот день одновременно с ним коммунистами стали известные писатели, деятели искусства, ученые, выдающиеся представители чилийской культуры и науки. Для них этот день стал кульминацией процесса формирования их революционных взглядов, который шел под воздействием самой жизни и в значительной степени под воздействием Пабло Неруды. Поэт был для них убедительным примером, ибо чувство гражданской и политической ответственности всегда было органичным в его жизни и в его поэзии.

92. Проблема времени

Как, каким образом Неруде найти, выкроить время для поэзии на его новом этапе жизни? Неужели поэт будет обречен на молчание? Неужели все время займут поездки по стране, посещения селитряных рудников, сенаторская деятельность, встречи с избирателями, разговоры с людьми, обращающимися к нему с самыми неожиданными просьбами, даже с чисто личными, требующими особой деликатности? Похоже, что все эти дела сковывают поэта по рукам и ногам!

Время… время! Где его взять? Можно ли вместить в себя все разом? Потом он во всем разберется. Поживет — увидит. Не стоит горевать раньше срока. Он же договорился с руководством партии, что ему сохранят часы для поэтического творчества. Только от него самого и зависит, как распределить время, как ограничить какими-то рамками свою общественную и политическую деятельность.

Мы знаем, что поэт невероятно любил путешествовать… Теперь он отправляется в бескрайние шири зеленой саванны Америки, в страну многоводных рек, буйной флоры и фауны. В страну, куда не мог попасть вот уже добрых двадцать лет, с того памятного дня, когда пароход бросил якорь в порту Сантус и на борт поднялась девушка по имени Маринш, которую он помнит до сих пор… На сей раз Неруда полетит самолетом до Рио-де-Жанейро. 30 июля его тепло и торжественно встретят в Бразильской академии. Поэт Мануэл Бандейра произнесет приветственное слово, в котором восславит Пабло Неруду. Нет, это не дань вежливости в тропическом варианте. Мануэл Бандейра глубоко убежден, что Неруда — великий поэт, оказавший влияние не только на испаноязычную литературу, но и на португалоязычную.

Поначалу Неруда слушает Бандейру с некоторым удивлением. Но дальше он все более утверждается в мысли, что Бразилия не только соседствует географически с другими южноамериканскими странами (за исключением Чили). С испанским языком «соседствует» и португальский язык. Однако о Бразилии так мало знают ее соседи, словно она находится на другом континенте.

На бразильской земле Неруду радует то, что он на каждом шагу встречается с близкими и понятными ему вещами…

Да, его поэзия пересекла важнейшие языковые меридианы! В свое время Неруда убедился, что завоевал славу и признание в Испании, Мексике, Аргентине, Колумбии, Перу. Теперь он видит, какой живой отклик находит его поэзия в сердцах бразильцев, видит, что он им не чужак, а близкий по духу поэт. К Неруде приходит вера, что его творчество обращено ко всей Латинской Америке. А быть может, не только к ней…

На встрече в Бразильской академии все было так, точно в широко распахнутые окна ворвался горячий тропический воздух, в котором поэт угадывал что-то свое, родное. Голос Неруды, раздавшийся в актовом зале Академии, был встречен восторженными аплодисментами духовной элиты, которая отнюдь не отличалась прогрессивными взглядами. Почтенные мужи науки были облачены в одинаковые костюмы, и казалось, что они выполнены по модели какого-то прославленного костюмера при королевском дворе одного из Людовиков или при императорском Доме Брагансы. В стенах этого зала царила словесность тонкого, ювелирного плетения и лишь изредка звучали голоса поэтов, чутких к веяниям авангардизма.

Но как бы там ни было, наш поэт вовсе не ощущал себя «петушком на чужом птичьем дворе». Ведь он обладал счастливым свойством чувствовать себя свободно и раскованно в любой обстановке и при этом никогда не поступался собственными принципами и не прятал своих литературных и политических взглядов.

На другой день после встречи с литературной элитой в бархатных камзолах и треуголках с золотой каймой Неруда попадает в огромную, разгоряченную толпу на стадионе Рио-де-Жанейро… За две недели до этого ему довелось стоять на трибуне для почетных гостей на стадионе Покаэмбу в Сан-Паулу, где чествовали Карлоса Луиса Престеса. Там собралось ни много ни мало — сто тысяч человек… Неруду встретили с таким ликованием, с таким бурным проявлением радости, с каким впоследствии встречали кумиров футбольного поля — Пеле или Гаринчу.

Неруда всем сердцем принимает этот народ, эту землю, где все напоено запахами Америки. Поэт уверен, что простой народ воплощает все лучшее нации, все лучшее американской земли. Могучие, нарастающие волны народных манифестаций вселяют в поэта новый прилив сил, и он с гордостью думает, что его отец — простой железнодорожник, человек из народа.

На обратном пути из Бразилии Неруда выступает в лекциями, читает стихи в Монтевидео и Буэнос-Айресе. И всюду он видит, что его встречают не только как чилийского поэта, но и как певца всей Латинской Америки. Неруда жадно впитывает в себя дух Америки, пристально вглядывается в нее и уже обдумывает все то, что потом станет великим творением, эпической поэмой, которая — так ему думается — встанет в один ряд с «Одой земледелию в тропиках», которую создал двадцать лет тому назад дон Андрес Бельо, его духовный наставник и основатель Чилийского университета, где он учился. Однако Пабло Неруда не следует классическим образцам, а творит в согласии со своим видением, со своим темпераментом.

Все, почти все готово для великого свершения… После обеда, как всегда, священные часы сиесты. Потом придут гости. Поздним вечером за дружеской беседой они с хозяином опустошат бутыль доброго вина. А утром он сядет за письменный стол и на свежую голову примется писать поэму. Слова будут ложиться на бумагу как бы сами собой, словно вырываясь на волю из его глубин… Однажды Неруда заметил, что, когда он пишет, ему гром не гром, снег не снег. А насчет вдохновения, есть оно или нет — не суть важно. Коль скоро аппетит приходит во время еды, то и вдохновение должно приходить во время работы… Он сел за стол в девять утра и начал писать на больших листах нелинованой тетради поэму, которая называется «Вершины Мачу-Пикчу». Сентябрь… Ранняя весна. И поэту кажется, что его восхождение к затерянному городу подобно внезапному приходу новой весны в его творчестве. Нет, не оправдались пророчества тех, кто считал, что поэзии Неруды уже не знать весеннего цветенья, что она навсегда скована ледяными покровами политики.

93. Высокочтимый сеньор Рейес воздает хвалу Лусиле Годой Алькайяге

Чилийская поэзия вступает в пору весеннего цветенья под лучами нескольких светил сразу… В марте 1945 года председатель чилийского сената предоставляет слово высокочтимому сеньору Рейесу. На сей раз сеньор сенатор будет говорить не о политике, а о поэзии, вернее, о поэте. Он скажет, что его маленькая страна вовсе не самый далекий край света, а «самый близкий». Что верно, то верно: «именно из пределов Чили устремилась ввысь алая огненная стрела, чтобы пронзить небосвод человеческого мышления и зажечь на этом небосводе новую звезду».

Неруда склоняется в низком поклоне перед Лусилой Годой Алькайягой, перед женщиной, чье главенство неоспоримо, перед поэтессой из народных глубин, которая взяла себе псевдоним — Габриэла Мистраль («имя архангела и фамилия-ветер» — так говорила Мария Тереса Леон). Ее, Габриэлу Мистраль, первую среди всех латиноамериканских писателей и поэтов удостоили Нобелевской премии. И Неруда испытывает искреннюю радость. Он видит в этом знаменательном событии коллективную победу и считает, что это «достойное признание великих заслуг простого народа». Поэт говорит, что в Чили и сегодня живут маленькие Габриэлы, чей поэтический талант будет зарыт в землю, загублен, и они останутся в полной безвестности.

Сенат слушал речь Неруды, затаив дыхание. Шутка ли — Неруда и Габриэла Мистраль. Два великих поэта Чили! Слова Неруды возносятся ввысь, ведь Габриэла для него вершина, звезда первой величины. И одновременно эти слова проникают в глубь земли, где потаенно, золотоносной жилой лежит ее поэзия, которая выразила боль и страдания многих и многих чилийцев. Поэзия Габриэлы рождена не только особой обостренной восприимчивостью ее души. Эту поэзию питали все горести и лишения, которые Габриэла видела с самого детства… Нет, сладкозвучный Орфей не заглядывал в ее суровые края… Неруда говорит, что все творчество Габриэлы Мистраль пронизано живительным состраданием, сопереживанием. Ее поэзия не призывает к бунту и не навязывает никаких догматов, никаких нравоучений. «Но сострадание Габриэлы не оборачивается уничижающей жалостью, оно выше этой жалости». Пабло Неруда восхищается талантом поэтессы, однако это не мешает ему провести между ними разграничительную линию. Его поэзия достигла иных пределов. Нет, Неруда вовсе не умаляет заслуг тех, «кто сострадает обездоленному народу, всем униженным и оскорбленным», он глубоко чтит писателей, которые, следуя заветам великих гуманистов, следуя Достоевскому и Горькому, любят свой народ. «Но многие люди, — добавляет Неруда, — читая произведения этих писателей, проникаются не одним лишь чувством сострадания… Да и сам Горький участвует в политической борьбе. Разве он не внес свой весомый вклад в установление справедливого миропорядка, который зиждется на чувстве нежности и любви к человеку?» В своей речи Неруда не сказал собравшимся, что когда-то Габриэла приносила ему, маленькому лицеисту, книги этих великих писателей. Но называя их имена, он помнил, что она была его первой наставницей и ввела в мир этих удивительных книг.

В чем-то сущностном, глубинном Неруда схож, созвучен с Габриэлой. И он сказал об этом в своей знаменитой речи: «Она испытывает великую любовь к неповторимой географии чилийской земли и ко всему чилийскому народу». Ее волнует судьба нации. В поэтическом слове Габриэлы четко просматриваются знак вопроса и одновременно утверждение всего подлинно национального. Габриэла Мистраль воспевает само «существо» своей родины, воспевает народ, цветы, хлеба, камни. Она смотрит прямо в лицо Чили. И увиденное, пережитое переплавляет в поэтическом слове. Все, решительно все свидетельствует, что Габриэла Мистраль — плоть от плоти чилийской земли.

Неруда подчеркнет, что Габриэлу всегда возмущали всяческие потуги на аристократизм, рабское преклонение перед Европой. Она освятила своим талантом все самобытное, органичное чилийской нации, и именно это принесло ей всемирную славу.

Лавровый венок Нобелевской премии — это наказ оберегать, лелеять каждый росток творческой мысли, творческой энергии, который появляется на чилийской земле. Но это неосуществимо, пока будет заброшена, лишена всяческого внимания та великая рудоносная жила — чилийский народ, — что даровала нам поэтический гений Габриэлы Мистраль. Мы должны вызволить наш народ из этого бедственного состояния, чтобы наши дети обрели возможность с предельной полнотой развивать свои творческие способности. Неруда целует «гордое и прекрасное араукано-испанское чело Габриэлы Мистраль».

В речи Неруды чувствовалось его особое, чистое личное отношение к Габриэле Мистраль. Его сближала с ней любовь к родине, к народу, однако они были совершенно разными. Небо и земля! Да. Неруда, как и Габриэла Мистраль, вышел из народа, и его талант мог бы легко пропасть, если б не эта особая целеустремленность, если б не вера в свое призвание, твердая воля — словом, те свойства характера, которые присущи и Габриэле Мистраль…

В те дни, когда вся страна испытывала чувство законной гордости, нашлось немало людей, которые поспешили заявить с известным злорадством, что Неруде во веки веков не видать Нобелевской премии. Он — коммунист, да и вряд ли такую высокую награду получит еще один поэт из маленькой страны, приютившейся на самом краю света.

94. Pro memoria[122]

1946 год не сулил поэту особых бурь и потрясений. Множество забот, повседневных дел… Январь принес ему награду мексиканского правительства — орден Ацтекского Орла. Затем посыпались одна за другой разные премии и знаки отличия. Но Ацтекский Орел — предмет особой гордости Неруды, полюбившего Мексику на всю жизнь.

Однако мирное начало года оказалось обманчивым. В жизни поэта неожиданно возникла весьма сложная ситуация. Как в одном из произведений Шекспира, смерть сплелась с предательством, с изменой. В загородном доме «Пайдауэ» умер от рака президент республики Хуан Антонио Риос. Его место занял вице-президент Альфредо Дуальде — радикал, богатый помещик, владевший земельными угодьями на юге страны. Он проник в сенат путем беззастенчивого подкупа арендаторов, которых, точно скот, свозил к избирательным пунктам. Это он в свое время был изобличен Нерудой в стихотворении «Выборы в Чимбаронго»… Несмотря на свою долголетнюю сенаторскую практику, Дуальде полагал, что политикой вправе заниматься лишь люди благородного происхождения, лишь «настоящие кабальеро». Вдобавок ко всему этот ловкий махинатор считал себя непререкаемым авторитетом и твердо верил, что он один может пользоваться властью так, как ему заблагорассудится.

Это была пора серьезного соперничества между социалистами и коммунистами, усугубленного расколом Народного фронта. Группа во главе с Бернардо Ибаньесом вошла во временный правительственный кабинет Альфредо Дуальде. Они провозгласили политику так называемого «третьего фронта». Бернардо Ибаньес все более откровенно проявлял свою ненависть к профсоюзному движению, хотя, как это ни парадоксально, был генеральным секретарем Конфедерации трудящихся Чили. Ему было невмоготу видеть, что рабочие выбирают своими вожаками коммунистов.

Лаферте и Неруда тем временем ведут активную деятельность в пампе, на Севере, где вспыхнула забастовка рабочих на селитряных рудниках «Умберстоун» и «Мапочо».

Неруда написал обо всем, что увидел, своеобразный «отчет в стихах», нечто близкое по стилю историческим хроникам:

В этих стихах Пабло Неруда говорит от первого лица: «Я был там… я труд их видел… они мне рассказали…» Да! Он видел все воочию. И выполнил, как подобает парламентарию-коммунисту, наказ рабочих селитряных рудников. Они просили его выступить в их защиту, рассказать подлинную правду о причине их забастовки.

Гражданский долг повелел поэту приехать к бастующим на Север. Он стал их защитой, щитом, глашатаем, поэтом, герольдом, провозвестником. Стал их живой Памятью. Голос Неруды прозвучал на всю страну.

Тихим летним вечером, когда уже меркнул закатный свет, мы стояли в тесной толпе у президентского дворца Ла Монеда, возле конного памятника генералу Бульнесу. Люди пришли на площадь в знак солидарности с забастовщиками рудников Умберстоуна и Мапочо. Быстро темнело… В толпе затянули старинную погребальную песню.

И вдруг ударила пулеметная очередь. Рядом со мной упала молоденькая девушка — Рамона Парра. Я ее хорошо знал. В своем стихотворении «Я их зову» Пабло Неруда скажет о Рамоне — «едва сверкнувшая звезда», «златоволосый воин». А в стихотворении «Убитые на площади 28 января 1946 года в Сантьяго-де-Чили» (одна из глав «Всеобщей песни») Неруда назовет всех павших тем летним вечером: Мануэль Антонио Лопес… Лисбоа Кальдерон, Алехандро Гутьеррес, Сесар Тапиа, Филомено Чавес.

Наша комиссия по пропаганде постаралась как можно быстрее издать эти стихи с иллюстрациями чилийского художника Хосе Вентурелли. В стихах сказано о кровавых злодеяниях, которые совершают «мастера своего дела», вооруженные до зубов. Они подло расправляются с людьми и так же подло замалчивают эти расправы… «как если бы не умирал никто, / как если б камни падали на землю, вода на воду[123]».

Неруда требует кары для убийц. Он проводит по земле черту алой кровью мучеников. По одну сторону — народ. По другую — его враги. Поэт требует, чтобы преступников судили на площади, где свершилось убийство. Нельзя допустить, чтобы убийцы стали послами в заморских странах или спокойно сидели у себя дома. Им никогда не смыть следов пролитой крови! Неруда верит, что его стихотворение обернется народной памятью. Забыть своих мертвецов?! Что может быть хуже, постыднее! Правителям на руку наше беспамятство, наша короткая память. Они ловко манипулируют народной памятью…

В Чили уже при Пиночете обнаружили могилы, где были тайно захоронены крестьяне, убитые в одну из непроглядных ночей. Самое страшное кладбище — карьер заброшенного рудника, где добывался известняк. Когда была раскрыта ужасающая тайна в Лонкене, люди решили высечь на мемориальной доске слова памяти жертвам пиночетовского террора. И эти слова взяты из стихотворения Неруды «Навеки».

95. Странный вальс

В марте поэт дополняет цикл своих выступлений «Путешествием на Север Чили», где он, уроженец чилийского Юга, рассказывает о страждущей земле, которая показалась ему лунным кратером…

Неруда к тому времени уже завоевал прочную славу оратора, чьи слова способны проникнуть в сердца людей. Быть может, поэтому по личной просьбе кандидата на пост президента страны Габриэля Гонсалеса Виделы его назначают руководителем по проведению предвыборной пропаганды. Неруда отдаст этому делу все силы своего поэтического воображения и заплатит за это дорогой ценой…

Поэту надлежало нарисовать как можно более привлекательный образ человека, под чье знамя встали самые различные слои чилийского общества. Для пропаганды Гонсалеса Виделы — этого, по сути, малообразованного человека — используется и печать и радио. Листовки с текстами выступлений Неруды клеили на стенах домов повсюду, от Арики до мыса Последней Надежды. Особую популярность обрело имя Гонсалеса Виделы после того, как появилась песня на слова Пабло Неруды. Он сочинил эту песню по совету своей давней приятельницы из Темуко — известной певицы Бланки Хаусер. Она приехала в Сантьяго к мужу, Армандо Карвахалю, тогдашнему дирижеру Симфонического оркестра Чили. Вместе с ней приехала и ее подруга, тоже певица. Что-то сразу привлекло Неруду в этой женщине. Она как-то удивительно смеялась. Друг Неруды композитор Котапос говорил, что ее смех падает откуда-то сверху, «точно сокол с высокой башни». Неруда слушал, как пела эта женщина «Гимн левых сил», когда ее записывали на пластинку в студии. В музыке не было ничего оригинального. Чуть подправили популярную и прилипчивую мелодию «Ром и кока-кола», которую распевали сестры Эндрю…

Неруда захотел добиться расположения этой певицы с раскатистым, заразительным смехом. И добился. Возник роман. Но поэт в ту пору был занят по горло делами. Женщина, чей смех слетал птицей, исчезла. Вскоре Пабло отправился на Север Чили. А его подруга, чье имя он толком не запомнил, уехала в Мексику. Словом, все кончилось. Еще одно дорожное приключение, не более…

Некоторые утверждают, что дом поэта «Лос Гиндос», который он сам окрестил «Мичоакан», вошел в число трех самых гостеприимных писательских домов Латинской Америки. Два другие — дом Виктории Окампо в Сан-Исидро (Аргентина) и дом Гильермо Валенсии в Попайяне (Колумбия)…

В «Мичоакане» — новый гость. Один из истинно латиноамериканских, а если воспользоваться словами Поля Валери, «самых субстанциальных» писателей континента. Это — Мигель Анхель Астуриас. Неруда встретил выдающегося гватемальского романиста с распростертыми объятиями. Еще бы! К нему приехал близкий и дорогой друг, «великий индюк», автор романа «Сеньор президент», который как бы заново, на высочайшем художественном уровне открывает романный цикл о латиноамериканском диктаторе. Предтечей этого цикла можно считать испанского писателя Валье Инклана, создавшего роман «Тиран Бандерас»…

Пабло Неруда разъезжает по всей стране. Ему сообщают, что его произведения печатаются за границей. В Чехословакии издали «Испанию в сердце». В Дании и в Соединенных Штатах вышло «Местожительство — Земля». Неруда узнает, что в Сан-Паулу расхватали, словно горячие пирожки, его книгу «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния» на португальском языке.

Однако давно известно, что далеко не все любят поэзию. Да к тому же у Неруды уже есть серьезные враги, причем не только откровенные, но и скрытые. Среди них — новый президент Чили. Подумать — Неруда столько сделал для его победы на выборах! Разве не он возглавлял всю пропагандистскую работу в предвыборной кампании? Разве не он написал стихотворение «Народ зовет его Габриэль!»? Разве не он читал это стихотворение перед тысячами людей, заполнявшими трибуны Национального стадиона? Поэт читал его повсюду: в больших и маленьких городах, в поселках, в деревнях. Оно стало гвоздем программы в предвыборных выступлениях. Да… но Габриэль, воспетый в стихах, вовсе не эпический герой. К тому же он плохо разбирается в поэзии. Для него она — китайская грамота. Но главное — его бесит огромная популярность Пабло Неруды. Однако он умелый лицемер. У него всегда наготове какая-нибудь любезность. Он умеет показать в улыбке все тридцать два зуба…

Гонсалес Видела помнил, что его победа на выборах во многом зависела от поддержки коммунистов. Тонким голосом, почти фальцетом (у него была скверная дикция, и он глотал окончания слов), Гонсалес Видела однажды сказал знаменательную фразу:

Наша партия приняла решение не входить в состав нового правительства, которое пришло к власти при ее активной поддержке. Одна из главных причин — атмосфера «холодной войны». Но Гонсалес Видела, вступив на пост президента, пришел на пленум Центрального Комитета чилийской компартии и попросил его выслушать. Он говорил прочувствованные слова, за которыми скрывался явный шантаж. «Вы носите партийные билеты в карманах пиджаков. У меня этот билет — в сердце. Если в моем кабинете не будет коммунистов, я подам в отставку». После этого coup de théâtre[124] пленум принял решение о вхождении коммунистов в правительственный кабинет.

Пабло Неруда отдает все силы сенаторской деятельности. Два года подряд он честно выполняет свой долг, но чувствует какое-то внутреннее беспокойство. Будто его все время зовет чей-то голос. Да! Поэзия — ревнива. Она не терпит соперниц, особенно таких настойчивых, неотступных, как политика. Поэзия отстаивает свое главенство, а может, и свою исключительность…

И поэт, твердо зная, что поэзия — главная Любовь его жизни, с болью прислушивается к ее жалобам, упрекам, которые мучительнее всего по ночам или на нескончаемых заседаниях сената, где он, изнывая от скуки, разглядывает своих коллег. Вон кто-то задремал и прикрыл лицо рукой — артист! — чтоб никто не заметил. Но порой раздается и легкий храп. Поэт мечтает провести сиесту по-людски, отдохнуть, а потом сесть за стол и писать стихи, за которые не надо краснеть, как за это распроклятое стихотворение о Гонсалесе Виделе…

Неруда по природе своей — странник. Его одолевает жажда перемены мест. Ему хочется уехать, чтобы потом вернуться. Он должен время от времени сниматься с якоря. На сей раз магнитная стрелка его компаса указывает на родину виноградной кисти, где, как и в его родных краях, сплошные виноградники, куда ни кинь взгляд. Поэт слышит громкий зов страны, где так вкусно готовят, где такое прозрачное оливковое масло и где знают толк в вине. На этой земле царили бессмертные боги и простиралась самая великая империя. Но сердцу поэта милее всего сам народ, который живет неприметной жизнью среди древних статуй.

Неруда говорит о своем решении руководству партии. Он хочет быть послом в Италии. Идут переговоры с президентом. Тот поначалу соглашается — таким образом он уберет поэта из Чили. Пусть уедет с глаз долой! Но, пожалуй, это слишком роскошная ссылка… Президент начинает плести интриги, и план Неруды не осуществляется.

В это же самое время Гонсалес Видела вступает в тесный контакт с адмиралом Ли, который был прислан в Чили президентом США Труменом, и договаривается с ним о том, что через несколько месяцев объявит Коммунистическую партию Чили вне закона.

Гонсалес Видела sotto voce[125] договаривается также и с правыми в сенате — а ведь именно он ведает назначением послов, — чтобы те отклонили кандидатуру Неруды. Едва приспешники Гонсалеса Виделы проголосовали против Неруды, как началась политическая возня вокруг чилийских коммунистов. Более других усердствовал сеньор Анхель Гуарельо. Он весьма высоко котировался на бирже ценностей у президента по двум причинам. Во-первых, не написал ни одной стихотворной строчки, а во-вторых, не вступал ни в какие отношения с коммунистами, разве что обратился к ним с одной-единственной просьбой — утвердить его назначение послом… в Италию. А поэту пришлось ждать почти четверть века, чтобы стать послом…

На какое-то время воцаряется относительное спокойствие. С 28 декабря — День вифлеемских младенцев — поэт твердо знает, что председатель сената никогда уже не сможет предоставить слово досточтимому сеньору Рикардо Рейесу. Ему придется предоставлять слово досточтимому сеньору Пабло Неруде. Досточтимый… Смешно! В этом зале чтут людей исключительно по протоколу, а принципы морали — не в счет.

Как бы там ни было, а в ночь на 28 декабря поэт поднимет бокал в память имени, с которым он расстанется навсегда. Осушит бокал красного вина и простится с Рикардо Эльесером Нефтали Рейесом Басоальто — нелегко выговорить это одним духом! — с именем, которое появилось в Книге записей о рождении в Паррале 1 августа 1904 года. Отныне и впредь его будут называть на законных основаниях так, как называют уже много лет. С того самого времени, когда он, спасаясь от гнева отца, невзлюбившего поэтов, избрал себе псевдоним Пабло Неруда. Он будет называть себя так всюду, во всех документах. Что это? Странность, причуда? Ничего подобного! Поэт отказался от фамилий Рейес и Басоальто давным-давно. Рейес Басоальто — это худющий подросток, «жердь» из далекого Темуко, мальчишка, что ездил вместе с кондуктором Хосе дель Карменом в товарном поезде. Пока поезд стоял и рабочие грузили гравий и щебень для укрепления шпал, этот мальчишка по имени Рикардо Рейес отыскивал яйца куропаток, гнездо «змеиной матки», плод копиуэ. Как ему нравился этот пламенеющий куст, алый, точно горячая кровь! Теперь все это — далекое, далекое прошлое, его предыстория…

В новогоднюю ночь Неруда призадумался, как это ему, «неисправимому ветренику», удается сохранить верность той, которую он любит всю жизнь — госпоже, или, вернее, сеньорите Поэзии… Он сидел в глубокой задумчивости среди праздничных масок и веселых песен.

На рассвете Неруда начинает работать. Внутри него раздается свисток ровно в семь утра и зовет его к столу. Неруда чувствует новый прилив творческих сил.

В Буэнос-Айресе выходит «Третье местожительство». В этой книге есть и его былое одиночество, и неистовство любви, и встречи с историей. Есть все, что поэт создал за десятилетие: с 1935 по 1945 год. Но есть и совершенно новая поэзия, складывающаяся в мозаику разных поэтических форм. Начало книги заметно отличается от финала. Неруда прожил годы, полные глубоких интимных переживаний, годы политических бурь, годы войны. И все это прошло через его сердце. «Третье местожительство» — книга Ночи и Дня. Ночной тьмой окутана «Утонувшая в небе»: «Я, страждущий, остановился / среди цветов засохших…», «Союз» (соната): «Ночная сладость, она венчает все…» — эти строки тоже из царства Ночи. Плотская страсть, желанная тропа, что ведет поэта к тайному укрытию. «В одном лишь слоге рубленом, сверкающем, как серебро, / я жить хочу, любовь, / в одной лишь точке / на твоей груди прекрасной…» Это последние отблески «Зеленого луча» на земле Востока, а может, солнца, опускающегося в море, которое я не раз видел вместе с Нерудой, когда бывал у него в Исла-Негра. Мы подолгу вглядывались в край закатного неба, стоя на площадке, залитой косыми лучами солнца.

Книга «Третье местожительство» похожа на дом с двумя дверями, как в фильме братьев Маркс. Из одной двери попадали в зимнюю стужу, из другой — в ясную весну. Таков и странный «Вальс», из которого рвется отчаяние: «И нет меня, и я никчемен и неведом никому». В «Вальсе» передана гнетущая атмосфера призрачного Брюсселя, где поэт страдает от беспросветного одиночества среди мертвого лунного света и «холодного блеска ножей». В сумрак погружено стихотворение «Заброшенный». Семя, погребенное в земле, не в силах пробиться к свету, ему суждено пребывать во тьме, как «косточке зимней вишни». Но росток восстанет из земли в «Воссоединении под новыми знаменами». Прорастет из глубин, поднимется среди слепящего огня и крови в «Испании в сердце» и в «Песни любви Сталинграду».

Поэт глухого подземелья выйдет навстречу свету, «одетый в грозу, в громы и в молнии».

96. Поворот на сто восемьдесят градусов

Апрельским воскресеньем 1947 года в стране прошли муниципальные выборы. Итоги голосования открыли новые перспективы для Коммунистической партии Чили. На другой день после выборов мы — генеральный секретарь Рикардо Фонсека и два члена политической комиссии (Гало Гонсалес и я) — отправились в президентский дворец Ла Монеда, чтобы переговорить с Гонсалесом Виделой о наших планах. Мы надеялись услышать поздравление с внушительной победой. Но нас встретили крайне враждебно. Президент был похож на разъяренного быка. Он не мог допустить и мысли о том, что выборы превратят коммунистов в сильную партию. Гонсалес Видела дал нам такой совет, о котором узнали по всей стране:

Едва сдерживая негодование, мы ответили, что впервые слышим подобное предложение, что оно чуждо основам демократии. Ведь решающее слово сказал чилийский народ, и следует уважать его волю.

Президент резко оборвал разговор. Мы молча вышли из президентского дворца. Ощущение было такое, будто мы присутствовали при бесстыдном «стриптизе» махрового демагога.

Пабло Неруда не раз говорил в стихах и в речах в сенате об устрашающей нищете в Пучоко-Рохасе и в Лоте, да и во всем крае, где добывают уголь. Шахтеры с маленькими лампочками на лбу идут километры и километры под толщами моря к темному забою. И не раз их путь обрывает взрыв рудничного газа. Поэт-сенатор всегда отстаивал требования бастующих шахтеров.

Я виделся с ним почти ежедневно, и чаще всего мы обсуждали события политической жизни… Отношения с президентом Гонсалесом Виделой были прерваны.

Меня и прежде многое настораживало в поведении Гонсалеса Виделы. Я был представителем коммунистической партии в канцелярии президента. Это неофициальный пост. Мне приходилось еженедельно беседовать с ним, обмениваться информацией, соображениями по разным вопросам, вносить кое-какие предложения. В один из январских понедельников 1947 года Габриэль Гонсалес Видела пришел на нашу встречу с опозданием. Оказывается, лодка, на которой он плыл со своими приближенными по озеру Пириуэйко, опрокинулась, и все, кто был вместе с ним, чуть не утонули. Их спасли крестьяне, сказал Гонсалес Видела, чей баркас оказался неподалеку. Когда один из них узнал, что спас жизнь самого президента, он оцепенел и не мог произнести ни слова. «Я дал моему спасителю пятьдесят песо».

Все собравшиеся в президентском дворце стали наперебой поздравлять Гонсалеса Виделу со счастливым исходом. Когда дошла очередь до меня, президент сказал с кривой усмешкой: «Для вас, должно быть, было бы к лучшему, если б я утонул. Вы бы вздохнули с облегчением…» Заметив мое замешательство, он поспешил дать мне совет: «Если когда-нибудь попадете в мое положение, первым делом сбросьте пиджак и ботинки, в воде они тяжелее свинца» — и перевел разговор на другую тему.

Позднее я понял, что этот человек исподволь вынашивал свои планы и ему нравилась игра в кошки-мышки.

В августе того же года я пришел на прием в Посольство Боливии по случаю Дня независимости, который праздновала эта страна. Внезапно кто-то обнял меня со спины. Оказалось — Гонсалес Видела. «Почему вы не показываетесь в Ла Монеде? — спросил он озабоченно, даже огорченно, — нельзя быть неблагодарным. Приходите ко мне завтра!» На другой день мы в том же составе, что и в первый раз, отправились на встречу с ним во дворец. Он был один в своем кабинете. И говорил совершенно иным тоном, чем в Боливийском посольстве. С раздражением и досадой рассказывал о демонстрациях протеста, которые состоялись в Бразилии в связи с его приездом туда. Он считал, что главная вина лежит на нас, коммунистах. Потом, глядя вбок и что-то рисуя на бумаге, попросил нас поддержать его решение о роспуске конгресса.

Это было вероломное предложение и к тому же крайне необдуманное. Мы, не сговариваясь, поняли, что президент ставит нам ловушку, и ответили ему решительным отказом. Неожиданно Гонсалес Видела оборвал нашу беседу. Причем сделал это достаточно грубо.

Я рассказал обо всем Неруде. Он знал Гонсалеса Виделу лучше нас и все же, как выяснилось позже, не так хорошо, как следовало. Пожалуй, никто из нас не представлял, что это за птица. Однако Пабло Неруда, обладавший удивительной интуицией, сказал тогда: «Ясно одно — худшее впереди!» Он уже был осведомлен о секретных переговорах президента с американским адмиралом Ли (позднее об этих переговорах пространно рассказал в своих мемуарах «Миссия в Чили» посол Соединенных Штатов Клод Бауэрс). И Гонсалес Видела и Клод Бауэрс в одно время были на дипломатической службе во Франции при режиме Виши. Гонсалес Видела находился в Париже, когда туда вступили гитлеровские войска. Его привели в неописуемый восторг начищенные до зеркального блеска сапоги и военная выправка солдат, которые маршировали возле Триумфальной арки. Он поведал об этом с присущим ему косноязычием, выступая в театре «Кауполикан», когда приехал в столицу. Узнав о смертельном недуге президента Риоса, этот черный ворон тут же прилетел из Франции, чтобы описать зловещий круг, и тут же вернулся в свое гнездо, в Париж. А в октябре 1946 года он рассказал своему старому знакомцу адмиралу Ли о своих далеко идущих планах, и тот остался весьма доволен. Он заплатит коммунистам за их помощь: продержит с полгода в правительственном кабинете. А потом нагло выбросит и объявит Компартию Чили вне закона. «Да, сговор с эмиссаром Трумена приносит свои плоды. Мы еще и не то увидим», — сказал Неруда, и лицо его помрачнело.

Гонсалес Видела назначил на 21 октября встречу с делегацией чилийских коммунистов. На сей раз на встрече присутствовали министр иностранных дел Рауль Хулиет, сенатор от радикалов Улисес Кореа и другие депутаты конгресса — члены Радикальной партии. Президент решил просить нас о том, чтобы мы вывели из состава правительства трех министров-коммунистов. Мы заявили, что наши товарищи не подадут в отставку. «Их выход из правительственного кабинета означал бы серьезное нарушение всех обязательств, которые взяла на себя компартия, поддержавшая кандидатуру Гонсалеса Виделы в предвыборной кампании. Создастся впечатление, будто коммунисты первыми отказываются от своих обязательств перед народом. Это недопустимо!» «Тогда я сам смещу их!» — пригрозил Габриэль Гонсалес. «Делайте что хотите!» Эта фраза подействовала на него, как взрывчатка. Грохнул сильнейший взрыв, и посыпались осколки, вернее, оскорбления самого пошлого сорта. Из его рта неслась густая подзаборная ругань. Это было жалкое, непристойное зрелище, ибо человек, занимающий пост президента республики, не смог соблюсти даже формальные приличия… Неожиданно Гонсалес Видела смолк и направился в ванную комнату. Через минуту-другую он вышел оттуда с мокрой головой.

Мы возвращались из президентского дворца с твердым убеждением, что наши отношения с Гонсалесом Виделой порваны окончательно и бесповоротно.

Вместе с руководством нашей партии мы незамедлительно обсудили сложившуюся обстановку и наметили программу действий. Через несколько часов к нам пришел генеральный секретарь Конфедерации трудящихся Чили, депутат Бернардо Арайя. Перед этим он посетил дворец Ла Монеда в связи с забастовкой угольщиков. Гонсалес Видела, проводивший заседание Совета министров, узнал о том, что Бернардо Арайя ждет его в приемной, и вышел к нему навстречу. В беседе с ним он сказал, что объявил открытую войну коммунистам. В ответ Бернардо Арайя заявил: «Стало быть, и мне». Президент помолчал и добавил: «Но прежде, чем ты уйдешь, обнимемся, друг!»

Генеральный секретарь конфедерации (спустя двадцать семь лет после этих событий он попадет в список «пропавших без вести», составленный кликой Пиночета) тут же направился на Мак-Ивер в здание чилийской компартии, чтобы сказать нам, что уже есть приказ об аресте всех наших руководителей. После разговора с Арайей мы поспешили на тайные квартиры. С тех дней чилийская компартия перешла на нелегальное положение, которое длилось довольно долго.

Неруде не надо было скрываться. Как сенатор, он обладал правом неприкосновенности, и, пока его не лишили мандата, он мог действовать легально.

97. Поэт обвиняет

Я встречался с поэтом по ночам. Он дал Гонсалесу Виделе меткое прозвище — Сморчок.

Неруда очень заботился о том, чтобы у меня была надежная квартира, где я мог бы жить относительно спокойно, не боясь попасть в руки преследователей. При его самом непосредственном участии меня поселили в доме колумбийского поэта Эдуардо Каррансы, который в ту пору был культурным атташе в Посольстве Колумбии. Глубокий знаток-испанской культуры, поэт, он был далек от чилийских коммунистов, от политической борьбы. С Нерудой его сдружила поэзия. И коль скоро я был другом Неруды, он и ко мне отнесся как к другу. И не только он, но и его жена, которую Пабло назвал «нежная Росита Коронадо». Я и сейчас мысленно вижу, как она держит в руках плетеную корзину, где лежит их новорожденная дочь. В этом доме с окнами на площадь Педро де Вальдивия мы и встречались с Нерудой. От него я узнал, что он работает над важным политическим документом, который будет назван «Личное письмо миллионам людей». Это письмо было опубликовано в венесуэльской столичной газете «Насиональ» 27 ноября 1947 года. По сути это был политический доклад о внутреннем положении страны, адресованный международной общественности. И поначалу он назывался «Кризис демократии в Чили — драматическое предупреждение всем странам нашего континента». В этом докладе поэт говорит ясным, прямым языком, называя все своими именами. Он полагает, что, помимо Чили, и другие страны Латинской Америки испытывают на себе тяжкие последствия внешнего давления, и подчеркивает опасность иностранного вмешательства. Неруда прослеживает историю взаимоотношений чилийской компартии с президентом Гонсалесом Виделой. Останавливает внимание своих читателей на интервью, которое президент Чили дал 18 июня 1947 года корреспондентке лондонской газеты «Ньюс кроникл». Озадаченная журналистка написала в комментариях к интервью:

Дальше следует:

И еще одно заявление:

Одна из глав нерудовского обвинительного документа имеет красноречивое название: «Предательство Гонсалеса Виделы». Поэт рассказывает о том, какое впечатление складывается от общения с этим человеком. «Хочу стать президентом» — это была главная мечта в жизни Гонсалеса Виделы. Неруда говорит и о вероломном плане президента, о котором тот не постыдился рассказать руководству чилийской компартии, когда принимал его в Ла Монеде. «Видела намеревался создать военное правительство без участия политических партий». И надеялся, что Закон о чрезвычайных полномочиях автоматически сделает его полновластным диктатором, развяжет ему руки… В этом докладе Неруда приводит в качестве примера историю Хулиеты Кампусано, члена городского совета Сантьяго. Она была брошена в тюрьму на последнем месяце беременности и там из-за перенесенных волнений, из-за пыток, которым ее подвергли по приказу президента, родила раньше срока. А еще совсем недавно Хулиета Кампусано сопровождала Гонсалеса Виделу в его поездках по стране во время предвыборной кампании! С особым негодованием Неруда говорит, что Гонсалес Видела, который в течение нескольких лет возглавлял испано-чилийскую антифранкистскую ассоциацию, начал изгонять из страны испанских беженцев, прибывших на чилийскую землю на «Виннипеге». Он открыл концлагеря в Писагуа и в других местах Чили. С помощью ловко сфабрикованных фальшивок он порвал дипломатические отношения с Югославией, а потом — с Советским Союзом и Чехословакией. И это при том, что в свое время ему довелось быть почетным президентом Чилийско-советского центра культурных связей!

Этот документ, созданный в самый разгар битвы, завершается главой, названной «Личный завет». Он высвечивает нам многие стороны духовной жизни поэта. Неруда пишет, что научился многому в годы сенаторской деятельности и литературного творчества от случая к случаю. Эти годы сблизили его с народом, помогли ему понять то, в чем прежде он не разбирался.

Поэт гордится тем, что чилийские коммунисты высоко ценят и уважают его поэтический труд, его поэзию. Он сразу начинает писать стихи. «Прикладывает ухо к земле, чтобы услышать, как разрастаются корни». Но коварный предатель нарушает его уединение. Неруда решительно выходит из своего убежища в Исла-Негра и занимает место в первых рядах бойцов за правду. Он готов, не жалея сил и жизни, выполнить высокий долг писателя и гражданина. Не задумываясь об опасности, Неруда смело идет в атаку против Габриэля Гонсалеса Виделы. И тот не замедлил с ответом. Организовал «политический процесс» над Нерудой и обратился в трибунал с просьбой лишить мандата сенатора-«клеветника».

Когда Неруду лишили сенаторской неприкосновенности, он попытался выехать из страны в аргентинский город Мендосу. Его повез туда на собственной машине посол Мексики Альба. Однако на границе их задержали полицейские…

Новый год Неруда встречал с нами. Он, как всегда, много шутил, наряжался в какие-то немыслимые костюмы, но бой часов, возвестивший начало 1948 года, не сулил нам никакой радости. Впрочем, Пабло Неруда никогда не поддавался унынию. Он был из породы тех людей, которые твердо верят, что огонь борьбы согревает душу… 2 января Пабло Неруда при мне работал над речью, которую должен был произнести на ближайшей сессии сената. Поэт диктовал текст речи своему другу, аргентинскому адвокату Фаустино Хорхе. По своему содержанию и эмоциональному настрою она перекликается со знаменитым выступлением Эмиля Золя. Не случайно Пабло Неруда назвал эту речь «Я обвиняю». Он был хорошо знаком с материалами судебного процесса Дрейфуса.

В зале сената воцарилась напряженная тишина, едва поэт начал говорить. Он напомнил, что семь лет тому назад, 6 января 1941 года, Франклин Делано Рузвельт направил послание конгрессу, в котором были провозглашены четыре главных принципа свободы: свобода слова, свобода вероисповедания, право на жизнь без нищеты и без страха. Этим посланием президент США четко противопоставил себя Адольфу Гитлеру… Но в Чили преследуют каждого, кто говорит правду. Люди живут в страхе, оттого что в стране нет свободы слова. Это старая, извечная трагедия латиноамериканцев. Те, кто полагает, что критиковать политику президента — это все равно, что предавать родину, имеют весьма жалкое представление о патриотизме. Неруда привел слова из речи Гонсалеса Виделы на площади Конституции:

Вот вам автопортрет Лаваля^{115} в креольском варианте.

Пабло Неруда произносит свой приговор. Он приводит тринадцать пунктов обвинения, основанных на самых очевидных и уличающих доказательствах. Поэт говорит и о том, что прошлой ночью его дом попытались поджечь, что огонь охватил входные двери. Поскольку его личный телефон находится под контролем правительства, ему не удалось дозвониться в полицию, да и вряд ли полиция поспешила бы на помощь.

Говорить правду — это не значит наносить оскорбление… Поэт оставит за собой право на наказание, он будет преследовать виновного до конца его дней. И сделает это с помощью своих литературных творений.

За ночь до выступления Неруда выслушал приговор Апелляционного суда, который вынес решение о лишении его сенаторской неприкосновенности. В ответ он сказал: «Только народ вправе лишить меня сенаторского мандата!»

98. Жизнь в подполье

Как только Верховный суд подтвердил решение нижестоящих судебных инстанций, жизнь Неруды оказалась в опасности. Он должен был немедленно перейти на нелегальное положение. И поэт вместе с Делией уходит в глубокое подполье. Теперь они — «дядя Педро» и «тетя Сара». Поскольку надежных, верных укрытий было совсем немного, мы иногда оказывались в одном доме илижкили там поочередно. Как правило, нас прятали в маленьких тесных квартирках. Окна одной из них глядели прямо на нашего главного врага — Посольство Соединенных Штатов, куда сходились все нити заговора против чилийских коммунистов. Однажды в убежище, похожее на спичечный коробок, нагрянули гости, друзья хозяйки. «Дяде Педро» и «тете Саре» пришлось, как в старинных комедиях, спрятаться в платяном шкафу, куда они с трудом влезли. Хорошо еще, что Пабло, которому вдруг захотелось чихнуть, сумел удержаться. Было решено, что они срочно переедут в другое место. В три часа ночи их перевезли в Санта-Ана-де-Чена… Днем поэт работал над своей новой книгой. Однажды он мне сказал, что собирается изменить ее название, вернее, расширить — «Всеобщая песнь Америки». Но потом вернулся к первому варианту — «Всеобщая песнь». Эта поэма требовала не только вдохновенного труда, но и постоянного обращения к различным книгам, справочникам, источникам. Поэту не хватало книг по истории, по географии… На счастье, у Неруды был друг, историк, который знал о его ночных перемещениях с квартиры на квартиру. Он и снабжал поэта всей справочной литературой. А Мураше поставлял всякую косметику, шампунь и краску для волос, которые седели все больше и больше. Днем Неруда и Делия безвылазно находились в этом загородном доме. У Пабло отросла длинная черная борода… Вечерами, когда темнело, они выходили подышать свежим воздухом. Гуляли подолгу среди фруктовых деревьев. Вскоре у них появились верные друзья: пять кошек и три собаки. А еще — лошади. В самой глубине сада они тыкались в ладони поэту и Делии, чтобы получить спелые початки маиса. Собаки каким-то особым чутьем знали, когда Неруда с Делией выйдут из дому, и всегда встречали их у дверей. Наши полуночники радовались этому, как дети.

Однажды тот самый историк повез Неруду с Делией по ночному городу. И вдруг их машину остановил полицейский. Он попросил довезти его до какого-то места. Слава богу, он сел рядом с шофером!

В этом доме с прекрасным фруктовым садом дети старательнее всех охраняли «дядю Педро» и «тетю Сару». Им нравилось смотреть, как «дядя Педро» и «тетя Сара» рисуют голубок и цветы. Как-то раз поэт велел детям вырезать нарисованные им цветы и внутри каждого аккуратно поместить маленький пузырек со сладкой водой. Ребята забрались на дерево и прикрепили эти цветы с пузырьками на высоких ветвях. Через минуту к дереву слетелись колибри. У одного из колибри был хохолок, похожий на пакетик. Он никого не подпускал к цветку. Неруда прозвал задиристую пичужку «фунтиком». Маленькие «телохранители» поэта следили за каждым движением всех, кто приходил в их дом. Они знали, что никто не должен обнаружить «дядю Педро» и «тетю Сару»…

Однажды среди старых газет нам попалась на глаза первая страница «Импарсиаль» от 5 февраля 1948 года, где огромными буквами было напечатано: В ЧИЛИ РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПАБЛО НЕРУДА. А в центре газетной полосы помещен lead[126] с изложением информации. «На розыск парламентария-коммуниста брошены значительные силы. Генеральный прокурор Гонсалес Кастильо выдал соответствующим лицам ордер на свободное проникновение в подозреваемые дома, а также на взлом дверей. Особое внимание следует обратить на дома в Исла-Негра, где могут быть получены сведения о местопребывании Неруды». А ниже жирным шрифтом: «Лица, которые окажут помощь в поимке Неруды, получат денежное вознаграждение».

На первой странице помещено странное объявление в шутливом тоне, рекламирующее журнал «Топаз»: «Третья мировая война начнется в Чили взрывом атомной бомбы в здании театра „Кауполикан“». Но сама по себе эта реклама вовсе не носит случайного характера. Она лишь отклик на политическую атмосферу, созданную в стране Гонсалесом Виделой, который всюду и везде вещал о том, что третья мировая война начнется через девяносто дней. Преследование коммунистов и вожаков профсоюзного движения, охота за Пабло Нерудой — следствие президентского психоза, который, вне всякого сомнения, был подготовлен в Вашингтоне. А кроме того, этот психоз должен был служить дымовой завесой для его политического предательства.

Неруда кочует из одного убежища в другое. Вскоре весь мир узнает о том, что чилийского поэта выслеживают точно редкого зверя в Африке. Приспешники Гонсалеса Виделы организовали самую настоящую охоту-сафари. Писатели, деятели культуры, простые люди в различных странах выражают свое возмущение. И вот в июле 1948 года на Всемирном конгрессе творческой интеллигенции во Вроцлаве выступает Пабло Пикассо. Это была его первая и единственная публичная речь в жизни. Он говорил простые и проникновенные слова. Привожу это историческое выступление целиком:

«У меня есть друг, который должен был находиться здесь, с нами. Мой друг — один из самых лучших людей, что мне довелось встретить в жизни. Он не только крупнейший поэт своей страны. Он — самый большой поэт испаноязычных стран. Он — один из самых больших поэтов всего мира. Его имя — Пабло Неруда.

Мой друг, Пабло Неруда, не только великий поэт. Он, как и все мы, творя прекрасное, стремится защитить добро. Это — главная цель его жизни. Он всегда на стороне обездоленных, на стороне тех, кто требует справедливости, кто сражается за нее. Сегодня за моим другом охотятся его преследователи, и никто уже не знает, где он сейчас, где он прячется.

Я полагаю, что наш конгресс не должен смириться с таким произволом, с такой несправедливостью, ибо это обернется против нас самих.

Если Пабло Неруда не обретет свободу, наш конгресс не будет конгрессом людей, верящих в торжество свободы. Я предлагаю вам проголосовать за следующую резолюцию, которая получит самое широкое распространение во всем мире:

„Всемирный конгресс творческой интеллигенции во Вроцлаве горячо поддерживает великого поэта Пабло Неруду и выражает ему чувство глубокого восхищения и солидарности.

Мы, 500 участников конгресса из 46 стран, перед всем миром клеймим позором беззаконные действия фашистских властей, которые посмели подвергнуть жестокому преследованию одного из самых выдающихся деятелей общемировой культуры.

Мы настоятельно требуем предоставить Пабло Неруде право свободно творить и жить там, где он захочет“».

Руководство чилийской компартии приняло решение о скорейшем выезде Неруды за границу. Там он сумеет рассказать людям обо всем, что происходит в Чили. Поначалу все разработанные планы его побега не удавались… События подпольной жизни поэта получили яркое отражение в его поэзии. Документальное свидетельство всех перипетий подполья — «Беглец», десятая глава «Всеобщей песни».

Пабло Неруда создает два вида, два типа поэзии. Первый — поэзия незамедлительного отклика, «синхронная», отражающая все то, что он только что увидел, пережил. Второй — ретроспективная поэзия, взгляд, обращенный в прошлое. «Беглец», как и другие главы — «Землю зовут Хуан», «Цветы Пунитаки», «Новогодний гимн омраченной родине», — поэтический рассказ в «настоящем времени». Все эти главы подобны потоку раскаленного металла, вытекающего из плавильни. Сквозь поэтический покров проступают реальные события жизни поэта. Стихи — пропущенный через сердце дневник. «В эти сумрачные дни» Неруда уходил от погони. Ночная тьма прятала его от полицейских. Он проезжал город за городом, ему открывали двери друзья, и во мраке ему довелось узнать, что такое истинное братство. Чаще всего Неруда попадал в дома совершенно незнакомых людей. Ночью, лежа в постели, он спрашивал себя: «Где я? Кто эти люди? / И почему они мой сон оберегают?»

Поэту вспоминается та осенняя ночь, когда он попал в усадьбу «Санта-Ана-де-Чена». «Стояла осень винограда…» Ему нравилось слушать хозяина дома, невысокого, уже немолодого человека в очках, который служил где-то счетоводом, но знал тайны земли и деревьев и умело, как опытный хирург, обрезал старые ветви. Когда Неруда гулял среди персиковых деревьев, за ним следом ступали хозяйские кошки и собаки. В саду он разговаривал с лошадьми, что-то рассказывал им, будто это дети…

Беглец как бы проникал в какие-то неведомые ему глубины и по-новому открывал для себя людей. Они рисковали жизнью из-за него, из-за человека, которого преследовали за верность их мечтам, их чаяниям, их идеалам. Кто-то знал Неруду по одной его книге, кто-то по одному стихотворению, а кто-то — просто по имени. Но все выказывали ему уважение и сочувствие. Ведь он был жертвой вопиющего произвола!

Ночные переезды… Однажды поэта приютила молодая пара. Она — писательница, «золотистая, как налитые колосья». Он — испанец, инженер. Потом Неруда узнал, что их жизнь не заладилась и они были в разводе, но приехали вдвоем в свой крошечный домик, чтобы принять его.

Молодую женщину звали Мартой, но поэт дал ей имя Ирене. А ее бывшему мужу, инженеру — Андрес. Позже тот уехал в Каталонию.

Выдвигались разные планы побега. Но на каком остановиться? Неруда был слишком популярен, полицейские разыскивали его повсюду. Наконец друзья решили переправить поэта морем.

Неруда перебрался в Вальпараисо. Снова он вдыхал запахи Тихого океана, слушал грохот яростных волн. Его устроили в домике двух братьев, моряков. Их мать озабоченно говорила: «Разве мы сможем его принять по-людски? Какие у нас удобства?» А сыновья утешали ее: «Ничего! Он — свой!» Поэту отгородили угол возле самого окна, в которое глядели бесчисленные огоньки — глаза города, его холмов. Неруда долго смотрел на эти огоньки, а потом обернулся и увидел «накрытый стол, / сверкающую белизной салфетку, / вино и хлеб, кувшин с водой прозрачной…» и почувствовал, как его переполняет нежность к этим людям. Много часов и дней провел Неруда у этого окна в ожидании важной вести. Братья пытались наняться на какой-нибудь пароход, а потом провести туда тайно Неруду. Но ничего не получалось. Рушились все планы и расчеты. Братьев не взяли ни на «Атомену», ни на «Султаншу». Они снова стали работать в порту на разгрузке судов… Поэт жил настоящим затворником. Он часто разглядывал из окна улицы Вальпараисо убогие жилища с ярко выкрашенными дверями и удивлялся, каким чудом все эти хибары, лачуги удерживаются на самом краю обрывов. А еще он любил провожать глазами уходящие в открытое море корабли… Никогда больше ему не случилось так внимательно и долго созерцать город Вальпараисо. Быть может, тогда и промелькнула мысль или мечта о собственном доме на одном из холмов этого порта. Потом Неруда выстроит дом и назовет его «Ла Себастьяна»… А в те дни затворничества поэт объяснился в любви городу Вальпараисо. «Люблю тебя, Вальпараисо, / люблю сияние твое / и что таишь в себе…» Там, сидя за столом у окна, Неруда написал: «Плыву я по листам бумаги… Вальпараисо, / и признаюсь тебе в любви, / мы встретимся с тобою вновь, / когда свободу обретем…»

Законы жизни в подполье не позволяют долгое время находиться в одном доме. Надо менять жилье. И Неруда кочевал с места на место. Во всех домах — как правило, они были самыми скромными — он встречал настоящее гостеприимство и готовность хранить его тайну. Неруда жил у жестянщика, потом у женщины, воспитавшей двух дочерей, «у нерасторопного крестьянина», у мыловара. Его приютил «юноша, приколотый, как мотылек, / к унынию конторской службы». Поэт входил в дома совершенно незнакомых людей, и они встречали его, как родного брата.

В строках поэмы «Беглец» поэт всем сердцем благодарит тех, кто открыл ему двери, кто пожал ему руку, кто ждал его в ночной темноте. Он не чувствовал себя одиноким. Он был неотторжимым от народа, самим народом, который пришел к нему на помощь в час испытаний.

99. В поисках выхода

Когда провалился план побега на пароходе, разгневанный Неруда вернулся в Сантьяго.

Как только Неруду лишили сенаторского мандата, чилийская компартия предприняла целый ряд мер, чтобы не допустить его ареста. Выдвигались самые различные планы побега. Поэт должен живым и невредимым уехать из Чили. Но поначалу все планы проваливались, как, к примеру, в Вальпараисо. Некоторые предложения отметались сразу.

У Чили две границы: на западе — океан, на востоке — Кордильеры. Но путь океаном закрыт. Остаются Анды. Мы разработали новый план побега Неруды, предусматривающий несколько этапов… И вот в один из поздних вечеров руководство партии устроило поэту проводы. Это были часы дружбы и прощания. Лицо Неруды, обрамленное темной бородой, светилось. На рассвете за ним приехала машина. Мы поочередно обнялись с ним. Знали, что расстаемся надолго…

Прошло уже более полугода, как Неруда, спасаясь от полицейских преследований, ушел в подполье. Руководство чилийской компартии связалось с Хорхе Бельетом Бастиасом. Это был человек острого и быстрого ума, удивительного мужества и богатырской силы. Он перепробовал множество профессий в Чили и за границей. Авантюрный дух сочетался в нем с природной осмотрительностью, чувство ответственности настоящего революционера — с деловой практической сметкой. К тому же Хорхе Бельет любил поэзию и почитал поэтов. Оттого кому-то из нас и пришла в голову мысль, что он, как никто другой, сумеет выполнить наше трудное поручение. Кроме того, выбирая Хорхе Бельета, мы руководствовались и вполне конкретными вещами. В это время Бельет был управляющим на лесных разработках в провинции Вальдивия, граничащей с Кордильерами, покрытыми в тех местах густым, почти непроходимым лесом. Отец Бельета был француз, а мать чилийка. Одна из его сестер, скульптор, погибла очень молодой: разбилась о скалы в море. Вместе со своим братом Бельет пытал счастья в земледелии, в промышленности, в торговле, наладил в Арике производство копченого мяса. И при этом его всегда тянуло к искусству, к наукам… А тут речь идет о друге его друзей! В свое время Хорхе Бельет занимал довольно высокий пост в гражданской авиации Чили. Он любил рассекать бескрайние небесные просторы, но и умел ходить по земле, пробираться сквозь лесные чащобы, переплывать бурные реки в тех краях, что лежат неподалеку от города детства Неруды — Темуко.

«Да!» — не раздумывая, ответил Бельет, когда мы обратились к нему за советом и помощью. Но переход через Анды возможен лишь летом… По нашей просьбе Хорхе Бельет приехал в Сантьяго, где у него состоялся разговор с Рикардо Фонсекой и Гало Гонсалесом. Они обсудили разные планы. Остановились на двух вариантах. Один — уехать из Сантьяго в Вальдивию и оттуда к границе с Аргентиной, но уже в сопровождении верных людей, которые сумеют прикрыть Неруду — предполагалось человек двадцать — и, в случае провала, спасти его от ареста и от пули. Однако потом этот вариант отклонили. Несмотря на явные преимущества, он таил в себе множество опасностей, уязвимых моментов.

Остановились на более скромном варианте, где все должно было держаться в строжайшей тайне. Помимо самых ответственных руководителей компартии, обо всех деталях плана знали лишь двое: сам Неруда и Хорхе Бельет.

С каждым днем обстановка становилась все напряженнее. Казалось, вот-вот сомкнется роковое кольцо вокруг Пабло Неруды. По приказу Гонсалеса Виделы полицейские организовали слежку за двумя сотнями людей, которые значились в списке друзей и знакомых поэта. Отряды полицейских, как правило на рассвете, врывались в усадьбы, расположенные за сотни километров от Сантьяго, а поэт тем временем отсиживался в доме на проспекте Провиденсиа, возле площади Педро де Вальдивия. Мы предоставили в распоряжение Бельета автомобиль и опытного шофера. У Бельета был список членов компартии, что жили по обе стороны от главного шоссе, протянувшегося к югу. Им всем было наказано не отлучаться надолго из дому, хотя причин никому не объяснили.

В девять вечера в назначенный день к дому, где укрывался Неруда, подъехала машина, в которой сидели доктор Рауль Бульнес Серда и Хорхе Бельет. Это был тот самый доктор, что жил рядом с Нерудой в Исла-Негра. Великолепный сад доктора и его жены Лалы вызывал откровенную зависть у поэта. В воскресные дни Рауль Бульнес Серда с утра до вечера священнодействовал в этом саду, колдовал над цветами и деревьями. Между поэтом и доктором-садовником завязалась крепкая дружба.

И вот настал день, когда доктор Бульнес приехал на своей машине в Сантьяго, чтобы отвезти Пабло Неруду в местечко Гранерос, в дом одного коммуниста, который носил подпольное имя Андрес. У дверей дома Андреса стояла другая машина, а за ее рулем сидел знакомый поэту шофер.

Этот шофер, к слову сказать, не узнал своего пассажира, на котором был какой-то немыслимый наряд. Да и густая борода изменила его лицо до неузнаваемости. Шофер, конечно, не имел даже отдаленного представления о том, кого он вез. Незадолго до этого его предупредили, что пассажир — орнитолог Антонио Руис.

Даже в труднейших условиях подполья Неруда оставался верен себе. Выбрал имя великого поэта Антонио Мачадо и фамилию Руис, что принадлежала в разные столетия крупнейшим писателям^{116}. И не случайно ему вздумалось назвать себя орнитологом: по сути, он и был им, потому что знал великое множество вещей о птицах своей родины. Знаменательно, что впоследствии появится сборник стихов Неруды «Птицы Чили». Но какая была бы безрассудная дерзость назваться орнитологом в удостоверении личности, выданном в Главном управлении Записей актов гражданского состояния 1 апреля 1946 года! (Это удостоверение за номером 444968 было действительно до 1950 года.) Как же чиновнику не оглядеть с нескрываемым любопытством располневшего сеньора сорока лет, круглолицего, с густой бородой, с темными усами треугольником и лысиной, которая просвечивала сквозь редкие тоненькие волосы… Странная профессия! Непонятное слово! Это непривычное слово «орнитолог» заставит пограничника внимательнее присмотреться к небольшим глазам под густыми бровями, к мясистому носу и с каким-то неясным беспокойством подумать, что стоящий перед ним человек «похож на…». А поэт решил, что лучше всего быть орнитологом Антонио Руисом Лагорретой.

Его друзья одобрили и выбранное имя, и две фамилии. Обросший бородой Неруда выглядел старше своих лет, и, видимо, поэтому он прибавил себе три года. В удостоверении личности в графе «дата рождения» стоит 14 февраля 1901 года. Поэт послушался совета друзей не упоминать Парраль и Темуко и сделал местом своего рождения Сантьяго, где среди нагромождения грязно-серых домов легко замести следы и возникнуть в новом обличье. В документе ни слова не говорилось о Делии дель Карриль. Неруда «позволил себе грешок», который в Чили с легкостью совершают женатые мужчины, — взял и сделался холостяком. Словом, пошел на многие хитрости, чтобы одержать верх над своими преследователями. И все же дерзнул сказать истинную правду! В графе «читаете» он написал «ДА» прописными буквами. А в графе «пишете» (в документе этот вопрос означен сокращенно: «пиш.») поставил «Да!» с восклицательным знаком.

Дав волю своему воображению, поэт указал вымышленный адрес: «Улица Кармен, дом 49». Неруда никогда не бывал в этом доме, но проходил мимо него десятки раз еще до отъезда на Восток. Номер дома он указал наобум, но, слава богу, такой дом существовал. В общем, все было в порядке. Однако Неруда, искушая судьбу, упрямо хотел быть только орнитологом. Ему нравилось и это слово, и эта профессия. Порой в шутку и немного актерствуя, он называл себя «поэтом-птицеловом» или «поэтом-птичником». Но друзья были непреклонны. Нет, говорили они, надо выбрать самую обыкновенную профессию, написать, к примеру, «служащий» и все. В конце концов поэт согласился — пусть будет «служащий Руис».

Было в документе одно уязвимое место. В графе «подпись получателя» поэт вывел неразборчивое имя Антонио и фамилию Руис, но с такой букой «с», по которой любой графолог мог бы без труда распознать неповторимый почерк Пабло Неруды…

Путешествие длилось долго — почти восемьсот километров по центральному шоссе, которое проходило через большие и малые города. Все получалось как нельзя лучше, и лишь однажды, неподалеку от Вальдивии, какой-то карабинер — а они всегда торчат на проезжих дорогах — остановил их машину. Друзья не сомневались, что у них потребуют документы. Но нет! Карабинер попросил довезти его до ближайшего городка и сел рядом с бородатым сеньором, который время от времени вступал с ним в разговор, а порой — вот безрассудство! — поругивал правительство.

100. Приготовления в сельве

Трудности начались в городе Вальдивия, а особенно по дороге к Футроно, когда они оказались в краю озер. Они переплыли озеро Ранко — о нем поэт сложит стихи — и через Лифен добрались до Пуэрто-де-лос-Ёйес. Потом пересекли другое озеро — Майюе. И наконец добрались до местечка, у которого тоже было индейское название — Усинайе. Там стояли лесопильни. Хозяином тех лесов был Хосе Родригес, крупный предприниматель… Спустя годы он обанкротился и попал в тюрьму, откуда посылал отчаянные письма Пабло Неруде. К тому времени поэт уже вернулся на родину и делал все, что мог, чтобы вызволить Хосе Родригеса из заключения. На мое имя в сенат приходили одно за одним послания Неруды, в которых он просил оказать незамедлительное содействие своему благодетелю, протянувшему ему руку помощи в самый трудный час…

В тех лесах после двадцатипятилетнего перерыва Неруде пришлось снова сесть на лошадь. С тех времен, когда он проводил летние каникулы неподалеку от Темуко и писал любовные письма Альбертине Асокар, ему не случалось ездить верхом. Теперь надо было учиться этому искусству заново. Что поделаешь, коли выпало судьбой стать «странствующим рыцарем». Ведь он мог уйти, оторваться от своих гонителей только на коне… После «упражнений в верховой езде» поэт почти не чувствовал ног и все тело ныло от ушибов. Но Пабло Неруда стоически терпел все испытания, потому что не было другого выхода. Передохнув, он шел на прогулку с сыном Хорхе Бельета, одиннадцатилетним Хуаном. А позже, вдыхая всей грудью запахи распиленных деревьев, поэт писал стихи. Каждый день они с Бельетом обсуждали ход дела. Все пока складывалось как надо.

Но вдруг точно сам дьявол сыграл с ними злую шутку! Между местным индейским касиком^{117} и рабочими лесопильни возник серьезный конфликт. Не обошлось без перестрелки. Касик обратился с жалобой в Министерство землепользования, и оттуда послали чиновника для расследования всех обстоятельств дела. Узнав обо всем, Неруда побледнел. Прятаться некуда — полный провал! Несколько ночей он не смыкал глаз, обдумывая, как скрыться от столичного начальства.

И вот из окна своего убежища Пабло видит прибывшего из Сантьяго ревизора. Сердце его падает куда-то вниз… Нет, все совсем не так, как в пьесе Гоголя. Приехал — подумать только! — друг поэта Виктор Бианчи, его сверстник, человек, близкий ему по духу, разносторонне одаренный, прекрасный рисовальщик, карикатурист. Он замечательно играл на гитаре и любил петь, особенно в женском обществе, и, как немногие, умел радоваться жизни. Все его братья занимали высокие посты, кто в Верховном суде, кто на дипломатическом поприще, а он предпочел должность инспектора в Управлении по делам Национальных богатств, чтобы подолгу жить среди лесов, постигать тайны природы и чувствовать себя счастливым. Когда они обнялись и Виктор узнал, что грозит Неруде, он тут же предложил ему свою помощь.

Через много лет на одной из бесчисленных дорог Виктора Бианчи открылась дверца его машины, и он оказался под колесами встречного автомобиля. Узнав об этом несчастье, Неруда молча сел за письменный стол и написал проникновенные слова о человеке, который прибыл в поместье Уэйнауэ, чтобы начать предварительное следствие, а вместо этого присоединился к беглецам. Поэт вспомнил, что Виктор никогда не расставался со своей гитарой…

Неруда назвал эти две странички о погибшем друге «Письмо Виктору Бианчи». «Деятельный созерцатель великих подвигов и бедствий, чрезвычайных происшествий, немыслимых потрясений и звездопадного мира» — так говорил о нем поэт. Виктор взбирался на андские высоты, под стать скалолазам в Гималаях, он был среди той горстки людей, что чудом остались в живых при восхождении на вершину вулкана Аконкагуа. Ему нравилось плыть в пироге по тропическим рекам. Он был первопроходцем на островах, куда не ступал человек. Он открывал залежи каменной соли, дымящиеся серные сопки в бескрайней пустыне, а в Колумбии — самородную ртуть. Виктор Бианчи — хрупкий, невысокий человек — побывал и в Антарктике…

Каждый шаг стоил больших усилий беглецам. Они должны были прокладывать дорогу в нехоженых чащобах Анд. Главным коварным врагом, грозившим порушить все их планы, стал дождь — привычный спутник детства и отрочества Неруды. Однажды страшный ливень сделал прорубленную дорогу непроходимой. Ждать, пока подсохнет земля, они не могли и на свой страх и риск отправились «тропой контрабандистов». Неруда согласился сразу. Опасность, конечно, серьезная, но другого выхода не было.

101. К землям-антиподам

В назначенный день на рассвете они выехали в сопровождении трех молодых людей, которых Пабло называл «тремя Хуанами». Лошади ступали мерным шагом, а когда выбрались из сельвы на широкую поляну, пустились рысцой. «Моя речь будет долгим путешествием, которое я совершу в дальних краях, по земле-антиподу. Но тем не менее там многое напоминает здешний Север. Я говорю о самом Юге Чили…» Поэт вспомнил тот самый переход через недоступные Анды, о котором мы ведем речь сейчас. Вспомнил спустя четверть века в своей речи при вручении ему Нобелевской премии по литературе. И это далекое по времени воспоминание прозвучало как песнь во славу лесов его родины, тоже далекой… Те леса не знают дорог. Путники пробирались по темным глубоким тоннелям, где каждый шаг стоил неимоверного труда. Они шли почти наугад через не тронутый топором лес, стоявший грозной стеной. Им приходилось переплывать бурные реки, искать проходы среди остро громоздящихся скал. Такой была их дорога к свободе. Они надеялись на чутье, на уменье ориентироваться и не падали духом. Единственным знаком служили им зарубки на деревьях. Они двигались вперед по враждебному царству зеленого безмолвия, где сплелись воедино одиночество, неожиданность и угроза.

Беглецов подстерегала еще одна опасность — снег, что лежал во многих местах круглый год. Ударами мачете путники срезали ветви хвойных великанов, чтобы продраться сквозь чащобу и провести лошадей. В этих глухих местах встретили гибель многие отчаянные головы. И лишь по сухим срезанным веткам можно было узнать о былых трагедиях. Грозным препятствием стали и горные реки. В этой части планеты они нисколько не похожи на реки европейские. Рождаясь в вершинах Анд, бурные потоки срываются водопадами вниз, увлекая за собой все, что встречают на своем пути.

В одном месте путникам случилось переходить такую реку вброд. Лошади вошли в воду и, потеряв дно, поплыли к другому берегу. Лошадь Неруды почти сразу чуть ли не с головой погрузилась в воду. Поэт почувствовал, что из-под него уходит опора, и вцепился в лошадиную гриву. Ему стало страшно. Он решил, что это — конец.

На другом берегу Неруда узнал, что все три Хуана плыли за ним следом с лассо в руках.

«Как раз здесь, — сказал один из них, — упал мой отец, и его унесло течением. С вами бы такого уже не случилось…»

Позже они оказались в огромном туннеле. Его создала стихия, а не человек. Должно быть, он сотворен великим сотрясением земли. Лошади заскользили, стали спотыкаться об острые камни Неруда несколько раз вылетал из седла. У его коня сочилась кровь из ноздрей и копыт…

И вдруг перед ними возникла буколическая поляна, лежавшая на пологом склоне горы. Казалось, что все вокруг — воплощение тишины и покоя. Испанец Гарсиласо де ла Вега^{118} пришел бы в восторг от удивительно прозрачной воды, от сочной зелени трав, буйства полевых цветов и глубокой синевы неба.

Посреди луга лежал бычий череп. Проводники поэта спешились, подошли к черепу и с благоговейным молчанием один за другим бросили в его глазницы монетки и какую-то еду. Поэт тут же присоединился к этому священнодействию, как бы признавая, что это божество должно помогать людям, затерянным в сельве. Потом молодые люди сняли шляпы и принялись скакать на одной ноге вокруг черепа.

Они долго ехали верхом, пока наконец не добрались до теплых минеральных источников Чиу-Чиу. Пабло Неруда рассказал в своих воспоминаниях и в речи при вручении ему Нобелевской премии об удивительном, незабываемом путешествии и о том огромном очаге, в котором горели чурбаки метров шести длиной, будто ждали часа, чтобы приветить всех, кто дерзнул вторгнуться в этот пустынный и угрюмый край… Под потолком на настиле лежали круги сыра, а над огнем на решетке жарилось мясо. Запахи теплого сыра и мяса вызвали сильное чувство голода у спутников и надежду на долгожданный и сытный ужин. Вокруг очага стояли грубо отесанные скамьи и ящики. Неруда и его спутники вытащили из седел меховые накидки и расположились в углу большущей комнаты. В первую минуту их ослепило ярким пламенем костра. Но потом, когда глаза привыкли к огню, они увидели людей. Сначала одного, потом другого, третьего… человек двадцать, не меньше. Из темноты в красных отсветах огня выступали лица закоренелых преступников. Да… это было тайное пристанище контрабандистов, перегонщиков, людей, преступивших закон. Они знали, как незаметно перейти границу, воровали скот, совершали самые разные «подвиги», умели держать в руке револьвер и нож.

Внезапно в темноте, которую рассекали оранжевые вспышки, возникло, зазвучало то, что Неруда назвал песнью о любви и разлуке, о расстоянии… «плач любви и печали, обращенный к далекой весне, к городам, откуда мы пришли, к бесконечности жизни». Поэт спросил себя, что ему было тогда, в тех обстоятельствах, важно… Знают ли они, кто я? Это осталось для него загадкой. Но так или иначе, они пели вместе с ним и вместе с ним разделили сытный ужин.

Тот отрезок пути был для Неруды не только дорогой к Свободе. Он стал метафорой жизни. Он истолковал высокий смысл поэтического искусства, ибо в поэзии сочетаются открытая правда яви и великая правда мечты, человек и природа, неприступная на первый взгляд сельва и твердая вера в то, что «нет неодолимого одиночества»…

Неруда не смутился, не оробел. Он спокойно ломал свежий сыр, нахваливал прекрасное мясо, неспешно вытащил маленькую фляжку с виски, отпил глоток-другой и, воодушевившись, начал рассказывать своим медленным, тягучим голосом невероятные истории. Через полчаса прибежище контрабандистов превратилось в нечто похожее на театр одного актера. Неруда, обладавший удивительным даром рассказчика, заворожил всех. Его слушатели — на сей раз десятка два отпетых бандитов — боялись проронить слово. Никто не говорил с ними так, как этот человек, которого они видели впервые. Среди собравшихся был и хозяин странного жилища. Когда Неруда и его спутники собрались расплатиться с ним за кров и ужин, он не пожелал взять денег. Так он отблагодарил незнакомца, превратившего его дом в место встречи с настоящим искусством. Нет, Пабло Неруда не пел, не играл на гитаре, не выступал как артист, он пленил людей Словом, которое в их краях почти не имело цены.

Потом наши путешественники отправились в крохотные неказистые спальни. На небольшой глубине, под домом, протекала вода целительного источника, и к ним сквозь доски пола подымалось живительное тепло.

Ранним утром они искупались в одном из таких источников, чтобы смыть с себя дорожную грязь перед встречей со Свободой. Отдохнувшие, бодрые, они оседлали лошадей и с песней двинулись вперед. Казалось, и лошади радуются этим горным высотам.

102. Сан-Мартин свободных людей

И наконец — слава богу! — вот она, граница. Неруда вспомнил, что он поэт. Его взгляд упал на брошенную у дороги шпалу. Вид шпал всегда напоминал ему об отце, доне Хосе дель Кармене, который перевез на своем веку столько шпал, камня и гравия для укрепления железнодорожной насыпи. Он низко поклонился шпале и вернулся к действительности. Меч поэта-воителя начертал вдруг озорную частушку: «Как же славно дышится / на пути в Лильпелу, / не смердит своим дерьмом, / предатель Видела».

Не рыцарями печального образа вступили они в аргентинский город Сан-Мартин-де-лос-Андес, а неистовыми искателями свободы. Неруде казалось, будто с его плеч упал свинцовый плащ. Хотелось кричать во все горло. Он издал несколько невнятных воплей, но даже пылкий Бельет посоветовал не забывать об осторожности, ведь они еще не достигли тех мест, где могли бы появиться открыто. Глава экспедиции потребовал беспрекословного подчинения. Пора было приступать к третьей части намеченного плана. Им следовало предстать перед сан-мартинцами «гнусными богачами», чилийскими латифундистами с тугою мошной, которые явились сюда делать бизнес. Задача первая: поселиться в самой шикарной гостинице. Выбирать было не из чего. Остановились в «Отель де турисмо». Часа через два за ними должен был прийти аргентинский связной. Они умылись с дороги и перекусили. Время шло, но никто не появлялся. Все свои упования они возлагали на внешний облик Бельета: связные должны были обнаружить в гостинице плотного сеньора в синей ковбойке, с трубкой в зубах или в руке и в жокейской шапочке. Бельет уже чувствовал, что ему придется не менять рубашку, не снимать шапочку и не выпускать из рук трубки до пришествия мессии.

Шли дни, о посланце не было ни слуху ни духу. Чилийцы, не высовывавшие из гостиницы носа, уже привлекали к себе внимание. Нужно было что-то предпринять, дабы внушить доверие местным властям. Три мушкетера (на сей раз именно три, а не четыре) — Бельет, Бианчи и сеньор Руис — пригласили к обеду префекта полиции, начальника гарнизона и других официальных лиц; местные власти были совершенно очарованы щедрыми и симпатичными чилийцами.

Связной все не появлялся. Они замерли в напряжении, словно птицы на электрическом проводе. Наконец, потеряв терпение и уповая на добрые отношения с начальником гарнизона, Бельет пошел на риск, который мог бы иметь весьма серьезные последствия. Он сказал полковнику, что ему нужно срочно переговорить по торговым делам со своим адвокатом в Мендосе. Полковник поинтересовался, кто его адвокат.

— Бенито Марианетти, — ответил Бельет.

Офицер так и подскочил:

— Но ведь он коммунист!

Бельет решил блефовать до конца:

— Как! Неужели?!

Полковник все-таки разрешил Бельету воспользоваться полковой рацией. Вызванный столь необычным образом, Марианетти поначалу растерялся. Он вообще не понимал, о чем идет речь, и, ошеломленный, чуть было не провалил все. Однако в конце концов разобрался. В этот момент в гостиницу явился связной. «Бизнесменов» переправили в Буэнос-Айрес.

В Буэнос-Айресе Неруда не мог не повидаться с друзьями. Встретился со старым confrère Рафаэлем Альберти. Как-то они вместе зашли к советскому послу Сергееву. Говорили о поездке в Европу. Супруга посла, художница Тамара Алексеевна Северова, очень обрадовалась Неруде и, пока мужчины разговаривали, написала его портрет. Этот портрет, на котором Неруда изображен еще молодым, сорокачетырехлетним, много лет спустя, в восьмидесятом году, муж художницы, уже покойной, подарил жившим в Москве эмигрантам-чилийцам. Северова также сделала бюст поэта, завещанный ее мужем музею в Волгограде, городе, которому поэт посвятил свои «Песни любви Сталинграду».

103. Как издавалась «Всеобщая песнь»

Неруда покинул Чили, но поручил друзьям подпольно издать «Всеобщую песнь». Поначалу этим занялись три человека: Америко Соррилья, который прежде был редактором газеты «Сигло», художник Хосе Вентурелли и еще один товарищ, чье имя мы не называем, поскольку он продолжает бороться против диктатуры Пиночета в Чили. Для подпольных изданий это была необычная книга: большого формата, толстая — такую трудно спрятать. Печатали «Песнь» главным образом двое: Гильермо Лабаете, бывший рабочий мебельной фабрики, и Мануэль Сегундо Рекабаррен Рохас, журналист, который 30 апреля 1976 года попал в лапы агентов ДИНА^{119}. Накануне были арестованы его сыновья Мануэль Гильермо и Луис Эмилио Рекабаррен Гонсалес, а также его сноха Нальвия Роса Мена Альварадон. Они исчезли. Их местонахождение неизвестно до сих пор. Нет сомнения, что их убили, как и две с половиной тысячи чилийцев, также пропавших без вести.

Было решено издать «Песнь» в пяти тысячах экземпляров, форматом 19 на 27, на 468 страницах. Это издание потребовало и соответственного количества бумаги — четыре тонны. Бумага была двух сортов: так называемая № 264, весьма неприглядная на вид, и сорт «плюма», на которой было напечатано две тысячи экземпляров подороже.

В те времена полиция с особым рвением охотилась за подпольной литературой. Во всех типографиях были сняты образцы шрифтов, и установить происхождение любой печатной продукции не представляло труда. Но тут кто-то из членов партии нашел линотипные матрицы, пролежавшие без употребления пятнадцать лет. Книгу Неруды набирал целиком один человек, верстал тоже один — товарищ Осорио. Печатал Мануэль Рекабаррен. Все виды работ делались в разных местах: набор — в одном, верстка — в другом. Сверстанные страницы, как вспоминает Сорилья, переносились в типографию, где книга и печаталась. Как неизбежно бывает в подобных случаях, в типографию нагрянули полицейские. Они перевернули все и вся в поисках нелегальной литературы. Офицер, возглавлявший операцию, отдавал приказы, облокотясь на высокую кипу бумаги, на которой сверху лежало несколько сфальцованных листов «Бегового бюллетеня». Они прикрывали листы с уже отпечатанной «Всеобщей песнью».

Что касается обложки, то материалы для нее раздобыли в разных типографиях. Клише иллюстраций Вентурелли (они делались, разумеется, отдельно от текста) удалось без особых трудностей заказать в цинкографической мастерской. С гораздо большим риском было связано печатание фотографий для форзацев. На первой фотографии был изображен Неруда, на второй он, вместе с Делией, снят со спины. Их надо было вклеить в каждый экземпляр уже переплетенной книги. Брошюровал вручную и переплетал ее один-единственный рабочий. Он жил за городом, где у него была маленькая мастерская по производству облицовочной плитки. Там он провел в полном уединении несколько месяцев, брошюруя и переплетая книгу Неруды. Корректуру держал Луис Корвалан, который в то время возглавлял Отдел пропаганды коммунистической партии. В этой работе принимал участие также Хоакин Гутьеррес^{120}.

Была организована предварительная подписка на книгу Неруды; она продавалась как изданная в Мексике, в типографии Хуареса, под фальшивой обложкой, на которой значилось: Бенигно Эспиноза. Смех и слезы.

104. Парижский дебют

Здесь нашу историю расцвечивают бесшабашная удаль и интрига. Две райские птицы, два короля поэзии, бросаются друг другу в объятия. Встреча происходит в Аргентине. За несколько лет до этого автор «Сеньора президента» воскресной ночью в Сантьяго околдовал гостей Неруды; они восхищенно ему внимали в запущенном саду, где осень опадала желтыми листьями. Он повествовал о чудесах и пророчествах Чилам-Балама^{121}. Пел песни древних индийских рапсодов. С длинной учительской указкой в руке объяснял значение символов и иероглифов доколумбовых времен. И вот теперь эти гиганты духа спустились в низменные области современной жизни, занялись подделкой паспортов и удостоверений личности. Они были внешне похожи и решили использовать это обстоятельство. Неруде предстояло ехать из Буэнос-Айреса в Париж по паспорту Мигеля Анхеля Астуриаса. Поставил ли Астуриас условием, чтобы Неруда уничтожил документы, как только попадет во Францию? Правда ли все это или легенда? Существовало ли в действительности такое подтверждение дружбы двух поэтов или это плод вдохновенного вымысла? Se non è vero, è bien trovato[127].

В конце марта или в начале апреля 1949 года в одной парижской квартире раздается звонок. Хозяин идет открывать дверь. На пороге стоит незнакомый плотный мужчина в очках с толстыми линзами, бородатый, в черном баскском берете. Несколько секунд они молча смотрят друг на друга. Гость спрашивает:

— Не узнаешь?

Хозяин озадаченно молчит, мучительно пытается вспомнить, наконец сдается. Незнакомец говорит:

— Я Пабло Неруда. Приюти меня на несколько дней.

— Входи, Пабло. Спасибо, что ты обратился ко мне. Здесь ты у себя дома.

Хозяином парижской квартиры, который и рассказал мне об этом, был Луис Кардоса-и-Арагон, гватемальский писатель; мы познакомились с ним много лет спустя, у Неруды в «Лос Гиндосе», когда Луис был уже послом в Чили.

После обеда они отметили нежданную встречу шампанским. Неруда вынул из портфеля тетрадь и до утра читал стихи из «Всеобщей песни». Прислуга в доме звала его «дон Антонио». Но не таков был Неруда, чтобы сидеть взаперти, да еще в Париже. Не раз он вместе с Лией, женой Кардосы-и-Арагона, сбегал из дому, отправлялся на автомобильные прогулки. Как вырвавшийся на свободу щенок, он носился по Парижу в поисках всех мыслимых удовольствий, бегал по лавкам букинистов и торговцев всякими диковинами. Он охотился за редкими книгами и раковинами.

Даже находясь в столь непривычной ситуации, Неруда не мог обходиться без игры. Он попросил Луиса устроить ему встречу с добрым другом, аргентинским писателем Альфредо Варелой. Варела в ту пору был пылким юношей, страстным и многоречивым. Впрочем, таким он и оставался всегда. Встреча состоялась в кафе «Мариньян» на Елисейских полях. Луис Кардоса-и-Арагон представил Варелу чешскому профессору, покинувшему свою страну, по словам Луиса, легальным путем. Варела онемел. Он быстро взглянул на сидевшего за столиком незнакомца и — словно набрал в рот воды. Ему все стало ясно: конечно же, это один из матерых антикоммунистов тамошней выделки, которые так и норовят впутать в свои дела людей, ни сном ни духом к ним не причастных. Насладившись заранее рассчитанным эффектом, «чешский профессор» снял шляпу и темные очки. Варела так и подскочил: какой профессор! Какой чех!

«Ага, дурень, попался?! Ну да, я Неруда, — давясь от смеха, сказал Пабло. И, прижав палец к губам, добавил: — Только здесь, в Париже, я нелегально — не проговорись».

Этот случай мы с ним вспоминали, когда узнали о смерти Варелы в Мар-дель-Плата.

Случалось, поэты разных национальностей помогали друг другу, как родные братья. Жюль Сюпервьель^{122} — уругваец, как и автор «Песен Мальдорора». Оба они оказались в Париже, хотя с разницей в сто лет. В отличие от Лотреамона, Сюпервьель отнюдь не проклятый поэт. Иные считают его «чистым поэтом», близким Полю Валери. Он принадлежит к богатому семейству, имеющему связи с банковскими кругами и даже… с полицией. Сюпервьель просит своего близкого родственника, занимающего высокий пост, чтобы тот помог легализовать пребывание Пабло Неруды в Париже. И тут среди действующих лиц появляется друг Жюля Сюпервьеля Пабло Пикассо; правда, на сей раз потребовалась не кисть его, а «рука». Альфредо Варела ждет у входа в метро. В условленный час на автомобиле приезжает Пикассо. Сообщает долгожданную новость: Неруда может появиться открыто! Не проходит и нескольких минут, как он уже мчится на последнее заседание Конгресса мира, которое проходит в зале «Плейель». Пикассо предупреждает, что собравшихся ждет необычайный сюрприз.

Неруда эффектно вбегает на трибуну. Таков его дебют в Европе.

В понедельник, 25 апреля 1949 года, состоялось закрытие Всемирного конгресса сторонников мира, который продолжался пять дней. На нем присутствовали наиболее видные деятели искусства и литературы, а также политики всего мира. От Франции в конгрессе участвовали Ив Фарг, Поль Элюар, Луи Арагон, Эльза Триоле, Эжени Коттон, Жан Кассу, Эме Север, Пьер Кот, Поль Риве, Арман Салакру, Фредерик и Ирен Жолио-Кюри, Пьер Сегер, Пабло Пикассо. От Италии — Пьетро Ненни, Элио Виторини, Итало Кальвино, Ренато Гуттузо, Джулио Эйноди, Эмилио Серени. От Германии — Анна Зегерс и Арнольд Цвейг. От Соединенных Штатов — Говард Фаст, Ленгстон Хьюз, Чарли Чаплин, Поль Робсон, Альберт Кан, Э. В. Э. Дюбуа. От Советского Союза — Илья Эренбург, Михаил Шолохов, Александр Фадеев, Ванда Василевская, Дмитрий Шостакович. От Югославии — Иво Андрич. От Греции — Мельпо Аксиоти. От Китая — Го Можо и Эми Сяо. От Латинской Америки присутствовало двести делегатов, среди которых были Диего Ривера и Ласаро Карденас^{123} от Мексики; от Аргентины — Антонио Берни, Луис Сеоане, Альфредо Варела; от Кубы — Николас Гильен, Хуан Маринельо; от Бразилии — Жоржи Амаду и Кайо Педро; от Гватемалы — Луис Кардоса-и-Арагон и Хосе Мануэль Фортуни; от Гаити — Рене де Пестре; от Венесуэлы — Мигель Отеро Сильва и Эктор Полео. На этом последнем заседании председательствовал Ив Фарг; он торжественно объявил:

Это было словно электрический разряд. Все присутствовавшие вскочили на ноги. Неруда произнес короткую речь. Как будто извиняясь, он сказал:

И он прочитал «Песнь Боливару» по чилийскому изданию «Всеобщей песни»^{124}.

Первый экземпляр этого издания он получил утром того же дня и успел подарить его Пикассо, но перед выступлением попросил художника временно вернуть книгу.

Когда же заседание окончилось, Неруда, в точности по поговорке: «Кто дает и отбирает, тот потом не возвращает», — забрал книжку себе, объяснив, что у него это единственный экземпляр.

Не обошлось и без газетных «уток». На следующий день все газеты Сантьяго опубликовали каблограмму из Парижа, в первом абзаце которой говорилось буквально следующее: «Совершенно неожиданно для всех сегодня здесь появился преследуемый чилийскими властями поэт-коммунист Пабло Неруда. Он присутствовал на утреннем заседании Всемирного конгресса сторонников мира, который проходит в Париже, и обратился к собравшимся с речью. Обстоятельства, при которых поэту удалось покинуть свою страну и совершить эту Поездку, окутаны глубочайшей тайной».

Между тем за день до публичного появления Неруды в Париже шеф разведки и политической полиции Чили Луис Брум Д’Авоглио сделал в Сантьяго заявление для прессы, в котором утверждал, что Неруда вот-вот будет схвачен его агентами.

В Париже Неруду посетил репортер Франс Пресс и сообщил ему, что правительство Гонсалеса Виделы, узнав о его пребывании во Франции, широковещательно заявило, будто субъект, выдающий себя за Пабло Неруду, — подставное лицо. И журналист решил поглядеть на «двойника» Неруды.

105. Европа совершает открытие

С этого изгнания начался новый период в его жизни. В 1949 году критики назвали Неруду первым поэтом Латинской Америки. На нашем континенте такое мнение было, можно сказать, единодушным. Но в Европе, если не считать людей посвященных, широкой публике он не был известен.

Неруда вообще постоянно завоевывал все новые и новые аудитории. Поначалу он был поэтом провинции Темуко, затем, в Сантьяго, стал поэтом студенчества двадцатых годов, позднее вся страна признала его своим национальным поэтом, гордостью чилийской литературы.

Четыре года Неруда провел в Азии, но почти никто там не понял, что это — поэт. Даже те, кто был с ним знаком, читать его не могли, так как испанский язык в тех широтах совсем не в ходу.

Его слава росла, если можно так выразиться, благодаря личным контактам, благодаря физическому и духовному присутствию его самого и его книг сначала в Аргентине, потом в Испании, Мексике, во время его коротких поездок почти по всем странам Латинской Америки. Таковы были пределы его славы в ту пору, и в этих пределах имя его гремело.

Но большинству читателей Северной Америки и Европы это имя практически ничего не говорило. Однако вынужденное изгнание Неруды, несколько лет, прожитых в Старом Свете, участие в общественном и политическом движении того времени способствовали тому, что его поэзия нашла дорогу к читателям других культур, других языков, завоевала себе новых восторженных поклонников.

Его принял даже тот город, о признании которого двадцать лет назад он не мог и мечтать. Париж стоит тысячи месс. А он служил свои мессы не только талантом, но и преданностью. В мае Национальный комитет французских писателей устроил в честь иностранных писателей — участников Конгресса сторонников мира прием в La Maison de la Pensée[128]. Там Неруда прочел свое стихотворение «Беглец». «Что можешь ты, проклятый, против ветра? / Как уныла твоя ничтожно малая победа! / Когда Поль Элюар, и Арагон, и Эренбург / со мною были, / как и храбрейшие писатели Венесуэлы и многие другие, и другие, / ты, проклятый, / был там, был там, где Эсканилья и Куэвас, / Пелюшено и Поблете!»

На французский поэму перевела Алис Арвейлер, а прочел перевод — посвятил Неруду в рыцари поэзии — сам Луи Арагон.

Неруду всегда влекло к людям, близким по духу. В Париже оказалось много старых друзей — товарищи по Испании, которые в дни Гражданской войны организовали ему переход через Пиренеи, друзья по мексиканским событиям, а также Эренбург, Арагон, Анна Зегерс, Николас Гильен, Жоржи Амаду, много латиноамериканцев. Появились и новые друзья: Поль Элюар, Поль Робсон, Жан Марсенак, Пьер Куртад, Ренато Гуттузо.

Неруда, последнее время живший в полном уединении, довольствовавшийся неспешными речами контрабандистов и конокрадов в глухой сельве, вдруг оказался в столице мира и, как истомившийся по лакомствам гурман, наслаждался общением и собственной популярностью. Он был в моде, давал по десятку интервью в день.

Но все свои вечера он отдавал друзьям. А с каким наслаждением утром по воскресеньям он отправлялся на Блошиный рынок, где тратил — а может, приобретал? — время, как на Восточном базаре в Сантьяго.

Париж он завоевал, водрузил в нем свое знамя. Теперь стрелка компаса указывала на другую, еще неведомую, но притягательную столицу — Москву.

106. Ветер старого Нового Света

К тому времени Неруда уже начал новую книгу, но «Всеобщая песнь» его не отпускала. Он думал, что распростился с нею, написав «Новогодний гимн омраченной родине», но тема родины по-прежнему преследовала поэта: в его котомке беглеца лежали две книги — «География Чили», «Птицы Чили» — и ветка терновника. В «Новогоднем гимне» он обращался к «людям Писагуа». В сущности, ведь и его место там, среди узников. Он вспоминает Феликса Моралеса, Анхеля Веаса, погибших в этом концлагере. И снова поэт проклинает «лживого пса». В Европе у него была одна забота — слушать голос родины. И делать все, чтобы родина слышала его. В своей поэзии Неруда прямо называл и друзей и врагов. Называл по именам героев и антигероев, «хищников и торгашей». Страстно требовал возмездия:

«„Когда-то чилийцем он был“, — говорят обо мне паразиты»[130], — замечает поэт в горечью. Но он видит и глубже. «Ведь прячется кто-то / за изменниками и за хищными крысами; / есть где-то империя, стол накрывает она, / составляя меню, поставляя патроны»[131]. Нет, он не простит. Он будет бороться — за свою страну. «Я больше в ней не гражданин: мне пишут, / что клоун, разнуздавшийся на троне, / изъял из списков тысячи имен / (закон республики — те списки были)»[132]. В последней главе «Всеобщей песни» автобиографическое начало выступает уже неприкрыто. Она так и называется: «Я есмь». Здесь собрано все, пережитое давно и недавно: Фронтера, пращник, товарищи по путешествию, возлюбленный студентки из Сантьяго, путешествие по Бирме, прогулки по улицам Сайгона и Мадраса, танцовщицы Бангкока в гипсовых масках. Тут же и Испания, где он познал любовь и войну, и Мексика, где он «прикасался… к американской глине». И — Чили, всегда — Чили. Ему оставалось жить еще двадцать четыре года. Но в этой книге он пишет два завещания. И просит похоронить себя в Исла-Негра. Он заканчивает «Всеобщую песнь» 5 февраля 1949 года в Санта-Ана-де-Чена (которую он называет «Годомар де Чена»), незадолго до того, как ему исполнилось сорок пять лет.

Неруда приступает к новой книге, трудится над ней каждое утро. Это будет нечто вроде поэтических путевых заметок по Европе и Азии, которые он назовет «Виноградники и ветер». Но прежде нашему «репортеру-перипатетику» придется пожить во всех этих странах, среди людей, которые их населяют. Новому Свету пора уже открыть для себя Старый Свет, впрочем, в Новом Свете есть очень древние вещи, а в Старом — совсем новые.

Пока Европа принимает Неруду, публикует и прославляет, некоторые страны его родного континента клеймят поэта как еретика, отступника. Были в Латинской Америке времена и, увы, еще будут, когда стихи и книги Неруды рассматривались как вещественные доказательства преступления. Сесар Годой Уррутиа рассказывал, что при Гонсалесе Виделе он подвергся в Мендосе тщательнейшему обыску и оригинал поэмы «Пусть проснется Лесоруб» лишь чудом не попал в руки полиции. Теперь же, в Европе, ни самому Неруде, ни его произведениям не грозят подобные опасности.

107. Прощай, сенат!

Неруда через третьих лиц передал мне письмо, в котором просил помочь ему продлить разрешение сената на проживание за границей. В то время я уже не был в столь глубоком подполье, как вначале, когда на партию обрушились первые преследования и когда я мог выезжать по делам только ночью. Я твердо намерен сделать все возможное, чтобы выполнить поручение поэта. Отправляюсь к человеку, который живет на улице Филипс у площади де Армас, в самом сердце Сантьяго. Подымаюсь в лифте. Звоню. Дверь отворяет девушка.

— Хозяин болен, но вы подождите, — говорит она.

Через несколько минут хриплый голос приглашает меня войти. Захожу в спальню; в постели, тяжело дыша, лежит человек в пижаме.

— Простите, дон Артуро, я не знал, что вы больны. Мне сказали, что вы меня примете именно сейчас.

— Ничего, ничего, у меня просто сильный грипп. О чем вы желали говорить со мной?

— Я хотел попросить вас, господин президент сената, разрешить Неруде еще на год остаться за границей.

Неожиданно дон Артуро встает с постели, выходит из спальни и вскоре возвращается с длинными телеграфными лентами в руке. Он протягивает их мне.

— Прочтите это.

Я смотрю: телеграммы, давно утратившие актуальность. Сообщения о событиях четвертьвековой давности. Мельком их проглядываю.

— Читайте, читайте, — говорит он значительно, как если бы речь шла о деле чрезвычайной важности, — и вы сами поймете, что я не имел никакого отношения к репрессиям в Ла-Корунье и Сан-Грегорио.

Я не собираюсь обсуждать с ним эту тему. Момент неподходящий. Мягко возвращаю его к тому делу, ради которого пришел.

— Надеюсь, дон Артуро, вы не откажете Неруде.

— Сделаю все от меня зависящее, — отвечает он. — Зайдите на следующей неделе.

Являюсь в назначенное время. Он снова вытаскивает телеграфные ленты, относящиеся к событиям в Ла-Корунье и Сан-Грегорио. Я же настаиваю на ответе. Он по-отечески успокаивает меня:

— Не беспокойтесь, молодой человек. Дадим мы ему разрешение, дадим.

Дон Артуро назвал тогда Неруду не совсем обычным сенатором. Артуро Алессандри Пальма вспомнил речь Неруды, которую тот произнес в сенате в связи с присуждением Нобелевской премии по литературе Габриэле Мистраль. Сенаторы не привыкли к подобным выступлениям. К слову, Неруда умолчал о том, что в своей речи на церемонии вручения Нобелевской премии Габриэла Мистраль сказала: «Если Шведская академия хотела почтить чилийскую поэзию, то премию следовало бы присудить Пабло Неруде, величайшему поэту моей родины».

По мнению Артуро Алессандри, Неруда был не просто сенатор-поэт.

Действительно, он, поэт, умел и в прозе говорить решительно обо всем — о внутренней и международной политике, о хартии Организации Объединенных Наций, которую тогда ратифицировали, об увеличении доли магистратов в бюджете; он умел почтить память покойных выдающихся деятелей, будь то историк Доминго Амунатеги Солар или Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин. Он приветствовал уругвайскую делегацию деятелей культуры, прибывшую в Чили, и выступал в защиту испанского поэта Антонио Апарисио, жертвы политических преследований. Он анализировал последний (для того времени) военный переворот в Боливии и поддерживал развитие интернациональных связей в книгоиздательском деле. Он предложил учредить премию имени Габриэлы Мистраль. Отстаивал право женщин на участие в выборах. (И — такова ирония судьбы — занимался пересчетом жалованья военнослужащих.) Он привлекал внимание к положению в Никарагуа, которая, как тогда казалось, навеки подпала под власть династии Сомосы, и анализировал причины свержения президента Эквадора Хосе Марии Веласко Ибарры.

Неруда ответственно относился к своему долгу сенатора, но очень быстро убедился в том, что, хотя и справляется со своими обязанностями прекрасно, все же это дело не его. Ему следовало писать стихи, жить в Исла-Негра, поглядывая в окно на море, беседовать с друзьями, болтать с подружками, а вовсе не слушать сеньора Улисеса Корреа, который, упрекая поэта за нападки в стихах на Гонсалеса Виделу, ставил ему в пример Бернарда О’Хнггинса — он-то, мол, ни слова не написал против испанского губернатора Касимиро Марко дель Понта.

— Неруда не оратор, — сказал мне в тот день Алессандри, — он писатель.

— А что, по-вашему, более ценно? — спросил я.

— В политике более ценны ораторы, в жизни — писатели, хорошие писатели. Оратор принадлежит своему времени, а хороший писатель остается в веках.

Отпуск сенатору Неруде был продлен еще раз; когда же срок истек, а сенатор все еще не приступил к исполнению своих обязанностей, его лишили мандата.

108. Встреча с Пушкиным

Впервые в Советский Союз его привела поэзия. В 1949 году он был приглашен на чествование собрата по перу: отмечалось стопятидесятилетие со дня рождения Пушкина. Поэзия Неруды пересекла границы Советского Союза задолго до него самого. Уже десять лет назад в Москве увидела свет «Испания в сердце» в переводе Ильи Эренбурга. Еще раньше, в 1938 году, читал свои переводы из этого произведения чилийского поэта Федор Кельин. Последняя одиссея Неруды вызвала многочисленные отклики в советской прессе, главным образом в «Новом времени» и «Литературной газете». Имя поэта приобрело в Советском Союзе известность со времени испанской войны. Оно часто упоминалось в телеграммах оттуда, из Испании, и в столь лестном контексте, что, приехав в Союз, поэт сразу понял, насколько популярен здесь. Неруда был гостем ВОКСа[133], который занимался тогда связями с зарубежными странами. Его первой переводчицей и сопровождающей была молодая женщина Вера Кутейщикова, которая позже сделается признанным авторитетом в советской латиноамериканистике. Она тогда только что вышла замуж за Льва Осповата, ставшего впоследствии глубоким знатоком культуры и литературы нашего континента и, в частности, переводчиком поэзии Неруды.

Неруда побывал в Михайловском. Много лет спустя, в связи с его восьмидесятилетием, Вера Кутейщикова вспомнила об этой поездке, о селе Михайловском, имении Пушкиных. Праздник проходил под открытым небом, собралось очень много народу: там были крестьяне, были и поэты, и многочисленные почитатели Пушкина, добиравшиеся в Михайловское кто как мог. И вдруг, когда праздник был в самом разгаре, совсем близко ударила молния. Разразилась гроза. Неруде показалось, что он снова в Темуко, что и ливень, и вся эта сцена как-то непосредственно связаны с ним.

Восьмого июня он прибыл в Ленинград. Это пора белых ночей. Всего лишь на полчаса город погружается в бледные сумерки, и снова возвращается день. Неруде хочется все увидеть. Он катается по Неве, по каналам. Атмосфера этого города захватывает его. То на одном, то на другом мосту ему чудится развевающийся плащ друга, поэта, убитого на дуэли много лет назад. (А как похож этот плащ на тот, что носил когда-то юный чилийский поэт, сын железнодорожника.) Сосредоточенный, молчаливый, входит он в дом Пушкина. Внимательно разглядывает книги. Понимает, что многие из них принадлежат перу самого поэта. Когда он выходил, «под Ленинградом / в медленном вальсе / ели кружились / на морском горизонте»[134]. Неруда приехал к поэту, который более ста лет покоится в земле, сраженный пулей. Приехал, чтобы увидеть кровь убитого поэта. Увидеть, что рана закрылась, что поэзия победила смерть.

У порталов, в вестибюлях, под арками, возле Адмиралтейской иглы, между колоннами Святого Исаакия глазам Неруды представляются тени Гоголя, Достоевского и поэтов, его братьев по духу, начиная с Маяковского.

А недалеко отсюда через восемьдесят лет после смерти Пушкина «Ленин… под надеждою подпись поставив свою, / переделал историю…» Тогда-то и оказалось, что «не шла больше кровь / из раны, оставленной пулей убийцы»[135].

Его друг, молодой Пушкин, говорить не мог; Пушкина надо было читать. Неруда со страстью погрузился в его поэзию, зная, что так лучше поймет и Россию, и Советский Союз.

У старого ленинградского букиниста Неруда купил несколько прижизненных изданий Пушкина и собрание его сочинений в одиннадцати томах. Много лет спустя он подарил Чилийскому университету свою библиотеку, в том числе и эти книги, приобретенные на берегах Невы. Тогда же приобрел и «Готский альманах» 1838 года, «по той лишь причине, — объяснил он, — что там оказалась одна-единственная строка, да еще набранная самым мелким шрифтом: „Февраля 12 дня 1837 года от раны, полученной на дуэли, умер русский поэт Александр Пушкин“. Короткая строка, — добавил Неруда, — пронзила меня как кинжалом. В мировой поэзии и поныне кровоточит эта рана». Он вступил в храм пушкинианы.

Такова была его первая встреча со страной, куда он еще вернется не раз.

В Большом театре уже шло торжественное заседание, а Неруда вместе со своей переводчицей Верой Кутейщиковой еще только мчался из аэропорта. Так что к началу заседания он опоздал. Когда же вошел и сел, по залу словно пронесся ветерок. Сколько лет минуло с тех пор, как Габриэла Мистраль и профессор Торреальба, еще в Темуко, впервые познакомили его с произведениями русских писателей. И вот он здесь, на этой земле, и как будто узнает все вокруг и чувствует, что наконец-то он попал в страну, о которой мечтал с детства.

Страна — это народ, природа и друзья. Торжественное чествование Пабло Неруды 27 июня 1949 года проходило в Московской консерватории. Большой зал был переполнен. Пришли Овадий Савич, его переводчик, Эренбург, Кирсанов, Фадеев, Мартынов, Михалков, Софронов.

В клубе одного из крупных московских заводов он читал свои стихи. Владимир Кузьмищев, переводчик, сопровождавший его на этот вечер, рассказывал, какое колоссальное впечатление произвела на советских рабочих «Песнь любви Сталинграду». Кузьмищев вспоминает о некоторых, экстравагантных, на его взгляд, привычках поэта. Так, например, каждый раз, приезжая в Москву, он заказывал белошвейке, испанке по происхождению, дюжину рубашек. С особым пристрастием Неруда относился к форме воротничков. Он буквально влюблялся в вещи из-за каких-то деталей. Если же изюминки не обнаруживал, то не успокаивался, пока не добивался желаемого. Иногда Кузьмищева удивлял его отсутствующий вид, полное равнодушие к местам, которые они посещали. Но затем в стихотворениях Неруды он находил какие-то повороты и неожиданные оттенки, уловленные этим якобы сонным взглядом, который по-своему преобразовывал действительность, видел ее так, как это свойственно ему одному.

На вечере 27 июня в Большом зале консерватории, организованном Союзом писателей в честь Неруды, председательствовал Александр Фадеев, автор «Разгрома» и «Молодой гвардии». В нем приняло участие много поэтов, в том числе Николай Тихонов и буйный Семен Кирсанов, который позднее побывает в Чили и станет пылким другом чилийского поэта. Был там и Константин Симонов, в котором Неруда иногда видел что-то от истинного чилийца, а иногда — от турка; на этом высоком крепком мужчине, как и на всех советских людях, прошедших сквозь огонь и дым войны, навеки остался ее отпечаток. В тот день выступал Илья Эренбург. Он и Неруда переводили книги друг друга, писали к ним предисловия. Советский писатель перевел «Испанию в сердце», а чилийский поэт написал предисловие к его вышедшей в Мехико книге «Смерть захватчику!». В ней были собраны статьи, которые ежедневно появлялись в советской прессе во время войны и били по Гитлеру пулеметными выстрелами. Эренбург произнес речь, исполненную глубокого проникновения в поэзию Неруды. В ней он развил те мысли, которые изложил в своем предисловии к книге Неруды, вскоре вышедшей в Гослитиздате. По мнению Льва Осповата, «блестящей статьей Эренбурга „Поэзия Пабло Неруды“, опубликованной в 1949 году, в нашей стране начинается период серьезного изучения творчества чилийского поэта».

С этого времени творчество Неруды становится постоянной темой исследований советских специалистов по латиноамериканской литературе. О нем написаны сотни статей и эссе. Почти все его произведения опубликованы на русском языке, а некоторые переведены и на другие языки Советской страны.

Иностранных писателей, посещавших Советский Союз, обычно спрашивали, где бы они хотели побывать. Не колеблясь ни минуты, Неруда ответил: «В Сталинграде». Там он обнажил голову, почтив память Рубена Руиса Ибаррури, сына Долорес.

Этот знак внимания не ускользнул от Пасионарии. «Как рассказать о моей скорби, — признается она, — самой глубокой из всех скорбей, скорби матери, потерявшей сына. Единственного сына. Из шестерых детей, которых я родила, у меня осталась одна Амайя». В своих воспоминаниях Долорес Ибаррури подчеркивает, что только Пабло Неруде удалось сплавить воедино Испанию и Сталинград. Чтобы показать это на примере, она, истинная любительница поэзии, находит самые точные строки:

В этом первом своем путешествии Неруда наконец увидел тот город, которому, еще не зная его, посвятил две «Песни любви».

Когда Неруда приехал на берега Волги, прошло уже четыре года, как отгремела война. Стояло лето. Все возрождалось из руин. И поэту неудержимо захотелось написать еще одно, третье стихотворение — третью Песнь любви. Возвращается нормальная жизнь: «собака плетется под солнцем, в пыли, / торопится девушка / с конвертом в руке… / …только Волга / спокойно несет свои темные воды. / …дети вернулись, / школы вернулись, / вернулась любовь, / матери / снова рожали; / вишни вернулись / на ветки, / ветер — / под небо…»[137]. Город умер и воскрес. «А там, в вышине, / акации ветка, / листья, цветы / и шипы, что готовы к защите, / и большая весна / Сталинграда, / и бессмертный навек аромат / Сталинграда»[138].

В Москве Неруда предпочитал останавливаться в гостинице «Националь». И особенно радовался, когда ему давали номер, где после переезда правительства из Петрограда в Москву несколько дней жил Ленин. Но иногда его поселяли в барочном «Метрополе», блиставшем стародавней роскошью, где до революции любили бывать дворяне и богатые дельцы. Это был многокомнатный номер с двумя концертными роялями, с огромными ванными, украшенными лиловыми цветами и изумрудными листьями. Пушистые ковры чистой шерсти, в которых утопала нога, сильно электризовались. Кузьмищев вспоминает, что, когда докладывали о госте, Неруда просил его чуть-чуть подождать, а сам в течение нескольких минут накапливал электрический заряд; когда гость входил, Неруда непременно дотрагивался до него, например пожимал руку, и — проскакивала искра. Гость, разумеется, пугался. Некоторые всерьез верили, что мозг чилийского поэта обладает электрической силой.

После первого своего приезда Неруда бывал в Москве часто. Каждый год он должен был принимать участие в работе Комитета по международным Ленинским премиям «За укрепление мира между народами». Однажды, вернувшись в Чили, он рассказал, что обнаружил в Эрмитаже портрет Алонсо де Эрсильи-и-Суньиги, который одни приписывали Эль Греко, другие же считали, что он принадлежит кисти неизвестного художника. В Чили вокруг этого портрета, репродукцию которого Неруда привез с собой, поднялась большая шумиха. Это неудивительно: увидев его, Неруда тоже буквально замер, не веря собственным глазам.

Будучи членом Комитета по Ленинским премиям мира, Неруда выдвинул кандидатуру колумбийского писателя и лингвиста Бальдомеро Санин Кано. Как это принято, кандидату был послан телеграфный запрос, согласен ли он принять награду. Составить телеграмму поручили Неруде. Потом он с восторгом показывал всем ответ. И дело было не только в том, что Санин Кано выразил в нем глубокое удовлетворение и благодарность, но также в том, что к ответу была приложена телеграмма Неруды с исправленными грамматическими ошибками. Вечный конфликт между лингвистом и поэтом! Неруду это очень позабавило.

Иногда во время заседаний жюри поэт вдруг принимался писать стихи или рисовать свою переводчицу Эллу Брагинскую. Он разговаривал с ней обо всем на свете, он вообще до смерти любил разговаривать с женщинами, особенно если им было хоть в малейшей степени свойственно кокетство. Однажды на заседании он увидел, что его сосед, итальянский художник Ренато Гуттузо, рисует эту же самую женщину. Неруда сразу приуныл.

109. Строка, подчеркнутая молодым самоубийцей

Во время этого путешествия по Европе Неруда побывал в Польше, оттуда направился в Венгрию. Его пригласили на вечер еще одного поэта, погибшего сто лет назад, — Шандора Петефи. Неруда читал его стихи. Для венгров Петефи — все равно что Пушкин для русских, Байрон и Шелли для англичан, Виктор Гюго для французов. Но каждый поэт пишет, живет и умирает по-своему, у каждого своя неповторимая судьба. В ту эпоху великие поэты-романтики умирали рано; Шандор Петефи погиб в двадцать шесть лет, но его исполненный гражданственности и лиризма голос звучал в венгерской поэзии громче других. Неруда не мог остаться равнодушным к барду революции 1848 года — тому, кто при огромном стечении народа читал свои пламенные стихи, призывавшие к свержению габсбургской монархии.

И снова поэты вместе, а для Неруды это всегда пиршество братства. Опять ему довелось обнять своего задушевного друга Поля Элюара, которого он любил как брата. Был там и румынский поэт Эуджен Жебеляну, переводивший Неруду. Поэтические вечера следовали один за другим. После выступления на заводе, где Элюар читал перед рабочими стихотворение Петефи, они отправились в будапештский луна-парк «Вурстли». Там Элюар и Неруда грубейшим образом нарушили протокол: затеяли в тире соревнование по стрельбе. И, словно этого им было мало, еще и сфотографировались верхом на осле.

Дёрдь Шомьо, очень тонкий венгерский поэт, перевел последние стихотворения Неруды, и они как раз в эти дни вышли в свет. В оформлении книги было использовано много фотографий большого друга Неруды Антонио Кинтаны, которые предоставила издательству Юдит Вейнер, венгерка, перебравшаяся в Чили в годы нацизма, горячо полюбившая эту страну и ставшая одним из самых близких друзей Неруды.

В это время Всемирный Совет Мира обратился к поэту с просьбой представлять его на Американском конгрессе мира, который должен был состояться в Мексике в сентябре 1949 года. Неруда с удовольствием принял это предложение. У него было много причин отдавать силы делу мира — причин как интеллектуального, так и чисто человеческого свойства. На мировой арене уже появилась атомная бомба. «Холодная война» заморозила международные отношения, усилила напряженность между двумя социальными системами. Неруда не раз говорил, что Гонсалес Видела обосновывал политические преследования, которым подвергся и сам поэт, тем, что якобы не позднее чем через три месяца разразится мировая война. К счастью, прошло еще много лет без войны, и ни один здравомыслящий человек, в том числе, конечно же, и Неруда, не мог желать, чтобы она когда-нибудь началась. Да, он поедет в Мексику, которая во многом стала ему родной.

В воскресенье, 28 августа, он вместе с Делией дель Карриль, Полем Элюаром и Роже Гароди^{125} прибыл в Мехико.

На следующий день состоялась пресс-конференция. Голос Неруды звучал:

На арене «Колисео» мексиканский поэт Энрико Гонсалес Мартинес объявил конгресс открытым. Делегация Соединенных Штатов, возглавляемая профессором Лайнусом Полингом, и делегация Канады, которой руководил доктор Эндикотт, на следующий день выступили с предложением, чтобы контроль над ядерным вооружением осуществляла Организация Объединенных Наций. Мексиканский профсоюзный деятель Висенте Ломбардо Толедано призвал трудящихся Латинской Америки ширить движение за мир в каждой стране, в каждом городе, на каждом заводе, в каждой школе. На конгрессе присутствовали выдающиеся деятели мексиканской культуры, а также кубинцы Хуан Маринельо, Карлос Рафаэль Родригес, Николас Гильен, Ласаро Пенья, венесуэлец Мигель Отеро Сильва и чилиец Сальвадор Окампо.

Неруда выступил в день закрытия конгресса. Американский журналист Ллойд Л. Браун писал в журнале «Массес энд мейнстрим», выходившем в Нью-Йорке, что «Неруда был главной фигурой, а его речь — кульминацией всего конгресса».

Одно место на конгрессе оставалось пустым. Оно предназначалось колоссу мексиканской живописи Хосе Клементе Ороско, умершему три дня назад. Неруда почтил его память, сказав, что этот человек живее многих живых. Его выступление носило политико-литературный характер. Он говорил об ответственности писателя перед угрозой войны. Это была антиэкзистенциалистская речь, твердое «нет» бегству от действительности, неврастении, возведенной в ранг эстетических ценностей. Неруда не пощадил и себя. Он публично отказался от тех своих произведений, на которых «горестные борозды проложила умершая эпоха».

Литературный мир всколыхнуло заявление поэта, отвергавшего собственные стихи, целые книги. Вопрос был непростым. Ведь Неруда вычеркивал целый период своего творчества. Это объяснялось и его субъективными переживаниями в те дни. В Венгрии его самого попросили отобрать стихи для антологии, которую собирались издать в Будапеште. Чтобы выполнить эту просьбу, Неруда взялся перечитывать свои книги и пришел к выводу, что они «уже не годятся», что они «устарели». Он только что получил трагическое известие: недавно в Сантьяго покончил с собой молодой человек; рядом с ним нашли книгу стихов Неруды, в которой самоубийца, перед тем как выстрелить в себя, подчеркнул одну строку. Это был экземпляр «Местожительство — Земля, II», а подчеркнута была следующая строка: «Так случилось — я устал быть человеком»[139]. Неруде стало страшно. Это событие напомнило ему «Вертера», которого он читал в юности, и эпидемию самоубийств, вызванную в свое время этой книгой. Он испытывал чувство вины.

Трагическая история потрясла поэта. Он публично отрекся от своих книг раннего периода. Он объяснял причины отказа: «Я не хотел, чтобы старые печали уносили бодрость из новых жизней. Я не хотел, чтобы призрак системы, сумевшей довести меня до отчаяния, заложил в фундамент здания надежды отвратительную грязь, с помощью которой наши общие враги омрачили мою собственную юность». Неруда пошел и дальше. Он не хотел, чтобы эти его книги переиздавались в Америке.

Возникла необычайная в истории литературы ситуация: читатели стали на защиту творчества поэта от самого автора.

Неруда жил как бы в эпицентре урагана. Горными тропами, верхом на лошади выехав из своей страны, где были похоронены его лучшие мечты, он впервые оказался в совершенно ином мире, возрождавшемся из руин, после того как погибли десятки миллионов людей. Неруда чувствовал ответственность перед родиной и человечеством. Он хотел быть полезным.

Оглядываясь в прошлое, он с негодованием вспоминал, сколько горестей испытал в молодости. Эти горести приходили извне, но причиняли ему глубокие внутренние страдания. Он страстно желал, чтобы его поэзия дарила людям радость, внесла свою долю в умножение человеческого счастья. Что это, поразительная наивность? Неосуществимая мечта новообращенного коммуниста? Революционный максимализм, заставивший его потребовать казни для собственных творений? Возможно. А может, еще и многое-многое другое.

По сути, это был романтический порыв человека, желающего счастья всем, порыв духа, стремящегося создать если не «Оду к радости» и «Я люблю тебя, человек», что удалось сумрачному Бетховену, то хотя бы сочинять такие стихи, которые растворили бы ядовитую ржавчину пессимизма и одиночества, нищеты и пустоты жизни, представлявшиеся иным незыблемыми законами бытия. В этом отношении Неруда был антиподом литературному Парижу, смаковавшему отвращение к жизни. Его философия носила позитивный характер.

И Неруда заявлял об этом громогласно. Он не только смеялся над «небесными поэтами», он сурово осуждал их.

Он посадил их на скамью подсудимых, отлучил от жизни — пускай себе торгуют отбросами, пускай мечтают о «синих волосах», гоняются за «чистой красотой», за «колдовством», за всем, что, по мнению Неруды, безмерно далеко от реальности.

В этой обличительной речи нашлось место и сливкам «нашей фальшивой латиноамериканской аристократии», старающейся не отстать от эксплуататоров — хищных пожирателей нашего континента. Это стихотворение совсем в духе Кеведо, в нем тоже есть свои ненасытные стервятники: фавориты, адвокаты доллара, дипломатические болваны, увешанные орденами, политики из борделей, «Стэндард Ойл компани», «Анаконда коппер майнинг», «Юнайтед фрут», которые ежечасно поставляют нищих, убивают индейцев, подкупают судей, устанавливают диктаторские режимы, а те заваливают площади горами трупов. «Небесные поэты» — экзотический цветок на лацкане всей этой фауны.

Я пишу это, основываясь на собственных ощущениях, и знаю, что то же чувствуют многие — если не все — читатели. Стихотворения, от которых отрекся поэт, я читал и перечитывал постоянно. И думаю, запрет Неруды практически никто не принял во внимание. Юноши по-прежнему объясняются в любви строками из «Двадцати стихотворений». Люди, погруженные в себя, все так же плавают в тайных водах «Местожительства». Но и нарушая его запрет, мы, читатели, понимаем, какими благородными побуждениями руководствовался автор. Как бы то ни было, творения Неруды уже не принадлежат ему, читатель сам волен решать, без всякой подсказки, хотя бы даже авторской, читать ему их или нет.

Прошло несколько лет, и сам Неруда вернул эти стихи к жизни. Проклятые им книги вошли, слава богу, в собрание его сочинений. В 1951 году Неруда дал разрешение своему издателю в Буэнос-Айресе Гонсало Лосаде на новое издание «Двадцати стихотворений о любви», которые читатели приняли с восторгом. Вскоре тираж этой маленькой книжечки на испанском языке достиг миллиона экземпляров. Позднее в Советском Союзе была опубликована книга «Местожительство — Земля», а также почти все его произведения.

Впоследствии Неруда спокойнее говорил о «Местожительстве» и читал его как нечто уже далекое, но все же написанное им, выплеснувшееся когда-то из его души.

— говорил он, — 

Да, радость не убила бы того юношу, в этом он не сомневался.

Годы примирили Неруду с его собственной поэзией, со стихами, написанными до испанской войны. Довольно часто на своих поэтических вечерах он уступал настойчивым просьбам молодых слушателей и, спустив очки на кончик носа, с теплым ностальгическим чувством читал последнее из «Двадцати стихотворений о любви»:

110. Любовь и тромбофлебит

Неруда поехал на похороны Ороско и там почувствовал себя плохо. Мучил тромбофлебит. Однако он скрыл свое недомогание, присутствовал на всех заседаниях конгресса и только потом слег в постель. Как обычно, Неруду навещали друзья. В его спальне было людно, как в литературном салоне или в какой-нибудь таверне вечером. И уж конечно, не забывали его женщины. А вот это лицо он вроде бы видел, и эту сияющую улыбку — тоже. Нежные руки ловко оправляют постель больного, взбивают подушку, поддерживают голову, подавая лекарство. Где же он видел глаза этой чилийки? Ведь они ясно говорят ему: мы знали друг друга! В памяти вдруг возникла музыка, деревья — это, кажется, было давно и в то же время недавно… Когда женщина еще раз подала ему лекарство, он спросил ее прямо, знакомы ли они. Да, они встретились когда-то на концерте в парке Форесталь, их познакомили общие друзья. Неруда первым заметил ее и спросил у Бланки Хаузер, кто ее подруга. Встреча случилась три года назад, но тем дело не кончилось. Головокружительно быстро произошло между ними то, что обычно происходит между мужчиной и женщиной. К слову, это было в самый разгар кампании 1946 года по выборам президента. Приключение полностью изгладилось в памяти поэта. Она тогда как раз окончила консерваторию в Сантьяго по классу вокала и уехала на гастроли по странам Латинской Америки. Затем поселилась в Мехико, где основала музыкальную школу. И вот певица, которая никогда не забывала урагана чувств, пережитого ею в парке Форесталь, стала добровольной сиделкой. У Матильды Уррутиа и ее подопечного начался тайный роман, обостривший страсть Неруды придумывать своим близким имена. Новую возлюбленную он называл Росарио. И даже умудрился упомянуть это имя во «Всеобщей песни». В поэме «Пусть проснется Лесоруб» он восклицает: «Мир моей правой руке, что желает писать лишь одно — Росарио — имя»[141]. В эту книгу, уже отосланную в Чили, он включил и другие стихотворения и, наверное, от души радовался, что, дополняя «Песнь», сумел разбросать по ее страницам дорогое имя, не обнаруживая при этом своих чувств.

Матильда ухаживала за больным в квартире на бульваре Реформы. Выздоровление шло медленно. Этот союз, окрепший в 1949 году, продлится двадцать четыре года, до самой смерти поэта.

Неруда был не такой человек, чтобы лежать в постели праздно. Каждое утро он брался за перо. Не поднимаясь с кровати, был постоянно занят самыми разными делами внешнего мира. Национальный праздник 18 сентября он отметил, устроив прием на триста человек. Там был «весь Мехико» и много иностранцев. Улаживать вопросы, связанные с организацией приема — и в этом была его необычность, — хозяину приходилось по телефону, лежа в постели.

Он задумал выпустить роскошное издание «Всеобщей песни». В таких случаях Неруда любил поставить все на широкую ногу. В комиссию по изданию вошли Мария Асунсоло, инженер Сесар Мартино, архитектор Карлос Обрегон Сантасилья, испанец Венсеслао Росес и чилийцы Сесар Годой Уррутиа и Энрике де лос Рейес. За типографские дела отвечал Мигель Прието. Такой состав комиссии был не случаен: тут много значил общественный вес ее членов и их возможности по привлечению денежных средств. Неруде хотелось, чтобы в оформлении его книги приняли участие все три гиганта мурализма. Ороско умер; форзацы, сделанные на высочайшем уровне, полностью соответствовали достоинствам книги; их выполнили Диего Ривера и Давид Альфаро Сикейрос.

Неруда добавлял в книгу стихотворения почти до самого ее выхода в свет. Хотя «Всеобщая песнь», как уже говорилось, датирована 5 февраля 1949 года, в декабре того же года Неруда написал в дополнение к пятой ее части стихотворение «Гонсалес Видела, изменник Чили», машинописный оригинал которого с поправками автора сохранился у его друга Луиса Энрике Делано. В главу двенадцатую, «Песенные реки», он буквально в последнюю минуту включил написанное также в декабре стихотворение «Мигелю Эрнандесу, убитому в испанском застенке». Эти произведения совершенно различны по духу. Первое — язвительное, обличающее; второе выдержано в тоне высокого лиризма, хотя и в нем автор обрушивает на убийц проклятия и пророчески возвещает, что за преступления они заплатят своей кровью. Поэт ощущает на губах кислый вкус пороха. Состояние души Неруды во многом объясняют обстоятельства его жизни в то время.

В один прекрасный день он покидает постель, дом и Мехико. Предпринимает утомительное путешествие в Веракрус, где посещает Габриэлу Мистраль. В августе 1949 года Луис Энрике Делано и Сесар Г одой приезжали к ней в Халапу, чтобы заручиться ее согласием участвовать в Конгрессе мира. Делано рассказывает, что они провели вместе двадцать четыре часа, из которых двадцать увлеченно беседовали. Она согласилась участвовать в конгрессе; три самых знаменитых чилийца — она, Неруда и Клаудио Аррау^{126} — подняли свои голоса против войны. Вскоре Габриэла Мистраль опубликовала статью «Проклятое слово», получившую широкую известность. Слово «мир» было для нее священным. «Будем произносить его каждый день, где бы мы ни были, куда бы ни ехали, до тех пор пока оно не обретет плоть и не породит „армию мира“, которая оздоровит эту душную атмосферу лжи и грязи». Неруда не встречался с Габриэлой со времен Испании. После Лиссабона она занимала пост консула в Санта-Барбаре в Калифорнии, а потом в Петрополисе. Она и Пабло Неруда помогли Делано получить консульский пост. Габриэла послала Луису Энрике открытку, в которой сообщала, что ее выставили из «Меркурио», как служанку, хотя она проработала там более двадцати лет. В Веракрусе она рассказала об этом и Неруде. Мельком упомянула о «стокгольмских делах». Она имела в виду Нобелевскую премию. Долго, со слезами на глазах, говорила о смерти своего племянника Йин-Йина. Она считала, что в Бразилии его убили. Но не исключено, что он покончил с собой, как и другой близкий ей человек, пылкий и добрый друг Стефан Цвейг.

Прямо из дома Габриэлы Мистраль Неруда отправился на корабль, который снова увез его в Европу. Поначалу он собирался провести в Мексике всего несколько дней, а задержался там на десять месяцев. Здесь произошла встреча, которая определила дальнейшее течение его жизни. Полюбив Matildina Silvestre[142] — «птица она», Pablo Insulidae Nigra[143] — «птица я» — запел на иной лад. Она же забросила пение, чтобы полностью отдаться этой скрываемой от всех связи, которую ежедневно скрепляла тайная переписка. Вскоре Матильда перебралась в Европу, чтобы жить поближе к Пабло, который все еще делил с Делией супружеский кров, но не ложе — оно принадлежало таинственной Росарио де ла Серда. Эта раздвоенность будет длиться еще семь лет.

111. Беседа изгнанников

Настала пора путешествий. Он снова проехал через Гватемалу. Некоторое время жил рядом с Жоржи Амаду в замке Добржиш под Прагой. Оба они пользовались гостеприимством Союза писателей Чехословакии. Друзья говорили о своем изгнании. Бразильский писатель, чьи романы овеяны духом родной Баии, как и Неруда, переживает сейчас бурный период. И тот и другой жадно ловят любую новость оттуда, издалека. До Неруды доходит печальная весть: умер Генеральный секретарь Коммунистической партии Чили Рикардо Фонсека, который и организовал побег поэта через Кордильеры совсем незадолго до смерти. «Мы оба, и он, и я, / вышли из бесприютной Фронтеры, / и меж двух ураганных порывов ветра / сошлись под одною крышей, / встретились у огня, / зажженного им от жаркого пламени, / что полыхало в его груди».

В Индии Неруда встречается с Неру. В 1950 году участвует в работе Второго конгресса сторонников мира в Варшаве. Получает Сталинскую премию. Он объездил почти всю Европу и теперь отправляется в Азию.

Он ведет постоянные записи о своих путешествиях, можно сказать, как журналист, но книга «Виноградники и ветер» не путеводитель в стихах; поэт заинтересованно всматривается в жизнь двух континентов. При этом рассказывает о виденном в строго хронологическом порядке. Начнет он новую книгу с того, чем кончил «Всеобщую песнь»: вспомнит о переходе через Кордильеры верхом на лошади, чьи копыта ступали по тысячелетнему ковру перегноя, о том, как трудно продвигался по сельве, где птицы никогда не видали людей, где «пробегали лисы, сверкая электрическим хвостом»[144]. Шипы терзали его плоть на этом крестном пути, он врубался топором в тело преградившего ему дорогу дерева. Но одолел он переход только потому, что в трудную минуту другой человек шел рядом. Ему помог человек, и только человек.

Так он сумел добраться до Флоренции с ее Арно, совсем не похожей на Ориноко и на дикие горные потоки Кордильер. Только поэтому смог переступить порог Палаццо Веккио. Он сравнивает реки своей родины с желтыми водами Дуная в Румынии. Дома все такое необузданное, а здесь, наоборот, прирученное, проржавевшее за долгие века, как Карлов мост в Праге. Но здесь с ним говорит Юлиус Фучик, улыбающийся Юлиус Фучик.

Теперь уже можно было называть свое настоящее имя. Можно было не прятаться, открыто встречаться с друзьями. Позволять себе дурачиться на людях. Неруда едет к Пикассо в Вальорис. Там, в мастерской, несутся галопом маленькие керамические кентавры. А еще немного спустя он оказывается на даче у «лохматого» человека, а потом советует всем: «Если хочешь узнать что-нибудь о жасмине, / письмо… напиши…»[145] Эренбургу.

Американский скиталец беседует с Европой. Он просит не закрывать перед ним двери.

Завтра рано утром он отправится в Азию. Потом вернется к берегам Балтики. И будет просить разрешения приехать в страну, которая не дает ему права на въезд, — в Испанию. А эта страна необходима ему как воздух.

Он будет воспевать «то, что видел на русской просторной земле», рассказывать, как «меняется история» и как он едет в поезде «по осени сибирской»[146].

Он путешествует по Монголии, где «родину свою узнал: Великий Север Чили», где увидел «песчаные холмы» и «слушал свирепый ветер Гоби»[147].

Он смотрит на карту, и за каждым названием перед ним встает страна. У многих из них культура и свобода не в чести. Греция, роза Праксителя в листьях аканта, залита кровью собственного народа.

Как-то он проснулся и увидел из окна Берлин, перемолотый жерновами войны. Но Неруда увидел и народ, который ранним утром выходил из ада, чтобы восстанавливать страну из руин, будто снова наступала весна.

Поэзия Неруды полемична, он выражает свои мысли четко, в открытую. Где бы он ни оказывался, родина неизменно была с ним. Стихотворением «В моей стране весна» он декларирует свою общность со всем живущим: «Но если в Лоте дождь идет, / то дождь идет и надо мною… / Зерно Каутина прорастает сквозь меня. / Араукария есть в Вильярике у меня. / Есть у меня песок на севере далеком. / Есть золотая роза в Сан-Фернандо»[148].

В те годы шла война в Корее. Все в мире взаимосвязано: «Те, кто сравнял с землей Никарагуа, те, кто отнял Техас, те, кто унизил Вальпараисо, те, кто грязной лапой сжимает горло Пуэрто-Рико, явились в Корею…»

Не стоит думать, что в этом простом перечислении проявляется наивная прямолинейность. Неруда ненавидит имперскую политику, но он ощущает при этом и свое родство с англичанами, с теми, кто проникает в тайное тайных, — с «Шелли, поющем о дожде».

«Сожженный свет» — это роза для Вьетнама. Поэт просит мира для страны самоотверженных героев, где лианы и тростниковые заросли колеблет ветер, напоенный и нежными ароматами, и запахом смерти.

Еще одной стране принадлежит любовь Неруды — Португалии. Но попасть туда он может лишь тайно. Глядя с моря, он видит «порт небесного цвета», но понимает, что «за ставнями… патрулируют траурные тюремщики», что «завещанная… Камоэнсом нежно поющая золотая цитра» забыта. Неруде хочется спросить рядового португальца: «Знаешь ли ты, где держат Алваро Куньяла^{127}?»[149]

Неруда знал, что существуют по меньшей мере две Франции. Ему, который проглотил Рабле, «как помидор», весьма вежливая дама в полицейской форме предложила сигареты и — выдворила из страны. Не помогло ни то, что он почтил память Шарля Орлеанского, ни то, что Рембо много лет назад нашел прибежище в его доме. Неруду вышвырнули, несмотря на орден, врученный ему графом де Дампьером. Во времена «холодной войны» такой замороженный десерт был не в диковинку.

Неруда понимал, что его французские друзья страдают из-за этой истории больше, чем он, особенно Арагон и Элюар, которого Неруда еще в Мехико, можно сказать, сосватал с его последней любовью — Доминик. Он не успел закончить «Виноградники и ветер», когда из Франции была получена скорбная весть, еще сильней омрачившая разлуку с этой страной: скончался Поль Элюар. «Сколько всего должно произойти на земле, / сколько утечь времени, / чтобы родился человек». Позднее Неруда скажет: «Его дружба была для меня хлебом насущным, в его нежности, ныне утраченной, я нуждался каждый день. Никто уже не сможет дать мне то, что он унес с собой, его действенная любовь была в моей жизни самой большой драгоценностью».

В «Виноградниках и ветре», как и во всех других книгах Неруды, есть страницы, посвященные дружбе — чувству, которое он высоко ценил всю жизнь.

О его тайной любви к Матильде я узнал не от самого Пабло, а от его друга Назыма Хикмета, турецкого поэта, письмо которому Неруда попросил меня передать. Назым был удивительный человек. Они познакомились, когда Назым только что вышел на свободу из долгого кошмарного заключения в тюрьмах своей страны, и первое, что он сделал, — подарил Неруде свою вышитую золотом рубашку. Сколько же пришлось ему выстрадать! Он так описывал землю, откуда был родом: «…головою осла, / что галопом примчался из далекой азиатской пустыни, / припадает она к Средиземному морю…» Он родился в Салониках в 1902 году, в старинной знатной турецкой семье; писать начал с детства, участвовал в революционном движении; в 1921 году уехал в Москву, где поступил в Университет народов Востока. Назым вернулся в Турцию в 1928 году; член коммунистической партии, он постоянно находился либо в подполье, либо в тюрьмах. В 1951 году он эмигрировал. Назым Хикмет был величайшим поэтом Турции и одним из самых крупных поэтов мира. Неруда хочет, чтобы облик Назыма не был забыт: «Он высок, / словно башня, / мирная башня средь зеленых лугов, / а вверху / горят два окна, / излучают свет Турции / эти два глаза». В 1952 году в Пекине я вместе с Хикметом ждал самолета, и он спросил меня, как поживает Росарио. Заметив мое недоумение, Назым рассмеялся так, как умел смеяться он один. Пабло говорил, что видеть, как смеется Назым, — намного лучше, чем смеяться самому.

Свою книгу, написанную почти целиком в путешествиях, Неруда завершил, уже вернувшись на родину. Эпилог написан в Чили. Ветры странствий овеяли его душу, он возвратился нагруженный «виноградными гроздьями». Неруда видел и раны войны, и зреющую мирную жизнь. Он вернулся счастливый, с ним была его любовь, все еще тайная. Он вернулся счастливый.

112. Итальянское интермеццо

У Неруды нет книги «Путешествие по Италии». Он не обладал всемогуществом Аполлона. Ему приходилось, правда, быть и сенатором, и послом, и кандидатом в президенты, но постов государственного секретаря, инспектора горных разработок, суперинтенданта оросительных систем он никогда не занимал, никто не поручал ему утверждать образцы новых военных мундиров. Иоганна Вольфганга Гёте хватало и на это. В Гёте воплотилась вся культура, цивилизация и искусство Европы. Этот «phisique du roi»[150] был настоящий вельможа, а наш провинциал Нефтали Рикардо Рейес — всего лишь неотесанный креол. Его манеры и даже одежда носили неизгладимый латиноамериканский отпечаток. И все ж Гёте и Неруду многое роднило. Оба они были поэты и, в некоторой степени, политики. Оба верили в могущество человека и поэта: прежде всего в могущество человека и лишь затем — человека-поэта. Мог ли тот, кто переосмыслил легенду о Фаусте, не задаваться вопросом: на ком держится Олимп, кто объединяет богов? Что, если не могущество человека, рождает поэта? Поэт, утверждает Неруда, вспоминая о Чилам-Беламе, — это уста человечества, его предназначение — говорить за всех.

Оба они посетили Италию в зрелом возрасте. Душевный кризис настиг Гёте в тридцать семь лет, на переломе жизни. В Италию он бежал от тирании Шарлотты Штейн, а вовсе не от герцога Веймарского. Его личные драмы были мелки по сравнению с историческими событиями — через год началась Великая французская революция.

Позже Неруда так вспоминал о своем путешествии: «Переезжая из страны в страну, изгнанником я попал в Италию, о которой мало знал и в которую влюбился всем сердцем. В этой стране меня изумляло все. Особенно естественность, простота: масло, хлеб и вино — все подлинное, натуральное»[151]. Ему сорок семь лет. Он тоже оказывается в Италии в момент переоценки собственного жизненного опыта. Выражаясь высокопарно, он находится в самом водовороте международной политической борьбы; его терзают события в Чили; к тому же в его супружеской жизни наступает глубокий кризис, вспыхнувший из-за новой, до сих пор скрываемой любви, которая в Италии постепенно выходит из-под покрова глубокой тайны.

Обоим поэтам Италия нравится так, что они готовы остаться там надолго. Гёте называет себя «беглецом с севера». «Беглеца с юга» и в самом деле преследуют, словно зверя. Он бежит через Анды, обложенный со всех сторон загонщиками «холодной войны». В Италии он надеется найти убежище для себя и приют для своей новой любви. Но «холодная война» отравляет ему жизнь и здесь.

Гёте запечатлевает свои мысли и чувства в «Путешествии по Италии» и в письмах. Неруда не создаст самостоятельной книги об этой стране, но расскажет о ней в отдельных стихотворениях, в письмах и, наконец, в воспоминаниях. В Италии Гёте дописывает незаконченные произведения, завершает «Тассо», «Эгмонта», «Ифигению»; Неруда пишет здесь «Стихи Капитана» и «Виноградники и ветер». Его итальянские произведения посвящены любви, дружбе, отчасти природе и во многом политике, которую он сравнивает с бегом по пересеченной местности. О своих столкновениях с полицией Неруда рассказывает как о забавных приключениях. Ему нравится веселящий газ этих встреч. Он умеет смеяться, когда от волнения клацают зубы. Ему приятны раскованные люди Италии, для него привлекателен «итальянский характер».

Гёте говорит: «…все, что блестит, живет одно мгновенье, и только подлинное сохраняется неизменным в вечности». Как ни странно, из двух лет, проведенных в Италии, он посвятил Флоренции всего три часа. Зато он собирает гербарии, рассуждает об энтомологии. Неруда любуется средиземноморской природой, сравнивает, где — в Италии или в Чили — лучше море, вкуснее вино и лук, красивее женщины, звучнее речь. В своих мемуарах «Признаюсь: я жил» он упоминает лишь несколько музеев. В Милане он пошел со мной всего на одну, весьма помпезную, выставку современной испанской живописи, устроенную буквально напротив его гостиницы, в Палаццо Реаль. Иногда меня поражало, с каким безразличием он глядел на знаменитые развалины. В Италии Неруда предпочитал наблюдать современную жизнь, ее легкое и свободное течение на фоне веков и тысячелетий. Он знал: каждому предназначено прожить свою жизнь в свою эпоху. Неруда обладал острым взглядом поэта. Он без восторгов созерцал исторические памятники, но творческий отбор шел постоянно, по большей части бессознательно. Он восхищался достопримечательностями, однако говорил, что в средних веках его интересует главным образом охота на единорогов — спорт, исполненный мистической красоты. В Возрождении его привлекала свойственная и ему самому любовь к человеческому телу. Но больше всего его интересовала загадка течения времени, жизнь человека во времени и груз страстей, который он несет в себе. Неруда был неисправимый «сплетник», он с неистощимым любопытством вглядывался в человеческое сердце. Он переводит «Ромео и Джульетту», пристально всматриваясь в извивы чувств героев, переводит с присущей его искусству царственной свободой, но при этом обливается то горячим, то холодным потом, и, закончив тяжкий труд, клянется, что «никогда больше не возьмется переводить Шекспира». Любовные сонеты Шекспира, «выточенные из опала слез, рубина любви, изумруда ревности и аметиста скорби»[152], были особенно ему дороги. Не раз я слышал, как он читал их вслух.

На Капри он вспоминал уже покойных друзей: Аугусто Д’Альмара, Херардо Сегеля, Муньоса Меани и еще одного, живого, — меня. Он прислал мне предисловие ко второму изданию моего романа «Сын селитры», которое вышло в 1952 году. В предисловии говорилось: «Вместе с народом мы пережили великую и тяжкую пору», и так это было, и так оставалось, пока он жил на этой земле.

Неруда, охотник до чужих тайн, был способен упиваться созерцанием храма Минервы или памятников готического искусства, испытывая при этом чувственное наслаждение. Однако он не раз признавался, что предпочитает американское барокко в поэзии и в духовной жизни, так как этот стиль сыграл немалую роль в литературе. Он восхищался черной керамикой Кинчамали, народными вышивками, амате мексиканских индейцев, декоративной резьбой, каменными розетками у источников. Все это присутствует в его поэзии. Возможно, классическая древность не была близка Неруде потому, что он был родом из страны, не имевшей древней истории, с континента, не знавшего классического периода.

Он наслаждался Италией даже в минуты опасности. Мне приходит на память его веселый рассказ о приключении в венецианской гондоле. «Полиция пожелала, чтобы я покинул город, где родилась и страдала Дездемона». И поэт поступает как Казанова, как проказливый мальчишка. Он в восторге от того, что удирает в открытое море по Большому каналу в моторке, принадлежащей муниципалитету, а полиция гонится за ним на веслах, причем на таких черных с золотой росписью гондолах обычно катаются влюбленные. На сей раз эта «любовная лодка» с полицейским экипажем преследует дельфина поэзии без всякой надежды на успех. Подобные сцены, но с бурными вариациями, повторятся и на суше: вот Неруда выходит из вагона на Римском вокзале, и вокзал обращается поистине в «бранное поле Аграмонте^{128}». Литература, искусство и полиция вступают в настоящее сражение. Пабло с удовольствием вспоминал всех участников той бурной встречи. На перроне собрались Моравиа, Гуттузо, Карло Леви, который самым мирным образом вручил Неруде букет роз. Впоследствии он станет писать портрет Пабло в своей мастерской, «пока будут медленно спускаться сумерки, приглушая краски, словно их стирало само время». Неруда называет Карло Леви «филином с пронзительными глазами ночной птицы». Одного эпизода на вокзале Пабло не забудет никогда: как Эльза Моранте колотит зонтиком чересчур ретивого полицейского.

Поэта тепло принимали в Милане, Турине и Генуе — в порту, откуда уже тысячи итальянцев уехали в Чили, в том числе Солимано, большой друг Неруды, посвятивший его в таинства итальянской кухни. Неруда и раньше читал свои стихи в театрах, университетах, в переполненных залах. Этот странствующий трубадур использовал такие возможности во всех своих поездках. Здесь, в Италии, ему помогли улучшить дикцию, придать больше выразительности интонации. В Милане я слышал, как сначала читал свои стихи Неруда, а потом их декламировал местный актер. Неруде нравилось читать свои произведения, они, без сомнения, стоили куда больше, чем его гнусавая декламация-правда, чилийцы стали постепенно считать ее вполне сносной, потому что привыкли и потому что любили поэта. Он же испытывал истинное удовольствие, слушая свои стихи из уст итальянцев; он говорил: «Я люблю, когда кто-нибудь читает мои стихи на великолепном итальянском. Этот дивный язык прибавляет им блеска».

Но самые счастливые дни в Италии — хотя каждый из них был омрачен хоть маленьким облачком, ведь где огонь, там и зола, — Неруда провел в Неаполе и на Капри. Тут сыграли роль и чисто личные причины, и окружение поэта. Под застывшей лавой притихших везувиев зазвучали колокола, правда, не веронские, а каприйские. Они прибыли на Капри, этот корабль на приколе, зимней ночью, а на следующий день Пабло увидел, словно через стекло, высвеченный восходящим солнцем берег и полыхающий закат. Такова была первая встреча с островом… Все это припоминалось нам с Матильдой почти тридцать лет спустя, когда мы с ней оказались в тех же местах, в Неаполе, глядели на утесы Капри и оставили свидетельство своего паломничества на одной из приморских скал.

Вдвоем с Матильдой, уже без Пабло, мы долго стояли перед белым бунгало над скалистым берегом; этот дом Эрвин Черио предоставил тогда в распоряжение каприйских любовников. Он подарил им, по словам поэта, «широкую, щедрую, благоуханную душу Италии». Войти в бунгало нам не удалось: сентименты и литературные воспоминания были ни к чему его обитателям.

Италия для Неруды никогда не была собранием видовых открыток. Он никогда не смотрел на нее как на декорации к оперному спектаклю. Помещенный в киль этого корабля, где поэт жил мечтой и творчеством, он открыл на Капри «два резко очерченных и несхожих друг с другом лица Италии. Одно — лицо бедняков, извозчиков, рыбаков, моряков, виноградарей, торговцев оливками». Другое же — лицо той Италии, «где буйствует разврат, о котором пишут в романах», — осталось для него лишь предположением, неуловимым призраком приходящего в упадок класса. Он писал: «Я жил счастливой жизнью среди непотревоженной тишины, среди самых простых людей на свете. Незабываемое время! По утрам я работал, а во второй половине дня Матильда переписывала мои стихи на машинке»[153]. «Там я написал большую часть одной из своих самых не оцененных читателями книг — „Виноградники и ветер“», — говорил он далее с откровенным упреком в адрес критиков. Туда к ним приехал вместе с Сарой пылкий, красноречивый, энергичный Марио Аликата, с которым они затеяли соревнование — кто лучше приготовит лук. Это была грандиозная кулинарная битва финикийской, этрусской, левантийской, римской культур и цивилизаций с примитивным вкусовым здравым смыслом обитателей Вест-Индии, на своей шкуре испытывавших свирепые ветры антарктических широт. Это был настоящий праздник кухни, которому истинно по-эпикурейски отдали дань многие писатели, начиная с Рабле и кончая Гюнтером Грассом^{129}. Какое счастье — создать съедобное произведение искусства! Это вам не «футуристская кухня» Маринетти с вымышленными блюдами, приправленная безответственной болтовней. На том состязании царил дух гурманских наслаждений, тончайших вкусовых ощущений; с замиранием сердца пробовали они свои деликатесы, поэтически прочитывая съедобные плоды природы, аранжированные, как музыкальные произведения, со своими пиано и стаккато, пикантными и сладострастными, которые способна сотворить только женская рука или разыгравшееся воображение поэтов.

На Капри он написал «Стихи Капитана», книгу, которая вышла в Неаполе без имени автора. Эта книга отнюдь не о беспорочной небесной любви. Она пронизана драматизмом и чувственностью, но порнографии в ней нет и следа. Тем не менее по ее страницам, словно по волнам, плывет и разливается морем секс, в ней бурлят желание и адские сомнения, всепожирающая страсть мужчины, перешагнувшего свое сорокалетие. Все это переливается через край, стихи рождаются, как внебрачное дитя, — творчество не ведает цензуры. Но автор надевает маску. На титуле стояло слово «аноним». Эта анонимность породила множество кривотолков, догадок, безудержных сплетен — вопли плоти изобличили автора. Тайным творцом этой книги был Неруда, замечает некий критик кошачьей породы, донельзя довольный собственной проницательностью. Ощущение трагедии ad portes[154] обычно возбуждает людей. Хуже всего, что кое-кто из щеголявших своей эрудицией исследователей, нескромно проникавших в тайны стиля, громогласно оповещал о своих открытиях ту самую женщину, ради которой поэт и скрыл свое авторство.

Я познакомился с этим первым анонимным изданием книги однажды ночью в 1952 году, в Праге, в доме Альфредо Варелы, точнее, с ним познакомил меня хозяин дома, дав почитать перед сном. Теперь эта книга стала драгоценнейшей библиографической редкостью, она иллюстрирована Паоло Риччи, набрана старинным типографским шрифтом «Бодони» и украшена гравюрами помпейских ваз. Варела дал мне ее не как снотворное, не для того, чтобы гость уснул покрепче, — он как бы ввел друга в таинственное царство мечты, пустил его в вольный полет между небом и землей, между светом и тьмой туда, где смутно проступает некий профиль, затуманенный по воле поэта портрет. Неруда хотел скрыть лицо, но наивно обнажил душу, лишь облачив ее в почти прозрачное эфемерное одеяние, но и оно будет сорвано взрывом страсти и нежности, лавиной неистовых строк, начертанных рукой человека, которого не спутаешь ни с кем. Почему же он скрыл свое имя? Ответ один: чтобы не ранить Делию.

В Гойании, когда спускалась ночь, рядом с тем местом, где вскоре, как вызов зеленому тропическому величию, встанет город, пока еще существовавший лишь в мозгу Оскара Нимейера^{130}, еще не воплощенный в чертежах, еще не названный своим именем — Бразилиа, — я, сидя напротив Делии, слышал, как яростно спорил Пабло с собеседником, похвалявшимся: меня, мол, не обманешь, эту книгу написал ты. И я видел, как лицо Делии, сохранявшее якобы отсутствующее выражение, постепенно превращалось в лик одинокой брошенной женщины, над которой, как плащ трагедии, простерлась тень. В этой сцене меня больше всего поразила деликатность Неруды. Он не хотел мучить женщину, которая была на двадцать лет старше его.

113. Женщина с двумя головами

Двойная жизнь в течение всех этих лет их сильно измотала. Матильде приходилось ездить вслед за Пабло и Делией, чтобы иметь возможность встречаться с ним украдкой. Так она оказалась и в Мексике, и в Байе. Пабло-любовник не изменял своему ремеслу писателя. Каждый день он посылал ей любовные стихотворения, иной раз просто на клочке бумаги или на салфетке, набросав несколько быстрых строк, пока с кем-то обедал. На Капри они впервые жили вдвоем. В деревянной шкатулке, инкрустированной перламутром, Матильда хранит оригиналы «Стихов Капитана». Пабло сочинял их не за письменным столом. Он делал это во время заседаний различных конгрессов, в поезде или за столиком парижского кафе. Ложь любовников всегда была похожа на правду, они всегда имели какое-нибудь алиби и указывали не те адреса, куда направлялись.

Когда-то Матильда снялась в фильме, о котором говорила смеясь, чтобы не краснеть. Потом пела на радиостудиях Буэнос-Айреса и Мехико.

В 1952 году ее портрет написал Диего Ривера. Это — женщина с двумя головами, одна в фас, другая в профиль. Матильда Уррутиа и Росарио де ла Серда. (Де ла Серда — ее вторая фамилия.) Когда Неруда привел меня в «Часкону», дом, построенный им для Матильды в Сантьяго у подножия холма Сан-Кристобаль, он показал мне этот портрет и спросил: «Что ты видишь?» Я молча вглядывался. В пышных волосах я разглядел острый профиль поэта, тайного любовника.

Когда Пабло с Матильдой жили на Капри, они часто ездили в Неаполь. Счастливое совпадение: чилийского консула в Неаполе зовут Габриэла Мистраль. Она принимает их с распростертыми объятиями. Предлагает им жить у нее, рискуя при этом своим положением, так как все чилийские посольства и консульства получили из Министерства иностранных дел циркуляр, запрещавший иметь дело с политическим эмигрантом Пабло Нерудой. Габриэла смеется, хотя немного встревожена. Она пишет своей подруге:

В ту пору Неруда нередко приводил нас в смятение. Он долгие недели и месяцы скрывал место своего пребывания и путал следы. В Чили мы жили в постоянной тревоге за знаменитого преследуемого беглеца. До нас доходили слухи, что он вот-вот вернется на родину, и мы должны были сделать все, чтобы не допустить его ареста. Нет ничего лучше заступничества масс. Лозунги «Руки прочь от Неруды!», написанные белым мелом и черной краской, смотрели со стен Сантьяго, как graffiti[155]. Однажды воскресным утром я выступал с речью в самом большом театре Сантьяго «Кауполикан». Вдруг ко мне подходит один товарищ и подает листок бумаги. Это воззвание. Я медленно читаю его семитысячной аудитории. «Сегодня в два часа дня в аэропорт „Серильос“ прибывает Пабло Неруда. Мы все должны встречать его, чтобы не допустить вмешательства полиции». Призыв был воспринят присутствовавшими как слово Священного писания. Люди готовы выполнить свой долг. И никто не желает больше ничего слушать. Все вскакивают как один, и возбужденная толпа устремляется в аэропорт.

Неруда не прилетел! Неужели его схватили где-нибудь по дороге, ведь в Южной Америке столько диктаторских режимов. А может, он уже прибыл в Чили и тут же был схвачен, несмотря на то, что приказ о его аресте отменили после трехлетней борьбы? Мы теряемся в догадках. Едем к его другу Карлосу Васальо, который потом, при правительстве Сальвадора Альенде, станет чилийским послом в Италии, и пытаемся заказать телефонный разговор, хотя в те времена переговорить с отдаленными пунктами было не так просто, как теперь, а о таком чуде, как автоматическая связь, не приходилось и мечтать. Мучительные часы ожидания. Нет, в Италии его нет. Где он? Не знаем. Уехал в Швейцарию. Звоним в Женеву. Разговариваем с испанским поэтом Эррерой Петере. Да, Неруда здесь был, но уехал во Францию. Просим навести нас на след. Мы по-прежнему боимся за него. В конце концов узнаем, что поэт несколько дней гостил в Монтевидео у своих друзей Мантарасов. Когда 12 августа он прибыл в Сантьяго, я не сказал ему обо всем этом ни слова. Но потом, уже годы спустя, спрашивал несколько раз: «Что тогда произошло, Пабло?» В ответ он смотрел невинно и непроницаемо. Я расписал ему в ярких красках, как здесь все было, наши бессмысленные метания, смешную в своей решимости толпу перед театром. Он, такой смешливый, даже не улыбнулся. Наоборот, посерьезнел. Я не сразу сообразил, в чем дело. Может быть, он и в самом деле должен был хранить тайну Капитана, плывя на итальянском пароходе в Южную Америку с Росарио де ла Серда и указывая ложный маршрут, чтобы не открыть секрет любви? Не знаю, удалось ли обмануть ту, ради которой все это было затеяно, но мы-то поверили безоговорочно. Это были хитрости поэта и его любви, он оправдывал себя тем, что был обязан завершить свое детище, не мог бросить перо, закаленное в горниле «холодной войны» и пылких страстей: ведь он и в самом деле писал каждый день, пока вершины Анакапри не окрашивались закатным пурпуром.

114. Полигамия и дезинформация

Практически все желали возвращения Неруды. Существует документ, который свидетельствует об этом почти полном единодушии. Под письмом, содержавшим требование разрешить поэту вернуться на родину, подписались немногие, но эти имена представляли огромное большинство чилийцев. В алфавитном порядке стояли подписи новеллиста Эдуардо Барриоса, руководителя демохристианской партии Эдуардо Фрея, Карлоса Ибаньеса, который в сентябре того же года будет избран президентом республики, преподавателя и писателя социалиста Эухенио Гонсалеса, Габриэлы Мистраль, историка Франсиско Энсины и политического деятеля радикала Марсиаля Моры.

Это требование вызвало бурный гнев в официозной газете. Гонсалес Видела распорядился предать декларацию анафеме. Автор пасквиля не решился выступить под собственным именем, подписавшись двусмысленным псевдонимом «Историк». 30 марта правительственная газета опубликовала редакционную статью под названием «Дело Неруды». Нельзя сказать, чтобы эта инвектива была произведением искусства. Автор ее заявляет, что ему пришлось совершить над собой насилие, дабы обратиться к столь неприглядной истории, как «вся эта шумиха, которую международный коммунизм поднял в нашей стране вокруг возвращения главы упомянутой секты Пабло Неруды». О боже! Его, разумеется, с души воротит от подобных материй, ведь «существует же естественное право, оно не допустит, чтобы остался безнаказанным тот, кто преступил закон, наносил оскорбления, занимался клеветой упорно и подло». Оказывается, «шумиху» затеял Коминтерн, он-то и «подготовил письмо, которое, среди прочих, подписали член либеральной партии, бывший депутат, набравший 1800 с чем-то голосов, ныне историк дон Франсиско Антонио Энсина; редактор „Меркурио“ дон Эдуардо Барриос, возглавлявший кампанию по выборам в президенты сеньора Ибаньеса дель Кампо; поэтесса Габриэла Мистраль». Статья отнюдь не проникнута уважением к этим именам. В ней сообщается далее, что авторы письма хотят убедить народ, будто бы «сеньор Неруда преследуется по политическим мотивам… а это наглая ложь. Против сеньора Пабло Неруды было возбуждено два процесса в чилийском суде: один — за публичное оскорбление и клевету, возбужденный на основании декрета-закона № 425 и Уголовного кодекса, второй — за двоеженство…». Как полагает самозваный «Историк», первый процесс не слишком заботил сеньора Неруду, а беспокоил его второй. Сеньора Неруду якобы задело за живое извещение о втором судебном процессе, возбужденном его женой, «голландской подданной, которую он покинул на Яве и которой в Чили отказал в алиментах, на что она имела полное право».

Гонсалес Видела лично, хотя и на казенные деньги, приказал доставить из Голландии Маруку Ахенаар. Она оказалась в мире, которого совершенно не знала, в мире махинаций, где ей к тому же посулили баснословную сумму. Президент предоставил ей адвоката, и она подчинялась ему, как автомат. Она оказалась захваченной маховиком неведомого и страшного механизма, попала в поистине кафкианскую ловушку, была совершенно сбита с толку, словом, она не отвечала за свои поступки. Ею манипулировали, словно зомби^{131}. Она не понимала, кто и к чему ее принуждает.

К тому же, добавляет «Историк», поборники возвращения Неруды не просят за него, а требуют «восстановления справедливости». Неслыханная наглость! Они играют на заявлениях Неруды, сделанных в Мехико и в Париже.

У этого «Историка», столь «объективного», есть еще одна причина лить слезы. Он чувствует, что остался в одиночестве. В самом деле, только «Диарио илюстрадо», ультраконсервативный орган, сопровождает «Историка» в его крестовом походе. И только один политик-традиционалист, депутат Луис Вальдес, вслух заявил, что, если Неруда все же вернется в Чили, он потребует, чтобы суд вынес ему приговор за «оскорбление» родины. Это единственное, что может утешить Вальдеса.

Неруда загодя готовит свое возвращение и рассылает с этой целью несколько писем. Он возвращается не спеша, пароходом, вместе с Матильдой. Ему приходится проявить изобретательность: он дает неточные сведения о своем пути, чтобы никто не мог установить место его нахождения до тех пор, пока он сам не сочтет это необходимым.

27 июля 1952 года на пути в Чили он отправляет с борта неторопливого парохода «Коста де Африка» открытое письмо: «Я возвращаюсь домой, призванный моим народом. Буду в Чили в середине августа». Это политическое послание. Он добавляет: «У нас, чилийцев, много дел». И, не называя адресата, отвечает пресловутому «Историку»: «Всю мою жизнь я посвящу защите чести Чили».

26 июля, в тот день, когда я прервал свою речь в театре «Кауполикан», чтобы призвать присутствовавших встречать Неруду, он не приехал. Это произошло лишь 12 августа. Пожилая работница вручила Неруде букет засохших цветов — они были так свежи и прекрасны, когда она бросилась в «Лос Серильос» встречать его в первый раз, а он не приехал. В тот вторник он вышел из самолета в сопровождении Астольфо Тапии, Карлоса Викуньи Фуэнтеса и Серхио Инсунсы, которые ездили его встречать в Монтевидео. Они составляли комитет, организовавший встречу Неруды в Америке до его въезда в Чили; кроме того, эти три товарища охраняли Неруду от все еще вероятных покушений на его свободу со стороны диктаторского режима.

Увидев поэта, все собравшиеся на аэродроме запели национальный гимн.

По законам страны Неруда мог быть арестован прямо в «Лос Серильосе», поскольку был объявлен в розыске. Но ничего не произошло. Даже таможенники лишь для виду открыли его чемоданы. На следующий день «Меркурио» перестала называть его Нефтали Рейес — имя Пабло Неруды было легализовано.

Светило яркое солнце, когда мы с Сальвадором Альенде, в ту пору кандидатом в президенты от Народного фронта, одним из секретарей которого я был, поспешили на телефонную станцию в Кильоте. Альенде поздравил поэта с возращением, потом взял трубку я.

На следующий день на площади Бульнес состоялся митинг в честь приезда Неруды. В своей речи он призвал чилийцев, разъединенных политическими сражениями из-за предстоящих выборов, служить делу мира во всем мире и процветанию отечества.

Большой шумной компанией мы прикатили в «Лос Гиндос». Два карабинера записывали номера автомобилей, останавливавшихся у ворот.

В интервью, которое брала у Неруды для журнала «Эрсилья» его давняя приятельница Ленка Франулик, поэт заявил, что происходящая в Чили борьба не может рассматриваться только как предвыборная. Он, естественно, будет поддерживать Альенде, но это всего лишь этап длительной борьбы.

— сказал он. — 

115. Добро пожаловать домой

В тот августовский день, когда он после четырех лет вынужденных странствий вошел в свой дом в Мичоакане вместе с Делией, вернувшейся в страну на несколько месяцев раньше, самыми счастливыми казались две его собаки — Кальбуко и Кутака. Увидев плотного мужчину в светлом плаще и темной широкополой шляпе, как тогда носили, длинный Кальбуко вскинул ему лапы на плечи, словно хотел обнять. Маленькая Кутака, приплясывая, носилась вокруг хозяина, потом обнюхала, чтобы убедиться в его возвращении, и, лишь окончательно уверясь, лизнула ему руку.

Неруда прошел через дом в сильно заросший сад. На следующий день он не выдержал и сел за статью «Запах возвращения». Он глубоко вдыхал воздух родины, пробовал его на вкус. В запущенном саду разрослись новые растения, испускавшие незнакомые ароматы. Когда-то он посадил молодой тополек, теперь это было совсем взрослое дерево. Долго не признавали его каштаны, но однажды зеленая ветка, зашелестев под ветром, поздоровалась с ним. Библиотека встретила зимним холодом, все эти четыре года он больше всего сожалел о разлуке с нею. Запертые книги все равно что могилы, от них веет забвением. Библиотека оказалась в полном беспорядке. Рядом с изданием Бэкона XVIII века пристроилась «Женщина-капитан „Юкатана“» Сальгари. Отчужденно молчали раковины. Возвратившийся хозяин привез новых жильцов, он распаковывает «даму» по имени Мария Селесте — купленная на окраине Парижа, она украшала когда-то нос корабля.

Считая розы чересчур «литературными» цветами, поэт прежде не уделял им внимания. Но теперь розы стоят в каждом уголке, они испускают тонкий или оглушительный, как удар грома, аромат, отступающий лишь перед неистребимым запахом провинции, который пронизывал все жилье поэта, ибо следовал за ним из отчего дома, окутывал его с юных лет. Это был запах жимолости. Первые поцелуи весны, стоявшей уже у ворот.

Он долго рассказывал Ленке о том, какие чувства вызвало в нем возвращение. Она ушла, но приходила часто. Они были большими друзьями. А девять лет спустя она ушла навсегда.

В приведенном отрывке — и душевная глубина Неруды, и его высокое уважение к этой мужественной женщине.

На Плайя-Бланка, окаймленном соснами, Неруда сразу же включился в первую избирательную кампанию Сальвадора Альенде, которая снова привела его в Пуэрто-Сааведру. В Лоте он вновь встретился с шахтерами, которые, подобно ему, докапываются до самых глубин. Поэт дал им отчет о своих странствиях. «Огромно море и огромна земля, — начал он, — но я объехал ее дважды». Временами казалось, что оратор больше не надеется еще раз увидеть этих шахтеров и потому спешит поблагодарить их.

116. Деятели культуры объединяются

Неруда умел мыслить широко и осуществлять большие замыслы. Он решил организовать встречу американских деятелей культуры и поделился этим планом с тремя деятелями культуры, обладавшими достаточным авторитетом, чтобы созвать такое совещание. Это были Габриэла Мистраль, Бальдомеро Санин Кано и Хоакин Гарсиа Монхе^{132}. В июле 1952 года появилось их короткое воззвание, которое дышало тревогой. Мировая общественность обеспокоена и взволнованна. Ответственность за судьбы мира лежит на всех, в том числе на писателях, художниках, деятелях культуры и науки, одним словом, на всех работниках умственного труда. Почему бы им, людям различных взглядов, не встретиться и не договориться о том, какой вклад они могут внести в благородное дело развития Американского континента? Пусть участники конгресса обменяются мнениями и приведут свои доводы. Такая встреча пойдет на пользу не только самим интеллектуалам, но и народам.

Воззвание получило широкий отклик во многих странах — от Канады до Аргентины и Чили. Отовсюду стали поступать письма в поддержку этого начинания. Так, в Бразилии воззвание подписали: архитектор Оскар Нимейер, художник Кандидо Портинари, поэт Винисиус де Мораэс и романист Жоржи Амаду, который переехал в Сантьяго, чтобы вплотную заняться организацией встречи.

В конце марта — начале апреля 1953 года Континентальный конгресс деятелей культуры состоялся. Правительство Карлоса Ибаньеса чинило всяческие препятствия, задерживало визы участникам и грозило вообще запретить «сборище». Международная реакция применила испытанный прием и пустила в ход классическую артиллерию. 26 апреля консервативная газета «Диарио илюстрадо» поместила рисунок карикатуриста Коке на несколько колонок под названием «Ловушка для простофиль». Из-под крышки ящика с надписью «Конгресс культуры» высовывался селезень Неруда и сзывал легкомысленных пташек. В карикатуре не было ничего смешного, но она отражала отношение к подобного рода начинаниям.

Однако ни одно собрание интеллектуалов в Чили не имело такого успеха и не собирало столько выдающихся деятелей культуры Американского континента. В воскресенье утром в помещении Муниципального театра состоялось открытие конгресса. Я был его генеральным секретарем и потому знал и парадную, и закулисную его стороны. В эти дни Сантьяго стал центром культурного мира.

Старый толстовец романист Фернандо Сантиван выступал первым. Он начал с вопроса: «Абсолютно ли свободны народы Америки в экономическом и духовном отношении?» И продолжал: пора развенчать легенду о том, что работники умственного труда живут как одинокие волки, которым нет дела до нужд их стран и народов. Это совещание, не имевшее прецедентов, призвано утвердить принцип солидарности. У нас подобная встреча происходит впервые. И это встреча не только людей, но и культур, которые, при всем различии, едины в своей основе. Латинская Америка ни в коей мере не является бесформенным, неустойчивым конгломератом. Ее населяют нации, которые движутся своим историческим путем, как особые человеческие общности; их разные слои представлены здесь работниками умственного труда. Каждая делегация, подчеркнул Сантиван, даст нам представление о культуре своего народа. На этой встрече не будет ни тайн, ни закрытых дверей. Она должна быть конструктивна по своей природе. И конгресс этот — всего лишь первый шаг.

Муниципальный театр, младший собрат своих европейских коллег, где давались оперные и драматические спектакли, где перед разодетой в меха публикой пели Карузо и Шаляпин, где танцевала Павлова и играла Сара Бернар, собрал теперь иных исполнителей. Среди них самым потрясающим и сенсационным оказался гигант с лицом доисторического человека — Диего Ривера. Он поведал фантастическую историю своих фресок, схватку с Рокфеллером, заказавшим ему роспись, в которую художник включил портрет Ленина. Аудитория слушала его, затаив дыхание, и удивление ее достигло предела, когда Ривера сообщил, что он — брат Роммеля, и рассказал, что у его отца был роман с супругой посла Германии в Мексике. Вот отчего у Роммеля такой смуглый цвет лица. Затем он рассказал о своей связи с Марией Феликс, и, словно в доказательство неистовости своих страстей, сообщил, что ему доводилось пробовать человеческое мясо и оно довольно приятно на вкус. Завороженная публика была уверена, что этот Полифем^{133} рассказывает истории из собственной жизни, но на самом деле в его страшных сказках звучало то колдовство и безумие нашей Америки, которое впоследствии обозначат термином «магический реализм».

Неруда начал выступление на конгрессе, процитировав своего духовного отца из Соединенных Штатов, бородатого Уолта Уитмена: «Сколь бы странным это ни казалось, высшая проба нации есть ее поэзия». Далее он рассказал о том, при каких обстоятельствах зародился замысел «Всеобщей песни», и подробно объяснил смысл борьбы между ясностью и усложненностью в своей поэзии. Неруда считал, что поэты наших стран пишут для своего континента, который находится в процессе становления, потому и хотят охватить все. Народы Латинской Америки еще только осваивают различные профессии, ремесла и искусства. Или возрождают их — ведь конкиста уничтожила индейских каменотесов и гончаров.

Надо начинать все сначала и в первую очередь научить народ читать. Книги пишутся для того, чтобы их читали. Неруда вспомнил о том, как в некоей европейской стране перевод одной строки из поэмы «Пусть проснется Лесоруб» вызвал яростные споры. Речь в этой строке шла о «недавно купленных колоколах». На европейский слух фраза звучала странно. Неруда вынужден был объяснить, что он имел в виду совсем недавно основанные селения Юга Чили, где прошло его детство и где все было новым, даже колокола. Переводчик консультировался с испанцами, желая разгадать строку, которую он не мог себе уяснить. Консультанты тоже недоумевали — ведь в их стране колокола приобретались столетия назад.

Мы, добавил Неруда, пишем для народов, которые покупают колокола сейчас. В наших краях поэзия существовала прежде, чем появились письменность и печатный станок. Поэзия — это хлеб, который едят грамотные и неграмотные. Неруде пришел на память случай, когда молодой уругвайский критик упомянул о сходстве Неруды с венесуэльским поэтом Андресом Бельо^{134}. Услышав это, Неруда рассмеялся от всей души. А потом пришел к выводу, что Андреас Бельо начал писать «Всеобщую песнь» раньше, чем он.

Неруда заявил также, что его поэзия должна, помимо прочего, открыть для мира Америку. И еще — помочь сближению ее народов. А для этого надо говорить просто. Америка должна быть самой ясностью.

В тот день Неруда признался, какого труда стоило ему самому прийти к ясности. Ведь затемненность смысла стала привилегией литературной касты, и классовые предрассудки породили высокомерное отношение к простой песенке, к народному словцу. Кое-кто думает, что туманные словеса являются доказательством превосходства. Отсюда религиозное преклонение перед всем, лишенным корней, перед нереалистической литературой, то есть перед тем, что Неруда назвал «антипатриотичным». Огромное расстояние разделяет блестящего вельможу и темно-серую фигуру хлебопашца, хотя и тот и другой оставляют свой след на ниве поэзии.

Выступление Неруды было похвалой ясности, речью в ее защиту, и это имело непосредственное отношение к новому циклу стихов, за который он принялся, — «Оды изначальным вещам». Поэт не был удовлетворен тем, чего ему удалось достичь: «Я хочу, чтобы мои стихи с каждым днем становились все проще». Естественно, путь поэта усеян шипами сомнений. Расскажет ли он о героях, о преступниках, о простых крестьянах? Неруда берется за это. Он отваживается пуститься по дорогам исторической хроники, а между тем двадцать лет назад одна мысль об этом приводила его в ужас. Он осмелился на такой шаг, ибо счел его необходимым и был уверен, что «в нашей жизни нет ничего, недостойного поэзии». Пора уже было воспевать не только леса, реки и вулканы. Ведь «мы летописцы континента, обретшего историю позже других», поэтому нам нельзя терять времени.

Он говорил о своей книге, которую писал после «Всеобщей песни»; в ней он рассказывал о новой Европе. Ему хотелось, чтобы это произведение послужило делу мира. Неруда собрал в нем все лучшее, что видел в Западной и Восточной Европе. И самый конгресс, на котором он произносил эту речь, был его вкладом в дело мира.

Он очень скучал по своему другу с серебристой взлохмаченной шевелюрой, Илье Эренбургу, которого не мог пригласить к себе, так как въезд в Чили ему, как и другим советским гражданам, не разрешили бы. Неруда понимал, что без них конгрессу не хватало глубины. В Советской стране его больше всего поразило уважение к культуре. Он мечтал, что вскоре на земле Латинской Америки встретятся деятели культуры Советского Союза и Соединенных Штатов. Он снова вспомнил слова своего учителя Уолта Уитмена, сказанные 20 декабря 1881 года:

Не все, связанное с конгрессом, было освещено огнями рампы, кое-что происходило и за пределами Муниципального театра. Диего Ривера увез с собой в Мексику молодую уругвайскую журналистку. Николас Гильен стал самой популярной фигурой на улицах Сантьяго. Жоржи Амаду по-прежнему таился в тени организационной работы. Выступая на конгрессе, он сказал: «Все мы здесь разные, между нами тысячи различий, но сейчас мы все вместе». Он был знаменит в Бразилии, известен в Аргентине, а в Чили его никто не знал. К тому времени он еще не написал свой бестселлер «Дона Флор и два ее мужа». Неруда восхищался неутомимым трудолюбием Амаду и хотел, чтобы делегаты и чилийская публика оценили по достоинству его вклад в организацию конгресса. Такая возможность представилась на приеме в ресторане «Ла Байя» по случаю отъезда иностранных участников. Амаду произнес серьезную речь, и ему аплодировали с уважением. Затем слово взял Николас Гильен, который сказал: чтобы осушить слезы, вызванные разлукой с Чили, ему понадобится носовой платок в семь миллионов квадратных километров, зеленый носовой платок. Этот платок — Бразилия, куда он завтра же отправляется вместе с Амаду и его замечательной женой Зелией Гаттаи. Гильен снова перетянул одеяло на себя.

117. Радости и печали птицы софре́

Американский конгресс культуры в Сантьяго не мог не породить подобные начинания в других странах континента. Вскоре бразильцы пригласили на свой I конгресс культуры чилийскую делегацию во главе с Пабло Нерудой. Конгресс проходил не в Рио-де-Жанейро, не в Сан-Паулу, а в Гойании. Это было сделано для того, чтобы подчеркнуть значение географического центра страны и покончить с представлением, будто Бразилия — прибрежное государство. Такое решение побудило одного из устроителей конгресса, архитектора Оскара Нимейера, взяться за воплощение грандиозной мечты — построить в штате Гойаз новую столицу, которая получит название Бразилиа.

До Гойании мы добирались в несколько приемов. В Рио нас встретил Жоржи Амаду, который не давал себе ни минуты отдыха. Он поместил нас в самом роскошном отеле Копакабаны, где останавливаются американские миллионеры и голливудские актрисы. Черт побери! Мы все время старались избежать встреч с прислугой, которая привыкла получать королевские чаевые за каждый чих. Скоро мы покинули этот весьма для нас обременительный кров. Путешествие в Гойанию вернуло нас к полным приключений временам детства авиации. Мы летели в грузовом самолете, где, помимо нас, пассажирами были лошади. Самолет приземлялся в каждой деревушке, летел низко, сквозь грозовые облака.

Только к концу дня со вздохом облегчения спустились мы с опасных высот на твердую землю. Гойания — провинциальный городок внутренних районов Бразилии, на нем лежит явный отпечаток португальского колониального стиля, чувствуется свежее, спокойное дыхание тропиков. В Гойании собрались деятели бразильской культуры. Там был режиссер Альберто Кавальканти, президент бразильского института архитектуры Мильтон Роберто, писатель Ориженес Лесса, участвовавший в чилийском конгрессе, писатель Афонсо Шмидт, художник Вернек, композитор Эдино Кригер и другие.

В чилийскую делегацию, кроме Пабло и Делии, входили чилийский политик и писатель Бальтасар Кастро, романист Хоакин Гутьеррес, родившийся в Коста-Рике, автор этой книги и фольклористка Маргот Лойола, которая имела сногсшибательный успех благодаря своей кокетливости и песенкам под гитару. Публика окончательно обезумела, когда Маргот объявила, что споет «куэку». У бразильцев это слово означает не название чилийского народного танца, а женские штанишки.

Девицы так и вились вокруг звезд, особенно вокруг Неруды, от которого ни на шаг не отходила Делия, пожирая его тоскливым взглядом.

Неруду, уроженца сумрачного Юга, очаровал блеск тропиков, яркое оперение птиц. На обратном пути он решил взять с собой в Чили пару туканов с сильными, изогнутыми, как шпоры, клювами. В Рио в доме, где он остановился, той же ночью произошло наводнение: пока жильцы спали, туканы выбрались из клетки, клювами пробили водопроводные трубы и затопили квартиру. Пришлось вызывать пожарных.

Из Бразилии Неруде прислали в Чили птицу софре. Поэт восхищался ее живым нравом и необычным оперением с желтыми полосками. Она взбиралась ему на плечо, сидела на ладони. Вся она была как искорка. У себя на родине эта птичка, конечно, взвивалась над горами, летала высоко и вольно, там, где летают орлы, но в холодной южной стране ее огонь затухал. Вдали от родных краев, она с печалью смотрела в тусклое небо. Бедняжка скучала по жарким странам и чахла в своей клетке.

Настал день, когда Неруде пришлось выкопать маленькую могилку в своем саду в Исла-Негра; там, в этой песчаной могилке, он похоронил угасшее тело солнечной птички. Терзаясь угрызениями совести, он ушел к себе и излил свою печаль в «Оде птице софре».

118. Рассказы и расчеты

В декабре 1953 года мы сопровождали Неруду на II съезд советских писателей, который проходил в Кремле. Минуло двадцать лет после I съезда, где главной фигурой был Максим Горький. Между этими двумя писательскими встречами пролег кровавый ров, который советские люди называют Великой Отечественной войной. В кулуарах мы постоянно наблюдали горячие встречи, мужчины обнимали друг друга, целовались — это были писатели, вместе сражавшиеся на войне и с тех пор не видавшиеся. Они победили смерть. У входа все останавливались перед списком павших. Казалось, у древа литературы обрубили самые плодоносные ветви.

Неруда знал всех и сам вызывал всеобщее внимание. Он говорил от имени чилийской делегации. В основе его выступления лежала тема ответственности писателя в те бурные дни, исполненные мрачных предчувствий. Как всегда, он был рупором своего народа. На съезд прибыли еще несколько латиноамериканских писателей — участников американского конгресса культуры в Сантьяго.

За окнами все было покрыто снегом. Неруда плохо себя чувствовал, его лихорадило. Врачи выписали ему антибиотики. Однако он упорно настаивал на немедленном возвращении домой, потому что хотел попасть в Сантьяго до рождества. Делия говорила мне с горечью: «Я не знаю, как он в таком состоянии перенесет дорогу. Это просто опасно. Почему он так торопится?» И она смотрела на меня вопросительно, как будто я знал, в чем дело.

Все это происходило в помпезных апартаментах гостиницы «Метрополь», убранных с роскошью девятисотых годов, где когда-то устраивались и деловые встречи, и раблезианские попойки, и декадентские действа, окрашенные тягостным надрывом русской дореволюционной литературы.

Неруда, больной, не имевший возможности выйти на улицу, упорно твердил мне, что обязательно должен вернуться в Чили. Его ждала Косо лапка. Они давно условились о встрече, и он хочет видеть ее. Да, у него тридцать восемь, но он уедет во что бы то ни стало.

По случаю своего отъезда Неруда в тот же вечер устроил прием, который проходил в нарушение всех правил. В большой столовой собрались его друзья. Поэт никогда не заботился о соблюдении протокола. Если и знал его, то лишь для того, чтобы нарушать. На самые почетные места он усадил ближайших друзей. Он ухаживал за красивой советской теннисисткой, женой одного из самых любимых своих поэтов, и рассказывал ей сказки о фантастическом, нищем и безумном крае, именуемом Южной Америкой. Благодаря этой антипротокольной свободе мне посчастливилось сидеть рядом с молодой очаровательной женщиной, которая оказалась блистательной, гениальной балериной Большого театра — Майей Плисецкой.

По возвращении в Сантьяго мы решили дать публичный отчет о II съезде советских писателей. Для этой цели был арендован на воскресное утро Театр имени 18 сентября. Неруда все еще неважно себя чувствовал и жил на побережье, но был в курсе всех событий. Связь мы поддерживали по почте.

В марте 1954 года я получил от него письмо:

«Вторник, 21 марта,

Исла-Негра.

Пабло приложил много усилий, чтобы рассказ о московских встречах стал маленьким произведением искусства. Свое выступление он назвал «Светильники съезда».

119. Вокруг премий

Неруда ездит по свету. Он всегда в самом центре дискуссий. С каким удовольствием он иной раз дразнит зарвавшегося в пылу спора противника! Он никогда не сдавался в бою. Если противник стремился положить его на лопатки, он тотчас переходил в наступление. Неруда и не пытался скрывать, что занимается политической деятельностью, и не делал вид, будто она не имеет ничего общего с его поэзией. Издательству «Аустраль» он предоставил право на издание двух томов «Политической поэзии». Когда в 1953 году ему присудили Сталинскую (впоследствии Ленинскую) премию мира, он выразил особое удовлетворение. И объяснил, почему именно эта премия так дорога ему. Дело в том, что Нобелевскую премию мира незадолго до того присудили генералу Маршаллу, стороннику войны. И Неруда был счастлив получить совсем иную премию мира вместе с итальянским священником, шведской исследовательницей, индийским работником здравоохранения, с писателями из США и Польши, бельгийской социалисткой Изабеллой Блюм, французским экс-министром Пьером Котом и английским ученым Берналом.

18 сентября 1951 года на торжественной церемонии в Пекине Неруда вручал эту премию госпоже Сун Цинлин, супруге основателя Китайской республики; и вот, премия присуждена ему самому, а чтобы вручить ее, в Сантьяго, преодолев горы затруднений, столь же неприступные, как Анды, прибыл друг, которого так недоставало Неруде на конгрессе культуры. Лавровый венок привез Неруде Илья Эренбург.

Сам Шерлок Холмс был бы в восторге, повествуя о приключениях Эренбурга в пути, так как политическая полиция приложила все усилия, чтобы помешать ему добраться до Чили. В аэропорту у него отобрали развязавшийся в самолете пакет, заявив, что обнаружили в нем шифровки. Эренбург, страстно увлекавшийся ботаникой, хотел приобрести семена чилийской араукарии и записал название для памяти, а мудрые эксперты решили, будто это призыв к восстанию, обращенный к индейцам арауканам. Потом они призвали чиновника ad hoc[156], чтобы тот сделал перевод на испанский стихов Неруды, переведенных Эренбургом на русский. Скептик и вольтерьянец, Эренбург посмеивался над этой манией во всем подозревать революционную пропаганду. Столкновение с полицией напомнило ему прошлое — киевскую тюрьму, где он сидел в годы царизма, и в теперешнем инциденте готов был видеть нечто романтическое.

Власти не разрешили арендовать театральный зал для вручения премии, и 12 августа 1954 года церемония состоялась в отеле «Савой». Зал был декорирован занавесом, который расписал Менесио Антуньес по мотивам чилийской керамики. Эренбурга, прибывшего вместе с женой Любой, сопровождали три китайских писателя первой величины — Эми Сяо, Ай Цин, Чжао Имин. Председательствовал на церемонии лауреат чилийской Национальной премии по литературе Фернандо Сантиван. Полиция, нарочито не скрываясь, оцепила отель, и в этой накаленной атмосфере событие приобрело характер вызова правительству, превратилось в своего рода демонстрацию. Речь Эренбурга, с одной стороны, напоминала его страстные статьи против фашизма, а с другой — была пронизана любовью к поэту, которому он вручал награду, присужденную в далеком Советском Союзе.

Лауреат в ответной речи сравнил, как власти встретили Эренбурга и как они встречают сторонников войны и провозвестников атомной катастрофы, которых в странах Латинской Америки принимают со всеми почестями, положенными официальным гостям, и никто не отбирает у них бумаги с латинскими названиями растений, не требует обратного перевода на язык оригинала их произведений.

Эренбург с женой жили у Неруды в «Лос Гиндосе», доме, построенном из камня и дерева, где гости постоянно мерзли от холодного дыхания близких гор. Эренбург, кисло улыбаясь и держа сигару с длинным пеплом в углу рта, говорил нам, что никогда в жизни, ни в Москве, ни в Сибири, он так не дрожал от холода. Но по вечерам в доме становилось тепло от разведенного в каминах огня, хорошего вина и доброго расположения духа.

120. Дар, фонд и ошибки

Неруда не отмечал своих именин ни в день святого Рикардо, ни в день святого Элиесера, ни в день святого Нефтали, ни даже в день апостола Павла. Зато он праздновал день рождения. И как праздновал! Из-за своего пятидесятилетия он чуть не разорился. Событие это отмечалось не день, не месяц, а практически весь год. В конце концов, не каждый день и не каждый год исполняется полвека!

Шум начался еще за полгода до юбилея, когда Неруда подарил Чилийскому университету «библиотеку стоимостью пятнадцать миллионов», как гласил заголовок в «Эрсилье». Он и в самом деле в конце декабря минувшего года подарил книги, находившиеся в его доме на улице Линча, 164. Дарственную оформил законным порядком, через нотариат. Все, что имелось в его библиотеке, включая карты, рукописи и коллекцию раковин, переходило в собственность Чилийского университета.

Это была необыкновенная библиотека. В ней насчитывалось пять тысяч томов, среди которых множество уникальных рукописей и прижизненных изданий; там были «Цветы зла» Бодлера, все сочинения Гонгоры 1664 года издания, «Труженики моря» Виктора Гюго с поправками и заметками автора, сделанными в 1886 году; «У Германтов» Марселя Пруста с картой, выполненной им собственноручно; прижизненные издания Верлена, Кеведо, графа Вильямедианы, Лопе де Веги и Александра Пушкина. Кроме того, там была «Проза и лирические стихотворения» Данте Алигьери, напечатанные по особому заказу русской императрицы Елизаветы Петровны. Неруда подарил университету также рукописи Людовика XIV, Виктора Гюго, Шарля Орлеанского, Гюстава Флобера, Поля Верлена, Рембо, Леконта де Лилля, Руже де Лилля, Френсиса Джеймса и Марселя Пруста.

Он передал университету экземпляры всех изданий своих произведений на испанском языке и в переводах, распорядившись, чтобы и впредь экземпляры всех изданий, которые выйдут как при его жизни, так и после его смерти, поступали в университетскую библиотеку.

Трудно было даже оценить стоимость этого дара, содержавшего столько библиографических редкостей. Сколько стоят, к примеру, два издания Альдуса, изобретателя шрифта «курсив»? А «Стихотворения» Лоренцо Медичи? Как оценить инкунабулу со стихотворениями Петрарки, изданную через шесть лет после открытия Америки? Какова ценность в денежном выражении «Сезона в аду» Рембо или одного из восьми существующих роскошных изданий «Желтой любви» Тристана Корбьера? Или первого издания «Отелло»? А сколько стоят тридцать документов, касающихся Жана Артюра Рембо, в том числе два письма его сестры Изабеллы к матери, отправленные ею из Марселя, в которых она рассказывает о смерти поэта в больнице? А ведь для Неруды эти документы имели и дополнительную ценность: он получил их в подарок от Поля Элюара.

Неруда долго думал, какому учреждению подарить свое собрание. Сначала хотел передать его Национальной библиотеке, но решил, что среди миллионов книг пять тысяч его томов просто затеряются. И тогда остановился на университете, веря, что он сумеет сохранить их «для будущих поэтов Америки», как писал Неруда во «Всеобщей песни».

Мысль сделать этот дар возникла у Неруды, когда он возвратился на родину и увидел, что книги его заколочены в ящики, онемели и почти умерли. Поэт понял, что им, бедняжкам, плохо пришлось, что они страдали в его отсутствие. Сыграло роль и восторженное отношение к его идее ректора университета Хуана Гомеса Мильяса, который тут же загорелся и стал строить планы, как лучше распорядиться сокровищем. Он решил создать в университете отдел изучения и исследования чилийской и зарубежной поэзии, в задачу которого будет входить пополнение дара Неруды оригиналами, биографиями и иконографией других поэтов.

Через несколько месяцев в «Лос Гиндосе» состоялась торжественная передача библиотеки Неруды и открытие «Фонда Пабло Неруды для изучения поэзии».

Я очень хорошо помню полдень 20 июня, когда мы под бледными лучами зимнего солнца слушали речи ректора и Неруды. Ректор говорил о неразрывной связи поэта с народом, и поэт был счастлив, что эта связь не осталась незамеченной. Он выполнил свой долг. Именно тогда он сказал: «Поэт — не сорвавшийся с горы камень. У него есть две священные обязанности: уходить и возвращаться».

Он ушел собирать по свету книги и раковины и вернулся, нагруженный ими, чтобы передать их университету и тем самым хоть в малой степени отблагодарить народ за все, что сам получил от него. В этих книгах не только жизнь, но и смерть тех, кто их написал. Он вручил ректору «Цыганский романсеро», который убитый поэт надписал Неруде; раскрыв книгу на дарственной надписи, Пабло почтил память Федерико.

Потом он припомнил свой шутливый спор с Рафаэлем Альберти и их общее восхищение творческой зрелостью писателей-толстяков. Они провозгласили лозунг: «Быть толстыми, как Бальзак, а не тщедушными, как Беккер». Они мерились, кто толще, перед витриной книжного магазина. «Я дотягиваю уже до „Тружеников моря“». — «А я только до „Собора Парижской богоматери“».

Щедрым даром университету Неруда и начал праздновать свое пятидесятилетие, ставшее неотъемлемой частью национальной истории. Он-то не принадлежал к тем «семьям, которые клянутся кастовой честью, гордясь четырьмя поколениями предков, а потом продают свое прошлое с торгов».

Неруда припомнил свою молодость и сравнил себя тогдашнего с нынешним.

Время заставило его понять многое, чего раньше он не понимал. Поэт дарит университету те книги, которые в большей мере, чем научные исследования и высокоумные труды, отражают жизнь и стремление к прекрасному. «Они исполнят свое предназначение — отражать и впитывать свет», когда в них будут вглядываться молодые глаза.

Совершил ли Неруда ошибку, сделав этот дар?

В 1969 году он с горечью вспоминал:

121. Пятьдесят поздравлений и два проклятия

Первого числа ровно в семь часов вечера в актовом зале Чилийского университета начался праздник. О его открытии громовым голосом возвестил Роберто Парада — так в «золотом веке» объявляли начало спектакля. Неруда заговорил сразу об озере Ранко, где, по его мнению, находилась грубо сколоченная колыбель его поэзии. Характерной чертой его поэзии было то, что она одновременно восставала против природы и была ей послушна. Поэзия — вовсе не спокойное занятие, хотя иной раз ее лицо кажется таким невозмутимо прекрасным. Она — само противоречие. Она умеет и говорить, и молчать. Все — небо, воздух, горделивые стрелы кипариса — представляется недвижным, но полно ожиданием, будто ждет ветра, под которым затрепещет бескрайняя сельва. И вот — началось, все приходит в движение. Таинство рождения грядет непреложно.

Поэт не мог не видеть, как рождается река: поначалу ток ее вод слаб и безгласен, но она ищет свой путь среди буреломов и валунов-великанов. Мириады опавших листьев закрывают источник, но вода пропитывает все, что лежит на ее пути. Поэту внятно это иносказание природы. Так же рождается и поэзия. Корни ее таинственны, они прячутся от чужого взгляда, поэзия одинока и благоуханна. Поэзия, подобно реке, становится поэзией, лишь обретя русло, проложив свою дорогу среди гор. И еще есть между ними общее: «Она напоит поля и даст хлеб голодному… Она будет петь для людей, когда они отдыхают и когда они борются». Она будет петь, чтобы объединять народы. Поэзия полезна. Больше того, она несет весть, которую может получить любой человек, где бы он ни находился.

Однажды во Флоренции Неруду пригласили на завод. И он, разумеется, охваченный смущением, какое испытывает поэт молодого континента в столице Возрождения, прочитал несколько своих стихотворений рабочим. Собравшиеся подарили ему Петрарку издания 1500 года. Поэзия во Флоренции пронизала века, и Петрарка, изысканнейший поэт, оказался теперь у рабочих.

Праздновать пятидесятилетие поэта — значит праздновать пятитысячелетие поэзии. В сущности, поэзия знаменует собой победу человека. А нашей, Южной, Америке она еще придает чувство единства. Из тропиков в холодные края, где жил Неруда, приехал уроженец Буэнос-Айреса Рубен Дарио, чтобы «заново создать испаноязычную поэзию». Накануне праздника Лаура Родиг преподнесла Неруде самые первые, карандашные, со множеством поправок, черновики «Сонетов смерти», которые Габриэла Мистраль написала сорок лет назад.

На юбилее Неруда говорил о долге, который лежит на тех, кто звездами сияет на небосклоне поэзии. Их кредиторы — и природа, и география. Но главный их учитель — Время. Поэт и в пятьдесят лет не забывает тяжкого начала, прекрасного и печального дождя, нищеты и бесприютности, одиночества и горького отчаяния, которые были уделом не только самого Неруды, но и его народа, и он у этого народа в неоплатном долгу. «Я хотел оплатить этот долг своими песнями».

Неруда признает и выделяет еще один извечный долг: «Я в долгу у любви… Любовь заполнила мою поэзию целиком». Зачем же ему отметать ту силу, с которой дыхание жизни ворвалось в его дом. Если сначала он воспевал любовь мужчины к женщине, то теперь он поет и любовь ко всему человечеству. И ту, и другую. Любовь вообще.

Жизнь Неруды проходила в сплошных разъездах, он то и дело выезжал из Чили и имел возможность сравнивать народы и политические системы. В день подведения итогов и обдумывания будущего он особо подчеркнул то, о чем уже не раз говорил: «Я желаю перемен в общественном устройстве и ускоренного развития моей родины».

В день полувекового юбилея Неруда хочет, чтобы его голос продолжал нести чилийскому народу, как и другим народам, «любовь, мир, достоинство и радость».

С глубоким вниманием слушали Неруду писатели, прибывшие из разных стран. Человек двадцать приехало из Аргентины. Были на его чествовании старые друзья Оливерио Хирондо и Нора Ланге, его крестник Родольфо Араос Альфаро и чилийская писательница Маргарита Агирре, товарищ по Испании поэт Рауль Гонсалес Туньон, писательница Мария Роса Оливер в кресле на колесиках и Пабло Рохас Пас. Неруда очень сожалел, что не смогли приехать Рафаэль Альберти и Мария Тереса Леон, которые из-за постоянных осложнений с документами долгие годы жили как пленники в необъятных аргентинских просторах.

Советские писатели тоже не были на юбилее: им не дали въездных виз. Удалось приехать чехам — шумному председателю Союза писателей Яну Дрде, автору «Немой баррикады», «Городка на ладони» и «Живой воды», поэту Яну Костре и Ярославу Кухвалеку, испанисту, профессору Карловского университета. В Исла-Негра чехи решили испытать, что такое Тихий океан и так ли уж он опасен. В полночь они затеяли соревнование по плаванию, от чего у юбиляра волосы встали дыбом.

Болгарские гости — Димитр Димов, автор романов «Лейтенант Бенц», «Проклятые души» и «Табак» (самое известное его произведение), и поэт Никола Фурнанджиев, автор «Великих дней», — были спокойнее. В аэропорту «Лос Серрильос» болгары и чехи удостоились особой чести: целая армия сыщиков не выпускала их из виду, а таможенники перерыли весь багаж — искали двойное дно в чемоданах, где, без сомнения, хранилась подрывная коммунистическая литература.

Чествование Неруды началось еще до торжественного заседания банкетом на сто шестьдесят человек в ресторане «Ла Байя», и почти все приглашенные произносили тосты, а многие выступили даже с речами, более или менее удачными.

Строго говоря, юбилейная неделя должна была начаться 11 августа, в воскресенье, но ее открытие перенесли на понедельник, чтобы оно не совпало с последним днем конференции зарубежных парламентариев.

Однако не стоит думать, будто решительно все радовались юбилею поэта. Сначала для чествования хотели снять Муниципальный театр. Но совет театра, боясь воображаемых последствий, отказался сдать его, «так как можно ожидать контрвыступлений». Поэтому первое заседание состоялось в актовом зале университета. Остальные проходили в Aula Magna[157] Школы правоведения и в зале Валентина Летелье. В первый день открылась выставка книг юбиляра и документальных материалов, рассказывающих о его жизни.

Закрытие юбилейной недели проходило в театре «Кауполикан»; в этой программе воплотилась мечта поэта — собрать воедино все, чем богато искусство его родины. Там пели Маргот Лойола и Виолета Парра. Исполнялись индейские народные танцы, в честь Неруды импровизированные стихи читали удивительные чинос^{135}, потомки негров и индейцев из Валье-Эрмосо-де-ля-Вирхен-де-Росарио в Лигуа. Тогда же состоялось первое публичное чтение его «Оды ветру», которую декламировали Роберто Парада и Мария Малуэнда.

Чествование прошло хорошо, но, как я уже говорил, за Неруду радовались далеко не все. Критик Алоне, в свое время ссудивший некую толику денег восемнадцатилетнему поэту, чтобы тот напечатал свою первую книгу, опубликовал в «Зиг-Заг» статью под названием «Чем опасен Неруда». Алоне хотел заглянуть на выставку, организованную Чилийским университетом, чтобы посмотреть на книжечку 1923 года, в финансировании которой он принимал участие. Его спутник воспылал негодованием.

Распространялись оскорбительные стишки в адрес юбиляра.

В литературной хронике другой газеты, «Меркурио», от 28 марта того же года Алоне бросает Неруде упрек в том, будто он пишет массовые песни, и пишет настолько просто, что «его понимают те, кто вообще ничего не понимает». Алоне утверждает, что Некто (Вроде deux ex machina[158] в духе романа «1984» Оруэлла^{136}) попенял поэту за постоянную беспричинную грусть и заявил ему, будто это оскорбительно для нового общества. Конечно, Неруде никто ничего подобного не говорил, но поэт и в самом деле дал себе твердое обещание больше не поддаваться унынию.

Как бы то ни было, но пятидесятилетие Неруды отмечалось широко во всех отношениях. Его и поздравляли и ругали от души.

122. Дома́ и женщины

Однажды, давая интервью, Неруда на вопрос, что он изучал в университете, ответил: «Сначала — архитектуру и французский язык». Архитектуру? Возможно, он и побывал на нескольких лекциях, но потом забросил занятия. Стоит ли жалеть об этом? Пожалуй. Ведь Неруда был прирожденный архитектор. Он всегда затевал какое-нибудь строительство. И это были отнюдь не безумные предприятия, потому что все его дома были доведены до конца и обставлены по его вкусу и желанию, за исключением последнего, на холмах Ло-Курро. Он имел обыкновение советоваться с архитекторами передовых взглядов: с испанским республиканцем Родригесом Ариасом, чилийцами Фернандо Кастильо Веласко, Карлосом Мартинером, Рамиро Инсунсой, Раулем Бульнесом.

Однако общая идея нового дома почти всегда принадлежала самому Неруде. В помощники он обычно брал скромного умельца, мастера из Исла-Негра, чутко угадывавшего все свойства древесины, ясно видевшего ее прожилки и сучки, искушенного в тайнах дикого камня, кирпича и гвоздей. Этот человек с его практической сметкой и большим опытом умудрялся решать любые головоломные задачи, которые возникали по ходу строительства домов весьма прихотливой архитектуры. Замечательное было зрелище, когда мне удавалось наблюдать их вместе — крупного, в толстом свитере и в жокейской шапочке Неруду и низенького, тщедушного, очень опрятного человечка с ясным и строгим взглядом. Слушать их размеренную, исполненную достоинства беседу было истинным наслаждением; Пабло ценил Рафиту, и Рафита, Рафаэль Пласа, тоже высоко ставил товарища по работе, знавшего толк в том, как возводить стены, строить гараж и как укрепить тяжелую фигуру, украшавшую нос корабля, некогда бросившего якорь в Вальпараисо.

Ни единой ноты подчиненности не было в голосе плотника-художника. Ни единого по-хозяйски высокомерного слова не звучало в речах поэта. Они оба испытывали взаимное уважение, высоко ценили присущее обоим мастерство и ни с чем не сравнимое умение понимать друг друга с полуслова во всем, что касалось дела. Отношения Неруды и Рафиты говорят о многом. Видя их вместе, я невольно думал: вот встретились два мастера, знающие свое дело и умеющие работать.

Неруде принадлежало три дома. Один, «Лос Гиндос», был священным очагом Делии. Во втором, в Провиденсии, свила укромное гнездышко Росарио. А в третьем, в Исла-Негра, он бывал с каждой из них.

Делия часто уезжала из Сантьяго одна, и тогда Неруда слегка приоткрывал завесу таинственности над приютом любви. У меня сохранилась записка:

Из записки видно, что в те времена он жил на два дома и при этом опасно пренебрегал осторожностью. Такое положение не могло не привести к катастрофе.

123. Разрыв

На деньги, полученные вместе с Ленинской премией, Неруда начал строить дом на улочке Маркес-де-ла-Плата. Он купил участок на склоне холма Сан-Кристобаль, возле зоопарка, откуда доносилось рычание диких зверей. Раньше на этом месте стояла старинная водяная мельница «Сан-Кристобаль», вид был самый живописный, и Неруда сразу же в него влюбился. Да, строить дом надо именно здесь, на поросшем деревьями холме. А в патио будет журчать вода.

Жилье получилось совершенно необычайным, с террасами на разных уровнях, одним словом, в нем было что-то от архитектуры инков. Снизу, где был вход через калитку со стороны тупика, в котором жили скульптор Марта Кольвин и давний друг Неруды фотограф Антонио Кинтана с женой уругвайкой Кетой, строение походило на дома южной Испании. На первом этаже находилась маленькая столовая и несколько крошечных спален. Наверх вела металлическая лесенка, украшенная белыми арабесками. Нечто подобное я видел в итальянском фильме пятидесятых годов, там по такой лесенке герои поднимались и спускались откуда-то, где происходили или должны были происходить основные события. В доме у Неруды она вела в гостиную, где во всем чувствовалось его присутствие и висел портрет женщины с двумя головами. Тут владычествовала рыжая королева, это были владения Косолапки. Из гостиной несколько ступеней вели в спальню с одним широким ложем, на спинке которого сплелись в вензеле выжженные буквы «П» и «М».

Дом Неруды продолжал карабкаться вверх по холму — поэт надстроил еще и студию, где запирался, чтобы работать. Но это было позднее.

Тем временем он жил по-прежнему в «Лос Гиндосе». Туда к обеду приходили друзья. После второго блюда поэт начинал задремывать и без лишних слов отправлялся спать. Но спал не дома. Он уезжал в «Часкону», и рев диких зверей из зоопарка ничуть не мешал его послеобеденному отдыху. В ту пору он отлучался из дому, никого не предупреждая. Уходил каждый день. Все видели, что назревает драма. Однако никто об этом не говорил, во всяком случае с Делией.

Неруда становился все беспечнее. Делия почти не ездила в Исла-Негра. Там подолгу вместе с поэтом жила Росарио. Прислугу не меняли, и она выполняла распоряжения обеих хозяек. Поэт никого ни о чем не просил, но почему-то полагался на сдержанность слуг.

Однажды у Матильды в доме в Исла-Негра возникло недоразумение с одной из служанок, девушка отправилась к Делии и рассказала ей все.

Гордость Делии была уязвлена, и она тут же порвала с Пабло. Знала ли Делия раньше об этой связи? Быть может, и знала, почти наверное, но не имела того последнего подтверждения, какое ей так безжалостно предоставили.

Делия была сражена. Неруда тоже страдал. С самого начала связи с Матильдой при полном ее согласии было решено, что брак с Делией — уже в ту пору чисто номинальное супружество — будет сохранен. Пабло исполнилось пятьдесят, Делии — семьдесят. В общем, победил естественный ход вещей. Пабло хотел жить, любя настоящей любовью и в то же время не разрывая законный брак. Он не хотел причинять страдания Делии. Вовсе не по политическим причинам он так долго сохранял не существовавший на деле брак, он просто считал своим долгом избавить Делию от страданий.

С Матильдой его связывала только любовь. Им не нужен был официальный брак. Матильда сама признавалась, как много значило для нее ежедневное ожидание, она даже боялась утратить эти волнующие переживания. К тому же Матильда не ревновала к Делии. Она говорила, что иначе и быть не могло, ведь она понимала, что Пабло принадлежит ей безраздельно, даже когда он находится у жены. Их тайная любовь продолжалась восемь лет.

В тот вечер, когда Делия узнала все, Пабло позвонил мне и попросил приехать на улицу Маркес-де-ла-Плата. Он был один. Матильда ушла, чтобы дать ему время обдумать все наедине с собой. Когда я приехал, он сказал мне: «Прошу тебя о великом одолжении. Передай Делии мое письмо».

Мне пришлось ждать — письмо еще не было готово. Он сел за длинный столик у входа, под привезенной из Италии картиной, на которой был изображен пустынный пейзаж, и несколько часов подряд зелеными чернилами писал Делии прощальное письмо. Я взял книгу и стал читать. Прочитал, взял другую. Я понимал, что такое письмо быстро и легко не напишешь. Поздно ночью я отвез дописанное письмо другу Делии Луису Куэвасу Маккенне. Думаю, ни он, ни я никогда не узнаем, что было в этом письме. У нас нет на это права. Но наши отношения с Делией изменились и только через несколько лет начали приходить в норму.

Тогда Пабло мне говорил: «Она горда, как настоящая басконка». Если бы не эта гордость, которой, как он считал, Делия была обязана своему рождению на берегах Бискайского залива, то, вполне вероятно, она могла бы по-прежнему жить с Пабло и на много лет пережила бы его, несмотря на состязание с возрастом, которое ей приходилось вести.

Известие о разводе взволновало все окружение Делии и Пабло и раскололо их друзей на два лагеря. Разорвались крепкие связи: так, навсегда отошел от Пабло друживший с ним всю жизнь Томас Лаго. Почувствовали себя оскорбленными и бывшие возлюбленные Неруды, в том числе Альбертина. Эта предшественница Делии, по полному праву входившая в круг близких друзей Пабло, не примирилась с вторжением неизвестной ей женщины, которая при этом была моложе ее.

124. Человек-невидимка становится видимым

Когда в начале 1954 года вышли в свет «Оды изначальным вещам», разразилась буря иного рода, сравнимая лишь с той, что бушевала вокруг «Виноградников и ветра». Поэта упрекали даже за то, что строки в «Одах» — короткие. Некоторые утверждали: он нарочно так пишет, чтобы побыстрее заполнялись страницы.

Католический священник Франсиско Дуссуэль выступил с нападками на оды в «Диарио илюстрадо», называя их материалистическими, марксистскими и антихристианскими. Он обнаружил в этой книге и богохульство. Священник корил поэта за то, что он лишил бедных ореола святости, ведь для Неруды бедность вовсе не была «вечным уделом человека».

Падре Дуссуэль был не единственным, кто предал оды проклятию. Лосада опубликовал книгу в Аргентине, и католический журнал «Критерио», который возглавлял монсеньор Франсесчи, опубликовал статью фрая^{137} Верисимо, где автор, называя Неруду «великим поэтом», тем не менее предостерегает католическую молодежь от «опасного яда», заключенного в этой книге, хотя выражает надежду, что Неруда непременно достигнет «истинной родины», то есть небес в религиозном понимании. В статье нет явных обвинений. Неруда — подлинный, настоящий, а вот последователи его все фальшивы. Фрай Верисимо скорбит, что читателю не хватает картины внутренней, духовной жизни поэта. «Мы не видим его нравственного, теологического лица». На взгляд католического критика, Неруда вторгается в метафизический миропорядок. Провозгласив своим местожительством Землю, поэт отвергает надежду, спасение, свет небесный. Забавно: Неруду, в ту пору безудержного оптимиста, священник рисует неизлечимым пессимистом, низринувшимся в бездны глубочайшего отчаяния. «Ощущаешь леденящее дыхание ужаса, когда пытаешься заглянуть в бездонный мрак этой души, этого человеческого существа, добровольно покинувшего небо, которое, казалось бы, взывает к нему каждым своим проявлением, каждым словом, каждым биением его собственного сердца». Далее автор выражает надежду, что, быть может, поэт уже готов внутренне к духовному перерождению, которое выведет его на дорогу света.

Действительно. «Книга од» — свидетельство перемен в поэзии Неруды. Но не тех, на какие уповал незадачливый пророк фрай Верисимо. Наступал новый период, которому предшествовали резкие переходы и постепенные изменения в поэтическом видении Неруды. Конечно, огромное расстояние разделяет эту книгу и «Местожительство — Земля, I». Они различны и по форме и по сути. Когда поэта спрашивали об «Одах», он говорил, что хотел написать простую книгу о простых вещах, свободно избирая темы. Он страстно желал разрушить представление о себе как о поэте одной тональности. Поэзия XX века почти полностью порвала с эпическим жанром. Он попытался создать что-то в этом роде, написав «Всеобщую песнь». На свете нет ничего, что должно исключить из круга поэзии. Например, сейчас почти не пишут о том, к чему раньше обращались чуть ли не все, — скажем, о луне. Надо и нам вернуться к луне, солнцу, ветру, вернуться ко всему, что есть в мире.

Газета «Насьон», выходящая в Буэнос-Айресе, высказала мнение, будто в «Одах изначальным вещам» Неруда хотел дать перечень всего сущего в мире. Поэт ответил: «Еще очень много дел… Как и всем поэтам, мне осталась вся вселенная и кое-что еще».

Кроме того, Неруда написал эту книгу, чтобы показать молодым поэтам, какой заряд прекрасного заложен в самых простых вещах.

В стихотворении «Человек-невидимка», предваряющем книгу, воплощена его поэтика тех лет. Он любит все, что написано поэтами прошлого, но посмеивается над их преувеличенным вниманием к собственному «я» — ведь это не дает им возможности заметить и другие местоимения. А его желание — быть со всеми: «Эту песню поет человек-невидимка, / он поет ее вместе со всеми людьми»[159]. Книга поражает разнообразием, как восточный базар. В ней есть все — оды Америкам, Анхелю Кручаге, артишоку, атому, буре, Сесару Вальехо, Вальпараисо, весне, взгляду на птиц, вину, воздуху, времени, Гватемале, дождю, жизни, зависти, земле, зданию, зиме, критике, каштану на земле, книге, лаборантке, Ленинграду, лету, луковице, любви, Мальвениде, меди, морю, надежде, народным поэтам, нити, номерам, ночи, огню, одежде, одиночеству, осени, печали, плодородию земли, помидору, простому человеку, простоте, птицам Чили, радости, Рио-де-Жанейро, синему цветку, спокойствию, супу из морского угря, счастливому дню, тревоге, третьему дню, хребту, часам в ночи, шепоту, энергии, ясности. Таков алфавитный перечень тем, как будто позаимствованный из энциклопедического словаря; но эта попытка доказать, что все они обращаются в золото поэзии, если, подобно царю Мидасу, их касается поэт.

Перечень представляется в самом деле исчерпывающим. Но поэт отвечает вызывающей улыбкой: «А я напишу еще одну книгу и назову ее „Новые оды изначальным вещам“». И в 1955 году он выпускает эту книгу в свет. Темы снова самые разные, иногда это вечные темы, иногда же они поражают своей необычностью, противоречат сложившемуся представлению о поэзии, например «Ода колючей проволоке», «Ода носкам», «Ода несчастливому дню», «Ода печени». Казалось бы, в этой второй книге од поэт, которого один критик назовет «вещистом», исчерпал до конца список всех возможных предметов.

Но нет, осталось много вещей, которые Неруда будет по-прежнему воспевать в одах. И то ли из озорства, то ли из полемического задора издаст еще и «Третью книгу од». Это поэзия неутомимого наблюдателя жизни. У себя в Исла-Негра он часто зовет меня побродить по лесу, в котором столько таинственного. Мы садимся. Вековые стволы испещрены шрамами, опутаны паутиной. Тишина. Лес словно замер, такое бывает в кино. Но потом, читая «Оду лесу», я понял: поэту от роду дано видеть то, чего не видят другие.

В своих произведениях Неруда сводит и литературные счеты. В 1956 году он пишет «Оду оскорбленному плуту» в ответ на критические выпады, которые считал безосновательными. В доме, выстроенном из его од, есть место всему, в том числе «Оде вальсу „На волнах“», вальсу, дорогому его сердцу, благоухающему забытым прошлым. Нашлось там место и «Оде счастливому путешествию» — о странствиях поэта по планете и возвращении к его большеглазой любви.

125. Никакая война не длится сто лет

Даже после того, как лютеране откололись от римско-католической церкви, война длилась все же не сто лет; так и страсти, вызванные разрывом Пабло и Делии, постепенно утихли, хотя у Делии, уже на склоне лет, конечно, что-то надломилось в душе. По городу ходили слухи о ссорах и взаимных обвинениях бывших супругов, некоторые из них, как искры из костра, долетали до рассеянных по всему свету друзей, но потихоньку все улеглось.

Делия, которая за двадцать лет жизни с Пабло забросила живопись, снова стала писать своих огромных изломанных лошадей. Атмосфера в «Мичоакане» изменилась, Делия даже перестала упоминать это название, она говорила просто «Лос Гиндос» или улица Линча, 164. Мастерскую она устроила в бывшей застекленной столовой, выходившей в парк и всегда залитой солнцем.

Дом уже не был тем проходным двором, каким он иной раз казался при Неруде. Кончились застолья, за которыми привечали званых и незваных, причем настолько никто не интересовался, какие люди сидят за столом, что однажды, уже за десертом, выяснилось: высокий, похожий на Бориса Карлова^{138} мужчина — не кто иной, как начальник секретной службы правительства, которое в доме Неруды уважением не пользовалось.

Началось тихое царствование покинутой Делии; наконец-то она действительно стала полновластной госпожой изящных бесед, она излучала очарование, плавала, как лебедь, по водам высоких идей и с восхитительным апломбом высказывалась по всем вопросам.

По прошествии нескольких месяцев Пабло, окончательно поселившийся в «Часконе» с Матильдой, но пристально интересовавшийся жизнью Делии, так как очень хотел, чтобы она воспряла духом и стряхнула уныние, охватившее ее после мучительного разрыва, узнал, что в его бывшем доме «Лос Гиндос», теперь принадлежавшем Делии, сложился новый литературно-художественный кружок друзей. И вздохнул с облегчением.

Сам Неруда перенес все это спокойнее. Наконец-то кончилась изматывающая двойная жизнь. Теперь уже не было необходимости бежать куда-то после обеда. И не надо больше притворяться, даже можно открыто признать родное детище, которое сиротой при живом отце бродит по свету, громко крича: «Папа! Папа!», а Неруда упорно отрицает свое отцовство. Детище это — «Стихи Капитана».

Пабло очень хотел детей от Матильды. Хотела и она… Матильда вспоминает:

Завершилась предыстория любви, которая вспыхнула в один прекрасный день 1946 года, а позже, в Мехико, когда Неруда болел, связала их прочными узами. С тех пор они долгие годы встречались и расставались в аэропортах разных стран, и, даже окруженные звуками иноплеменной речи, притворялись, что незнакомы друг с другом. Они разлучались, чтобы встретиться вновь то на улицах Парижа, то в Трансильвании, где по ночам горят глаза графа Дракулы^{139}. Лисичка была сотворена из глины Ньюбле, но, побывав с любимой в самых разных точках земли, Неруда видел в ней не только черный керамический кувшин из Кинчамале, но и амфору из Помпеи, города, который ждал две тысячи лет, когда с него снимут тяжелое покрывало лавы, города, расположенного недалеко от Капри, где они впервые зимой 1951 года спокойно делили кров.

Итак, с тайнами было покончено, они открыто жили в «Часконе» и в Исла-Негра. Они были счастливы. «Хоть это никому не интересно, — писал поэт, — но мы счастливы. Мы подолгу живем вдвоем на безлюдном чилийском побережье. Но не летом, когда выжженный солнцем берег становится желтым, как пустыня, а зимой, когда от прохлады и дождей распускается зелень и все покрывается желтыми, синими и пурпурными цветами».

Потекла размеренная жизнь, в которую, естественно, входили и поездки, и ежедневная работа над стихами, и даже болезни, когда Неруде запрещали разговаривать и он общался с людьми посредством писем. 17 января 1958 года я получил из Исла-Негра письмо:

В день, когда в Чили официально начинается осень, он прислал мне письмо.

«Исла-Негра, 21 марта.

Однако в уединение Исла-Негра проникают голоса из внешнего мира. 11 августа он присылает мне две написанные от руки странички. «Дорогой Володя, я хорошо потрудился (писал письма), а завтра начинаю работать по-настоящему». Его беспокоят и возмущают постоянные козни против Кубы, происки Организации американских государств. Он пишет: «Относительно письма в ОАГ. Поскольку Фидель не приехал, я останусь здесь до пленума. Но письмо я написал и хочу, чтобы ты показал его Лучо^{140}. Если содержание его удовлетворит, пусть печатают, может быть, даже на листовках, их можно будет вручить каждой делегации. Оригинал, который я тебе посылаю, передайте сеньору Море». И секретарь ОАГ, как и все делегации, получил послание Неруды в защиту Кубы.

126. Обмен названиями

Солнечные лучи проникают сквозь листву. Мы беседуем в саду «Часконы». Неруда мне говорит: «Пишу книгу, совсем непохожую на прежние…» Я спрашиваю, закончил ли он цикл од. «Думаю, да… Во всяком случае, на время. А это будет книга философская, полная вопросов. Сколько дней вмещается в один-единственный понедельник? Сколько всего случается за день? Это книга начала осени, моей осени…» Он умолкает. «Как ты ее назвал?» — «Пока никак». — «А какие идеи?» Он в раздумье качает головой: «Толком не знаю. У нее должно быть совсем особенное название. А что ты посоветуешь?» — «Я, наверное, приверженец старого. Мне очень нравится название той, ранней книги — „Собранье сумерек и закатов“». — «„Собранье сумерек и закатов?“ Значит, „Собранье сумасбродств“? Пожалуй, все-таки „Книга сумасбродств“».

Вскоре «Книга сумасбродств», предшествовавшая «Книге вопросов», вышла в свет. «Сколько живет человек? / Тысячу или один день? / …Как понять — „навсегда“?»[160]. Поэт признает, что все в мире благополучно, но думает: «Порою надо принять / …ванну сырой могилы»[161]. Он так определяет свою двоякую роль: «Я просто профессор жизни, / студент с факультета смерти»[162].

В этом сборнике запечатлены неизгладимые образы, например образ зимнего Берлина: «Внезапно вышли вслед за человеком / в туман студеный десять лошадей. / …А масть — от мела, янтаря, пожара… / …Давно забыл я зимний мрак Берлина. / Но не забыть мне света лошадей»[163].

В «Книге сумасбродств» привольно разместились всевозможные темы, она полна неожиданностей, в ней звучат различные интонации, на которые накладываются еще и обертоны. Чувствуется и раздражение, проступают следы былых стычек. Неруда обрушивается на «друзей и врагов», которые ждали, что он переменится. «Но когда пытали меня угольями / моей тайной любви, / когда от любви и от жалости / я страдал наяву и во сне, / караван их тронулся в путь, / и ушли они все со своими верблюдами». Рана еще не затянулась. Ведь все объединились против него, чтобы проклясть его и назначить, какой смертью ему умереть. «И решили начать с языка».

Пятидесятилетний Неруда ничего и никого не забыл. Ни друзей, ни врагов. И конечно, он помнит самого заклятого из всех: «Прирожденный злодей, / неуемною злобой кипящий… / Написал бы ты новую книгу, / сокрушительных доводов кучу придумал / и покончил бы разом со мной».

Это книга утверждения и отрицания, «Contrasantiago» и «Contraciudad» — две стороны лица столицы, которую «мрачные конкистадоры… сложили из унылых кирпичей». Поэт не скрывает своей пристрастности, он оставляет документы эпохи на случай своей смерти. Он завершает книгу «Осенним завещанием». Казалось бы, Неруда думает только о вечности, но тут и там прорываются самые злободневные мысли и чувства. Он снова и снова грозит своим врагам. Это лишний раз доказывает, что его еще мучают раны, полученные в бою, разгоревшемся из-за его семейных дел. «Меня на куски раздирали / злобные хищные твари, / и казалось, вот-вот одолеют». Он отвечает и тем, кто спрашивал, «почему он пишет так темно?..», и тем «бездушным, кто твердил, что пишет он слишком просто». Совершенно очевидно, что Неруда — весь в настоящем и недавнем прошлом.

Поэт отвечает «некоторым доброжелателям», сам определяет себе кару, сам распоряжается своими радостями, он ненавидит ненависть. «Осеннее завещание» достигает кульминации, когда он изливает «восхищение любимой»: «Ты рыжая и острая на вкус, / ты белая, соленая, / как луковица в маринаде». Подобно Дон Кихоту, он завершает «Книгу сумасбродств» рассказом «о разных своих воплощениях, утверждая веру в поэзию».

Время от времени мы увлеченно обсуждали названия новых произведений. Как-то он сказал мне, что пишет стихотворения, в которых опять возвращается к «Одам». «Но я не хочу называть ее „Четвертой книгой од“», — сказал он. Как и прежние «Книги од», она была обо всем на свете, но много говорилось в ней и о путешествиях, об отъездах и возвращениях. «Ну, так и назови — „Плаванья и возвращения“».

Как-то я рассказал ему, что закончил роман о концлагере в Писагуа. «Придумай мне название, — попросил я. — Ты ведь на это мастер». «Прозрачная тюрьма», — тут же предложил он. «Тюрьма? Нет, не то, — сказал я. — Слишком уж в лоб».

Но впоследствии я раскаялся. Через несколько лет мне уже определенно казалось, что это название подошло бы моей книге куда больше, чем «Семя на песке».

Мы любили наперегонки придумывать названия. Некоторые из них появились на обложках книг. Другие так и пропали, небрежно выброшенные на ветер во время дружеских бесед, которые мы вели, просто радуясь общению и отдаваясь несказанному удовольствию поиграть словами.

Хотя Неруда не стал крестным отцом моего романа, он написал о нем несколько доброжелательных строк, никогда не публиковавшихся на испанском языке. Только в португальском издании 1981 года они включены в книгу вместо предисловия.

127. Неруда — да! Неруда — нет!

Неруде, как уже говорилось, нравилось строить дома, писать книги, выпускать журналы. В 1955 году он начал издавать «Гасета де Чиле». Любил он и собрать друзей, чтобы отметить выход новой книги и всем вместе надписать ее или чтобы вином и пирогами отпраздновать закладку нового дома. Я и сейчас, в изгнании, храню экземпляр «Гасета де Чиле», на которой расписались Неруда, Матильда Уррутиа, Бланка Хаузер, Антонио Кинтана (Тоньита и Тоньито) и еще несколько человек, чьи имена я не могу прочитать, потому что подписи слишком неразборчивы или совсем выцвели от времени.

В этом номере главный редактор обращается к читателям с письмом. Он благодарит их за поддержку и сообщает, что Мариано Пикон Силас и Мигель Анхель Астуриас из Каракаса и Буэнос-Айреса «пришлют нам свои прекрасные произведения, которые мы незамедлительно опубликуем».

Но враг никогда не опускает оружия, и с этим приходится считаться. Жалкий нацистский листок нападает на «Гасету» и… яростно поносит Томаса Манна. Заметка подписана весьма знаменательно: «Гестапо».

Литературно-художественный журнал, во главе которого стоит Пабло Неруда, выпускает и приложение «Роза поэзии» на зеленой бумаге, где печатает молодых поэтов. Одна полоса полностью отдана богатому творчеству поэтесс — испанок и латиноамериканок. Тогда были опубликованы стихотворения Сары Виаль, новой приятельницы Неруды из Буэнос-Айреса, которая много лет спустя напишет очень светлую книгу о Неруде в Вальпараисо. Конечно, главное внимание в журнале уделяется столетию со времени написания «Листьев травы». Недаром в доме главного редактора висит портрет седобородого молодого человека во весь рост, Уолта Уитмена, который на сто лет опередил Неруду в «Привете миру».

Неруде хорошо известно, как приятно получать экземпляры своих книг, переведенных на незнакомые языки. «Переведи-ка мне вот это стихотворение с персидского», — шутя говорил он мне. Но я ничем не мог ему тут помочь: книги приходили отовсюду, однако ни с персидского, ни с арабского, ни с урду, ни с бенгальского, ни с других недоступных мне языков я переводить не умел.

Неруда был просто помешан на художественных изданиях. Ему нравилось играть с книгами — произведениями искусства. Он восхищался отдельным изданием «Оды типографии» и стокгольмским изданием «Великого океана». Его приводил в восторг прихотливый шрифт, изящно выгнутые литеры. Пабло не раз говорил, что с радостью стал бы печатником. Еще в отрочестве он изумительными каллиграфическими буквами выписывал названия своих первых опытов, так и не увидевших свет. Когда печаталась его первая книжка, он проник в типографию и обсуждал с издателем решительно все: формат, обложку, шрифты, качество бумаги, корпус книги, изящество заголовков. Его пылкая страсть к таинственно-соблазнительному печатному слову сопровождала его всю жизнь.

Поэта рвут на части. Но ездить по свету он любит, путешествие — неотъемлемая часть его работы. Выходит книга его прозы, которая так и называется — «Путешествия». Всю жизнь он будет уезжать и возвращаться. Он едет в Советский Союз и другие социалистические страны. Затем — в Китай. Этот путь Пабло и Матильда проделают вместе с Амаду и Зелией. Китайские поэты, их друзья, удручены, они видят, как культурная революция вот-вот накроет все черной волной.

По возвращении из Китая в Уругвай 7 ноября 1956 года он пишет мне: «Там я пользовался большим успехом. Подробности долго рассказывать. Во вторник лечу в Рио. Меня уговорил Амаду, он же все и устроил. Оттуда поеду в Буэнос-Айрес, где у меня будет несколько поэтических вечеров, и вернусь к вам в начале месяца». Из его писем всегда понятно, где он и каким воздухом дышит. «Кажется, угроза войны на Суэце миновала, в Венгрии тоже все успокоилось. Здесь живешь в атмосфере постоянных провокаций, самолеты разбрасывают листовки, громкоговорители не умолкают».

За границей Неруду обычно принимают хорошо, но иногда бывает и наоборот. В одном и том же городе его появление вызывает иной раз противоположные реакции. 30 января 1957 года Досада выпускает в свет полное собрание сочинений Неруды на бумаге «библьдрук». Это несколько тысяч страниц. В то время библиографией Неруды скрупулезнейшим образом занимался его секретарь, незабываемый Хорхе Сануэса, скоропостижно скончавшийся совсем молодым. Этот необходимый труд продолжил и довел до конца Эрнан Лойола, он собрал сведения обо всех изданиях, все объявления об изданиях, публикации в приложениях к периодике и все отзывы в прессе. Настало время, когда творчество Неруды начали изучать. Его анатомируют, его рассматривают в лупу разные начетчики, глядя на поэзию холодным, а не восхищенным взором. Настало время, когда начали собирать «рассеянную по свету нерудиану»: письма, предисловия, речи, статьи, почтовые открытки.

Наверное, нет такого критика или специалиста по чилийской литературе, который не писал бы о Неруде. Невозможно перечислить всех отечественных и зарубежных исследователей, ибо имя им — легион. Помимо тех, кто уже был назван на этих страницах, нельзя не упомянуть многочисленные и авторитетные труды Хайме Кончи, в том числе его книгу «Неруда», обстоятельную докторскую диссертацию Эухении Невес, а также работы Хуана Лавлака, Хуана Алазраки, Саула Юркевича, Альфонсо Карраско Вентимильи, Эмилио Миро, Франка Рисса, Марии Магдалены Солы, Карлоса Сантандера, Хайме Джордано, Луиса Иньиго Мадригаля.

Я говорил, что иногда Неруду ждал и плохой прием. Если в Италии и Франции хотели задержать его, а потом выслали с учтивостью, присущей временам «холодной войны», то в Буэнос-Айресе 11 апреля 1957 года Неруду арестовали. Полтора дня он провел в Национальной тюрьме. Неруда, как всегда, в эпицентре полемики. Он наносит удары, получает и отражает их.

В ту пору стихи Неруды начинают использовать для песен. Его «Романс Каррера», как и «Песнь Бернарду О’Хиггинсу», положил на музыку Висенте Бианчи. Патриотическая тема доносит голос поэта даже до армии. Вместе с «Песней о Мануэле Родригесе» их исполняют военные хоры.

В 1957 году «Насименто» выпускает «Новую антологию» Пабло Неруды, и бури следуют одна за другой. В сущности, это уже третье издание «Антологии», подготовленной Артуро Альдунате Филлипсом, Маргаритой Агирре и Омеро Арсе, в которую входят стихотворения из всех трех «Книг од» и несколько более поздних стихотворений.

Политика еще больше подогревает литературные страсти.

Алоне цитирует французского исследователя, который с помощью математических методов доказал, что творчество поэта достигнет вершины к пятидесяти шести годам, и тогда Неруда создаст свой шедевр. Следовало бы поздравить ученого с такой точностью.

Но Алоне не всегда полон восторга. Когда ему не нравится «заданность», он этого не скрывает.

В «Насьон» от 23 февраля того же года Херман Сепульведа прямо объясняет, почему тяжелая артиллерия обстреливает Неруду даже из Европы. Журнал «Куадернос», выпускаемый Конгрессом за свободу культуры, исподтишка покусывает поэта, заметки эти пишут Хулиан Горкин, Хавьер Абриль и Рикардо Пасейро. Они не пытаются скрыть то, что Макс Шеллер назвал «экзистенциальной досадой» и что медиевист Рамон Менендес Пидаль^{141} обозначит как «тоску по чужому благу», то есть, попросту говоря, зависть. Он вспоминал, как на встрече писателей в Консепсьоне критик Марио Оссес заявил: «…величие Неруды состоит в том, что его можно ощипывать как угодно».

За всей этой прекрасно организованной и весьма доходной литературной травлей ясно проглядывалась политическая подоплека.

Конгресс за свободу культуры наносит удары, а Неруда отражает их безо всяких расшаркиваний. Поэт никогда не уступает давлению извне. «Я был и останусь коммунистом», — демонстративно заявляет он в Муниципальном театре на лекции в воскресенье 15 июня 1958 года. На похоронах Гало Гонсалеса, генерального секретаря партии, он держит речь от имени коммунистов-интеллигентов. В мае его избирают президентом Общества писателей Чили. В том же месяце поэт направляет письмо президенту страны Ибаньесу в защиту гражданских прав лиц, вычеркнутых из избирательных списков, среди которых был и сам поэт. А 3 августа 1958 года Неруда встречает радостным кличем: «Победа!» Этот возглас прозвучал в газете «Сигло», где была опубликована статья Неруды под заголовком «Мы переживаем славные дни — проклятый закон приказал долго жить».

128. Дни ясные и дни пасмурные

Неруда боец по натуре. В то время не было среди писателей человека, столь озабоченного проблемами нелитературными, столь встревоженного судьбами мира. Поэт сражается за мир и за поэзию.

В последнем номере «Эрсильи» за 1953 год появляется его отповедь на книгу Леопольдо Панеро «Личная песнь», от начала до конца направленную против Неруды, как по названию, так и по существу. В сентябре 1954 года Неруда присылает из Исла-Негра открытое приветственное письмо «Добро пожаловать, Габриэла Мистраль!». Она впервые за долгие годы проездом посетила Чили.

В ноябре 1955 года на похоронах отца чилийского креолизма Мариано Латорре^{142} Неруда произносит импровизированную речь.

При первой возможности он сбегает в Исла-Негра, но и там его настигает грохот городских событий. «Валентин, невидимый и неуловимый дурачина, почему не приезжаешь к морю? Нам надо поговорить», — пишет он мне 17 января 1957 года. Упоминает о «подлых и непристойных» намеках некоего критика — Неруда не намерен сносить их, он перейдет в наступление. «Разумеется, я воспользуюсь своим оружием — одами, я задам всем им жару, достанет на несколько лет. Хватит отсиживаться в укрытии! Ты еще увидишь, как они захлебнутся собственным ядом».

9 марта он зовет еще настойчивее. «Здесь стоит ясная погода. Я пишу по нескольку раз в день. Не ленись и приезжай в субботу, а в понедельник вместе поедем в город. Я решил, что весь год буду жить так: две недели в Исла-Негра, две недели в Сантьяго. Этого требует моя работа. Двух недель в городе мне с головой хватит, чтобы побывать на куче собраний. В понедельник 18-го я приеду в Сантьяго часов в 12. И обязательно зайду в правление Общества… Когда увидимся, спроси меня про Вальпараисо».

Я привык к тому, что его письма приходят ко мне со всех концов света. В сентябре 1957 года он пишет из Парижа: «…сейчас мы уже, можно сказать, на обратном пути. Побывали в Армении, на Цейлоне, в Индии, в Китае и в Москве — в общем, есть о чем поговорить. Но это уже в Исла-Noir[164]». Он вспоминает кошмарного мальчонку Клаудио, которого за неудержимую страсть проникать в суть вещей, разбирая их на части, прозвал Развинчивателем.

Другое письмо, помеченное 10 ноября, отправлено из Стокгольма. Неруда сообщает:

Известно, что поэт любил пароходы, долгие путешествия, многомесячные поездки еще и потому, что каждый раз привозил с собой готовой новую книгу.

Неруда участвовал во второй предвыборной кампании Альенде, который баллотировался на пост президента. 8 августа 1958 года в Бакедано целая группа интеллектуалов выступила в его поддержку. Неруда сказал тогда: «Альенде — лучший кандидат, который у нас был, есть и будет». Эти слова он произнес за пятнадцать лет до гибели Альенде и своей собственной смерти. Мы все считали, что Неруда абсолютно прав. Там же выступил — ко всеобщему изумлению — писатель Бенхамин Суберкасо, самовлюбленный ниспровергатель авторитетов, а также я, автор этих строк, никого, разумеется, этим не удивив.

Мы едем на побережье. Казалось бы, направляемся в Исла-Негра, но доезжаем только до Картахены. Машина останавливается на каком-то углу, и в непроглядной зимней ночи нас ведут неизвестно куда по пустынным улицам курорта, который в эту пору совсем безлюден. Крадучись, мы входим в большой старый деревянный дом. Меня провожают в спальню с двумя кроватями. Через час отворяется дверь — на пороге стоит Неруда в грубом свитере и берете моряка торгового флота. Мы оба смеемся. «Уходим в подполье! — говорит он. — Ты не знаешь, ни кто я, ни как меня зовут». Делать нечего, пришлось сыграть роль и в этом неважно поставленном спектакле. На следующий день в этом доме начался нелегальный съезд Коммунистической партии Чили. Неруда говорил о необходимости связать тесными узами народ и культуру, привлечь интеллигенцию в партию рабочих. Кое-что из этого удалось сделать. Через десять лет после смерти Неруды чилийские коммунисты провозгласили себя партией Неруды и Рекабаррена.

Политика не мешает ему жить жизнью сердца. Чем больше он занят общественными делами, тем больше пишет о любви. Как звонкая пощечина тем, что утверждал, будто гнусные коммунисты иссушили душу Неруды, прозвучали «Сто сонетов о любви», посвященные даме его сердца Матильде Уррутиа; этот дар он в истинно рыцарственном стиле преподносит в обращении к ней, помеченном октябрем 1959 года. Поэт посвящает Матильде не только звонкие рифмы, «звучавшие подобно драгоценным металлам или орудийной пальбе», он «выстроил с помощью топора и перочинного ножа эти дощатые склады любви, воздвиг крошечные домики — по четырнадцать досок в каждом, — чтобы в них жили твои глаза, которые я обожаю и воспеваю»[165].

В предыдущей книге «Плаванья и возвращения» чего только нет, в ней он проходит по всем широтам, много страниц уделив ослепительной Венеции, с которой распрощался лишь спустя пять месяцев, да и то не по своей воле.

К Неруде вернулся голос, и в 1958 году он в сотый раз отправился на свою малую родину. Как в детстве, он глядит теперь из окна на провинцию Каутин, но никого не видит в деревянных поселках. Струи дождя льнут к стенам, как плющ или нежный мох. Близких его там уже нет. Исчезли знакомые лица, знакомые вещи. Он чувствует: это и есть настоящая разлука. Ибо: «ты уехал совсем, если вернулся и только дождь, / один лишь дождь встречает тебя. / И нет для тебя распахнутой двери, нет для тебя хлеба. Нет никого». От озер чилийского Юга он переносится мыслью к озеру Разлив. «Я люблю вспоминать, как ты рыбу в Разливе ловил…»[166]. В некотором смысле Ленин для Неруды как бы напоминает кого-то — неизвестно кого именно, — о ком мечталось с юности. Или поэту просто хотелось думать, что такая мечта жила в его душе. Но он умоляет читателя не смешивать воображаемого вождя с истинным. «Осторожно! Не спутай его с инженером холодным. / Осторожно! Не спутай его с мистиком пылким. / Пылал его разум, но не обращался он в пепел, / и смерть не смогла остудить его пылкое сердце»[167].

В конце 1959 года «Сто сонетов о любви» вышли отдельным изданием по подписке. Это книга пятидесятилетнего влюбленного, уже умудренного опытом человека, познавшего жизнь, все четыре ее эпохи — утро, полдень, вечер и ночь. Он ждет «любви, как фиалки, коронованной шипами…»[168]. Он говорил о чувстве, которое выдержало безумство страсти и ревности. Все это сгорело в «мучительном пламени». Иной раз в новой книге сверкает обжигающий огонь «Восторженного пращника»: «Твой рот, твой голос, твой каждый волос — я голодаю без них…»[169]. Он называет Матильду «истинной женщиной», «яблочной плотью», «расскаленной луной».

Матильда — это не Соседка. Она искушена в тайнах сердца и в тайнах домашнего уюта. Она одновременно пчела-матка, пчела-королева и — рабочая пчела. Она сажает, варит, шьет, в домашнем царстве ничто не ускользает от ее внимания. «Твой дом шумит, как будто поезд в полдень, / гудят в нем осы и поют кастрюли…»[170]. Такой видится Неруде будничная жизнь, проходящая под плеск воды во дворе и львиное рычание из зоопарка. Иногда «появится Гомер в сандалиях бесшумных»[171], но это не слепой автор «Илиады», а секретарь Неруды Омеро Арсе.

Влюбленным всего хватает, даже ударов, которые наносят им извне. Но оба они сильны, стрелы не слишком больно их ранят. До сих пор находятся люди, осуждающие их любовь. И в сонетах нет-нет да и блеснет сталь клинка. Поэт восклицает: «Матильда, где же ты?»[172] Она нужна ему, как нужен дождь истомленной зимней сушью земле Юга. Он вспоминает портрет Диего Риверы: «Он написал тебе две главы, две вершины, / два зажженных огнем и любовью арауканских вулкана; / два золотых лица из светящейся глины / он увенчал торжествующим шлемом пожара, / башней державной. И тайно от всех заплутался / профиль мой в этой пылающей гриве»[173].

С наступлением ночи связана мысль о смерти. «Когда умру, прижми к моим глазам / земную свежесть рук твоих любимых…»[174]

129. «Себастьяна» и сапоги

Новоселье в «Себастьяне» на холме Флорида в Вальпараисо получилось очень веселым. Неруда с Матильдой занимали верхние этажи, внизу жили доктор Франсиско Веласко и Мари Мартинер. Дом оказался в высшей степени необычайный. С улицы его не было видно — он притаился позади театра «Маури» (названного по имени сына владельца — Маурисио). Чтобы добраться до дома, приходилось пересекать «тупик-писсуар». В отличие от дома в Исла-Негра здесь не было простора, к новому жилищу Неруды взбирались по лестнице из ракушечника. Поэт начал строить «Себастьяну» в 1958 году. Но «верлибр» здесь не годился, следовало вписываться в заданный размер — постройка была близка к завершению задолго до Неруды. Лет десять дом простоял недостроенный, только глаз поэта мог разглядеть в этом обиталище призраков и летучих мышей именно то, о чем он мечтал, задумав приобрести дом в Вальпараисо. Неруда купил его у наследников испанского коммерсанта и строителя Себастьяна Кольядо, родившегося в Тамарита-де-Литера. Название этого селения напомнило Неруде о Федерико, о его «Диване Тамарита»^{143}. Кольядо, составивший себе солидное состояние, был немного мечтателем. Один этаж он намеревался целиком отдать птицам, а на башне, в которой размещался кинозал — редкая по тем временам затея! — бывший владелец задумал устроить площадку для вертолета. Узнав все это, Неруда загорелся: во что бы то ни стало захотел приобрести себе этот дом с привидениями и тем почтить память умершего десять лет назад испанца, поэта в душе, который не написал ни строчки, но зато сумел выбрать для своего дома место, откуда весь Вальпараисо был как на ладони. Уже одно это роднило его с Нерудой.

По правде говоря, с точки зрения здравого смысла дом был самым неудобным, самым нелепым строением, какое только можно вообразить. Подниматься на верхний этаж было не легче, чем карабкаться на гору. Комфорта — никакого. Бесконечные перебои с водой. Один легкий подземный толчок — и башня ругнет. Наверно, именно поэтому за десять лет никто не заинтересовался оригинальным сооружением.

Писательница Сара Виаль дружила с дочерью Себастьяна Кольядо, нежной блондинкой кельтского типа. Она рассказала Саре о доме отца, который никак не могла продать; Неруда впервые увидел дом ночью, вместе с «посредницей» он специально проехал по кольцевой автостраде, по авенида Алеман и, поднявшись к дому, разглядел в темноте маяк на мысе Лос-Анхелес возле Пьедра-Фелис, где назначали свидания влюбленные и кончали счеты с жизнью самоубийцы. Неруда сразу решил: он покупает этот дом.

Строительство поэт закончил лишь три года спустя, дом рос в высоту на очень тесном, если сравнивать с Исла-Негра, участке и казался братом — но не близнецом — другого карабкающегося ввысь дома — «Часконы». Наверху разместилась библиотека. Там он поставил свою детскую игрушку — деревянного коня, спасенного из огня при пожаре в Темуко и реставрированного умелыми руками Хулио Эскамеса. На пятом этаже была маленькая спальня. Еще ближе к небу, на террасе, мы несколько раз встречали Новый год, любуясь ярко освещенной бухтой.

Во время землетрясения 1965 года башня и в самом деле рухнула, разбилась также громадная маска грозы морей пирата Моргана, наблюдавшего за порядком в столовой.

Неруде Вальпараисо казался одним из самых сияющих городов мира. В тот вечер, когда он впервые увидел «Себастьяну», он как бы ощутил жизнь порта, «пылающего и шумного, вспененного, распутного». Его очень занимала судьба этого порта, который после открытия Панамского канала пришел в упадок. Если у городов есть история, то у портов историй много. В давние времена все корабли, все фрегаты, прошедшие сквозь бури и ураганы возле мыса Горн, вставали здесь на рейд. Открыватели Магелланова пролива приставали тут на долгожданный отдых.

В книге «Испания в сердце» чувствуется, как завораживают Неруду имена иберийских селений, теперь же он подпадает под обаяние названий холмов Вальпараисо, он как бы пробует их на вкус: Серро-Алегре, Серро-Марипоса, Серро-де-ла-Лоберия, Серро-де-лас-Харсиас, Серро-де-лас-Альфарерас, Серро-де-лос-Пекенес, Серро-де-лос-Черканес, Серро-дель-Арболь-Копадо, Серро-де-ла-Кабритерия, Серро-де-дон-Элиас, Серро-дель-Мембрильо, Серро-дель-Буэй, и наконец, Серро-де-ла-Флорида, где, как он с нежностью вспоминает, «стоит мой дом». Вальпараисо — город лестниц: «Если бы мы прошли по всем лестницам Вальпараисо, мы бы проделали кругосветное путешествие».

Раньше он часто бывал в Вальпараисо, но никогда не жил в нем подолгу. Теперь ему необходимо было как можно быстрее создать свой дружеский круг, свое братство в этом городе. Иначе он не мог. И вскоре — точнее, 3 июня 1961 года — он основал «Клуб сапога», члены которого собирались в ресторане «Алеман», неподалеку от порта, на маленькой площади Аннибала Пинто, где под присмотром вооруженного трезубцем Нептуна бил фонтан. На крестины нового дружеского сообщества Неруда принес огромный керамический сапог и кружки ему под стать. Он привез этот набор из Мексики. Друзья устроились в углу, отделенном от большого зала деревянными перегородками. Члены братства стали называть себя «сосапожниками». Неруда принес книгу записи актов, куда торжественно был внесен список утвержденного директората, состоявшего из Неизвестного солдата, Таинственного пожарника, Одинокого мореплавателя, Пантеры Серро-Алегре и других столь же представительных особ. В веселом собрании участвовали Прекрасная Елена — Элена Гомес де ла Серна, внучатая племянница Рамона Гомеса де ла Серны, — и Лоренцо Великолепный — художник Артуро Лоренсо. Это были молодые испанские республиканцы, из тех, кто отплыл на «Виннипеге» от мола Тромпелу близ Бордо. Будущие собраться по «Сапогу» тогда и познакомились, Неруда же в некотором роде сосватал Прекрасную Елену и Лоренцо Великолепного.

130. Гостеприимный хозяин

Неруда всегда задолго до намеченного празднества, где бы он при этом ни был, подробно его обдумывал и планировал все до мелочей. Мы получали вдохновенные приглашения, которые явно перекликаются с написанной позднее книгой «Венгерская кухня».

Неруда был не только поэт-gourmet[176], он не только в письмах воспевал радости доброго застолья, этот Брийа-Саварен^{144} описывал в стихах блюда, которые умел готовить сам. Так «Ода бульону из морского угря» — это рецепт бульона, возведенный в степень высокой поэзии. Разумеется, Неруда знает решительно все о луке, он умеет его готовить и по-креольски, и по рецептам любой кухни мира. Потому он и соглашается принять участие в итало-чилийском соревновании, дуэли с известнейшими знатоками секретов европейского лука. Этот великий специалист по композициям съедобных веществ — а в природе съедобно почти все — сочетает астральные, оккультные науки с ведомыми лишь колдунам тайнами камня и огня, на которых готовят куранто. Однажды в Исла-Негра он пригласил нас побеседовать в саду. Пока мы сидели возле вытащенной на берег лодки, якоря, локомобиля и колокола, нам принесли только что выловленных ракушек чоро. Неруда нарвал свежей сосновой хвои, присыпал ею ракушки и, нервничая и искрясь от предвкушаемой радости, поджег. Восторг и упоение! Неруда очень ловко вскрывал ракушки на южный манер. Они казались втрое вкуснее, чем обычно, в них как бы соединились запахи моря, сосны и огня.

Как-то раз у нас в доме он попробовал неизвестное ему блюдо и, очень удивленный, спросил у Элианы, как оно называется. Несколько театральные восторги Неруды возросли вдвойне, когда он услышал название — «голубой ягненок». Было ясно, что оно неминуемо войдет в его стихи.

131. Эпистолы

Не менее двадцати лет Неруда вынашивал книгу, которую впоследствии назвал «Камни Чили». Он погружался в созерцание прибрежных скал и фотографий камней, выполненных первоклассным мастером Антонио Кинтаной. Из Франции ему прислали книгу, подобную той, какую он давно лелеял в мечтах. Эту книгу сделали Пьер Сегер^{145} и венесуэльский фотограф Фина Гомес, она запечатлела камни атлантического и средиземноморского побережий. Неруда воспоет камни другого, более дикого южноамериканского берега, пять тысяч километров скал, ограждающих холодную, уходящую в глубь континента страну. Во вступлении Неруда писал: «Мой друг Габриэла Мистраль сказала однажды, что в Чили мы сразу же различаем скелет — столько скал в наших горах и песках. В том, что она сказала, — глубокая правда, как бывало почти всегда. Я поселился в Исла-Негра в 1939 году; весь берег был усеян камнями необычайных форм, и они беседовали со мною на хриплом и влажном языке, в котором смешались крики моря и изначальные предвестия»[177]. Беседа человека и гигантских камней и есть становой хребет книги Неруды.

Как член жюри по присуждению Ленинских премий, он каждый год должен был ездить в Европу. В 1960 году Неруда снова посещает Советский Союз и оттуда, издалека, подшучивает надо мной, треплет за вихры, которых у меня и нет. Разве он упустит такой случай! «Опять Вы, дон Валентин, пропустили очередное собрание грандов!». Потом он едет в Польшу, Болгарию, Румынию, Чехословакию.

Несколько месяцев Неруда проводит в Париже. Пабло Пикассо сделал шестнадцать офортов для французского издания поэмы «Бык»; перевел ее большой друг Неруды поэт Жан Марсенак. Он же перевел «Сто сонетов о любви» («La Centaine d’Amour»). Вместе с ним и Матильдой мы присутствовали на чествовании Неруды в ЮНЕСКО. Сейчас, когда я пишу эти строки, в сердце болезненно отзывается мысль, что Жанно — так называл его Неруда и все друзья — тоже ушел от нас навсегда. Пабло посвятил ему немало строк. Есть среди них и такие: «Шевалье Марсенак / ныне спит в Сен-Дени. / Тихо стало в доме его, / голова его на покое». Когда писались эти стихи, Жанно был жив-здоров, теперь они, к несчастью, намного ближе к истине, в них лишь одна ошибка — свой последний сон Марсенак вкушает не в Сен-Дени, а на кладбище своего родного Фижака. Он писал стихи и воспоминания; свои мемуары Марсенак назвал «Я не терял времени», что вызвало довольную улыбку Неруды, — оно явно перекликается с его собственным «Признаюсь: я жил».

В тот день Неруда, как почти каждый вечер, отправится к Марсенаку, но сначала сочинит мне это подробное послание, в котором ярко и живо опишет все, что его окружает.

«Париж, 8 сентября 1960.

132. Забытая героиня

С давних пор Неруду занимает судьба одной когда-то знаменитой женщины. В письме, отправленном в январе 1958 года с борта «Италии», неподалеку от Бильбао, он сообщает мне: «Пишу лекции, а также поэму о Мануэлите Саэнс, возлюбленной Боливара. Уже древней старухой она умерла в Пайте. Мы сошли с парохода, чтобы взглянуть на ее могилу. Вот об этом и будет поэма».

Восхищение и уважение, которых достойна эта женщина, звучат в книге «Торжественные песни». Неруда работает над нею уже давно. Поэма «Непогребенная» начинается как путевые заметки: «Путь от Вальпараисо». Корабль пристает к перуанскому берегу: «В Пайте мы спросили / об этой, о Покойной. / Хотелось нам коснуться / земли, хранящей прах. / Никто не знал об этом. / … / Я спрашивал мальчишку, — я спрашивал мужчину, / и старика я спрашивал — / никто из них не знал, / ни где ее жилище, / ни где она погибла, / ни где теперь хоть горстка, / хоть пыль ее костей»[181]. И тогда они спросили у моря. Мануэле «не хватает любимого имени». Они напрасно ее ищут. Поэт хочет «собрать воедино этот отчетливый целостный облик». Он заклинает ее вернуться к жизни, он жаждет воскресить ее лучезарное имя, хотя бы для того, «чтобы имя получил прах любимой нами». И тогда «возлюбленный сквозь сон почувствует призывы». Поэт покидает Пайту, где «прогнили причалы» и свалены «тюки хлопка». «И уже он отчалил, корабль… Надвигается ночь. / И корабль, и берег, / и море, и суша, и песня / уплывают в забвенье».

133. Землетрясение на родине

О землетрясении 1960 года Неруда узнал в Париже, оно опустошило его родной Юг и камня на камне не оставило от Пуэрто-Сааведры. Разгневались вулканы, вступили в спор подземные силы. Море поглотило набережную, и волны захлестывали в окна домов. Рухнули колокольни, упали колокола. Надо было отстраивать заново трепетавшую от ужаса родину. Неруда, находившийся в Европе, посвятил этому все силы. Он ставит поэзию и живопись на службу священному делу — восстановлению каждой стены, двери, поселка. Он просит извещать его обо всем и сам постоянно сообщает новости. 6 августа этого года он пишет мне, жалуясь, что мы разминулись в Европе:

134. «Барбудос», вошедшие в историю

Объехав столько стран и столько всего написав, Неруда не спеша, пароходом, возвращается домой. Перед отплытием он отправил мне несколько строк из Марселя:

12 апреля 1960 года, то есть чуть больше чем через год после победы Кубинской революции, на борту пакетбота «Луи Люмьер», следующего из Европы в Америку, Неруда заканчивает «Песню о подвиге». Автор предваряет книгу обращением к читателю, где есть такие строки: «Итак, я посвящаю ее освободителям Кубы — Фиделю Кастро, его соратникам, всему кубинскому народу. Я посвящаю ее всем тем, кто в Пуэрто-Рико и в остальных объятых пламенем странах Карибского бассейна сражается за свободу и правду, постоянно подвергаясь угрозе со стороны Соединенных Штатов»[185]. В этом же обращении поэт говорит: «Здесь я вновь исполняю — и с гордостью — свой долг поэта общественной пользы, иначе говоря, чистого поэта в буквальном смысле слова»[186]. Неруда хочет внести свой вклад: «Столько выстрадали наши народы, что мы дадим им слишком мало даже тогда, когда отдадим все»[187].

Стихи из своей карибской книги он читал по всей Латинской Америке. Неруда гордился тем, что был первым в мире поэтом, посвятившим свою книгу Кубинской революции, которую, несмотря на некоторые печальные недоразумения, поддерживал до самой смерти.

«Песня о подвиге» начинается стихотворением «Пуэрто-Рико — Пуэрто-Побре»[188]; оно навеяно, как рассказывает сам поэт, впечатлением, потрясшим его до глубины души, когда он еще юношей оказался в этой стране по пути в Ориенте. Пуэрто-Рико — край-заложник. В третьем стихотворении Неруда клеймит подонков, которые обесчестили кровь Сандино и семя, посеянное Рубеном Дарио. Неруда не дожил до победоносной революции в Никарагуа, но он предвидел ее, призывая «наследников шпаги разъяренной». «Сандино башней был, увенчанной знаменами, / Сандино был ружьем с зарядом упованья». Сомоса же для поэта — «предатель, / торгаш, палач…» Явился мужественный Ригоберто Лопес, вспыхнул, как молния, и угас. Таковы и горе и борьба в Центральной Америке. Убийство в Гватемале. «В Сальвадоре — смерть».

В четвертом стихотворении Неруда переносит читателя на Кубу. Появляется Фидель. «Фидель, пятнадцать храбрых и свобода / ступили твердо на песок прибрежный»[189]. Неруда вспоминает человека, которого видел издалека и вблизи, вспоминает сияющие глаза Кубы — он вспоминает Марти. А рядом с Марти, через годы и расстояния, различает облик нового вождя.

В Америку свобода пришла через Кубу. Десятистопная строка романса перекликается со староиспанским героическим эпосом. Поэт вновь возвращается к Пуэрто-Побре, вспоминает Венесуэлу, печальных карибских птиц, тягостные заседания в ОАГ, взрыв «Ла Кубр» в 1960 году. Он обращает свой взор на Панаму и Панамский канал, на продажную «свободную» прессу, вспоминает о том, как «в Буэнос-Айресе полиция вытащила меня из постели и бросила в тюрьму», и о том, что газеты в это время были сплошь заняты разводом какой-то голливудской звезды, арест же такого незначительного поэта, как Неруда, полностью замолчали. И теперь он возвращается к самой истине и достоинству, когда идет «плясать на перекрестки, / где пляшут негры, братья из Гаваны»[190].

Неруда просит «одной минуты задушевной песни / …в честь Сьерра-Маэстры». В стихотворении «Написано в 2000 году» он опять размышляет о Кубе:

В книге «Светопреставление» Неруда вновь вернется к Кубинской революции, воспоет поднятый кулак бородатых героев занимающейся зари: «Честь, слава и хвала / из праха возрожденным птицам / и профилю чеканному борцов».

Несколько лет спустя Неруда оказался в сложном положении в связи с письмом кубинских писателей^{146}; однако в своих воспоминаниях «Признаюсь: я жил» он заявляет:

135. Пересмешник

Неутомимый Неруда пишет новую книгу — «Неограниченные полномочия»; Лосада опубликует ее в сентябре 1962 года. Эта книга — о Вальпараисо, об океане, о человеческом слове, которое иной раз застревает в горле, сжимающемся от печали. Но и тогда Неруда продолжает говорить — с пером в руке, выстраивая слова в строки. Он любовно правит словом в заводях языка, он его смакует молча. Неруда подымает бокал и произносит здравицу в честь языка.

Другой бокал он подымает в честь строителя. Этот строитель, возводящий химеры, и есть сам Неруда, а химера зовется «Себастьяна». Сначала поэт создал ее из воздуха, и только потом воплотил в цементе и железе. Он навесил в «Себастьяне» самые дешевые двери. Я не раз сопровождал его на свалки, где торговали останками умерших домов и наживались на этом. Свою голубятню он соорудил из того, что приобрел на этих могильниках. По его словам, не хватало ему лишь синевы. Но, как бы то ни было, дом будет процветать. Ибо «этот труд — весенний труд».

Неруде нравится помнить о времени и нравится отдаваться радости, не глядя на часы. Так да здравствует же дон Астерио Аларкон, часовщик из Вальпараисо, с которым он познакомился недавно и который ведет счет времени на минуты, словно он человек-хронометр.

И совсем об ином «Ода Акарио Котапосу», самому блистательному комику из всех его друзей; этого толстяка, юмор которого носит отчетливо сюрреалистический характер, можно сравнить только с Чарли Чаплином, хотя они так же не похожи друг на друга, как скрипка и лилия. Неруда пишет «Пересмешника». Эта птица и есть Акарио. Добродушный озорной пересмешник, Акарио единолично владел некоторыми тайнами: ему был известен секретный номер телефона котов, он умел показывать, как шлепают плицы колесных пароходов на Миссисипи, рассказывал истории про Ивана Грозного на «древнерусском языке», не зная, естественно, ни единого слова по-древнерусски, и на свой лад исполнял партию Бориса Годунова. Он демонстрировал приезд Гитлера на похороны Гинденбурга, объявлял открытие конклава, выбирающего нового папу римского, представлял в виде комической оперы бурное заседание палаты депутатов во Франции, изображал, как раздувшийся, словно цеппелин, разъяренный дикий кабан летит в Бразилию и приземляется на Амазонке. И все это под аккомпанемент целого оркестра рояля и тромбона, флейты и виолончели, гобоя и арфы, — которые опять же заменял собою один Акарио. Это был неповторимый безумец. Он единственный осмеливался вступать в соревнование с Федерико Гарсиа Лоркой, и тот признавал свое поражение перед этим клоуном-кудесником, способным воспроизводить с абсолютной точностью перезвон ватиканских колоколов, возвещающих начало торжественной службы. В Испании его приглашали сниматься в ролях жирных епископов, и он совершенно неподражаемо протягивал десницу, дабы верующие приложились к священному перстню. Однажды в Париже он проснулся в своей бедной подвальной каморке от совсем немузыкальных звуков отбойных молотков; стены дрожали, потом рухнули, и в комнате появились два запыленных рабочих в касках, распевавших «Марсельезу». То были строители метро, которые именно этой ночью, заканчивая прокладку туннеля, вышли прямо в комнату Акарио.

Акарио был редчайший человеческий экземпляр. Больше всего на свете он боялся микробов. Деньги брал только чистой салфеткой. Из соображений гигиены никому не подавал руки, а уж больным — тем более. Несколько раз я вместе с Пабло навещал его. Хотелось доставить радость тому, кто был воплощенной радостью для других. Попав в автомобильную катастрофу, последние годы он провел в кресле на колесах. В своей оде Неруда называет его «учитель, товарищ… Сейчас я книгу пишу о том, / что такое есть я, / а в моем „я“ так много тебя, Акарио».

Неруда вспоминает его, воскрешая бесподобные басни о сеньоре Пуге Борне и параде маленьких боливийцев.

В книге «Неограниченные полномочия», исполненной почтения к смеху, любви к миру, есть стержневая поэма, в которой действует многоликий персонаж, и поэт ощущает себя его частью: это поэма «Народ». Первоначально она была помечена «Исла-Негра, март 1962 года». Поэт считал ее своим вкладом в работу XII съезда Коммунистической партии Чили. Думаю, что немного найдется столь глубоких произведений, написанных к съезду политической партии. На мой взгляд, поэму следует отнести к классическим шедеврам, исполненным страшной и прекрасной правды об обездоленном человечестве, и читать ее на всех съездах коммунистов. А революционеры — все — должны перечитывать эту поэму хотя бы раз в году.

Поэт берет на себя неограниченные полномочия — полномочия говорить со всеми. И этот долг его никогда не утомляет. Быть может, потому, что «другой поет, чтоб пел и я».

136. Наброски

Спешите! Спешите! Редкая возможность для тех, кто хочет заглянуть во внутренний мир VIP[192]. Внимание: с 16 января по 1 июля Неруда снимает некоторые из семи завес, скрывающих его жизнь. В бразильском журнале «Крузейру интернасьонал» будут напечатаны десять его публикаций под общим названием: «Жизни поэта».

Пусть Неруда прокомментирует объявление сам. «Это всего лишь наброски, — сообщает он мне. — Я думаю писать воспоминания, и это будет почином». Во всяком случае, автобиографические заметки свидетельствуют о стремлении сделать в прозе то, что он всегда делал в поэзии, — рассказать о своей жизни. Названия и порядок расположения задуманных статей говорят о том, что поэт намерен рассказывать о себе неспешно и излагать события в хронологическом порядке: 1. «Молодой провинциал»; 2. «Затерявшийся в городе»; 3. «Дороги мира»; 4. «Восточная улица»; 5. «Свет в сельве»; 6. «Цейлон, блистательное одиночество»; 7. «Буря в Испании»; 8. «В недрах Америки»; 9. «Борьба и изгнание»; 10. «Последние споры и противоречия».

Эти наброски воспоминаний — нечто вроде станового хребта его посмертно изданной книги «Признаюсь: я жил».

137. Поэзия в воздухе и на земле

Неруда живет в XX веке, ему приходится кое в чем менять свои привычки, например он начал писать стихи в воздухе. В самолете, летящем из Икике в Вальнар со скоростью восемьсот километров в час, он каракулями набрасывает стихотворение в память об Элиасе Лаферте. В этом стихотворении есть нечто от поэзии Рубена Дарио: «Сейчас, когда ушел навеки / тот человек чистейшей пробы, / не плачу, прячу горя реки — / так он учил, — в беде не дрогну». В Элиасе Лаферте было то истинно народное достоинство и утонченность, какие отличали Модесто, героя Гражданской войны в Испании, с которым Неруда на моих глазах долгими часами беседовал в пражской пивной. За тем же столиком Неруда пишет другому испанскому поэту, Маркосу Ане, который еще юношей был приговорен к двадцати четырем годам заключения. Неруда не боится писать на случай — в жизни много случайного и мало постоянного.

В журнале «Принсипиос» за январь — февраль 1962 года коммунист Неруда публикует статью «Коммунистической партии Чили по случаю ее сорокалетия». В марте на XII съезде партии он произносит речь «Новые герои Америки».

Вдруг, после долгих размышлений и колебаний литературного и политического характера, отношение к Неруде переменилось. 30 марта факультет философии и педагогики Чилийского университета на публичной торжественной церемонии в актовом зале присуждает Неруде звание почетного доктора «в знак признания его многогранной литературной деятельности мирового значения». С приветственным словом выступил Никанор Парра. Ответную речь, по выражению Неруды, произнесли «Мариано Латорре, Прадо и моя собственная тень». В ответной речи Неруда дал глубокий анализ различных литературных течений Чили и собственного творчества.

За несколько лет до этого, 11 ноября 1955 года, на кладбище «Хенераль» Неруда прощался с Мариано Латорре. Многие эстеты морщились при упоминании этого писателя, который поставил своей задачей внести в прозу образ чилийского крестьянина, признать его верховным судьей жизни, уполномоченным самой землей. Теперь в начале своей речи Неруда подчеркнул, что его собственное творчество никак не связано с произведениями Латорре, однако после долгих размышлений он оценил в Латорре «черты большого писателя… Это был настоящий писатель, истинный герой, и ни один народ в мире не может позволить себе роскошь обойти молчанием такую фигуру». А Латорре был не только обойден вниманием, он оказался жертвой «недоброжелательства и поверхностной, сосредоточившейся лишь на нескольких именах критики». Неруда как в литературном, так и в общественном отношении занимал совсем иное место, но для него Латорре был тем, кто «из родного лозняка сплетал колыбель чилийской нации», и этого довольно, чтобы признать его место в литературе.

Педро Прадо, другого покойного члена факультета, Неруда оценивает с другой стороны. Страстный противник провинциализма — а Чили двадцатых годов была глухой отсталой провинцией, — Неруда вырывается из немоты родного захолустья, где вполне обходились односложными словами, попадает в столицу и знакомится с блистательным собеседником, изливающим потоки красноречия, способным вещать обо всем на свете, причем его речи — некий перпетуум мобиле, приводным ремнем которому служат мысли, почерпнутые отовсюду. Этот человек говорил постоянно, ибо всегда и во всем любил высокое напряжение мысли.

Прадо первым посвятил «Собранью сумерек и закатов» «трезвые строки мастера, исполненные глубокого смысла и того предчувствия, каким сияет заря на море». Но с ним у Неруды были серьезные разногласия. Неруда в большей степени принадлежал улице и природе. Он не мог подолгу выдерживать бесконечные витийствования о тайнах бытия, не делая при этом ничего для сегодняшней, действительной жизни. Он был беден, но аскетизм отвергал. Неруду не привлекали засушенные метафизические умствования. А Педро Прадо не волновали бури литературной и тем более социальной революций. С другой стороны, Неруда был так увлечен Аполлинером и Стефаном Малларме, что даже напечатал «Попытку стать бесконечным» без знаков препинания. Тогда же он начал испытывать интерес к Ленину.

В поисках корней своего творчества Неруда уходит намного глубже, «к нашему первому креольскому романисту» и, как ни парадоксально, поэту Алонсо де Эрсилье. Впоследствии у него будут друзья — Андре Мальро, Луи Арагон, Илья Эренбург, — которые своим все анализирующим интеллектом напомнят Неруде Прадо, хотя во многих отношениях люди они были совершенно разные.

138. Совпадение идей во времени

Не случайно сложилось так, что в 1810 году в Латинской Америке возникли одновременно национально-освободительные движения.

Об этом говорил Неруда на XII съезде Коммунистической партии Чили в 1962 году.

Кое-кому было угодно, чтобы поэт отказался от политики. Развернулась даже настоящая кампания, с тем чтобы заставить его отказаться от политической деятельности. Но это никогда никому не удалось.

Неруда говорил, что нельзя было взваливать всю ответственность за события в мире ни на Маркса, ни на Ленина, ни на Советский Союз, ни на Кубу. Его слова можно было бы отнести и к сегодняшней Никарагуа. В основе всего лежит ход истории. И Великая французская революция, и вторжение Наполеона в Испанию — всего лишь ее проявления. Одновременность этих событий, вовсе не столь уж загадочная, определялась идеями.

О Боливаре Неруда сказал:

Он рассказал также, что два месяца назад в Университете города Консепсьон состоялась встреча писателей и представителей академических кругов всего Американского континента. Некий профессор из США, связанный с госдепартаментом, развивал мысль о том, что империализм является исключительно европейским порождением. «Филипп II и Наполеон были империалистами. Нам, американцам, империализм чужд. И чтобы он никогда не возник на наших просторах, мы должны объединиться и создать систему федерального управления». Тогда молодой мексиканский писатель Карлос Фуэнтес, которого Неруда никогда прежде не видел, попросил слова и задал вопрос: «Сеньор, что вы подразумеваете под федерализмом? Федеральную республику одних латиноамериканских наций или объединение с Соединенными Штатами?» В ответ профессор Колумбийского университета пробормотал: «Я имею в виду федеральное объединение всего континента, включая США». Тут же в зале поднялось двадцать рук. Это были руки представителей латиноамериканских стран. И два часа подряд с трибуны излагались факты, свидетельствующие об агрессивных действиях США против наших государств. Вашингтон никогда не изменял своей политике, он всегда поддерживал тиранов, все реакционные силы, палачей народов.

За три дня до съезда Неруда получил письмо от того же мексиканского романиста, который писал:

139. Треугольный человек

О странствия! Как чудесно уезжать! Как радостно возвращаться! Уже хорошо знакомое турне по Европе: Советский Союз, Болгария, Италия, Франция. Через пятнадцать тысяч километров доходят до нас его шутки; глядя на золотой песок возле Варны, Неруда пишет:

«13 августа 1962 года.

Неруда напряженно живет и политикой, и литературой. 12 октября весь Сантьяго оклеен плакатами: «Сегодня в театре „Кауполикан“ выступает Неруда!» Он произносит даже не речь, а целую лекцию, которая позднее выйдет отдельной брошюрой на 42 страницах:

Лавиной, одно за другим, появляются все новые исследования о Неруде на разных языках. Телеграммы сообщают, что в 1962 году у него большие шансы получить Нобелевскую премию.

История с Нобелевской премией повторяется каждый год в октябре. И каждый год Рикардо Пасейро, маниакально клевещущий на Неруду, отправляется в Стокгольм. На сей раз Пасейро публикует «Открытое письмо Шведской академии». Газеты называют трех кандидатов на Нобелевскую премию по литературе: Неруду, Сартра и Беккета. В интервью Лихейе Балладарес Пабло говорит: «Нобелевская премия вовсе не главная мечта моей жизни». Дни, когда решается этот вопрос, он проводит, окопавшись в Исла-Негра, словно в осажденной крепости…

Неруде скоро будет шестьдесят, и его тянет подвести итоги. Он завершает сверхбиблейское пятикнижие, свою самую пространную и полную поэтическую автобиографию — «Мемориал Исла-Негра». Любопытно, что впервые она увидит свет в Италии в замечательной типографии Альберто Таллоне и его жены Бианки, женщины, которой Неруда искренне восхищался. Из Альпиньяно, местечка близ Турина, Неруда получает от Бианки траурное извещение: «Наш Альберто не смог ни прочитать твое письмо, ни напечатать твою книгу. Уже два месяца, как он покинул нас навсегда». Любознательный итальянец Игнацио Делогу уже значительно позже подробно расспрашивает обо всем Бианку. Этот чрезмерно любопытный, всюду сующий свой нос сардинец, весьма сведущий в испанистике и латиноамериканистике, вынюхивает тайны и вытягивает секреты. Его расспросы так или иначе вертятся вокруг смерти Альберто. Ему непременно надо заручиться свидетельством, чтобы потом оставить свой след в истории.

С любовью подготовленное издание первой части книги «Мемориал Исла-Негра» — «Там, где родится дождь» — в Италии появилось под общим заголовком «Итоги».

С 1962 года в «Себастьяне» поэт начинает борьбу против неминуемого: отправляется в долгий путь, в прошлое. Он заставляет машину времени вернуть его вспять, к началу дороги. «Мемориал Исла-Негра» предвосхищает в поэзии воспоминания «Признаюсь: я жил»; эти произведения — близнецы, но совсем не одно и то же. «Мемориал» охватывает пятьдесят восемь лет жизни поэта. В этой книге поэт начинает с самого начала, заставляет машину времени вернуть его в детство. Дорогу туда он забыл, но оставил, как это делают индейцы в лесу, зарубки, по которым находит обратный путь, хотя многие из них поглотил туман. «…Теперь, прожив уже немало, глядя на свое детство из Вальпараисо, из 1962 года, вижу лишь дождь и мрачные тучи».

Пусть тот, кто хочет узнать нечто новое о Неруде, внимательно прочтет «Мемориал Исла-Негра». Это книга прямая и прозрачная. В ней — почти все, что он помнит, ничто им самим не опущено.

В «Мемориале» Неруда часто возвращается к уже рассказанным событиям, но смотрит на них под иным углом зрения. На поэта влияют даль времен и расстояние, повторяемость прожитого и ностальгия по прошлому.

Неруда вновь подтверждает, каков он есть. Нет, сеньоры. Сеньоры — его враги. Мы не продаемся. Я не сдаюсь. Он вновь шлет проклятия тиранам Америки. В его собрании сочинений эта книга занимает почти двести страниц. И она не закончена. Неруде остается еще двенадцать лет жизни. Он, разумеется, этого не знает. Зато знает, что «будущее — это пространство». Он смотрит вперед. Все, что ему осталось, он проживет в полную силу… Ошибки? Да. «Я коплю ошибки песни моей». Но он хочет выдумать море на каждый день. У него есть сад с цветами, каких нет на свете. Этот сад — треугольный.

140. Между турком и испанцем

Некоторое время спустя Лосада выпускает «Мемориал Исла-Негра», и Неруда заявляет, что, когда писал его, преследовал несколько целей, в том числе ему хотелось именно так отметить свое шестидесятилетие. Когда знаменательная дата наступила, он добавил, что своей новой книгой сознательно вернулся к «Собранью сумерек и закатов», «к поэзии, в которой ощущается течение каждого дня. Хотя в этой большой книге, состоящей из пяти томов, есть биографическая основа, я стремился лишь передать в ней радость или горе каждого минувшего дня».

Четвертый том — «Охотник за корнями» — посвящен испанскому скульптору Альберто Санчесу. Имя скульптора тоже появилось вскоре на деревянных балках, поддерживающих потолок в баре дома в Исла-Негра, рядом с именем Хикмета. Они не походили друг на друга. Оба отличались высоким ростом, но Хикмет был вообще крупным человеком с голубыми глазами — в нем смешалась кровь Европы и Азии. Он обладал чудесным характером, искрился умом и добротой. Альберто, длинный и худой, с суровым лицом, был «настоящей скульптурой Кастилии». Этот костлявый человек напоминал дерево кастильского плоскогорья. Когда-то он был пекарем. Возможно, первая профессия и научила его создавать необычайные формы, произведения, которые не попадали в музеи скульптуры, как, например, «Птица моего изобретения». Этот смуглый, словно высеченный из камня испанец, чем-то напоминавший Дон Кихота, «должен был жениться, — говорит Неруда, — на женщине ясной и способной быть оруженосцем своего Дон Кихота». Так и вышло. Он женился на Кларе[193] Санче.

В Испании начала тридцатых годов творчество Альберто совершенно не понимали. Толедский крестьянин был своеобразным художником. Скульптуры Альберто ломали привычные представления. Его работы вместе с произведениями Пикассо и Миро украшали павильон республиканской Испании на Парижской выставке 1937 года. Там Пикассо выставил свою «Гернику», но, как вспоминает Неруда, люди изумленно замирали перед необычайным обелиском — Дон Кихотом без рук и без глаз, образом Испании, которая в то время находилась между жизнью и смертью.

Альберто вынужден был покинуть родину и уехать в Советский Союз. В Москве он делал декорации к фильму «Дон Кихот». В этом фильме за кадром звучит его голос, поющий старинные испанские песни.

Если мы с Нерудой оказывались в Москве одновременно, то всякий раз заходили к Санчесу либо в мастерскую неподалеку от университета, либо домой. Когда Неруда получил горестное известие о его смерти, он написал для «Сигло» две емкие, прочувствованные страницы некролога, достойные «великого Альберто Санчеса, болезненного и как бы окаменелого, костистого и железистого человека».

Однажды я, уже в который раз, оказался в Толедо. Нанес непременный визит в дом Эль Греко. Из сада виден не только весь этот единственный в своем роде город, но и его окрестности. В церкви Сан-Томе мы останавливаемся перед «Погребением графа Оргаса». Затем ищем другой толедский музей — музей Альберто Санчеса. И натыкаемся на закрытую дверь, что так вяжется со всем обликом этого человека, прошедшего по жизни почти неприметно, как незнакомец, узнать которого было нелегко. Но сейчас этот преобразователь основ, художник таинственный и ясный, «охотник за корнями», одна из скульптур которого дала название четвертой части «Мемориала Исла-Негра», заново открыт в родной Испании.

141. Запись актов гражданского состояния

26 апреля 1964 года, когда в Исла-Негра состоялось торжественное открытие бара «Альберто Рохас Хименес», Неруда велел вписать имя Альберто Санчеса железным острием на деревянной балке рядом с именами других умерших друзей.

Но Неруда не хотел, чтобы эта часть его дома, предназначенная для дружеских тостов, связывалась только с печальной мыслью о том, что жизнь проходит. Ему необходимо было, чтобы там присутствовала идея рождения. И потому день открытия бара совпал с крещением сына Рубена Асокара и Пракседес Уррутиа. Неруда взял на себя обязанности Иоанна Крестителя, но великий чилийский креститель погружал ребенка не в воды реки Иордан, а в величайшую купель планеты — Тихий океан. Дитя было окрещено святой водой, хотя и соленой. Поэт приготовил черновик свидетельства о крещении в стиле старинных писцов, записывавших в приходских книгах даты крещения младенцев мужского пола, а секретарь Омеро Арсе переписал его каллиграфическим почерком. Родители хотели назвать сына Висенте, но ученый Алехандро Липшуц, специалист по индейскому фольклору, настоял, чтобы новорожденному дали второе имя Лиентур. Пабло вспомнил свою «Всеобщую песнь» и поддержал это предложение.

С важным видом поэт закончил составлять свидетельство о рождении «нового человека Лиентура, сына Асокара и Уррутиа, соседей Королевы, проживающих на землях касика Тобалабы. Соль воды Великого океана придаст молодому Лиентуру мужество и красоту, сделает его достойным закаленного в боях отца».

Страсть Неруды устраивать браки вошла в поговорку. Он вмешивался в сердечные дела, хотя никто его об этом не просил. Ему доставляло удовольствие проникать в тайны одиноких душ и играть роль Купидона. Он сводил пары и бывал счастлив, если они соединялись. Такие молодожены могли твердо рассчитывать на бесплатный медовый месяц в на редкость романтическом и возвышенном приюте — в башне дома в Исла-Негра. Новобрачные начинали совместную жизнь в этом средневековом замке, под плеск океанских волн, в атмосфере приключений, окруженные картинами, изображавшими корабли и рыб, с неисчислимым количеством книг, которые могли читать, если, конечно, у них оставалось на это время.

По большей части влюбленные не подозревали, что попали в сети, расставленные поэтом. Приятельница Неруды в своих откровенных, написанных sans façon[194] воспоминаниях «Неруда в Вальпараисо» рассказывает, что однажды Пабло решил выдать ее замуж за автора этих строк. Он изложил Саре Виаль все преимущества такого брака и составил план действий. Он от души хотел, чтобы друзья его были счастливы. Но Сарита, видимо, заупрямилась. Я-то узнал об этом лишь двадцать лет спустя, прочитав ее искреннюю и, без сомнения, правдивую книгу.

Но бывали случаи, когда Неруде удавалось устраивать свадьбы. Иной раз это оказывались настоящие, прочные браки, другие же распадались моментально, как только молодожены начинали совместную жизнь.

142. Свинцовый груз славы

Смерти, крещения, свадьбы, болезни…

Знаменитый человек болеет не совсем так, как другие. Однажды вечером мы сидели у Неруды и лишь время от времени перебрасывались словами, потому что у Пабло был жар и от слабости он с трудом открывал глаза. Однако он не отпускал нас. Мы, не сговариваясь, старались не шуметь, но и уйти пока не могли, так как знали: ему не хочется оставаться одному.

Вдруг вместе с писателем Висенте Херваси, тогда работавшим советником по культуре в Венесуэльском посольстве, входит молодая пара. Она хороша собой, как античная статуя. Оба специально приехали из Венесуэлы, чтобы познакомиться с Нерудой. А их божество лежит в постели, едва открывает глаза и с трудом шевелит губами. Его почитательница становится возле софы и начинает высказывать то, что, видимо, долго обдумывала. Она говорит о том, как восторгается его творчеством, как глубоко понимает его поэтические образы, как жаждет когда-нибудь почитать ему свои стихи и узнать его мнение. По ее голосу ясно, что она переживает самый значительный момент своей жизни. Говорит она со страстью, ее пылкий монолог до сих пор звучит у меня в ушах. Пабло по-прежнему лежит с полуприкрытыми глазами, как Будда. Наверное, ее голос доходит до него словно издалека, и он не в состоянии отвечать ей. Красавица продолжает свою речь, но, не получая никакого ответа, начинает сникать.

Мы понимаем, что происходит. В конце концов я решаюсь подойти к ней и прошептать на ухо: «Пабло болен». Я боюсь, что она, никогда прежде не видавшая Пабло, подумает, будто он всегда такой, иди истолкует его поведение как полнейшее к ней безразличие, или отнесет такой прием за счет его плохого воспитания либо недовольства появлением незваных гостей.

Но она, видимо, меня не слышит. Ни на кого, кроме Неруды, она не обращает внимания. И продолжает без умолку говорить, рассказывает, что первая же прочтенная ею книга Пабло указала ей «путь в Дамаск»; в подробностях излагает, как фанатично следит за его творчеством, сообщает, что все его статьи и стихотворения, опубликованные в каракасском «Диарио», она вырезает и хранит. Вероятно, она хотела таким образом победить его недоверие, внушить ему, что она истинная его почитательница и досконально знает его произведения. Она начинает декламировать стихи Пабло. Но тот по-прежнему отсутствующе молчит. Мы, его друзья, прекрасно понимали, что происходит. Муж красавицы держался несколько поодаль и на вид был сдержаннее. Мы сказали ему, что у Неруды жар. Он сумел объяснить это жене. Она с видом беспредельного разочарования ответила: «Никогда не думала, что поэт может быть таким».

Высказав это, она сделала единственное, что ей оставалось, — ушла.

Мы были в замешательстве. Оказывается, на Пабло лежал свинцовый груз славы, а знаменитость не имеет права болеть. Он обязан быть «рыцарем без страха и упрека», легендарной личностью, что казалось Пабло невероятно смешным. А в этом случае он только и мог, что давиться от смеха. Happy end[195]: несколько лет спустя Неруда в полном здравии поехал в Венесуэлу и очень подружился с супружеской четой поэтов, которая некогда явилась без предупреждения в дом на улице Маркес-де-ла-Плата, откуда жена вышла до смерти разочарованная. В Каракасе они проводили время в приятных беседах. Все были веселы и уплетали куропаток.

143. Итоги и самокритика

Неруда первым стал праздновать свои дни рождения — к этому он привык с детства. На его шестидесятилетие в Чили съехалось полмира, но, по правде говоря, того шумного торжества при стечении знаменитостей всего света, с каким отмечалось его пятидесятилетие, не вышло. На сей раз юбилей проходил с большей серьезностью. Много внимания было уделено анализу его творчества. Три журнала — «Мапочо», «Аурора» и «Алерсе» — целиком посвятили этому событию юбилейные номера. 12 июля 1964 года Неруда ответил на двадцать три вопроса газеты «Сигло» и сказал Раулю Мельядо: «Писать стихи для меня то же, что смотреть и слушать». Эрнан Лойола посвятил статью «Мемориалу Исла-Негра». Скрупулезный Хорхе Сануэса вручил юбиляру «Полную библиографию сочинений Пабло Неруды и материалов о нем».

Вместе с Пабло я бывал на нескольких вечерах в Национальной библиотеке, посвященных его творчеству. Я слышал, как свободно, без всяких записей, он говорил, словно размышляя вслух или, точнее, разговаривая с одним-единственным собеседником. Я боялся, что никто не стенографирует его выступления, но кто-то все-таки сохранил его слова, казалось бы, непередаваемые на бумаге, которые поэт произносил так, будто искал выход из трудного положения. Позднее эти стенограммы опубликовал журнал «Мапочо» под названием «Некоторые импровизированные раздумья по поводу моих книг», которые полностью соответствовали и теме, и манере изложения. Это размышления человека, подводящего итоги, познавшего, что жизнь — это бесконечная спираль, каждая точка которой соотнесена с другими и со всей спиралью в целом. Шестидесятилетний поэт вспоминает поэта, еще не достигшего двадцати лет. В книге, которую он написал в девятнадцатилетнем возрасте или даже раньше, «очень много общего, — говорит Неруда, — с моими более зрелыми книгами». Он опять высказывает свою главную мысль: его поэзия — это своего рода дневник всего, что происходит во внешнем мире и во внутренней жизни поэта, но этими событиями ему просто необходимо делиться с окружающими. Различие между его юношеским творчеством и зрелой поэзией состоит в том, что в молодые годы он писал без определенной цели. Позже его поэзия стала целенаправленной, как и его жизнь.

Когда Неруда писал «Собранье сумерек и закатов», он переживал прилив чувства протеста. Он хотел писать стихи целыми циклами, которые охватывали бы все и вся, исходя при этом из единого центра; он претендовал на невероятную тематическую широту, которая заключала бы в себе его видение мира, хотя оно во многом проистекало из ослеплявшего его чувства пола, только что открывшегося ему во всей полноте. Первая попытка охватить жизнь, исходя из некоего изначального ядра, оказалась, по словам Неруды, его первой неудачей. Эта неудача называется «Восторженный пращник». Потому он и не публиковал эту книгу в течение десяти лет. Неруда признавался, что писал ее словно в бреду.

Я помню, как ошеломлены были слушатели в Национальной библиотеке, узнав, что «Восторженного пращника» он написал за одну на редкость спокойную ночь в то лето, когда жил у родителей в Темуко.

На слушателей произвело огромное впечатление, что зрелый человек так критически говорил о себе самом — юноше семнадцати-восемнадцати лет. В переписке, которую он вел тогда с уругвайским поэтом Сабатом Эркасти, Неруда говорил, что полностью распростился с юношескими иллюзиями.

Эркасти ответил ему, что заметил в «Пращнике» свое влияние.

Неруда был совершенно растерян, так как по своей юношеской неопытности не понимал тогда, что главное не оригинальность, а самовыражение, которое достигается не без различных влияний.

Усвоив урок, Неруда возвратится к лично им пережитому, результатом чего станут «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния». Это самое известное произведение Неруды, согласно статистике, его прочитало наибольшее количество людей. Однако его создатель радовался меньше, чем читатель, потому что эта книга не отвечала тревожившим его представлениям о великой поэзии.

Он снова старается воплотить свою мечту в жизнь. На сей раз это «Порыв стать бесконечным». И — второй провал за два года. Название, которое недовольный автор считает претенциозным, говорит о величии его стремлений. Книга эта и не могла получиться такой, какой он хотел. Во всяком случае, к этому произведению, которое, как он считает, оценено меньше других, Неруда относится благожелательнее, чем к «Двадцати стихотворениям». По его мнению, у «Порыва» есть уже то достоинство, что она ясно показывает, какой путь он избрал в поэзии.

Неруда вспоминает, что в эти самые дни у него в руках оказалась рукопись уругвайского критика Эмира Родригеса Монегаля, которая впоследствии выйдет под названием «Недвижный странник». Неруда отверг приведенное критиком суждение чилийского писателя Хорхе Эллиота о том, что в «Порыве» чувствуется влияние книги Висенте Уйдобро «Высоколенок». Неруда, незнакомый досконально с творчеством Уйдобро, в то время вообще не знал о существовании «Высоколенка». И кроме всего прочего, Уйдобро никак не мог влиять на него потому, что оба поэта очень непохожи друг на друга и придерживаются противоположных воззрений на поэзию. Неруда тогда не мог, да и не хотел писать в игровом стиле Уйдобро.

«Высоты Мачу-Пикчу» — это триумф упорства, здесь Неруда возвращается к идее цикличности, которая еще полнее реализовалась во «Всеобщей песни», где он решил использовать все технические возможности и даже ту, что приводила в ужас некоторых пуристов — самому превратиться в летописца современности. Эстетам это казалось какой-то пропыленной хроникой. А зачем пугаться пыли, ведь она такая же неотъемлемая часть земли и атмосферы, как дождь. Неруда расскажет о том, что сегодня происходит с человеком. Он не гнушается ролью репортера и временами прибегает к прямому поэтическому документу.

За сорок лет поэтической работы ему не раз приходилось встречать враждебное отношение. Естественные для поэта изменения стиля наталкивались на полное непонимание. Сначала саркастически отвергали его «Порыв», потом заклеймили «Местожительство» как темную и трудную для восприятия книгу, затем издевались над «Всеобщей песнью» за прозаичность. Еще позже подверглись нападкам «Виноградники и ветер», и не столько за географическую всеохватность, сколько за политическую направленность. Поэт понимает, что «неистребимая политическая идея затруднила восприятие этой книги многим читателям. Но я был счастлив, когда писал ее».

И каждый раз, когда он ломал свою форму, он наталкивался на непонимание, вновь и вновь его поэзию предавали анафеме.

«Мемориал Исла-Негра» — это возвращение к поэзии разнородной и чувственной, возвращение, которое никогда не повторяет уже пройденного пути, ибо не возвращается вспять само время. Неруда всегда двигается в одном направлении — к будущему. Только память и сердце могут помочь вернуться назад. К их помощи и прибегает Неруда. Однако это уже нечто иное, воссоздание, а не создание. Человек, которому исполнилось шестьдесят, может вспомнить себя восемнадцатилетним юношей, но стать таким же не может.

Кто упрекнет его товарищей-коммунистов, которые привыкли отмечать его дни рождения почти ритуально? Когда Неруде исполнилось шестьдесят, в его честь был дан обед, на котором с речью выступил Генеральный секретарь компартии Луис Корвалан. Он рассказал о поэте как о члене Центрального Комитета. Вспомнил, как бывал на популярных поэтических вечерах Неруды.

Конечно, для тех, кто считает поэзию уделом избранного меньшинства, а народ — далеким от поэзии по самой своей природе, эти слова звучат профанацией искусства.

144. Товарищ Уильям

В том же 1964 году Неруда подарит нам перевод поэта, которого считает непревзойденным. 1964 год был не только годом Неруды, но и годом Шекспира. Чтобы почтить одного из своих кумиров, Неруда взялся за рискованное дело — перевод «Ромео и Джульетты». Когда Экспериментальный театр предложил ему эту работу, он сразу же загорелся. Он говорил, что берется за нее с полнейшим смирением. Ему хотелось склонить голову в знак почтения к своему товарищу по перу. Эта работа измучила его. Позже он сказал мне: «Никогда больше не возьмусь за такой труд».

Он вникал в зазоры между словами, и новым светом озарилась для него любовь несчастных молодых людей. Но он разглядел и то, что скрывалось за сияющим ликом их любви, за всесокрушающей страстью и беспримерным самопожертвованием, — «проклятие бессмысленной вражды». «Ромео и Джульетта» — это проклятие войне и мольба о мире. Тибальд отвечает Беневолио: «Не говори мне о мире, я ненавижу это слово». Для Неруды эта фраза ассоциировалась со словами Габриэлы Мистраль: «Мир — это проклятое слово».

Неруда должен был открывать шекспировский год в Чили, произнеся несколько слов перед поднятием занавеса и началом трагической истории любовников из Вероны.

Четыре века спустя он приветствовал своего коллегу-поэта, автора пьесы, и актеров словами, которые равно понятны и прежним, и нынешним зрителям:

И добавил вполголоса, как бы на ухо Шекспиру: «Спасибо, товарищ!»

145. Синие от холода ножки

Когда они приехали в городок, там все были возмущены новостью, что останки Габриэлы Мистраль собираются извлечь из могилы и захоронить на территории детской площадки. Тогда Неруда и предложил перенести останки поэтессы в ее родное селение, где она хотела почить последним сном. Поскольку Неруда был президентом Общества писателей, члены общества приняли участие в исполнении последней воли Мистраль. Место захоронения выбрали удачно — с него открывался вид на всю долину. На могиле был только камень с высеченной надписью и несколько кустов герани. Тогда, 29 июля 1964 года, Неруда вспоминал, что где бы он ни встречал Габриэлу, она рассказывала ему о своем любимом холме, о своих тополях, о реках, бегущих по каменистым руслам на равнине.

Об этом рассказал Неруда во время предвыборной кампании 1964 года, когда поддерживаемый им кандидат — Сальвадор Альенде — сделался в Чили объектом неслыханных доселе нападок. Позже стало известно, что здесь не обошлось без вмешательства иностранных сил, владеющих крупным капиталом. Кроме того, Неруда особо подчеркнул необходимость новой культурной политики. Он говорил об этом и в беседе с Сальвадором Альенде, когда они вместе отправились в деревушку на Монте-Гранде посетить могилу Габриэлы. Они вспомнили о ее поэтическом завете: оберегать детей, обучать их и улучшать условия их жизни. И беречь их ножки, «посиневшие от холода». А ведь они все еще мерзнут.

146. Книга счастливого застолья

В этом году он снова едет в Европу. Как член Комитета вручает Ленинскую премию поэту Рафаэлю Альберти. Но еще до этого он был удостоен звания доктора honoris causa философии и литературы Оксфордского университета. Южноамериканцу это звание присуждалось впервые.

Затем, в Будапеште, чтобы подытожить свой гастрономический опыт, он вместе с Мигелем Анхелем Астуриасом пишет одну из самых «аппетитных» книг, какие только приходилось писать в соавторстве выдающимся деятелям литературы. Она была названа ясно и просто — «Венгерская кухня» — и вышла на пяти языках в будапештском издательстве «Корвина». Иван Болдижар, автор предисловия к венгерскому переводу, вспоминает, что идея написать книгу возникла тогда, когда они вместе отправились пообедать в ресторан «Алебардщик». Все, что они перепробовали в этом готического стиля особняке в Замковом квартале Буды, так их вдохновило, что Неруда решил написать стихотворение, а Астуриас — повторить трапезу. На следующий вечер в столовой для моряков на берегу Дуная Астуриасу пришло в голову написать стихотворение, а Неруде вдруг захотелось облечь свой опыт в прозу. Каждый вечер они познавали Венгрию за обеденным столом, восторгаясь своими открытиями.

Так родилась книга о «счастливом застолье», книга со своими персонажами: Серым Монахом, Токаем, Бычьей Кровью. В этой вкуснейшей стране знали толк в индейском перце и паприке. Они отведали хмельной ухи. Перепробовали сногсшибательные блюда. Уютно расположившись в «Подвальчике короля Матяша», вилками выцарапали дату: 17 августа 1965 года. Поднялись в крепость. Напевая песенку, вышли из «Золотого оленя». Чокнулись в винном погребке «Мост». Во время одного из разговоров — не натощак, как двадцать два года назад Пабло беседовал с Федерико в Буэнос-Айресе, а под эскалопы с рисом и грибами — Неруда спрашивает с эпикурейско-ностальгической интонацией: «Помнишь такой же сад, такой же стол под ореховым деревом, дразнящий вальс „На волнах“, старые немецкие кружки, музыку и пиво нашей молодости?» Астуриас отвечает: «Что поделаешь, мне всё здесь — и атмосфера, и люди — напоминает мой старый квартал, где жила испанская знать, в знаменитейшем и достойном Сьюдад-де-Кабальерос». Они поднимают бокалы за жизнь и за тот день, когда всем в мире найдется место за столом.

Эта языческая книга написана прямо за обеденным столом, она рождена прекрасным застольем и дружбой, раблезианскими разговорами о кушаньях и винах, под мелодии цыганских скрипок. Ведь музыка дает свой привкус, звук воспринимается нёбом, приправа вызывает особые чувства, глаза различают запах, и во всем этом — созидание, а литературный эксперимент рождает кулинарное творчество.

Это — разудалое сочинение, сборник прозаических и поэтических рецептов двух Нобелевских лауреатов. Страницы нашего поэта напоминают «Оду бульону из морского угря» или «Оду луковице», они явно принадлежат знатоку яств и напитков, лирику, романтику, материалисту, гурману, ценителю традиций и новатору, страстному кулинару, изобретателю кушаний и десертов, поклоннику секретов народной кухни, который слушает чардаш и поминает короля Матяша, смакует гуляш, не забывая о креольском рагу, красный перец сравнивает с зеленым, а спев вакхическую песню, вспоминает виноград своего детства.

Они пили старые желтовато-зеленые вина, какие, должно быть, подносят молодоженам перед первой брачной ночью. Они перепробовали все, что считается полезным и что врачи рекомендуют принимать при отсутствии аппетита и недомогании. «Бычья кровь» из Эгера и «Голубой стебель» из Бадачони придали им сил, кровь быстрее заструилась по их жилам.

Об этой книге говорили, что в ней чувствуется радость застолья, веселье души и сердца, гусарская бесшабашность, аромат мускатного и бургонского винограда, растущего в Венгрии и в центральных районах Чили, а Мигель Анхель, наверно, привнес в нее ароматы кофейных плантаций Гватемалы.

147. Воздушные змеи

Поэту — неисправимому большому ребенку — нравилось запускать воздушных змеев. В ветреные дни с Исла-Негра он отправлял в небесные выси гигантские цветные кометы, парившие в воздухе, точно орлы с распростертыми крыльями. Утром 18 сентября этим зрелищем начинался национальный праздник.

Но как-то раз он запустил змея и на пасху. На нем он написал:

А внутрь вложил цветную оберточную бумагу от пасхальных свечей со своими собственными рисунками. И приписал:

Ему все, даже предвыборная кампания, казалось игрой, разве что чуть более серьезной, чем обыкновенный запуск змея. Агитировать за друга он готов был всеми возможными способами. Эту избирательную кампанию возглавлял он сам. Подписываясь, указывал все звания, словно никто не знал, кто такой Неруда: бывший сенатор республики, лауреат Национальной премии по литературе, лауреат Международной премии мира.

Змеев он начинил множеством одинаковых листков с различными текстами:

Должен сказать, что когда в коммунистической партии обсуждался вопрос о кандидатуре на пост сенатора от Сантьяго, единогласно решили выдвинуть Пабло Неруду. Когда ему об этом сообщили, он расхохотался:

Начав предвыборную кампанию в пользу друга, он радостно втянулся в работу, принялся распространять с помощью воздушного змея послания, отпечатанные на оберточной бумаге. Но я-то верю, что он играл всерьез.

148. Ряженый

Всю жизнь он скупал всякий хлам, в доме у него скопилось несколько сундуков — их содержимого хватило бы на то, чтобы вырядить целый полк или всех участников маскарада. Обычно он доставал свои сокровища по праздникам. Кое-кто из гостей являлся уже в маскарадных костюмах, другие, более стеснительные, приходили к нему в строгих вечерних костюмах. Неруда стаскивает с них пиджаки и брюки, все, кроме носков и туфель, и наряжает арабскими шейхами, краснокожими индейцами, кокотками начала века, тирольскими певцами, гималайскими бонзами, парижскими апашами.

На его пятидесятилетие его приятельница Тереса Хамель разоделась Золотым петушком. Некий недоверчивый гость выдергивает у нее из хвоста самые красивые перья. Бразилец Тьягу де Мелу с удовольствием наряжается Александром Пушкиным. Из поэтов — да в поэты. Он очень горд успехом своего нового «я». По забавному стечению обстоятельств на балу его сопровождает не законная жена, а Анамария Вергара, которая старательно изображает Наташу Ростову, героиню романа «Война и мир». Кругами ходит граф Дракула, будто подыскивая себе новую жертву. Карлос Васальо играет Супермена, а искрометная Кармен, приняв на себя роль завлекательной Далии, с ним кокетничает.

Главный ряженый повязывает башлык, накидывает на свою тяжеловесную фигуру бурку кавказских всадников с приподнятыми плечами, а на голову водружает каракулевую папаху.

Мы — люди скучные и появляемся без костюмов. Пабло протягивает руку и — вот он, чудесный сундук. Мгновение — и он, словно фокусник, извлекает оттуда накладную бороду и тюрбан. Элиане достается сари и маска. Неруда рисует ей на лбу красную точку. Моя Элиана будто только что из Пенджаба.

149. Гнев «paparazzi»[198] во время брачной церемонии

В один из тех дней, когда весна кажется почти летом, мы собрались дружеской компанией в Исла-Негра. Казалось, весь дом сверкал. Деревянная богоматерь с младенцем на руках ждала предстоящего события в столовой. Пират Морган, поглядывая на сервант с цветными бокалами, предвкушает свадебный обед. В каменном доме скрываются жених и невеста. Свечи горят, пастушьи подковы блестят среди фигурок из Токонао и африканских масок. Мы в напряженном ожидании сидим за столиками бара.

Дом в Исла-Негра окружен. У некоторых осаждающих в руках фотоаппараты. Эти — самые наглые. Они громко требуют, чтобы их впустили и разрешили делать снимки. Сегодня, 28 октября 1966 года, их интересует не столько дом, всегда так привлекающий фотографов; сегодня они хотят запечатлеть высокие договаривающиеся стороны: Матильду Уррутиа и Пабло Неруду во время брачной церемонии. За оградой — гвалт, там собралась целая толпа, а с появлением служащей из Отдела записей актов гражданского состояния, молодой девушки с двумя черными локонами, закрывающими ей уши и образующими нечто вроде вопросительного знака у нее на щеках, поднимается настоящий рев. С каждой минутой толпа становится все более напористой. Кое-кому удалось протиснуться сквозь прутья ограды; другие перелезают в самом низком месте эту странную конструкцию, представляющую собой архитектурную компиляцию различных эпох, и силой врываются в дом. Неруда просит меня выйти на переговоры к нападающим. Выхожу. «Что вам нужно? — спрашиваю я у них. — Свадьба — дело сугубо личное. Волю молодоженов надо уважать». «Пусть Неруда уважает право свободной информации. И пусть не противится воле и священному праву желающих видеть бракосочетание известного человека».

Некоторые зашли еще дальше. «Он же коммунист». Кто-то добавил: «Поэт, а замашки тоталитарные…»

Кто-то смеется. Я предлагаю им компромисс: «Вам нужны фотографии самого бракосочетания? — Они у вас будут. Приглашен фотограф, он сделает снимки, а вы получите отпечатки».

Кажется, угомонились. Я возвращаюсь в дом.

В этот момент служащая с локонами спрашивает врачующихся, хотят ли они стать мужем и женой. Матильда в белом платье. Неруда в темном костюме с цветком в петлице, уголок носового платка выглядывает из нагрудного кармана пиджака. С обеих сторон стоят купидоны, познакомившие их друг с другом и способствовавшие их первым встречам: Бланка Хаузер, старая подруга Пабло и учительница пения Матильды, и Армандо Карвахаль, создатель Чилийского симфонического оркестра. Великий cacciatore[199] Мануэль Солимано нажимает на кнопку. Запечатлевает мгновение. Paparazzi не будут совсем разочарованы.

150. Благородный разбойник

Он пустился в два новых предприятия. Десять воскресений подряд он ведет еженедельную радиопрограмму. Кроме того, не забыв еще, как холодный пот прошибал его во время перевода «Ромео и Джульетты», он берется за еще более рискованную работу — пьесу для театра «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты».

Когда в одном из радиоинтервью его спросили, правда ли, что он пишет пьесу, он подтвердил это, однако тут же занял оборонительную позицию. Он сказал, что раньше покраснел бы, признавшись в авторстве произведения для театра: ему не симпатичны поэты, работающие кое-как и берущиеся за все жанры. Вряд ли они могут преуспеть хоть в одном. «Театр мне чужд: я уверен, что написал наихудшую пьесу». Тогда журналист нанес новый удар: «Наихудшую? Но тогда зачем вы это сделали? И о чем пьеса?»

Неруда ответил:

Этот уроженец холодного Юга, которому всегда нравится выдавать себя за человека с замедленной реакцией, в один прекрасный день проснулся: а почему бы и нет? И принялся писать романтическую поэму о благородном разбойнике, превратившемся в народный миф. Действие происходит во время «золотой лихорадки» в Калифорнии. В середине XIX века Хоакин Мурьета отправился туда вместе с другими чилийцами в поисках золота и нашел там страдания и смерть.

Этого человека, объявленного вне закона, как и героев многих других историй про благородных разбойников, считали своим национальным героем в самых разных странах. Даже чилийский историк Эухенио Перейра предполагает, что Мурьета был мексиканцем. Неруда, кавалер ордена Ацтекского Орла, оспаривает мексиканское происхождение Мурьеты. Он заявляет, что в 1849 году калифорнийский хлеб изготовлялся из чилийской муки, которую доставляли из Вальпараисо. Три тысячи его соотечественников добрались до Сан-Франциско, и в его окрестностях один из чилийских иммигрантов основал городок под названием Вашингтон. Поэт перечисляет факты со скрупулезностью историка. Хоакин Мурьета ищет защиты и добивается уважения прав своих соотечественников во времена разгула злобного расизма, когда к ним относятся как к «цветным», подвергают линчеванию и чилийцев, и мексиканцев. Закончилась эта история так: отрезанную голову Мурьеты выставляют напоказ 12 августа 1853 года в ярмарочном балагане в Сан-Франциско, взимая 25 центов за вход.

Автор утверждает чилийское происхождение своих персонажей. Но самое главное для него — облечь в поэтическую и театральную форму трагический миф о своем соотечественнике — «храбреце и несчастном бродяге», которого он изображает борцом против несправедливости.

Как часто бывает, незначительные жизненные впечатления, простой случай подтолкнули Неруду к творчеству для сцены. Во времена правления режима Габриэля Гонсалеса Виделы, когда Неруда был вынужден скрывать свое местопребывание, ему в руки попал потрепанный экземпляр «National Geografic Magazine»[200], где была воспроизведена афиша с объявлением о том, что на ярмарке выставлена голова Хоакина Мурьеты, — факт, доселе Неруде неизвестный. Во время путешествия по Калифорнии Неруда посетил места, связанные с Мурьетой, собрал материал.

С другой стороны, на решение Неруды вывести этого героя на подмостки повлияло мнение Матильды. Однажды, читая стихи о Хоакине Мурьете из тогда еще не изданной книги «Баркарола», она воскликнула: «Пабло, но это же готовая пьеса!» «Вот еще, — ответил он. — У меня случайно так вышло». Но все-таки решил написать драматургический вариант, и так появился на свет этот гибрид, который одни называют кантатой, а другие — драматической поэмой.

Незадолго до этого в Сантьяго демонстрировался американский фильм «Мурьета», в чилийском прокате он назывался «Последняя месть» и рекламировался как душераздирающая трагедия: «Человек, потопивший в крови целый городок», «В душе он хранил тайну о причинах хладнокровных убийств», «Изнасиловали и убили его жену!», «В отместку он уничтожит всю Калифорнию».

Вечером 14 сентября 1967 года tout-Santiago[201] собрался в театре «Антонио Варас». Сгорая от нетерпения, мы сидели в партере и ждали начала грандиозного спектакля в постановке труппы Театрального института при Чилийском университете. Приехали ex profeso[202] Гонсалес Лосада, буэнос-айресский издатель Неруды, аргентинский кинорежиссер Леопольдо Торре Нильсон, писательница Беатрис Гуидо, верная подруга Маргарита Агирре, певец Леонардо Фавио.

В интермедии Виктор Хара пел песни на слова Неруды и музыку Серхио Ортеги. Сопрано Матильда Бродерз спела традиционную чилийскую «Баркаролу», песню неизвестного автора XIX века, Керри Келлер исполнила спиричуэл.

Режиссер Педро Ортоус и сценограф Гильермо Нуньес сделали именно то, что предложил Жан Луи Барро. Постановка пьесы Неруды стоила Ортоусу большего труда, чем работа над постановками «Фуэнте Овехуны» Лопе де Веги, «Дяди Вани» Чехова, «Двенадцатой ночи» Шекспира, «Соломенной шляпки» Лабиша, «Врага народа» Ибсена, «Святой Иоанны» Бернарда Шоу. Задача перед ним стояла, скажем прямо, титаническая — превратить пьесу в массовое театральное действо, что он уже пытался раньше осуществить в «Фуэнте Овехуне». Он соединил все сценические жанры: и актерскую игру, и танцы, и пение, и пантомиму. В пьесе Неруды он увидел возможность ввести в спектакль любые приемы, способствующие зрелищности. Неруда просил его письменно и устно, чтобы постановка прежде всего будила воображение. Режиссер привнес элементы греческого хора, мюзик-холла и народных празднеств в Ла-Тиране.

Серхио Ортега, автор песен «Когда мы едины, мы непобедимы», «Венсеремос» — самых известных гимнов чилийского народа второй половины XX века, замечательный композитор, написал музыку для «Мурьеты». В финале он появлялся на сцене в темно-фиолетовом артистическом костюме. Опираясь на фольклорные мелодии северных областей, он сочинил песни исторические и драматические, особо бережно относясь к поэтическому тексту.

Хореография спектакля, разработанная Патрисио Банстером, была решена в разных стилях. Он ввел женские хоры, наподобие древнегреческих, и тут же резким контрастом — хоры расистской североамериканской секты «Борзые псы», использовал музыку кабаре, фольклорные мотивы и разработал тему для балетных номеров.

Спектакль шел во многих странах и на разных языках. С горящими глазами Неруда рассказывал мне о польской постановке. Ему понравилась свободная трактовка указаний автора, целиком направленная на то, чтобы достичь максимальной выразительности, выявить основную идею театральными средствами.

Свобода интерпретации зашла так далеко, что появились еще более смелые постановки, превращавшие пьесу в рок-оперу или в своеобразнейший фильм — предприятие, возглавленное авторитетным переводчиком поэзии Неруды на русский язык Павлом Грушко, который, учитывая сделанные нововведения, добавил к названию «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» подзаголовок: «По мотивам Пабло Неруды».

Конечно, автор пьесы не имел бы ничего против, ведь он говорил, что —

Возбуждающий споры, многоликий образ Мурьеты до сих пор бродит по Калифорнии, кочует из сценария в сценарий. Такая свобода, несомненно, обрадовала бы автора, если бы он мог это видеть.

151. Х. С

В окружении Неруды существует кто-то, кто всегда рядом, но незаметен, скажет иной раз несколько слов, часто загадочных, и исчезнет, будто испарится; кажется, главная его черта — предельная скромность. Маленького роста, со светло-карими ясными глазами, смотрящими застенчиво и вопросительно, он исчезал, чтобы выполнить ряд заметных и незаметных дел. Самыми важными были обязанности секретаря Неруды — работа, которую он взвалил на себя из любви к литературе, преклонения перед поэтом и желания помогать Неруде приводить в порядок бумаги и книги. Когда был основан Фонд Пабло Неруды по изучению поэзии, он разбирал архив, готовил списки инкунабул, составлял хронологические таблицы жизни поэта, составлял библиографию, выписывал материалы из журналов и газет. Иногда он совсем исчезал из виду, и казалось, он часами спит в библиотеке с открытыми глазами. Он влюблялся в красивых и недоступных женщин. Когда они приходили со своими мужьями, он оставался их верным рыцарем. Его тревожило, что из города на реке Потомак велся организованный подкуп латиноамериканской интеллигенции, и он сообщал мне подробные сведения об этой гигантской паутине. Он хотел написать книгу о Неруде. Может быть, он вспоминал об Эккермане, дни напролет беседующем с веймарским поэтом. Но в возрасте сорока трех лет, 17 июля 1968 года, он, Хорхе Сануэса, умер, почти никем не оцененный, на больничной койке. Неруда понимал сдержанность, с какой он жил и умер, и посчитал излишним полностью давать его имя в названии посвященного ему стихотворения, озаглавив стихи только инициалами.

152. Птахи и пташки

В перерывах поэт пишет книги о летающих объектах. Но не о тарелках. Не о самолетах и не о космических кораблях. Он пишет о птицах: об альбатросах, орлах, пеликанах, бандурриях, пустельгах, перепелах, кондорах, бакланах, американских соловьях, чилийских чиригуэс, попугаях, дьюках. Однажды, когда он был ребенком, в кроне вечнозеленого ульма он увидел розовокрылого ангела. То был фламинго. Его поразила цапля, спящая с открытыми глазами. Потом он знавал ласточку, которая, возвращаясь в Исла-Негра каждую весну, приносила ему новости. Перед глазами вечно вились неизменные его подруги — чайки.

Ребенком он любил щегла и чилийского скворца-лойку с окровавленным сердцем. Он вспоминал, что в юности, когда жил в Темуко, его называли «ястребом». Его черный плащ распахивался и захлопывался, как зонтик. Поэта всегда волновали и трудолюбивое «тук-тук» дятла, и разнообразие птичьего полета, и запах куропатки, и трепещущее парение сокола, в любой момент готового упасть камнем вниз. Ему нравились колибри, кельтеуэ, жаворонок с длинным хвостом и лесная арауканская голубка — ее он обожал с детских лет.

Но его интересовали и загадочные, выдуманные им «птицеобразные»: «дуроптица», «птица она» (Matildina Silvestre), «птица я» (Pablo Insulidae Nigra). Поэту казалось, что и сам он — птица. Поэт, воспевающий птиц, поэт народный, поэт деревенский, он воображал себя птицей, летящей высоко над землей. Он чувствовал, что его душа крылата и ничто ее не остановит. Он разглядывал птиц с тех пор, как родился. Стоя у окна своего дома в Исла-Негра, он подолгу смотрел на них.

153. Дом под голубым флагом

Я столько всего видел в Исла-Негра, что одному его описанию должен был бы посвятить целый том. Неруда сочиняет «Дом на песке». Восемьдесят или девяносто процентов этой книги — проза. Из стихов — только «Зуб кашалота» и «Любовь к этой книге». Он всегда вспоминает магазин «Ключ» в Темуко, куда неграмотные индейцы находили дорогу по огромному изображению ключа. Вещи пропадали. Этот ключ стащил он сам. Зато и у него все крадет океан, хотя океан все-таки вернул ему и ключ от дома, и выпачканную в песке шляпу. В этом доме на песке он столько раз спасался от шумихи вокруг Нобелевской премии, которую ему никак не присуждали. А когда наконец присудили, он жил не в своем доме — в мрачном особняке Чилийского посольства во Франции.

Неруда вспоминает, как первый раз увидел дом в Исла-Негра. Они ехали верхом по пустынному берегу. Впереди дон Эладио Собрино пересекал вброд залив Кордова. Приехали под вечер. Дон Эладио вскоре умер. Дом разросся. Неруда написал имя дона Эладио на кирпичном камине. При перестройке дома испанский республиканец Херман Родригес был главным архитектором. Дон. Алехандро Гарсиа — старшим мастером. А Рафита был поэтом плотницкого дела. На деревянных балках бара Рафита почерком Неруды вырезал имена его усопших друзей.

В дом попадали медузы, фигуры с носовой части разбитых кораблей. Одна из них своим торжественным видом и развевающейся по ветру туникой напоминала Неруде Габриэлу Мистраль в Темуко. На крайнем Юге он обнаружил доску с надписью «Сирена из Глазго» с почерневшего от времени корабля, который сошел со стапелей в 1866 году и закончил службу, перевозя уголь в южных водах Чили.

Купленная на Блошином рынке, перед домом стоит «Мария Селесте», деревянная скульптура плачущей женщины. Здесь и «Новия», с изъеденным морскими туманами лицом, и «Ла Цимбелина», глубоко ушедшая в песок, и «Ла Бонита» с ее «отважным лицом, кукольными формами и пустым сердцем». Чуть раньше, в 1964 году, появилась грузная «Микаэла».

Поэт чувствует себя больше чем капитаном. Если он живет в Исла-Негра, дом сияет счастьем, будто дворец, когда в нем обитает король или президент республики. Тогда на мачте реет голубой флаг с рыбкой посредине, обведенной двумя окружностями.

В патио лежит якорь, привезенный из Антофагасты. Не в глубинах моря, не в песках — в знаменитом Исла-Негра покоится он. Понадобились четыре быка, чтобы дотащить его сюда.

Возле якоря отдыхает старый локомобиль, привезенный с родного Юга; он рычал, как паровоз, и старательно пыхтел на урожайных землях, на которые зачарованно смотрел маленький Неруда, проезжая мимо на отцовском поезде. Локомобиль молотил зерно, пилил лес, дымил, испуская огонь из пасти. Неруда говорит, что локомобиль ему нравится — «похож на Уолта Уитмена».

Ограда, через которую лезли охотники за новостями, была первоначально поставлена для того, чтобы два пса Неруды по кличке Панда и Юфу кощунственно не задирали овец — собственность близлежащей семинарии в Пунта-де-Тралка. Ограда — видно с первого взгляда — не похожа на стену средневекового замка. Зато собаки могут быть настроены вполне антиклерикально.

154. Колыхание «Баркаролы»

Неруда публикует «Баркаролу» с посвящением Матильде, «благоуханной чилийке». Книга овеяна любовью. Неруда вспоминает те дни, когда он, капитан, сочинявший стихи, прятался под черной маской. Любовь на Капри, сны, ностальгия изгнания, возвращение, Альберто и Ольга Мантарас — добрые уругвайские друзья, давшие им приют в своем доме на атлантическом побережье…

Затем появляются стихи, вызванные к жизни телеграфными новостями: «Землетрясение в Чили». Чтобы спугнуть кошмары, Неруда выходит на рю-де-Ушет, маленькую, как плод граната.

Приходит еще одна новость, не менее страшная, чем предыдущая: умер Рубен Асокар. В память о нем Неруда пишет поэму «Корона архипелага». В ней столько же нежности к своему духовному брату, родному брату нелюдимой Альбертины, сколько и язвительных выпадов против того негодяя, который «во имя литературы оставил его заложником без денег и одежды в грязной дешевой гостинице».

Неруда, как и другие знакомые мне поэты, слушал музыку редко. Однажды, к своему удивлению, я застал его за прослушиванием обеих сторон long-play[203]. То была не симфоническая музыка, не Карузо и не Мария Каллас. То были торжественные ростовские звоны. Пластинку прислали издалека. На следующий день он написал «Колокола России». Военный набат, мирный благовест, свадебные колокола. Он был потрясен. Его, казалось, завораживали эти звуки, эти колокольные перезвоны. «Заплачем, набаты, запляшем, набаты, / споемте, набаты, восславим / бессмертье любви, / это солнце, луну, океаны и землю — / осанну споем человеку!»[204]

В этой же книге будет воспет и лорд Кокрейн, первый адмирал чилийского флота, и Артигас^{147}, который веком раньше произнес ту скорбную фразу, которую любил Неруда: «Горький труд изгнания».

От рассвета минувшего века он перейдет к заре будущего — к астронавту.

155. Трутрука[205] и трубадур

Новый поэтический год начинается уже 10 января, встречей со «звездами» на стадионе «Натаниэль» в Сантьяго. Жара стоит невыносимая. Хосе Мигель Варас берет микрофон и требует тишины. Поэты сидят на своих местах, перед ними лампы и стаканы с водой. Неруда говорит: «Евгений, я приглашал тебя не на рыцарский турнир, но я стану твоим оруженосцем, буду переводить твои стихи». Евтушенко читает первое стихотворение — «Море», — переведенное Нерудой. Евтушенко и актер, и декламатор, и мим, его чтение — целый спектакль; к такому мы не привыкли, и публика приходит в полный восторг.

Неруда же читает стихи совершенно иначе. Наш поэт придает течению слов медленный разбег, и они звучат чуть гнусаво, как музыка трутруки. «Ты родился на бедном Юге, откуда родом моя душа».

Евтушенко — совсем иной, он скорее похож на трубадура или жонглера, но все в его стихах пронизано смыслом. Он читает «Людей неинтересных в мире нет», «Нежность», «Бабий яр», «Симбирская ярмарка», другие стихи. И заканчивает «Харьковским гранитом».

Большая часть стихов переведена Нерудой. В случае с Евтушенко — а он прилично говорит по-испански — перевод авторизован. У Неруды страсть к переводам. Обычно он переводил с французского и английского. Это занятие привлекало его с юности. Он переводил Райнера Марию Рильке, Джеймса Джойса, Уильяма Блейка, Уолта Уитмена. Позднее он переводил стихи своих друзей: Назыма Хикмета, Стефана Хермлина, Уолтера Лоуэнфелса, Тьягу де Мелу. Классика тоже интересовала его — будь то Адам Мицкевич или Шарль Бодлер.

В замысле у него издание книжной серии, в которой увидит свет «X. М. К., несчастный гусар». В эту книгу войдут воспоминания Мануэля А. Пуэйрредона, а также стихи и песни, посвященные жизни и смерти дона Хосе Мигеля Карреры. Он задумал опубликовать по крайней мере двадцать забытых, малоизвестных книг, связанных с Чили, Латиноамериканским континентом и с поэзией.

156. Малаколог

Общественное признание Неруды растет и ширится: его почитает не только интеллектуальная элита, он становится народной легендой. Когда в 1968 году он снова приезжает в Колумбию, какой-то журналист вспоминает фразу, которую относили к Виктору Гюго: его поэтическое слово сильней рева толпы. Оно открывает в нас «способность проникать в тайны прошлого и загадки будущего».

Заголовки газет: «Апофеоз на чтениях Неруды». В Манисалесе те, кому не удалось прорваться в театр «Лос Фундадорес», так прижали Неруду, что ему пришлось спрятаться за грузовик. Толпа навалилась и раздавила стеклянные двери, осколками поранило одного служащего и нескольких пытавшихся войти зрителей. Неруда начал стихотворением «Человек бродит под луной» и закончил стихотворением «О моем дурном воспитании».

В том же году 8 апреля ему вручают медаль имени Жолио-Кюри в Муниципальном театре Сантьяго. Поэт сказал: «Имя на этой медали куда шире, чем вся моя грудь».

Он публикует в «Эрсилье» статью «Пространные рассуждения о жуках». Сообщает о результатах собственных исследований в Исла-Негра. Он глядел в микроскоп и открывал мельчайшие тайны природы. Ему нравилось быть исследователем — и в первую очередь исследователем живых существ. Его страсть к коллекционированию объяснялась не зудом накопительства и не стремлением к частной собственности, ведь он подарил свои коллекции организациям, которые, по его мнению, приносили пользу обществу.

Еще за несколько лет до того я убедился в особых талантах Неруды, когда однажды к нему в Мичоакан приехал английский ученый Джулиан Хаксли, исполнявший в ту пору обязанности генерального директора ЮНЕСКО. Когда он вошел, оказалось, что он плотного сложения, ростом выше своего брата Олдоса и наделен той невозмутимостью и самообладанием, что присущи некоторым английским интеллигентам. Гость пристально разглядывал хозяина, словно изучал это редчайшее человеческое существо, встречающее его в такой необычайной обстановке, и прямо с порога заявил: «Меня вы больше интересуете как малаколог, чем как поэт». Неруда повел его смотреть раковины и сверкающих бабочек. Я прислушивался к неожиданному диалогу. То была беседа двух ученых, знающих все об этих тварях морской и воздушной стихий. Они запросто сыпали латинскими названиями. Я понял, что Неруда обладает познаниями, о которых я раньше и не подозревал. Мне стало ясно, что его книги о птицах, его мудрость по отношению к земной и океанской фауне, его всесторонние познания о растениях, — не плод поэтического вымысла, они основывались на глубоком изучении предмета, внимательных наблюдениях и неутомимом чтении.

Достигнув теперешнего своего возраста, он окончательно примирился с Висенте Уйдобро in absentia[206]. Они были людьми и поэтами совершенно противоположного склада. Но Неруда снял шляпу перед тем, кто открыл окна чилийской поэзии благодатным ветрам. Он пишет об этом в статье, опубликованной в журнале «Эрсилья» 7 февраля 1968 года. И еще более определенно он высказался в предисловии к антологии поэзии Уйдобро, которая должна была печататься в Бельгии, но увидела свет только после смерти Неруды.

157. Немного философии

Путешествия, возвращения… Поэт сочиняет в автомобиле, в поезде, в самолете, за столом, дома в кровати, пишет от руки — и вот он с благодарностью вручает вам новую книгу «Руки дня», где кается, что он, мол, и метлы не смастерил теми руками, что дал ему господь. А хочется все делать самому. Он сожалеет, что не участвовал в сотворении моря. Он заботится о том, чтобы каждый человек имел свое место в жизни. Ему становится понятно: существуют руки со знаком минус — те, которые ничего не создают. Холод — и тот творит. Ведь огонь — порождение холода. Но больше всего Неруда восхищается звонарями, изготовителями знамен, железных шпателей, ободьев для бочек. Он знает, что временем, телом и словом надо пользоваться с умом. Потому что — боже мой! — мир заселен пишущими людьми. А сколько мертвечины создано ими! Пусть будет больше рук, умеющих работать по-настоящему — делать вино, создавать песнь.

Его желание — быть полезным обществу. Когда один журналист его спросил:

— У вас много разных увлечений, какое из них вам больше всего нравится?

— Строить, — ответил Неруда.

— Как бы вы хотели провести свою дальнейшую жизнь?

— Так же, как прежде, так же, как всегда: писать стихи.

— Если бы вы могли сделать человечеству какой-нибудь подарок, что бы вы выбрали?

— Лучшим подарком было бы восстановление подлинной демократии в США, то есть освобождение этой страны от сил реакции, которые обагряют кровью даже самые отдаленные земли. Такая великая страна, отказавшаяся от политического и экономического господства, была бы большим подарком для всего мира.

Любой повод хорош для праздника. Некруглые даты тоже годятся. К своему 65-летию Неруда публикует новые книги. Чилийская академия языка, такая неповоротливая, наконец выбирает его своим почетным членом. Академия так долго тянула по политическим причинам. Неруду никогда не интересовало членство в академии. Но поскольку мир в этой бесшумной войне был подписан, Неруда произносит с полуулыбкой, что он постарается придать языку «сияние и блеск».

Неруда в отличие от многих писателей и подобно другим — немногим — считает, что разговорами о литературных планах можно сглазить еще не написанные произведения и тем самым погубить их. Однажды он решил стать выше предрассудков. Несмотря на предупреждение Матильды, которая пыталась остановить его: «Пабло, ты ведь никогда не рассказываешь о том, что собираешься писать», он не прислушался к мудрому совету и сказал: «Когда я закончу книгу, которая выйдет к моему дню рождения, я сразу же начну другую, поэтико-исторического характера. Я расскажу о восстании рабов в Чили в XVIII веке». Эта книга так никогда и не была написана. Он ее сглазил. Должно быть, толчком для этого замысла послужил «Бенито Серено» Германа Мелвилла, которого вдохновили те же события.

К этому времени произведения поэта перевели на пятьдесят языков; исследований, посвященных ему, насчитывалось несколько тысяч. Он — живой классик. Когда Неруде исполнилось шестьдесят пять, журналист его спросил:

— Совершали ли вы ошибки, в которых раскаиваетесь?

— Я написал несколько глупостей. Когда меня упрекают за них, я соглашаюсь, но при этом смеюсь.

— Вы имеете в виду стихи, посвященные президенту? Вы его выбрали, а он объявил коммунистическую партию вне закона.

— И это тоже. Человеку свойственно ошибаться.

— Что вам доставило в жизни самое большое удовлетворение или радость?

— Моя предвыборная кампания и когда меня выбрали на пост сенатора от Севера.

— А не литературные и не личные переживания?

— Нет… За всю мою жизнь со мной ничего подобного не было. Я не гожусь в сенаторы, но я человек Юга, а тогда я открыл для себя сухую и бесплодную пампу, ее людей, ее страдания, и это было незабываемое впечатление. Не знаю, есть ли в мире люди более беззащитные. Идя по мертвой земле, они хоронят своих мертвых с песнями. Ничто не может сравниться со счастьем — и болью — этого открытия.

Журналист спрашивает его, как бы он определил свою жизненную философию. «Нельзя быть счастливым, если не борешься за счастье других. Никогда не избавишься от угрызений совести, если обладаешь тем, чего лишены другие. Человек не может быть счастливым островом. Это, конечно, не вся моя философия, но это самое важное в ней».

За несколько дней до 65-летия, 30 июня 1969 года, четыре журналиста — Хулио Ланцаротти, Аугусто Оливарес, Эмилио Филиппи и Карлос Хоркера — задавали ему вопросы для передачи по 9-му телеканалу. В этом интервью Неруда рассказал, что книга, которую он подарит себе на день рождения, называется «Светопреставление». Когда его спросили о том, как он работает, он ответил: «Я бы сказал, что моя система работы — это белая бумага и зеленые чернила. А если серьезно, то я работаю только по утрам. Я не могу работать после полудня, поэтому работаю каждое утро или почти каждое — такая уж у меня привычка или режим, не знаю, какое слово вам больше нравится».

Он сказал, что решил заняться поэзией, так как ничего другого делать не умеет. А то, что ему удается жить литературным трудом, — это просто счастливое стечение обстоятельств. Но все же спрос на его стихи никак не сравнить со спросом на пользующиеся успехом романы.

На неизбежный вопрос, не стесняет ли его членство в политической партии, не подрезает ли ему крылья и не направляет ли его творчество в определенное русло, Неруда ответил:

А тем, кто его обвиняет в буржуазном образе жизни, в чрезмерном благополучии, тем, кто сомневается в его чувствах борца, Неруда отвечает вопросом на вопрос. Разве не понятно, что поэт ангажированный, как он, должен был отразить многие попытки враждебного лагеря соблазнить и подкупить его. Так кто же здесь бесчестен?

158. Знаменосец

Политика заставила его покинуть Исла-Негра. В 1969 году в Чили уже ощущалась предвыборная атмосфера. Людьми овладевало предчувствие перемен; но силы, жаждущие этих перемен, были раздроблены. В это время среди левых партий не существовало единого мнения о том, кого выдвинуть кандидатом на пост президента республики. Было несколько предложений. Некоторые полагали разумным привлечь голоса коммунистической партии, которая считала, что единство будет достигнуто на втором этапе выборов, и тогда все левые силы сплотятся вокруг одного знаменосца. В этих обстоятельствах обдумывался тактический ход: выдвинуть такого человека, который не участвовал бы в выборах, но способствовал бы сплочению левых сил и открыл бы путь для единого кандидата.

Анализируя обстановку, некоторые члены политической комиссии решили выдвинуть меня возможным кандидатом на пост президента. По разным причинам такой выбор показался мне ошибочным. У других товарищей было больше заслуг и званий. Но главное, существовал один, как нельзя лучше подходящий кандидат, наиболее полно воплощавший в себе чувства народа, — Пабло Неруда. Было предложено обсудить этот вопрос с ним. Убедить его представлялось делом весьма сложным. Меня направили переговорить с ним. Я приехал в Исла-Негра выяснить его настроения и был готов обрисовать ему истинное положение вещей: его кандидатура пройдет не весь путь, а только половину. Мы понимали, что это означало оторвать его от литературной работы и бросить в политический водоворот. Но он немедленно согласился, с юношеской готовностью взвалил на себя тяжелое бремя, будто речь шла о великолепном приключении.

Через несколько дней мы вернулись в Исла-Негра с Луисом Корваланом.

Единогласным решением шестидесяти пяти членов Центрального Комитета Пабло Неруда был избран кандидатом от коммунистической партии на пост президента. Пленум начался во вторник 30 сентября в 17.00. Помощник Генерального секретаря Оскар Астудильо внес предложение от имени Политической комиссии и Национальной комиссии по контролю и кадрам. Спросил, имеются ли у кого идеи или сомнения относительно предложенной кандидатуры. В 18.30 мне поручили сообщить новость многочисленным представителям радио, прессы и телевидения, а также иностранным корреспондентам, ожидавшим в холле Центрального Комитета, рядом с залом, где проходил пленум.

Растянувшись на несколько кварталов, толпа плотно забила улицу. Заколыхались флаги, транспаранты, разноцветные султаны и платки, вспыхнули бенгальские огни, факелы, затрещали шутихи. Виктор Хара запел «Молитву пахаря». Патрисио Манне исполнил «Последний час». Выступали Роландо Аларкон и Эктор Павес, Апаркоа и ансамбль «Мильярай» с Габриэлой Писарро.

Когда новость достигла Вальпараисо, Консепсьона, Темуко, там прошли демонстрации с лозунгом: «Неруду, Неруду приветствуем повсюду!» То же самое происходило почти во всех городах и селениях Чили.

Однако не всем это пришлось по душе. Руководитель Национальной партии, пытаясь пророчествовать, сокрушался по поводу этого выбора. «Либо мы будем заниматься политикой, либо литературой». Адольфо Бальяс добавил: «Я искренне считаю, что наша страна потеряла одного из своих лучших претендентов на Нобелевскую премию. Лично я думаю, что Пабло Неруда действительно ее заслужил». Газета «Насьон» писала о «новом появлении Пабло Неруды в обществе… о его осмотрительном, приятном и вполне буржуазном поведении». Газета обратила внимание на «ароматный дым курительной трубки кандидата» и уверяла, что Неруда говорит, как гринго[207].

В конце сентября Генеральный секретарь компартии, выступая с балкона второго этажа на Театинос, 416, объявил собравшимся:

Когда выступил Неруда, он назвал себя сыном единой семьи трудящихся.

Говоря о выдвижении кандидатуры Неруды, один сенатор — представитель христианско-демократической партии — заметил: «Я думаю, что при той ситуации, которая сложилась сейчас на президентских выборах, моим кандидатом будет не Радомиро Томич, а Клаудио Аррау. Ведь он замечательно играет на рояле». Неруда посмеялся над этой шуткой, но при этом сказал, что более остроумным ему показался комментарий газеты «Сигло»: «Хорошо, что поэзия наконец войдет в Ла Монеду. Предыдущие правительства были песнями без слов».

И снова вопросы:

— Не кажется ли вам абсурдным, что в такое время, как сегодня, когда управление — дело совсем не простое, в стране, которая стремится быть современной, кандидатом на пост президента страны выдвигают поэта?

— Я с юношеских лет был человеком политики. Я никогда не переставал им быть. Я вовсе не был далек от политики, как утверждают некоторые. Мне осталось только «делать политику».

Он успокоил журналиста, озабоченного тем, что политическая деятельность плохо повлияет на количество и качество его поэтических произведений.

— Поэзия сильнее всех дел и поручений, которые мне предстоит выполнить. Она — живая часть моего существа, и я не могу от нее отказаться. Сегодня невозможно знать, будет ли завтрашнее стихотворение хуже или лучше, но я уверен, что я его напишу.

— Не считаете ли вы, что эта предвыборная кампания окажется для вас непреодолимым препятствием на пути к Нобелевской премии?

— Я не знаю, случится ли это. Мне совершенно неизвестен механизм присуждения этой премии.

— Готовы ли вы отказаться от вашего священного обычая последних десятилетий — от ежедневной сиесты с двух до пяти часов дня?

— Моя сиеста останется неизменной. Если я не посплю днем, то все оставшееся время хожу больной. В лучшем случае, если я войду в историю Чили, станет ясно, что можно быть президентом и спать после обеда. Ведь Баррос Луко так делал.

— Значит ли это, что в вопросе о сиесте вы оказываетесь консерватором и традиционалистом?

— Г-м-м-м, возможно.

159. Необыкновенная кампания

На следующий день Центральный Комитет определил состав штаба избирательной кампании и назначил меня его начальником. Нужно было повсеместно открыть агитационные участки.

Спустя несколько дней мы в первый раз отправились на Север. Выехали очень небольшой группой в сторону Арики, где во вторник 14 октября собралось множество народу — все хотели послушать Неруду, и, кроме того, все здесь требовали единства. В Икике, в четверг 16 октября, повторился такой же восторженный прием. Когда 19-го мы приехали в Антофагасту и вошли в гостиницу, нам сообщили, что командующий дивизией генерал Роберто Вио объявил о своем решительном отказе подчиняться правительству, которое тогда возглавлял христианский демократ Эдуардо Фрей. Вио расположился в казармах и выдвинул требования, представлявшие собой ультиматум властям. Мы не колебались ни секунды. Хотя мы и были в оппозиции, но защищали конституционное правительство. Всполошившийся сенатор от христианско-демократической партии обратился ко мне с просьбой о встрече. Он был так перепуган, что предложил встретиться в «тайном» месте — в кладовой кафе, расположенного в нашем квартале. Я пришел к нему и сообщил, что мы поддерживаем законное правительство. Он дрожал от страха и говорил о военных что-то чудовищное. Этот нервный сенатор по имени Хуан де Дьос Кармона позже стал одним из зачинщиков государственного переворота, свергнувшего конституционного президента Сальвадора Альенде, и действовал как агент пиночетовской диктатуры.

В городке царила тревожная атмосфера, но тем более надо было срочно организовать митинг. Народ запрудил весь центр города — длинные кварталы улицы Латорре. Неруда прочитал одно стихотворение и, кроме того, призвал всех защищать законный режим от мятежа. Он обратился к своему испанскому опыту, сравнив мятеж Франко в Африке с опасным пронунсиаменто[208] путчистов, происшедшим теперь в Антофагасте. Это был призыв к бдительности.

Мы вернулись в гостиницу очень поздно и сильно возбужденные. Сопровождавшая нас корреспондентка «Сигло» Лихейя Балладарес расхрабрилась и уехала в тот же вечер брать интервью непосредственно у мятежного генерала. Он на многое открыл ей глаза, под спокойной поверхностью политической жизни стало видно илистое дно. Неруда слушал и делал записи на салфетке.

Наверно, для того чтобы разрядить обстановку, он стал сочинять всевозможные варианты имени Лихейя. Он превратил ее имя в стихотворение, которое свидетельствовало о раскрепощающей силе слов и звуков, — в своего рода поток свободных ассоциаций. Игра словами была для него отдыхом, короткой передышкой воина во бремя изнурительной битвы. Стихотворение называется «Сонет ошибок». У Лихейи там множество имен: Лихентурия, Лихентина… Ликосигла, Лихента, Липрофеса, Личуга, Литемука, Лилинарес…

С нашими товарищами он объездил очень много мест. Я сопровождал его в поездке по центральным районам. Мы были в Паррале и Чильяне, родных местах Пабло и Матильды, расположенных поблизости друг от друга. Но самое далекое путешествие мы совершили 18 октября в Пунта-Аренас. Там все иное, поехать туда — все равно что отправиться в норвежский порт или в Мурманск, а может, и в путешествие к антарктическому Полярному кругу. Наступила весна. Снег уже сошел. Выступление в театре совпало по времени с концертом прекрасного оркестра — великолепного ливня. И с солистом поэт был близко знаком — с проливным дождем он встречался не раз. Ударные инструменты барабанили по крыше и заглушали голос оратора в зале. А он задержал свое выступление на несколько минут и вежливо молчал, чтобы послушать знаменитое контральто своего детства — голос воды, ниспадающей с неба.

На обратном пути, в самолете, он устроился возле иллюминатора. Началась болтанка, и, поскольку я весь напрягся и сжал кулаки, он с видом старого воздушного волка посоветовал мне: «Надо делать все наоборот. Расслабься». Затем он погрузился в созерцание пейзажа безбрежной и пустынной Патагонии, земли необетованной, изрезанной узкими заливами и возвышенностями, с загадочными озерами, с тысячью островов и таинственных равнин, где человек мог бы укрыться в разгар вселенского катаклизма и основать новую цивилизацию. Он сказал мне об этом. Я выслушал так, как слушают чудесную, неправдоподобную фантазию мечтателя. Но я ошибся. Он глядел на эту прекрасную девственную землю не для того, чтобы вести бессмысленный разговор, но потому, что тогда работал над поэтической утопией, завладевшей его душой. Он думал о книге и смотрел вниз, на землю, не как географ, а, скорей, как драматург, который на время стал географом, чтобы в точности разместить на земле персонажей своего сочинения.

Никогда еще в Чили не было такого замечательного кандидата. Страна заслужила такого Руководителя, который открыл ей ее собственную сущность и, как никто другой, способствовал созданию целостного образа прекрасного народа, призванного воплотить великие мечты человечества. Своей поэзией Неруда создал нерудовскую Чили. Эта страна вся еще была в будущем. Кандидат опередил свое время. То еще не был его президентский час. Он действительно заслужил его, но пережить — не пережил. Кроме того, он и с самого начала знал, что участвует в первом этапе грандиозной эстафеты. Он хотел бы передать факел единственному кандидату, когда все участники забега пришли бы к единодушному решению поддержать кандидатуру левых сил. Когда этот, потребовавший много трудов процесс достиг кульминации, удовлетворенный Неруда вручил свой факел Сальвадору Альенде. Он не только исполнил свой долг, он отдал все силы ради триумфа нашего общего знаменосца.

160. Глухой старик с аккордеоном

Самое время вспомнить о его происхождении. Неруда хотел бы жить очень долго. «Сто два года между Парралем и смертью / прожил мой дед дон Хосе Анхель Рейес, / достойнейший кабальеро-крестьянин, / с клочком земли и избытком детей. / Я вижу его, столетнего, снежного, / его древняя борода была синей, / а он, чтобы увидеть, как я расту, / садился в поезд и в третьем классе / трясся от самого Каукенеса. / Дон Хосе Анхель, бессмертник, ехал на юг, / чтобы выпить со мною рюмку, — последнюю, — / он столетней своей рукой поднимал / вино, дрожавшее, точно бабочка»[209].

Это стихотворение вошло в новую книгу «Всё еще». Почему «Всё еще»? Потому что это ответ глупцам, всегда болтавшим, что поэт кончился, что ему уже не о чем говорить. Однако Неруда «всё еще» нас беспокоит, Неруда «всё еще» пишет, Неруда «всё еще» совершает открытия. Ему хотелось бы прожить столько, сколько его дед, Хосе Анхель, чтобы делать и дальше свою работу.

Стихотворение, открывающее сборник, называется «1971». В самом его начале поэт возвращается в Арауканию своего детства. Она всегда будет влечь его сердце. Если встретите расколотый камень — он частица поэта. «Если встретится на пути / ребенок, ворующий яблоки, / или глухой старик, / играющий на аккордеоне, / помни, что я — / ребенок, старик и яблоки»[210]. Этот человек уже ощущает симптомы старости, но он все еще хочет восславить «свежесть дня, юность росы и утро мира».

161. Поэт и век

Стихи сочинены. Книга только что написана. И вот он уже в новой «скачке». Он борется с тенью и с самим собой. «Огромных усилий» стоило ему «Светопреставление» — целых 280 страниц. Это разговор с XX веком. «Камо грядеши?» К божественной революции? Это век бомб, «вспыхнули люди, насекомые, рыбы»[211]. Век войн, век исчезнувших бесследно людей. Но Неруда родился именно в этом веке. Он его гражданин. И был свидетелем всего происходящего. Он и наслаждался, и страдал. Его ранила смерть Че. Он прошел его путями. Познал его одиночество, носивший его ветер, его преображение. Люди своего века, они оба «звездочеты». Еще ребенком Неруда научился разглядывать осколки бутылочного стекла, собирать гнутые гвозди: он хотел вернуть прозрачность стеклу и жизнь металлу. Но больше всего он любил воздушных змеев с трепещущими хвостами, этих обвенчанных с небом комет. Он определяет самого себя как поэта-работягу, искателя редчайшей розы, влюбленного в зверей, друга лошадей и собак. Двадцатый век был веком освободительных революций и революции освобожденного от всех запретов пола.

Он говорит о своих любимых писателях. «Поет Кортасар свою молитву / под аргентинской беспомощной тенью / в своей церкви изгнанника». Здесь есть стихи, посвященные Хуану Рульфо из Анауака, Карлосу Фуэнтесу из Морелии, Мигелю Отеро с берегов Ориноко. Есть стихи, посвященные Сабато, ясному и подземному; Онетти, залитому лунным светом. Стихи, посвященные парагвайцу Роа Бастосу и, конечно же, Гарсиа Маркесу, этому вулкану, извергающему сны, как вулкан извергает лаву.

Этот век — трагический, век обездоленных, век изгнанников. Он хотел бы жить сто лет — жить и петь свой век.

162. Безумцы смежных профессий

Неруда любил Матту^{148}, а Матта любил Неруду. В книге «Никарагуа, беспощадно-нежный край» Кортасар пишет, как однажды, когда он приближался к Матте, окруженному группой людей, тот закричал, чтобы всем, в том числе и Кортасару, было слышно: «Вот идет идиот». Хулио не мог скрыть своего удивления. Дерзкий Матта повторяет: «Да, идиот, Идиот Достоевского, князь Мышкин, чистый человек глубочайшего ума». Матта оскорбляет, чтобы восславить, или скажем, чтобы открыть большую истину.

Неруда, следуя тем же курсом, назвал его «matto Matta»[212]. Роберто Себастьян Матта говорит на франко-итало-чилийском языке. И когда поэт назвал его безумцем по-итальянски, он принял это как великую честь.

Хотя Неруда был очень рад, что Матта иллюстрирует его стихи, тот заявил ему в лицо: «Тебе мои рисунки не нравятся». Сказал — и принялся гримасничать. Матта пригласил всех нас в «Остерию» доньи Бланки в Исла-Негра. Его жена, красавица Хермана, фотографировала нас «Поляроидом». В этот вечер был пир не только любителей даров моря и безумных поклонников морской стихии, но и безумцев стихии земной, упивающихся игрой слов. Изобретались всяческие абракадабры, сюрреалистические космогонии и прочая словесная ерунда. Все это пригодилось и для работы. Ведь поэт и художник — специалисты по части перевода вымысла в реальность.

Поэт всегда интересовался смежными профессиями. Он искал для своих стихов и певцов, и художников, и деятелей театра, кино, балета, и музыкантов, и журналистов, и работников телевидения. Он близкий друг Марио Карреньо. Надолго обосновался в Исла-Негра Хулио Эскамес. Этот художник рассказывает Неруде свои сны, а такие фантастические сны не снятся больше никому, кроме него. Бодрствуя, он пересказывает сны рассеянно и сонно, но невероятно живо, он говорит о страхе и озарении, о целых сериях немого кино из своего детства, когда стены, чтобы раздавить спящего, сдвигаются, причем он так точно передает атмосферу сновидения, что невозможно представить себе, что столь ярко описанный сон мог быть вымыслом художника. Он живет здесь и рисует птиц для книги поэта. Он наблюдает за ними в гуще древесных крон, где они гнездятся, и рассматривает их на страницах огромных фолиантов в библиотеке орнитолога Неруды. Анхель Парра кладет его стихи на музыку и поет, подражая пению птиц.

Марио Тораль иллюстрирует издание «Двадцати стихотворений о любви и одной песни отчаяния». Его акварели воспроизводят офсетной печатью в шести цветах на гофрированной 180-граммовой бумаге. Неруда попросил набрать текст в типографии «Эусебиус». Из альбома «Алфавит» Ж. Б. Сильвестра взяли орнаментальный шрифт «Вулкан». Печатную работу выполнил Маурисио Амстер, макет подготовил Марио Тораль. Поэту нравятся кожаные переплеты и золотое тиснение. Однажды он раскритиковал себя за любовь к красивым изданиям огромных форматов, иногда даже квадратных. Он подолгу разглядывал средневековые миниатюры из «Часослова». Время не смогло ни уничтожить, ни заставить забыть тонкую работу монахов. Не случайно он написал «Оду типографии». Внешний вид большей части его книг обусловлен издательским рынком, диктовавшим свои законы. Но он считал своим долгом компенсировать роскошное издание другим, более доступным.

163. Город цезарей

Однажды Неруда пригласил своих друзей в «Часкону» с неожиданной целью — провести поэтический вечер. Присутствовали три чтеца: Мария Малуэнда, Роберто Парада и сам Неруда. С небольшими перерывами они прочитали всю книгу «Пламенный меч».

Слушая, я начинаю понимать, почему он так внимательно разглядывал Патагонию из окна самолета на обратном пути в Магальянес. Неруда обращается к мифу о городе цезарей. Это мифический город, построенный из золота, серебра и драгоценных камней, расположенный на юге Чили где-то в районе Андской горной гряды. Это миф о городе Солнца Кампанеллы, утопия о счастливом народе, живущем в примитивном коммунизме и не знающем социальных проблем. Этот сюжет чем-то напоминает возвращение к «доброму дикарю». Многие конкистадоры XVI века уходили на поиски этого города. Одни так и не вернулись; другие возвращались и рассказывали, что они его видели. В XVII и XVIII веках на поиски города цезарей были посланы новые экспедиции. Некоторые пытались найти его даже в XIX веке.

Поэт дополняет легенду от лица человека XX века, но видоизменяет ее, вводя эпизоды из собственной биографии. Он начинает цитатой из Книги Бытия.

Основатель царства, затерянного среди одиноких магальянских пространств, решает стать последним обитателем планеты, но внезапно на его землях появляется девушка, сбежавшая из золотого города цезарей. Судьба, что свела их, поднимает против них пылающий меч нового рая, дикого и пустынного. Родо и Росиа — герои этой новой попытки возрождения человечества. Старику Родо сто тридцать лет, Росиа — не имеющая возраста крошка. Между ними завязывается диалог. Это последняя любовь Родо, потерявшего счет годам, живущего среди вулканов и мрака. Это последняя, отчаянная поэма о любви. Она таит какую-то загадку жизни самого поэта. Загадка, конечно, — его сокровенная любовь к девушке, послужившей прототипом героини. Но самому поэту, повстречавшему женщину из города цезарей, удалось восстановить мир заново только в поэзии.

164. Камни, подождите!

Неруда активно участвует в предвыборной кампании Альенде, делит вместе с ним все заботы и живет в густой, зловонной атмосфере измышлений и интриг, которая подогревается извне. По вечерам Неруду обычно можно увидеть на каком-нибудь митинге в столице или в провинции.

По утрам он пишет. Закончив «Камни Чили», переходит к «Камням неба». На самом деле речь идет о каменьях земных, которые временами распускают крылья и взлетают, как подброшенный вверх камешек, иногда, конечно, падают, как метеоры или аэролиты. Есть необычайные камни, например превосходные изумруды Колумбии. Специально для поэта обточили такой изумруд, но небесный камень вспорхнул и улетел, как бабочка из провинции Мусо. Конечно, его небесные камни — это и голубой агат, и желтый топаз, и камень, покрытый мхом, и каменная глыба, катящаяся с горы, и голыш, по которому бежит вода. Но где камней больше, чем в Андской горной цепи? Неподалеку от его дома находится скалистый лабиринт Трасманана, между скалами Тралка и первыми домами на юге Киско. Он подолгу может разглядывать и породу с алмазными прожилками, и сверкающие аметисты, и кристалл соли. Когда-нибудь и он превратится в камень. «Иду, иду, о камни, подождите…»

Поэт, которому предрекали, что политика заставит его музу онеметь, иногда пишет за день по нескольку стихотворений, беседует с действительностью и памятью, с материей и духом. Он обращается к солнцу над Вальпараисо. Беседует сам с собой, ни за что не хочет прощаться с самим собой, но у него вырывается слово «прощай». Если он больше не видится с Федерико и Мигелем Эрнандесом, спрашивает он себя, то почему же он не встречается с Хосе Кабальеро, который там, в Испании, рисует свою окровавленную белую розу?

Он разъезжает по разным дорогам, агитируя за своего друга, кандидата от Народного единства. В грузовике, едущем из Лонкимая, он видит спиленные стволы деревьев. Его печалит умирание леса, гибель прохладных древесных крон его детства. Предвыборная кампания в Чили требует многочисленных поездок. Он «все время в пути». Между Метренко и Вильярико пасмурно. Он просыпается с пасмурным сердцем. Он поедет на далекие острова, где по ночам воздвигали каменных идолов. Он приглашает меня с собой на остров Пасхи. Не могу, говорю я ему. Он уезжает и возвращается с «Одинокой розой».

Здесь же он заканчивает чилийскую и полинезийскую часть «Бесплодной географии». Работа над книгой на время приостанавливается. Он снова меняет свое местожительство на Земле.

165. Ночное выступление и утренний разговор

То было выступление в ночь с 4 на 5 сентября 1970 года. Сальвадор Альенде говорил с балкона Федерации студентов перед народом, заполнившим Аламеда-де-лас-Делисиас от площади Италии до Чилийского университета. Тайным голосованием народ избрал его президентом. Мы сияли. Другие бесновались. Они были так разъярены, будто уже чуяли, что грядут в Чили те самые шестьдесят дней чудовищных убийств, инспирируемых извне и изнутри.

Дивизионный генерал, который выступил против гражданского правительства в день нашего с Нерудой приезда в Антофагасту, позже перебрался в столицу и предпринял новую, еще более серьезную попытку мятежа в полковом гарнизоне Такна против того же президента Фрея. И снова трудящиеся, коммунисты и, конечно, Неруда встали на защиту правительства, хоть и не выражавшего их интересы, но являвшегося законным. Поэт, всегда оглядывавшийся на испанский опыт, сказал мне, будто обращаясь к самому себе: «Вио — это Санхурхо^{149} или Франко?»

Тогда не знали, что он будет главным действующим лицом куда более страшных сцен, станет во главе путча, окончившегося убийством командующего армией генерала Рене Шнайдера. Когда в аристократическом районе Сантьяго вспыхнул путч и многие мятежники оказались выходцами из богатых семейств, поэт сказал мне: «Здесь-то собака и зарыта».

Позже стало совершенно очевидно: все это было тщательно оркестровано, причем за дирижерским пультом стояло почтенное ЦРУ, чтобы любым способом помешать полномочному конгрессу избрать Сальвадора Альенде в соответствии с конституцией. В сенате США комиссия Чёрча некоторое время спустя официально разоблачила всю эту ловко сплетенную паутину. Но 3 ноября Сальвадор Альенде был провозглашен Президентом республики Чили, репутация его была незапятнана, и в Ла Монеду он вошел демократическим и совершенно законным путем. Неруда также находился во дворце, сознавая, что он и его соратники внесли свой вклад в эту победу, но что самое трудное — впереди. Он хотел работать там, где он сможет быть более полезным.

В следующее воскресенье утром я отправился повидаться с ним в «Себастьяну». Матильда полушутя бранила его. Она обращалась с ним как с молодящимся стариком. Смеясь, упрекала его… Все это выглядело довольно весело. В это время пришел издатель Неруды Гонсало Лосада. Неруда предлагает пойти прогуляться по Винья-дель-Мар. Мы выходим на площадь и наблюдаем типичную картину воскресного утра: люди идут в церковь к одиннадцатичасовой мессе; несколько экипажей, запряженных старыми лошадьми, стоят в ожидании туристов, чтобы покатать их по городу. Неруда говорит Матильде: «Займи как-нибудь Гонсало. Мне нужно переговорить с Володей». Как обычно, он сразу же переходит к делу. «Мне необходимо удалиться. Уехать на время, но на правительственную службу. Думаю, лучше всего послом во Францию. Поговори об этом с товарищами. И, если они согласны, пусть предложат это Сальвадору».

Так и сделали. И Альенде согласился, что у Чили не может быть лучшего посла во Франции, чем Пабло Неруда. Назначение было подготовлено мгновенно. Министр иностранных дел Клодомиро Альмейда направил послание сенату, который на этот раз одобрил его без проволочек. Неруда хотел поскорее уехать и через несколько дней отправился в путь.

Есть такие ночные мысли, которые не покидают человека и днем, особенно если он обладает чутьем, способен ощутить приближение грозы задолго до того, как сверкнет молния. Казалось, будто Неруда знает нечто, для всех остальных являющееся загадкой, и, хотя до сих пор все шло нормально, он не выглядел довольным, когда мы приехали попрощаться с ним в аэропорт. На его лице можно было прочесть какое-то сомнение, какую-то скрытую озабоченность. Поскольку патетика ему претила, он старался избежать каких-либо сцен. Но уезжал он в тревоге, словно ощущая, что под пеплом дремлет раскаленная лава. Ему не верилось, что республика в безопасности. Ни один человек не мог бы спасти ее. Он не хотел давать советы; но и предупредить издалека о том, что готовится, можно будет только в том случае, если мы будем объединены, если будем знать, против кого сражаемся, и если не наделаем глупостей. На этот раз он говорил образно, но начал с апокрифических метафор. Привычное клише «американская Швейцария» он заменил, увы, более правдоподобным общим местом: Чили — страна землетрясений и вулканов. На сей раз геологические пласты не сдвинутся с места. Не будут потрясены ни Анды, ни владения поэзии и языка. Но может произойти политическое землетрясение, которое уничтожит больше людей, чем сотрясение земной тверди. Вызвать его способна воля к неумолимой системе господства. Он разоблачит эти силы в «Призыве к расправе с Никсоном». Чего только ни сделали бы враги, чтобы уничтожить этот, еще не изданный, памфлет, который начнет создаваться с приходом Сальвадора Альенде в Ла Монеду. Попытка изменить судьбу угнетенных введением более широких свобод и расширением демократических прав чиста, как колодезная вода, выходящая из земных недр. Все это он пробурчал на прощанье, которое веселым быть не могло. Его барометр предсказывал бурю. Ясного неба не ожидалось. Он не испытывал воодушевления, но все равно был готов целиком отдаться новой роли. Он верил в то, что его здоровье, начавшее ухудшаться, окрепнет и он сможет полностью выполнить свою задачу: отыскать для Чили друзей на ее пути к новому обществу, о котором он столько мечтал.

166. Тревожные вести

В ноябре 1970 года, когда во Франции уже в разгаре зима, Неруда прибывает в Париж в качестве посла Чили. Он облачается во фрак. Посольский автомобиль въезжает через предместье Сент-Оноре по усыпанной гравием дорожке во двор правительственного дворца. (Гравий вызывает воспоминание об отце и поезде с щебенкой.) Напустив на себя подобающую случаю важность, Неруда выходит из автомобиля, затем вручает верительные грамоты президенту Жоржу Помпиду. Щелкают затворы фотоаппаратов. Одну из этих протокольных фотографий он присылает мне. В политических взглядах Помпиду и Неруды мало общего, однако президент опубликовал составленную им антологию французской поэзии. Неруда вглядывается в Помпиду, пытаясь высмотреть поэтическую сторону его натуры. Но, похоже, тщетно. Посол возвращается в старый особняк с привидениями и легендами о самоубийцах — там расположено Посольство Чили в Париже. Это тяжеловесное, унылое здание на улице Ля-Мотт-Пике неподалеку от Дома инвалидов ему не по душе, в нем мало света, да и вообще весь его вид действует угнетающе. Он сразу же почувствовал себя узником в темнице.

Неруда обязан присутствовать на высокоумных сборищах, которые вызывают у него такой же ужас, как математика в детстве. Он бывает на встречах экономистов и банкиров под названием «Парижский клуб». Здесь сходятся кредиторы Чили, которым страна задолжала умопомрачительную сумму. Нужно добиться отсрочки платежей по внешнему долгу, доставшемуся от прежних правительств. В качестве посла Неруда возглавляет чилийскую делегацию. Что поделаешь, деваться некуда.

Но жизнь — это не только цифры. Увы, выпадают дни, когда он не пишет стихов. Здоровье его слабеет. Но поэзия — единственное лекарство, которое ему помогает, он знает это по опыту. Во Франции он продолжает работу над «Бесплодной географией». В послесловии к книге поэт рассказывает:

Через несколько месяцев приходят малоутешительные вести о состоянии здоровья Неруды. Я получаю из Парижа датированное 11 июля 1971 года письмо, в котором он пишет:

Затем он пишет мне о проблемах торгового представительства и ничтожном жалованье секретарш. Несколькими мазками набрасывает печальную и полную самоиронии картину своей жизни.

Чтобы успокоить нас, Неруда пишет три дня спустя, 14 июля, несколько строк в шутливом тоне:

И снова тревожная весть. 30 сентября он посылает мне фотографии, сделанные 18 числа, когда отмечался День независимости «и посольство впервые широко открыло двери. Помимо приглашенных, пришло около тысячи чилийцев. Официальное торжество не состоялось, правительство запретило устраивать его из-за землетрясения, и потому это был не дипломатический прием, а просто праздник для чилийцев, который с большим увлечением подготовили в основном самые юные члены чилийской колонии».

А чуть ниже следует печальное сообщение:

Когда доктор Бульнес вернулся в Чили (напомню: он принимал участие в создании дома в Исла-Негра вместе с Эладио Собрино и Пабло Нерудой), мы долго с ним беседуем. Он присутствовал на операции, которую Неруде сделали в больнице Кашен в Париже. Рауль — очень тонкий человек. Он мне многое рассказывает, однако о диагнозе умалчивает, возможно руководствуясь правилом: «Умный и так поймет». Поскольку соображаю я туго, то продолжаю надеяться на лучшее.

Я представляю отчет о беседе. Решено, что я поеду к Неруде. До отъезда необходимо выяснить, не собирается ли Неруда в Чили — после того как он стал Нобелевским лауреатом, его здесь очень ждут.

167. Решение Шведской академии

Члены Шведской академии собрались в здании старой стокгольмской биржи для объявления решения, и секретарь Карл Рагнар Хиеров начал свое выступление с шутки. Он вспомнил, как несколько дней назад участвовал в телевизионной дискуссии с премьер-министром Улафом Пальме, который сказал, что удобнее всего Нобелевские премии присуждать послам, чтобы не было затруднений с вручением. Заявление, разумеется, странное, но отнюдь не беспочвенное. За последние десять лет Академия присуждала премии Сен-Жон Персу в 1960 году, югославу Иво Андричу в 1962-м, греку Георгосу Сеферису в 1964-м и наконец Мигелю Анхелю Астуриасу, а все они были дипломаты.

Журналисты пришли в замешательство, они не знали, как понимать слова премьер-министра, и тут секретарь Шведской академии с улыбкой сказал, что члены Академии последовали совету Улафа Пальме, и пояснил: «Премия присуждена послу Нефтали Рикардо Рейесу Басоальто…» И после некоторой паузы добавил: «Более известному под псевдонимом Пабло Неруда».

Текст официального заявления начинается в несколько непривычной манере: «Нобелевская премия в области литературы за этот год присуждена отнюдь не бесспорному кандидату; спорят не только о нем, но и о его праве называться поэтом. Уже сорок лет не утихают дискуссии, и одно это доказывает несомненное значение его поэзии». В заявлении сознательно приводятся как хвалебные, так и отрицательные отзывы о лауреате. Наряду со всем известными словами Гарсиа Лорки: «Смерть ему ближе, чем философия», приводится прямо противоположное мнение, принадлежащее другому испаноязычному поэту, также Нобелевскому лауреату Хуану Рамону Хименесу, который сказал, что Неруда — «великий плохой поэт».

Шведская академия признает, что масштабы нерудовской поэзии поражают воображение. Законный вопрос: существовало ли нечто подобное в истории поэзии? Далее идут статистические выкладки. В 1962 году Неруда написал две тысячи страниц поэзии. Два года спустя опубликовал пять новых томов стихотворений под названием «Мемориал Исла-Негра». Представитель Академии прибегает к несколько странным сравнениям, определяя масштабы творчества поэта:

В заявлении говорится, что долгий творческий путь протекал под знаком постоянных стилистических преобразований, при непрерывном обновлении мотивов, бесконечном изменении идей и смене чувств.

Временами в этом документе слышатся интонации европейского профессора, который упрекает своего ученика за поверхностность, недостаточную отделанность стиха, за непомерное нагромождение метафор, в чем умудренный мэтр видит непродуманное, поспешное следование азам европейской сюрреалистической поэзии, заимствованным из учебников и манифестов. Далее ученый муж рассуждает, что, пожалуй, воображение его ученика подчиняется несколько иным законам, чем у европейцев, оно находится «в прямой и таинственной связи с творческой природой самого языка и образностью речи».

В заявлении Шведской академии не обойден молчанием и тот факт, что Неруда не только поэт-глашатай ослепительной мечты, но и революционер, продолжающий бороться и сегодня. В доказательство приводится следующее высказывание поэта: «И тогда я расстался с детством, потому что понял: моему народу жить не позволяют и в погребении отказывают». Невозможно замолчать этот факт и не засвидетельствовать, что Неруда видит свою родину «порабощенной и угнетаемой со времен конкистадоров». Его самого не раз выдворяют и преследуют, однако он не сдается. Сообщества угнетенных есть повсюду. Именно их он неустанно ищет, «став поэтом угнетенного человечества».

Заявление, которое затем было прочитано по шведскому радио, явно написано опытной рукой знатока нерудовской поэзии. Это рука ангела-хранителя поэта при Академии. Ангела с мечом, знаменитого шведского писателя, современника Неруды, испытавшего на себе влияние той же эстетической революции, к тому же знатока латиноамериканской литературы. На протяжении двадцати лет Артур Лундквист вел кампанию за присуждение премии Неруде. Он побывал в Чили в мае 1946 года, в конце осени, в сезон дождей, и прошел по выложенной камнем дороге среди влажной травы до двери нерудовского дома, о чем он вспоминает в своей книге «Элегия Пабло Неруде». Тогда же Неруда познакомил меня с ним. Я навестил Лундквиста в отеле «Крильон де Сантьяго». В 1957 году Лундквист вновь приехал в Чили. Он увидел коллекции поэта, однако понял, что тот коллекционировал прежде всего события, лица, человеческие судьбы, воплощенные в предметах, привезенных со всего мира.

Шведский академик долгие годы вел работу среди восемнадцати членов этого консервативного учреждения, пока не добился премии для своего друга, которого считал величайшим поэтом.

168. Вспышки магния

Не переставая звонил телефон на Ля-Мотт-Пике. Шведский посол просил назначить ему встречу на девять утра. Толпа журналистов проникла в большую гостиную. Они дожидались заявления Неруды. А он не появлялся. Журналисты томились два часа, но не сдавались. «Посол ждет официального подтверждения, прежде чем встретиться с вами» — таков был неизменный ответ. Наконец Неруда появился в сопровождении Матильды и французского поэта Луи Арагона. Зал осветили вспышки магния, журналисты устремились навстречу лауреату. Под перекрестным огнем их вопросов поэт дошел до кресла и медленно опустился в него. Рядом стояла его супруга в голубом костюме. Вопросы волнами обрушивались на лауреата. Арагон в черном костюме с розовым галстуком беседовал с лауреатом под градом поздравлений. Артобстрел прекратился на мгновение, только когда сотрудник посольства громко объявил: «Вас просит к телефону президент Альенде…»

Большинство писателей заявили в прессе, что премия присуждена справедливо, хотя некоторые из них сделали это скрепя сердце. Арагон сказал, что Неруда — один из самых любимых его поэтов и что он лучший поэт в мире. В Вальорисе Пабло Пикассо порадовался, что присуждение Нобелевской премии его другу и тезке совпало с его собственным 90-летием.

В Испании мгновенно провели опрос общественного мнения. Висенте Алейсандре (который сам через несколько лет получит Нобелевскую премию), наиболее выдающийся, наряду с Рафаэлем Альберти, из поэтов «поколения 1927 года», глубоко чуждый всякой мелочности, заявил:

Близкий друг Пабло Неруды писательница Анна Зегерс прислала ему из Германской Демократической Республики проникновенное письмо. Она написала его, чтобы понять, «что же ты собой представляешь». Вот они — Неруда и Зегерс — сидят за столом вместе с Жоржи Амаду, Луи Арагоном и Ильей Эренбургом и спорят об одном из самых загадочных писателей в истории литературы — о Бруно Травене^{150}. Лишь Анна Зегерс и Пабло Неруда знали, кто он такой, и хранили эту тайну. Сидящие за столом говорят о том, что писатели, участвующие в Движении сторонников мира, обязаны каждое воззвание превращать в «маленькое произведение искусства». Анна Зегерс вспоминает эпизоды боевой жизни. Впервые она увидела Неруду на войне в Испании: Чилийское консульство не прекратило работы даже в разгар бомбардировок Мадрида. Писательница вспоминает, что своей поэзией Неруда помогал людям, «потому что в стихах этих было нечто, спасавшее человека от плена одиночества, которое порой хуже тюремного заключения…».

Неруда с детства преодолевал одиночество. Теперь он ощутил себя нужным многим и многим.

169. Торжества дома

В четверг 21 октября 1971 года я еду в сенат. По дороге в автомобиле по радио слышу сообщение: «Стокгольм. Сегодня чилийский поэт Пабло Неруда удостоен Нобелевской премии в области литературы». Потом мы узнали, что лауреат признался журналистам: «Поэты верят в чудеса, и, похоже, на этот раз чудо свершилось». В сообщении говорилось, что Шведская академия присудила премию за «поэзию, которая со стихийной силой пробуждает чаяния и надежды континента». Информация была обширной и содержала сведения о сумме вознаграждения — 450 тысяч шведских крон, что равно 88 тысячам долларов. Сообщалось также, что нынешний посол Чили во Франции стал вторым чилийцем после Габриэлы Мистраль, удостоенным Нобелевской премии. (Габриэла Мистраль получила ее в 1945 году.) Такого же признания несколько лет назад добился другой латиноамериканец, гватемалец Мигель Анхель Астуриас. В сообщении говорилось, что премия будет вручена лауреату лично королем Густавом Адольфом VI 10 декабря на церемонии в церкви Филадельфия, поскольку Стокгольмский дворец музыки, где обычно вручаются эти премии, закрыт на ремонт.

Тут же принимаю решение и вместо сената еду в ЦК партии. Вести поступают отовсюду, в движение пришла вся страна. Альенде выступает по радио:

Срочно собирается Центральный Комитет коммунистической партии и решает послать Неруде приветствие.

Народ ликует по всей стране. На немощеной улице, где на табличках написано то же имя, что и на обложках книг поэта — Пабло Неруда, все дома украшены национальными флагами.

В 16 часов комментатор телевидения Аугусто Оливарес связался с Нерудой по телефону.

Луис Корвалан опубликовал в «Сигло» статью «Пример Пабло», в которой писал:

170. Красные кровяные шарики

6 ноября 1971 года я получаю от Матильды письмо, в котором она пишет, что ее тревожит предстоящая поездка в Чили. Пабло должен был провести на родине месяц и несколько дней прожить в Сантьяго в гостинице, но теперь, после присуждения ему премии, это просто не получится: в отеле уединение невозможно.

Наконец и сам Неруда убеждается, что ехать пока не стоит. Об этом он сообщает мне в письме от 20 декабря.

Дело в том, что после присуждения Нобелевской премии началась безудержная публикация его произведений без ведома автора.

— пишет мне Неруда, — 

Неруда буквально погибает в «старом мавзолее» (так он называет здание посольства) на улице Ля-Мотт-Пике. Получив премию, он прежде всего подумал о том, что нужно купить дом за городом, быть поближе к природе. Он долго искал и наконец нашел то, что хотел. Неруда приобретает дом в Нормандии. «На покупку уйдет почти вся премия, потому что в этой прекрасной Франции все дорого. Но так ли иначе, я кое-что отложил для нашей общей родни. Дом находится в полутора часах езды от Парижа, есть вода и лес. Завтра мы там впервые ночуем, хотя еще ничего не заплатили (лауреату все позволено). Дом прекрасен, как сон, но пока у него нет имени. Хоть бы ты вырвался сюда со своим выводком, отдохнул бы от совещаний и выборов».

Он снова возвращается к мысли поехать в Чили.

(Среди прочих поздравлений телеграмма от посла США в Париже (!).)

Неруда стремится к тому, чтобы его поэзия дошла до каждого чилийца, и потому настаивает на дешевом издании с большим тиражом.

171. Тайна открыта

После нескольких отсрочек, связанных с тяжелым политическим положением, я наконец еду. Застаю Пабло за привычными делами. Отмечаю, что на лицо он пополнел — наверняка последствия приема кортизона. Мы не говорим о болезнях. Он все еще в приподнятом настроении из-за премии. Рассказывает мне, что за четыре дня до того, как он узнал о премии, в Чилийском посольстве останавливался проездом из Стокгольма на Балеарские острова Артур Лундквист. Старые друзья о многом говорили за исключением премии, хотя Неруда отметил в речах друга таинственные намеки. Артур приехал прямо после заседаний Шведской академии, где было решено присудить премию Неруде. Но Лундквист оказался настоящим шведом. И у Неруды сложилось впечатление, что и в этом году премии ему не видать.

Я ночую в мавританской спальне посольства. В комнате напротив расположились на несколько дней романист Хосе Доносо и его жена. К обеду обычно приходят Мигель Анхель Астуриас и его супруга Бланка де Мора-и-Араухо. Все идет прекрасно… до поры. Вечером мы втроем идем в кино. На следующий день в полдень — в художественную галерею. Неруда хочет устроить выставку художников, выразивших солидарность с правительством Чили. Под вечер прогуливаемся по набережной Сены. Неруда идет медленно, ему нравится задерживаться возле книжных развалов. Вечером в посольство приходят Луи Арагон, Жан Марсенак, высшие руководители Французской компартии, включая Жака Дюкло. В беседе с ними Неруда объясняет, что Чили может постигнуть судьба Вьетнама, и просит поддержки.

На следующий день я получаю приглашение от второго члена супружеской пары: Матильда шепчет мне на ухо, что хочет поговорить со мною в кафе. Мы отходим от посольства на несколько кварталов. Присев за столик, она внезапно говорит:

— У Пабло рак. Его оперировали, но не радикально. Врачи говорят, что это может продлиться несколько лет, если не случится чего-то непредвиденного. Я никому об этом не говорю, а тебе сказать обязана, чтобы знали те, кому полагается. Пабло ничего не известно, и я должна целыми днями разыгрывать из себя безмятежную жену.

— И он не догадывается?

— Не знаю. Мне он не говорил. А спрашивать его я не могу.

172. Воздушный замок

Черная колоколенка над крохотной церковью, такая маленькая, выстроенная «словно для того, чтобы в ней молилась голубка». По пути из Парижа в Нормандию он останавливает автомобиль, чтобы показать мне колокольню в Отене. Он и рад, и немного зол на самого себя. Словно это он должен был построить колокольню, на крыше которой высоко в небе красуется петух.

Мы едем на автомобиле по направлению к Конде-сюр-Итон. За рулем Матильда. Рядом с нею сидит Пабло и пишет: «Я живу теперь в стране мягкой, / точно кожица осеннего винограда…» Я на заднем сиденье. Я знаю, что Пабло нездоровится, вижу, как он постепенно начинает понимать свое положение. Заднее стекло запотело от холода.

Мы выходим из машины. Пабло предлагает мне пойти взглянуть на замок герцога де Рогана; правые средства массовой информации в Чили и других странах, распространяющие повсюду одни и те же сплетни, утверждают, что Неруда собирается купить его. Полдень пасмурного дня. Мы идем по влажной земле. Нас окружает пейзаж, словно сошедший с полотна большого художника. Вдали слышен мерный колокольный звон. Между голыми деревьями внезапно, точно призрак, возникает замок с высокой башней. Мы пересекаем ров. Его чистят рабочие, нанятые подлинной владелицей замка, американской мультимиллионершей, которая пожелала стать герцогиней де Роган.

Дом, который в действительности принадлежит ему, стоит неподалеку. Это старинные службы замка. Когда-то тут были мастерские, где подданные герцога изготавливали черепицу. Потом конюшни. «Что я могу поделать, — воскликнул Неруда, — если некоторые чилийцы считают излишним для меня то, что было в самый раз для лошадей герцога». Сенатор Бульнес весьма претенциозно говорил о château[213]. Когда об этом рассказали Пабло, он заметил: «Я пытался купить Версальский дворец, да мне не захотели его продать. Что им так далось это стойло?»

Алоне тоже внес свою лепту в историю с château. Три дня спустя после присуждения Нобелевской премии он опубликовал в «Меркурио» статью, в которой утверждал, будто в поэте есть нечто, что превыше чувства красоты, а именно переменчивость. Четыре месяца спустя Алоне опубликовал другую статью, которая показала, что и он не чужд перемен. Он подписался не псевдонимом, под которым известен, а двумя инициалами, способными обмануть только новичков, — Э. Д., что соответствует его подлинному имени и фамилии: Эрнан Диас. Он выложил все грязные сплетни, какие знал, о денежной премии, поступившей на счет поэта. Внесет ли он ее в казну партии, чтобы тем самым способствовать росту антикапиталистической пропаганды? Похоже, нет. «…Сообщение о том, что Пабло Неруда купил во Франции замок, прозвучало точно взрыв бомбы». Эта информация (точнее, дезинформация) распространилась по всему свету. Э. Д. объясняет почему. «Дело в том, что речь шла не просто о замке, а именно о том, который принадлежал герцогам де Роган, самой романтической семье высшей аристократии; один из знаменитейших представителей этой фамилии, князь и вдобавок кардинал, решил добиться благосклонности Марии Антуанетты, подарив ей бриллиантовое колье. Так утверждал Александр Дюма». Владение этими землями давало право на дворянское звание. Тем самым Неруда становился герцогом де Роган, хотя и без княжеского титула. На Марию Антуанетту он также не мог претендовать. При этом умалчивалась одна незначительная деталь: Французская революция не только послала на гильотину королеву, но также упразднила феодальную собственность.

Так в далекой плебейской Чили воображаемый замок Неруды занял в воображении его врагов то же место, какое он занимал в романах любимого писателя Пабло, автора «Ожерелья королевы» и «Виконта де Бражелона». Видно, поэтам не дают покоя сюжеты знаменитых романов.

Но воздушный замок долго не простоял. Стало очевидно, что речь идет об отличных старинных конюшнях. Злые чары, напущенные сенатом, развеялись. Однако вся эта беллетристика снова стала предметом обсуждения, как только речь зашла о том, чтобы купить и превратить в музей одну усадьбу, скромный полуразрушенный домик в Паррале, в котором наш поэт появился на свет.

Э. Д. скорбел, что в истории о волшебном замке не оказалось ничего поэтического. Ведь конюшни — это грубая проза. Но побился об заклад, что, несмотря на все унылые достоверные доказательства, замок Неруды останется в истории как легенда.

Так оно и случилось, только замок стал не легендой, а клеветой. По возвращении из Европы в каждой южноамериканской столице, где садился самолет, я читал в газетах все ту же сплетню, сфабрикованную тем же агентством: красный поэт купил во Франции замок герцога де Рогана.

Я взял на себя труд объяснить сенату, что замок — это конюшня, которую я видел собственными глазами. Архитектор приспособил ее под загородный дом. Так средневековая черепичная мастерская превратилась в нечто вроде ангара без аэроплана. В одном углу Неруда установил самодельные полки для книг, письменный стол, а немного поодаль маленький уютный обеденный стол. Помещение было действительно просторным, хоть разгуливай по нему. Лестница фантастической крутизны вела на второй этаж, где, кроме спальни, находилась комната для гостей. Маленькое владение снаружи огибала река Итон. Из окна я глядел на крепких нормандок, полоскавших белье в реке, точно на картине XVII века. Под вечер мы вышли с Пабло пройтись по соседнему лесу, окутанному туманом и словно призрачному. Пейзаж был чисто литературный. Он наводил на мысль о дуэлях, о рыцарях плаща и шпаги. И правда, он навевал воспоминания о романах Александра Дюма. Но мы не были мушкетерами. Неруда двигался не очень уверенно. И все же он был рад прогулке и жадно вдыхал чистый холодный воздух, в целебность которого верил.

На обратном пути мы повстречали у дверей дома двух очень высоких людей, которые только что вышли из «ситроена». Это были Хулио Кортасар и Угне Карвеллис. Вечер мы провели в спокойной дружеской беседе. Гости приехали не спорить о мировых вопросах, а навестить в воскресный вечер больного друга, болезнь которого была запретной темой. Когда уже глубокой ночью я вышел проводить их, Кортасар тихо меня спросил: «Как его здоровье?»

Вскоре я узнал, что Неруда, никому о том не объявляя, летал в Москву для медицинского обследования. Диагноз был тот же самый. Другого метода лечения, кроме уже предписанного, не существовало. Переводчицей при нем работала Элла Брагинская. Грустные беседы с друзьями. Иных уже не было на свете. Он посвятил им книгу, которую назвал провидчески: «Московская элегия». Это было предчувствие.

173. Сестра футуризма

Когда я был в Париже, мы с Нерудой условились встретиться в Милане в марте 1972 года. Нас обоих пригласили на XIII съезд Итальянской коммунистической партии. Я прилетел из Лондона в аэропорт «Линате». В кармане у меня лежит телеграмма Неруды, в которой он сообщает мне, что прилетит с Матильдой на три часа позже. Еще есть время доехать до Консульства Чили и вернуться с его сотрудником, чтобы тот встретил посла. Когда сотрудник консульства говорит пограничникам, что встречает Неруду, у кого-то из них вдруг вырывается: «Д’Аннунцио нашего времени!» Когда Неруде становится известно об этом эпизоде, он не возмущается. Он хорошо понимает, чем отличается от итальянского писателя, однако не забывает о том, что великий себялюбец из Пескары до известной степени повлиял на него в юности.

Обосновавшись в отеле перед Домским собором, Неруда любуется этим необыкновенным творением. Ему нравятся каменные розетки собора. Мы не спеша выходим из отеля (ему трудно передвигаться) и усаживаемся поблизости в кафе Центральной галереи. Рядом, в витринах книжного магазина Академии, большие фотографии поэта и реклама последних новинок: Neruda, le grandi ореге, Tre Residenze sulla Terra, Canto general, Fine del Mondo.

В 7 часов вечера в салоне Академии собираются члены миланского клуба любителей поэзии Неруды, среди которых люди разного возраста. У поэта просят автографы, точно он звезда эстрады.

Затем в ресторане состоялся прием в его честь. Пришел его друг художник Гуттузо. Незнакомая мне женщина подходит к Неруде, я слушаю ее с большим интересом. Она рассказывает Пабло о своем отце, поэте Европы, который вознамерился прикончить литературный романтизм, провозгласил царство скорости и превозносил войну как средство очищения мира. «Бедный папа! — бормочет эта итальянка с большими глазами. — Он пал жертвой войны и своих слов». Это — сестра футуризма. Их отец — неугомонный поэт Маринетти.

174. Страна-буревестник

Чудовище появляется на сцене, угрожая ему современной гарротой^{151}: stand by[214]. В апреле 1972 года, приглашенный Пен-клубом Нью-Йорка по случаю пятидесятилетия его основания, Неруда должен произнести речь об Уолте Уитмене. Он делает неожиданное вступление, говоря о «самом странном собрании из всех, на которых я должен был присутствовать или в которых участвовал». Он находится на скамье должников, в окружении самых больших кредиторов мира, которым его страна задолжала огромную сумму. Он ощущает, как в горло ей впиваются острые когти — рука Международного валютного фонда.

Он объясняет американским писателям:

Хороший плательщик, Неруда заявляет, что ему скоро семьдесят, но, еще когда ему исполнилось пятнадцать, он открыл для себя самого великого кредитора — Уолта Уитмена. Неруда заметил, что Чили переживает революционные преобразования и многие чувствуют себя обиженными, сбитыми с толку.

На собрании «кредиторов» он процитировал «Балладу о старом моряке». Сэмюэл Тейлор Колридж написал свою поэму, основываясь на эпизоде, который произошел на крайнем юге Чили и о котором рассказал в своих путевых дневниках Шелвок. Очертания Чили напоминают буревестника. Кредиторы, которым причитаются такие астрономические, ростовщические суммы — причем Латинская Америка не в состоянии их выплатить, — должны помнить, что история об убитом буревестнике, рассказанная в «Балладе о старом моряке», заканчивается вечной карой мореплавателю, который приказал повесить за шею птицу — вестника бурь.

Болезнь снова подступает. 27 июня 1972 года он присылает мне несколько строк:

С болью он добавляет: «Тяжело думать о смерти Чико». Речь идет о нашем общем друге, сделавшем фотографии к книге «Камни Чили», Антонио Кинтане.

175. Планы и возвращение болезни

По прошествии нескольких месяцев новый посланец отправляется навестить Пабло. Это Серхио Инсунса, министр юстиции в правительстве Сальвадора Альенде. Нам стало известно о рецидиве болезни. 5 августа 1972 года Пабло пишет мне из «Ла Манкели» — этим арауканским словом он назвал свой вызвавший столько толков дом в Нормандии:

Это — «Бесплодная география», в которой больной человек просит холод возвратить ему источник энергии, говорит о себе, что выжил чудом, и приветливо машет птицам. В этом же письме Неруда снова сообщает о трудностях и тяготах возвращения.

Несколько недель спустя Неруда и Матильда решают отправиться в Чили. В письме он по своему обыкновению объясняет все подробно, до мельчайших деталей. Один испанский поэт вспоминал, как одновременно показал свои стихи Гарсиа Лорке и Неруде. Первый сделал структурный анализ содержания и формы. Неруда, напротив, обратил внимание на лексику, в особенности на прилагательные, советуя убрать те из них, которые показались ему недостаточно выразительными, следуя словам Рубена Дарио, который говорил, что, если прилагательное не придает жизни, оно убивает. Письма Неруды всегда именно такими и были: конкретными и предельно подробными. Думаю, он правильно делал. Он не доверял нам из-за нашей неорганизованности. Он писал, как Хуан Сегура^{152}.

Он добавляет еще несколько конкретных указаний относительно переезда в Чили. И нечто более важное: он обязательно хочет повидаться с Сальвадором Альенде. Ему необходимо поговорить с президентом лично. Вот почему с вполне понятной тревогой он пишет мне 15 августа 1972 года письмо, в котором выражает свое беспокойство по поводу того, что они могут разминуться.

Неруда продолжает диктовать свои воспоминания.

Получаю новое письмо, датированное 7 сентября 1972 года, с копией его обращения к Альенде, которого он называет «мой дорогой президент Сальвадор»[215]. В этом письме он предлагает, чтобы государство взяло на себя издание миллионным тиражом антологии его поэзии. Он заявляет, что и издатель Лосада (владелец авторских прав), и сам поэт отказываются от прибыли и гонорара в том случае, если издание будет целиком и безвозмездно передано в школы, профсоюзы и (о ирония!) вооруженным силам. Он просит президента написать к этой книге предисловие, а если это окажется невозможным, то разрешить напечатать послание, которое Альенде направил Неруде по случаю присуждения ему Нобелевской премии. В письме ко мне Пабло говорит о том же, но предлагает издать еще одну антологию, также массовым тиражом «по цене киоска». Он добавляет, что отказался от приглашений посетить Германию, Бельгию, Югославию и другие страны. Поедет только в Оксфорд, где его поджидает старый друг профессор Принг-Милл, восторженный поклонник и дотошный исследователь творчества Неруды. Он вкладывает также третье письмо, адресованное советнику президента Антонио Бенедикто. Тут страсть поэта к уточнению деталей доходит до англосаксонской пунктуальности. Он вновь повторяет указания, которые должны быть в точности выполнены при подготовке антологии. Он требует строгого соблюдения своих пожеланий, особенно в том, что касается знаков препинания.

Однако снова все карты спутаны. В письме от 18 октября 1972 года он сообщает, что отъезд отложен.

176. Арауканский камень

Он, прихрамывая, спускается с самолета. Журналисты не преминули спросить, что с ним. «Подагра, аристократическая болезнь англичан», — отвечает он, пытаясь отделаться шуткой. Его встречает много народу, хотя о приезде Неруды не сообщалось. Но ведь он — знаменитость, он возвращается, увенчанный мировой славой. Поэту не до протокола. Его ждет автомобиль, чтобы отвезти прямо в Исла-Негра, не заезжая в Сантьяго, город, который при таких обстоятельствах его пугает. Встреча была омрачена затаенной печалью.

Мы едем повидать поэта в Исла-Негра. Лежа в постели, он диктует речь, которую произнесет на Национальном стадионе во время всенародного чествования. Альенде находится в поездке по зарубежным странам. От имени правительства, народа и страны Неруду будет приветствовать вице-президент республики и главнокомандующий генерал Карлос Пратс.

В стране идет процесс дестабилизации, процветает черный рынок, идет утечка капиталов, ведется психологическая война. Правые уверены, что парламентские выборы в первое воскресенье марта 1973 года принесут оппозиции две трети голосов, необходимые для того, чтобы, не нарушая конституции, устранить президента Республики. Речь идет о «холодном перевороте», тщательно, как шахматная партия, продуманном в Белом доме, в Овальном кабинете которого президент Ричард Никсон в присутствии Генри Киссинджера отдал приказ Ричарду Хелмсу, генеральному директору ЦРУ, свергнуть Альенде любыми средствами. Многие миллионы долларов направляются на подкуп газет, парламентариев, генералов. Правые уже достигли значительного успеха в сеянии смуты под лозунгом, который ежедневно повторяют газеты из компании Эдвардса, — «Копить ненависть!».

Эта атмосфера сказывается на чествовании Неруды на Национальном стадионе. Ожидалось, что соберутся сотни тысяч людей, а на скамейках видны пустые места. Присутствуют карабинеры, а затем, точно дурное предзнаменование, на арене появляются полицейские ищейки: менее чем через год этот стадион будет превращен в концентрационный лагерь.

Вице-президент обращается к собравшимся с речью, которая обнаруживает не только знакомство с поэтом и его творчеством, но и уважение к человеку, который, как немногие, обогатил культурный и патриотический потенциал нации.

Пабло Неруда произносит речь, оригинал которой, уцелевший от пожара в сентябре 1973 года, находится у меня. Это речь-предупреждение. Поэт пережил трагедию Испании и понимает, что означал бы франкизм в Чили. По возвращении на родину он ощутил атмосферу опасности, которая нависла над страной. Но дуют и свежие ветры. Этим утром его разбудил морской прибой в Исла-Негра. «На этой церемонии, под свист и барабанный бой, я словно вновь обручился с моей Родиной. И не думайте, что это брак по расчету. Речь идет только о любви, великой любви моей жизни».

Это чествование оставило во всех нас тяжелое чувство. Поэт был болен, а в стране копилась страшная зараза, смертельную дозу которой ей привили извне.

Удрученный происходящим, Неруда едет работать в Исла-Негра. Его оружием станет поэзия.

Он присылает мне в конце года открытку, украшенную его экслибрисом — рыбкой между двух армиллярных колец, с неизменным приказом: «31 декабря 1972 года мы вместе встречаем 1 января 1973 года в „Себастьяне“, в Вальпараисо». Когда в полночь, отделяющую один год от другого, завоют портовые сирены, мы вновь сойдемся вместе, в том числе и два гостя из Венесуэлы — Мария Тереса Кастильо и Мигель Отеро Сильва — на просторной плоской крыше, которую Себастьян Кольядо некогда мечтал превратить в вертолетную площадку. Далеко мы не загадывали. Что будет в 1973 году?

Когда занимается заря нового года, Неруда вручает мне только что написанное предисловие к моей книге «Служение обществу». Оно отражает душевное состояние поэта. Неруда полемизирует со статьей, опубликованной в «Меркурио» в воскресенье 17 декабря 1972 года и подписанной Е. Б. Неруда начинает с того, что цитирует целый абзац из этой статьи, показательной для умонастроения тех, кто стремится повернуть историю страны вспять.

Неруда отвечает без обиняков:

Несколько дней спустя, около одиннадцати утра, мы с Луисом Карваланом стоим в ожидании на посадочной площадке в Исла-Негра, где дети и местные жители обычно играют в футбол. Какое-то фырчание доносится с неба. Снижаясь, вертолет перестает реветь, планирует в воздухе и садится на землю мягко и даже изящно. Из него выходит президент. Мы направляемся к дому Неруды. После беседы, прерываемой взрывами смеха и фотографированием на память, поэт устраивается за небольшим столиком, и начинается самое удивительное в его жизни выступление перед редкостной аудиторией всего из трех человек во главе с Сальвадором Альенде. Неруда читает перед президентом воззвание с призывом убить другого президента. Он с каким-то особым удовольствием произносит каждое слово из длинного заголовка «Призыв к расправе с Никсоном и хвала чилийской революции».

Голос поэта под стать содержанию. Он звучит свободно и размеренно: «Это подстрекательство к доселе невиданному деянию: книга предназначается для того, чтобы мы, старые и новые поэты, уничтоженные и здравствующие, восстали из руин Истории против холодного и безумного убийцы».

Все трое, с волнением слушающие его, сразу же отмечают, что в этом произведении, как и в «Песне о подвиге», которая, по словам поэта, является первой поэтической книгой на испанском языке, посвященной Кубинской революции, «нет ни озабоченности стилем, ни стремления к изяществу выразительных средств, ни брачного герметизма иных моих метафизических книг». Перед нами человек, который время от времени должен «становиться кондуктором, пастухом, каменщиком, пахарем, газовщиком или просто полковым сорвиголовой, готовым сойтись врукопашную или поддать огня так, что станет жарко». Иными словами, он будет бардом на службе общества. У него нет иного выхода, и против врагов своего народа он направляет свою песню, «атакующую и крепкую, как арауканский камень… Теперь, внимание! Я стреляю». Он просит подмоги у Уолта Уитмена в борьбе против убийцы из Белого дома. Неруда будет его судить.

Поэт в данном случае выступает не как оракул, а лишь как бард, и все же предсказатель. Он предвещает то, что будет: impeachment[216] и происшедшее впервые в истории смещение президента Соединенных Штатов по имени Ричард Никсон, который направлял не только «уотергейтское дело», но и заговор против Чили. Стоит отметить, что «Призыв к расправе с Никсоном…» был услышан, воспринят и по-своему претворен в жизнь самими американцами, уж не знаем, не при тайном ли соучастии старика Уитмена. Никсона не убили, но с позором сместили с поста.

Неруда на этих страницах получает с Никсона по всем неоплаченным счетам: эмбарго на медь, Вьетнам, заговор ЦРУ, хаос, так профессионально организованный в Чили его агентами. «Вульгарная история» позволит поэту вспомнить акцию человека по имени Вио, из тех, что при свете софитов готовили переворот 11 сентября.

Он прощается с убитым генералом Шнейдером, ярко передав атмосферу чрезвычайного положения, которая давит на человека, точно жар расплавленного металла.

Если он начал с призыва к своему старому брату Уитмену, то заканчивает доном Алонсо де Эрсильей, потому что «все та же извечная безудержная борьба возникает из глубины Араукании… Чили, несравненный плодородный край, лежащий в антарктических широтах… не покорившийся пришельцу».

Когда он кончает читать, мы молчим, пораженные страстностью раненого бойца. Первым прерывает молчание Альенде:

— Пабло, это поразительная поэма. В ней то, что мы все, миллионы чилийцев, ощущаем… — Он делает паузу, затем добавляет: —Но я хочу задать тебе один вопрос.

— Какой же?

— Как ты считаешь, Пабло, после опубликования этой поэмы ты сможешь оставаться послом?

— Я как раз хотел поговорить с тобой об этом, Сальвадор. Я прошу освободить меня от этого поста. Я хочу, мне нужно быть в Чили.

По просьбе «Нью-Йорк таймс» 28 июня 1973 года в Исла-Негра он пишет статью под названием «Уотергейт: о каком скандале идет речь?».

Во время правления президента Рейгана заговорили о «Дебатгейте», были вытащены на свет или полусвет многие скандальные истории. Чилийский Уотергейт, продемонстрировавший non sancta[217] ответственность господина президента Соединенных Штатов за попрание прав человека в Чили, происходил при жизни Неруды и продолжает повторяться ежедневно на протяжении многих лет.

177. Мечта о «Каталао»

Неруда пишет не только боевую поэзию, но также и лирические стихи. Обдуваемый всеми ветрами, от которых гудит его страна, он продолжает писать книги, планировать разные дела, строить. Он решает, что нужно сочетать морской воздух и климат Кордильер. Начинает строительство нового дома к востоку от Сантьяго, в предгорьях Анд, а именно в Ло-Курро, которое позже диктатор, обуреваемый теми же комплексами, что и Гитлер, изберет для возведения бункера дворцового типа. Неруда будет дышать горным воздухом, не поднимаясь по крутым горным уступам к хижине. У него будет просторный одноэтажный дом. Ночью он сможет глядеть на небо с сияющими созвездиями, которые он знает наперечет, до последней звезды. И будет видеть у своих ног Вавилон в огнях, в котором, как бы то ни было, он нуждается, потому что, среди прочего, там живут его врачи.

Он построит еще один дом для себя, но и задумает возвести поселок для поэтов, которому даст название «Каталао», взятое из «Жителя и его надежды». Он покупает участок земли неподалеку от Исла-Негра, чтобы основать деревню для художников — бедных деньгами, богатых мечтами. Чтобы подготовить проект и профессионально взглянуть на свое творение, он прибегает к помощи знаменитого архитектора, безупречно благородного человека, ректора Католического университета Сантьяго Фернандо Кастильо Веласко.

Однажды утром мы втроем шагаем по холмам, боковые склоны которых пересекают тропинки, резко обрывающиеся вниз, в океан. Мы останавливаемся на плоскогорье, где пасут скот. Неруда построил небольшой дощатый сарай, где хранит строительные материалы. Мы подходим и обнаруживаем, что сарай кто-то разрушил. Это акт вандализма тех, кто не хочет поселков для поэтов и ненавидит поэта, желающего их построить. На обратном пути Неруда пишет по этому поводу стихотворение, в котором не скрывает своей горечи.

Злые выходки против «Каталао» причиняли ему боль. Не то чтобы они лишали его мужества, скорее они возвещали о том, что настают плохие времена. В конце концов, кому мешал этот проект? Поэт лишь хотел, чтобы его коллеги имели то, чего он добился для себя: место, где жить и работать. Он давно вынашивал мечту основать необычный поселок. В 1970 году Неруда закончил выплачивать взнос за участок на каменистых склонах Пунта-де-Тралка (арауканское название, означающее «мыс грома», потому что в этом месте побережья волны подымаются на высоту до ста метров и разбиваются о скалы). Он имел обыкновение надолго уходить в домик, который он выстроил наподобие сельской хижины, и там работал или отдыхал. Здесь он написал целую книгу. Однажды сюда наведались воры, унесли рваный гамак, два стакана да три книжки. Одна была сборником английской поэзии. На первой ее странице он записал свое стихотворение, которое «теперь, — грустно шутил он, — прочтут только воры».

Но пропажа любимых книг и вещей мало его тронула по сравнению с горем, причиненным политическими налетчиками, которые разбили окна с витражами, разбросали по полу голубые, зеленые и красные осколки. Это была как бы прикидка того разгрома, который они учинят в «Часконе» в день его смерти.

Мечта о «Каталао», поселке для поэтов, — не унес ли ее Неруда с собой навсегда в страну безумных мечтаний?

Теперь, при режиме, который конфисковал Исла-Негра, поскольку он представляет опасность для государства, мечта поэта сдана в архив. Но, может, когда-нибудь она и осуществится.

Однако поэт — неисправимый гражданин — одновременно работает над осуществлением другой идеи: преобразовать Исла-Негра, создать парк и площадь. В парке будут радовать глаз агаты, гладкие цветные камни, найденные Нерудой и Мари Мартинер. Создается комиссия под руководством Серхио Инсунсы, в которую входят также Карлос Матус, Флавиан Левин, Гонсало Мартинер, архитекторы Фернандо Кастильо Веласко, Мигель Лаунер, Федерико Вонг, Серхио Гонсалес, Карлос Мартинер и Рауль Бульнес С. На одном из заседаний решено принять в дар от Общества современного искусства скульптуру Марты Кольвин для площади. Неруда занимается организационными, финансовыми, административными делами. Он похож то на шумного двадцатилетнего парня, который громко распоряжается, то на сорокалетнего человека, действующего с большим толком, но при этом никогда не перестающего чуть-чуть играть.

178. Ткацкие мастерские бедняков

Неруда добивается от правительства Сальвадора Альенде решения построить Дом культуры в Исла-Негра, где будет постоянная экспозиция произведений ковровщиц. В одно воскресное утро мы отправляемся вместе взглянуть на эти ковры в муниципалитет Киско — в этом округе находился дом Неруды. Он хотел, чтобы творения скромных ковровщиц увидел весь свет. Ему нравилась их гармоничность, она возникала не от свечения изящного бледного шелка, а была светом, отбрасываемым крестьянской лампой, то были творения бедняков, в которых воплотились их нужды, недостижимые мечты и чаяния. После переворота это искусство стало очень популярным в поселениях бедноты не только сельской, но и городской. Царящее там вавилонское столпотворение не способствовало созданию народных фресок под старину. Мурали бригады Рамоны Парры были запрещены; но среди тумана, который поднимался над кровавыми росами, в укрытом от чужих глаз подполье существовали руки, прежде всего женские, которые вновь брались за куски дерюги, воплощая на этих лоскутах свою тоску по утраченной свободе, историю пережитой ими трагедии. Речь идет о ремесле, возникшем в эпоху насилия и не служившем средством к существованию. Это «ночные» ковры. В них использованы цвета, словно обагренные кровью, потому что вокруг ручьем лилась кровь. Ковры рассказывают о превратностях судьбы, нужде и служат напоминанием о былом. Иной раз на них возникают образы Альенде и Неруды. В лабиринтах предместий, в сотнях измученных мятежных душ каким-то образом воскресла и осуществилась мечта поэта разослать эти коврики во все части света как послания миру.

Наперекор смерти и голоду множатся свидетельства страшного времени. Они не имеют ничего общего с роскошными гобеленами из старинных дворцов. Они вытканы скорбным сердцем, которое стремится запечатлеть пережитое, вплетая нитки, выдернутые из ветхого шерстяного жилета. Они выражают народное восприятие несчастья, и это восприятие — безошибочное. Обитатели предместий имеют обыкновение воспроизводить на небольшом прямоугольнике стихотворение поэта, который помогает им высоко держать свое знамя и выражать протест против изуродованного мира. Нерудовская мечта разослать ковры во все части света исполнилась неожиданным образом, стала массовым явлением. Ведь политическая поэзия, живопись, народный гобелен, бедняцкое тканье — воплощение этой мечты.

179. Исправленное посвящение

Неруда наведывался в Сантьяго главным образом для медицинского осмотра. Тогда он сообщал из Исла-Негра кому-нибудь из друзей, что в такой-то день будет у него обедать, а потом соснет часок-другой. Время от времени он гостил и у меня. Неруда как никогда нуждался в дневном отдыхе, чтобы одолеть усталость и пополнить ночной сон, так как ночь всегда была для него временем захватывающих бесед, которые теперь были окрашены печалью, и она звучала в его чаплинском смехе.

Гарсиа Маркес рассказывает, что у себя дома в Барселоне он предложил Неруде супружескую постель для дневного отдыха. Автор «Ста лет одиночества» хранит книгу Неруды с исправленным посвящением. Первая надпись гласит: «Мерседес, в ее постели». Габо добавляет, что, написав это, Пабло сказал: «Нет, так не годится». И исправил: «Мерседес и Габо в их постели». Потом минуту подумал и решил, что так еще хуже. И снова исправил: «Мерседес и Габо в их постели, братски».

180. В дозоре

Sui generis[218] заговора состояло в том, что готовился он не только в тени, но и на дневном свету. Неруда предупреждает об опасности. По стенам чилийских городов расклеен его плакат в метр высотой, отпечатанный в Исла-Негра 20 мая 1973 года, с заголовком красными буквами: «Художникам и интеллигенции». Это предпоследний призыв осознать трагедию ad portas. Признаки безошибочны, их нельзя не принимать всерьез. Неруда предлагает план действий. Он просит представителей интеллигенции, поэтов в особенности, отправиться в провинции и поселки, на фабрики, в учреждения, школы и разъяснять народу, что готовится в тени. Он призывает драматургов и артистов, танцовщиков, исполнителей народных песен, композиторов, живописцев, графиков, скульпторов и художников-прикладников, профессионалов и ремесленников посвятить свое творчество делу спасения страны от катастрофы. Он обращает свой призыв к друзьям художникам, интеллигенции, деятелям культуры Латинской Америки, Соединенных Штатов и Канады, Европы, Азии, Африки и Океании.

Так что поэт вовсе не бездействовал. Несмотря на болезнь, он всеми силами старался предотвратить катастрофу.

Результаты парламентских выборов 4 марта 1973 года покончили с надеждами на «холодный переворот». Успех Народного единства превзошел все ожидания. Заговорщики должны были распрощаться со своими планами смещения президента республики. Легальный путь отменяется. Остается путь вооруженного мятежа. Все должно быть направлено на осуществление этой цели. Устанавливаются контакты с военными чинами, отдаются распоряжения политикам, специалистам по экономике, журналистам всех средств массовой информации. Правые будут непреклонны. Они не остановятся ни перед чем: ни перед кровавой баней, ни перед пытками, ни перед исчезновением людей и изгнанием миллиона чилийцев. Осуществление плана идет полным ходом. Неруда видит это яснее других. Потому что поэт обладает антеннами, которые помогают ему улавливать неслышные другим сигналы, волны, которые разливаются в воздухе или скапливаются где-то в недрах общества.

Он ни от кого не скрывает своих горестных предчувствий. Дом взят в осаду журналистами, которые понаехали с разных концов света и хотят взять у поэта интервью.

Однажды, когда я записываю в радиостудии передачу, мексиканский журналист Луис Суарес просит меня отрекомендовать его Неруде. Я не должен этого делать. Однако понимаю, что речь идет о чем-то важном. Набираю номер Неруды. Часа два спустя Луис Суарес звонит в колокольчик, подвешенный к балке над дверью дома поэта. Хозяин принимает журналиста, сидя в кресле, в библиотеке, возле камина, в котором горит огонь. Он одет в серый свитер. Пишет в тетрадь. Отрывается от стихов, когда журналист входит. Рядом — столяр, он что-то мастерит. Журналист хочет говорить о Нобелевской премии, а Неруда — о Чили. Удары молотка мешают расслышать слова. Журналист подсаживается с другой стороны.

Неруда вспоминает о своем «Призыве к расправе с Никсоном…».

181. Куртка

12 июля 1973 года мы вместе с депутатами Гладис Марин и Росендо Уэнуманом едем в Исла-Негра поздравить Неруду с 69-летием. Обычно в этот день в доме устраивался шумный праздник, с маскарадом и шутками, которые лились неудержимым потоком. Теперь все иначе. Организатор шумного веселья в постели. Мы вручаем ему подарок от партии, и он тут же заводит разговор о том, что поглощает все его мысли: о положении в стране. Потом он долго и обстоятельно беседует с Уэнуманом, поэтом-мапуче. У Неруды идея (и, по его мнению, это должно стать одним из начинаний народного правительства) создать Университет Араукании, где преподавали бы на языке исконных обитателей страны и где их литература и культура будут наконец зафиксированы в письменной форме. Индейцы имеют право на то, чтобы их уважали как полноценную национальность. Тема вдохновляет Неруду. Я восхищен той страстью, с какой отдается новому проекту человек, прикованный к постели. Некоторое время спустя входит сын Гонсало Лосады, в руках у которого большой пакет, который он аккуратно разворачивает. Это внушительного вида аргентинская куртка, подбитая мехом патагонских коз.

«Это вам посылает мой отец, он не хочет, чтобы вы, Пабло, мерзли в эту зиму». Молодой Лосада разворачивает куртку, и она является во всем своем великолепии. Пабло отвечает: «Спасибо за чудесный подарок». На лице у него вежливая и грустная улыбка.

Не прошло и недели, как к моему дому в Сантьяго на Матта Ориенте, 394, неожиданно подъезжает автомобиль Неруды. Из окна своего кабинета я с удивлением гляжу на него. Вижу Мануэля Арайю, шофера Неруды, который идет с каким-то свертком в руках. Он вручает мне письмо, которое я читаю, едва сдерживая волнение.

«18-VII-73.

Не нужно большого ума, чтобы понять эти строчки. Это не гоголевская шинель. Этот подарок — метафора, метафора его прощания. Преждевременный дар, помимо завещания, до смерти. Он никогда не говорил мне о смерти, называя ее своим именем, потому что этот хороший человек, которого некоторые ошибочно считали слабым, в жизни был очень сильным. И когда смерть начала кружить вокруг него, он встретил ее с суровым стоицизмом творца. Я говорю это, потому что на подарок Гонсало Посады поэт тут же ответил другим подарком. Немедленно пришла Матильда и принесла несколько тетрадей. Это были восемь неопубликованных книг, которые Неруда официально передал издателю в нашем присутствии. Тот спросил его: «Это для срочной публикации?» «Нет, — ответил Пабло. — Это подарки, которые я делаю себе к своему семидесятилетию. Они должны появиться в первой половине 1974 года».

Это тоже был ответ смерти, которая подмигивала ему из-за двери и в широкое окно, выходившее на море из комнаты, в которой он так любил слушать пение птиц — канареек с золотисто-зеленым оперением, живших в большой клетке.

182. Посмертные произведения

Эти неизданные книги увидят свет как посмертные, чтобы навсегда воспеть безудержную любовь поэта к жизни.

Уже в Европе в августе 1974 года Матильда вручила мне опубликованные книги, оригиналы которых Неруда передал Гонсало Лосаде-сыну в день своего рождения 12 июля 1973 года, лежа в постели, в нашем присутствии. Я беру их дрожащими руками, ведь они написаны человеком, которого стерегла смерть, каждую ночь нашептывая ему, что она уже заждалась.

Те стихи рождают множество воспоминаний.

Поездка на остров Пасхи, куда Неруда звал меня в уже далеком январе — как жаль, что я не смог тогда поехать! — вернула его к теме о неведомых корнях древнего Рапануи, к философским размышлениям обо всем изначальном. В стихах контрапунктом сталкиваются «нелепые путешественники» и маленький остров, сотворенный ветрами Меланезии среди огромного океана.

Поэт ищет лики Вечности, и ему кажется, что их являют суровые каменные статуи острова Пасхи. Великая чистота, первозданность этих статуй, омытых светом и солью океана, о которых говорится в «Одинокой розе», станут резким контрастом всему, что обрушится на людей, вернувшихся на континент, — нескончаемые споры, распри, войны, оглушительная музыка, лживые улыбки…

Во все щелочки дома, во все поры тела Неруды, прикованного к постели, проникает биение жизни его страны. Вой волков слышится возле сада, огражденного забором. А бытие поэта становится «Зимним садом», где живут воспоминания о былых событиях, страстях, женщинах. На память поэту часто приходят стихи Кеведо: «Все расцвело в округе — ветви яблонь, / дрожащая голубизна лугов / и желтые потеки сорняка»[219]. В комнате нет весны. Есть лишь болезни. А цветенье весны там, снаружи. И пусть она не терзает его думами о стольких «усопших веснах».

За окнами шумит океан. Этим летом он уже не выйдет к нему навстречу. «Я заключен, я заточен в тоннель, / где, словно узник, первобытным слухом / распознаю зеленый рев и гром, / и катаклизмы битого стекла, / шуршанье вечной соли и агоний»[220].

В ту пору в один и тот же день скончались два ни в чем не схожих человека, два ни в чем не схожих писателя — Мануэль Рохас и Бенхамин Суберкасо. Оба лауреаты Национальной литературной премии. Неруда узнает об этом, лежа в постели. Это был вещий знак для поэта. Словно колокол пробил два удара. «Скончались с разницей в какой-то час, / тот в саване Сантьяго, этот — Такны, / два несравненных, только в том сравнимых, / что умерли в один и тот же день»[221].

Мартовским утром мы вместе с Сальвадором Альенде пошли проститься с тем, кто скончался в Сантьяго, — с Мануэлем Рохасом. Он был именно таким, каким его мысленно представил Пабло Неруда, готовясь к уходу в иной мир: «…независимым и хмурым, / суровым и морщинистым душой, / он, как никто другой, ценил молчанье…»[222].

А второй — Бенхамин Суберкасо — «огнецентрист, пронизывающий лучами света», был далеко от столицы. И оба теперь закаменели, свыкаясь с необъятной тьмой. Неруда не знал, когда пробьет его час.

В сердце поэта каждая новая смерть оставляла шрам, отзывалась ударом метронома, который сделал тот портовой старик-хронометрист Астерио Аларкон, кому он посвятил когда-то стихотворение. По сути, это стихотворение было посвящено Времени, вернее, Жизни, а может быть — бог мой! — и самой смерти, что обрела зримые черты, призвав к себе Мануэля и Бенхамина.

Поэтический цикл «2000» — это попытка дожить до того мгновения, когда будет перевернута страница нового века и нового тысячелетия. Это призыв к тому, чтоб «уцелела старая земля навозного цвета» и «проклятый род, творящий жизни цвет».

Вопрос поэта предельно ясен:

Мы по крайней мере твердо знаем, что будет с ним, с Пабло Нерудой. Однажды поэт сказал об этом в стихотворной строке: «Значит, я буду жить!»

Он откровенно, без литературных красот пишет о своих «усталых костях», о годе, который его унес, оставляя «не свидетельство, не песню, / а неподатливый скелет из слов»[224]. Скелеты прочны, они неподвластны времени и живут тысячелетиями.

«Желтое сердце» может показаться одним из самых сюрреалистических произведений Неруды. Его главная тема — борение со смертью.

Поэт чувствует, что для некоторых он уже умер: «Газетчики, приставив тут же / свой сумасбродный инвентарь / к моим глазам и к животу, — / валяй, сказали, по порядку, / как будто я уже скончался, / стал профессиональным трупом…»[225]

Нет, не осень царит в эксцентричной поэзии «Желтого сердца». «Я не боюсь двоякой жизни / с тех пор, как в детстве обнаружил / порочность сердца моего, / которое меня влекло / к подводному существованью». Фантазия поэта клокочет. Он говорит, что его сердце пожелтело. Но поэтика «Желтого сердца» близка по своей сути к поэтике сюрреалистического фильма знаменитой группы «Битлз» — «Желтая подводная лодка».

Неруда, точно Галилео Галилей, стоит на своем: «И все-таки я двигаюсь». Прочтите эту книгу, которая вызывает в памяти искусство комиков мирового кино — братьев Маркс, и вы услышите предпоследний смех того, кто смотрит на мир и на собственную жизнь с дерзким вызовом, зная, что времени у него в обрез.

Поэт прощается с нами. А мы — «герои и твари жалкие, / безропотные гордецы и фанфароны, / способные свершить все невозможное…» и даже похитить его «лавры, медали, титулы и имена»; это вполне может случиться в стране, где он живет, едва смерть закроет ему глаза.

В «Книге вопросов» перед нами человек, который в канун смерти работает неустанно, точно множество станков. Лежа в постели, он создает произведение, где каждое двустишие — вопрос. Вопросы задает ребенок, мужчина, поэт и гражданин. «Скажите, роза — нагая / или это ее наряд?»[226], «Почему Христофор Колумб / не сумел открыть Испанию?», «Сенатор, который мне приписал владение замком, — / он и его племянник / насытились тортом убийства?»[227], «Есть ли глупее занятье, / чем зваться Пабло Нерудой?»[228], «Может быть, смерть всего лишь / бесконечная кухня?»[229], «Какая назначена каторга Гитлеру в преисподней? / Он красит забор или трупы? Вдыхает ли газ душегубок?»[230].

Однажды Неруда дал мне рукопись своей новой книги, чтобы услышать мое мнение о ней. Что я мог сказать ему? Это была прекрасная и печальная книга. Моей секретарше чудом удалось спасти ее от бесконечных налетов полицейских на мой дом, особенно усердствовавших в библиотеке.

Кто-то из тех, через кого шла вся корреспонденция — в то время уже нельзя было открыто назвать имя адресата, — снял без моего ведома ксерокопию с этой рукописи. Вскоре вышло пиратское издание книги, и Матильда была страшно огорчена. Книга называется «Элегия». Неруда посвятил ее друзьям, ушедшим из жизни до него. Но стихи книги звучат прелюдией к элегии о самом поэте.

Когда Неруда вспоминает о Назыме Хикмете, о переводчике его стихов Овадии Савиче или об Илье Григорьевиче Эренбурге, человеке с неотутюженными мыслями и в неотутюженных костюмах, когда оплакивает поэта Сёму Кирсанова, он вспоминает, оплакивает и их общего друга — самого себя. Вспоминает того жизнелюбца Пабло, что так любил Альберто Санчеса, толедского мага, пекаря мифов, творца новых форм, которому не удалось вернуться на родину, в Испанию. Готовясь к смерти, Неруда знает, что встретится с Пушкиным, чей памятник отвоевывают друг у друга голуби, и со своим собратом Маяковским, которому нравились шумные публичные выступления. Стихи «Элегии» — это прощанье с Арбатом, с рестораном «Арагви», с гостиницей «Националь». Им больше никогда не свидеться! Поэт воспевает Москву, столицу столиц, он с грустью пишет о тех, кто ушел навсегда, и о том, кто уйдет сентябрьской ночью, чтобы возвращаться к людям всякий раз, когда они его зовут.

В поэтическом цикле «Море и колокола» поэт говорит о звоне колокола в доме, извещающего о приходе гостя, говорит о всех колоколах, слышанных в жизни, и о море, которое он видит из окна. Враждуют ли море и колокола? Колокола становятся символом жизни. Ну а море? Разве оно олицетворяет смерть? Лежа в постели, Неруда пишет: «…мне, нагому, / оставлены здесь / суровый полдень морской / да колокол»[231]. И поэт чувствует дыханье жизни и в колоколе, и в шуме морских волн. «И море живет. / И существуют колокола»[232]. Неруде мнится, что он владыка многих смертей. Он видит их заостренные профили. Смерть пытается отыскать его, но ей это пока не под силу. Быть может, потому что ему по-прежнему послушен звон колоколов? И он еще не вернулся из плаванья? Советский пароход «Пабло Неруда» бороздит морские воды, и, стало быть, вечно жив старый путешественник-мореход.

Порой Неруда как бы дает свидетельские показания: «Свидетельствую четырех собак: / одна — давно закопана в саду, / две — вечно застают меня врасплох / (две крошечные дикие / стихии, / коротконожки, чьи клыки крепки, / как зубья скал), / и есть еще одна / учтиво-белокурая тихоня, / лохматая отшельница…»[233] Особый смысл обретают слова поэта о разбитом колоколе, который хочет петь вопреки всему. Разбитый колокол — это он сам. До слуха поэта сквозь стены дома долетают все шумы смятенной страны. И он говорит с надеждой: «Да, товарищ, это время — время Сада / и время битвы…»[234]

Ему хочется найти все новые слова благодарности любимой Матильде: «Как это было прекрасно: жить, / когда ты живешь»[235].

Книга стихов «Избранные недостатки» пронизана иронией, вернее — самоиронией. Она вызывает в памяти тот шутливый автопортрет, что однажды нарисовал Пабло Неруда:

183. Мемуары и неизданное

В марте 1974 года выходят в свет «Мемуары» Пабло Неруды. Он не успел их доработать, его остановила смерть.

Мемуары, названные «Признаюсь: я жил», сразу получили самый широкий отклик. Их тут же стали переиздавать и переводить на разные языки. Позже, в 1977 году, был опубликован сборник нерудовской прозы «Я родился, чтобы рождаться». Эта книга состоит из семи глав: «Еще совсем рано», «Странствующий образ», «Огонь дружбы», «Плаванье по дыму», «Раздумья в Исла-Негра», «Борьба за справедливость», «Говорит Пабло Неруда».

Спустя время мне случилось лететь одним самолетом вместе с Матильдой, и она мне рассказала, что готовится новая книга, куда включены отроческие и юношеские стихи и статьи Неруды, которые дадут нам возможность глубже понять становление поэта и его первые литературные шаги. Книга, о которой шел разговор, вышла в 1982 году под названием «Конец пути». В ней собраны и материалы, которые были рассыпаны по страницам периодической печати разных лет. Среди них есть очень значительные вещи, к примеру диалог Неруды с Германом Мелвиллом и наброски киносценария. Неруда полемизирует, как мы уже сказали, с американским писателем по поводу его известного рассказа «Бенито Серено». В книгу включено незаконченное произведение Неруды «Так начинается мятежник», которое он предполагал переработать в киносценарий и назвать «Бабо». «Кто такой Бабо?.. Бабо умер век назад. Его повесили в Консепсьоне». Есть в «Конце пути» и «Элегия для голоса», посвященная выдающейся чилийской певице: «Когда ты родилась, / тебя назвали Виолетой Парра[236]. / Священник поднял над твоей судьбой гроздь винограда — и сказал: „Прекрасная лоза, вином ты станешь“. / Святая Виолета, ты превратилась в искристое вино, / ты стала нивой, полнозвучным пеньем, / лесною вишней, / гитарой в листьях, лунным светом окропленных, / голубкой вольной. / Ты — чаша праздника и озорная радость, / ты — душа народа».

3 мая 1963 года, в день рождения Матильды, который праздновали в «Себастьяне», поэт подарил ей воздушный шарик и стихи: «Ты стала старше, Косолапка и владычица моя, на целый год, / его слагают безобидные недельки… / Клянусь я господом, и кардиналом, и отцами церкви, / ты — на год моложе стала».

Особое значение приобретает этот небольшой томик еще и потому, что в нем представлено давно написанное произведение «Голубка внутри». Мы уже говорили о необычайной ценности «Голубки», потому что автор ее стихов — Пабло Неруда, а рисунки к стихам выполнены Федерико Гарсиа Лоркой. Таким образом единственный экземпляр, которым владела светловолосая Сара Торну де Рохас Пас, был воспроизведен в книге, вышедшей в свет в декабре 1982 года.

Матильда сказала мне в том памятном разговоре, что у нее есть и другие рукописи Неруды, еще не подготовленные к печати. О многих из них я знаю достоверно.

184. Прощание

Неруда просил меня навещать его, и я всякий раз, когда мог, приезжал к нему. В последний раз мы виделись с ним 30 июля. На другой день я должен был уехать в Европу — эта поездка откладывалась много раз по тем или иным причинам. Президент Сальвадор Альенде посылал меня в Европу для того, чтобы я изложил там положение дел в Чили и добился ощутимой поддержки правительства Народного единства, всеми силами старавшегося не допустить кровопролития и разгрома демократических институтов.

Неруду очень тревожила ситуация, сложившаяся в стране, он чувствовал, что вот-вот разыграется драма, и просил меня вернуться как можно скорее, рассказать о результатах поездки. В глазах Неруды я прочел страх: он, должно быть, боялся, что, вернувшись, я не застану его в живых. Я ехал в Европу со множеством поручений, но сказал ему, что постараюсь не задержаться надолго. Неруда еще и еще раз повторил свою просьбу.

Говоря друг с другом, мы оба молчали о главном, и, глядя на него, я понимал, что в эти минуты он думает не только о своей тяжкой болезни, но и о том, что над страной нависла неминуемая беда.

Я обнял Пабло, не зная, что мы видимся в последний раз.

За одиннадцать-двенадцать дней до фашистского переворота к Неруде приехал Луис Корвалан с женой. Поэт предчувствовал близкую трагедию. Он высказал опасение, что, если верх возьмут заговорщики, они разделаются и с ним в Исла-Негра. Луис Корвалан старался его успокоить.

— Да, — сказал он Неруде, — можно ждать и переворота. Но тебя, Пабло, они не тронут. Твоя слава слишком велика, они не посмеют это сделать.

Неруда ответил ему со спокойной уверенностью:

— Ты заблуждаешься. Гарсиа Лорка был первейшим из поэтов… А что с ним сделали?

185. Смерть среди смертей

Фашистский переворот в Чили произошел 11 сентября 1973 года, когда я летел из Рима в Москву. Предполагалось, что из Москвы тем же вечером я отправлюсь в Сантьяго, чтобы там приступить к своим обязанностям. Неруду я думал навестить на следующий день по возвращении в Чили. За несколько часов до отлета на родину я встретился в гостинице с моим кубинским товарищем Бласом Рокой. Он спросил меня, знаю ли я о последних событиях в Чили. «Военные подняли там мятеж. Взят Вальпараисо. Альенде находится в президентском дворце Ла Монеда».

«Взят Вальпараисо». Болезнь окончательно подкосила Неруду в тот зловещий день, 11 сентября, когда он, настраивая приемник на столике возле постели, не смог поймать ни одной станции, кроме «Радио Магальянес». Сжав кулаки, Неруда слушал последние слова президента, пробивающиеся сквозь разрывы бомб: «…я заплачу жизнью за свою верность народу…» А дальше — долгое молчание.

Поэт безуспешно пытается поймать хоть какую-нибудь станцию. На коротких волнах он наконец ловит «Радио Мендоса». Передаются подробности трагических событий. Матильда пытается как-то утешить Неруду. Но все ее усилия бесполезны. Поэта не оторвать от приемника. Он хочет слышать, знать все, пусть это даже приблизит смерть. Матильда в отчаянии звонит доктору Варгасу Саласару. Тот требует: «Сломайте радио и телевизор. Отключите все. Если он узнает обо всем, что произошло, это убьет его». — «Но, доктор, как можно сломать радио и телевизор, если Пабло точно обезумел. Он хочет знать, что делается в стране».

Летом 1974 года я провел две недели в одном европейском санатории, где встретился с Матильдой. Ей был необходим отдых после таких тяжких испытаний. Для меня это была чрезвычайно важная встреча. Пятнадцать дней подряд Матильда рассказывала мне во всех подробностях о том, что она пережила.

Когда Неруда услышал последнюю речь Сальвадора Альенде, он понял, что все рухнуло. «Может, это не так ужасно…» — сказала Матильда, стараясь его успокоить. «Нет, — ответил он, — это настоящий фашизм». В ту ночь у Неруды поднялась температура. Шесть раз он смотрел по телевизору, как штурмовали дворец Ла Монеда, а сообщение о смерти Альенде поэт услышал по «Радио Мендоса».

Врач посоветовал Матильде перевезти Неруду в Сантьяго. Из-за введения комендантского часа ни он, ни медицинская сестра, которая жила в Сан-Антонио, не смогут приезжать в Исла-Негра, когда будет необходимо. «Перевезите его на машине „скорой помощи“ в клинику». По дороге в Сантьяго машину дважды останавливали солдаты. Они даже заставили поднять носилки с больным в вертикальное положение, чтобы осмотреть машину. Впервые Матильда увидела, как Пабло плачет. Он попросил ее: «Вытри мне лицо, Косолапка». Солдат не тронули слова Матильды: «Это — Пабло Неруда», они только все осложнили. Впрочем, Матильда знала это наперед. Ведь незадолго до этого в дом в Исла-Негра ворвались с обыском мятежники, считая, что там спрятано оружие. У Неруды не было оружия, но в те минуты, когда в доме объявились непрошеные гости, он диктовал Матильде последние страницы своих воспоминаний, считая, что его прямой долг — написать их, пусть они станут его завещанием, его обвинением.

Мог ли Неруда предполагать, что через несколько недель он сам будет погребен в безвестной могиле?

В смерти своего друга Сальвадора Альенде поэт предугадывал свою судьбу. Она была для него роковым знамением…

Луис Эчеверриа, президент Мексики, выслал специальный самолет, чтобы перевезти больного Неруду на мексиканскую землю. Посол Мексики в Чили Мартинес Корбала передал ему официальное направление в клинику Санта-Мария. Неруда поблагодарил, но отказался.

Посол всячески старался уговорить его. А Матильда рассказала, что солдатня разграбила их дом «Часкону». Учинив разгром, грабители разбили в саду водосток и вода затопила все комнаты. Посол не отступался: «Там за вами будет лучший медицинский уход, чем здесь. Вы вернетесь здоровым». В конце концов Неруда решился уехать из Чили. Ему было чрезвычайно важно уберечь свои мемуары, и прежде всего их последние страницы. Мемуары были вывезены из Чили дипломатической почтой. Неруда закончил их словами о Сальвадоре Альенде и о преступлении тех, кто предал родину.

Матильда немедля отправилась в Исла-Негра за необходимыми для поездки вещами и за книгами, которые она держала под замком. Вернувшись в Сантьяго, она увидела, что Пабло как-то по-особому неспокоен. Ночью в бреду он говорил: «Их расстреливают». Днем его навещали друзья, но уходили рано, чтобы попасть домой до комендантского часа. Ночью Неруда метался во сне и все повторял: «Их расстреливают, их убивают». Поэт был отгорожен от внешнего мира прочными стенами больничной палаты. И все же он слышал по ночам рокот вертолетов. Он знал, что происходит с его страной. Со дня военного переворота до дня смерти Пабло Неруды пиночетовские бандиты уничтожили десятки тысяч чилийцев. И поэт отзывался на каждую смерть всем своим существом…

Матильда не отпускала руку Пабло, и вдруг его рука дрогнула. Сердце поэта разорвалось, остановилось. Прибежала сестра и стала делать массаж груди, но вошедший за ней следом врач сказал: «Не надо. Не трогайте его больше».

Это случилось 23 сентября 1973 года в половине одиннадцатого ночи.

186. Кочующий гроб

Матильда открыла чемодан, приготовленный для поездки в Мексику, достала оттуда любимый клетчатый пиджак Пабло, его рубашку из шотландки и красный шелковый платок. В голове ее все время звучали слова врача, который сказал, что Пабло смог бы прожить еще пять-шесть лет, не случись ничего непредвиденного.

Теруса Хамель помогла Матильде одеть умершего Неруду. Чуть погодя обе женщины вышли из палаты — надо было позвонить по телефону друзьям и сообщить о смерти Пабло. Когда они вернулись, кровать была пуста. Матильда с Терусой бросились на первый этаж, но никого не нашли. Тогда они побежали в подвал и увидели перед собой надпись: «Часовня». Было совсем темно. И вокруг ни души. Вскоре послышался шум колес и какой-то металлический скрип — лежавшего на каталке Неруду везли в часовню. У дверей Матильду остановил санитар: «Сеньора, здесь находиться нельзя!» Матильда закричала: «Вы сами уходите отсюда! Вам здесь делать нечего!» И приникла головой к лицу Неруды… Кто-то неслышно подошел. Это была Лаурита. Они провели ночь возле умершего Пабло не в комнате, как положено по обычаю, а в темном коридоре.

Ближе к полуночи диктор объявил по радио:

На другой день, едва кончился комендантский час, в клинику хлынули журналисты и фотографы. Администрация клиники приняла решение перевезти покойного Неруду в холл. Хочешь не хочешь, а пришлось соблюдать приличия.

Фотографы без конца щелкали затворами, и Матильда взмолилась: «Пожалуйста, не надо больше фотографировать». Приехали друзья поэта: Омеро Арсе, Грасиэла Альварес, Хувенсио Валье, Франсиско Колоане, Аида Фигероа, Энрике Бельо, Хуан Гомес Мильяс и многие другие.

Неруда, завернутый в белый саван, лежал на столе. Лицо его было открыто. Казалось, что он улыбается… С тела Неруды сняли саван и переложили его в гроб, который принесли служащие. Франсиско Колоане застегнул ему пуговку на рубашке. Потом гроб закрыли тяжелой крышкой. Все направились в «Часкону». Но подойдя к дому, увидели, что войти в него нет никакой возможности. Лестница, ведущая к парадной двери, была покрыта размокшей глиной, завалена обломками. Молодчики Пиночета сделали свое дело. Гроб с телом Неруды не смогли пронести по этой покореженной лестнице. Решили войти в дом со стороны холма, через другую дверь. В траурной процессии была небольшая группа молодых людей. Они встали вокруг гроба и подняли вверх сжатые кулаки. Один из них крикнул, разрывая тишину:

— Товарищ Пабло Неруда!

— С нами! — отозвались ему навстречу громкие голоса.

— Ныне…

— и навсегда!

— Ныне…

— и навсегда!

Это была невероятная смелость, равносильная самоубийству. Это было первое открытое выражение протеста в те недели, когда хунта Пиночета начала топить страну в море народной крови, ежедневно уничтожая тысячи людей.

Тщетны оказались попытки попасть в дом и через черный ход. Пиночетовские бандиты запрудили ров, по которому текла вода, и ее потоки преграждали путь. К тому же зачастил дождь. Под ногами была не земля, а жидкое месиво. Гроб опустили на эту землю, не зная, что делать дальше. Кто-то предложил идти в Общество чилийских писателей.

«Пабло хотел, чтобы его отвезли домой! — резко сказала Матильда. — Мы никуда отсюда не пойдем».

Аида Фигероа робко подала голос: «Может, отнесем его в мой дом?» «А ты не думаешь, — спросила Матильда — что, чем сейчас ужаснее в доме, тем лучше?»

Неподалеку в сарае лежали бревна, доски, обтесанные столбы. Кто-то увидел их и предложил сделать мост. Энрике Бельо первый вытащил длинную доску. Его примеру последовали другие. В считанные минуты был сложен дощатый мост.

Гроб подняли с земли и на руках, с трудом одолевая крутой подъем, внесли в дом. Все кругом было порушено, искорежено, разбито. Под ногами хрустели осколки стекла. То там, то тут виднелись горстки пепла, оставшегося от вещей, которые с такой любовью собирал поэт… Обгоревшие картины и книги, сломанные веера, яркие птичьи перья, втоптанные в грязь.

Был непогожий весенний день, из окон с выбитыми стеклами тянуло пронизывающим холодом. Столовую точно бомбили: со стен свисали клочья обоев, на полу валялись обломки люстр… Вся гостиная была затоптана солдатскими сапогами. Друзья поэта начали подбирать с пола битые стекла. «Не надо, — остановила их Матильда. — Пабло захотел бы оставить все так, как есть».

Гроб поставили посреди гостиной. Матильда положила в изголовье букет красных гвоздик. Чуть позже в гостиную вошел шведский посол Харальд Эдельштам с большим венком и поставил его у гроба. На сине-желтой муаровой ленте было написано:

Дом в Исла-Негра не был разграблен, но моряки военного флота разорили, как могли, «Себастьяну» в Вальпараисо.

Энрике Бельо взялся оформить все бумаги и получить справку о смерти и разрешение на похороны. Однако Отдел записей актов гражданского состояния никого не принимал. В те дни погибало столько людей, что выдача документов была прекращена. И все же, когда две молодые сотрудницы услышали, о ком идет речь, они, своей волей, не сказав никому ни слова, сняли печать с книги и выдали необходимые бумаги. Лишь спросили, где будет захоронен Пабло Неруда.

«В склепе Карлоса Дитборна. Улица О’Хиггинс, между улицами Лимай и Лос-Тилос, на Центральном кладбище», — сказал Энрике Бельо.

Неруда хотел, чтобы его похоронили в Исла-Негра. Но это было невозможно, и Адриана Дитборн предложила Матильде захоронить Неруду в ее семейном склепе.

Вскоре появились молодые коммунисты. Они работали неподалеку, в издательстве «Киманту», где в эти дни пиночетовская солдатня отправляла под нож тысячи книг. «Не надо фотографировать, — сказал кто-то из них. — Мы хотим организовать почетный караул у гроба Неруды, чтобы достойно проводить его в последний путь». Пока длилась церемония, никто не фотографировал. Но едва она кончилась, шведский посол обратился к представителям прессы: «Снимайте как можно больше и так, чтобы были видны следы разбоя. Пусть об этом узнает весь мир».

В начале улицы Маркиза де ла Плата остановился автобус, набитый карабинерами. Увидев это, решили позвонить в комиссариат. С дежурным офицером говорила Матильда. Выслушав ее, он сказал: «Сеньора, мы решили обеспечить безопасность вам и сеньору Неруде».

187. Каменные гости

Люди все прибывали. Преодолев лужи, вязкую грязь и обломки, в дом вошли посол Мексики и посол Франции. Перед их глазами предстала страшная картина разгрома в комнате, где стоял гроб с телом поэта. Откуда-то возник пожилой человек в черном костюме и в темных очках — сухощавый, долговязый, сгорбленный. Он с опаской оглядывался по сторонам, как бы не понимая, что здесь произошло. В свое время этот человек ссудил деньги девятнадцатилетнему Неруде на издание его первой книги, а в последние годы во всех своих статьях ополчался на Альенде, преследуя «дух коммунизма везде и всюду». Имя этого человека — Алоне. Он стоял совершенно потерянный, ошеломленный, должно быть не ожидал такого итога своей борьбы.

Аида Фигероа увидела среди пришедших известного певца Патрисио Манса. Она встревожилась: ему надо быть осторожнее и не появляться на людях, ведь всего несколько дней назад зверски убили Виктора Хару… Настало кровавое время. Людей повсюду подстерегает смерть. И те, кому грозила опасность, должны прятаться в надежных местах.

Кое-как обходя лужи и грязь, к дому приближаются Радомиро Томич, Максимо Пачеко и Флавиан Левин…

Журналистка Вирхиния Видаль, которая присутствовала на церемонии вручения Неруде Нобелевской премии в Стокгольме, вглядывается в его лицо сквозь стекло в крышке гроба. Веки поэта сомкнуты, на полных губах застыла легкая улыбка. Вирхиния вспоминает, какими вопросами засыпали Неруду журналисты, когда он сошел с трапа самолета на шведскую землю. «Назовите вашу самую любимую вещь?» — «Старые башмаки». — «А ваше любимое слово?» — «Любовь». И вот теперь он лежит в разгромленной комнате, окруженный людьми, которые, рискуя жизнью, решили быть рядом с ним в его последние часы на земле.

Древо жизни, это чудо народного мексиканского искусства, расколото на мелкие куски. Вирхиния подбирает отлетевшую от него глиняную фигурку девы Марии. Полотна чилийских примитивистов исчезли со стен столовой. Потом их обнаружили в водостоке — полусгнившие, они лежали на дне.

Неизвестные грабители добрались и до спальни. Единственное, что там уцелело, — это камин с бронзовым колоколом, на котором выбиты сплетенные инициалы «М» и «П». Кровать сломана. На вспоротом матрасе чернеют следы военных сапог.

В глубине дома, где находится библиотека и рабочий кабинет Неруды, в чьи окна глядятся ветви деревьев, стоит едкий запах жженой бумаги. Роберто Парада берет в руки книгу со смятой обгоревшей обложкой: Мигель де Унамуно «О трагическом ощущении…». Он пытается разгладить обложку, на глазах у него слезы. Напольные часы, похожие на живое существо, тоже стали жертвой варварского разбоя. Вырван маятник и гири. На циферблате нет стрелок.

В разбитые окна врывается пронизывающий ветер. Соседка Кета Кинтано зовет Матильду к себе. Надо согреться, поесть чего-нибудь горячего. «Нет». Она останется здесь, рядом с Пабло. Тот сентябрьский вечер был не по-весеннему холодным… Внезапно, прислушиваясь к громким шагам, Матильда говорит: «Вон они идут. Я их не приму». Она поднимается по ступенькам в свою спальню и громко хлопает дверью. Но перед уходом успевает бросить Аиде Фигероа: «Поговори с ними ты». Непрошеные визитеры приближаются. Да, вот уж где не место для строевого шага! Собравшиеся смотрят на людей в гражданской и военной одежде. Никто из пришедших не обнажил голову. Многие из них одеты в маскировочные халаты, в походную форму, некоторые — в пятнистые зеленоватые костюмы, которые однажды кубинцы метко окрестили «гусанос»[237]. Один из них представился адъютантом генерала Пиночета. «Я бы хотел видеть вдову и родственников великого поэта Пабло Неруды, прославившего нашу литературу, чтобы выразить им соболезнование…» Он замолкает на какое-то мгновенье, а потом спрашивает: «А где вдова? Где кто-нибудь из членов семьи сеньора Неруды?»

В ответ слышится порывистый голос Челы Альварес: «Все мы здесь члены семьи Пабло Неруды и требуем уважения к нашему горю».

Адъютант почти слово в слово повторяет то, что сказал в первый раз. Он желает говорить с вдовой.

Аида Фигероа отвечает: «Вдова отдыхает. Она вас не примет» — и приглашает этих людей пройти в столовую. Они идут, спотыкаясь о валявшиеся в беспорядке разорванные книги и картины, обломки ламп и шарманок. Адъютант повторяет одно и то же. «Мы пришли выразить соболезнование вдове. — У него явно смущенный вид. — Все это сделали не мы». «Странно, — замечает Аида, — что никто ничего не похитил».

Она ведет пришельцев в кабинет Неруды, показывает им искалеченные часы без маятника, с вывороченными пружинами, выломанной инкрустацией. Потом предлагает взглянуть на портрет старой дамы — в ее глаз вонзен нож, и вниз по лицу идет глубокий надрез. Постепенно вырастает целая гора вещей, извлеченных из водостока. Предводитель пиночетовской делегации твердит свое: «Мы хотим выразить соболезнование…»

Чела Альварес смело бросает ему в лицо:

Адъютант ответил, что «чилийская армия с уважением относится к тем, кто является национальной гордостью страны».

Из водостока меж тем извлекали все новые и новые вещи: подносы, керамическую посуду, изувеченные картины, обломки фарфора.

Затем пиночетовский офицер торжественно уведомил собравшихся, что правительство объявит трехдневный траур в связи со смертью поэта и что траур начнется со дня его кончины. Официальное сообщение о трауре было передано в день похорон Неруды. Таким образом обещанные три дня свелись к одному-двум часам…

Все с каменными лицами смотрели на пиночетовских прислужников. Никто не выразил возмущения. Никто не усмехнулся. Никто не плакал. Те ушли, словно побитые собаки.

Почти одновременно с сообщением об официальном трауре было распространено официальное заявление о том, что группа подростков под предводительством десятилетнего мальчика учинила погром в доме поэта Пабло Неруды.

188. Траурная процессия

Приближался комендантский час, и люди вынуждены были расходиться. У гроба с телом Неруды остались девять человек: Матильда, Лаура Рейес, супруги Каркамо, родственники Матильды, Аида Фигероа, Элена Насименто, Хуанита Флорес, Кета Кинтано и Эрнан Лойола. Лойола успел сходить домой до восьми вечера, когда начинается комендантский час, и принести в «Часкону» теплые одеяла. После бандитского налета в доме Неруды нечем было укрыться. Казалось, что «Часкона» — воплощение самой смерти. Но несмотря ни на что, все в этом порушенном доме дышало особым достоинством.

Матильда пытается заснуть, но через два часа она снова на ногах и весь остаток ночи сидит возле Неруды, не отводя от него глаз.

Наутро, едва кончился комендантский час, в доме стали собираться писатели, политические деятели, преподаватели университета, рабочие, бедно одетые женщины. На лицах — глубокая скорбь.

Пора отправляться на кладбище. И снова вопрос: как вынести гроб? Пытаются выйти через небольшие ворота. Это требует огромных усилий и изобретательности. Как только процессия выходит на улицу Маркиза де ла Плата, навстречу ей летят громкие возгласы. Кто-то кричит: «Товарищ Пабло Неруда!» И все подхватывают хором: «С нами!»

В утренней тишине зазвучали голоса рабочих и студентов. Но где-то рядом затаились люди, прячущие глаза под темными очками.

У небольшой площади у подножия холма Сан-Кристобаль — это в пятидесяти метрах от дома Неруды — к траурной процессии присоединяется новая группа людей.

Люди, участвующие в этой процессии, проявляют беспримерное мужество; по сути, они бросили вызов самой смерти, которая кружит над ними, следит со всех грузовиков, где сидят солдаты с автоматами наизготове. Никто в траурном шествии не оглядывается по сторонам. Все смотрят только вперед. На углу улицы их ждет плачущая женщина в черном платке. Она встает в ряды идущих. Полицейские мечутся в растерянности. Они, видимо, не представляли, что образуется столь большая колонна людей. Похоже, карабинеры на мотоциклах вот-вот сомнут траурную процессию. Они то приближаются к ней, то отъезжают в сторону.

У электростанции траурное шествие, в которое вливались все новые и новые люди, наталкивается на большую группу «черных беретов» со вскинутыми ружьями.

В какой-то момент идущие за гробом Неруды стали замечать, что происходит там, за скопищем машин с вооруженными солдатами. Поднимая глаза к окнам, они видят ошеломленные лица, восхищенные взгляды. В те минуты каждый взгляд из окна, даже легкое колыханье занавески были проявлением отваги, говорили об участии в знаменательном событии. На улице Пурисима и на Перуанском проспекте какие-то смельчаки махали из окна рукой или платком, кто-то едва заметно склонял голову. На улице Сантос-Думонт к процессии присоединились люди, вышедшие из своих машин… Один из участников шествия раскрывает книгу Пабло Неруды и торжественным голосом, нараспев, точно священник во время церковной службы, читает: «…шакалы, от которых отступятся шакалы… / Предатели, генералы, / посмотрите на мой мертвый дом, / на разломанную Испанию»[238]. Это стихи из книги «Испания в сердце» и читает их президент синдиката «Киманту». Следом звучат другие стихи поэта. Их знают наизусть.

На проспекте Ла-Пас кто-то осторожно и неуверенно запевает: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». Другой голос подхватывает: «Кипит наш разум возмущенный…» Песнь затухает. Но вот слова «Интернационала» зазвучали в разных рядах колонны. Поют негромко, приглушенно… Хромой юноша, напрягая голос, начинает декламировать стихи Неруды. Это уже не траурная процессия, а настоящая манифестация. В руках у многих женщин цветы. У морга, набитого неопознанными трупами, процессию ждет множество людей.

В одном из плотных рядов нетвердо ступает высокая женщина с очень бледным лицом, синими глазами и каштановыми волосами. С двух сторон ее поддерживают подруги. Внезапно одна из них неистово кричит. Этот крик, исторгнутый из глубины души, вскидывается в небо:

— Товарищ Виктор Хара!

— С нами!

— Товарищ Виктор Хара!

— С нами!

— Товарищ Виктор Хара!

— С нами!

— Ныне…

— и навсегда!

Бледнолицая женщина, которую ведут под руки, точно закаменела. Она молчит. Это балерина Джоан Турнер де Хара, вдова Виктора, чье тело она недавно нашла в морге, мимо которого движется похоронная процессия.

Небольшую площадь перед Центральным кладбищем окружили бронетранспортеры и джипы с вооруженными солдатами… На территории кладбища гроб осторожно поставили на тележку. Теперь все поют «Интернационал». Поют, не сдерживая слез, навзрыд. Пение становится великим плачем. Кто-то, бросая вызов всеобщей скорби, раскрывает книгу Неруды и читает рвущимся голосом: «Я отдаю вам мое сердце, / в нем тысячи клинков, / к сражению готовых».

Когда гроб проносили через широкие ворота, кто-то выкрикнул имя, которое прозвучало набатным призывом.

— Сальвадор Альенде!

А в ответ грянуло:

— С нами!

Голоса ударили в высокий купол и скатились гулким эхом: «С нами!»

Мелодия «Интернационала» ширится, растет. Его поют люди, подняв сжатые кулаки. Поют даже те, кто не знает слов, кто никогда не пел этого гимна. И он, достигая небывалой мощи, плывет над умершим поэтом, над всеми, кого в те минуты подстерегала смерть. Плывет, набирая силу, становясь призывом к жизни и к борьбе против всего, что происходит в стране.

Лица у солдат растерянные. Они не хотят верить своим глазам и ушам. Но в толпе многие ждут, что вот-вот раздадутся выстрелы.

Сквозь звуки «Интернационала» пробивается чей-то охрипший голос: «Товарищ Пабло Неруда!» В ответ: «С нами!»

Чуть погодя другой напряженный голос: «Товарищ Виктор Хара!» И тут же выплескивается: «С нами!»

Короткую тишину разрезает возглас: «Товарищ Сальвадор Альенде!» И гром голосов: «С нами!» В этом многоголосом хоре заключено все: верность павшему президенту, ярость против убийц, жажда справедливости, напряжение скорбной минуты, боль за Пабло и за всех погибших, тревога за собственную судьбу. В это решающее мгновение люди одолевали страх и отчаяние и пели «Интернационал» сквозь плач, сквозь рыданье… Некоторые смутно чувствовали, что их оберегает присутствие послов многих государств и иностранных журналистов.

189. «До свидания»

На кладбище траурная процессия приостановилась. Нужно было оформить соответствующие документы. Затем все двинулись по длинной аллее с высокими деревьями и могильными склепами. Журналист Луис Альберто Мансилья вдруг поравнялся с профессором Алехандро Липшутцем, которого Пабло называл «самым главным человеком в Чили». Выдающемуся ученому незадолго до этого исполнилось девяносто лет, но он вместе со всеми провожал друга в последний путь. Много лет они обменивались с Нерудой цветами и стихами; старый ученый посылал поэту переводы из Овидия, которые делал с латыни… Наклонившись к Мансилье, Липшутц сказал; «Ночью ко мне заявились незваные гости».

Солдаты ворвались в дом Алехандро Липшутца на улице Гамбурга и перевернули там все вверх дном. Всю ночь, пока длился обыск, они не выпускали ученого вместе с его женой Ритой из маленькой комнаты. Пиночетовские ищейки надеялись найти в этом доме Луиса Корвалана и склад оружия. Они перекопали весь сад — он был такой же большой, как у Пабло, когда тот жил неподалеку в «Лос Гиндосе», но куда более ухоженный, потому что в нем, не покладая рук, трудилась прекрасная садовница донья Маргарита. В библиотеке ученого, одной из самых лучших в Чили, солдаты изорвали в клочья ценные документы, похитили старинные издания…

«Эти люди не вечны. Я их повидал. Фашисты делали то же самое в Европе, и вы знаете, чем это кончилось» — так сказал журналисту Мансилье профессор Липшутц, человек с лицом средневекового чернокнижника, вобравший в себя многовековой опыт мировой истории…

Внезапно нарушился порядок в траурном шествии. Люди побежали вперед. Каждому хотелось оказаться поближе к могиле и видеть все собственными глазами. Бежала даже Матильда, а те, кто вез гроб, убыстрили шаг.

Никто не организовывал заранее церемонию прощания с Пабло Нерудой. Все было неожиданно, стихийно. Кто-то читал отрывок из «Всеобщей песни», потом стал читать собственные стихи молодой рабочий. В этих несовершенных стихах, сложенных, должно быть, накануне ночью, он пытался выразить не только собственные переживания, но и горе всех людей, оплакивающих поэта.

Зазвучал сочный голос бывшей актрисы Челы Альварес — она декламировала те стихи, которые Неруда не раз слушал в ее исполнении.

Перед толпой возвышался огромный, величиной с дом, мавзолей, на который взобрались вездесущие фотографы и без конца щелкали камерами. Не было никакого сомнения, что туда же пробрались и переодетые полицейские.

В последний раз запели «Интернационал», когда гроб устанавливали в склеп. Теперь гимн звучал сдержанно, величаво. Наступила минута прощания с поэтом…

Едва закончилась траурная церемония, люди задумались, каким путем безопаснее покинуть кладбище, чтобы не попасть в мышеловку. Пронесся слух, что за воротами хватают всех, кто участвовал в похоронах. Решили, что вернее всего уходить через ворота, ведущие на улицу Реколета. Кто-то посоветовал: «Надо идти быстрым шагом, не останавливаясь». Вначале на площадь вышли иностранные корреспонденты — надо было выяснить, что происходит: арестовывают людей или нет. На кладбище через две недели после кровавых событий люди самоотверженно прикрывали тех, кому грозила явная опасность.

На маленькой площади у кладбища по-прежнему стояли машины с военной полицией. На людей были нацелены дула автоматов, и все же не раздался ни один выстрел.

Похороны Пабло Неруды стали первой народной демонстрацией против тех, кто 11 сентября 1973 года захватил власть в Чили. Это стало еще одним подвигом поэта. Он продолжал сражаться и после смерти.

190. Значит, буду жить

Неруда недолго пробыл в семейном склепе Дитборнов. Что ни день, возникали какие-то непредвиденные сложности, сыпались угрозы со стороны властей. С гробом Неруды повторилась история, о которой он поведал в своем произведении «Чаша крови». В этом прозаическом произведении рассказывается о том, как в родном Темуко поэту пришлось переносить гроб с телом отца из одной могилы в другую… Вот и на сей раз гроб с телом Неруды, уже покрывшийся плесенью, вынули из склепа Дитборнов и перенесли в новое, последнее жилище. На кладбище пришли Матильда и несколько друзей поэта. Неруду захоронили в скромной нише, вмурованной в стену, где покоятся чилийцы, погибшие в трагическом сентябре 1973 года. Это было место, достойное поэта и борца. Он снова оказался среди своих товарищей — имена многих из них остались неизвестными, — которые пали в борьбе за общее дело в том же месяце, что и он.

Военные правители вынесли решение, согласно которому дом Исла-Негра и прилегающий к нему участок земли были объявлены территорией, угрожающей национальной безопасности страны. Пиночетовская хунта подготовила указ о конфискации дома в Исла-Негра, но его текст был изменен, так как во многих странах поднялась огромная волна протеста. Голоса возмущения раздались и в Чили. Матильде предоставили право пользования всем имуществом до конца ее жизни. Однако никто не посчитался с тем, что Неруда хотел быть похороненным в Исла-Негра и что воля поэта выражена во многих его книгах.

Знамя, выпавшее из рук Неруды, подняла Матильда. Она поклялась, что высшим законом ее жизни станет служение духу Неруды. В каждой ситуации, в каждом случае она поступает так, как, по ее мнению, поступил бы Пабло, будь он жив; она принимает деятельное участие во всем, что было ему дорого и свято. Проявленное ею мужество и яркий ум достойны восхищения. Матильда стала символом борьбы миллионов чилийцев, выражением их воли к борьбе. Ведь в конечном итоге Неруда — не просто Неруда. Поэт воплощает в себе все то, за что он упорно боролся до последнего вздоха.

Матильда, у которой пропал без вести племянник, вместе с другими родственниками исчезнувших чилийцев, сжимает прутья решетки Национального конгресса, требуя ответа на вопрос: «Где они?» Ее арестовывают, но, несмотря на подорванное здоровье, она стойко выдерживает томительные часы в мрачных стенах полицейского участка. Матильда в гуще всех политических событий. Она ведет активную работу в Культурном центре Мапочо, участвует в создании Народного демократического движения.

Матильде шлют приглашения из множества стран. Но у нее есть две священные даты — 12 июля и 23 сентября, которые она отмечает только в Чили. Это день рождения и день смерти Пабло Неруды.

В Исла-Негра собираются толпы молодежи и уже немолодых людей. В день рождения поэта вся ограда со стороны улицы и дорога к дому покрываются надписями, лозунгами, призывами. Это слова, обращенные к поэту, к его памяти. Исла-Негра стал местом постоянного паломничества.

23 сентября Центральное кладбище в Сантьяго заполняется народом. Не счесть людей, алых гвоздик и… полицейских. Полицейские под любым предлогом задерживают людей, стараются их запугать, разогнать.

Матильда всегда у могилы поэта. Всем своим обликом она воплощает неизбывную жизненную силу Пабло Неруды.

Долгое время ни в одном чилийском театре не проводился вечер памяти Неруды. Но 22 октября 1983 года — а к тому времени чилийцы, поднявшиеся на борьбу за свободу и демократию, добились проведения Дней национального протеста — в здании театра «Кауполикан» был устроен торжественный вечер в трех отделениях по случаю десятилетней годовщины со дня смерти Пабло Неруды. Вечер прошел под названием: «Чили приветствует своего поэта». Столичный театр был заполнен выдающимися представителями чилийской культуры и простым народом. Организаторы вечера получили многочисленные приветственные послания из-за рубежа, в том числе от Бенгта Горанссона (министра культуры Швеции), Клаудио Арау, Рафаэля Альберти, Габриэля Гарсиа Маркеса, Эрнесто Сабато, Альберто Моравиа, Марио Бенедетти, Жюльет Греко, Бернандо Бертолуччи, Федерико Феллини, Ренцо Росселлини, Этторе Сколы, Джана Мария Волонте, Моники Витти, Виттори Гасмана, Клаудии Кардинале, Ортенсии де Альенде, Хосе Вентурелли, Густаво Бесерры, Харальда Эдельстама, Микиса Теодоракиса, Мелины Меркури, Пако Ибаньеса, Пьерра Галана, Роберто Матты, Мигеля Ороско. В организации вечера приняли участие Чилийская комиссия по правам человека, Общество чилийских писателей и Координационная комиссия по делам культуры. Еще более торжественно было отмечено в зале этого театра восьмидесятилетие со дня рождения поэта. Мы встретились с Матильдой, когда она уезжала на Капри, на тот остров, где родились безымянные «Стихи Капитана». Я слушал, как она выступала в Неаполе, на вечере в честь семидесятипятилетия Неруды. В Неаполь ее пригласил мэр города Маурицио Валенци. Матильда вспоминала уже далекие счастливые дни. В Италии поэт начал писать «Виноградники и ветер» и первую оду «Человек-невидимка», которую теперь знают наизусть все чилийские поэты, и нет нужды объяснять — почему.

Потом я увидел Матильду во Франкфурте-на-Майне, где проходила встреча с писателями, находящимися в изгнании. Оттуда мы вместе с ней вылетели в Стокгольм. В Драматическом театре отмечалась десятая годовщина присуждения Пабло Неруде Нобелевской премии по литературе. И вот, выступая с подмостков этого знаменитого театра, Матильда сумела глубоко тронуть сердца собравшихся своими воспоминаниями о прекрасных днях, столь несхожих со всем тем, что через год обрушилось на поэта и на его родину. В тот знаменательный вечер мне выпало сказать слово о Матильде, о женщине, в руках которой, пронизывая густую тьму, пламенеет флаг с нерудовской рыбкой.

В 1983 году ЮНЕСКО, верховный центр науки и культуры, воздал высокие почести Пабло Неруде — поэту и гражданину. Марсель Марсо, всемирно прославленный мим, никогда не произносивший никаких слов со сцены, нарушил свои правила и сказал перед выступлением несколько фраз. Сидевший со мной рядом представитель ЮНЕСКО шепнул мне на ухо: «Это великое событие. Марсель Марсо никогда не говорил на сцене». Великий мим был краток: «Несколько лет назад я выступал в Чили в присутствии Неруды. Сегодня я выступаю перед его вдовой. Я хочу показать мою новую работу. Она имеет актуальное значение для страны Неруды и Матильды и называется „Клетка“». И далее Марсель Марсо без слов сказал обо всем, что должен сделать человек, чтобы вырваться из застенка…

Лучи света выхватили из темноты Матильду, стоявшую на сцене посреди зала. Она рассказывала о новых событиях в Чили, о том, как имя Неруды и его поэзия становятся могучим оружием в руках тех, кто сражается с чилийскими фашистами. Потом со своего места рядом со мной поднялся человек гигантского роста. Он неторопливо выпрямился и прошел по ступенькам на сцену, чтобы рассказать об «улыбающемся герильеро». По приезде в Ла-Манкель он озабоченно спрашивал меня: «Как здоровье Неруды?» В тот вечер, когда мы встретились в ЮНЕСКО, мне не случилось спросить этого человека двухметрового роста с добрым, почти детским лицом о его собственном здоровье. После него выступал я. А потом мы обнялись на прощанье с этим сутуловатым синеглазым великаном. Я не знал, что вижу добрейшего и несравненного Хулио Кортасара в последний раз.

На другой день президент Франции Миттеран с супругой должны были принимать Матильду в Елисейском дворце. Ее попросили прийти с четырьмя друзьями. Матильда включила меня в этот почетный список. И вот мне представился случай увидеть, с каким искренним интересом слушают гостеприимные хозяева рассказ о том, как продолжается жизнь поэта, о том, что происходит в Чили, о радостном и печальном. И о том, как ширится, растет сопротивление пиночетовскому режиму.

Матильда отъезжает на родину. Она жертвенно служит великому делу — сохраняет живым наследие Пабло Неруды и стремится к тому, чтобы каждый день оно сверкало новыми гранями.

191. Еще несколько строк

Эрнан Лойола посвятил свою книгу «Пабло Неруда — творец пространства» памяти Лауры Рейес, которая бережно хранила школьные тетради поэта и была его верной спутницей с детства в дождливой южной провинции до его последних секунд, когда он произнес: «Я ухожу, я ухожу». Лаура Рейес ненадолго пережила своего брата. С его смертью она как бы потеряла весь смысл существования. Кто пережил его намного, так это Делия дель Карриль. Когда отмечали восьмидесятилетие со дня рождения Неруды, ей исполнилось сто лет. В то время она уже передвигалась в своем кресле на колесах, среди нарисованных ею гигантских лошадей с выкаченными глазами, среди смутных ускользающих воспоминаний… Порой Делия вырывается на поверхность из глубин старческой пропасти, и наступают мгновенья ясного сознания. А порой ей верится, что Пабло жив, что он рядом с ней и она снова счастлива.

Когда Делия верит, что Пабло Неруда жив, она по-своему права…

Что касается меня, то в той теплой дубленке, что подарил мне поэт, я выдержал уже одиннадцать русских зим. Добротная дубленка на патагонском овечьем меху служит мне верой и правдой. Она уже состарилась, но не сдается. Не хочет быть музейным экспонатом, как и тот, кто подарил ее мне, словно «последнее прости».

Неруда будет жить, пока жива его поэзия. И то, что нам ведомо, та великая одиссея, та уже прочерченная парабола его жизни дает мне право думать, что ему незачем было говорить: «Признаюсь: я жил». Об этом знали и знают все.

192. Спустя полгода

У каждой книги своя судьба, а порой и свои приключения. Книге «Неруда» не дозволялось пересечь границу Чили, но, вопреки всем запретам, она проникла туда, потому что у нее, помимо прочих дел на чилийской земле, было назначено свидание с женщиной, которую стерегла смерть.

В ноябре 1984 года вышло в свет первое издание «Неруды», и я сразу отправил три экземпляра Матильде Уррутиа. Они добирались до нее тайными дорогами, окольными путями, через друзей. Путешествие «Неруды» стало для меня чем-то вроде заклятья против смерти. Но Матильда знала, что ее болезнь неизлечима.

Да, еще раз подтверждалось, что в жизни есть странный закон схожести судеб двух любящих людей. Матильду тоже настиг смертельный рак… Я мечтал подарить ей хоть несколько радостных минут — пусть она возьмет в руки книгу о Поэте и о себе самой.

Шли дни за днями, и я ничего не знал о состоянии Матильды, чья жизнь угасала по ту сторону океана, за пятнадцать тысяч километров от нас. Меня преследовала мысль: увидит ли Матильда эти три книги, которые совершали такое трудное путешествие? А если она совсем плоха, сумеет ли прочесть или хотя бы перелистать «Неруду»?

Мне позвонили по телефону в день смерти Матильды. У нас был переброшен своеобразный телефонный мост через одну из европейских столиц.

С уходом Матильды замкнулся еще один круг «Жизней поэта».

За неделю до смерти Матильда позвала к себе двух подруг: Марию Малуэнду, актрису и бывшего посла во Вьетнаме, и Кену Горвиц. В свое время Кена вместе с мужем отвозила Матильду в парижскую больницу Кашен.

Матильда вся высохла, остались одни глаза. Подруги ждали, о чем она станет говорить. Матильда начала с главного. Она хотела умереть, как Пабло, хотела, чтобы ее похороны послужили делу чилийских патриотов. С особым нажимом Матильда выговорила слово «мы».

Мария, стараясь перевести разговор на другую тему, спросила Матильду, знает ли она о книге «Неруда», и стала торопливо рассказывать, что уже прочла ее, но, к сожалению, у нее был экземпляр с большим количеством пропущенных страниц.

Эта книга принадлежала Клаудио. Она попала к нему в тот солнечный январский день, когда мы вместе с ним и с издателями выехали на маленьком автомобиле из Мадрида в местечко Фуэнтабрада, где находилась типография. Войдя в типографию, мы увидели, что книгу уже сверстывают и два мастера подбирают краску для обложки. В спешке один экземпляр сброшюровали не полностью, да и к тому же не успели отглянцевать обложку. Но Клаудио не хотел уезжать из Испании без этой книги, на которой еще не просох клей. Позднее книга оказалась в доме у Марии Малуэнды и Роберто, чьи имена возникают то там, то тут на ее страницах…

Выслушав все это, Матильда сказала, что у нее есть книга без всяких пропусков, и предложила Марии взять ее. «Неруда» должен был стать чем-то вроде пропуска, пароля.

«Приезжай ко мне еще, — сказала Матильда на прощанье. — И пусть эта книга будет нашим паролем. Покажешь ее внизу, и тебя сразу пропустят».

Поздним вечером к Марии пришел секретарь Матильды, поэт Густаво Бесерра. Лицо его потемнело от печали.

«Она умирает», — прошептал молодой поэт.

Кена Горвиц предложила тут же поехать в «Часкону». До комендантского часа оставалось очень мало времени.

«Дождемся утра», — сказала Мария.

Когда они приехали, уже не надо было показывать книгу. Матильда скончалась. Она умерла на рассвете. В доме было несколько человек: сестра Матильды Анхела, их племянница и медицинский персонал. Мария сразу же позвонила в редакцию «Чилийского радио». Часы пробили десять ударов.

Спустя три дня мне позвонил из Парижа наш общий друг. Он видел Матильду в ее последнюю среду. Она рассказала ему, какими разными путями пришли к ней все три экземпляра «Неруды». Быть может, это последняя книга, которую Матильда прочла. В беседе с нашим другом она заметила: «Я бы могла рассказать Валентину много других вещей».

Нет, Матильда не унесла с собой в могилу свои тайны. У смертельно больной женщины достало сил и решимости, чтобы написать мемуары, где она рассказывает о Неруде и об их большой любви.

Неруда придумывал разные имена для своей Матильды, но чаще всего он называл ее Косолапкой, хотя она была изящной и стройной.

Однажды Неруда написал для своей Косолапки: «Чета влюбленных хлеб единый месит / и брызги лунные роняет на траву, / и ложе их хранит теней сплетенье / и жар иссякнувшего солнца».

И вот в субботу, 5 января 1985 года, в три часа ночи в «Часконе» разбилась черная глиняная лошадка Поэта, улетела в невозвратный край его голубка, раскололась его копилка со слезами, и они пролились над миром.

Матильда легла рядом с поэтом, который покоится в нише номер 44 в Мексиканском патио на Центральном кладбище Сантьяго.

Со всеми успела проститься Матильда-Косолапка, возлюбленная Неруды, а с ним ей не надо было прощаться. Ведь сказал поэт: «Два счастливых любовника смерти не знают, они неизбывны и вечны… / Они — как сама природа».