Нестор Бюрма в родном городе

Глава II Предательство в Алжире

Я вылезаю из машины и ступаю ногой на каменистую почву. Все вокруг дышит спокойствием и умиротворением. Тысячи ночных звуков только усиливают это впечатление, будь то стрекот кузнечиков или доносящийся издали жалобный крик совы. Ночь вся напоена запахом тимьяна, который приносит с пустоши ветер; он шевелит листву дуба, давшего название этому жилищу.

Дорвиль толкает калитку, и мы вступаем на аллею, окаймленную ирисами. Коренастый мужчина идет нам навстречу. Гравий скрипит под его тяжелой поступью.

– Вот Нестор Бюрма, Жюстиньен,– говорит Дорвиль довольно жизнерадостно.– Как видишь, он не теряет времени даром.

– Очень рад,– говорит Дакоста, не проявляя чрезмерного энтузиазма.

Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю. Рука не представляет собой ничего особенного. Рука как рука, каких миллион. Покончив с этими условностями, Дакоста поворачивается, и мы втроем проходим в дом, где мне в глаза ударяет резкий свет.

– Присаживайтесь,– говорит хозяин.– Выпьете что-нибудь? Я приготовил кофе, но у меня еще есть нечто вроде абсента.

Я выбираю абсент (достаточно омерзительное самодельное пойло, так что от новой порции я отказываюсь), и вот мы уже расположились треугольником, каждый со своим стаканом в руке.

Я ни в чем не упрекаю осужденных на смертную казнь. Даже напротив, если можно так выразиться. Я бы скорее симпатизировал им, поскольку я по темпераменту никогда не бываю на стороне угнетателей. Но нет правил без исключений… Дакоста, одетый в вельветовые штаны и фуфайку, представляет собой крепкого широкоплечего здоровяка, а на его болезненно бледной физиономии перемешаны черты Жозефа Ортица (знаменитое бистро на Форуме) и Лино Вентуры. С той лишь разницей, что этот последний, киноактер, мне симпатичен. А вот его отдаленный двойник – нет. Особенно мне не нравятся его слишком быстро бегающие глазки. Непонятно, то ли это глаза человека затравленного, то ли всегда готового совершить какую-нибудь пакость. Конечно, опыт научил меня не слишком доверяться чисто внешним впечатлениям, но все же… Если бы Дорвиль не проинформировал меня о юридическом статусе этого прихожанина, я бы и не подумал с ним связываться. Но мне не хотелось создавать впечатление, что заочно осужденный может меня скомпрометировать.

Впервые с момента нашего прихода Дакоста смотрит мне прямо в лицо.

– Спасибо, что вы потрудились этим заняться,– издает он, похоже, с усилием.– Надеюсь, вы найдете Аньес.

Он изъясняется медленными и монотонными фразами, плоскими, как доска. И такими же деревянными, если так можно выразиться. Или он так изнемог от усталости, что находится за гранью восприятия страдания, или же судьба дочери ему абсолютна безразлична.

– …Вы, конечно, хотите, чтобы я вам рассказал…

– Я поставил нашего друга в известность,– обрывает его Дорвиль.– Мы здесь только для того, чтобы вы с ним познакомились. Пустая формальность. Теперь, конечно, если у вас есть вопросы…

Он поворачивается ко мне.

– Пока нет,– говорю я.– Мне только хотелось бы знать, как наша беглянка была одета в прошлый вторник. Неплохо было бы еще, если бы вы мне дали какую-нибудь ее фотографию. Кроме того, желательно было бы осмотреть ее комнату. Тоже пустая формальность. И потом, не забудьте передать мне список, о котором вы говорили, Дорвиль…

– Ее комнату? И что вы рассчитываете там найти? – спрашивает Дакоста сварливо.

– Ничего, конечно, поскольку, полагаю, вы туда уже заглядывали и, если бы нашли что-нибудь особенное, вы бы мне об этом сказали, и все же я предпочел бы осмотреть комнату сам.

– Да, мы туда уже заглядывали. Я, Дорвиль и Лора. И могу вас уверить, что малышка не оставила после себя ничего такого, что могло бы служить указанием на ее новое местонахождение.

– Извините, но об этом мне лучше судить самому. Мы смотрим на вещи разными глазами.

– Ну да!

Он смотрит на меня искоса, снизу вверх, и я знаю, о чем он думает. Он принимает меня за одного из тех мерзких развратников, что обожают шарить своими грязными лапами в еще не остывшем нейлоне. Черт с ним, пусть думает, что хочет, если ему так нравится! Ему никогда не удастся выбить у меня почву из-под ног более умело, чем он умудряется это сделать одним фактом своего существования. Ему жутко повезло, что он – приятель Лоры Ламбер и Дорвиля.

– Держите,– в этот момент в разговор вступает Дорвиль,– вот вам обещанный список.

Он протягивает мне лист бумаги. Он говорил, что круг знакомых Аньес не был широк. Это действительно гак. Там всего лишь четыре имени и адреса. Я читаю вслух:

– Кристин Крузэ, улица Бра-де-Фер… Это та самая парикмахерша, которая якобы давала ей приют?

– Да,– говорит Дорвиль.

– Улица Бра-де-Фер – это ее домашний адрес или место работы?

– Домашний адрес. Она, конечно же, работает в каком-то салоне, но мы не знаем, где именно.

– Пока это не имеет значения. Уж во всяком случае, не среди электросушилок я собираюсь задавать ей вопросы…– Я возвращаюсь к списку.-…Соланж Бакан, типовой дом в районе Суре, предместье Селльнев…

– Одна из ее одноклассниц,– говорит Дорвиль.– Даже подруга детства. Баканы приехали из Алжира.

– А следующий, он живет там же, Серж Эстараш?

– Тоже из репатриантов,– перехватывает инициативу Дакоста.– Не то чтобы это очень близкие друзья, но мы с ними знакомы.

– Роже Мург. Частный дом «Дрозды», шоссе Лапу-жад…

– Это сосед.

По-прежнему Дакоста:

– Шоссе Лапужад – это по другую сторону дороги…– Он делает жест в сторону стены.– Это сын виноградаря. Местный. Студент. Медик, кажется. Они с Аньес познакомились в автобусе, на котором ездили вместе каждое утро в одно и то же время.

Я поворачиваюсь к Дорвилю.

– Вы встречались с парикмахершей… А с другими из этого списка?

– Да. Результаты не обнадеживают. Мадемуазель Бакан видела Аньес в последний раз во вторник, при выходе из школы. Они попрощались, и дело на этом закончилось. Что касается Эстараша, который иногда встречался с Аньес в саду Эспланад, куда ровно в шесть отправляется гулять молодежь, то он заболел и последние три недели не выходил из дома. При таких обстоятельствах… А Мург, соседский сын, тот тоже уже порядочно не видел Аньес. Он уже два месяца как не ездит автобусом. Отец купил ему машину… Боюсь, что с этим списком вы далеко не уедете, Бюрма.

– Там видно будет. Да, вот еще что… Эта Школа Севинье… Что вы им сказали, чтобы объяснить столь длительное отсутствие их ученицы?

– Что ей нездоровится,– говорит Дакоста.

– Знаете, мне, наверное, придется кое-что там поразнюхать.

Похоже, эта идея не слишком улыбается папаше, но он ограничивается неопределенным жестом обреченного. Мне удается вырвать у него имя директрисы заведения: м-ль Бузинь. Я заношу его в список после всех остальных.

– Будьте любезны, не позднее завтрашнего утра, вернее, сегодняшнего проинформируйте эту даму о моем скором визите.

– Договорились.

Я сую бумажонку в карман и поднимаюсь вслед за хозяином дома, готовым указать мне путь в каморку своей дочери.

– Там наверху мы найдем все необходимые фотографии,– говорит он.– И в частности, ту, где она сфотографирована в сером костюме, который был на ней во вторник…

Мы поднимаемся наверх.

Чистенькая комнатенка вся пропитана духом заброшенности. И не только потому, что ее владелица сейчас где-то у черта на рогах. Впечатление было бы таким же, если бы эта самая Аньес валялась бы сейчас на своей постели. Комната холодная и безликая, и нет ни малейшей вещицы, которая свидетельствовала бы о привязанности ее обитательницы к этому месту. Она никогда ей не нравилась, и здесь она, скорее всего, смертельно скучала. На стене нет даже портрета кого-нибудь из этих кретинов, модных певцов, от которых балдеет юное поколение. Только унылые обои в цветочек, похоже оставшиеся в наследство от предыдущих жильцов.

Дакоста открывает ящик комода и извлекает из него пачку фотографий, в большинстве своем это моментальные любительские снимки. Он сразу же натыкается на ту, где его дочь в сером костюме, и передает ее мне. На снимке вполне можно разглядеть костюм – светленький, из серии готового платья, «с тонкими голубоватыми продольными полосками»,– уточняет он; но что касается лица, придется подыскать что-нибудь другое. По счастью, в этой куче можно обнаружить просто сокровища. Среди прочих две фотографии на паспорт, без ретуши. На них Аньес предстает как очень миленькая деваха, с большими, блестящими от любопытства глазами (здесь говорят «восхищенными») и чувственным ртом. Эти грошовые неприукрашенные снимки излучают несомненную жажду жизни.

– Вот еще тут одна,– ворчливо произносит в этот момент Дакоста, с отвращением извлекая из картонного футлярчика фотографию большего по сравнению с предыдущими формата.– Когда я ее обнаружил, я чуть было ее не разорвал.

И был бы не прав. Это портрет «в американском стиле», на глянцевой бумаге. Вне всякого сомнения, произведение профессионала или фоторепортера, однако без подписи. Точно выбранный ракурс, хорошо продуманное расположение тени, все технические средства были положены на то, чтобы красота Аньес просияла во всем своем блеске. Разворот в три четверти, волосы темным каскадом ниспадают на обнаженное плечо, ноготь большого пальца шаловливо прижат к нижней губке. Аньес трогательна и до невозможности желанна. Вечернее платье с глубоким декольте открывает манящие груди… Они просто завораживают.

– Настоящая шлюха,– бранится Дакоста. А, черт бы ее побрал, эту проклятую загнивающую метрополию! И что это Аньес собиралась с ней делать, с этой фотографией?

– Возможно, она собиралась послать ее в один из иллюстрированных киножурналов,– говорю я.– А может быть, она сфотографировалась просто так, ради собственного удовольствия, в порыве вполне законного тщеславия. Остановимся на этих предположениях. И метрополия тут абсолютно ни при чем. Можете только порадоваться, что у вас такая кокетливая дочь, которая стремится подчеркнуть свою красоту. В наши дни это не так уж часто встречается. Сейчас, пожалуй, преобладают плохо одетые, чумазые и бесполые замарашки.

Он не отвечает. Не очень-то его утешают подобные соображения. Он встряхивает головой, как бы для того, чтобы привести в равновесие свои разбредающиеся мысли.

– Я беру эту фотографию,– говорю я.– А также «паспортные» и в сером костюме.

Он не высказывает никакого возражения.

Следующим объектом моего исследования становится комод, набитый битком – и в каком беспорядке! – какими-то книжками, тюбиками от губной помады, флакончиками, кофточками, дешевыми бельем, целомудренным до тошноты. Ничего интересного для меня. Для очистки совести я вытаскиваю нижний ящик, так как часто случается, что какая-нибудь вещь заваливается между ящиком и нижней панелью. Это тот самый случай, но радоваться особенно нечему. Я извлекаю пару роскошных чулок в целлофановом пакете. Судя по скромной и элегантной бабочке, приколотой в уголке, они куплены у «Мирей, корсеты и бюстгальтеры, улица Дарано…». Ну, вот это уже кое-что. Что я и говорю явно заинтересованному моей находкой Дорвилю в ответ на его вопрос, может ли это служить каким-то указанием.

Что касается Дакоста, тот хранит молчание.

Я бросаю чулки обратно в ящичек, закрываю его и перехожу к гардеробу. Там висят всякие шмотки, два простеньких костюмчика, довольно невзрачных, 42-го размера, но того платья, в котором Аньес снята на фотографии, здесь нет. Да я и не ожидал его тут найти.

Жестом я даю понять почтенной публике, что великий детектив закончил свой номер. Мы возвращаемся на первый этаж.

Я закуриваю трубку и смотрю на часы. Не вижу никаких причин, чтобы торчать здесь до бесконечности.

– Пожалуй, мне пора возвращаться в отель,– говорю я.

– Минуточку,– говорит Дорвиль.– Дай-ка мне конверт, Жюстиньен.

По-прежнему храня молчание, Дакоста направляется к небольшому секретеру и достает из-под бювара конверт из плотной бумаги, который протягивает мне. Надпись, сделанная мужским почерком, обозначает имя Дакоста и его адрес. Четкий почтовый штемпель указывает, что письмо пришло из Сен-Жан-де-Жаку. Время и дата отправки: 13 часов 7 мая. То есть прошлая суббота.

– Это дыра на другом конце города,– объясняет Дорвиль.– Оно пришло по почте в понедельник. Я, конечно, профан в этих делах, но мне кажется, что, если вам удастся установить, кто отправитель этого письма, ваше расследование здорово продвинется.

Золотые слова. Конверт марки «Фикс» со штемпелем «СЖДЖ» пуст.

– И что в нем было?

Дакоста засовывает руку в карман своих штанов и достает потрепанный кошелек. Вытаскивает оттуда банкноту, сложенную вчетверо, и разворачивает ее.

– Вот что было в конверте,– говорит Дорвиль.

Это «бонапарт»[4], почти не бывший в употреблении, практически новый, слегка испачканный по краям. Сокращение OAS[5], начертанное помадой, неуверенной рукой, полыхает между Триумфальной аркой и аскетическим лицом Корсиканца с гладкими волосами. Внизу ассигнации помадой перечеркнута или подчеркнута дата выпуска: 2-6-62.

– Гм! – хмыкаю я.– Неужели Организация возродилась?

– Дело не в этом,– резко бросает Дорвиль.

– А в чем же в таком случае?

– Понятия не имею,– говорит он, на мой взгляд слишком поспешно.– Во всяком случае, похоже на почерк Аньес. Не на конверте. Только OAS.

– «Похоже» – не то слово. Это ее почерк, ошибки быть не может,– утверждает Дакоста, прерывая свое безмолвие и идя еще дальше, решаясь попытать счастья в игре на проверку дедуктивных способностей.– Не знаю, откуда у нее оказалась эта банкнота, так как самое большее, что я ей когда-либо давал,– это пять тысяч, но это, бесспорно, написано ее рукой. «О» немножко нечеткое, не до конца закрытое, но это, возможно, потому что она спешила, писала стоя или на колене, например. В целом же (к тому же помада того тона, которым она обычно пользовалась) это ее манера так группировать три буквы. Боже мой!…

Я изучаю банкноту. После буквы "S" помаду, похоже, слегка занесло, по всей вероятности из-за неудобной позы того, кто ею писал, как и предположил Дакоста. Под пристальным взглядом двух мужчин я без конца кручу эти десять тысяч между пальцев. Я их даже обнюхиваю. Однако они не источают никакого специфического запаха. Не знаю почему, мне хочется оставить этот билет при себе. Может быть, чтобы присовокупить его к моей коллекции; у меня уже имеются, в одном из ящиков моего стола, монетки с той же отчеканенной пресловутой аббревиатурой. А может быть, просто какое-то внутреннее чутье подсказывает мне, что, если в свободное время, в одиночестве и тишине, спокойно заняться его изучением, можно узнать что-нибудь еще. В чем, впрочем, честно говоря, я сильно сомневаюсь. Тем не менее я спрашиваю Дакоста, может ли он мне его отдать. Ставший вновь молчаливым, он кивает, не без некоторых колебаний. Дорвиль полушутливо-полусерьезно замечает с легким смешком:

– А что, не найдется ли случайно у вас с собой портативной лаборатории и уж не надеетесь ли вы обнаружить там отпечатки пальцев?

– О! Что можно сказать заранее? – говорю я, стараясь не подорвать свой авторитет.– Не думаю, что так уж трудно будет разыскать отправителя письма. Видите ли, почтовый штемпель Сен-Жан-де-Жаку на письме совсем не значит, что отправивший его человек обязательно живет в этой дыре. Можно было бы даже сказать, наоборот. Все же я там как-нибудь прогуляюсь. А пока, если это все, я сматываю удочки. Да, но сначала… Пусть все это будет между нами, месье Дакоста. Я ведь чудес не творю. И я вам ничего не гарантирую. Не надо забывать, что ваша дочка пропала неделю тому назад. Черт возьми! Раньше надо было чесаться. Ну, что сделано, то сделано. Еще один момент… Похоже, наш городишко сильно вырос, но для меня он как был, так и остался провинцией, то есть я здесь как под колпаком. Если я буду тут шататься направо и налево, то я рискую привлечь к себе внимание, и быстрее, чем мне того хотелось бы. Вы оставили фараонов за бортом. Я сделаю все возможное, чтобы они там и оставались, но, вполне возможно, мне не удастся помешать им вклиниться в это дело, рано или поздно. Вы рискуете!

– Найдите Аньес,– говорит он бесцветным голосом.– Что касается полиции…– Он пожимает плечами.

– …Mektoub[6].

– О'кей!

Обменявшись с Дакоста этими арабо-американскими репликами, я сую подрывную ассигнацию к своим собственным бабкам, засовываю конверт в карман; затем все трое пожимаем друг другу руки, как при выходе с кладбища, и мы с Дорвилем возвращаемся в машину.

Нас встречает по-прежнему безмятежная мягкая ночь, вибрирующая от тысячи шорохов, составляющих сельскую тишину. Дакоста не пошел нас провожать, и теперь, после того как он закрыл за собой дверь, его дом напоминает мертвый блок… Не более мертвый, чем эта девичья комната, этот источающий скуку и отвращение спальный ящик, о котором я не могу думать без чувства неловкости.

– Что вы думаете о Дакоста?– спрашивает меня Дорвиль, как только мы выезжаем под платаны.

– Я буду искренен, старина. Если бы он не был вашим с Лорой приятелем, а также отцом этой малютки, я бы оставил его выкарабкиваться из этого дерьма самого. И должен вам сказать еще одну существенную вещь: если, найдя Аньес, я увижу, что она счастлива в том месте, где она находится, вы все, сколько вас есть, можете бегать за мной сколько вздумается, я не дам вам ее адреса. Я вас предупредил. Черт возьми! Вы что, не видели этой комнаты? Она же вся насквозь пропитана унынием. Пари держу, если бы мы пощупали подушку, мы бы нашли ее мокрой от слез.

– Не горячитесь. Возможно, вы измените ваше мнение по ходу дела.

– Возможно. Но в том, что касается Дакоста, я своего мнения не изменю. Он мне крайне антипатичен.

– Вы иначе взглянете на ваши предубеждения, когда вам станут известны некоторые вещи. Это конченый человек, несчастный бедняга, который мучается и терзается… надорванный этой душевной язвой.

– Опять эта старая песня. Вы мне скажете наконец, в чем тут дело?

– Да, как я вам обещал. Ну так вот… Нужно вернуться к 1962 году, к самому разгару алжирской заварушки. После ареста генералов все тут в метрополии вообразили, что дело закончено. Так оно действительно и было. Но единственно потому, что так называемый Черный Триумвират, то есть те трое, что были инициаторами создания диверсионных групп «Омега»… групп «конца», откуда идет их обозначение последней буквой греческого алфавита, так вот, единственно потому, что Триумвират этот был уничтожен прежде, чем сумел как следует развернуться. Эти трое, известные под псевдонимами Жасмин, Самолет и Зерно, которых до того момента держали в узде вышеупомянутые генералы, получили полную свободу действий, как только их начальники были арестованы. Это были опасные революционеры. И властям было хорошо известно, для кого эти люди представляли страшную угрозу. Незадолго до провозглашения независимости, а именно в июне 1962-го в Алжире должна была состояться чрезвычайно важная встреча, в ходе которой эти трое, а также некоторые руководители и члены различных террористических групп должны были встретиться с руководителями одной мусульманской партии, которая вела борьбу против ФНО, с целью заключить договор о союзе; это было бы прелюдией к финальной схватке. Конференция состоялась, но закончилась катастрофой. Кто-то оказался предателем. При помощи сил порядка шпики окружили конспиративную «явку» и сгребли всю компанию. Зерно был убит на месте, сопротивляясь с оружием в руках. Жасмин и Самолет покончили с собой в тюрьме, позже. Остальные лопают казенную чечевицу во всех шести углах шестиугольника. Вот так!

– Ну и при чем тут Дакоста? Поскольку, я полагаю, здесь имеется какая-то связь?

– Имеется. Дакоста проскочил. Он должен был присутствовать на встрече, но его машина застряла в какихто пробках, в нескольких местах дорога была перегорожена, ему пришлось ехать в объезд, и в конечном счете он так и не добрался до места назначения. Об аресте всей компании он узнал по дороге. Ну и поступил как все. Все погорело, никакой надежды не оставалось. Он вышел из игры и затаился. Потом в числе прочих жалких беженцев беспрепятственно добрался до метрополии… Не считая нескольких посвященных, никому не известно, что этот призрачный X…– простите, но я не вижу необходимости раскрывать вам его военную кличку,– заочно приговоренный к смертной казни, и Жюстиньен Дакоста – это одно и то же лицо. Кроме того,– добавляет он, посмеиваясь,– после этого алжирского дела он уже совсем не тот…

– Не сочтите за черный юмор,– говорю я,– хватит ходить вокруг да около. Это он продал своих товарищей?

– Бог с вами! С чего вы взяли?

– Я? Ни с чего. Я просто задал вопрос.

– Боже праведный! Вы полагаете, я бы смог подать ему руку?

– Ну ладно, неважно. В конце концов, вы его лучше знаете, чем я. Лично я полагаю, что для такого дела у него вполне подходящая рожа, но это ни о чем не говорит.

– Раньше у него была не такая рожа. Это с тех пор. Некоторые из наших соотечественников стали его холодно принимать… эта история с задержавшейся машиной, конечно, показалась несколько странной… Он здорово переживал из-за этих невысказанных подозрений… Без конца перебирая их мысленно… В конце концов сам стал сомневаться, а не виноват ли он в некотором смысле. У него нет сомнений, что, доберись он вовремя до места, ему бы удалось не допустить такого развития событий.

– А этот предатель, никто так и не узнал его имени?

– Никто. Не все участники встречи были знакомы друг с другом… Вернемся к Аньес: то вызывающе-презрительное отношение к отцу, которое я у нее заметил, свидетельствует о ее сомнениях в его непричастности к алжирскому делу. Что-то в этом роде. По-другому это невозможно объяснить.

– И здесь кроется причина ее бегства из отчего дома? Чувство стыда за отца, подозрения насчет того, что он, по ее мнению, мог совершить?

– Это одна из гипотез. Должно быть, есть и другие. Взять, например, эту стофранковую ассигнацию[7].

– Да, кстати, поговорим о ней. Какую роль вы ей отводите во всем этом деле?

– На мой взгляд, она исполняет некую символическую роль. Наподобие сребреников Иуды. Она должна была напомнить тому, кто ее получит, какой-то гнусный поступок. Это черная метка пиратов. Почему бы не предположить, что люди, враждебные Дакоста, считающие его предателем, похитили Аньес, заставили ее саму пометить этот билет знаменитой аббревиатурой и…

Он умолк.

– И?…

– Черт возьми! Это все. Мое воображение дальше не идет.

– Это уже кое-что. Скажите-ка, я забыл вас спросить, вы теперь устроились работать по какой части? Вы, случайно, не сочиняете телесериалы?

– Нет. Но в некотором роде я все же писатель.

– Мне следовало бы догадаться. Детективы?

– Нет…

Несмотря на свою озабоченность, он разражается хохотом.

– Представьте себе, что в тюряге, куда завела меня моя активная деятельность, я досконально изучил все, что когда-либо было написано о рыбной ловле, поскольку сам люблю закинуть удочку. Я написал трактат о рыбной ловле, один специализирующийся на этом издатель ее опубликовал, и я, наглый компилятор, если не сказать плагиатор, в достаточной мере пользуюсь авторскими правами, чтобы иметь возможность сидеть сложа руки и бить баклуши. Я много раз слышал, что у писаний такого рода имеются многочисленные читатели, и должен с удовольствием констатировать, что это правда.

– Во всяком случае, это замечательно,– смеюсь я.– Переход от вооруженной борьбы к рыбной ловле с удочкой!

Должно быть, эта колкость его обидела, он больше рта не раскрыл, и мы продолжаем наше путешествие молча, пересекая кварталы, которые я не узнаю. Потом в ночи вырисовываются знакомые контуры величественного акведука Арсо. Мы проезжаем поверху, и Дорвиль останавливается. Он проживает на улице Сен-Луи, в обветшалом домишке, это что-то вроде мастерской художника, в глубине узкого садика, вернее, как оказывается при ближайшем рассмотрении, заросшего травой дворика, зажатого между двумя доходными домами. Я следую за ним. Там он предлагает выпить на посошок, я принимаю предложение, это хоть как-то сгладит вкус абсента Дакоста; потом он передает предназначенные мне деньги. Попутно я спрашиваю:

– Этот предатель… он работал, как говорится, ради идеи или ради денег?

– Должно быть, ему заплатили. Ходили слухи… Я слышал, как называли сумму в пятьдесят миллионов… Но знаете, все эти вонючие сплетни…

– И когда все это случилось, разгром диверсионных групп «Омега»?

– В июне 1962-го.

– Июнь 1962-го… Вы обратили внимание, что дата выпуска билета, полученного Дакоста,– 2-6-62, то есть 2 июня 1962 года?

– Нет, я не заметил. И что бы это, по-вашему, могло значить?

– Может быть, ничего. Простое совпадение. Ладно. Ну что ж, я еще вернусь к этой зависимости, когда сочту необходимым! Вы подбросите меня до «Литтораль»?

– Разумеется.

Мы не обменялись больше и тремя фразами за весь оставшийся отрезок пути по спящему городу. Теперь я тоже потихоньку начинаю зевать. Я чувствую себя немного разбитым. Это, наверное, из-за абсента Дакоста… Дорвиль подвозит меня до гостиницы и возвращается к себе.

Дружище Брюера, должно быть, где-то потягивает свое винцо. Его нет на месте. Посыльный похрапывает в мягком кресле. Уважая отдых трудящихся, я сам, как взрослый, снимаю ключ с доски и, никого не потревожив, поднимаюсь в свою комнату, стараясь не нарушить покоя здешних мест.

Я открываю первую дверь, которая ведет в крошечный вестибюль, а затем и вторую, в саму комнату. И в тот момент, когда я ощупью пытаюсь нашарить место, где, по моим предположениям, находится выключатель, какой-то тип, от которого так и разит виски, выступает из полумрака, хватает меня за галстук, отчего у меня перехватывает дыхание, и отвешивает мне первоклассную затрещину промеж глаз. Каким же должен быть его удар, когда сей малый трезв как стеклышко! Я оказываю сопротивление. Довольно вяло, я его побаиваюсь. Никак не ожидал подобной встречи… Но вяло или нет, я его все же задеваю. Похоже, это не производит на него особого впечатления. В конечном итоге неожиданным резким ударом в затылок он отправляет меня на ковер подбирать мою шляпу. Колокольный звон в башке и тысячи искр из глаз. Светопреставление для Нестора. Я не слишком долго наслаждаюсь этим зрелищем и быстро хлопаюсь в обморок.

Добро пожаловать на родину!