Нестор Махно

КНИГА ПЕРВАЯ

На острове Голодай их предупредили:

— Степь же кишит головорезами! Куда вас несет?

Но те двое, схватившись за гривы коней, уже плыли к берегу, потом скакали в радужных брызгах по мелководью и наконец исчезли за колючими кустами терновника. Оставшиеся еще посудачили:

— Каторжный ладно, туда ему и дорога.

— Степку жаль. Душевный хлопец.

— Хай проветрятся славяне, а то жрем одну рыбу без соли.

— Можэ, золото надыбалы та ховаються?

— И то так.

По выгоревшим под южным солнцем холмам, прибрежным выбалкам всадники отмахали уже верст пять, когда Степан, голый по пояс и в красных шароварах, крикнул на скаку:

— Ненасытец!

Его спутник, похоже, не расслышал, но сторожко осмотрелся, ничего подозрительного не обнаружил, и они продолжали ехать. Донесся неясный гул. Он усиливался, превращаясь не то в стон, не то в рев.

— Ненасытец же! — опять озорно шумнул Степан и направил коня вниз. — Айда на Царскую скалу!

Они спустились к берегу, в дремотные тростники, привязали лошадей. Потом вскарабкались по крутому горячему граниту на площадку и снова увидели, теперь уже рядом, могучую реку, что кипела, неистово билась в обширном пороге. А то, казалось, шептала, колдовала. Время перевалило за полдень, и камни внизу, водовороты, пена — все обретало палевые, а где и фиолетовые тона. Пахло рыбой и высыхающей тиной.

— Ой, сколько тут затонуло, — сказал Степан, наклоняясь к уху собеседника. — Ему же, ненасытному, все мало!

— Он что, змей? — удивился тот, небольшого роста, щуплый, на вид юноша.

— Нет, их много, на шестьдесят верст тянутся.

— Кого?

— Порогов же. А этот, Ревущий, самый клятый. Видишь пекло, где лава рушится? Там главный бес Вернивод притаился. Черным хезает, як смола.

— Брось трепаться. Хочешь, сплаваю к нему в гости?

— Упаси Боже! — Степан даже за голову схватился. Спутник, однако, вмиг снял сорочку, штаны, соскочил вниз и запрыгал по сухим в эту летнюю пору и белесым от помета чаек валунам.

— Пропадешь, дурень! — в отчаянии завопил оставшийся на Царской скале. — Плоты в щепки разбивает. Вернись, Нестор!

Не оглядываясь, тот ринулся в поток. Его подхватило, как перышко, и понесло в пекло.

— Чокнутый! Чокнутый! — причитал спутник. — Что ж я казакам скажу, конек мой дорогой? — он обнял жеребца. — Не поверят. Душегубом нарекут!

Степан беспомощно оглянулся. Могуче стонала река, и вокруг — никого. Гиблое место. Проклятое. Не зря говорится, Верниводовое. Из расщелины скалы диковинно вытыкалась заячья капуста. Над ней примостилась верблюжья колючка, и по-церковному пахло чабрецом. «Андрей Первозванный! — вспомнил Степан святого и перекрестился. — Ты же тут пустынничал. Помоги несчастному. Хоть к берегу прибей. Хоть само тело, чтоб показать на острове, оправдаться».

Он вскочил на коня, взял в повод другого, поправил карабин на плече и поехал искать труп Нестора…

— Свят, свят, свят, — зашептал Степан в замешательстве. Из нагромождения скал брел к нему голый. — Неужто он? Да черт ковыляет! Нет же, глянь. Нестор! Подружил с Верниводом, гад? Или чудо? Спас его Первозванный. Ох, спасибо!

Не помня себя, Степан кинулся навстречу товарищу.

— Штаны где? — спросил тот, качаясь и придерживая ушибленную руку.

— Ох, забув. Оттуда ж не выходят… из пекла.

— Выносить собрался, ногами вперед? Рано, сынок, — весь в кровоподтеках, Нестор смотрел какими-то не такими глазами. Темно-карие,' они словно схватили Степана и, оцепенев, не отпускали. Ему стало страшно: «Ану заколдует, Верниводок. В степную каменную бабу превратит!»

— Я счас, счас, — лепетал он, спеша за одеждой.

Когда они возвратились, на острове Голодае каждый был занят своим. Кто ловил рыбу бреднем, кто спал под развесистой вербой или чистил пулемет. Другие играли в карты.

— А золотишко не там, куда вы ездили. Оно под ногами закопано, — не без лукавства сообщил Нестору чубатый хлопец, что чистил пулемет.

— Ну так рой. Твое будет! — верховые спешились, подошли к нему.

— Э-э, оно заговоренное. Возьмешь — навек закаешься. Мне дед показал, а ему — его дед: ось прямо тут толклись казаки. Зарыли клад, закляли и углядели хлопчика. Давай пороть. «За шо?» — спрашивает. «Не догадываешься, сопляк?» — и ну хлестать дальше. Тот молчит. «Та вин, курвий сын, мабуть, дурный». — «Ни-и, дядькы, знаю!» — взмолился малец. «Говори». — «Бьете, шоб помнил, где клад схоронен». — «От теперь молодец! Оглянись и ступай с Богом».

Пулеметчик заметил синяки на лице Нестора, решил: «Мабуть, тоже за цэ побылы» и с улыбкой приподнял кончики русых усов.

— Хлопчик стал дедом и на плоту сюда приплывал. Та камней нанесла вода, и дуб исчез.

— Какой дуб? — Нестор подсел к пулемету, взял холщовую ленту с патронами и вставил в гнездо.

— Э, э, осторожнее. Куражатся тут всякие, — запротестовал казак, вынимая ленту. — Еще полоснешь по спинам картежников, не умеючи.

Нестор поглядел на него неподвижными расширенными зрачками.

— Ану подвинься! — велел.

— Зачем?

— Давай, давай. Закрой мне глаза, — и взял отвертку. Боец удивился, но тем не менее подсел сзади, обхватил голову Нестора. Тот ощупью, быстро, ловко разобрал и собрал механизм.

— Циркач! — пулеметчик убрал руки. — На каком фронте бедовал?

— На гуляйпольском.

— Шось нэ чув.

— Какие твои годы, сынок. Зовут-то как?

— Роздайбида (Прим. ред. — Бессребреник).

— Странное имя, — Нестор усмехнулся.

— Ни-и, прозвище.

— Ну ладно. Сейчас многие скрывают свои фамилии. Воевал я рядом, за Днепром.

— Большевик, что ли? А можэ, кацап?

Их гомон привлек картежников. Они не первый день скучали на этом диком острове, куда бежали из гетманской дивизии, которую киевские власти разоружили как зараженную то ли уж ярым национализмом, то ли социализмом.

— Та чоловик же казав, що сыдив в тюрьми пры цари. Каторжный. Наш! — озвался один из них.

— Я за трудовой народ стою, за его свободную, не государственную власть, — объяснил Нестор. — Анархист, значит. А вы, гайдамаки, за кого?

Вперед вышел, видимо, их командир, востроглазый дядя с крючковатым тонким носом и желто-голубой нашивкой на рукаве.

— Мы за самостийну нэньку Украйину! — сказал он с вызовом. — Двести пятьдесят лет, считай, ждали этого счастья.

— Кто же против? — возразил Нестор. — Мне другое непонятно. Зачем ей и гетману Скоропадскому кровавые немецкие штыки? Они же не сами ворвались? Власть позвала. Новоиспеченная!

— Осторожнее, добродию, — предупредил командир, и ноздри его нервно зашевелились. — Ради дэржавы мы побратаемся хоть с чертом!

— Начальству при дележке власти не до нас, — вздохнул Роздайбида. — И слава Богу.

Принесли пойманную рыбу и вывалили из мотни бредня. Осетры, сельди, судаки резво запрыгали по траве. Командир гайдамаков не обратил на них никакого внимания, лишь нетерпеливо поднимал и опускал носок хромового ботинка, ожидая ответ Нестора. Большая щука вдруг вцепилась зубами в кожу, что двигалась.

— Ах ты ж, москалька! — ругнулся командир и с силой отбросил рыбину. Она ляпнула хвостом по щеке пулеметчика. Все засмеялись, а каторжный даже покатился по траве, хватаясь за живот и хохоча. Когда гайдамака начал перечить, затем нервно задвигал ноздрями, у Нестора что-то ухнуло внутри. Он знал об этом своем недостатке — неукротимой запальчивости, которая когда-нибудь может привести его к погибели. Но куда денешься? Словно огонь вспыхивал в груди, и лишь с трудом, не сразу удавалось его погасить.

«Что сгинешь — ладно. Цели никогда не достигнешь!» — возмутился Нестор своей слабостью, раскинул руки и, лежа на прохладной траве, вспомнил, как держится Ленин. Во артист, во настоящий вождь!

Месяц тому, в Москве, Нестор приютился в отеле и нужно было уходить. Но куда? Кто и где ждет его? Отбросив сомнения, как бывший председатель Гуляйпольского ревкома и беженец, он попросил в Моссовете бесплатную комнату. Оказалось, для этого требуется указание самого ВЦИКа, и ему выписали пропуск в Кремль. Там случайно он познакомился со Свердловым, а тот, заинтересовавшись «товарищем с нашего бурного юга», представил его Ленину.

Нестор наслышался о нем всякого: и деспот, каких свет не видывал, и демагог, и недоступен смертным. Так говорили анархисты, которых большевики крепко прищучили. Он и ожидал увидеть насупленного, дубового тирана. Ленин же встретил его по-отцовски, тепло пожал руку, усадил их со Свердловым в кожаные царские кресла и участливо спросил:

— Откуда вы, товарищ?

Гость охотно отвечал.

— А как крестьяне из ваших местностей восприняли лозунг «Вся власть Советам«? — поинтересовался вождь.

— Своеобразно. Поверьте, я же сам держал ее в руках. Власть во всем должна выражать их интересы, сознание и волю. Никаких партийных уздечек!

Ленин не поверил, три раза переспросил:

— Это они… так думают? — и хитровато, вприщур, склонив голову на бок, разглядывал гостя. «Врешь же ты, батенька — вроде хотелось ему сказать. — Сие — ваши анархические бредни, а не думы хлеборобов!» Нестор уловил это его желание, но, закусив удила, твердо стоял на своем; вождь большевиков сделал вывод:

— В таком случае крестьянство у вас заражено анархизмом!

— А разве это плохо? — лез на рожон гость. Он испытывал терпение хозяина.

Тот опять ускользнул, не желая обидеть ходока, но и не уступая своего:

— Я не говорю, что плохо. Наоборот, было бы отрадно, так как ускорило бы победу коммунизма над капитализмом и его властью. Кстати, чем вы думаете заняться в Москве?

Тут бы в самый раз попросить разрешение на жилье, а Нестор подумал: «Этот лысый… о-ох… далеко не прост. Лукавый бес!» и сказал:

— Рвусь на Украину.

— Нелегально?

— Анархисты всегда самоотверженны, — якобы даже с уважением заметил Ленин, обращаясь к Свердлову, и неожиданно прибавил: — Но они же — близорукие фанатики, пренебрегают настоящим ради отдаленного будущего.

Вождь сразу смекнул, что этот гонористый, горячий хохлик может быть полезен для бунта на Украине и завоевания там власти. Поэтому прибавил:

— Вас, товарищ, я считаю человеком реальности и кипучей злобы дня!

Ленин остановился и сверху вниз, как-то хищно взглянул на гостя. Тот похолодел и придавил пальцами глазные яблоки. Внутри все дрожало, ухало. Вот он каков, беспощадный поводырь!

— Я кто? Полуграмотный крестьянин, — с хрипотцой заговорил Нестор, исподлобья, упорно разглядывая хозяина Кремля, — и о столь запутанной мысли спорить не умею… Но скажу, что ваше, товарищ Ленин, утверждение… в корне ошибочно. Анархисты-коммунисты Украины… Вы ее почему-то называете югом России… Они дали слишком много доказательств своей связи с настоящим.

Нестор уже не сдерживался. Будь что будет! Прерывающимся голосом приводил факты, упоминал фамилии, а кондрашка не покидала. Ленин заметил это и вежливо согласился:

— Ошибаться свойственно каждому… Итак, вы стремитесь нелегально перебраться на Украину? Вам нужны деньги, документы. Желаете воспользоваться моим содействием?

— Не откажусь.

Глубоко взволнованный этой встречей, Нестор так и не вспомнил о комнате. Уехал из Москвы по липовому, изготовленному большевиками паспорту на имя учителя Ивана Шепеля. Ни хозяин Кремля, ни его гость тогда и не предполагали, какими смертными врагами будут…

А на острове между тем варилась уха в большом котле. Под ним пылал корявый выворотень, и сюда, к костру, собирались все обитатели. Опускались сумерки, зудели комары.

— Навались, братва! — весело звал повар. — Соли, правда, нет. Речного песочку посыпали. Вку-усно!

После ужина командир гайдамаков предложил Нестору прогуляться. Они пошли вдоль берега. Журчал перекат. Свежо пахло водорослями.

— Чудной ты, казаче. Вроде бы умный, и на ж тебе — анархист!

— А ты что, против личной свободы? — удивился в свою очередь Нестор. — Держава тебе дороже? Новый хомут ищешь на свою шею? Министры с прихвостнями уже шьют его в Киеве!

Собеседник не торопился отвечать. Видимо, тоже волновался.

— Никогда не задумывался, анархист, почему француз живет в своей стране, японец, русский — в своей, а я и ты — в чужой? Мы что, украинцы, — пальцем сделаны? Обидно же!

Теперь Нестор помолчал. Такая мысль приходила ему в голову, но от государства он не получал и не ждал ничего хорошего.

— Тебя как зовут?

— Хорунжий я, Анатолий Кармазь.

— Не кипятись, Толя. Что означает, по-твоему, страна?

— Ну, свое государство, армия, наши начальники. Я, к примеру, мог бы стать войсковым старшиной.

— Чем же вы лучше русских бюрократов? — возмутился Нестор. — Страна — это моя родная земля без каких-либо надзирателей. Только выбранные народом и в любой момент сменяемые исполнители его воли, как у запорожских казаков. Ото настоящая, СВОЯ страна!

— Э-э, те времена уплыли с днепровской водой. Слышь, як вона журчит? — усмехнулся Кармазь. — Нас же миллионы! Без бумажки, крючкотвора и страха не будет никакого порядка. Это у тебя, извини, сладкий бред.

— А Швейцария с ее коммунами? Задуренный ты муштрой, хорунжий! — воскликнул Нестор, возвращаясь к костру.

Каждый из них жаждал того, что диктовали ему личный горький опыт и неопознанная судьба…

Глубокой ночью Нестор, Степан и Роздайбида, тихо оседлав коней и прихватив пулемет, покинули остров Голодай. Были уверены: ночь-мать не даст погибать.

Припав к гривам коней, трое неслись во тьме по степным зверобоям и татарникам, жестко посохшим к осени по балкам и мелким речушкам: мимо Муравского шляха, немецких колоний с добротными каменными домами, что спали в тревоге без огоньков, мимо украинских хат, насупившихся под соломой и тростником. Где-то в полях горели стога, невесть кем подожженные, то ли гайдамаками, скучающими на державной варте (Прим. ред. — В дозоре), то ли крестьянами, мстящими помещикам, что возвратились. На горизонте вспыхивали, гасли зарева, и несло горечью ночных костров, чем-то смятенным и позабытым со времен мирной жизни…

День они проспали в степном яру. К ночи перекусили, зажгли костер. Слушая рассказы Нестора о России, Степан молчал, наконец выдавил:

— У кожного своя доля и свий шлях шырокый.

Нестор насторожился:

— Чего ты хочешь?

— Пойиду сам. Додому.

— Да в чем дело? Говори толком.

— Ну, нэ люблю я москалив! — вспылил Степан. — Ни добрых, ни злых. Хочу, шоб у нас була своя держава. Своя, чуешь!

— Тебе-то, нищему, что от нее? — недоумевал Нестор. Упрямство товарища казалось ему просто нелепым.

— Так думав дид, батько мий и я тоже! — стоял на своем Степан. Оседлав коня, он еще добавил напоследок: — А ты ридну мову забув!

Нестор вскочил, схватился за наган.

— Выдашь нас, что ли?

Беглец ускакал во тьму. Нестор с недоумением смотрел ему вслед.

— А ты чего ждешь? — отчужденно, почти враждебно спросил он Роздайбиду.

Тот сказал заковыристо:

— Из глины — горшок, из зерна — мука, из удали моей чтоб людям счастье вышло!

Нестор удивился такому красноречию, крутнул головой, и они поскакали дальше, к Рождественке. Это степное село тоже ютилось в холмах, верстах в двадцати от Гуляй-Поля. Всадники направились по убранному огороду к хате, что неясно краснела черепицей в темных кронах деревьев.

— Подожди тут, — Махно спрыгнул с коня. — Мужик-то надежный обитает. Но мало ли.

Под деревьями пахло падалицей груш, яблок, сухой баклажанной ботвой, что цеплялась за ноги. Залаяла собака.

— Жучок, свои прибыли. Не узнал? — тихо говорил Нестор, открывая калитку. Лохматая дворняга примолкла, даже взвизгнула.

— Хто там лазэ в таку рань? — послышался недовольный голос.

— Это я, Захарий Петрович, я.

— Тю-ю, Нестор Иванович? Ну, здоровы были! — заскорузлая рука легонько сжала пальцы гостя. — Проходьтэ, будь ласка.

— А немцев или варты не слышно?

— Бог миловал пока. И большевики сгинули.

Захарий Клешня с нетерпением ждал гостя-спасителя.

Сколько же можно мучиться родной, щедрейшей земле? На этих черноземах испокон веку гуляли его предки-козаки: гоняли отары, выращивали золотое зерно. Да тут палку воткни — глядь, вишня соком наливается! Но все захомутали цари. Если б не турнули с престола Миколку последнего да не прилетел соколом из ревкома Нестор Иванович — еще бы век воли не видать!

Не успели захмелеть от нее — опять же с севера большевички заявились, друзья голоты. За ними австрияки прикатили в железных касках, гайдамаков с полупольским говором привели, восстановили старые порядки. Лучшие наделы по низинам, плуги, сеялки помещичьи позабирали. Захарию плеток влепили на глазах соседей и зерно вымели подчистую. А все-таки есть, есть правда на белом свете. Вот он, спаситель, Махно, снова здесь. Он им покажет, подлюгам, где раки зимуют!

— Не-е, не-е, первым заходьтэ, — почтительно приглашал гостя в хату Клешня. — Там Оля крутится.

Из темных сенец дверь вела в кухню, где мерцал каганец и печку уже затопили.

— О-ой, Нестор Иванович! — удивилась хозяйка, блеснув голубыми глазами и поправляя короткую прическу. — А мы перекусить спозаранку собрались. Мойте руки с дороги. Борщ, правда, вчерашний, но прямо сладкий. С красным перцем, як вы любытэ.

— Мастерица хоть куда! — похвалил Махно. Недавно, возвратившись из России, он жил здесь некоторое время, скрываясь на чердаке.

В отличие от мужа, Ольга сразу насторожилась. Конечно, понимала, что приехал свой человек. Он горой стоит за их волю, защитит и поможет. Но чутьем угадывала, какую опасность носит с собой этот невзрачный, худущий Махно. Достаточно поглядеть в его малоподвижные, какие-то лютые глаза, чтобы содрогнуться. Такой не даст в обиду, но разъяренный — ни перед чем не остановится. Для Ольги в самом появлении этого незваного ночного гостя таилось что-то роковое. Не зря же, когда он с товарищами еще раньше совещался на чердаке, у соседей вдруг загорелась хата под соломой. Ни грозы тогда не было, никого чужого в селе. Кто ее запалил? Вот то-то и оно. А если варта с немцами нагрянет? Узнают, кого тут пригрели — шомполами забьют, а то и на старой акации среди улицы повесят, как собак. Думая так, хозяйка не подавала виду.

Пока мать встречала гостя, крутилась у печки, проснулся мальчик, юркнул под стол и прижался щекой к животу Нестора.

— Ах ты ж, головастик, — ласково сказал он, обнимая Клешненка. Так были приятны чистая детская доверчивость и тепло. А мальчик между тем с тайным восхищением ощупывал кобуру нагана.

Встреча глубоко тронула Махно. «Чего стоят все власти, партии, даже свобода без ЭТОГО? — думал он. — Я на Родине!» Что он видел? Сиротское детство, вонючий литейный цех, разбойная юность, аресты, допросы, камера смертников, Бутырки, бр-р-р. И только коммуна, да-а, там тоже было тепло. Крестьяне, вот и Захарий, Оля, радовались наконец-то отданной им земле, а он, Нестор, отмерял ее по совести, две десятины на душу дарил навечно, и Настенька ходила рядом, заглядывала в глаза, родная…

— Вы один? — спросил хозяин.

— Нет, простите. Еще товарищ там.

— Дэ? — забеспокоился Клешня.

— На огороде.

— Ой-йо-йой, пошли!

Когда уже все вместе сели за стол и выпили по чарке, и заговорили о детях, хозяйка всплакнула.

— Немец заходил. Сытый, в железной шапке. А Ванек, последний мой, у порога ползал. Солдат отодвинул его сапогом, як собачку, и не глянул даже. Они нас и за людей не считают.

Ольга вытерла слезы ладонью и вспомнила самое главное:

— Нестор Иванович, у вас, слышно, тоже сын родился. Первенец, а?

От неожиданности он не проронил ни слова. Неужто судьба-жлобина таки расщедрилась? Не может быть! Какая-то неясная, совершенно необъяснимая тревога, почти страх охватили его.

— Что ж ты молчишь, свежеиспеченный батько? — поразился Роздайбида, сидевший рядом. — Казак новый явился на свет. Ану наливайте по полной!

— Так слышно… или правда? — спросил Нестор изменившимся до хрипоты голосом.

— Брехать не стану — не видела, — сказала Ольга, в глубине души надеясь, что Махно уедет. Не может же он не поглядеть на первенца. — Но слухи ходят, что гарный хлопчик.

— Все они одинаковые — розовые, пока у сиськи, — заметил Захарий.

— Тоби то шо? — возмутилась жена. — А попробуй выносить и родить в наше проклятущее время! Эх вы, розовые!

«Уедет или нет?» — думала она. Нестор продолжал сидеть за столом, нахмурив брови, и Ольга побоялась открыть все то, о чем судачили. Куда там! Ребенок-то появился… с зубами! Никогда такого не видывали в этих краях. «Антихрист, не иначе, Господи, помилуй! — причитали бабы. — Ох и бед же натворит». Мало ли что калякают сплетницы. Но и зря все-таки не чешут языками.

Хозяин поднялся с рюмкой, хрустальной, с вензелями, явно из помещичьего буфета.

— Дорогие гости, разрешите…

— Не надо! — резко остановил его Махно, и всем показалось даже, что желтый язычок каганца заколебался, вот-вот погаснет. Наступила тягостная пауза.

— Я должен сначала увидеть его. Тогда и обмоем славно, — Нестор встал. — Еду сейчас же. И только!

— Куда ж вы так сразу? — всполошилась Ольга. Ей и правда было неловко отправлять гостя, не попившего узвару.

— Зато все дороги в сумерках гладки. Коня спрячьте, как обычно. А ты, Роздайбида, поспи на чердаке, — и Махно вышел, ни с кем не попрощавшись.

— Можэ, плащ дать? — заботливо предложил Клешня.

— Какой там!

Хозяин провел гостя в сад, к самому коню, и вдруг заявил:

— Не пущу вас!

— Что такое? — сердито озвался Нестор.

— Утро скоро. Не успеете доскакать, пидстрэлять, як зайця. Можэ, йих и дома нэма. Куда денетесь? — Захарий взял коня под уздцы.

Махно прикусил губу, не привык уступать. В это время в сараюшке пропел петух.

— Чуетэ? — обрадовался хозяин. — И вин нэ пускае!

— Ну, ладно, — согласился Нестор, внимая тревоге, что не затухала. — Пошел и я на чердак.

Вместе с Роздайбидой они проспали весь день.

Август дурновейный в наших краях — маятная кончина лета, и вскоре впереди, у Гуляй-Поля, загремело, засверкало угрожающе. Прижимаясь к горячей холке коня, Махно и не подумал остановиться, поискать укрытие. Он с детства любил грозу и, когда другие почему-то дрожали от страха и прятались — выскакивал на улицу, прыгал, смеялся от радости, что льет с небес и грохочет. Мать лупила его за дурацкие выходки. Он же ничего не мог с собой поделать: неодолимо тянуло к опасности.

Еще в школе, где с горем пополам успел закончить четыре класса, уроки не шли на ум. Хотелось, например, кататься по тонкому льду. Нестор провалился, чуть не утонул, обмерз и прибежал к родному дяде, куда вскоре явилась и мать с куском скрученной веревки.

Когда подрос, пас овец и телят у богатых хуторян, гонял в арбах помещичьих волов, зарабатывая 25 копеек в день. Потом таскал белье в красильной мастерской. Господи, думалось, неужели эта маята и есть то, что взрослые называют жизнью? «Она, проклятая, она, — обреченно отвечала мать-вдова, поднимавшая на ноги еще четырех сыновей. — Учиться б тебе надо, младшенький!» В Гуляй-Поле три гимназии, «высшее» начальное училище. А деньги где взять? О них Евдокия Матвеевна и не заикалась. Позже многие из состоятельных земляков готовы были помочь Нестору хоть тысячами кредиток, хоть золотыми червонцами, локти кусали, да поздно. Куцого за хвост не поймаешь.

Они уже ходили стаей по деревянным тротуарам: Александр Семенюта с братом, Иван Левадний, Назарий Зуйченко, Лев Шнейдер, Нестор Махно, Алексей Марченко, Петя Лютый — все разные, но нищие. С завистью и смутным желанием заглядывались на девушек и мечтали сотворить что-нибудь такое, чтоб те тоже обратили на них, чумазых, внимание. Тут и появился Вольдемар Антони и сразу определил им цену: «Провинциальная шпана». Он уже почитал Бакунина, Ницше, князя Кропоткина и с ходу спросил:

— Знаете Заратустру?

— Кого, кого?

— Из Екатеринослава, что ли? С тобой приехал?

— Эх вы, эрудиты. Это же великий человек прошлого и будущего. Он сверг самого Бога!

Хлопцы принишкли. Они не верили ни во что, но заявлять так открыто, на всю улицу о кончине самого Бога — это уж слишком.

— Ты кто такой? — Антони указал пальцем на малого Махно.

— В красильне работаю. Нестор.

— В краси-ильной, — с презрением сказал Вольдемар. — Ты еще добавь, что пролетарий, раб, ничтожество последнее. Копошитесь, как червяки, в этом дрянном Гуляй-Поле. Нашем Гуляй-Поле.

Сын чеха и немки, Антони тоже тут родился и вырос в бедности. Но губернский город Екатеринослав, куда он уехал на заработки, преобразил его, сделал анархистом-коммунистом. Высокий белокурый Вольдемар продолжал напористо:

— Ты свободный гражданин мира, Нестор! Запомни, жизнь дана, чтобы радоваться. Бери ее, суку, за бока, как говорил Заратустра. Не дают? А кто они такие, чтобы мешать нам: все ваши власти, попы, спекулянты и учителя? Кто? Дерьмо последнее. Для нас одно должно бьггь свято — Свобода! Как сказал Заратустра: «Государством зовется самое холодное из всех чудовищ, и оно врет: «Я — это народ!» Братья мои, любить дальнего, а не ближнего призываю я вас».

То было лихое, вещее слово, которого они ждали, воодушевлявшее на подвиги их «Союз бедных хлеборобов». Звучали, понятно, и другие посулы. Даже сейчас, на скаку, Нестор улыбался, вспоминая ту первую, все решившую встречу. Начинали легко и приятно. Любительский театральный кружок, пьески смешные ставили. Потом с холодком в сердце и дрожью в коленках разбрасывали всякие листовки, доставленные из Екатеринослава, почитывали Бакунина, Прудона. Вскоре появились волнующие лозунги: «Долой самодержавие!», «Владыкой мира будет труд». Наконец кто-то привез револьверы, деньги. Группа расслоилась на «боевиков» и «массовиков». Обычная история. Точно так же (Нестор об этом не знал) приступали к делу каракозовцы в России, карбонарии в Италии, анархисты в Америке, быстро теряя в подполье чистоту помыслов и наивность.

Потому вспомнилось и другое. Эх, Володька-Вольдемар, ловок: бес! Последний раз они встретились на вокзале в Александровске. Переглянулись, и Махно арестовали. Антони почему-то не тронули, дали запросто улизнуть. «Нас, бедных хлеборобов — на виселицу, на каторгу, а сам, сволочь, бежал! — возмущался Нестор. — В каких заграницах гуляешь теперь, Заратустра?»

Подъезжая к Гуляй-Полю, он заволновался. Село лежало в пойме речушки темное и тихое, словно вымерло. Вон там, на околице, приютилась хата, где спит Настенька с его сыном. Странно даже как-то… Его сын! Махно было без малого тридцать лет, и он, помилованный висельник, уже постиг свою смертность. Оттого явление сына казалось редким, незаслуженным подарком судьбы. Сейчас, перед встречей, он почувствовал это особенно остро, и не с кем было поделиться.

— Слышь, конек? — сказал, наклонясь и отпустив повод. — У меня же нашлась родная кровинка!

Мокрый от дождя и усталости жеребец молча устремился к жилью, где тепло и попить дадут. Всадник, однако, попридержал его и прислушался. Где-то взлайнула собака. За холмами сине полыхнуло, и опять глухо лежала ночь. «Эх, к своему первенцу крадусь», — вздохнул Нестор.

По копаному огороду конь ступал мягко, копыта прогрузали в чернозем и чавкали. Махно спешился, на всякий случай ощупал оружие и направился к хате. Собака молчала, или ее уже не было. Он постучал в махонькое, что называется, подслеповатое оконце. Долго никто не отвечал. Наконец за дверью, тоже маломерной, послышался испуганный сонный голос:

— Хто там такый?

Нестор бросился туда.

— Это я, — сказал тихо, и то показалось, что все Гуляй-Поле проснулось.

— Хто? — не доверяли за дверью.

— Да Нестор же, едри вашу…

Теперь и вовсе замолчали. Он знал, что Настенька живет с матерью. Но чей там голос — трудно было разобрать. Он снова постучал, настойчивее, а сам стал спиной к стене, чтобы, если внезапно нападут, не дать захватить себя врасплох. За дверью вроде шептались, что-то звякнуло, опять спросили:

— Та хто ж там?

— Я, Настенька, я. Отворяй скорей! — Нестор терял терпение. Он уже привык, что в родных краях к его голосу прислушиваются, доверяют одному его имени. Поездил по бывшей империи, встречался с князем Кропоткиным, с Лениным, повидал редких краснобаев: Керенского, Троцкого, Марию Спиридонову и, рискуя головой, прибыл освобождать всю Украину. А тут, в жалкой хибарке, не признают, трясутся. Поистине, каждой вошке своя короста дороже всего!

— Ой, счас, — озвался дорогой голосок, и дверь подалась со скрипом. Нестор вошел и попал в объятия. Горячая, из постели, молодка нашла его губы и долго не отпускала. Он даже захмелел.

— Свет мой, — успел выдохнуть, как снова был зацелован.

— У меня чуть сердце не разорвалось, — сказала наконец и Настя. — Тут такая ложь. Ужас!

— Давайте в хату, — попросила мать, плотно закрывая дверь, затем окошко и зажигая каганец.

— Какая ложь? — удивился Нестор.

— Глянь, что пишут, — жена пошуршала в углу, достала и подала ему листовку. Светло-карие глаза смотрели на любимого с восхищением и затаенным сомнением. — Вроде бы ты нашел себе кралечку в Москве, богатую графиню, поселился во дворце, пьешь, гуляешь и забыл про нас навсегда!

— И вы поверили?

— От немца когда бежали, обещал же скоро возвратиться, — не без упрека лепетала Настя, собирая на стол. — А весна утекла, лето уже минуло красное. И убили тебя — все говорят.

Что-то в ее голосе насторожило мужа: вроде пытается оправдаться. Почему?

— Присядьте, будь ласка, — попросила мать, — а то ж с дороги. Бомбы грузные и наган на поясе.

Она была вся, как струна. Явился, благодетель, с пустыми руками! А раньше? Увез и бросил дочь, беременную, в чужих краях! Где это видано? Ради чего? Революция, шумят, потребовала. Хай бы она провалилась в тартарары, та революция!

Гость между тем опустился на лавку, недоумевая: «С какой стати старая величает меня?»

— Сынок спит? — спросил.

Женщины забегали, засуетились, не отвечая. Он не стал добиваться. Появилась бутылка, заткнутая обломком кукурузного початка, мятые железные кружки. Нищета била в глаза. Настя сказала:

— Наливай, хозяин.

Он плеснул в кружки, запахло самогоном. Когда выпили за долгожданную встречу и закусили, Нестор опять поинтересовался:

— Спит?

— Ох, спит! — вскрикнула теща и зарыдала. — Прости нас, несчастных. Спит твой сыночек, Нестор Иванович. Навечно! Бог прибрал!

Настя тоже закрыла лицо руками, вздрагивала от горя.

— Вы что, бабы, сдурели? — он стукнул кулаком по столу. — Можете по-человечески объяснить?

Глухая тоска охватила Нестора. Вот так подарочек судьбы, будь она проклята. Бог прибрал. Да его же нет, как говорил Заратустра! Мы сами хозяева на этом свете. Кто же посмел?

— Кто виноват? — грозно спросил Махно.

— Я лелеяла твое семя, — всхлипывая, заговорила Настя. Тон мужа испугал ее. — Руками и сердцем. А в Царицыне, ты помнишь, пушки бухали рядом, все шарахаются, приткнуться негде. Вагоны, как бочки с селедками, мат-перемат… А оно нежное, еле титьку брало. Мы с мамой…

— Э-эх вы! — только и выдавил Нестор, скрипя зубами. Что-то в нем обрывалось и падало безудержно. Он плеснул еще в кружку, выпил залпом, не закусывая.

— Сколько жил сын?

— Месяц всего… и два дня.

— Э-эх! — муж вскочил, заходил по комнате. Деревянного пола не было — доливка, и она все равно качалась под ногами. — По вашей милости, тетери ощипанные, не увидел первенца. Кто-то обижал вас? Гайдамаки, немцы набегали?

— Булы, булы, — подтвердила теща. Сухонькая, сгорбленная, она скорбно, тыльной стороной ладони вытерла слезы. — Про вас допрашивали. А оно вроде чуяло, плакало…

— Имя дали?

— Василько.

— Наше, доброе.

Боль не отпускала. Кто же перешел дорогу, если нет Бога? Кто? Смерть без подручных не является. Эх, любовь моя первая, Настенька, Анастасия свет Васецкая, твою ж мать! Что скрываете? Какую тайну? Нестор никак не мог примириться с тем, что есть силы, неподвластные никому. Они косили под корень всю его жизнь. Как же бороться за счастье целого народа Украины, если тебя самого вмиг так беспощадно обездолили? И нет виноватых! Не то что неподвластных… Их вообще нет. Кого? Может, смириться? Перед кем? Ну, перед кем же? Василька… за что? Чистейшего!

Мысли путались: «Где же тогда приют свободы? И дана ли она, и нужна ли безутешно несчастным? Зачем она им? Вот мне. Только смирение! Перед кем? Перед вором, что взял чистейшего? Не-ет, в этом подлючем мире что-то не так. Ну, совсем не так устроено…»

Женщины плакали. Махно потерянно ходил из угла в угол, чувствуя, что сердце вот-вот лопнет. Он выскочил на улицу, в темень.

— Куда ты, милый? — услышав растерянный голос Насти, он даже не оглянулся. Потом вспомнил:

— Передай Семену Каретнику, что жду их у Клешни. Завтра.

— У кого?

— У Захария Клешни. В Рождественке.

«Мы еще родим!» — хотела крикнуть Настя на прощанье, да слезы не дали.

Чердак был довольно просторный. По углам, под черепицей, сушилось сено. На нем, опершись на локоть, лежал широкоплечий Семен Каретник. Загорелое лицо его казалось сонным. Но напряженная поза, тонкий, чуть кривоватый нос и жесткие усики выдавали человека скрытного, таящего взрывную силу.

— А что они вытворяли с Моисеем Калиниченко! — запальчиво говорил Алексей Марченко. Нестор вопросительно поглядел на него. Тот приютился на буравке(Прим. ред. — Чердачный отводок дымохода), был высоколоб, худ, горяч, хотя имел уже двоих детей, повоевал, получил, как и Семен, солдатского Георгия.

— У него же золотые руки механика, — скороговоркой продолжал Алексей. — Мухи никогда не обидел. Анархист, наш друг Моисей. Ну и что, за это карать?

— А почему он не ушел тогда со всеми? — спросил Махно.

— Упал с коня, когда мы готовили батальон против оккупантов. Сломал ногу. Куда деваться? Прятался у братьев. Это в то время, Нестор… Полгода назад… Ты удрал с большевиками.

Последние слова прозвучали явно с осуждением. А было так. Зимой восемнадцатого года Центральная Рада, чтобы выгнать большевиков с Украины и самой укрепиться, пригласила немецко-австрийские войска (Прим. ред. — Вскоре они Раду разогнали и поставили гетмана Скоропадского). За помощь им пообещали десятки миллионов пудов хлеба. Однако крестьяне, в том числе и в Гуляй-Поле, вовсе не горели желанием дарить свое добро. Махно тогда возглавлял здесь ревком и отряд самозащиты. Только уехал за оружием, как ополченцев рассеяли. Вот об этом и напомнил Марченко с осуждением.

— Зачем ты так, Алеха? — возразил ему брат Семена Каретника — Пантелей, тоже усатый, крепкий молодец. — Забыл, что ли? Махно достал у красных орудия, пригнал вагоны снарядов, патронов!

— И внезапно исчез, — не сдавался въедливый Марченко.

— Не мели пустое, Алеша. Меня же Егоров (Прим. ред — В то время командарм Крымского направления) позвал, чтобы вместе действовать. Я к нему, а их штаб уже смылся в Волноваху. Но оборону-то надо держать. Я за ними…

— А нас тут взяли голыми руками, разоружили, — вставил слово и Петр Лютый. Несмотря на свою фамилию и довольно неласковое сейчас выражение лица, он был наиболее близок Нестору, может, потому, что тоже невелик ростом и тайком писал стихи.

— Хватит п…! — прикрикнул Семен Каретник. — Тогда все наложили в штаны. Регулярная армия перла!

— Все намаялись, — примирительно заметил Алексей Чубенко, что сидел на мешке с сухарями. Он старался не шевелиться, чтобы не подавить их. Среднего роста, плотный и благообразный Чубенко не лез вперед, не отставал и был, что называется, себе на уме. Вместе с другими анархистами он бежал от австрийцев и агентов Центральной Рады в Россию. Потом, в конце лета, в Курске встретил Махно, и они вдвоем пробирались сюда.

— Потише вы! — зашипел Роздайбида, в окошечко наблюдая за улицей. — Баба какая-то летит. Услышит и раскудахчется, черноротая.

— Так что же с Моисеем? — шепотом спросил Нестор.

— Его прямо из постели выдернули, — тихо продолжал Марченко. — А перед этим Емельяна, твоего брата, на глазах детей…

— Оставь, — попросил Махно.

— Извини. Словом, видят, что зашли далеко, и обратились к людям: «Хто такый Калиниченко? Злодий чи добрый чоловик?» Народ заступился. А власть это не устраивало. Спросили богатеньких: помещика Цапко, купцов Митровниковых, хозяина мыловаренного завода Ливийского, твоего Кернера…

— Не бреши, — перебил Петр Лютый. — Михаил Борисович в такие дела не суется.

— Хай смолчал. А остальные в один голос: «Злодий! Злодий! Помогал Нестору Махно чернь бунтовать, был членом анархического ревкома. Вин проты Дэржавы!» Повезли Моисея в Харсунскую балку, поставили на край. Солдаты дали залп. Моисей упал. Люди, кто смотрел, побежали в ужасе и слышат: «Убивайте скорей!» Оглянулись, а Калиниченко… опять на ногах. Что за чудеса?

Алексей поерзал на буравке, покусал тонкие губы.

— Солдаты еще раз пальнули. Моисей опрокинулся. Люди уже не верят своим глазам: дважды расстрелянный… поднимается! Тут и у зверя бы, наверно, проснулось милосердие.

На чердаке стало так тихо, что послышалась мышь, шуршащая в сене.

— Ну и что же они, гады? — прошептал Нестор.

— Подскочил офицер, сторонник Центральной Рады Гусенко и выстрелил из пистолета в висок. Да, видно, руки дрожали — попал в щеку. Несчастный Моисей завопил: «Убивайте же, палачи, не мучьте!» Тогда солдаты, немота, дали два залпа подряд…

Махно передернулся в холодном ознобе. Все молчали.

— Когда возьмем их за глотку, Нестор? — спросил Петр Лютый. У него не было сомнений, кто должен верховодить. Да, Махно ошибался. А другие что, ангелы? Семен Каретник тугодум, пока сообразит — и рак свистнет. Алеха Марченко въедлив, хуже тещи. 4 убенко слишком осторожен. «У них, конечно, небитый козырь — война за плечами, — прикидывал Петр. — Ну и что? Я тоже унтер. А в главари не рвусь. Кишка тонка».

— Слышали, что творится? — сказал Нестор с яростью. — Я приехал… освобождать родную Украину. Нужно поднимать трудящихся… без различия национальности. Но сейчас…

Он не мог говорить. Мерещился розовый младенец, лезло в голову: «Вот оно, милосердие, смирение. Вот. Вот!»

Мышь легонько шуршала в сене.

— Но сейчас предлагаю… срочно ехать!

— Куда? — Семен Каретник резко приподнялся. — У нас же один пулемет и пять наганов. Это слезы!

— Добудем в бою. Когда ехал сюда, мне встретился отряд Ермократьева. Найдем его и объединимся. По пути возьмем Жеребецкий банк. Купим еще оружия, бричку.

— Ермократьева… не знаю, — озвался Марченко. — А вот матрос Щусь точно сидит в Дибривском лесу.

Нестор насторожился: «Ищут вожака. Я уже не подхожу». Но на слова Марченко не обратили внимания. Всяких слухов хватало.

— Зацапают нас, хлопцы, як солохиных курчат, — сказал Алексей Чубенко.

— Кто дрожит — зарывайся к мышке в сено! — отрезал Махно.

— Давайте хоть ночи дождемся. Бабы шастают, — предостерег Роздайбида.

— Не могу… Паралич разобьет! — Нестор вскочил, ударился головой о пыльные стропила, ойкнул. Все заулыбались, чихая.

— Шуструю вошку первой ловят, — изрек Пантелей Каретник.

Сквозь красную татарскую черепицу сочился мрачноватый день. Пахло сеном.

— Кроме пуль и бомб, Нестор, — неторопливо сказал Семен Каретник, — требуется хоть завалящая организация. Штаб.

— Мы не квочки — не высидим. Поехали! — Махно поднял крышку лаза. — Оля, Захарий, вы тут?

— А шо хотилы?

— Подставляйте лестницу, — и они все, кое-кто нехотя, начали спускаться. Хозяева зашептались.

— Неужто в дорогу? По видному? — испугался Клешня.

— Да, — подтвердил Махно.

— Жинка каже, шо нельзя. Соседи ж выдадут!

— Ах, соседи! — вскипел Нестор. — Передайте им, что вернемся — отрубим язык. Для кого же мы рискуем?

— Нимци и гайдамакы… кожного десятого, — всхлипывала Ольга.

— Может и правда, погодим до темна? — попросил Чубенко.

— Быстро ты забыл лютую казнь Моисея! — темные глаза Махно вспыхнули холодным, беспощадным огнем.

В старые лихие времена скакать по Дикому полю без оглядки среди бела дня позволяли себе лишь сторожевые казаки, когда с вышки или кургана замечали татарскую конницу, зажигали «фигуры» (специально сложенные смоляные бочки) и что есть мочи уносили ноги. Сейчас тут тоже был не мед, но нашим смельчакам покамест везло: ископытили десятки верст в поисках Ермократьева и целы. Правда, впереди над полем кружило воронье.

— Не праздную никакого беса, — заявил Семен Каретник, подъехав к Нестору вплотную и нагибаясь, чтобы тот лучше слышал, — а все ж неохота вот так валяться.

Перед ними, в пожухлой стерне, лежал человек в одних трусах. На спине запеклась темная рана и к ней был прилеплен листок. На нем крупно: «ХОТИВ ВОЛИ? ЖРЫ!»

— Кто его? — воскликнул Петр Лютый, оглядываясь. В сухом и ярком небе лишь на горизонте таяли облачка. Кое-где летела серебристая паутина, выше извивались черные птицы, да безлесая степь холмилась вокруг.

— Варта. Кто ж еще? — проронил Пантелей Каретник.

— Похоронить бы надо, — предложил Алексей Чубенко, облизывая запыленные губы.

— Чем, ножом? — Роздайбида замучился с ручным пулеметом, а им, видите ли, копать охота.

— Хоть курая натаскаем, — соскочил с лошади Лютый. — Ишь нечистые вьются, за своих принимают.

Завалив мертвеца колючими шарами перекати-поля, они решили все-таки переждать до ночи где-нибудь в укромном месте. Вскоре попалась низинка с осокорем и вербой, но там дальше что-то шумело подозрительно.

— Сюда! — тем не менее позвал Каретник, ехавший первым. Им открылся странный в выгоревшей степи темно-зеленый яр. По нему весело бежал ручей.

— Тут целый водопад! — шумел всегда сдержанный Семен.

Из-под камней туго бил поток. От него веяло свежестью. Всадники спешились и побежали вниз. Алексей Марченко, однако, остался наверху и поглядывал по сторонам.

— Молодец! — похвалил Махно. — Я тебя сменю!

— Благодатная наша Украина, — засмеялся Петр Лютый, подставляя ладони под изумрудные холодные струи. — Рай истинный, хлопцы!

— Еще б мудрые головы кто подарил ей, — озвался Чубенко.

— Да сердца помягче, — добавил Роздайбида. Он разделся догола и, фыркая, лег в ручей, но тут же вскочил как ошпаренный. — Лед, лед! Остужайся, кто смелый!

Они были молоды, не старше тридцати лет, и резвились, плескались, забыв на время об опасностях, анархизме, о том бедняге, что валялся под колючими шарами, о власти и собственности, о Ермократьеве, которого искали — обо всем на свете. Тем более, что вокруг нежилось в последнем ярком тепле южное лето.

Отдохнув, немного подкрепившись и повеселев, не стали ждать вечера, поехали дальше по балочкам да низинам между полями. Из одной приметили село. Белые хатки мирно ютились у пруда.

— Эх, поспать бы там, — размечтался Лютый, — на пуховой перине в розовую полосочку!

Спутники заулыбались. Разглядывая жилье, они хоронились за кустами шиповника и скумпии пушистой.

— Так это ж Михайло-Лукашово! — определил наконец Пантелей Каретник. — Дядьки нашего хата вон, что под соломой. Верно, Сеня?

Попиликал очнувшийся в тепле кузнечик, сонно озвался нарядный удод. Потом из села донесся какой-то вздох, что-то там шевельнулось, задвигалось. Издалека нельзя было определить, кто ходит и зачем.

— Э-э, да они на кладбище собрались, — догадался Пантелей. — Кого-то, наверно, хоронят. Ану приглядись, Сеня.

— Точно, несут, — согласился брат, придерживая коня. Тот заплясал, заржал, и Семен отпустил поводья. За ним отправился и Пантелей. Остальные напряженно ждали, прислушивались. Никто не стрелял и назад не возвращался. Значит, чужих, видимо, нет.

— Ну что, вперед? — спросил Махно и, не дождавшись ответа, поскакал в Лукашово.

Малое кладбище с деревянными крестами располагалось сразу за селом, на сухом холмике. Людей было немного, и они явно со страхом озирались на конных, что приближались с поля. Их встретил пеший Семен, посеревший, угрюмый.

— Дядю повесили, — сообщил еле слышно, — и еще четырех мужиков.

— За что? — Нестор спрыгнул с коня.

— Бились в отряде Ермократьева. Их окружили. Кого скосили, а кого на акацию.

— Сам-то жив?

Семен пожал плечами, пошел к свежим могилам. Все последовали за ним. Причитали женщины, стучали молотки (уже забивали крышки гробов), предостерегающе пахло глиной и прощальным цветом мальвы. Семен пошептался с мужиками и, когда они пошли в село, сообщил своим:

— Вожак, говорят, прячется недалече, на хуторе. Надо б найти.

— Вперед и только! — сразу же согласился Нестор, направляясь к лошадям.

Но тут возвратилась женщина в черном платке.

— Куда вы, родненькие? — вскрикнула. — Останьтесь! Помянуть же по-христиански чоловика. Сеня, Пантюша, хоть вы. Благаю!

Каретники замялись: тетке нельзя отказать и от своих негоже отрываться.

— Как ты? — спросил Семен у Махно.

— Смотрите, — неопределенно ответил тот.

— Есть святое, сынки. Оно выше нас, ой, выше! — проникновенно сказала женщина в черном. — Забудете о нем в суете — пропадете. Попомните мое слово!

Она глядела так страдальчески, что Нестор предложил:

— Исполним ее волю. Но быстро. Раз-два и вперед.

На том и порешили. Семен с благодарностью обнял приятеля за шею. Им предстояли большие испытания, и, кто знает, может, и из таких уступок рождается преданность и дружба.

По местному обычаю молча помянули покойных, погоревали и отправились искать Ермократьева.

— Слушайте, мы его в глаза не видели. Никто, — заговорил Алексей Чубенко. — А он вне себя сейчас, заупрямится, пальнет сдуру. Может, плюнем и подадимся в Гуляй-Поле? Все равно отряда уже нет. Мы хотели соединиться. С кем?

— Ладно тебе, — буркнул Пантелей Каретник. — Что же, бросить в таком горе?

На это нечего было возразить, и Алексей замолчал.

Хуторок, что они искали, находился недалеко от Лукашово. Пять беленьких хат стояли рядом с молодыми пирамидальными тополями. Теперь на разведку отправился Махно, поскольку хоть ночью, но разговаривал с Ермократьевым. А чтобы местные не побоялись гостей, с Нестором ехал лукашовский мужичок. Он легко договорился с хозяином первой хаты. Тот отвел их к сараю, позвал:

— Павле, тэбэ шукають! Свои!

Чуть погодя появился бородатый, плотный дядя лет тридцати, в измятом пиджаке и брюках, видимо, хоронился на сеновале.

— Что нужно? — спросил мрачно.

Без долгих объяснений Нестор сказал:

— Я Махно. А ты, случаем, не Ермократьев?

Некоторое время бородач крайне подозрительно разглядывал его и наконец изрек грубо:

— Брехать силен, парень! Махно-то я лично знаю… Не вздумайте дурить! — прибавил он сквозь зубы. — Там, за моей спиной, елки-палки, прямо вам в лобешники нацелено дуло «максима», и терять нам уже нечего.

— Дурак ты, — холодно парировал Нестор. — Ночью тогда, у дома Свистунова, у дерева… Помнишь? Это же нарочно не придумаешь!

— Что, ты и есть? — явно разочарованно окинул его взглядом Ермократьев. — Ну, здоров был, Махно.

Он протянул широкую ладонь, и не успел Нестор пожать ее, как Павел порывисто обнял его.

— Мать честная! — удивился он, отпуская Махно и все еще недоверчиво рассматривая гостя со всех сторон. — Точно. Голос твой.

— А чей же? Выкатывай свой «максим». Нас люди ждут. Много у тебя братвы осталось?

— Думал, богатыря встречу, — не мог успокоиться Ермократьев, — а ты вон каков, елки-палки. Эй, ребята, выходи. Это свои! — и он вдруг запел:

Нестор слушал его, чуть прищурив глаза и покусывая губы: положил столько людей и хоть бы что. Правда, песня уж больно суровая. «Шпендриком» сам же называл, а богатыря ищет. Странная русская натура.

— Служивый? — поинтересовался Махно.

— Не различаешь, что ли? Поустала и рука от железного штыка. Вали, ребята!

Их оказалось восемь человек с «максимом» и ворохом патронных лент.

— Слушай, Нестор Иванович… правильно я тебя величаю? — вспомнил Ермократьев. — Мы вчерась заколбасили ихнего офицерика. Примеряли обмундирование — никому не налазит. Хочешь взять?

Махно пробирался на Украину в погонах штабс-капитана, неловко расшаркивался, отдавал честь, и это помогло избежать многих неприятностей.

— Годится, — согласился он, усмехаясь. — Хоть не понизили, надеюсь?

Ему подали одежду, помогли примерить. Она оказалась впору, и на плечах Нестора заблестели погоны. Выкатили заседательскую бричку на рессорах.

— Тогда бери уж и моего рысака, — расщедрился Ермократьев, как бы сразу признавая верховенство Махно. — Правда, он не мой — помещичий. Да неважно. Гляди — орел! Поскачешь во главе!

— Нет, благодарю, — отвечал Нестор, подумав. — Я лучше на мягком сене поеду, рядом с пулеметом. Тачанка для капитана более подходящее место.

Он и не подозревал тогда, какое военное значение обретут со временем эти его слова.

В старом помещичьем саду осень еще только поселялась. Манили к себе налитые соком груши, сливы, матовые грозди винограда. Осыпались редкие сухие листья. Пахло тиной из заброшенного пруда, и совсем по-летнему, протяжно пела синица.

— Болваны! Собственными руками, с кровью вырывают свое и наше будущее! — возбужденно говорил прапорщик, прогуливаясь в саду с отставным генералом Миргородским. Офицерик был в отлично сшитом синем френче, галифе и сапогах. Так он ходил и на фронте, напоминая самоуверенных юных барончиков.

— Я имею в виду чернь, — уточнил он, видя, что отец нахмурился.

— Слава Богу… штабс-капитан Мазухин… разогнал шайку некоего Ермократьева, — спокойно, разделяя каждое слово, сказал генерал, у которого сегодня был день рождения. Все гости уже съехались: два помещика из близлежащих сел с дамами, его фронтовой друг — полковник и австрийские офицеры. Ждали начальника Александровской уездной варты Мазухина.

— Успели набедокурить, разбойнички, — продолжал Миргородский-старший. — Моего приятеля Резникова отправили на тот свет, царство ему небесное. Жаль и беднягу Свистунова. Чудесный человек, родовитый. А как хозяйство вел! Все у него цвело. Оазис!

— Вот-вот, — подхватил сын задорным тоном, обходя аккуратную кучку сухих листьев. — Священная собственность и прибыль — великие двигатели прогресса. Вы меня правильно поймите, отец, я не в восторге от жадных, примитивных спекулянтов. Но что же делать, если они, думая лишь о наживе, невольно обогащают нашу родную Украину?

На ветках слив, абрикосов дремотно струилась паутина. Генерал потрогал ее пальцем с широким полированным ногтем.

— Свистунов не из них. Бессребреник, — заметил он. — И потом, ты чудно выражаешься. Причем тут Украина? Что это такое? Есть одна империя, которой мы служили и служим верой и правдой — великая Россия. Даже выпускнику Пажеского корпуса Скоропадскому невдомек. Власть ослепила!

— Простите, отец, но эта благодатная земля, которая нас родила и кормит, — прапорщик постучал сапогом, — она же украинская и принадлежит нам испокон веков. Не так ли?

— Нельзя русам делиться! — отрезал генерал. — Пропадем! Кто вокруг? Немцы, поляки да турки. Наш чернозем, лес, хлеб для них, что красная тряпка для быка. Знаешь ли, каждый немецкий и австрийский солдат отправляет домой ежедневно посылку с крупой, салом, сахаром…

— Ну, не каждый.

— А разрешение-то дано всем, еще Центральной Радой. Грабь!

— Какой позор! — горячился сын. — Злейший враг защищает нас от быдла, большевистского и местного. Что же, Украина такая бездарная, навеки обречена?

Тут вышли из дома погреться на солнышке и полковник с австрийцем.

— Господа, уже все готово. Дамы волнуются. Нас зовут, — объявил полковник. Без кителя, в гимнастерке с закатанными рукавами он держался молодцевато. Вместе с Миргородским-старшим они совсем недавно служили в казачьем корпусе, когда появились красные банты, комиссары. Казаки перестали кормить и чистить лошадей. Солдаты отнимали у белорусских крестьян деньги, хлеб, потехи ради стреляли в коров, насиловали женщин. Полковник попытался заступиться. Его схватили, целой ротой повели к расправе, поставили под дубом на колени. Но нагрянул Миргородский со свежим Уманским полком, отборным конвоем, с трубачами. Выручил, и запомнилось: высоко над лесом одуванчиками разрывалась германская шрапнель.

— Ну никак не втолкуешь ему, сукиному сыну, что такое Украина! — улыбнулся полковник.

— Ja, ja, — подтвердил австриец.

— Это наш Faterland! — выпалил с горечью сын генерала.

— О-о! — воскликнул гость. — Понимаем. Са-мо-гон! Са-ло!

— Черта лысого он разберет, — поморщился полковник. — Для них что красные, что гетман Скоропадский, Россия или Украина — одна сатана. Мы для них — пожива. Дикое поле. Не более того.

— Нет, нет, — запротестовал австриец. В это время на крыльцо белого помещичьего дома вышла уже сама хозяйка.

— Господа, прошу к столу!

— Да, кого ждем? — поинтересовался полковник.

— Смута, банды шастают, — ответил хозяин. — Одну выловили. Начальник добровольной охраны отличился, Мазухин. Что-то задерживается.

— Бог с ним, прибудет, — полковник давно привык к любым передрягам. — Куда он денется?

Они направились в дом. По пути сын генерала попытался продолжить разговор:

— Чего они добиваются?

— Кто? — не понял полковник.

— Да все эти плебеи. Морды в кровь бьют, имения сжигают. Ну, месть я еще допускаю. Но им же этого мало? О счастье на развалинах кричат!

— Я довольно пожил на свете, — печально сказал отставной генерал Миргородский. — Там, в Петербурге, Киеве, балуются идеями, играют в новые власти, златые горы сулят. Эдакий современный иллюзион. А сменят лишь правящую элиту. Только и всего.

— Никакой смены! — возмутился полковник. — Пусть и не мечтают, скоты!

Они держали путь на восток. Когда выехали из балки, уже вечерело. В лучах заходящего солнца тени от лошадей, брички вытягивались, бежали впереди отрядца. Всюду, куда не кинь взгляд, лежала голая, холмистая, словно вымершая степь. Ее оживляло лишь высокое пение жаворонка. Дорога поднималась на кряж, и там вдруг показалась группа конных.

— Глянь, варта! — не без испуга воскликнул Петр Лютый.

Трое ехали в экипаже и пятеро верхами, но не было видно, есть ли кто еще за ними, дальше.

— Не бзди, возьмем как миленьких, — рявкнул Ермократьев. Он сидел на сером в яблоках рысаке, которого еле сдерживал.

— Приготовь «максим», — тихо приказал Махно.

— Есть, — доложил Роздайбида, что тоже примостился в тачанке.

Неизвестные приближались.

— Стой! — зычно крикнул Ермократьев. Он с трудом владел собой. Встречные, однако, молча наезжали. Их разделяло уже метров сто, и в том, что чужаки не отвечали, чувствовалось нечто зловещее.

— Кто такие? — послышалось наконец. — Я штабс-капитан Мазухин, начальник уездной варты. Какой отряд, я спрашиваю?

Он не мог разглядеть незнакомцев: солнце светило им в спины. Но на плечах сидящего в бричке взблеснули погоны. «Значит, свои, — решил Мазухин. — Откуда взялись?»

Подъехали еще ближе.

— Сдай оружие! — потребовал тот, с блестящими погонами, и развернул тачанку. Но вартовые в мгновение ока взяли винтовки на изготовку.

— Пали поверх голов! — велел Махно пулеметчику.

Треск выстрелов ошеломил людей Мазухина. Они соскочили с лошадей и побросали оружие.

— Так-то лучше, — сказал Нестор, направляясь к ним. — Значит, начальник варты? Собственной персоной!

Штабс-капитан, тоже лет тридцати, краснолицый, с тонкими усиками, ошарашенно глядел на него.

— Вы что, сдурели? — спросил, спрыгивая на землю. — Не видите, с кем имеете дело? В крысиный карцер потянуло?

— Простите. Я капитан Шепель из Киева, — Махно небрежно козырнул. — Направлен в это бунтарское Запорожье самим гетманом Скоропадским. «Железной рукой наведи там порядок, — наказал мне Павел Петрович. — Революционеры совсем обнаглели, а варта спит».

Люди Нестора между тем со всех сторон окружили пленников, и Мазухин это заметил.

— Позвольте, пан Шепель, почему же я не был поставлен в известность? Дело-то общее.

— Милый мой, время какое? Вы откуда и куда?

Махно хотел выведать намерения карателей. Семен Каретник, Алексей Марченко, другие с удивлением, а кто и с завистью смотрели этот спектакль. «Во артист, во настоящий атаман!» — думал Роздайбида.

— Тут скоты-пролетарии раздухарились. Волю, видите ли, учуяли. Некто Ермократьев вылез из навоза. Кавалера высоких орденов Свистунова изувечили. Имение подожгли. Но мы им дали по шапке! — строго докладывал Мазухин. — До-олго будут помнить и детям закажут. Все деревья увешали, как грушами.

— Нестор, — прошипел в изнеможении Павел, щелкая затвором.

— Отстань, — левую щеку Махно тронул нервный тик. — А теперь куда путь держите?

— Недалече Миргородский, может, слышали, отставной генерал обитает. У него в аккурат день рождения. Поужинаем вместе, пан Шепель. Не возражаете? — начальник варты закурил трубку, пустил кольцо дыма. Он чувствовал себя полным хозяином в этих краях.

— Отчего же, с удовольствием.

— А там денек-другой поохотимся на дичь… и на крамольников. Коль у вас спешное дело, завтра и сыметесь.

Махно больше не выдержал:

— Вы, господин капитан, совсем потеряли нюх, — холодно осклабился он. — Я со своим отрядом анархистов несу смерть палачам…

— Махно!

Мазухин побелел. Трубка выпала из руки и дымилась в дорожной пыли. Он начинал службу стражником в полицейском управлении Екатеринослава, насмотрелся на бандитов, познал их коварство и жадность. «Чем лучше этот? Ничем», — решил начальник варты. Презирая себя, он встал на колени. Авось клюнут подонки, отпустят.

— Осел, осел! — повторял он с отчаянием. Наконец опомнился, вскочил. — Поехали в имение. Сколько вам нужно тысяч? Сколько?!

— Не-естор, елки-палки. Пора кончать! — рычал Павел. Его широкоскулое лицо закаменело. — Это же… зверье-е!

Он подскочил к Мазухину и рванул его за шиворот. Блестящие пуговицы с треском отлетели.

— Снимай штаны, гад! И ты тоже, чего стоишь? — Ермократьев ткнул пальцем в грудь секретаря варты. — Дайте мне, ребята, бомбу.

— Зачем? — не понял Петр Лютый.

— Отстегивай скорей, говорю!

Ермократьев схватил ремень штабс-капитана и принялся бить его медной бляхой. Тот молча прикрывал голову руками, увертывался.

— Пляши, елки-палки, — приговаривал Павел в озверении. — Это еще не все, не все! Теперь-то узнал Ермократьева?

Он поцепил гранату на ремень, затянул его на животе Мазухина, который не сопротивлялся, отвел его подальше и выдернул чеку…

— Теперь ты, — приступил Павел к секретарю варты. — Марш вперед! Бегом!

Голый офицер посмотрел на своих подчиненных угасшим взглядом, затем уставился на солнце, что уже касалось горизонта в лиловой туче, и не двигался. В тишине послышался пронзительно нежный голос жаворонка.

— Я только писал, — прошептал секретарь.

— Вперед! — рыкнул Ермократьев, касаясь штыком его живота. Офицер, однако, не повернулся спиной, стал пятиться. Раздался выстрел.

— Хватит! — решил Махно. — Этих свяжите, бросьте подальше от дороги и поехали.

— Как… палачей? — ярился Павел.

— Они не зверствовали. Пусть полежат, покаются. К тому времени мы будем за Днепром, — хитрил Нестор. Он собирался ехать совсем в другую сторону и хотел сбить с толку будущих преследователей. На свою беду, арестованные не поверили ни одному его слову и в страхе кинулись, куда глаза глядят. Их постреляли навскидку.

Лошади вздрагивали, грызли удила.

— А теперь, братва, рвем на именины к генералу! — бодрился Нестор, но вышло это у него невесело.

Отъехав верст пять, они увидели старинную, каменную, со всех сторон заросшую усадьбу.

— Она? — спросил Махно у Ермократьева.

— Бес ее разберет.

И никого вокруг. Опускались сумерки. Всадники обогнули крохотное кладбище и направились к дому.

— О-о, кто-то выткнулся, — заметил Алексей Чубенко.

— Далеко разогнались? — подал голос неизвестный. Он был явно не робкого десятка, подошел, увидел фуражки с желтыми околышами, бесхвостых австрийских лошадей, успокоился.

— Что за стрельба там, откуда вы едете? — поинтересовался.

— А вы кто такой? — обратился к нему Нестор.

— Голова Лукашовской державной варты, поручик Иванов.

— Начальник и не знаете, что делается в вашем районе? Мы никакой стрельбы не слышали.

— От б…! — рассердился Иванов. — Такие деньжищи получают и никогда ничего не ведают.

— Кто?

— Да военные карательные отряды, — он имел в виду тех, с кем говорил.

— Хватит болтать! — оборвал его Махно. — Где сейчас генерал Миргородский?

— У себя дома, на именинах, — поручик понял, что пожаловало серьезное начальство.

— Далеко отсюда?

— Вот по этой дороге с версту.

— Ладно. Кому служите?

— Дэржави та ясновельможному гэтьману Павлови Скоропадському.

— Так, возиться нам с тобой некогда, — решил Махно. Упоминание о гетмане взбесило его, сердце зашлось, и он обратился к товарищам: — Обезоружьте поручика и повесьте на самом высоком кресте. На кладбище, чтоб далеко не носили.

— Да вы что?! — изумился Иванов, потянулся к кобуре, но его уже схватили.

Нестор вспомнил убитого в поле, под колючими шарами, и прибавил:

— Оставьте на нем все как есть. На грудь, Ермократьев, пришпильте записочку: «Нужно бороться за освобождение трудящихся, а не за палачей и угнетателей».

Поручик что-то кричал, но ему зажали рот и поволокли на кладбище. Он так и не узнал, кто и за какие грехи приговорил его.

— Может, человек и не виноват? — попытался заступиться Петр Лютый.

— Здесь вчера… Слышал? Одиннадцать удавили… А этот, по-твоему, чист? — прохрипел Махно.

— Мы же анархисты! Свобода для нас не трали-вали! — настаивал Лютый.

— Адвоката позвать? Прокурора? — взвился Нестор.

Он уже давно переступил ту черту, где присутствует жалость. Разве она способна изменить этот подлый мир? Осталась одна справедливость. Святая справедливость! Но Петр и в ней сомневается. Нашелся верховный судья! В груди что-то больно дрожало, падало, наконец оборвалось, и стало очень тяжело, как тогда в Кремле при разговоре с Лениным, когда тот обвинил анархистов в наивности, как на станции Цареконстантиновка, когда пришла весть о разгроме коммун и сдаче австрийцам Гуляй-Поля. Это было превратное и вместе с тем редкостное состояние. Тяжесть ушла. Тело словно вскипало в нервном возбуждении, решения приходили мгновенно, ниоткуда, без участия сознания. А Лютый желал доказательств, милосердия. Что за вздор?

— Вперед! Они догонят, — твердо велел Махно.

К имению Миргородского подъехали в темноте. Вызывающе светились большие окна (в хатах о таких и не мечтали). Слышались звуки рояля, веселые голоса. Сладко пахло из кухни. Чужая, недоступная жизнь манила и раздражала.

— В дом… пойду я, — голос Нестора прерывался. — А также Семен, Пантелей и оба Алексея… Ты, Петя, остаешься за старшего… Наладьте пулемет и сторожите… Прибудет Ермократьев — пусть подчиняется.

Лютый хотел что-то возразить, но промолчал.

— Ну, айда. Говорить буду я. Вы — слушайте, — добавил Махно уже у крыльца. Их встретили радостными возгласами:

— Наконец-то, желанные гости!

— Заходите. Мы вас заждались!

Хозяин тепло пожал руку Нестора, полюбопытствовал:

— А где Мазухин?

Махно не растерялся, ответил почти небрежно:

— Задержался в пути. Скоро будет. Я его заместитель, капитан Шепель. А это — начальник дружины, — указал на Семена Каретника.

— Чудесно. Присаживайтесь.

— Ура нашим защитникам! — воскликнула тонкая девица в белом платье.

Гостям искренне радовались, даже похлопали в ладоши. Сын хозяина почтительно наполнял бокалы. Миргородский-старший встал:

— За возрождение великой России! За вас, господа офицеры! Да поможет нам Бог освободить христианскую церковь от анархистов-большевиков!

Пили, закусывали. Нестор впервые попал за такой богатый стол. «Ах, сволочи, что кушают! — думал, поспешно обгладывая куриную ногу, зажаренную в сметане с сельдереем. — Вокруг война — тут пир горой. А дамы какие, наряды, девицы. Господи, помилуй!»

Поднялся офицер в необычной форме. Нестор таких не встречал еще.

— Рус-сия… понимай, — сказал с улыбкой.

— Кто это? — спросил Махно.

— А-а, венгерский улан, — объяснил хозяин.

— Ук-крайна… не понимай.

— К чему он клонит? — шепнул Нестор. Дрожь не проходила, и Миргородский с некоторым удивлением заметил это. «Ему неприятно», — решил он.

— В наших распрях они слабо ориентируются, — отвечал генерал поделикатнее. Все-таки Шепель представляет гетманскую власть и может обидеться.

Еще выпили понемногу, и слово взял полковник:

— За счастливую жизнь, дамы и господа! Чтобы сгинули все на свете революции, банды, в том числе и объявившийся некто Махно!

Этого Нестор уже не вынес, нащупал в кармане гранату, выхватил ее и поднял повыше.

— Я сам и есть Махно!

Граната шлепнулась в хрустальную вазу с винегретом. Убегая, бросили бомбы и братья Каретниковы. Потрясенные невиданным коварством хозяева, их гости не пошевелились…

Вскоре подъехал Ермократьев, и они, посовещавшись, взяв на кухне вино и еду, решили теперь же, ночью, отправиться в Гуляй-Поле.

— Это лишь эпизод, — Нестор махнул рукой на зловеще темнеющий, с выбитыми окнами помещичий дом. — К действиям радикальным против контрреволюции мы только приступаем.

Петр Лютый слышал какие-то слова своих товарищей, видел вблизи, как они хорохорятся или злобятся, и ему было дурно. Вот же, минуты назад, в этом светлом доме пели, играли, наверно, гордо ходили девушки в длинных белых платьях, чуть поводя плечиками. Иногда он встречал их на улице. Сестры его, ну совсем не так ходят: развязно или устало топают. Сын хлебороба, Петр не знал, что манерам специально учат. Он даже не догадывался об этом. Но ему очень нравилось, когда холеная девушка словно парила над деревянным тротуаром в центре их городка, и казалось, что она совсем-совсем из другого теста. А они ее сейчас… бомбой… в клочья!

«По какому праву? — спрашивал он себя, еле сдерживая рыдание. — Мы анархисты. Да. Больше всего на свете любим свободу. Но и они же любили ее! Ладно, помещики-шкуродеры, варта, офицеры лютуют. А девушек за что?!»

В Гуляй-Поле они прибыли на заре. Гнали во весь опор. Надеялись, наконец, остановиться в надежной хате, напоить лошадей, поесть, поспать. Но не тут-то было. Уже приближались к мосту, что на пути в центр городка, когда услышали голос, видимо, знакомого, который поднялся чуть свет:

— Куда вас хрен несет! Полно германцев, хлопцы! Тикайте скорей!

На скаку свернули, взяли ближе к окраине, и вдруг подвода с ранеными, товарищами Ермократьева, как на грех, сломалась. Посреди дороги. Солнце еще не взошло, но из-за холма разливался прохладный сентябрьский рассвет. Рядом, рукой подать, мерцала речушка Гайчур.

— Эй, Махно, — грубо позвали с подводы, — что посоветуешь?

Дескать, ты нас увлек сюда, милый, теперь выручай. Приятно быть вожаком. Да приходится выслушивать и такие вот претензии. Мужиков деликатности не учили. Нестор чуть не рявкнул: «Что я вам, нянька?» Но положение было действительно отчаянное. Ану как налетят австрияки! Из жителей никто даже нос не высовывает на улицу. Хоть и плохонько, а видно, уже и доносчиков хватает. Небось, выглядывают из-за углов, паскуды! Махно подъехал к Семену Каретнику.

— Где тут наш сотский?

Надо заметить, что еще в XVIII веке, когда на целинные черноземы от Южного Буга почти до самого Дона садили эту и другие слободы «для производства провианту» и защиты от набегов татар, гуляйпольцы были поделены на сотни. Позже местные мужики (украинцы, русские, греки, болгары) служили по жребию или назывались ополченцами, но старый порядок сохранялся. Недавно, по приходе оккупантов, сотни затаились. Оружие, полученное Нестором у красных, было надежно припрятано.

Ни слова не говоря, Семен направился к глинобитной хате. Жил ли там сотский или просто знакомый, кто знает. Однако через несколько минут подводу с ранеными загнали во двор и все стихло. По безлюдной улице отряд отправился дальше.

— Куда теперь? — Павел Ермократьев устало поднял слипавшиеся веки.

— В Марфополь подадимся. Недалеко, и явки надежные.

Слепящий шар солнца уже выкатился из-за далекого горизонта, когда они попали в это село. Нестор направил коня к знакомой хате, постучал. Ни звука в ответ.

— Где же хозяева? — еще погремел. — Ну, поехали дальше.

Так они торкались в четыре двора, и все без толку. Приметили сонно бредущую корову, за ней бабку.

— Брат Захария Клешни живой? — спросил Махно.

— Позабирали мужиков, — бабка склонила голову.

— Кто?

— А вы… чьи будете?

— Друзья бедноты.

— Эх, сынки, сынки. Мне уже все равно. Вчера проклятущий германец вместе с нашими украинскими оболтусами нагрянул. Укрывателей Махно искали. Да где он тут возьмется? — бабка искоса, цепко оглядела приезжих: что скажут, как поведут себя? Те были серые от пыли, угрюмо молчали. «А лошади не наши, богатые!» — доглядела старуха и облизнулась. Но гости ее не тронули, отправились дальше.

— Фу ты! — в сердцах воскликнул Нестор. — Ни поесть, ни поспать. Негде даже приткнуться на родной земле. Во, б…, дожились. Хуже волков!

— Может, елки-палки, разбежаться? Все-таки по одному, по два проще, — предложил Ермократьев. Ему надоели эти бесцельные скитания. «Куда прем? — молча пожимал он плечами. — С кем воюем? Так и с голодухи подохнешь».

— Верно, верно, — поддержали его те, кто присоединился в Лукашове.

— Не рвите постромки, — Махно поджал пересохшие губы. — Вон и колодец!

Холодная вода немного взбодрила их. Правда, края деревянного ведра были изгрызены лошадьми.

— Где-то тут Хундаева балка, — заметил Алексей Чубенко. — В незапамятные времена казак стоял зимовником. Надежная укрома.

— Айда! — скомандовал Нестор.

Ничего другого и не оставалось. Схоронившись там, расседлали коней, притащили сена, на выходах установили пулеметы с дежурными и уснули, как убитые…

К вечеру прибыл гонец из Марфополя, рябой разбитной хлопец.

— Дужэ просым до нас, Нэстор Иванович!

— А что случилось?

— Батьку моего отпустили из Гуляй-Поля. Крепко побили там в каталажке. Ноги еле приволок.

— Напомни, как его.

— Та Клешня ж.

— Захария брат?

— Ну да, Николай. Як узнав, шо мы вас утром, як вы стукалы, нэ пустылы в хату — став матом крычать!

В Марфополе отоспались, поплавали в пруду, правда, ночью. Николай Клешня, покряхтывая от боли, разрешил зарезать последнего кабанчика. Отведали горячей, давно забытой колбасы и на сытый желудок посовещались. Поскольку земля у них и, как они полагали, у властей горела под ногами, решено было начинать восстание. Махно написал и отправил с сыном Клешни в Гуляй-Поле призыв к открытому выступлению против карателей.

К вечеру принесли ответ: «Присутствие ваше, Нестор Иванович, здесь необходимо. Настаиваем, чтобы вы в эту же ночь перебрались к нам». Его звали старые друзья и сотские, имевшие влияние на селян.

— Еду! — сказал Каретнику и Чубенко, которые квартировали у соседей. — А вы оставайтесь пока тут.

И пошел собираться. Во дворе увидел мирно воркующих сизых голубей и взволнованного хозяина. Перед тем он всё время отлеживался.

— Ой боже, тикайте! — воскликнул Николай Клешня, полусогнувшись от испуга и боли.

— А что случилось?

— Иван, сосед, углядел в помещичьем леску германцев и варту. Сюда скачут!

— Где Петя?

— В хате пишет.

— Лютый! — позвал Махно. На пороге показался пулеметчик. — Давай Лютого! — заорал Нестор.

Голуби взлетели. Выскочил Петр.

— Одна нога тут — другая там. Варта в селе! Беги к Чубенко, предупреди.

— Та якый Чубенко? — возопил хозяин. — Тикайтэ хоть сами!

Приглашая их на постой, он был крепко зол на разбойную власть и мало заботился о последствиях. В душе надеялся: обойдется. Вон у брата сколько прятался Нестор Иванович, и ничего. Соседи не выдадут. У них тоже опасные гости, другие побоятся или промолчат из сочувствия. А в случае внезапного появления карателей Махно скроется — и концы в воду. На это сейчас и рассчитывал Николай Клешня. Слава Богу, Лютого как ветром сдуло.

— Роздайбида, — обратился Нестор к пулеметчику. — Верховых лошадей не брать. Седла присыпь сеном.

Услышав это, хозяин обмер. Такого оборота дела никак не ожидал.

— Та шо ж вы робытэ? — взмолился. — Хлопци, мэнэ ж повисять! Мы так нэ домовлялысь.

— Выгоняй тачанку! — стиснув зубы и отвернувшись, командовал Махно кучеру. — Мигом давай!

Прибежал Петр и кинулся в хату.

— Куда ты? — Нестор недоуменно вскинул плечи. А Лютый не мог оставить тетрадку со стихами. На улице уже слышен был топот, выстрелы.

— В огород гони. В огород! — Махно схватил вожжи и помог кучеру. Роздайбида с пулеметом примостился в задке тачанки. Нестор запрыгнул к нему и заметил, что убегать поздно: человек десять в чужой форме пересекли подворье, подняли карабины, винтовки. Сейчас перебьют, как щенков.

— Назад поворачивай! — крикнул Махно.

Сердце его зашлось, упало, исчезло. Тело обрело необычайную легкость, и всё вокруг стало трын-травой. Кучер очумело скосил глаз, не понимая.

— Назад! — рявкнул Махно, и тачанка, чуть не перевернувшись, крутанулась. Преследователи тоже оторопели: почему возвращаются? Неужели свои?

Нестор поднял руку:

— Пан, стой! Не стреляй! Мы милиция! — и шипел кучеру: — Подворачивай! Еще! Еще!

Их разделяло теперь метров тридцать. «Бес его разберет в этой кутерьме: свои там, чужие?!» — колебались солдаты.

— Яка милиция? — прокричали с недоверием и злобой. Тот миг нерешительности оказался для них роковым.

— Бей! — выдохнул Махно, стреляя из нагана. «Максим» в упор косил нападавших. Ни один из них не устоял: кого разорвали пули, кого ранили, а кто и со страху упал. Их быстро окружили.

— Глянь, живой!

— И цэй дышэ.

— Не притворяйся, гад. Встать! — раздавались голоса. Из соседнего сада стрельнули. Ермократьев бросился туда.

— С теми, Нестор, как? Которые убежали… — спросил Алексей Марченко.

— Мигом на тачанку! Кто не сдается — бей. Других — сюда.

Пока выводили коней, резали телефонные провода на столбах и расстреливали пойманного начальника варты, вокруг убитых собрались крестьяне.

— Вы-то пойидэтэ, а нам як? — спросил Нестора Николай Клешня. Руки, губы его тряслись. Только теперь он понял, в какой капкан попал по собственной воле, и надеялся, что этот Махно, «защитник трудящихся» все-таки ж придумает выход, не посмеет просто так удрать. Клешня продолжал, чуть не плача: — Оцэ дывиться: за кожного нимця нашего повисять. У йих же такый закон!

— Отправляйтесь с нами, — жестко посоветовал Нестор. В его тоне уже не было и следа той доброжелательности, с которой они беседовали вечером за чаркой и домашней колбасой.

— Та куды ж? А симья? — не терял надежды Клешня.

«Какой из него боец? — с презрением подумал Махно.

— Как из моего г… пуля!» Стоящие рядом бабы плакали. Над ними свежим ветром несло темных запоздалых птиц.

— Вин правильно кажэ, — вступил в разговор беззубый дедок с впавшими щеками. — Всих нэ забэрэтэ с собою, а нас тут пококають. У йих порядок: дэ найдуть свого покойныка, там и карають.

Нестор сжал губы так, что их совсем не стало видно.

— Несите лопаты, — приказал. — Погрузите трупы на подводы и закопайте в помещичьем леску. Хай вин за все и отвечает. Не падайте духом. Мы еще вернемся. По коням!

Петр Лютый в последний момент увидал руки молодой тетки, что провожала их. Грубые от земляной работы, с крупными венами, они жалко, беспомощно вздрагивали, и ему стало не по себе…

Отъехав порядочно от Марфополя, отряд спустился в балку, чтобы передохнуть, скрыть следы, да и надо было решить, что делать с тремя пленными, которых везли на подводе. Не таскать же их за собой.

— Ты откуда? — спросил Нестор мрачного усатого хлопца в австрийской форме.

— С Галычыны мы, — он локтем указал на соседа.

— Кем работал?

— Столяром.

— А ты?

— Зэмлэроб.

— Дисциплинку забыли! — подскочил к ним Ермократьев. — На фронте вы нас, русских, не больно-то жаловали. Император Франц Иосиф вам дороже. Ану слазь!

Приперлись на чужую землю, сволочи, еще и выпендриваетесь!

— Цэ наша, украйинська зэмля, — тихо озвался столяр, сползая с подводы. За ним последовали и те двое.

— Это, елки-палки, русская земля! — горячился Павел.

— Не будем делить. Всех она примет, — заметил Махно.

У него созрела идея, и этот спор был сейчас неуместен.

— А ты кто? — обратился он к третьему пленному.

— С Полтавы.

— Зачем подался к гетману в каратели?

— Мы служим нэ йому, а наший Украйини.

Нестор усмехнулся. Ему понравилось, с каким достоинством отвечал этот мужичок в вышитой, правда, грязной сорочке вместо гимнастерки, жизнь которого висела на волоске.

— Да ты, видать, из богатеньких? У Скоропадского нищие не в почете. Не так ли?

— Мы вси за народ.

— Ну что, Алеша, отпустим? — обратился Махно к Чубенко. — Хай расскажет (он явно не глуп), что мы не живодеры, как их варта.

— Я не против.

— Иди, иди! — поторопил пленного Лютый. Но тот не мог поверить в свое счастье и топтался на месте.

— Просить надо, елки-палки? — гаркнул Ермократьев. — Ишь ты, большой пан. Возьмем и передумаем!

Только теперь полтавчанин пошел, не ускоряя шаг. Ожидал пулю в спину, однако не побежал, терпеливо карабкался по склону балки.

— А с вами… особый разговор, — Нестор ткнул пальцем в грудь мрачного галичанина. — Предлагаю написать обращение к солдатам. Земля, говорите, одна, родная, украинская. Так?

— Так, — подтвердили пленные. Их поразило, как легко отпустили полтавчанина. «Свойи. Царю служылы. От и жалко», — решили они.

— Зачем же тебе, столяру, угнетать гуляйпольских тружеников? Ответь! — потребовал Махно.

— Нэ знаю.

— Может, ты, черная кость, зэмлэроб, объяснишь?

— Офицеры трэбують, и мы прысягалы. Аслово трэба дэржать.

— Земля, значит, украинская у вас, а присяга австрийская. Ловко получается, хлопцы. Не-ет, на двух стульях сегодня не усидите. Выбирайте одно. Согласны писать?

Галичане едва заметно кивнули.

— Петя, дай тетрадь.

— Там же вирши, Нестор.

— Скорее, а то полтавчанин подмогу приведет. Пиши посередине:

— Все, Петя. Как твоя фамилия, столяр?

— Володымыр Оленюк.

— Подписывай! — велел Махно. — И на другом листе тоже. Это документ для нас. А ты?

— Олэсь Бандура.

— Давай и свою каракулю. Вот так. Теперь забирайте листок и валяйте на все четыре стороны. Живо!

Не долго думая, галичане побежали.

— Стой! — приказал Нестор, и усмешка играла на губах.

Двое ошарашенно оглянулись, оцепенели. Неужели конец? Уж больно легко отпустили. Сейчас пальнут! Вместо выстрела они услышали:

— Запомните, браты, у рабов нет и быть не может родной земли. Ступайте!

С дороги галичане приметили (Махно и это учел), что отрядец выбрался из балки и уехал направо. Но они не видели и не могли видеть, как он повернул затем назад и направился совсем в другую сторону.

Агроном Михаил Дмитренко, круглолицый, коренастый, в добротном костюме, выпил чарку в шинке и, не закусывая, что было на него не похоже, пошел по деревянному тротуару. На душе кошки скребли. «Капкан, капкан», — навязчиво лезло в голову дурное слово. Оно прилипло к нему с самого утра, когда появился во дворе рябой, обычно разбитной хлопец, племянник из Марфополя — сын Николая Клешни.

— Не спится? — удивился дядя. — Батько прислал?

Хлопец как-то загадочно молчал, краснел и вдруг заплакал.

— Ану в хату, Костя, — велел Дмитренко, впервые обнимая племянника. — Ану говори.

— Нэма… билыне… батька.

— Та дэ ж вин? — Михайло сжал зубы от недоброго предчувствия, что поселилось в нем еще с тревожной весны.

— Махно був… — Костя зарыдал.

Дядя дал ему воды. «Неужто за пособничество… отомстили Николаю? — терялся в догадках Дмитренко. Предчувствие беды усилилось. — Теперь же моя очередь!» Племянник выпил, смахнул слезы и продолжал:

— Стоял Махно у нас, а тут варта. В капкан попали. Он их и покосил. А потом… солдаты… батька…

Вспомнив об этом тяжелом разговоре, Дмитренко наклонил голову и так шел мимо коммерческого банка, когда услышал:

— Пан агроном! Что закручинились?

Перед ним вертелся молодой еврей. Руки, плечи его то и дело беспокойно дергались, но темные с синевой глаза смотрели пристально, вприщур. Это был командир взвода уже разбежавшейся еврейской роты Леймонский.

— Не до шуток, — тихо произнес агроном, оглядываясь. По улице мимо них строем шагали австрийцы.

— Судьба-злодейка? — игриво продолжал офицер.

— Бросьте вы этот тон! Неужто не видите, что творится?

— А что, собственно? Прекрасный сентябрь! Клен вот пожелтел. Дожди скоро зарядят…

— Не корчите из себя поэта! — рассердился Дмитренко. — Кто ездил по хатам анархистов? Кто их ловил, как зайцев, и гнал прикладом в кутузку? Или, надеетесь, люди позабыли?

— Вот тебе и здрасте. Да мы же с вами вместе спасали нэньку Украйину! Простите, агроном, я же видел вас на столбе, — прошептал Леймонский, дергая правым плечом, и собеседник отмахнулся от него.

— На каком таком столбе? Что ты мелешь?

— Не паникуйте, дружок. Отойдем лучше в садик, а то мадьяры уже на нас глаза пялят. Так-то надежнее, — Леймонский похлопал по шершавому стволу липы. — Не с веревкой на шее видел. Пока нет. В поле, когда вы, радуясь, резали телефонные провода, чтобы удиравший Махно не мог связаться со своим анархическим батальоном. Два мальчика вам помогали. Весной, вспомните, в апреле, сирень как раз цвела. Это чудо. Запах стоял одуряющий!

«Прохвост, ой, прохвост, — думал агроном. — Ему что московская Украина, что независимая — одна сатана. Лишь бы прибыльно торговать. Выдаст с потрохами, и не икнет».

Дмитренко вырос под белой кипенью вишен, в запахах степных трав, любил тонкоголосые печальные песни бабушки, но только в Екатеринославском коммерческом училище, посещая концерты, собрания, лекции общества «Просвгга», узнал, насколько пренебрежительным и порой жестоким было отношение великорусских властей к его родной культуре. Вначале он не мог вразуметь, кому мешают его привязанности? Что в них плохого или вредного? Потом до него дошло, что в национальных делах все лишь начинается с песен или вышитой сорочки. За ними неизбежно идут требования раздела земли (он стал членом «Крестьянского союза»), потом власти, вскипают обиды, вековые претензии, разгорается свара. Он окунулся в нее с радостью и тревогой, приветствовал Центральную Раду, помогал ей. А эти примитивные бандиты, друзья Махно, — считал агроном, — и хитромудрые сионисты лишь путаются под нашими ногами. В пылу и ярости не хотелось и некогда было допускать, что у них есть своя, тоже выстраданная правда, и Дмитренко не признавал ее.

— Вы о себе, о себе побеспокойтесь, — посоветовал он угрюмо. — Девятьсот пятый год не забыли?

— Под стол пешком ходил, — по-прежнему беспечно отвечал Леймонский, притопывая. Собеседника это взбесило.

— Погромы грядут. Тогда мы вас еле отстояли. А привалили из Александровска, у-ух, живодеры: Щикотихин, Минаев. Отборное зверье! — агроном говорил о них, как об элитном зерне. Хотелось сбить спесь с этого вертуна. — Но в тот час и повода нападать на вас не было. Подумаешь, захватили лавочки да мельницы. Теперь, хлопец, совсем другой коленкор. Из вашей паршивой роты целую еврейскую дивизию раздуют! Красного петушка позовут!

На белой шее Леймонского жалко, вверх-вниз задвигался кадык.

— Не надо пугать. Мы не из тех, — выдавил он с трудом.

— А чув, шо вчера было в Марфополе?

— Не-ет.

— Махно перестрелял варту и этих вот, мадьяр. Целый отряд выкосил.

— Глупости. Миф! Куда ему?

По тротуару мимо садика шла удивительно стройненькая девушка. Рыжие волосы ее были аккуратно сколоты на затылке и прямо просились в гости к клену. Она приветливо взглянула на Леймонского. Он церемонно поклонился.

— Кто эта губернская краля?

— А-а, знакомая. Тина.

— Хрен с ней, — продолжал Дмитренко. — Я б тоже не поверил, что он выкосил вояк, да племяш утром прибегал оттуда…

Агроном чувствовал, что про все остальное говорить нельзя, опасно. И так уже сболтнул лишнее. Но не мог остановиться. Николай Клешня был не просто родственник — редкостный землероб. Пшеницу выращивал не какую-нибудь. Арнаутку! Даже немцы-колонисты (на что уж мастера!) и те завидовали.

— Племяш поведал, что наша помощь опоздала, и Махно ушел. А они перепороли баб да дедов. Хозяина застрелили.

–. Какого? — офицер все смотрел вслед девушке.

— Того, где ночевал Нестор. Золотого сеяльщика!

— И правильно! — Леймонский рубанул ребром ладони по стволу липы. — Пусть не пригревают гада. Пусть дрожат.

— Контрибуцию наложили на село: шестьдесят тысяч рублей! Мыслимо ли? Совсем сдурели!

— Австрийцы — суровые ребята, — сказал бывший командир взвода.

— Да как же требовать невозможного?

— А что солдат угробили — не в счет? — уколол Леймонский.

— Ох, не знаешь ты наш народ. Это все равно, что спичку бросить в стог сена. У них там в Берлине, Вене, в вашей синагоге чтут силу и закон. А тут до-олго терпят, но, если раздразнишь, кровью умоются, а глотки врагам порвут. Да что с тобой толковать? Ты девку пасешь! — Дмитренко плюнул с досады и пошел. Потом почесал затылок, остановился и добавил: — Вспомнишь мое слово. Капкан! Все в нем запляшем.

Ночь была уже прохладной, и они грелись у костра. Отблески его падали на крутые склоны оврага, на лица собравшихся. Кто стоял, кто сидел на траве или лежал, отворачиваясь от жара. Наверху примостились караульные.

— Вот и настало наше время, мужики, — заговорил Махно. — Будем брать Гуляй-Поле?

— Завтра ночью.

— Завтра! — в один голос заявили сотские, и Нестор порадовался неукротимости земляков. Их бьют, штрафуют, расстреливают — все нипочем. Он не ошибся: анархический идеал воли живет в них неистребимо. Пусть бы поглядели на этих «темных» дядек всякие сладкопевчие соловьи — тот же Ленин, Спиридонова или Скоропадский. Хай бы почувствовали, какая силища клокочет здесь, в глухой провинции, которую они самонадеянно считают пыльными задворками. Но сейчас было не до соловьев.

Весть о событиях в Марфополе полетела далеко. Ее понесли также гонцы, отправленные Махно. Железо, полагал он, нужно ковать пока горячо. Ермократьева с его людьми отправили к Днепру. Остальные прибыли в Гуляй-Поле, зная, что каратели пока шастают по селам да хуторам. Городок стерегли рота солдат и гетманская варта. Как их разогнать? Об этом и толковали у костра.

— Они тут кто, оте немцы, галичане? Чужаки! А для нас каждый угол — брат. Попрем так, что и чертям тошно станет! — запальчиво уверял Гавриил, или по-местному Гаврюха Троян, толстяк лет двадцати пяти. От волнения он то и дело мял свой крупный нос, который, по выражению жены, «для праздников рос, а ты и в будни носишь». Троян возглавлял песчанскую сотню. У него и остановились Махно с Лютым. Домой лишь наведались.

— Та то ясно! Ось пидожды, Гаврюха. Не надо рассусоливать. Тут вси грамотни, — перебил худой и высокий дядя, похлопывая кнутом по штанине. Фома Рябко заправлял гурянами (Прим. ред. — Жители разных частей Гуляй-Поля. В нашей местности исстари повелось давать имя даже одной хате, коль она стояла на отшибе). — Ты лучше скажи, где мне вдарить? С какого флангу? Во-о главное!

Чуть пригасили пламя, помолчали.

— Бомб нэма, Нэстор. Патронив мало, — пожаловался третий командир сотни, Вакула. Он лежал у костра, досадливо морщился и отворачивался. Известен был тем, что зверски пил по праздникам, но и работал как вол.

— Да, товарищи, — заметил Махно вроде бы вскользь, — когда пойдем на дело, в рюмки не заглядывать.

— Ни, ни. То погыбэль.

— Погы-ыбэль!

На том и разошлись.

Это была первая боевая операция, которую затевал Нестор Махно. Не будучи ни офицером, ни даже рядовым, он имел весьма смутные понятия о тактике, стратегии. Зато неоднократно участвовал в ночных налетах анархистов на богатых земляков, полицейских, в начале года под Александровском разоружал эшелоны казаков, возвращавшихся с фронта. Сейчас, в партизанском деле, этот опыт кое-что да стоил. Кроме того, Каретники, Марченко, Вакула, Лютый, Чубенко, Троян, Рябко вернулись с войны унтер-офицерами, бивали немца и бегали от него. Так что сообща они надеялись на успех.

Дома неугомонный Гавриил признал:

— Глаза, ну прямо слипаются.

— Нет, нет, неси сюда каганец! — потребовал Нестор. Он был возбужден, тер ладонями бока.

— Нашо? — забеспокоился хозяин.

— Стратегия, — отвечал Махно.

Троян нахмурил брови. Ничего не понял, а подавать виду не хотел.

— А-а, несу. Жинко, ану закрый викно, а то ще подумають, що у нас покойнык.

— Представь себе, Гаврюша, мы победили, — усмехаясь, продолжал Нестор. — Прослышат в Александровске, Мелитополе, Бердянске, схватятся за головы: чего они там хотят, в том Гуляй-Поле?

Троян чесал за ухом: «Зачем ему каганеп?»

— Прокламации буду писать! — Махно постучал пальцем по лбу хозяина. — Дорог дождик на посевы!

За столом сидели Семен Каретник, Марченко и Чубенко — самопроизвольный штаб. Лютый уже спал в углу на лавке, свернувшись калачиком…

Когда стемнело и в лицо кого-либо трудно было узнать, песчанские мужики с ружьями, а кто и с вилами потянулись к условленному месту, к перекрестку. Собралось человек тридцать из сотни. Их ждали Махно, Лютый и Троян. «Штабисты» Марченко, Каретник и Чубенко были отправлены в другие сотни.

— Разберитесь по пятеркам. Кому с кем лучше, — предложил Нестор. — Если нападут, в кучу не сбиваться, не удирать. Забегай один справа, другие слева. Да своих не колотите!

Безлюдными переулками они направились к центру, где в школах, конторах, богатых домах были расквартированы военные. Нужно окружить и взять штаб. Он располагался в гимназии. Но не успели добраться до нее, как где-то рядом вспыхнула беспорядочная стрельба. Рушился весь замысел.

— За мной! — Нестор с наганом в руке побежал к гимназии. Там горел свет. Никто не показывался.

— Выходи! — крикнул Махно и прилип к стене у открытых дверей. Это его насторожило: «У аккуратистов… без часового… настежь! Улизнули, змеи!» Он кинулся в здание. На столе еще дымилась примятая папироса. Вокруг валялись брошенные бумаги. Мужики забегали по классам.

— Никого! — радостно доложил Троян.

— Скорее на улицу! — шумнул Нестор, догадавшись: «Заманили в ловушку ротозеев!»

Но ничего не случилось. Испуганно лаяла собака, постреливали, кто-то взвизгнул:

— Стой, гад! Стой! — и бабахнул недалеко. Перебежками, прижимаясь к стенам, заборам, восставшие устремились дальше, увидели освещенное окно.

— Телефонная станция, — шепнул сзади Лютый. Озираясь, Нестор юркнул в сенцы. Внутренняя дверь была на замке.

— Открывай! — загремел Троян.

— А кто там? — послышался женский или детский голосок.

— Революционная власть!

Мужики набивались в сенцы. Махно погрозил им поднятым вверх наганом, но в темноте никто этого и не заметил. Щелкнул замок, дверь отворилась, и он увидел тоненькую высокую девушку-еврейку в коричневом платье, аккуратно причесанную. Часто мигая, она беспомощно смотрела на него темными, чуть раскосыми, ну, точно заячьими глазами.

— Здравствуйте, — сказал Нестор, входя. Вот так война, вот так добыча! Этот аккуратный длинный зайчонок словно выпрыгнул из совсем другой жизни, изумился и робко шевелил белыми пальчиками. В станции больше никого не было.

— Доброй ночи, — прошептала девушка, склонив рыжую головку. Ее вид, голос, манеры никак не вязались с тем, что происходило, с мужиками, дышавшими перегаром в затылок Махно, и даже с теми женщинами, которых он знал или близко видел: с хлопотливой хозяйкой Настенькой, бой-бабой Марусей Никифоровой, страстной краснобайкой Марией Спиридоновой и милой, но твердой саратовской анархисткой Аней Левин. Сейчас перед ним было изящное, беззащитное существо, каких он не встречал.

— Где немцы, варта? — спросил, с трудом преодолев волнение. Телефонистка повела плечиками.

— Наверно, убежали.

— Ла-адно. Мы вернёмся, — пообещал Нестор уже грубо и двусмысленно. — Теперь слушайте сюда. Как вас зовут?

— Тина.

— Занятное имя, — он помолчал, прикидывая, как же лучше поступить.

Девушка взглянула на него кротко, с явным интересом: малыш, а командует.

— Троян, бери пятерку самых отчаянных, — приказал он, — и оставайтесь тут. Понял?

Гавриил съежился в недоумении. Бой идет, нужно бежать, помогать другим сотням.

— Для нас этот дом — главнейший! — объяснил Махно. — Без телефона мы глухие и слепые, вроде котят. Никого не пускать. Тина, вы подчиняетесь только ему. Сообщения принимайте, но в ответ — ни звука. Если нарушите… — он угрожающе потряс наганом. — Вперед, мужики!

На улице их встретил запыхавшийся Алексей Марченко.

— Все кончено! — доложил радостно. — Кто бежал, а кого поймали, в основном интендантов. Гуляй-Поле наше!

Лица мятежников, однако, были суровые, озабоченные. Они понимали: каша лишь заваривается.

Тина поспала после дежурства, и, когда раскрыла глаза, уже тлел за окном серый сентябрьский день. «О-о, не стреляют. Где же австрийцы? Неужели смирились? На них не похоже, — подумала. — Что там на улице? Какая власть? Интересно, сбежал Леймонский или прячется?»

Девушка сладко зевнула. Все эти приключения властей мало волновали ее. Кто бы не пришел, — считала она, — работа никуда не денется. Телефонистку никто не тронет. Ой, как прав был отец, когда помогал ей выбрать профессию. Он сейчас, конечно, в своей лавке, торгует гвоздями, красками, хомутами. Ему тоже не страшна смена власти. Единственные, кого он побаивается, — это большевики. Но и они, полагает, без хомутов не обойдутся.

Во дворе, за дощатым забором, незлобиво полаяла собачка. «Муся пришла убирать, — догадалась Тина. — Видимо, отец просил рано не беспокоить». Поскольку они постоянно заняты, а мать умерла четыре года тому назад — наняли соседку, и та стирала, готовила обед, кормила курей, песика.

— Проснулась? Привет! Я счас быстренько все сделаю, Тиночка, и побегу на митинг, — лепетала соседка, круглолицая, маленькая и шустрая. Она уже подметала пыль в комнате.

— Какой митинг? — удивилась молодая хозяйка, одеваясь.

— Тю-ю, да ты что? А еще телефонистка. Людям не говори — засмеют!

Тина смотрелась в зеркало и не нравилась себе. Ночное дежурство, тем паче такое — не сахар.

— Власть же наша опять! — убежденно и радостно сообщила Муся. — Кто был никем, вот как я, тот станет всем. Представляешь?

— Ой, не торопись, милая. Ты веришь, что власть может что-то дать? — Тина не раз слышала это дома и потому криво усмехнулась.

— А как же! Махно в прошлом году, помнишь, верховодил в ревкоме? Коммуны завел, земли нам подарил. Даже шапка помещика бате досталась!

Дочь лавочника была далека от земли.

— Как он выглядит? — спросила.

— Тю-ю, ты ни разу не видела? Сменя ростом.

— Такой малый? — Тина подумала: «Неужели ночной атаман?»

— А что я, кнопка? — простодушно обиделась Муся. — Еще как нравлюсь. Гоняются кобели о-го-го!

— Но он же мужчина!

— Ну и что? Зато его все великаны боятся.

— Прямо там, — не поверила Тина, хотя ее это очень заинтересовало.

— Криво! — передразнила соседка. — Махно такой, ну, такой…

— Какой же?

— Волк его увидит, подожмет хвост и в страхе убежит. Наши на хуторе наблюдали. Во какой! Тю-ю, да мне ж обед еще варить…

— Давай помогу, — предложила молодая хозяйка, — а потом вместе и отправимся на твой митинг.

— Правда? Ну, живо чисть картошку!

Когда они пришли в центр городка, там уже собралась давно не виданная публика: крестьяне с окраин, прислуга, мастеровые, многие с женами, детьми. Стояли, о чем-то спорили, смеялись, поглядывая на дверь ресторана, что срезанным углом выходил на площадь. Крыльцо его было каменное, со ступенями, высокое — готовая трибуна. Тина и не заметила, как туда взобрался какой-то дядя в соломенной шляпе и начал что-то выкрикивать. Его живо прогнали. Потом еще двое пытались говорить, но было заметно, что это люди незначительные. Их тоже никто не слушал. Все ждали, когда появится Махно.

— Айда поближе, — Муся не могла долго стоять на месте.

Пока они пробирались к ступеням, раздались радостные и уважительные возгласы:

— Нестор Иванович! Тише!

На крыльце стоял тот самый мужичок, что ночью ворвался в помещение станции. Тина сразу его узнала, но теперь рассмотрела получше. Военный френч без погон, явно с чужого плеча, сидел на нем несуразно. Лицо плоское, монгольского пошиба, и носик небольшой. «Степняк», — небрежно определила девушка. Она любила читать исторические романы.

— Кхэ, кхэ, — кашлянул Махно.

«Ему бы еще лохматую лошадку и колчан со стрелами», — Тина улыбнулась.

— Нравится? — спросила Муся.

— Ага.

— Вот видишь. Я же говорила — сокол!

Тут Тина не сдержалась и прыснула. Махно взглянул на нее холодно, пристально и начал речь:

— Только что я из типографии. Всю ночь печатали вот это, — он показал пачку прокламаций, передал ее стоявшему у крыльца парню с черным знаменем, и тот принялся их раздавать. Тина с Мусей тоже взяли по листочку. Нестор продолжал:

— Революционно-повстанческий штаб призывает вас, каждого, не теряя времени, записываться в боевые отряды. Наша социальная революция — это продолжение и развитие русской. Степная ширь Украины не терпит диктатуры: ни царя, ни Скоропадского, казачьих генералов, ни большевиков. У нас дух от природы антигосударственный и требует простора!

Публика ожила, многие аплодировали.

— Хотите свободы? — спросил Махно глуховатым голосом, когда шум приутих.

— Мы с вами! Хотим! — послышались выкрики.

— Тогда запомните: нет ничего дороже. Любой возразит: «Я это, дескать, и сам знаю». Прекрасно! Вы что думаете, Махно умнее вас? Вздор! Я только выражаю ваши желания, вековечные мечты крестьян, иных рабочих людей. Не более того.

«А степняк-то хитер, — определила Тина, — и распаляется».

Карие глаза Махно засветились, голос окреп. Он продолжал:

— Быть рабом хоть и трудно, зато кормят, худо-бедно одевают, инвентарем обеспечивают. Чуток и рублишки подкидывают. Верно?

— Точно! Так и есть!

— А свободный сам по себе. Но и сладко же это, поверьте, — быть хозяином своей судьбы. Вот к чему призывают вас анархисты. Никакая государственная власть, никакая! — Нестор поднял палец и тряс им. — Никакая, будь она трижды золотая, тебе лично ничего даром не даст. Наоборот, такой хомут накинет, что и не брыкнешься!

«Господи, да он же мои мысли читает», — поразилась Тина. Но дальше, когда речь пошла о гетмане, «опричниках непрошенных», сборе оружия и «тружениках села», она почти не слушала. Это уже ее не касалось.

— Какой сокол! Убедилась? — возбужденно говорила Муся по дороге домой. — Это тебе не еврейская шпана, что бегает за твоей юбкой. Он им быстро утрет сопли, всяким Леймонским.

— Кому? — встревожилась Тина.

— Посмотришь, — загадочно пообещала прислуга.

Штаб восставших разместился в гимназии. Сначала решили занять коммерческий банк — здание солидное и надежное в случае нападения. Но Алексей Чубенко предостерег:

— Скажут, и новая власть прилипла к мешкам с деньгами.

Тогда кто-то предложил засесть в конторе Кернера: тоже в центре и каменная.

— А вы уйдете — с меня шкуру сдерут! — взмолился Марк Борисович.

— Как уйдем? Не веришь в нашу силу?

— Дорогие мои, мужик полагает, а Бог располагает.

Плюнули и заякорились, как и австрияки, в гимназии.

Первым делом Махно зачитал сочиненную им телеграмму:

— «Всем, всем, всем! Районный ревком настоящим извещает о занятии повстанцами Гуляй-Поля и установлении здесь свободной республики трудового народа Украины. Объявляем повсеместное восстание рабочих и крестьян против душителей и палачей революции — австро-германо-гайдамаков».

— Не слишком ли громко? — усомнился Алексей Марченко. — Мы что, вся Украина?

— Постой, а ты против размаха запорожской вольницы? — наскочил на него Петр Лютый.

— Есть еще соображение, — неторопливо заметил Семен Каретник. — На фронте не принято кричать о своих успехах. Зачем давать противнику оперативную информацию?

— У нас другая война, — возразил Махно, — и у нее свои законы. Где взять соратников?

— Все равно давайте по одежке протягивать ножки, — настаивал Марченко, — а то потом куры засмеют.

— Я подумаю, — пообещал Нестор, и вскоре дерзкую телеграмму с изумлением приняли в Александровске, Бердянске, Мариуполе.

Тем временем в штаб зачастили гонцы. Песчанский доложил:

— Румыны прут!

— Ага, не нравится им в степи! Далеко ли они? — уточнил Махно.

— Иван с колокольни шумит, что на взгривке гарцуют.

Все, кто был в штабе, засмеялись.

— Хай потешатся, мамалыжники. А вы там, хлопцы, потуже затяните пояса.

— Для чого? — не понял молодой лупатый гонец.

— Чтоб не потерять штаны, когда полные наложите.

— Ну вас! — хлопец обиделся и убежал. За ним явился гурянин, тоже порол чепуху.

— Роздайбида! — позвал Нестор. Вошел бравый пулеметчик. На ногах юфтевые сапоги, чуб вырывается из-под офицерской фуражки. Даже кокарду не снял. Он теперь охранял вход в штаб.

— Слушай, не пускай сюда этих паникеров. Мы мозгуем, как стратегию развернуть, а они блохами за пазуху лезут.

— Момэнт, — козырнул Роздайбида. — Просю на выход, парень. Ни одна муха больше не залетит!

— О главном речь, — Махно зашагал из угла в угол. — Будем уходить или продержимся?

Семен Каретник рассеянно поглядывал в большое окно. Во дворе гимназии чинили колесо тачанки, переминались лошади, прогуливались опоясанные патронташами повстанцы и сидел крупный черный кот без уха. Он явно никуда не спешил. Но как только кто-то пытался обойти его, кот срывался с места и перебегал дорогу. «Ах ты ж карнаухий бандюга!» — ругались мужики. «Закрой глаза и скрути ему дулю!» — хохотали наблюдатели. Семен тоже усмехнулся.

— Что такое? — возмутился Махно. — Ты тоже не согласен уходить?

— Без боя нельзя, — твердо заявил Каретник. — Защитнички нашлись, скажут люди. Пустили мыльные пузыри о свободе, а сами вроде черного кота. Только и могут перебежать дорогу под носом у немца.

— Какой кот? Эх вы, забыли казацкую историю, — Нестор даже стукнул кулаком по столу. — Забыли! Дикое поле вокруг, орды шастают, а запорожец живет себе в зимовнике и в ус не дует. Как ему это удавалось?

Историю мало кто из них знал, тем более такие подробности. Махно выждал и продолжал:

— Терпение и ловкость! Святой старец Кропоткин тоже такого мнения. Мы сто раз уйдем, но если в конце концов возьмем верх, нам в ножки поклонятся. Что там опять? Я же приказал никого не пускать!

На пороге, однако, стоял очередной гонец.

— Вас к трубке, — сообщил. Нестор возмущенно отвернулся. — Господина Махно лично просят…

— Какого еще господина?

— Я ж повторяю — их.

— Кто просит?

— Со всех концов. Троян уже в мыле!

Махно поднялся.

— Будьте тут. Я скоро.

Прискакав на телефонную станцию, он вошел и увидел Тину. Возле нее, согнувшись, стоял Гавриил и что-то говорил в трубку. Девушка тоже смотрела на Нестора, не отводя темных, испуганно-кроличьих глаз. Он стал привыкать, что и другие точно так же замирают, когда увидят его, а потом тушуются. «Боятся, что ли? — недоумевал Махно. — Раньше такого не замечал. А ведь я нисколько не изменился. Не меня боятся — силы нашей».

— О-о, идет, идет! — обрадовался Троян, протягивая трубку. Он впервые в жизни говорил по телефону и как будто даже похудел. На крупном носу, на лбу блестели капли пота.

— Они меня, Иванович, ну, замучили, суки. Вы послухайте, послухайте!

Нестор взял трубку и, прежде чем говорить, невольно взглянул на Тину. Не мог не взглянуть. На какое-то мгновение глаза их встретились близко, задиристо. Девушка тут же опустила веки, а он сказал в трубку:

— Махно слушает вас, — и забыл о Тине.

— Не ведаю, как тебя там величать, — донеслось из аппарата, — но стерва, видать, добрая. Зачем толкаешь людей на бойню? Отдаешь себе отчет?

— Кто это? — несколько даже растерялся Нестор. Таких вопросов и так открыто, нагло ему никто еще, никогда не ставил.

— Я переводчик начальника штаба регулярных австрийских войск господина Клауса Гейнце, расположенного в Пологах.

— Говори, что он хочет, а то мне некогда.

— Значит, так, — переводчик замешкался. — Фамилию мою послухай сначала. Васильченко. Годится?

— Да на хрена мне твоя поганая фамилия? — рассердился Махно, отдал трубку Трояну и хотел выйти, как телефонистка, смущаясь, попросила: — Возьмите еще, пожалуйста, Покровку. Целый час добиваются.

Нестор услышал ее голосок, по-детски тонкий и чистый, и снова подивился: как изобретательна природа! Пока они с Сашей Семенютой и другими анархистами потрошили толстосумов, скрывались, судились, пока он, Нестор, маялся в Бутырках, будь они трижды прокляты, тут проклюнулась и лозой вымахала у какого-то спекулянта, лавочника такая прелесть. Устоять же невозможно! Вот и воюй после этого!

Нестор больше не стал слушать. Скакал по центру Гуляй-Поля на куцехвостой кобьше и радовался пусть временной, ненадежной, однако не случайной — внезапной победе. Выгнали карателей и установили свой порядок здесь и на железнодорожной станции, что в семи верстах от городка. Ишь как они взвыли, шакалы! Лают и дрожат. Но надолго ли воля? Стоголовые змеи вокруг, перевертыши. Из Киева их окрик доносится, из Москвы, с Дона. Э-эх, что они могут против народа? Встанет стеной — все зубы поломают!

Окрыленный этими мыслями, а также встречей с Тиной, о которой старался не вспоминать, Махно вошел в штаб.

— Ну давайте, давайте вешать подряд! — в сердцах говорил как раз командир сотни Фома Рябко.

— Кого это вы? — не садясь, спросил Нестор.

— Хай Лютый объяснит. Он больно умный у нас.

— Причем тут голова, если сердце разрывается от гнева, — заговорил Петр. Он был теперь помощником у Махно: передавал приказы, проверял дозоры. — Про агронома Дмитренко речь, Нестор Иванович. Пакостит председатель «Просвгги» или нет? Резал телефонные провода, когда немцы наступали? Пушки оказались без панорам, а связи нет. Забыли? Из-за таких патриотов мы сдали оккупантам Гуляй-Поле, потеряли лучших хлопцев. И пощадить его? А Леймонский? Это же гад из гадов! — горячился Лютый. — Нужно разыскать и других героев их поганой роты. Не простая — центральной называлась!

— Дурью маетесь от безделья? — Махно присел к столу.

— Они вас, меня, Каретникова искали по всем закоулкам, словно чумных! — не унимался Петр. — Вон Алексей Марченко не даст сбрехать: три бомбы кидал, чтоб скрыться. Поймали бы — на месте прикончили. Без жалости. А сейчас адвокаты нашлись.

— Ты видал ту роту? — Рябко подскочил к Лютому. — Чешут языками! Ну собрались пацаны поиграть в войну, погромов боялись. Что ж их, на грушу тянуть?

— Они не дети, Фома. То выкормыши капитала. Леймонский и Лев Шнейдер ведали, что творили.

— Громилами желаете стать? — заговорил Нестор с дрожью в голосе. — Кто тебя спас, Петя, когда Богу душу отдавал?

— Доктор Лось.

— А как его зовут?

— Абрам Исакович. Это все знают.

— Утром, на улице он упал передо мной на колени, — Махно сделал паузу. — Уважаемый человек. Год назад организовал для нас лазареты, санитарные отряды, а сын оказался у Леймонского. Я поднимаю доктора с пыли, а он просит: «Пощадите. Миши не будет — мне конец!»

Стало слышно, как во дворе с руганью гоняют безухого кота.

— Вот так, — подвел итог Нестор. — Требую, чтоб до нашей твердой победы, когда можно будет разобраться, кто действительно гад, о мести не заикались. Ясно? А то завтра возьму… и женюсь на еврейке!

Все в штабе заулыбались.

— Даешь, Нестор, — удивился Фома Рябко.

— Ага, ты их защищал? Будешь сватом у меня!

— А я тамадой, — загудел Вакула.

Тут уж и всегда сдержанный Семен Каретник захохотал:

— Поп не обвенчает. Чужая вера!

— Без креста обойдемся, — ответил Махно.

На следующий день опять прибежал посланец Трояна:

— Вас клычуть до трубкы.

— Слушай, ты уж крой прямо: труба! — пошутил Нестор.

— Вы як скажэтэ, то хоть стий хоть падай, — смутился гонец, конопатый, с грустными голубыми глазами. Краем уха он улавливал телефонные перебранки, догадывался, что Гуляй-Поле окружают, и прямота Махно понравилась ему.

Разговор с Пологами, городком, расположенным южнее, на этот раз велся неторопливо и корректно. Начальник австрийского штаба Клаус Гейнце спросил через переводчика:

— Почему господин Махно называет экспедиционные войска бандой? Это оскорбительно для нас. Такое слово проскользнуло в прошлый раз. Оно же фигурирует и в листовках, которые принесли нам простые люди, представители любимого вами украинского трудового народа.

— Как же прикажете вас величать? — удивился Нестор. — Дорогими гостями? Но они не грабят хозяев, не бьют их шомполами и не вешают на столбах. А вы что творите?

— Позвольте вам возразить. Мы прибыли на Украину не самовольно и не как захватчики, — отвечал Гейнце. — Нас пригласило законное, я подчеркиваю, законное правительство, Центральная Рада. Она может вам не нравиться, но в цивилизованном мире принято считаться с этим.

— Рады нет. Вы же сами ее незаконно разогнали. А Скоропадский — проститутка. Вы и его попрете, если заупрямится.

На том конце провода некоторое время молчали, видимо, соображали, что ответить на новую грубость, не лишенную яда. Они говорили на разных языках. Махно забеспокоился. Что случилось? К чему эта философия?

— Неделю тому я остановился у крестьянина Клешни, — сказал Нестор. — Прискакал ваш отряд, чтобы схватить меня. Защищаясь, мы побили солдат. А вы в бессильной ярости расстреляли мирного Клешню. За что? Какие тут в черта законы?

Телефон молчал, и Махно учуял опасность. Тянут время! Ах вы, жмурики косоротые! Хотите застать нас врасплох?

Он отдал трубку и увидел Тину. Еще входя сюда, приметил, что она сегодня в белом платье. Невеста! Так показалось. Но потом увлекся спором с этим поганцем. А она и правда невеста! Покраснела, когда он пристально посмотрел. Опустила глаза, словно ждет предложения. А нужно же скакать в штаб, предупредить об опасности. Ну, жизнь-индейка!

— Здравствуй, — сказал как мог ласковее, и Тина выдала себя с головой: вскочила, горя, подошла и поглядела ему в очи так откровенно-преданно, что Нестор не сдержался, обнял ее и поцеловал. Сквозь прядь рыжих волос заметил вытаращенные зенки Гаврюшки Трояна, отстранился и почти бегом покинул телефонную станцию. У штаба, прямо на улице, его встретил Алексей Марченко.

— Уже наступают!

— Сколько?

— Два воинских эшелона.

Махно не поверил, отвернулся. Командиры сотен седлали лошадей. «А чутье не обмануло», — подумал он, вздрагивая.

— Откуда вести? Верные?

— Начальник станции сообщил наблюдателям. Эшелоны идут из Полог.

— Ишь ты! А этот гад-законник мне зубы заговаривал, — Нестор направился в штаб. — Вот их кровавая правда.

Семен Каретник шагал из угла в угол.

— Перестань маячить! — рявкнул на него Махно. — Что предлагаешь?

Алексей Марченко хитровато прижмурился.

— Как поступали в таких случаях запорожские казаки? Намазывали медом пятки!

— Не ехидничай, — осерчал Нестор. — А ты, Семен?

— Надо врезать им. Хоть пощечину. Иначе на душе деготь залипнет.

— Считаешь? Эй, Роздайбида!

— Я здесь, Нестор Иванович.

— Готовь тачанку. Кто там у нас под рукой? — он выскочил на крыльцо. — Фома, иди сюда!

Рябко подъехал на кауром жеребце, соскочил.

— Ты куда собрался?

— Сотню сбить в кучу. Прут же.

— Забыл, что ли? Мы приняли решение: днем не показываться на улице. Ты отступишь с отрядом, а хлопцам — петля. Поедешь со мной.

— Им навстречу?

— Да. И другим сотским предложи. Кто хочет. Там толпой делать нечего.

Во двор влетел гонец от Трояна.

— Нестор Иванович, Нестор Иванович, они уже рядом!

Все, кто был во дворе, кинулись к крыльцу и так пнули кота, что он яростно взвыл.

— Говори толком, — потребовал Махно.

Гонец доложил:

— Начальник станции нам звонил, хотя вы и запретили ему. Сказал: каратели остановились, выгрузились, валят сюда.

— Где они?

— Посреди пути.

Нестор холодно, вприщур поглядел на всех, кто был около, и они ощутили надежную силу. Каждый день ждали этого часа, но все равно поджилки дрожат.

— Делаем так, — начал Махно, обращаясь к гонцу. — Передай Трояну: отключить все телефоны. Понял? Скачи! Каретник и Марченко остаются здесь. Остальные за мной!

Никто ни словом не возразил. На трех тачанках (две были реквизированы в австрийском штабе) и с десятком верховых они отправились навстречу неприятелю. Нестор не мог бы объяснить, зачем это затеял. Сказанное Каретником: «Надо врезать им. Хоть пощечину» — лишь подогрело чувства, с которыми Махно возвращался с телефонной станции. Возмущение коварством оккупантов, порыв Тины, поцелуй взвинтили его и привели в то состояние, когда он знал, что принимает единственно правильное решение, и никаких сомнений на этот счет уже не испытывал.

Железная дорога из Полог в Гуляй-Поле терялась в холмах, и где остановились эшелоны или эшелон, никто не ведал. «Посреди пути». Где она, та середина? Взяв левее от дороги, что вела на станцию, отрядец с оглядкой продвигался по проселку.

Бабье лето тихо скончалось. Кое-где в низинках неярко желтели дубы или шелковицы. Накрапывал дождик. В скошенных полях не бьшо ни души. Но, поднявшись на кряж, повстанцы увидели тугую серую колонну, что молча грозно двигалась навстречу.

— Вот они, всемогущие и непобедимые! — с какой-то лихостью воскликнул Нестор. — Хай идут, иду-ут. Поближе, побли-иже!

— Может, хоть тачанки с пулеметами развернем? — обеспокоился Рябко.

— Давай, давай, — так же, почти весело согласился Махно, и это было странно землякам. Прет силища. Их же — горсточка. Акомандир радуется. Чему? В своем ли он уме? И вместе с тем твердость Нестора внушала уважение.

— Поберегись! — крикнул с другой тачанки Вакула.

— Кого не смогли повесить, — говорил Махно, — того пуля боится. Ану, Роздайбида, возьми их на прицел. Да не торопись, сынок. Очередями бей!

— Бей! — послышался и бас Вакулы. Пулеметы застучали ровно и гулко. Запахло пороховым дымом. Колонна сломалась, рассыпалась и залегла. Австрийцы открыли ответный огонь. Они недоумевали: откуда напасть? Что за отчаянные смельчаки? Видимо в Гуляй-Поле действительно собрались тысячи стрелков, готовых к отпору? Иначе что за вздорная выходка?

После легкой, почти бескровной весенней кампании на Украине батальон провел чудное, сытое лето, и вот теперь кто-то осмелился на такое дерзкое нападение. «Махнэ. Махнэ», — догадывались, говорили друг другу солдаты, целясь в людей на тачанках. В сырой после дождя, чужой степи австрийцы всерьез не воспринимали крохотный дорожный заслон. И тем не менее они вынуждены были защищаться, позорно валяться на открытом месте. Стонали раненые, и неизвестность смущала: вдруг эти коварные восточные налетчики ударят и с флангов, из засады? От них можно всего ожидать!

Конные австрийцы, поскольку никто не предвидел такого оборота дела, замешкались при выгрузке из вагонов в открытом поле и лишь теперь появились. На резвых рысях они шли к тачанкам. Те не стали ждать и ретировались.

Люди Махно скакали во весь опор и смеялись. Нервно, лихо. Ни о каком поражении не могло быть и речи. Слегка попугали немоту, положили на сыру землю. Пока хватит. Еще когда собирались захватить Гуляй-Поле, каждый догадывался, что это скорее всего временно: показать зубы, подергать за усы жирного европейского кота, и только.

— Нагоняют, Нестор Иванович! — с опаской крикнул Роздайбида.

Оглянувшись и насчитав десятка два всадников, Махно приказал кучеру:

— Притормози!

Тот согнулся, словно под занесенной саблей, и натянул вожжи.

— Бей их, Бида! Бей!

Три вражеские лошади ковырнулись.

— Точнее бери. Короче! — Нестор помогал вставлять ленту.

Преследователи рассеялись, да они особенно и не лезли на рожон. За ними, правда, накатывали из-за кряжа другие.

— Вперед! Не догонят. А в село побоятся сунуться! — шумел Махно.

Вместе с двумя тачанками, которые их поджидали, они влетели в Гуляй-Поле и, не останавливаясь, проскочили несколько улиц.

С колокольни Крестово-Воздвиженской церкви, где в свое время нарекли и записали младенца Нестором, наблюдатели заметили, как одна тачанка, скорее всего та, в которой находился Махно, отделилась от остальных и направилась в центр.

— Ворвутся или побоятся? — спросил своего товарища наблюдатель.

— Я б не рискнул, Иван.

— Да ты прямо говори!

— Тормознут. Ради чего им, жирным, лезть на шальную пулю?

Действительно, всадники покрутились на месте, посовещались и стали ждать подкрепления. Иные сняли карабины и принялись, нехристи, палить по колокольне.

— Ну их на… — выругался Иван, цыганского вида, тощий и юркий. — Побежали по хатам. Что нам, больше всех надо?

— Ты хоть Бога побойся. Гнешь тут! А вообще-то пошли, — согласился товарищ, и они начали шустро спускаться.

— Во бля! — опомнился Иван. — А людям сообщить!

Он так же быстро покарабкался назад.

— Сдурел, что ли? Убьют же!

Но Иван все-таки взобрался на площадку и порушил колокол. Пуля звонко клюнула в медь, и она загудела, раскачиваясь и разнося тревожную весть на всю округу. Австрийцы, что прибывали, тоже стали оторопело слушать, даже прекратили стрельбу. Не зря же эти славяне так гремят! Сколько их там собралось?

Между тем Махно подъехал к телефонной станции. То, что вело его сюда, не успевало подать голос. Оно вроде светлячка подмигивало и указывало путь. В любую минуту могут ранить, пристрелить, а то и вздернуть на первом попавшемся столбе. Жизнь-копейка!

— Ждите, — он легко спрыгнул с тачанки, хотел войти в помещение, как появился Троян.

— Что… там? — подбежал с тревогой.

— Полный порядок. Они уже на окраине.

— Австрияки?! — оцепенел Гавриил.

Отстранив его рукой, Нестор вошел в станцию. Тины там не было.

— Где она?

— Кто? — Троян думал об опасности. Что делать теперь? Ведь по головке не погладят, а дома хозяйство, жена, мать больная. Пропади оно все пропадом: и революция, и справедливость, и свобода!

— Телефонистка где?

— Так ты ж приказал… всё отключить. Она дома.

— Тетери! — Нестор был вне себя. Заняты коровами, крупорушками, как выгладить белое платье, обед послаще сварить, сволочи. Каждый о собственной шкуре печется. А я, выходит, крайний?

— Приказ… выполнили, — растерялся Троян. Он даже взмок от страха. Вот-вот австрийцы нагрянут, и Махно не шутит, готов наган выхватить. Провались ты…

— Ладно, — смягчился Нестор, поправляя темно-русый чуб, что лез на глаза. — Едешь с нами или остаешься? Быстро решай!

Донеслись тревожные удары колокола.

— Поехали, — махнул рукой Троян. — Один конец!

— Ты это брось! — И уже в тачанке Махно спросил: — Где она живет?

— Кто?

— Да Тина, твою ж мать! Что с тобой?

— А-а, не знаю. А зачем?

— Жениться хочу!

Потеряв последнее представление о том, что происходит, Гавриил помял пальцами нос и вымученно заулыбался.

— Что ты скалишь зубы, Кощей? — возмутился Махно. Все шло кувырком, шиворот-навыворот. Тачанка неслась по улице, но кучер не ведал, куда править.

— Стой! — вспомнил Троян. — Вот же лавка ее отца. Узнаем?

— Будешь сватом! — решил Нестор. — Больше некому.

«Этого еще не хватало», — струхнул Гавриил. Он вспомнил и другое, что рассказывали о первой женитьбе Махно. Настенька Васецкая жила с матерью неподалеку, и не было особой тайны в том, что девушка переписывалась с вечным каторжником, любила его, ни с кем иным не встречалась, и это казалось просто… Мать Насти не находила слов и крестилась. Надо же было такому случиться, что Нестор, отсидев всего лишь семь лет, вышел на свободу и возвратился. Сыграли свадьбу. Вот тут-то и произошло непредвиденное. Махно возглавлял в Гуляй-Поле крестьянский союз, ревком, черную гвардию, коммуны. Забот полон рот. Но любовь к Настеньке перевесила все. Нестор забросил дела, сутками нигде не показывался, и анархисты категорически потребовали: «Брось ее!» Махно, дескать, ответил: «Не могу!» Тогда они пригрозили Насте: «Уезжай подобру-поздорову и больше не показывайся!»

Так оно было или нет, Троян не знал, но что Васецкая перед приходом австрийцев исчезла — это точно. И теперь назваться сватом, чтобы завтра прищучили уже его?

— Не могу, — уперся он у самой лавки.

— Трясешься? Не хочешь каторжнику помочь? — карие глаза Нестора потемнели в гневе. Шрам на левой щеке дернулся, и Гавриил сдался. Зашли.

Из-за прилавка на них тоскливо смотрел хозяин: лет сорока, полноватый еврей в маленьких очках в серебряной оправе. От удивления он поднял их на лоб, опустил. Сомнений не было: сам Махно зачем-то пожаловал с револьвером, бомбой на поясе, и второй разбойник с ружьем. Заберут?!

— Слушаю вас, господа… товарищи, — как можно вежливее сказал хозяин, поднимаясь и кляня себя, что в такое лихое время не остался дома. Хорошо, хоть дочь отправил подальше. Он неловко зацепил рукой хомут, и тот грохнулся под ноги гостям. Нестор как-то по-детски отпрыгнул в сторону. Троян, чтобы не засмеяться, нагнулся, поднял хомут и положил на место.

— Где Тина? — спросил Махно, забыв обо всех условностях сватовства.

— У… уехала, — опешил хозяин. Он ждал любой гадости, но только не этого, и даже не поинтересовался, зачем им, чужим людям, его единственная дочь.

— Далеко?

— В направлении Юзовки (Прим. ред. — Ныне Донецк).

Нестор в упор посмотрел на Трояна.

— Что ж ты молчал?

Тот пожал плечами:

— Она сдала дежурство и свободна. Мне ничего…

— Ах ты ж! — Махно повернулся и выскочил на улицу.

— Зачем вам Тина? — кричал вдогонку обеспокоенный отец, но его уже не слушали…

У штаба Нестора ждал весь отряд — человек тридцать: Каретники, Марченко, Лютый, Чубенко, сотские, а также кто был раньше арестован вартой, кто по другим причинам не мог оставаться. Тачанки, подводы стояли наготове. Опять накрапал дождь.

— Где пропали? — сердито спросил Алексей Чубенко. — Мы тут уже не знаем, что и думать.

Махно не ответил, поинтересовался:

— Все взяли? Харчи, патроны, самогон?

— Это есть.

— До свиданья, родное Гуляй-Поле! — Нестор неожиданно упал на колени посреди двора и поклонился на все четыре стороны. Мужики смотрели сдержанно, никто не улыбнулся и не проронил ни слова. У каждого на душе кошки скребли. Только Петр Лютый покачал головой: «Ну Нестор Иванович! Ну артист, ядрена кость. Молодец!»

Снявшись, они вскоре оказались на Бочанской стороне, на окраине. Тут стали совещаться.

— Обстановка неясная, — сказал Семен Каретник, — выскочим и нарвемся на засаду.

— Ночевать собрался? Люди и так перепуганы. Глянь, никого на улице! — набросился на него Фома Рябко. — Проскочим, а там — ищи ветра в поле.

— Я не против, — согласился Семен. — Дальше-то куда? Кто нас ждет? Вокруг одни враги.

— Не заговаривайся, — поостерег его Махно. — Если так, то ради кого мы воюем?

Стрельба со стороны австрийцев не прекращалась, и одну тачанку отрядили, чтобы осмотреться и, в случае чего, тоже ответить огнем, попугать.

— Нас ждут не дождутся обиженные властью крестьяне, — продолжал Нестор. — Конечно, осторожничают. Ох, как воздух нужна победа!

— Ждут! Унести бы ноги, — не без иронии заметил Алексей Марченко. — Но куда?

Махно мог ответить. Ему донесли, что в Дибривском лесу хоронится какой-то отряд, вроде бы под командой матроса Бровы. Форменные разбойники. Не хотелось к ним подаваться. А не исключено, что придется. Нестор решил помалкивать, чтобы даже ближайшие помощники (мало ли что случится) не могли предать. Кроме того, еще в Бутырках уяснил, что тайна всегда укрепляет авторитет вожака. В дальнейшем он часто придерживался этого правила и никогда не пожалел.

— Дождемся вечера, — сказал неопределенно, — покормим, напоим лошадей и прорвемся. А ночь — мать родная, приголубит!

Когда уже и с юга, и с севера замаячили конные группы врагов, освещенные заходящим солнцем, и центр Гуляй-Поля был занят, и, казалось, ловушка захлопнулась, Махно решил:

— Теперь, хлопцы, пора! Они все тут. Прорвем кольцо — и на воле. Для этого делаем фокус. Идем в атаку во-он на тех, что с востока. Их как будто поменьше. Слушай внимательно. Когда сблизимся на верный выстрел, разлетитесь: вы пятеро во главе с Каретником — вправо, а вы с Марченко — влево. Поняли?

— Нет, — насупился Семен. На фронте он такой странной тактики не встречал. Ну и фантазеры же эти штатские! И потом, что за манера: без совета предлагать решение в последний момент?

— Наши две тачанки идут под вашим кавалерийским прикрытием, — спокойно объяснил Нестор. — Как только разлетитесь — мы их покосим.

— Занятно, — сразу согласился Марченко. — Действительно фокус!

— А они что, простофили? — усомнился и Лютый.

— Какое там! Это же венгерские уланы. Видали, как они налетели утром? Я еще тогда подумал: эх, коварно скосить бы. Сейчас они тоже попрут с пиками наперевес. Верные мишени. Ты, Вакула, со своей тачанкой и кто на подводах — стерегите тыл. Вперед!

Эскадрон улан, завидев легкую добычу, что шла прямо на их пики, бросился навстречу, очертя голову, как и предполагал Махно. Когда же крестьянские конники мнимо дрогнули, рассыпались — атакующие неслись во весь опор. В мгновение ока они были покошены кинжальным огнем с развернутых тачанок. А тех, кто пытался уйти, с флангов перехватывали и секли Каретник и Марченко. Путь к отступлению был свободен.

— Во мы им дали! — крикнул в азарте Роздайбида, но Нестор не разобрал слов, их отнес влажный степной ветер. Не останавливаясь, тачанки и подводы устремились подальше от Гуляй-Поля.

Австрийцы еще некоторое время маячили на горизонте, видимо, определяя, куда удирают коварные славяне. Когда же холмистые поля обезлюдели и опустились сумерки, Махно сделал небольшой привал и повернул к Дибривскому лесу.

Верст пять они ехали без всяких приключений, пока впереди не появились темные силуэты домов, похоже, немецкой колонии. Десять их было или двадцать — не разобрать. Тут этих поселений много. Завелись при Екатерине II и жили тихо, богато, дружили с соседями.

Внезапно затрещал винтовочный залп. Стреляли из огородов. Отряд ехал мимо и не собирался ввязываться. Но послышались стоны.

— Рас-средоточиться! — зычно скомандовал Вакула и первым, с гранатой, кинулся к нападавшим. Немцы дали еще залп. Вечером их предупредили, что в округе злобствует банда, может нагрянуть, и достаточно встретить ее пожестче, чтобы отпугнуть. Взрыв гранаты, однако, потряс колонистов, и они отступили к домам. Там, в сараях и погребах, были заготовлены амбразуры, и хотя ночью это не имело значения, но вселяло надежду на успешную оборону.

— Ваку-улу уби-или! — заорал кто-то, и вовсю матерились раненые.

— У кого спички? — позвал Нестор. — Спички давай!

К нему подбежали трое. Из колонии постреливали, явно для острастки.

— Что ты чиркаешь? Не зажигать! — рассердился Махно. — Мы не можем теперь уйти. Пал наш товарищ, пролита невинная кровь. Троян, ты где?

— Я тут.

— Бери этого хлопца со спичками, и бегом в конец колонии. Там необмолоченные снопы должны быть, сено, солома во дворах. Жгите! Рябко, а ты на другой конец. Тоже пускайте красного петуха. Мы пошумим, чтобы отвлечь. Роздайбида, ану чесани из пулемета.

— Там же дети, бабы! — подскочил к Нестору Лютый. — Пожарим же!

— А моя мать… не баба? Кто нашу хату спалил? А у брата Савелия не дети? А Вакула не отец?

Петр не нашел, что ответить. Вскоре немецкое поселение запылало. Все мужчины, кто пытался спастись бегством, были постреляны. Отряд собрался уезжать, и тогда в отблесках огня Махно увидел Вакулу. Тот лежал на подводе голый по пояс. Грудь была перевязана.

— Жив курилка! — обрадовался Нестор, и вместе с тем что-то нехорошее шевельнулось в его огрубевшем сердце. Кто же орал, что Вакула мертв? Какой провокатор? Или со страху?

— Еще не родился тот, кто меня кончит, — прохрипел сотский. — Дерзкая жила имеется, неистребимая!

— Ну, ну, не забывай, что пуля — дура. Держись, — и они поехали в темноте дальше, в сторону Юзовки, к Дибривскому лесу. На дороге попалось что-то белое, вроде привидения. Пригляделись — женщина с ребенком на руках.

— Какие же вы… ай, ой, ой! — стенала она, и похоже было, что это беженка из погорелой колонии. Одна. Ночью. В чистом поле!

— Надо взять, — Петр Лютый соскочил с лошади. — Подбросим до села.

У Нестора тоже екнуло сердце. Дикая степь, волки стаями шастают. И оставить? А где его ребенок? Не по их ли милости прибран?

— Садитесь на подводу, — предложил Петр незнакомке, взяв ее за локоть.

— С вами? Нет! Нет! — воскликнула женщина, освобождая руку. — Душегубы! Омэр-зительные! Нет!

— Простите, — сказал Лютый, и отряд поскакал дальше.

В Новопокровской волости появилась рота австро-германских войск, к которым присоединились немцы-поселяне, собственники. Вооружены пулеметами и винтовками, приезжают в каждое село и деревню, где собирают поголовно всех граждан, строят их в ряды, по указанию местных немецких колонистов-землевладельцев расстреливают, бьют нагайками без пощады, привязывают к бричкам и волокут по земле.

Газета «Мысль»— орган екатеринославского комитета правых эсеров.

19 апреля 1918 г.

Неширокая покойная речка Волчья открылась им в угасающем лунном свете. Давно перевалило за полночь, и не слышно было даже пустобрехих собак. С высокого берега отряд различал мост, за ним угадывалось село Больше-Михайловка, или Дибривка. Сразу потянуло на сон.

— Кому чин, кому блин, а кому и дубовый клин. Пошли! — предложил Фома Рябко.

— Может, разведку все же пустить? — заметил Пантелей Каретник.

— Кто местный? — спросил Махно.

Из темноты выступил широкоплечий молодец с впалыми щеками, словно давно голодал или болячка замучила.

— Я вроде.

Нестор приметил его еще в Гуляй-Поле: хваткий без увертки и на кавалерийской лошади сидит по-особому.

— Служил?

— Точно так. Прапорщик Петр Петренко.

— Слушай, а есть тут брод?

— А как же. Злодийскый. Недалече. Мелкий, и брюхо коня не замочим.

— Бери пару хлопцев и мотоните в село, разузнайте обстановку. Одна нога тут, другая там. До кумы пока не суйтесь!

Мужики заулыбались, хотя всех клонило ко сну. Трое живо поскакали. В той стороне взлайнула собака. Отряд насторожился. Но снова стало тихо, и кое-кто свалился на подводах, чтобы вздремнуть. Махно не будил их, пошел к кустам и сторожко прислушался. От речки тянуло уже осенним холодком. Запахло тысячелистником, что хрустнул под ногой. «Если ОНИ тут, то куда? — думалось. — Ну, куда? Не горюй, найдем. Родная ж земля».

Наконец трое опять перебрели Волчью, и Петренко доложил:

— Чисто! Ни австрийцев, ни варты. Трое суток никого. Поехали с Богом.

Осторожный Махно не велел, однако, ступать на мост, греметь среди ночи. Отряд вошел в село по Злодейскому броду. Оно оказалось большим. Пробрались на самую околицу, к лесу, и здесь у чьей-то хаты, которая в случае нападения защищала бы хоть с одной стороны, люди повалились прямо на улице. Прежде чем заснуть, Нестор определил часовых…

— Ой, сказка, а не конь! Дывысь, сэрэбряна узда. Ой! И пулемет. А вин стриляе? — услышал он во сне какие-то приятные, вроде бы из далекого детства голоса и с трудом раскрыл глаза. Среди спящих бегали мальчишки с удочками. Часовые их не трогали.

— Кто такие? — спросил Махно, поднимаясь. Рассвет разгорался во всю ширь неба и обещал теплый, ясный день.

— Мы тутэшни, — бодро отвечал старший мальчуган, черненький и курносый. — Окунив ловым.

— Кто вас послал?

— Сами захотилы. Чеснэ слово А вы, дядьку, нэ з отряда матроса?

К разговору уже прислушивались многие.

— Какого матроса?

— Ой, нэ знаетэ? Та дяди Фэди Щуся. Вин тут нэдалэко жывэ, а счас ховаеться з нашым батьком и сусидамы в лису.

— Не может быть, — Нестор небрежно махнул рукой и отвернулся.

— Ну вы, дядьку, як Хома! — возмутился мальчик. — Та кого угодно спытайтэ. Вси знають!

— Спасибо вам, ребята. Идите за окунями. Щусь, Щусь, как будто знакомый, а кто — убей не вспомню. Ты не подскажешь? — обратился Махно к Петру Петренко.

— Мы вместе по девкам бегали. Потом его в морячки забрили, и след простыл. Лет двадцать пять ему, как и мне.

— А-а, он же у нас в гуляйпольской гвардии был! — напомнил Алексей Харченко. — Еще отступали вместе, толкся на конференции анархистов в Таганроге. Красавчик такой, с красным бантом. Даже гром-баба Маруся Никифорова — и та заглядывалась!

— Верно. Славный малый и, видишь, не сидит сложа руки. Петя! — позвал Махно Лютого. — Ану возьми кого хочешь, и хоть из-под земли найдите Щуся. Стой! Напишу ему.

Взяв бумажку, гонцы ушли. Пока определяли дозорных на разные концы села, поили, кормили лошадей, готовили завтрак из кабанчика, выменянного на спички в ближайшей хате, — Лютый возвратился без матроса.

— Никому не верит, — доложил. — Пуганый воробей. Роздайбиду оставил заложником в блиндаже и требует тебя лично.

Нестор опустил голову. Ловушка? Что на уме у того Щуся? Если Брова — разбойник, чем этот лучше? Они же вместе, говорят, промышляли. Заносчивая, коварная матросня.

— Поехали! — настаивал Семен Каретник. — Вдруг что, я их сам размечу бомбами.

— Айда, — поддержал его Алексей Чубенко.

— Ну, добро. Вперед, и только!

Дорогу указывал Лютый. Поплутав по лесу, степняки наконец выбрались на поляну. Там вместо партизан… в аккуратном каре стояли австрийцы! Махно оторопел. Попались! И как глупо! Он мгновенно повернул коня, чтобы дать деру, и услышал:

— Товарищ Махно! Это я, Щусь! Вот ваш заложник!

Но тропе бежал улыбающийся Роздайбида, и у Нестора отлегло от сердца. Он спешился и пошел навстречу Щусю. Тот был в клеше и форменке, с пулеметной лентой через плечо, на боку сабля, наган, гранаты — вылитый броненосец! Никакого сомнения — давно знакомый красавец. Они обнялись и поцеловались.

— Здравствуйте, бойцы! — приветствовал Нестор отряд и лишь сейчас рассмотрел немецкую форму, и австрийскую, гайдамацкую, и крестьянские свитки, суконные серяки. Ответ был дружный, даже восторженный. Чувствовалось, что помощь ждали, были ей рады.

— Что ты, товарищ Щусь, делал до сих пор и что намерен предпринять? — спросил Махно нарочито громко, чтобы все слышали.

— Нападали на возвратившихся помещиков, уничтожали их, охранителей и солдат.

— Теперь послушай меня. Тут ты погибнешь, рано или поздно. Брось лес, выйди на простор, зови селян, особенно молодежь, в революционную бурю. Ринемся в открытый бой с палачами. Согласен?

Федор молчал, поглядывая на повстанцев. Тщеславный малый, он привык верховодить. А Махно не зря появился, первенство не уступит. «Эх, неохота идти в подчинение. Но силы-то будут о-го-го. Я и в большом отряде не потеряюсь. Или не стоит, а? Спрошу братишек», — решил Щусь.

— Слышите, что он предлагает?

— Слышим! — радостно донеслось в ответ.

Это развеяло сомнения. Федор схватил Нестора в объятия, поднял его и крикнул:

— Да, да! Пойдем с тобой!

Отряды объединились, и Махно нетерпеливо прикидывал, что теперь-то можно будет отправиться и в дальний рейд: по селам и хуторам Юзовки, Мариуполя…

— Обедать пора, — напомнил Гаврюха Троян.

— У тебя ж пузо!

— В молодости сорок вареников глотал, а счас еле-еле пятьдесят.

Тем временем на окраине села людей собралось изрядно. В отряд просились родственники тех, кого расстреляли австрийцы, бывшие фронтовики, что раньше колебались. Рядом толклись их жены, невесты, зеваки, дети. Махно радовался. Вот он, народ, и что пожелает, то и будем делать, а не по указке умников из Киева или Москвы. На улице уже не хватало места, и все не спеша пошли в центр.

— Голод не свой брат, — настойчивее напомнил Троян.

— Где у вас кулаки живут? — спросил Нестор селян.

— А нэдалэко. На тий вулыци.

— Тю, та ось жэ хата Лукьянэнка!

— Позовите. Пусть даст на суп теленка или овцу. На той улице тоже возьмите. Станут возражать — доложите. Лютый, чув? Организуй обед!

Пока они шли на церковную площадь, Федор Щусь легонько прикоснулся к плечу Нестора:

— Думаешь, почему земляки такие сознательные?

Что-что, но подобный вопрос Махно не ожидал от простодушного на вид красавца-матроса.

— Глянь сюда, — он достал из кармана измятую бумажку и начал читать: — «Крестьяне села Больше-Михайловки обязаны выдать для содержания экспедиционного батальона 160 арб сена и соломы, 15 возов картошки, 70 хлебов, 65 пудов сала, 35 курей, 5 кабанов, 6 фунтов чая, пуд табака, 3 пуда кислой капусты…»

— Постой, Федя. Сразу, что ли?

— Конечно. Это приказ. Недавно издан. Еще не все! Слушай дальше: «100 пудов пшена, 550 пшеницы и 800 ячменя». Земляки умоляли, дескать, раньше уже все забрали. Ах так! Приперли солдат, арестовали десять заложников, пулеметы установили и ну шастать по чердакам, погребам, клуням. Последнюю торбу отбирали. Кто раскроет рот — шомполами. Моих дружков — на акацию. А-а! — жарко выдохнул Щусь. — Потому и мы жалостью не балуемся.

Нестор взглянул на него попристальнее и приметил что-то звероватое в веселом оскале.

Да-а, — согласился он, подумывая, что скажет на митинге, который уже стихийно возник на церковной площади. Здесь по воскресеньям и торговали. Взобравшись на базарную стойку, Махно поднял руку. Люди притихли. Он начал говорить хрипловатым тенорком о поборах и жестокостях оккупантов, варты, о том, что нельзя дальше терпеть.

Кто стоял подальше, не слышали, подходили, напирали. Голос Нестора крепчал. Он упомянул о новой опасности: казаках с Дона, царских генералах, офицерах, что сбиваются в стаи, возможно, скоро тоже нагрянут и… увидел такое знакомое лицо, светлое, потерянное. Тина! Как она тут оказалась? Он еще что-то говорил, более страстно. Люди хлопали в ладоши, вскрикивали: «Слава! Нет пощады врагам! Нет!»

По окончании митинга Махно обступили со всех сторон, и он потерял Тину из виду. «Ладно, — подумал, — никуда она не денется. А убежит снова — тоже невелика потеря. Сейчас не до нежностей».

— Ты зря это — о беспощадности, о полчищах врагов, — внушал ему между тем Чубенко. — Политика — тонкая штука. Испугаются и завтра разбегутся.

— Так шумели же, одобряли.

— Не все, ух, далеко не все.

— Народец себе на уме, — подтвердил и Семен Каретник.

— Ничего вы не смыслите в политике. Я всегда буду говорить только правду, — возразил Нестор. — Ложь порождает новую ложь!

Отбирая бойцов в отряд, отвечая на разные вопросы, он нет-нет и вспоминал о девушке, так неожиданно исчезнувшей и вновь появившейся. У Махно даже мелькнула коварная догадка: «А не подсадная ли утка? Чья? Может, своего рода Фанни Каплан? Возьмет и запросто всадит ядовитую пулю! А? С кем черт не шутит? Вздор! Какая утка? Лавочник испугался и отправил дочь подальше от греха».

Прошла ночь, которую штаб провел в бывшем волостном правлении, а теперь совете. Нестор не искал Тину. Она тоже не появлялась. На следующий день опять митинговали, раздавали оружие, лечили раненых, рассылали сообщения о взятии Больше-Михайловки и призывы к восстанию. Австрийцы не показывались, скорее всего копили силы.

Поздним вечером, выпив самогона и закусив, Махно сидел в просторной пустой комнате за шершавым дубовым столом. Члены штаба разошлись по селу. С улицы доносились веселые голоса хлопцев, девичий смех, наяривала гармонь, и Нестор почувствовал себя удручающе одиноким. Ни хаты, ни жены (где та Настенька?), ни детей, как у всех, ни хозяйства — да ни хрена нет! Даже идейно близких. Вольдемар Антони, ретивый поклонник Заратустры, разгуливает по заграницам. В могиле неукротимый Саша Семенюта. В далекой Москве заседают, читают лекции о Льве Толстом теоретики-анархисты. Чтоб им тошно стало! Он попытался представить их, как видел.

Вот высоколобый Лева Черный ходит с книжечкой, записывает туда всякую обывательскую рухлядь. Большевички определили его комендантом двора. Не в Кремле, конечно, на самой заурядной улице. «Они такие нахалы, так навязчивы, — жаловался Черный, — что я не мог отказать». Интеллигентская тряпка, и, поди ж ты, автор «Ассоциационного Анархизма».

Вот Алексей Боровой. Ах, как говорит. Не то слово — поет! Какой у него кабинет-библиотека! А оставить у себя приезжего, предложить умыться с дальней дороги, просто присесть, попить чайку — извините, не удосужился. Может, побрезговал? Иуда Рощин — звезда среди молодых анархистов — опоздал на целый час, забыл, что дал слово выступить. Братцы, да разве с вами в бой ходить? На базар сбегать — и то нужно крепко подумать.

Ну и Аршинов — светлая голова, друг каторжный, секретарь союза идейной пропаганды анархизма. Но как же он сегодня далек, как все они оторваны от поля и станка! Сюда летите, буквоеды! Тут вовсю кипит жизнь и решается ваше и наше будущее. Э-эх, нет отзвука, нет.

Долго сидеть в одиночестве Нестор не мог, вышел на улицу.

— Проверю заставы, — сказал дежурившему у дверей Лютому и направился… на почту. Еще днем приметил, где она находится. В каменном доме уютно светилось окошко, и никого поблизости не было. Он постучал. Знакомый голосок с детскими интонациями спросил:

— Кто там?

— Это я, Тина. Я.

За дверью было тихо. «Испугалась, а может, и не она? — засомневался Нестор. — У них у всех в этом возрасте такие голосочки. Кроме Маруси Никифоровой. Та и родилась в галифе». Наконец стукнул крючок, и дверь растворилась. В сенцах стояла Тина. В белом платье! Ждала!

Ни слова не говоря, Махно вошел, властно обнял ее и крепко поцеловал. Девушка не сопротивлялась. Он закрыл дверь, увидел деревянный диванчик и задул лампу…

— Теперь ты — моя жена! — сказал, уходя. Тина измученно улыбалась.

Проверив посты, Нестор возвратился в бывшее волостное правление, лег прямо на шершавый дубовый стол, еще подумал: «Подарила-таки судьба мгновение» — и забылся.

Приснилось ему, что бредет по полю. Пшеница колосится. По ней и голубым василькам бегают муравьи. Жарко. Жаворонок заливается в небе. Вдруг сама по себе сорвалась с пояса сабля и брякнула в пыль. Он наклонился, чтобы поднять, а кто-то невидимый положил холодную руку ему на голову и говорит, говорит тихим голосом о чем-то светлом, высоком, наиважнейшем. Нестор чувствует это с благодарностью, и легко так стало, покойно, душа радуется, а слов, срамец, не может разобрать. Силится, прислушивается — нет, никак не уловить смысл. Ну, хоть пропади! Тоска охватила сердце, прямо глухая печаль камнем навалилась…

Громкий стук разбудил его.

— Австрияки! — крикнул Петр Лютый. Махно схватил оружие, выскочил на улицу. Темень. Стреляют. Откуда — не поймешь. Мечутся какие-то люди. Он поймал одного за руку.

— Откуда бьют?

— Из-за Волчьей. В ваш огород.

— У меня нет его!

— В этот же, правленческий. Кони там, раненые. Ужас!

Со всех концов села сбегаются повстанцы. Марченко и Щусь пытаются их построить. Ничего не получается. Многие впервые видят друг друга. Растерянно спрашивают:

— Та шо ж робыть? Шо?

Махно ворвался в толпу с наганом.

— Слушай сюда! — и выстрелил вверх. Это подействовало, но лишь на миг, и его следовало немедленно использовать. — Где члены штаба? А, вы здесь. Семен, лети на северную заставу. Помоги, разузнай, в чем дело. Марченко, бери бойцов, вот этих, и в огород. Выхватывайте из-под огня тачанки. Щусь, подавите чертов пулемет!

Сейчас главное было показать, что есть управление. Глупое или четкое — не имело значения. Иначе паника и гибель. Тачанки вытащили во двор. Возвратился Каретник.

— Первую атаку отбили, — доложил впопыхах. — Не проспали хлопцы, а то б всем крышка.

— Много их лезет?

— Бес знает.

— Что предлагаешь?

Семен понимал, что в этой неопределенной обстановке их отряду, где немало новичков, лучше отступить.

— Пока темно — в лес, — ответил он.

— В лес! — приказал Махно.

— В лес! В лис! — передавали друг другу повстанцы, направляясь к южной окраине села. Только теперь Нестор вспомнил о Тине и подъехал к почте.

— Это я, — позвал. Она тут же вышла. В белом платье, как игрушка.

— Сколько их у тебя? — спросил Махно, не слезая с лошади. — Быстро переоденься, возьми теплые вещи. Есть?

— Найду.

— Бросай всё, и поехали!

— Зачем?

— Австрийцы напали. Едем в лес. А там видно будет.

Девушка лишь начала привыкать, что все ее капризы выполняют, мечтала о любви, нежности, и вдруг такой тон. Она вздрогнула, повела плечиками. Нестор это заметил.

— Живо! — приказал. — Если хочешь быть со мной. Нет времени!

Тина повиновалась. Он усадил ее на первую попавшуюся подводу, предупредил бойцов:

— Кто тронет — голова с плеч. Это моя жена, — и ускакал вперед. Улицы были запружены крестьянами. В темноте они тоже шли к лесу, вскрикивали женщины, плакали дети. Махно слышал:

— Не покидайте нас! Эх вы — защитнички! Что удираете? — и ему было не по себе. В этих возгласах оживала древняя мольба славянок перед нашествием орды. Потому тут долго никто и не селился, кроме хитромудрых хозяев-зимовников. Веками кочевали скифы и сарматы, гунны, печенеги, половцы, и бежали женщины с детьми, умоляли защитить…

На скаку Махно увидел, как на опушке или рядом что-то загорелось. Слышна была частая пальба.

— Что там? — спросил он возвращавшихся.

— Засада! Не пройдешь!

— Дальше есть еще одни ворота в лес.

Он тоже повернул туда, дождался бойцов из отряда Щуся, разделил их.

— Будете бить вдоль ворот, чтобы упредить вражеский огонь, — приказал. — А вы — по тому берегу Волчьей.

Повстанцы дружно стреляли. Путь был свободен.

— Федор, пропускай в первую очередь обоз! — крикнул Махно Щусю, и словно в ответ раздался встречный залп. За этими воротами в лесу тоже была засада. Нестор оглянулся. Вот это да! Никого вокруг. Все, как зайцы, удрали, бросили одного, и пули свищут. Не долго думая, он тоже кинулся назад, к ближайшей хате. Положение казалось хуже некуда: окружены со всех сторон, люди в панике, и скоро рассвет!

От волнения Махно побежал по двору в кусты, снял штаны и чуть не свалился в глубокий овраг, что явно тянулся к лесу. Оправившись, Нестор закричал:

— Как мокрые куры… вашу мать! Самые смелые — ко мне! Роздайбида, выкатывай тачанку и через полчаса лупи вокруг ворот, пока там не стихнет. Понял? А вы — за мной!

Он прыгнул в овраг, поскользнулся и в клубах пыли еле удержался на ногах. За ним, ругаясь, посыпались остальные. Перебежками они достигли леса, углубились в него и, стреляя на ходу, кинулись к воротам. Из села доносился яростный стук «максима», и на головы наступающих падали ветки, срезанные пулями.

— Стой! Не палите! — Нестор прислушался. Умолк и «максим». В лесу была странная тишина, и на фоне бледного рассвета темнели ворота. Стояли привязанные лошади, ящики с патронами. Похоже, неприятель бежал.

— Мотай к нашим, — сказал Махно первому попавшемуся бойцу. — Передай: путь свободен!

Их собралось человек сто. После всех передряг женщины, дети, многие из новеньких, испугавшись, остались в селе. Члены штаба совещались на поляне.

– Скем воюем? — спрашивал Махно. — Захваченные лошади — помещичьи, может, варты. Австрийцев пока мы не видели.

— Надо выяснить. Послать разведку. Я готов, — согласился Пантелей Каретник. — Потом и в атаку.

Его поддержали Рябко, Вакула и Чубенко.

— Какая разведка, братва? День же. Схватят на первой улице. Унас одно спасение — неприступный блиндаж! — возразил Щусь. Он, скрепя сердце, согласился на объединение отрядов, чтобы их боялись. Но затевать резню в родном селе — это не входило в его планы. Не нравилось ему и то, что прибывшие все решали в своем кругу.

— Мы не суслики, — ехидно заметил Лютый.

— Чушь собачья! Куда денете раненых, суслики? — взорвался Федор. — А село, такое красивое, вам не жалко? Мне оно, если хотите знать, дороже всех революций!

— Ты говори, да не заговаривайся, — предупредил Семен Каретник.

Федор поджал губы, но опять не выдержал:

— Немчура считает нас дикарями. Не раз слышал: «Грязные славянские свиньи». Наши очаги для них… — он плюнул. — Подпалят Дибривку и глазом не моргнут. А тут мой дед родился и прадед. Поверьте, я не трус. Мы ибез. вас побеждали, и теперь возьмем свое. Но малой кровью, тихой сапой.

— Тогда пусть решат хлопцы! — нервно сказал Махно, направляясь к ним. — Слушайте, что делать? Прятаться в блиндаже или разведать противника и наступать. Как вы считаете?

Люди подходили поближе. Он повторил вопрос. Но Федор Щусь вдруг крикнул:

— Братва! За мной в блиндаж!

Бойцы из его отряда не посмели ослушаться, молча отделились и на подводах с ранеными скрылись за вековыми дубами, осокорями.

Лицо Нестора стало землисто-желтым. Свои бьют наотмашь! По какому праву? Он ценит толковое мнение. Хоть и не без упрямства, но меняет решение. Да в конце концов, для какого дьявола они здесь мыкаются? Ради свободы тружеников? А спесивый матрос на глазах повстанцев втаптывает в грязь саму анархическую идею вольной жизни. Герой, мать твою!

— Что… будем… делать? — еле сдерживаясь, спросил Махно. Гуляйпольцы сурово смотрели на него. Это внезапное разделение, почти предательство, больно хлестануло всех.

— Каков гусь! Пошел он на…! — не выдержал Петр Лютый.

— Спокойно, земляк, — охладил его пыл Алексей Марченко. — Предлагаю проверить первые ворота в лес. Если супостат еще там — побьем или словим «языка».

Так и поступили, но неприятель и оттуда ушел. Зато повстречался весь в саже, измученный крестьянин, чью хату ночью подожгли каратели, чтобы видеть бежавших в лес повстанцев.

— Много было бандитов? — спросил Махно.

— Около полуроты австрийцев и с десяток помещичьих и кулацких сынков.

— Толково. Ты же местный. Сходи, земляк, в разведку.

— Мне теперь что в разведку, что в контрразведку. Что нужно?

— Погляди, какие силы в Дибривке и где стоят. Ладно? Только сначала умойся, а то даже собаки будут шарахаться.

Мужики сдержанно заулыбались: хоть и клоун клоуном, а хата-то сгорела. Крестьянин ушел.

— Роздайбида, ты был в блиндаже и разряжен под стать Федору, — грубовато пошутил Нестор. — Сбегай еще к нему. Пусть возвращается. Попроси от моего имени.

Федор вскоре явился к воротам вместе с отрядом. Пришел и хозяин сгоревшей хаты, которому Махно особо доверял.

— Они расположились на церковной площади, — донес добровольный разведчик. — А штаб в бывшем волостном правлении. Ходят слухи, что еще прибудет австрийское подкрепление.

Это же подтвердили и крестьяне, снова набежавшие сюда.

— Ага, хотят окружить нас и уничтожить, — сказал Нестор.

— Ясное дело, — согласился Семен Каретник.

— Нужны мы им больно. Засядем в блиндаже — никто не сунется, — стоял на своем Щусь.

— Хорошо, а что дальше? — вставил слово и Алексей Марченко. — Волю, Федя, из зубов вырывают. Это вся история доказала!

Махно молча кивал, глядя на Тину, что сидела на подводе рядом с ранеными и вымученно улыбалась ему. Леймонский не узнал бы ее. В темном платочке и вязаной фуфайке, она казалась беженкой и была ею. Тина и сама не понимала, как, привыкшая к деликатному обращению, уюту, светлым нарядам, попала в этот жалкий, дикий обоз, что за сила занесла ее сюда. И почему она смирилась, улыбается, когда так хочется плакать?

На опушке леса шумели под ветром тополя, потемневшие от первых холодов, и пахло растоптанными груздями.

— Оккупанты не вечны — уйдут, — упорствовал Щусь. — Они нас уже боятся. А богатые тем более. Зачем кровь ручьями проливать? Повторяю, и село спасем от пожара. Как считаешь, Петренко?

Бывший одноклассник потупился: неохота перечить Нестору и родные хаты жалко. А что их сожгут, он не сомневался. Уже бывало. Крестьяне прислушивались к разговору и тоже заволновались. Махно понял: наступил решающий момент. Грудь в крестах или голова в кустах.

— Предлагаю сейчас же напасть на врага и разбить его! — заявил он.

По крупному миловидному липу Федора пробежала гримаса боли.

— Это безумие! — воскликнул он и даже хохотнул, настолько нелепым казался ему призыв Нестора. Мало того, что не хотят идти в лес — нападать вздумали!

Вперед вышел Петр Лютый и, подняв голову, продекламировал:

Щусь взял его за плечо и чуть ли не оттолкнул.

— Брось, хлопец! Еще стишков тут не хватало.

Махно вскочил на тачанку. Вокруг толпились повстанцы.

— Согласен с Федором. Это безумие! Никому, и прежде всего врагу, не придет такое в голову. Среди бела дня горсточка смельчаков навалится на батальон. Это же пол нашей победы!

Голос у Нестора глуховат, жесты рукой скупые, сам он невзрачен. Но такая энергия и страсть в его словах, что люди заволновались, и Федор Щусь сдался.

— Пошли с ними, братва! — сказал без колебаний. Морская душа его почитала пылкость вернейшим признаком правоты.

— Так просто крепости не берутся, — Махно понизил голос и сошел с тачанки. — Когда мы ударим по церковной площади, ты должен быть уже с другой стороны. Понял? Побегут они или нет — лупи вместе с нами. Видел, как мы на рассвете взяли ворота? Сколько тебе дать бойцов?

— Пол-отряда.

— Бери и вперед! — все это Нестор заранее продумал.

Пока они говорили, пожимали руки, Каретник, Марченко, Лютый, Чубенко отбирали желающих идти в атаку. Взяли с собой два ручных пулемета «Люйс» и цепью двинулись к центру Больше-Михайловки. Но не по улице, где их было бы издалека видно, а крадучись огородами.

Рядом находился базар, и торговые стойки были надежным укрытием. Перебравшись туда, они рассмотрели церковную площадь. Метрах в сорока от них сидели, лежали австрийцы, строем ходили вартовые. Охраны не было и в помине.

— Даже пулеметы в чехлах, — шепнул Фома Рябко Трояну.

— Огонь! — выдохнул Махно, и началось избиение. Видя, что солдаты заметались, повстанцы бросились на площадь и стреляли в упор. А с тыла, куда побежали атакуемые, их огнем же встретил Щусь, и они улепетывали, пытаясь вплавь одолеть речку Волчью. Но были покошены с крутого берега. Других настигали крестьяне и били вилами, лопатами. Третьих потом встречали даже у Гуляй-Поля без мундиров и шапок.

В этой панике и озлобленности сожгли девять хат: то ли убегавшие вартовые, то ли под шумок подлые соседи.

Пленных офицеров и гетманцев расстреляли вместе с той женщиной, что бежала их предупредить. Рядовых же австрийцев накормили, перевязали и, пригрозив, чтобы больше не попадались, отпустили.

Победа была полная. После нее, как водится, митинг, и тут впервые Нестор услышал в толпе приятно поразившее его выражение:

— Хай скажэ батько! — шумели селяне. — Батько Махно — давай!

Еще не сознавая этого, он становился героем, пока только героем, народным героем.

По старому, такому одинокому, чудом выжившему в голой степи Дибривскому лесу били пушки. Снаряды рвались где-то в глубине или с недолетом. Трещали, дрожали вековые дубы, ясени, дикие груши, осокори. Похоже было, что австрийцы принялись за повстанцев теперь уже по-настоящему.

Разведка донесла Нестору: на село наступает батальон пехоты при эскадроне кавалерии. Такие же силы идут к лесу. Кроме того, им на помощь подтягиваются отряды варты и добровольцев из богатых. Махно, однако, приказал занять оборону на опушке и был уверен, что устоит. Может, и врут разведчики? У страха глаза велики. Хотя Семен Каретник еще вчера предостерегал:

— Пора уходить, товарищи. Они не дремлют. Подтянут силы, окружат и влупят по самую ж…!

— Не пори горячку, — отвечал ему Петр Петренко. Прапорщик царской армии, получивший это звание за отчаянную смелость, он тоже был членом штаба. В селе жила его семья, и двое спокойных суток после победы вселяли добрую, хотя и слабую надежду, что все обойдется. Им дадут еще погулять на воле.

— Может, самим вжарить? — предложил Федор Щусь. Недавняя безумная атака вдохновила его. — А чего ждать? Они же недалеко. Пощекочем!

Он все надеялся отвести удар от родных Дибривок.

— Ишь ты, не успел выползти из блиндажа — уже кусается, — улыбнулся Лютый.

— А куда… уходить? — спросил Махно. Он мог бы прибавить: «Опять скитаться?», но промолчал. Проведя две чудные ночи с Тиной, не прочь был прихватить и третью. Вместе с тем понимал, что весть о позорном разгроме разнеслась далеко вокруг и не такие австрийцы воины, чтобы простить избиение. Они обязательно нагрянут, вот-вот. А тут понаехало столько крестьян из соседних сел и хуторов, просят оружие, добиваются приема в отряд. Бросить их на произвол судьбы, без боя казалось подлейшим делом.

— Ку-да? — переспросил Нестор резко. — Мы со всех сторон облеплены обездоленными. Кто и что их ждет? Это же целая орава!

Члены штаба притихли в смятении. Верили, что скоро вспыхнет восстание. Села ведь стонут! А иначе как же ИМ жить — отпетым негодяям и висельникам в глазах власти? Хоть пропади. Но на пламенные призывы, сообщения о взятии Гуляй-Поля, Дибривок никто не откликнулся. Молчали Бердянск, Мариуполь, Юзовка, Александровск. Так где же их ждут?

Ничего лучше не придумав, они остались в Больше-Михайловке, потом поспешно отступили, укрепились в лесу, где тылы прикрывала речка Волчья и ее приток — Каменка. Садилось солнце, и в косых лучах видно было, как бегут из села опоздавшие. Их ловят, избивают.

— Сволочи! Что творите? — кричат из своих засад повстанцы, но ничем не могут помочь. Лежа у комля вербы и целясь, Федор Щусь терзался думой: «Эх, зачем это затеяли? Ну зачем? Задирала Нестор виноват. Нестор!»

Опускались сумерки. Уже нельзя было различить ни крестьян, что бежали, ни австрийцев, и Махно занервничал: «Если навалятся в темноте — крышка!» Но спустя некоторое время вдруг странно посветлело. Зарево со стороны села расширялось, росло ввысь, и теперь все догадались с ужасом, что это… хаты жгут! Мстя за избиение, оккупанты уничтожают Дибривки. Они превращались в огромное огнище. Бойцы из отряда Щуся, он сам, Петр Петренко плакали, стреляя. Махно ходил среди них и до крови кусал губы. Вот оно как! Вот. Новая орда зверствует!

— Я ж тебе говорил… Говорил, что так будет! — подскочил к нему Федор, угрожающе размахивая растопыренной ладонью. В отблесках пожара крупное лицо его было мертвенно-бледным. На щеках темнели оспины.

— Поостынь! — взял Федора за плечо Роздайбида. Он постоянно находился рядом с Махно, вроде телохранителя. Невдалеке грохнуло. Разъяренный Щусь оглянулся… и закачался. Роздайбида подхватил его.

— На подводу, к раненым, — велел Нестор.

Между тем залпы австрийской батареи становились все прицельнее. Вздрагивала земля под ногами, выли осколки. Упал Лютый. Зацепило и Махно. Зажимая рану на руке, откуда сочилась кровь, он приказал Каретнику:

— Бери пяток мужиков с пулеметом и командуй отступление. Будете прикрывать отряд. Петренко, указывай путь!

Нестор забрался на тачанку, где уже примостилась Тина. Прибежал растерянный кучер.

— Роздайбиду в клочья! — прохрипел.

У Махно сжалось сердце. Как и Петр Лютый, это был вернейший друг. «Эх Роздай, Роздай, имени даже не знаю», — подумалось с тоской.

В лесу было довольно светло от пожара, и приставшие к отряду крестьяне увидели, что их покидают на произвол судьбы. Они в растерянности бросились к тачанке, облепили ее со всех сторон.

— Батько Махно, спаси нас!

— Заберите с собой! — причитали женщины.

Тина перевязывала Нестора. Что он мог ответить? Кривясь от боли, бессилия и еще чего-то неопределенногнетущего, говорил:

— Не падайте духом. Клянусь, мы вернемся! Поможем. Поможем.

Отряд перебрел речушку Каменку и по ее левому берегу направился в село Гавриловку. Противник не преследовал, гремел за лесом, где зарево становилось все более зловещим. Конная разведка донесла, что впереди австрийцев нет, но люди стоят на околице и в замешательстве смотрят на пожар, которого от роду не видели. Все-таки расстояние не шуточное — двенадцать верст, а греет небо. Не иначе, как конец света, полагают старики…

Ночью им попалось имение. Конная разведка, которой командовал Пантелей Каретник, оцепила его, расспросила батраков. Барин был дома. В отличие от других владельцев поместий, он после революции никуда не убегал. Землю, инвентарь раздал крестьянам и работал в поле вместе с ними. А вот при гетманщине искус не поборол: возвратил имущество.

— Наш пан непоганый, — тем не менее говорили мужики.

Когда об этом доложили Нестору, он мельком подумал, что барин-то редкий, может, даже совестливый и обижать его как-то не совсем с руки. Лучше бы не трогать. Какой пример был бы! Пусть и другие знают, что они не разбойники с большой дороги.

Тут послышались выстрелы, возгласы:

— Стой, падло! Стой!

Это секреты ловили бегущих из имения. Кто они — неизвестно. Может, и притаившиеся враги (потом оказалось — напуганная прислуга). Кроме того, люди обессилели, край нужен отдых, еда, и ни о каком милосердии нечего и заикаться. В который раз Махно почувствовал с раздражением, что обстоятельства сильнее его замыслов и желаний.

Барин встретил их на крыльце, с ружьем, но, приняв за своих, пригласил в освещенную залу. Сам же куда-то отлучился. Нестор снял шинель, погоны. Помещик увидел его и обомлел.

— Зовите всех сюда. Хочу предупредить кое о чем, — строго велел Махно, и высокий, в годах, лысоватый барин догадался с ужасом, что это же, вероятно, и есть те бандиты, о которых ходили столь зловещие слухи, а он лично пригласил их в дом!

— Вам нужны деньги? — он побелел, расставил трясущиеся руки. — Я дам. Дам! Умоляю — не убивайте! — и упал на колени. — Я не шел… против народа, — лепетал помещик. — Поверьте, если бы не сама власть… отобрала, я бы… никогда.

Вместе с Федором Щусем, что уже оправился от контузии, Нестор взял под руки хозяина, поднял его с колен. Тот плакал по-детски. Ну что ты с ним будешь делать? Погладить по лысине?

— Перестаньте, — сказал Махно. — Прошу вас. Зовите же своих людей.

Но барин раскис окончательно, и его усадили в кресло.

— Батько, брось возиться с ним! — грубо вмешался Петр Лютый. — Будь он в силе, дал бы тебе сапогом в лицо или прикладом по голове.

Нестор укоризненно взглянул на помощника, и тот умолк. Тут явилась барыня, тоже в годах, со следами былой симпатии на узком, нервном лице.

— Здравствуйте, незваные гости!

— Позовите слуг, — не обращая внимания на ее тон, весьма вызывающий, велел Махно. Она распорядилась, и дворовые мигом пришли.

— Не бойтесь и не волнуйтесь, — сказал он. — Только прошу: никуда из имения не отлучаться. Иначе всё сожжем, а убегающих уничтожим. Теперь освободите залу!

Он не мог и не хотел объяснять им, что отряд скрывается от врага.

— А мне скоро готовить завтрак барыне, — сообщила, посмеиваясь, молодка и озорно взглянула на Щуся. Она считала его главным. — Так что же, я не могу никуда пойти? Ни за молоком, ни за сметаной?

— Идите… отсюда! — прикрикнул на нее Нестор.

Когда прислуга с барином удалились, хозяйка и не подумала уходить, присела в кресло и спросила без тени смущения:

— А кто вы, собственно, такие, господа? — и ясно стало, что именно она здесь командует.

— Я Батько Махно.

— У вас, быть может, есть имя, отчество?

— Нестор Иванович.

— Очень приятно. А меня зовут Алевтина Валентиновна. Слушаю вас.

Махно валился с ног от усталости, болела рука, и Тина там ждет во дворе. Но помещица держалась столь корректно и уверенно, и еще что-то было в ней такое, что невозможно не отвечать.

— Мы враги богачей, гетмана Скоропадского и посадивших его на трон немецко-австрийских офицеров. А боремся за волю всех униженных и оскорбленных властью, которая строит тюрьмы, держит полицию и творит, что хочет, мадам. Много преступного вы делаете для тех, чьим потом и кровью пользуетесь, бездельничая.

— Позвольте, — перебила его хозяйка и продолжала наставительно: — Так было от веку. Кто-то работает в поле, кто-то руководит и следит за порядком. Хотя вы, вероятно, считаете это бездельем. А кто-то еще занимается наукой, искусством. Желаете это поломать?

Ей казалось нелепым, что эти простолюдины, отравленные гордыней и вседозволенностью, мечтают сами управлять, более того — хотят переделать Божий мир!

— Да, у нас будет свой, революционный порядок.

— Кстати, слышали, что гетман бежал в Германию?

— Нет, — удивился Махно.

— Значит, воюете с тенью. Куда же вы денете несогласных?

— Уберем в соответствии с волей народа, мадам.

— Ой-йо-йой! — испугалась Алевтина Валентиновна и даже ручками притворно замахала. Нестор разглядел на ее тонком носу синюю жалкую прожилочку.

— Вы не шутите? — спросила барыня.

— Отнюдь.

— Кровь станете возами возить. Вы что, Люцифер?

Махно улыбнулся.

— Ни в какого черта не верю.

— Простите, Нестор Иванович, это ваше личное дело. Но коль скоро намерены обездолить несогласных, распорядиться их будущим, то невольно на место Всевышнего претендуете. Он создал этот мир, и никому не подвластно менять его. Да, да! — она вскочила с кресла. — Сверхчеловеки! Заратустры!

«Треклятущая баба», — рассердился Нестор. В божественный промысел он не вникал, и что дано человеку, а что нет — его не волновало. Но эта высь, до которой поднялся их спор, была ему недоступна, раздражала, выводила из себя. Бежавший Вольдемар Антони тоже козырял Заратустрой. Что он им дался?

Алевтина Валентиновна, уходя, перекрестилась и еще спросила:

— Так вы, господа, своей честью заверяете, что наша жизнь останется неприкосновенной?

Чудная женская логика! Только что ей толковали о «воле народа» — нет, она опять о какой-то чести.

— Пока не возьмете в руки оружие, — предупредил Петр Лютый. — Немедленно сдайте его!

Махно вышел на улицу. Близился рассвет. Бойцы вповалку, мертвецки спали во дворе, другие свежевали к завтраку барского бычка.

— А Дибривки все горят, Батько, — сказал Петр Петренко с нескрываемой горечью. Нестор угрюмо кивнул и, не ответив, нашел Тину, и они отправились спать…

Разбудил его Пантелей Каретник.

— Мои разведчики немцев поймали. Из колонии Мариенталь. Допросишь?

Махно со сна не мог понять, зачем его потревожили. Болела рука, грудь, всё тело. Как-то нехорошо было, муторно.

— Все-таки немцы, — растолковывал Пантелей. — Мы же австрийцев отпускали.

— И этих гоните в шею!

— Да у них браунинг был. Возьми, послухай их, — не отставал Каретник.

Нестор нехотя согласился и вышел к ним в форме офицера.

— Почему разъезжаете с оружием, бандиты?

— Мы, наоборот, хотели побить их, этого Махно и Щуся!

— Удалось?

— Нет. Зато бунтарское село сожгли.

Нестор сорвал погоны со своих плеч.

— Вот кого вы ловили!

Это мгновенное превращение, означавшее верную смерть, потрясло немцев. Что же имеет ценность на дикой славянской земле? Кто тут прав, кто виноват? Не жизнь, а кошмарный бал сатаны! Не долго думая, колонисты упали на колени.

— Товарищ… Махно, мы… пойдем с вами. Будем служить! — взмолился один из них, продолжая вынужденный маскарад.

Нестор чуть не взвыл от безнадежности. «Ничтожества! Если бравые немцы, знающие себе цену, так легко падают, предают. Если барин… Где я живу? Какая воля?» Дальше не хотелось и думать. Он схватился за голову и выскочил во двор.

С рассветом над Больше-Михайловкой поднимались к небу черные клубы дыма. «Чем же мои хлопцы лучше? — лихорадочно пытался найти ответ Махно, переступая через спящих. — Вот этот или этот. Отрекутся от меня, от всего на свете. Ради чего же пожар? Ужасный дым! Кому, зачем?» Ответа не было. Нестор выхватил из кармана отобранный у колонистов браунинг, ощутил его холодное дуло у виска и нажал на курок. Осечка! «Если всё так ничтожно и бессмысленно: революция с пустыми надеждами, грабеж-дележ богатых и бутырская маята, Настенька с преданной любовью и бесприютная девочка Тина, и падающие на колени — зачем это? И ты тоже! Куда заведешь? Один дым. Всю Украину… спалить?»

Думать так было невыносимо, и слезы бежали по щекам Нестора. Тлен! Всё тлен. Ему померещилось, к к стрелял себя Саша Семенюта в доме, подожженном полицией. Желтые языки пламени. Как он жаждал добра бедным хлеборобам! И что же изменилось в Божьем мире после этого? «Мы загубили… за предательство… семеновского священника, самого слугу Его, — мерекал Махно, оказавшись уже под навесом, в углу, заплетенном паутиной, — и ничего с нами не случилось. Что же может измениться? Кому свобода? Этим сухим комахам? На коленях? А кто не падает? Где? На станции Дно? На острове Голодай?»

Мысли путались. «Эх, Василек, первенец мой. Кто унес чистейшего? По чьему… милосердному праву? Может ли оно… после этого… являться в наш поганый мир?» Нестор поцеловал браунинг, снова поднес к виску. Закрыл глаза — тьма. Тут она… и там. Осечка! Увертливое сознание шепнуло: «Нет разницы… где быть». Он ухватился за эту соломинку, вышел во двор.

Бойцы уже топтались у котла с завтраком, потирали руки. Кто-то хохотал. А за ними, над крышами и деревьями, разгорался новый день. Махно смотрел вокруг и ничего не признавал. Вроде всё это было давным-давно. И вот опять. Хлопцы, потирающие руки, котел, дым, утро — не настоящие, повторные, чужие.

Он покусал нижнюю губу, присел на обрубок акации. «Если так, — думалось, — то и я — не я. Глупость!» Дрожь во всем теле утихла, но холод, что проник в сердце еще в камере смертников, не рассеивался, словно бы его поддували. «Ладно, — сказал себе Махно. — Хватит комедий. Всё! Иди!»

Уходя подальше от Дибривского леса, отряд направился в греческое село Комарь. Варта оттуда загодя сбежала. Созвали митинг, однако крестьяне отмалчивались. «Кто сегодня не сулит золотых гор? И куда оно всё ниже клонится?» — вздыхали бабы с мужиками. К повстанцам присоединились только два бедовых хлопца. То же повторилось в татарском селе Богатырь и в еще одном греческом — Большом Янисоле.

— Крысы подпольные, — тихо говорил Нестор Семену Каретнику. — Их жмут, а они прячутся, пока жареный петух не клюнет в самую ж…!

Дальше ехали вдоль притока Волчьей с редким названием Мокрые Ялы. Издали приметили крылья ветряной мельницы.

— Это Времьевка, — определил Петр Петренко, скупо улыбаясь. — Богатенько ютятся, да и пашут как черти. Здешний злыдень в России за кулака сойдет. Невеста у меня была отсюда. Глаза — вишанки!

— Звали как? — заинтересовался Махно.

— Аня.

— Приятное имя. Тут сейчас?

— Кто знает. Сколько воды утекло в Мокрых Ялах. Замужем, видать.

— Так. Разыщи. Если жива-здорова, у нее и поужинаем.

После митинга Петренко подошел к Батьке.

— Ждут.

— Кто? — не понял Нестор. Выступая, он забывал житейские мелочи.

— Да Аня же с семьей. Знакомьтесь.

Рядом стоял худой и загорелый до черноты мужичок, протянул ладонь:

— Михаил.

Батько поглядел на него оценивающе. Вроде надежный и по калибру подходящ. Длинные да толстые симпатии обычно не вызывали. Спросил:

— Дети есть?

— А як же. Трое, и тоже все на «мы»: Митрий, Микита и Миколай.

— Остряк! — хохотнул Нестор. — Веди в свою хату. Лютый! Ужин варят?

— Давно, Батько.

— Проследи. Потом к нам.

В хибарке Михаила было тесновато для членов штаба, но кое-как разместились за низким столом. Аня, тоже маленькая, худенькая, с глазами действительно как спелые вишни, быстро носила хлеб, кружки, ложки. Петренко поглядывал на нее искоса, с сожалением. Эх, утекла любовь, а ягодки все-таки остались, не сохнут, милые.

Налили борща, самогону. Еще подошли мужики, завязалась беседа.

— Тут такое дело, — осмелев, сказал Михаил и пыхнул самосадом. — Бачылы мельницы? У нас есть и маслобойни. Революция отхватила их у хозяев и поднесла нам. Хорошо! Где ни возьмись — немчура и варта. Забрали опять и лупят за помол деньгу крутую. А куда денешься? Семечек, зерна подсобрали. Як бы, Батько, того… назад воротить?

В хате притихли. Только сало шкворчало на сковороде. Ясно было, что для мужиков это больной вопрос.

— Нет ничего проще, — ответил Нестор, смачно закусывая. — Считайте, с данного момента мельницы и маслобойни уже ваши!

Крестьяне, однако, радости не выказывали.

— Что, не отдадут толстопузые?

— Не-е, вы ж поймите, Батько, отдать-то они пожалуйста. А як потом?

— Когда мы уйдем, что ли? Вы прямо режьте, прямо!

— Вот именно. Як же потом? — смуглое лицо Михаила было печальным, зеленые глаза сощурились. Он всё пыхал самосадом.

— Я же решил, — строго напомнил Нестор. — Мельницы и маслобойни уже ваши!

— А вы им это скажите. Им!

— Кому? А-а, чего проще. Зовите сюда захребетников. Немедленно!

Через некоторое время в маломерных дверях показался краснощекий молодец и с достоинством, слегка поклонился.

— Где остальные? — неприязненно спросил Махно.

Гость протиснулся поближе.

— Прошу прощения, тесновато у вас. Может, на мельницу заглянете? Всех приглашаем, — он с сомнением почесал за ухом. — Там есть на что поглядеть!

Нестор вспомнил первобытную крупорушку, которую с трудом вертел у Трояна. Захотелось увидеть настоящую технику, и он велел:

— Петя, ану сбегайте с Гаврюхой да осторожно всё проверьте там.

— Может, не надо, — попросила Тина, что тоже сидела за столом, но хозяйке не помогала.

— Боишься, — усмехнулся Нестор. Всем она хороша для него, а в отряде и здесь вот чужая и, похоже, никогда не будет своей: к уюту приспособлена, к шелковому гнездышку.

— Публика-то коварная. Беспокоюсь, милый.

Он обнял ее за плечи.

— Со мной тебе сам Люцифер не страшен!

Троян с Лютым и краснощеким молодцем ушли.

— И вы б не бегали. Припомнят, а у нас же трое, — подала голос Аня, глядя не на мужа — на Петра Петренко с болью и сожалением. Какой кавалер был, богатырь и умница. Даже эти разбойники прислушиваются к нему. Ах, не суженый!

— Всегда так! — возмутился Михаил, перехватив взгляд жены. — Нужда загрызает — ты виноват. Не лезешь из кожи вон. А чуть поднимешь хвост — дергают: сиди и не рыпайся. Та як же ее, ту справедливость, достанешь со связанными руками? — он вскочил. — Пошли!

Попив компота из вишен, шелковиц, абрикос и поблагодарив хозяйку, они направились к мельнице.

На улице было по-осеннему холодно, пахло прелью палых листьев и тянуло свежестью с Мокрых Ялов.

— Чуете, чуете? — подняв палец, как-то даже восторженно вопрошал краснощекий, что встретил их у ветряной мельницы с группой хозяев. В сумерках большие крылья ее тихо вращались.

— Ни одного скрипа, ни стука. Прислушайтесь! — торжественно взывал умелец. — Она живая! Мы с братьями и отцом душу в нее вдохнули. А сколько сил, денег вбухали! Кто считал? Голые и босые остались. Помните?

— Так. Так, — подтвердили мужики.

— Теперь что ж она, без меня? Осиротеет, зачахнет, родная, — словно и впрямь о живом существе говорил с горечью умелец. — Заходите с Богом.

Он открыл дверь, изукрашенную полированными фи-' гурками. Внутри горело несколько семилинейных ламп и тоже чувствовалась рука мастера. Пол, стены, потолок были «расписаны» разными сортами акации, клена, дуба, бука. Налет муки вытерли, текстура древесины играла, и Нестор даже головой покачал. Это не крупорушка — прямо храм какой-то, Василий Блаженный! Вот тебе и Времьевка. Кто б мог подумать?

— Но ты же хмырь! Шкуры, небось, сдираешь с односельчан? — сказал мельнику Петр Лютый.

— А кто считал наши убытки? — обиделся краснощекий. — Шестерня полетела. Где взять? Да ни за какие деньги сейчас не купишь…

— Погоди, Ванёк, — степенно обратился к нему другой хозяин, постарше, с окладистой бородой. — Мы не против того, чтобы отдать все это людям. Будь ласка. Но кто его будет содержать?

— Мы! — запальчиво отрубил Михаил, шевеля протабаченными усиками. — Миром поддержим и не хуже вас, Петрович!

— Он прав, — вмешался Алексей Марченко. — Гуртом ловко и батьку бить.

Намек был явно неуместен, и все сделали вид, что не заметили его.

— Вот именно. Один кует, другой дует, и никто не ведает, что будет, — упрямился краснощекий Ванёк. — Общее оно все равно, что чужое.

— Тогда ни нам ни вам! — подскочил к нему Михаил. — Давайте, Батько, взорвем к чертовой матери все мельницы и маслобойни. Вот это будет по-справедливости!

— Муку где возьмешь для грызунов? — не выдержал Семен Каретник. Прислушиваясь к их спору, Нестор спросил себя: «Кто же здесь господа? Кого прищучивать? Краснощекого умельца? Глупо. Ишь ты, куда оно заворачивает. Не так всё просто, и нищий не всегда прав. Занятно».

Тогда снова степенно заговорил Петрович, обращаясь к Махно:

— Ежели уничтожить или закрыть — кому польза? Отдать же людям, повторяю, будь ласка. Но появятся гетманцы. Опять нервотрепка. Давайте положим умеренную оплату. Налог-то… не берут.

Он жалко лукавил. Война доила их четыре года. Какие налоги? Поборы! Сейчас же стало и совсем невмоготу. А лазейку-то надо искать, хоть завалящую, хоть ужом чтоб проползти, обдирая кожу.

Пока они препирались, Нестор не проронил ни слова, хотел выслушать всех. Теперь наступил его черед.

— Прав… Петрович, — веско подвел он итог. — Но глядите, хозяева: нарушите зарок — будете трепыхаться на крыльях своих мельниц. И Только!

Тихой ночью Петя Лютый сочинил и записал в тетрадь такой стих:

Генриху Гизо век бы не видеть ту фотокарточку. Пусть бы себе висела на глиняной стене в ажурной деревянной рамке с другими плебейскими реликвиями! Нет, рука сама потянулась, вроде ее кто-то подталкивал. Уж больно бравый матрос был изображен на той карточке: славянский светлоглазый тип озорно глядел из-под небрежно зачесанного чуба. Он давно сидел со своей шайкой в Дибривском лесу, совершая дерзкие набеги. Теперь с другими разбойниками снюхался. Мать его, молоденькую жену допрашивали тут же, в хате. Они клялись, что не знают, где он и когда возвратится. Гизо и подумал: «Возьму портрет — найдем мазурика». Снял карточку и спрятал в карман. Банда ускользнула. Они ее преследовали, потом разъехались по имениям.

Генрих гордился своим родом. Его прадед более века тому бежал из мятежной Франции и оказался на юге России. Это в их семье помнили, передавали из поколения в поколение. Екатерина II приютила тогда многих аристократов. Ришелье даже был пожалован в губернаторы новых земель Тавриды, правда, ненадолго. Во всяком случае так гласила легенда. А прадеду подарили голые тогда поля на восток от Днепра. С тех пор и осели здесь Гизо.

Но Генрих помнил и более ранние деяния своих предков. Не кто иной — тезка его, герцог, возглавлял резню гугенотов католиками, известную Варфоломеевскую ночь. Отец предостерегал: «Приятно сознавать, что твой род велик, соперничал с самим королем Франции. Но и грехи длинных ножей, Генрих, не проходят даром. Лучше молчи. Молчи!»

К тому же приспели смутные времена. Война прошумела мимо, Гизо был стар для окопов. Однако, где ни возьмись, какая-то советская власть объявилась, дурно понятое равенство: не гражданина перед законом, а материальное. Поместья стали отбирать, землю, дарованную навечно. И надо же такому случиться, воистину ирония судьбы — пришли австрийцы, с которыми воевали, и все возвратили хозяевам. Казалось бы, живи себе и дальше в благодатной степи и радуйся. Нет же, банды какие-то появились, арендаторы отказываются платить, прислуга косится. Прямо девяносто третий год. Так, глядишь, и гильотину изобретут на свой, славянский лад. Хоть убегай! Но куда? Домой, в забытую Францию?

— Зачем, Генрих? Успокойся, — говорил ему сосед, тоже помещик Маркусов. Они вместе возвратились из Больше-Михайловки, поужинали, выпили доброго вина и вышли в сад проветриться. В ночной тишине с голых ветвей срывались холодные капли, шлепались на шляпы, на палые листья. От этих глухих, словно потусторонних звуков становилось еще тоскливее на душе.

— Нас всегда защитят! Да и мы не лыком шиты, — убеждал соседа Маркусов. Лица его Гизо не видел, лишь ощущал теплый пар изо рта собеседника. — Вон сколько этих австрийцев кругом. Они прекрасно вооружены. А дисциплина…

В сырости и темноте послышались неясные, чавкающие звуки, вроде кто-то подъехал, или показалось. Но нет, действительно уже стучали в ворота, и собаки залаяли. Гизо с Маркусовым достали револьверы, пошли к ограде.

— Эй, кто там шебуршит? Отворяй! — донесся грубый голос.

— Что надо? — спросил Гизо.

— Не вздумай бабахнуть, — предупредили с улицы. — Нас много.

Как бы подтверждая это, заржали лошади. Они чуяли тепло, корм.

— Спустите собак, — шепотом посоветовал Маркусов. — Потом откроем.

Гизо ушел.

— Эй, за забором! Дождетесь, что сами ворвемся. Хуже будет! — угрожали неизвестные. Маркусов был не робкого десятка. Вернулся с фронта майором, хорошо владел стрелковым оружием, но сейчас призадумался: «Сколько их там, бандитов, и что мы вдвоем можем сделать?»

Род Маркусова тоже известен в этих краях. Его предок — Эммануил Марк приехал сюда вместе с прадедом Гизо, но, в отличие от француза, купил землю, и не где-нибудь — в самом тороватом, историческом месте, называемом Павло-Кичкас. Именно здесь переплывали Днепр скифы, греки, татарские орды, теперь же стоит ажурный Кичкасский мост, а возле него балка Маркусова. Так перевирали их фамилию местные дядьки. Оно и к лучшему, звучит вполне по-русски.

Прибежали узкоголовые борзые, стали радостно тыкаться влажными носами в руки, ноги. Появился и Генрих в сопровождении арендаторов, прислуги, открыл ворота. Конные въехали, трое спешились. Один спросил нагло:

— Кто тут главный?

— Я. Гизо. Это мое поместье.

— Убери собак. Эй, Грыцько, скакай до батька, доложи, шо пиймалы якогось Гизо чи Пузо. Живо!

— Как это понимать? — возмутился хозяин. С ним никто и никогда не позволял себе такого тона.

— А счас узнаешь. Если в имении засада — прикончим всех на месте!

Гизо сжимал в кармане холодную рукоять револьвера, прикидывал: «Пострелять нахалов и быстро убрать. Но один уехал. Приведет шайку. А в доме жена, внуки. Нет. Нельзя рисковать. Посмотрим». Не озывался и Маркусов.

Вскоре послышался топот, окрики. Ни о чем не спрашивая и не боясь, в ворота въезжали верховые, за ними рессорные дрожки, подводы. При виде их собаки притихли, жались к ногам хозяина. Он похолодел: «Да их не шайка — эскадрон с обозом!»

— Все постройки проверить! — приказывал кто-то невидимый. — Помещика сюда. Лампу давайте!

— Ось воны, Батько. Ждуть, голубочкы, — тот, что прибыл первым, толкнул Гизо и Маркусова к рессорной бричке. Она подкатила к крыльцу. Вынесли две лампы. Теперь Генрих рассмотрел, что командует небольшой мужичок. Он взошел на ступеньки. Другие шумно спрыгивали с коней.

— Обыскать! — велел мужичок.

Помещиков облапили, отобрали револьверы.

— А у этого какая-то бумага. Не-е, фотка! — обрадовался погорелец-разведчик. — Дывысь, Батько!

Карточку поднесли к лампе.

— Да это же Щусь! — воскликнул тот, которого называли «батько». — Находка так находка. Федор, ану марш сюда!

Гизо чуть не вскрикнул. В желтом свете лампы он узнал того матроса, «славянский тип», что был изображен на фотографии.

— Где взял? — подступил к помещику Щусь. Из-под шапки у него выбивался буйный чуб.

— Подарили близкие знакомые вашего отца.

— Врешь, гад! Она единственная и висела у моей матери!

— Простите, — Гизо покаянно наклонил голову. — Я был в Дибривках, в доме вашей матери. Зная вас как бесстрашного партизана, решил снять со стены на память.

— Постой, так ты находился там во время боя? — заинтересовался Махно.

— Хай расскажет. Послухаем, — в один голос потребовали Марченко и Лютый. Им, а также хлопцам из Дибровок не терпелось узнать подробности сожжения села. Они как раз и направлялись туда с этой целью, да по пути попалось имение Гизо. Чистая, как говорится, случайность.

Но послушать не удалось. Федор Щусь набросился на помещика, ударил его в лицо, пытался повалить. Гизо с трудом вырвался и и кинулся прочь, чувствуя, что это — конец. Расплата. За ту далекую Варфоломеевскую ночь. Его поймали, принялись бить, но выручили борзые. Они стали рвать преследователей. Кто-то выстрелил. Собака жалобно взвыла. Помещик юркнул в амбар, на лестницу. Его схватили за ноги, сопя стащили. Он опять увернулся, завопил:

— Я мирный француз! Не сбейте! По какому праву?

В этой жуткой украинской ночи, однако, никто никакого права не признавал. Озверевшие люди и собаки, рыча, гонялись за беспомощным хозяином. Одни стремились его поймать, другие — спасти. В погоню включились и те, кто здесь жил, арендовал землю. Они надеялись на лакомый кус, когда будут делить имение.

А Генрих не сдавался, прятался. Его снова находили. Он удирал, и казалось, что этой травле не будет конца. Махно не выдержал, выхватил шашку:

— Стой!

Этот подлый гон коробил его. Рядом переминались Маркусов, Лютый, члены штаба. Гизо, задыхаясь, бежал мимо. Он уже ни на что не надеялся и, на свою беду, не остановился. Шашка зацепила его по затылку, и Генрих упал. Разъяренный Щусь схватил его, приподнял и спросил Батьку:

— Что?

Для помещика это был последий шанс. Теряя силы, он закричал. Ему казалось, невыносимо громко. На самом деле голос уже пропал.

— Никакой пощады! — требовали дибривские повстанцы.

Нестор взглянул на Марченко, Каретника, Чубенко. Никто не проронил ни слова, и участь Генриха Гизо была решена.

Маркусова, который не вмешивался, отпустили с миром.

После такого тарарама ночевать в имении не стали, нашли хутор поглуше. Быстро разместились кто где. Нестор с Тиной спали на сеновале. Утром, когда позавтракали, она принялась перевязывать ему руку. Пустяковая рана не заживала, беспокоила. Конюх, что пришел за сеном, спросил:

— Помбчь?

— А ты что, доктор? — усмехнулась Тина.

— Не-е. Зато у нас тут ведун имеется. Рожденый.

— Какой? — хмуро поинтересовался Нестор.

— Они встречаются двух сортов: деланые и рожденью, как и ведьмы, — охотно объяснял конюх, опираясь на вилы. — Хотя настоящий ведун, понятно, рожденый. От природы, значит. Мне вот этого ярчука подарил.

Тина теперь заметила, что у ног мужика стоит большой серый пес. Глаза его злобно поблескивали. А из-за широких амбарных ворот выглядывал Петр Лютый. Он не доверял тем, кто ходит около Батьки с вилами и собакой, пусть и простой крестьянин. Мало ли что у него на уме. Петр сжимал в кармане браунинг.

— Помесь волка с собакой — ярчук надежнее любого друга, даже и любимой жены, — убежденно сказал конюх. — Дедулька наш, ведун, и с травками крепко знается. Ранку твою в два счета примнет. Позвать?

Он хотел угодить атаману и не скрывал этого. Тина взглянула на Нестора. Тот покусывал губы.

— Не сомневайтесь. Он вас не побоится. Ссамим лешим боролся в обхват.

— Ну, и кто кого? — не выдержал, усмехнулся Махно.

— А никто никого. Наши в одночасье косили в Дибривском лесу. Вдруг ка-ак засвищет, ка-ак повеет. Аж дубы поклонились, и огонь полосой, полосой хлещет, и оттуда вопль грозный: «Гэ-эй! Гэ-эй!» Дед Панас, ведун значит, один не наложил в штаны, кинулся в огонь… — конюх судорожно глотнул.

— Продолжай, — попросила Тина, прикрывая Нестора кожухом. Было довольно прохладно, хотя сквозь щели уже пробивалось осеннее солнце.

— Леший его как сграбастал, ка-ак крутанул… — рассказчик поднял вилы и вертел ими. Лютый оторопел: бежать на помощь, стрелять? Но конюх опустил их. наконец, и продолжал с почтением: — Не тут-то было. Дедок наш тоже не подарок, и покатились они пламенным колесом в чащобу. До самой высокой зари борюкались. А потом Панас…

— Ладно, зови его, — согласился Махно.

Взяв добрый навильник сена, конюх ушел. Появился Щусь, доложил обстановку. Пока всё было тихо.

— Надо ж в Дибривки сбегать, — напомнил Федор. Ему не терпелось увидеть жену молодую, мать, хату: сгорела или уцелела случайно? Чем можно помочь? Как там соседи? Да и хлопцы рвутся домой.

— Всем идти опасно, — заметил Нестор. — Вдруг засада. Давай-ка, наверно, так. Собери только земляков.

Щусь согласился. Зашли Семен Каретник и Петренко. Разговаривая с ними, Махно увидел высокого и совсем не сгорбленного деда, который тихонько приблизился.

— Здоров! — сказал он как будто даже чуть насмешливо. Каретник и Петренко недовольно оглянулись. Они уже начали привыкать, что их беседы с Батькой не прерывают.

— Звал? — так же независимо уточнил дед Панас.

— Проверьте рану, пожалуйста, — попросила Тина.

Члены штаба поняли, что это лекарь и не стали мешать. Дед добыл из кармана тряпочку с толченым цветом тысячелистника, ноготков и центурии, посыпал на рану и пошептал. Тина принялась перевязывать.

— Ярчука где взял? — поинтересовался Нестор.

— В яме вырастил. Рядовой щенок был, — старик опустился на сено, смотрел пронзительно-испытывающе. Махно стало неуютно от его холодного, какого-то потустороннего внимания.

— Ты ведь, малый, там тоже до-олгонько сидел, унюхал, каково оно, — продолжал ведун. — А для человека это еще хуже оборачивается. Меня… не проведешь!

Нестор заерзал на сене. Тина тоже беспокойно отодвинулась от деда, ждала, что милый взорвется. Она уже всякого насмотрелась. Но он почему-то больше не шелохнулся, хотя ясно было, что причислен к волкам.

— Вижу камень-гранит на сердце твоем. Далеко-далеко отсюда, — говорил Панас доверительно. — Желаешь людям добра большого, которого они, сирые, не просят. А потому когда получат — не оценят, неблагодарные. Плата за самонадеянность извечно тяже-еленькая! Ох, намаешься, бедовый. За то жена принесет тебе… не радуйся… девочку.

— Эта? — не сразу спросил Нестор, тоже негромко, с хрипотцой. Ведун перевел свой липучий взгляд на Тину, и она съежилась от холода.

— Не-ет. Эта… временно. На ее счастье.

— Как понимать прикажешь?

— А за все, что сотворишь — не успеешь ответить. Ты уже заклят. Ни одна пуля, ни сабля тебя не возьмет. Рядом свистать будут, до крови бить будут, а не доконают.

— Правда, — согласился Нестор покорно, и Тине стало не по себе от их знахарского сговора.

— Понесут кару за всё другие, даже кто не вылупился. Неласковое солнце светит им, бедовый.

— Чьи… другие?

— Твои, малый, твои. Мои тоже.

— А если я тебя, ярчуковое отродье, сейчас пристрелю? — так же тихо, но с закипавшей яростью спросил Махно. В саду, за стеной, зазвенела синица.

— Воля твоя. Мне давно уже пора туда, — спокойно отвечал ведун. Его непоказное величие поразило Нестора. Столько вокруг мерзкой мелюзги шныряет, падает на колени, предает, заискивает. Одно слово — грязь! Уже и не верилось, что среди земляков может встретиться вот такое. Сам князь Кропоткин не произвел на него большего впечатления. Петр Алексеевич мудр и ласков, желал свободы и побед. А этот Панас с опущенными белыми усами и гордой сухой головой словно выпрыгнул из плавней Запорожской Сечи, напророчил всякого бесовского мрака и не сожалеет, характерник (Прим. ред. — Так называли здесь вещих атаманов).

Втайне, боясь признаться даже самому себе, Нестор предчувствовал почти все, о чем поведал этот пакостный гость. И то, что он, первый из людей, так глубоко заглянул в его душу и высказал запретное, да не с глазу на глаз — было для Махно хуже любого преступления. И тем не менее он не смел наказать чародея. В нем таилось нечто родное, очень редкое и потому неприкасаемое.

— Я тебе сообщил, — продолжал дед Панас бесстрастно. — А помру сегодня или завтра — нет разницы. В твоей ничем не остановимой маете, малый, это все равно ничего не изменит.

Он поднялся, прибавил:

— Ранка засохнет, — и не прощаясь, так же бодро, независимо пошел себе.

Поглядеть на родные хаты, сожженные или уцелевшие, вызвалось человек пятьдесят. Выскочив на горку, они в недоумении остановились. Да где же Дибривки?

Моросил мелкий дождь. Темное осеннее поле спускалось вниз к Волчьей. Конечно, к ней, а то куда ж еще. Но речки тоже не было. Она не блестела под сумрачным небом, скорее всего пряталась в кустах, крутых берегах. Зато вон же церковь стоит! И лес темнеет… точно… справа. Куда же подевались рядки веселых белых хат? Ну никак невозможно было поверить, что их просто нет. Что-то же светлеет все-таки.

— Вперед! — пришпоривая коня, сказал Махно. Не из праздного любопытства, не для того только, чтобы дать бойцам посмотреть на свои опоганенные очаги, уронить слезу, встретиться с родными и помочь им, отправился он в эту рискованную поездку. Нет. Вместе с Марченко и Семеном Каретником они сообразили, что сожжение села — печальный, тяжелый, но и красноречивый факт для пропаганды. Вон какие зверства творят враги простого народа! Пусть повстанцы своими глазами увидят несчастные Дибривки, а потом будут рассказывать. Пусть!

Внизу дождь прекратился. Издали то здесь, то там среди черных стен стали заметны уцелевшие хаты. Но ни одной живой души. Мертво. Федор Щусь, его соседи молча, потерянно приглядывались через речку к пожарищу. И это их родимое гнездо? Где они бегали босиком по мягкому спорышу, играли в жмурки, пасли коров на солнечных полянах? Да не может быть! Раньше, говорили старики, татары жгли села. Но когда то случалось, Господи!

Конь переминался с ноги на ногу, чуть покачивая Федора, и, не желая того, он мельком вспомнил палубу эсминца «Верного», блестящие медные поручни, рядом с ними офицера со связанными руками. «Давай, чего ждешь?» — кричал Брова, что был за старшего. Щусь должен столкнуть арестанта за борт, в ледяную воду. Тот не просил о пощаде, не ругался и не сопротивлялся, лишь проговорил: «Попомнишь, братишка». Когда летел вниз, тоже слышалось: «Попомнишь!» Из стального брюха эсминца доносились тяжелые шаги. Брова выталкивал на палубу уже нового обреченного, а Федор всё слышал:

«Попомнишь». Вот оно. Мстят мертвые даже, подлюги! Щусь поежился беспомощно. Слезы капали на холку коня.

— Батько, ты… бачыш, шо сделано? — спросил он, всхлипывая, и склонился к луке седла. Плакали все вокруг. Нестору тоже было жалко Больше-Михайловку. Но что теперь? Корить себя, что затеял все это? Каяться? Опять дуло к виску? Не-ет!

— Повод! — вскрикнул он и поскакал. За ним отправились остальные к хатам, что кучкой ютились по эту сторону Волчьей. Встретился пожилой мужик.

— Солдат не видели? — обратился к нему Махно.

— Не-е.

— А хата целая?

Встречный показал на черные стены.

— Ось вона, — и смотрел явно недружелюбно. Ему хотелось взвыть от боли: «Шляются тут всякие! Вам революция, свобода чи вильна Украйина. Мэни як жыть? Семью куда? Эх, шо там. Еще зарубят и фамилию не спросят». Он отвернулся и, сутулясь, побрел дальше.

А отряду попались еще две тетки в цветных платках, чем-то вымазанных, скорее всего сажей. Лица измученные, не поймешь даже, сколько им лет.

— Здрасте, бабоньки! — оживившись, приветствовал их Щусь. — Немца нет в селе?

Они остановились, приглядывались.

— Ой, та цэ ж Хвэдир! Кавалер наш! — узнала одна. — Шо ж вы наробылы, шалапуты? Дэ ж наши хаты?

— Враги сожгли, — попытался оправдаться Щусь.

— И тоби нэ стыдно брэхать? Ради чого вы йих побылы? Якщо ради нас, то дэ ж та правда?

Видя, что этот разговор ни к чему доброму не приведет, Нестор толкнул Федора:

— Поехали.

Женщины сообщили вдогонку:

— Нэма нимця. Ни души. Нэ бойтэсь, хлопци!

На окраине Махно спросил:

— Проскочим, сынки, в главную часть села?

— Веди, Батько.

Дальше поехали скоро. Попадались нехотя лаявшие собаки, перепачканные в золе свиньи, ревущие телята. Повстанцы останавливались у своих хат, смахивали слезы, звали, но никого не было. Люди, похоже, разбежались по родственникам или куда глаза глядят, а кое-кто и прятался здесь, боясь показываться. Лишь в одном дворе мужики строгали бревна, ладили крышу. Отряд завернул к ним.

— Помощники нужны? — предложил Щусь.

— Давай бомбу, Федор, — отвечал тот, что стоял на стене. — Я их, паскуд, на кусочки буду кромсать!

— Мать моя, жена где?

— Подались, Федя.

— Куда, не знаешь?

— Я и своих не найду пока.

— А сколько хат сожгли? — поинтересовался Махно.

— Сотни, дружок, сотни.

Еще немного поговорили, поехали дальше, к лесу. Пахло гарью. Улица расширялась, и на поляне повстанцы увидели кучку людей со знаменами или хоругвями. Нестор придержал коня.

— Кто такие? — с тревогой спросил Щуся.

— Счас узнаем. Сергей, Вася, ану за мной!

Навстречу им вышел священник в рясе и с крестом в вытянутой руке. Федор узнал его. То был отец Иван, который, по словам матери, когда-то крестил младенца Щуся.

— Бог в помощь, православные.

— Что вы тут делаете? — удивился Федор, спрыгивая с лошади и направляясь к батюшке. Тот все держал крест впереди себя, ожидал, что они поцелуют его согласно обычаю. Но обвешанные оружием повстанцы остановились поодаль. На флоте, принимая присягу царю и отечеству, Щусь уже прикладывался к кресту. Где теперь те «святыни»? Предано и забыто. Хватит!

— Вы еще там были, на той стороне, а мы уже внимали, — сказал священник. — Оглянитесь! Разливанное море слез. Не утонуть бы нам всем. Пора христианам замириться ради Бога и Святого Духа. Простите врагов ваших. Пусть они не православные, однако же исповедуют Христа: и колонисты, и австрийцы. Негоже нам убивать друг друга.

— Я доложу, — буркнул Федор и направился к Махно.

— Что им надо?

— Хотят мира, Батько. Просят не проливать кровь христианскую.

— Передай скорее, чтобы никогда не выводил навстречу мне крестьян и не подходил с крестом!

Нестор не мог забыть, как ждал виселицу жутких пятьдесят два дня и каждое появление священника в камере бросало в холодный пот. Ни всемогущая церковь, ни прихожане никогда не помогли, не защитили его, мальца, ни многодетную его мать-вдову, ни братьев. Хотя бы так, как это делают баптисты: хату подсобят слепить, одежонку, еду поднесут. Иудей Кернер — да, помогал. Но не церковь. Где же она была раньше, когда всё рушилось? А теперь обездоленные поднялись на дыбы, так поп Иван, видите ли, о мире запел с крестом в руке. Кого оберегает? Кому служит? Еще и пророчить начнет, как ведун. Накаркает!

Федор возвратился.

— Он согласен, Батько. Не будет тревожить тебя. Но просит принять хоть хлеб-соль от людей.

«Ох и коварные, прохиндеи, — в бессильной ярости думал Махно. — Чуют, что народ клонится к рабскому миру, и тянут на свою сторону. Не выйдет у вас, святоши!»

— Ничего я у него не возьму. Провокация это. Так и передай.

Получив отказ, отец Иоанн постоял в раздумье. Нестор с седла наблюдал за ним. Священник был среднего роста. На крупной голове проглядывала лысина. Покатые плечи его опустились еще более, когда услышал ответ своего крестника.

Отец Иоанн, неуверенно ступая, возвратился к старикам. Те смотрели на него со страхом и жалостью.

— Я во всем… виноват, — с тихим стоном сказал священник. — Лишите меня сана. Нет… и этого будет мало.

Старики переглянулись. Затем, помолившись и не опуская хоругвей, направились к церкви.

А Махно скомандовал:

— Вперед, сынки. Нас ждут страждущие. И только!

После осмотра несчастных Дибривок повстанцы готовы были рвать и метать.

— Нужно мстить, мстить, мстить! — требовали они. — Веди нас, Батько, на врагов!

Мужская злоба коробила Тину. Она близко увидела перестрелки, убийства, страдания женщин и детей, и ей казалось, что люди сошли с ума. Нестор между тем говорил, что сейчас им не страшен даже полк австрияков. Но на юге Украины расквартирован целый экспедиционный корпус, тысячи штыков и сабель. Вымести их сможет лишь грозное восстание. А землеробы дрожат, выжидают. Чтобы их расшевелить, велено было собирать оружие, деньги. Узнав новость, повстанцы запротестовали:

— Та як же цэ так?

— Будем миротворцами?

— Поп Иван закрутил вам голову, Батько! — громче всех кричал парень с вытаращенными голубыми глазами. Тине он не нравился.

— Я не глухой, — обратился к нему Махно. — А ты кто такой?

— Лазаренко из-за Днипра. В отряде Ермократьева бедовал. Те умотали, а я остался. Забыли?

Нестор не мог всех знать, но виду не подал:

— Отличаю тебя, ветеран. Успокойся. Никакие мы не миротворцы. Чтобы проснуться, люди ждут справедливую силу. Ее же нет, сынки, без оружия, конной тяги. Завтра вспыхнет восстание. Дай винтовку, скажут, дай пулемет. Где взять? Чем платить? А вдовам, сиротам кто поможет? Вы против?

— Нет, нет! — шумели повстанцы.

— Словом, гроши, оружие и кони нужны позарез. Согласен, Лазаренко из-за Днепра? Брать будем так: у кого четыре-пять лошадей, то одну-две безвозмездно. Правильно?

— Согласны.

— У кого от двух до четырех — даем взамен усталых. Дальше. Никаких самосудов. Спрашиваем у населения. Сход подтвердит, что это враг, тогда к стенке.

Тина отпечатала на машинке первый приказ:

После этого они отправились в первый рейд, набрали снаряжения, рублей и марок и возвратились в село, которое приглянулось им сразу. Его разделял холм, а по меркам степняков — горка. С одной ее стороны ютилась Малая Темировка, с другой — Старая. В ней-то и обосновались. В случае чего, решили, всегда можно улизнуть. А беречь уже было что — целый обоз.

Летом в этом селе австрийцы расстреляли семь человек. Потому повстанцев принимали как дорогих гостей. Здесь, казалось, можно наконец помыться и по-людски поспать в чистой постели.

Тина, так и не привыкшая к походной жизни, забралась под грубый шерстяной лижнык, поежилась. Бр-р. Куда летишь? Как только она влезла на подводу в Дибривках, смущаясь и мечтая о приключениях, о которых читала в исторических романах, — словно вихрь подхватил ее и понес в пыли, крови, в слезах по глухим степным проселкам. Она увидела десятки хуторов, имений, колоний. Всюду стреляли, ругались, и этот кошмар называется революцией?! Ее утешали, жалели как дочку.

Между тем Тина стала замечать: рядом живут украинцы, немцы и русские, но какая же разница! Тут колючее одеяло, низкие потолки, доливка, соломенная крыша. В немецком же доме, обязательно каменном, деревянные полы, высокие кровати с хрустящими простынями и нежными подушками. Но особенно бросались в глаза в колониях громадные тупорылые чистенькие свиньи. Почему так? Русские, конечно, самые простодушные и подельчивые, но свиньи у них, Господи, помилуй, лучше бы и не глядеть: тощие, грязные, остроносые и на длинных ногах, как борзые собаки в имении Гизо. «Впрочем, — думала Тина, — зачем все это мне: лижныки, свиньи, повстанцы?»

Она догадывалась, что тут не обходится без чего-то мистического. Единственная, не считая невесты тяжелораненого, колесит с вооруженными до зубов мужиками вроде персидской княжны! Но та не по своей воле попала к Степану Разину. «А ты, ты — сама запрыгнула в тачанку, вчерашняя гимназистка. Бедный отец, — тревожилась Тина. — Хоть бы не узнал. С ума сойдет, как выражается отрядный поэт Петя Лютый: «крыша поедет». Отец просто не поверит, спросит: «Тинушка, это правда?» Что отвечать? Любишь Нестора! Какого? Атамана разбойников? Но он же за справедливость, евреев защищает от всякой мрази. Потому что ты рядом? В жертву себя приносишь? А что, не так разве? Может, анархиста уважаешь? Да Батько и сам толком не объяснит, что это, Свобода! Она своя у каждого. Или честно: ты любишь мускулистого малого, сладкого в постели. И грозного! Даже пуля его боится. Но разве отцу об этом скажешь? Как придирчиво он приглядывался к Леймонскому: вежлив, умница, из родной торговой семьи. Чем не жених? Чем?»

Нестора все не было, шумел со своим штабом в другой комнате. Скоро явится. Как ни моется, а лошадиный дух остается. Бр-р. Не могла Тина и к этому привыкнуть. Еще запах спиртного. Отец пьет только по праздникам, серебряную рюмочку с фамильным вензелем. Здесь же дочку научили, как говорит бесцеремонный кот Щусь, «прикладываться». Пока помаленьку, с отвращением. Сидишь рядом — не откажешься. Бр-р. Сжавшись под грубым, колючим одеялом, она захихикала. «Ох, и вышвырнут же меня когда-то, как ту княжну, — думалось. — Счастье, что моря в степи нет».

Скрипнула дверь.

— Прости, голубка, — сказал Нестор. — Задержался чуток.

Он снял тяжелый пояс, разделся в темноте и юркнул под лижнык. Тина порывисто обняла его и забыла об отце, Леймонском, о лошадином духе и персидской княжне…

Разбудил их дежуривший по отряду Алексей Марченко:

— Батько, Батько, — говорил он, постучав. — Хлопцы помещика поймали!

— Что там… на улице? — через некоторое время спросил Махно.

— Рассвет скоро. Шесть часов.

Нестор легко оделся, нацепил шашку, вышел. Было сыро, холодно. У крыльца ждал Марченко. Поодаль стояли еще трое или четверо.

— Кто такие? Что за нужда? — недовольно осведомился Батько, поеживаясь.

— Цапко фамилия. Недалеко проживает, — докладывал дежурный. — Я их давно знаю. Злобная семейка. До революции жилы тянули из мужика. Потом с гайдамаками прикатили, землю отбирали назад. Дядю моего шомполами секли. Я этому гостю хотел сразу закатать пулю в лоб. Чего шляется ночью у села? Но есть же приказ — не чинить самосуд. Вот и решайте.

— Подойдите сюда! — позвал Махно.

Цапко бодро выступил вперед. Был он вроде в барашковой шапке, в пальто, высок ростом.

— У нас там свадьба, — заговорил громко, уверенно. — Я их предупреждал. Не время, ребята. Да им что? Охота пуще неволи! — он хохотнул. — В церковь, видите ли, потянуло. Захотели венчаться на рассвете и послали просить вас, Батько, чтобы проехать через Старую Темировку. Вся история. Как на духу.

Нестор слушал его внимательно и не поверил ни единому слову. Между тем это была чистая правда, но как всегда — не вся. Изо рта помещика шел пар, пахло вином. «С кем пил? — тревожась, прикидывал Махно. — Черт его разберет. Скорее всего, с офицерами. (Это тоже была правда). А шустер, однако, неглуп, подлец. Мы тебя все равно проведем. Зябко что-то, пробирает до костей».

— Подождите тут, — сказал Нестор, возвратился в хату, надел шинель, шапку, вышел. — Дежурный, поднимай отряд! — скомандовал. — Будем немедленно уходить!

— Слушаюсь, — ответил Марченко и, не задавая лишних вопросов, побежал исполнять. В сарае задорно кукарекнул петух.

— А вы, гражданин Цапко, — продолжал Нестор, — передайте сватам, что могут ехать. Нас здесь уже не будет.

Помещик поклонился и ушел с разведчиками.

— Что ж ты наделал, Нестор? — возмутился Петр Лютый. Он стоял с Семеном Каретником и все слышал. — Это шпион! Никакой свадьбы нет!

Петухи уже перекликались вовсю, и доносились голоса команд.

— Ты, Петя, умнее детей моего отца? — съязвил Махно. — Срочно найди Марченко и передай: выезд отменяется. Но чтобы никто не раздевался, и раненых пусть не снимают с подвод. Мало ли что. Не зря он шлялся тут.

Лютый убежал.

— Опасаешься нападения? — поинтересовался Каретник.

— Надеюсь, пронесет. Цапко сообщит о нашем уходе.

— Слушай, Нестор, помнишь, барыня… как же ее, старую куклу? Каркала, что гетман Скоропадский утёк. Зачем она это брехала?

— Лукавую бабу и в ступе не истолчешь. Пошли в хату.

Хозяева тоже не спали, возились у печи. Там потрескивали дрова, и отблески огня хоть немного веселили душу.

— Доброе утро, — сказал Махно, направляясь в комнату, где спала Тина.

— Дай-то Бог, — вздохнула хозяйка, — чтоб скорее закончилась вся оця смута. В чем мы провынылысь пэрэд ным?

Нестор остановился, хотел возразить, но тут влетел Петр Лютый.

— Пулемет бьет! Навел-таки помещик!

Они поспешили на улицу, прислушались. Трещало уже как будто с трех сторон, и пули свистели над крышей, где вяло, нехотя занималась заря. Со всех ног во двор бежали командиры.

— Чубенко, обоз у нас на вес золота. Хватай его и за горку. Там закрепитесь, — приказывал Махно. — А вы, Рябко, Щусь, Петренко, Вакула — каждый на своем участке выдвигайтесь и бейте! Быстро!

На улице скрипели подводы, мелькали всадники.

— К горе! К горе! — указывал им Батько, а сам торопился в обратную сторону, на зарево рассвета. Показались последние хаты. Дальше угрюмо чернело поле. Над ним клубился туман. Из него вынырнула тачанка, и несколько верховых летели. Семен Каретник бросился к ним.

— Стой! Что такое?

Нельзя было понять, где противник, каков он. Тачанка притормозила.

— Пулеметчик ранен. Они… сзади! — растерянно прохрипел кучер, указывая кнутом на поле. Теперь и Махно увидел, как из тумана выплывают ряды вражеских солдат. Он хотел вскочить на тачанку и припасть к пулемету, но ее уже и след простыл.

— Я ж вам, б…! — ругнулся Нестор, сжав кулаки. Пуля с посвистом чмокнула в глиняную стену хаты. Он невольно пригнулся.

— Держи, Батько!

Лютый подал ручной пулемет. Махно кинул его на спину Петру. Тот опустился на колени, спросил:

— Годится? Пали! — и они ударили по наступающим. Те не ожидали отпора, замешкались, падали. Лютый отстегнул, подал новую ленту. Из села перебежками выдвигались повстанцы.

— Вперед, хлопцы! — призывал их Алексей Марченко. Казалось, еще немного и противник дрогнет, отступит, как бывало не раз. Австрийцы и румыны, варта, гайдамаки уже не рисковали. Похоже, это мадьярские стрелки. Дрогнув по центру, теряя убитых, они тут же зашли с флангов, густо кидали гранаты и прицельно стреляли. Вот уж рядом!

Забыв, что это их родная земля, что собирались мстить, необученные повстанцы побежали. Вместе с ними спешно отступили Махно, Каретник, Лютый. Пулемет системы «Люйс» бросили. По пятам рвались гранаты. Нестор гневался. Их гнали, словно гусей. Откуда у оккупантов такая дерзость? Или просто умеют драться, мерзавцы? А ведь и правда умеют.

— Учитесь, сынки! — крикнул Батько с непонятным бойцам азартом. — Вот так нужно воевать!

Он схватил карабин у какого-то повстанца, прицелился. Бац, бац, попал же, попал! Плечом к плечу метко стреляли Щусь и Петренко. Но противник наступал неудержимо. Вот и окраина Старой Темировки. Всё. Устоять невозможно и прятаться негде. Дальше чистое поле до самого гребня горки. Нужно уходить и как можно скорее.

— Батько, Батько!

Нестор оглянулся. Сзади стояла Ивка — невеста тяжело раненного еще в Дибривках повстанца, худенькая, остроносая.

— Ты почему здесь? — поразился Нестор. — Где твой жених?

— Там.

— А ты зачем…

— Ось пидождить. Ваша Тина тоже тут!

«Ну, е… твою!» — чуть не вырвалось у Махно. Что ж теперь делать? Связался с бабой. Петя Лютый не раз предупреждал: «Лучше бросьте ее, Батько». Советовать легко. Сам попробуй отлипнуть! У Хмельницкого была? У Разина была? У Пугачева…

— Поздно, Ивушка, спасать ее, — как можно сдержаннее, чтобы не обидеть девушку, ответил он. — Постой, а ты зачем вернулась?

— Та за ранеными.

— Что ж ты молчала? — взорвался Нестор. Она прибежала в самое пекло, чтобы спасти чужих, а он, Батько, бросает жену на произвол судьбы! Едри ж твою… Он выскочил на улицу к Щусю, который тащил раненого. «Счас мы с Федором… пробьемся», — сгоряча решил Махно. Щусь вдруг упал, схватившись за ноги и вопя от боли. Его подхватил Петренко.

— Тащи через горку! — крикнул Нестор. — Отступаем!

Во дворе его ждали Каретник, Ивка и Лютый. Взяв раненых, они побежали к полю. Теперь по ним строчили уже откуда-то сбоку. Пришлось залечь.

— Эй, эй, — звал Семен, теребя раненого. — Очнись… Он готов, Батько.

Пули срезали бурьян, пели над ухом. Нужно было превозмочь себя и бросками уходить, иначе гибель.

— Ива, есть силы? — спросил Нестор. Девушка не отвечала. Раскинув руки, смотрела в небо, где сквозь лохматые тучи еле-еле проглядывало солнце.

— Ивушка! — он заметил на виске ее струйки крови. Значит, их осталось трое. Нет, еще кто-то полз, сопел сзади. А до вершины горки, казалось, уже не добраться. Повыше лежали повстанцы. Не выдержав обстрела, побежали. Их тут же срезали.

— Нажрались воли, — хрипел тот, что приполз. Нестор через плечо увидал васильковые, меркнущие в ужасе глаза Лазаренко из-за Днепра. Мелкими перебежками они одолели еще метров пятьдесят. Дальше была пахота. Вдавливаясь в сырую борозду и задыхаясь от усталости, Махно ящерицей полз и полз наверх.

— Н-не… могу, — услышал он сдавленный голос, заметил бегущих, оглянулся. Лазаренко приставил наган к виску и выстрелил. Нестор мацнул свою кобуру, ощупал пояс — никакого оружия! Где оно делось? Пот застил глаза, а люди бежали, топали. Свои? Откуда? Мадьяры? Махно бросился к Лазаренко, упал рядом, схватил наган, примерил к виску. Бот и вся свобода, будь она неладна. Не дамся!

— Это я, Лютый! — услышал он и увидел своих, что невесть где взялись. Подняться не было сил. Его посадили на две винтовки и потащили.

— Наши… вон… ударили, — говорил, запыхавшись, Петр.

Они наконец проскочили за горку, и только там Нестор пришел в себя. Вокруг хлопотали Марченко, Чубенко… и Тина. Сняли шапку, шинель. Они были пробиты в нескольких местах. Болела рука, вся в липкой крови. Тина ее перевязывала. Поодаль топтались повстанцы, и не было в их косых, быстрых взглядах почтения к Батьке.

— Как вырвалась? — сидя на подводе, спросил он довольно холодно.

— Со всеми. По твоему приказу, милый.

— А где Каретник?

Стали искать. Нет Семена. «Неужто на поле остался? — отчужденно подумал Махно. Нечто теплое, жалостливое отмирало в нем с каждой потерей. — Эх, Сеня. Самый верный. Все меня бросили, когда припекло. А я оставил тебя. Вот что значит страх. Вот где одиночество».

— Семен же, подстреленный, схватил «максимку» и побежал вас спасать, — сказал Иван Вакула, и нотки осуждения послышались в его голосе. — Чуете, як бьет? Чуете!

За гребнем не стихала перестрелка.

— Сюда его! — приказал Нестор. — Будем уходить.

Отряд начал строиться. Ругались, стонали раненые, и каждый боец оглядывался угрюмо: где же брат, сосед, где кум и остальные? Лежат не остывшие, а может, и живые еще вон за горкой. Хотя бы взглянуть, похоронить по-христиански. А если в плен их захватят мадьяры? Берут ли? Дома спросят: где наш? Язык же не повернется отвечать по совести. Ишь, воронье каркает на тополях. Считай, пол-отряда выкосили. Пропади оно всё пропадом — эта война, свобода и Батько с его любовницей!

Прибежал Семен Каретник с пятью бойцами и двумя «максимами». Разгоряченный боем, голова перевязана.

— Куда драпаете? Мы их тормознули! Там же раненые! — шумел возмущенно. Отряд, однако, уже выстроился для отхода.

Легкий ветерок, что гулял по горке, донес к ним странные звуки. Гармонь играет, что ли? От страха показалось? Повстанцы оглядывались. Та то ж баян наяривает с переливами, твою ж мать. И поют! Долетало:

Что творится на белом свете! По дороге, навстречу им, из-за развесистых ив, осокорей выкатывала свадьба. В карете… точно… невеста в фате! Нестор смотрел на нее с усмешкой: «Непредсказуемо, и только. Ну, народ! Куда ж они прут?»

— Поле гуляет, — многозначительно заметил Петр Лютый и стал подпевать:

На него зашикали. Он оправдывался:

— Та я ж не про любовь. Про долю нашу несчастную!

Ровные таврические степи остались южнее. А тут белые поля то покато опускались в балки, то снова поднимались на взгорки. Красным шаром над ними выкатилось солнце, принялось лизать пугливый ноябрьский иней, и стали видны отрадные зеленя. Гляди ты, засеяли! Махно порадовался, что хоть еда будет на худой конец. В это время прискакал разведчик.

— Эшелон с немцами торчит, Батько!

— Куда едут?

— Бес их разберет.

— Чего ждут?

— Топливо кончилось. Акации рубят. Далеко слышен стук топоров.

На путях стояло как раз то, что они давно искали: оружие и припасы.

— Станция далеко? — еще поинтересовался Нестор.

— Рядом. Новогупаловка, и паровозы видно, пыхтят.

— Ладно. Скачи назад, передай Пантелею Каретнику, чтоб наблюдал. А мы сейчас займемся.

Махно решил так. Алексей Марченко с полусотней отправляется на станцию, захватывает два локомотива на парах и ждет. Если начнется стрельба — пускает их на австрийский эшелон.

— А зачем два? — не понял Марченко.

— Лучше переборщить, чем недосолить.

Алексей же Чубенко с опытными подрывниками едет в обратную сторону и минирует колею. Услышит, что идет бой — взрывает рельсы к чертовой бабушке!

Через некоторое время Нестор подозвал Александра Калашникова, секретаря гуляйпольской группы анархистов, только что освобожденного из тюрьмы вместе с Саввой Махно и уже отличившегося в бою под Синельниково. «Георгиевский кавалер. Сколько их у меня? — размышлял Батько. — Каждый, может, второй, но старые заслуги не в счет. Ты сегодня сверкни!»

— Так, Саша. Бери Лютого и кого бы еще… — сказал он Калашникову, оценивающе присматриваясь к нему. Молодцеватый, с лихо закрученными усиками, тот был прирожденным командиром: сам летел вперед и других увлекал без крика. Да задание предстояло особое. Справится ли?

— Кого еще? — напомнил Александр, глядя на Батьку без смущения.

— Да вот хоть этого кудрявого здоровилу. Он, надо полагать, не из робкого десятка. Позабыл, как тебя?

— Лев Задов, — представился повстанец, довольный, что на него обратили внимание.

— Помню. Агитатор. Пора и в дело. Ты, кажись, тоже из каторжан?

— Пять лет отбухал за теракты: почтовая контора, желдоркасса.

— Знакомо. А фамилия у тебя, Лева, извини, больше для бегства приспособлена, — Нестор прижмурил левый глаз.

— Я теперь Зиньковским прозываюсь.

— Ладно. Поедете, Александр, вон к австрийцам. Готов? — тот кивнул. — Предложите условия мира. Пусть возьмут себе на всякий случай десять карабинов и ящик-другой патронов. Остальное немедленно сложат. Понял? Немедленно! А не согласятся — хай пеняют на себя.

Посланцы с белой тряпкой поскакали к железной дороге. Отсюда, из низины, ее не было видно. Махно велел приготовиться к бою. Тачанки, подводы, верховые рассредоточились и выезжали на пригорок. Могло показаться, что наступает целый полк. Было тихо, лишь в сухих крылатках ясеня позванивала синица.

У вагонов расхаживали военные. Завидев конных, они замерли, потом вроде заметили всю наступающую силу и забегали, вскрикивая. Нестор своих остановил. Зачем без нужды лезть под прицельный выстрел? Батько оглянулся. Лица повстанцев посуровели, в глазах горел боевой азарт. Рядом были хлопцы, битые под Старой Темировкой, Синельниково. А Фома Рябко, Гаврюша Троян, Иван Вакула да и другие перед самой революцией служили в украинизированном по распоряжению генерала Корнилова 34 армейском корпусе, который, единственный, еще сдерживал немцев на Юго-восточном фронте. Так что они давно познали цену дисциплине и упорству в бою.

От головного вагона к посланцам направился офицер. Александр Калашников спрыгнул с коня. «Напрасно! — Нестор недовольно пристукнул себя по колену. — Заколят и глазом не моргнут». Лютый и Задов-Зиньковский, однако, не спешились. Внимание Махно отвлек разведчик, что вернулся.

— Мы ошиблись, Батько. Там не один — два эшелона! Еще с той стороны стоит, незаметный.

— Тетери неощипанные! Нужно же глядеть в оба. Но теперь уже поздно. Значит, два возьмем. А не выедет, передай Пантелею, что я с него и с тебя шкуру спущу!

Разведчик мигом скрылся.

Между тем австрийский офицер высокомерно спрашивал:

— Что вас требуется?

Он был белолицый, в чине капитана. Голубая шинель сидела на нем щеголевато.

— Мы вас не тронем, — сказал Калашников. Дипломат он был неважный. — Нейтралитет. Ясно?

— Затшем тогда… это? — офицер повел рукой, указывая на тачанки, подводы, что со всех сторон окружали эшелон. Капитан видел перед собой каких-то грязных, измученных крестьян, превратившихся в наглых бандитов. Даже эти переговоры казались ему нелепыми. Достаточно пугнуть — и они разбегутся.

— Отдайте нам по-хорошему паф-паф, — строже продолжал Александр, а Зиньковский для наглядности показал свой карабин. — Оставьте себе десять. Понял? Остальное нам. И патроны тоже.

— Да, да, — легко согласился австриец. — Момэнт!

Он зашагал к классному вагону, что находился у паровоза, вспрыгнул на подножку и скрылся. Посланцы возвратились к Махно.

— Они согласны, — доложил Калашников. В это время из штабного вагона выскочил, похоже, тот самый капитан в голубой шинели и побежал вдоль эшелона, что-то выкрикивая.

— Будут драться, — предположил Зиньковский.

Нестор угрюмо поглядел на него.

— Не веришь офицеру? — спросил, чтобы испытать.

— А я никому не доверяю, — отвечал Лев. — Тем более офицеру. Он как дуб: крепкий, но кормит одних свиней.

«Занозистый. Нужно будет его приблизить», — решил Махно. Из вагонов посыпались солдаты в синих тусклых шинелях, начали сгружать ящики, еще что-то.

— Приняли условия! — обрадовался Петр Лютый, подмигивая Левке. Но австрийцы попадали, а из открытых дверей вагонов застучали выстрелы.

— Не двигаться! — приказал Батько. — Бей отсюда!

Паровоз зашипел и, тяжело отдуваясь, толкнул вагоны. Они покатились в сторону Александровска. Раз за разом где-то там грохнули взрывы. Это Чубенко подорвал пути. Эшелоны остановились, постояли и попытались взять теперь на Новогупаловку. Но оттуда уже летели им навстречу два локомотива. Видя такое, австрийцы без паники выпрыгивали из вагонов, залегали у полотна и стреляли. Повстанцы не рисковали, а, находясь в отдалении, наблюдали, как паровозы врезались в составы, и страшный грохот потряс окрестности. Последние вагоны сорвались с рельсов и перевернулись. «А-а-а!» — доносились крики покалеченных. Только теперь повстанцы устремились к железной дороге.

Потрясенные австрийцы некоторое время не могли прийти в себя. Это была испытанная боевая часть, семь месяцев отдыхавшая в тихих южных степях, накопившая всякого добра и уезжавшая, наконец, домой. Но сейчас ей приходилось туго. Махновцы наседали со всех сторон. Оставшимся в живых солдатам и офицерам потребовалась вся их выучка, чтобы вырваться из окружения.

— Уйдут же, Батько! — шумел разгоряченный боем Иван Вакула.

— На хрена они нам? — остудил его Нестор. — Были б умнее, мирно б уехали. Что там в вагонах?

— Колбасы, мука, сахар, кожа хромовая — навалом! — доложил Лев Зиньковский, оказавшийся опять рядом.

— Оружия много?

— Счас посчитаем.

Нашли три неразбитых пулемета и сотню винтовок.

— Столько шума, и один пшик, — разочарованно сказал Махно. — Алексей! — позвал он Марченко. — Ты уже был в Новогупаловке. Скачи снова с хлопцами. Пусть железнодорожники, что нам помогали, и все желающие забирают награбленное у народа. Зови сюда!

Между тем повстанцы деловито, а кто и с азартом, с радостью загружали подводы, тачанки. Пахло кровью, вареньем и подсолнечным маслом. Нестор молча наблюдал. Вспомнились загадочные слова Павла Ермократьева: «Воля хорошо, Батько, но немножко, елки-палки, и доли нужно добавить». Мужики только что рисковали своей шкурой, и не дать им кусок хрома на сапоги или мешок сахара привезти в хату — разве мыслимо? Это же толика той Правды, о которой они мечтали, когда еще вшей кормили на фронте. «Верно, верно. Да как бы эта жадная «доля» не задавила волю! — размышлял с тревогой Махно. — Сильна ж она, подлая, ох сильна!»

Себе он взял лишь бинокль с голубыми линзами.

Две недели в седле — не на чужой свадьбе гулять, и Нестору ненароком припомнился бодрый Ленин. Ему там вольготно, небось, в красном Кремле: споры, бумажки, заседания. В тепле сидит, хотя тоже не мед, пожалуй. Лезут со всех сторон, грызутся за власть, того и гляди спихнут, пристрелят из-за угла. Но хоть спать-то есть где! Белые простыни, жена под боком, детишки прыгают. Сколько их у него? А может, как у меня? Ох, кулак-мужик. Интересно, выдюжил бы в степи этой неприютной? Вряд ли. У них по рангу: кто-то мозгует и отдыхает в хоромах, а другие мечутся с саблями. Тут же один за всех: и штаб, и совесть, и бомба на поясе. Ох, устал. Куда ж податься? Где бы временный покой найти? И пулеметов мало. Семь штук на триста бойцов. Сущий пшик. Постой! А те, что у порогов притоплены синежупанниками. Еще Роздайбида толковал о них не раз. Десяток «максимов» или больше. И берег пустынный там. Лучше не придумать.

— Предлагаю отправиться в Васильевку, — сказал Махно членам штаба.

Они ломали головы: куда теперь? Сидели в просторной хате, в Новогупаловке, пили розовый австрийский ром, ужинали. Хозяин, лысоватый, помалкивающий дядя, был доволен. Гости завалили кладовку разной снедью из эшелонов и еще пару новых сапог вручили. Эх и хром! Блестит что зеркало. Обрадовавшись, хозяин даже плюнул на голенище и попытался продуть кожу изнутри. Ни одного пузырька. Во тачают, гады. За сто лет по грязи не износишь!

— Это какая Васильевка? Та, что ближе к Мелитополю? — попросил уточнить Александр Калашников. После того как он смело съездил на переговоры, где могли кок нуть ни за понюшку табаку, Махно пригласил его на заседание штаба, правда, пока не ясно, на каких правах.

— Туда ж сто верст! — удивился Иван Вакула. Он, здоровяк, опрокидывал уже третий стакан и не хмелел.

— Та цэ ж рядом, хлопци, — не выдержал и вмешался хозяин.

— Учти, батя. Никому ни слова, — предупредил Махно. — Сын твой с нами.

— Ни, ни, Боже упаси!

— Так вот. Эта Васильевка на отлете, малоизвестная. Тишь да благодать. Хоть поспим сутки, — объяснял Нестор. — А кроме того, там пулеметы припасены.

— Откуда? — усомнился Марченко.

— Всё будете знать — быстро полысеете, — съехидничал Махно, глядя на хозяина. — Выступаем через два часа.

— Ничь же, хлопци, — забеспокоился тот. — Жинка высоки подушкы настэлыла, пэрыну прыготовыла. Можэ, шо нэ так?

После выпивки всех клонило в сон.

— Давай, правда, останемся, Батько, — попросил и Петр Лютый. Он уже клевал носом.

— Кровавую Темировку забыл? Желаешь повторить? — прикрикнул Махно. — Австрияк бежит домой, словно пес побитый. Железная дорога ему сейчас, что мать родная. А мы тут костью в горле торчим. Вот-вот нагрянут.

Когда отряд уже построился для выступления, на околице послышались выстрелы.

— Лютый, ану слетай, чтоб дремоту прогнать, — велел Нестор, направляясь в голову колонны. — Уходим! Уходим! — командовал.

В темноте они отправились на запад, к Днепру, подальше от железной дороги Москва — Симферополь.

— Там нагрянули. Целый эшелон! Стрелочник видел, — возбужденно докладывал Петр.

— Ты же дрыхнуть собрался, дубовая башка, — упрекнул его Махно. — Сейчас бы мотался по двору в подштанниках. Вирши бы потерял.

Дальше ехали тихо, даже слышен был волчий вой. Степь опускалась, поднималась. На взлобках дул северок, и многие поопускали уши шапок. Небо вызвездило на ясную погоду.

— Чумацкий шлях (Прим. ред. — Так у запорожских казаков назывались Галактика и дорога в Крым), — заметил Алексей Чубенко, разглядывая россыпь звезд, что лежала поперек их пути.

— Скоро вырулим, — согласился Калашников. Небо его не интересовало.

Впереди что-то засерело, похоже, дорога. Она оказалась широкой и пустынной. Выйдя на нее, отряд взял на север, а у Терновки, хорошо знакомой Нестору (здесь жил его дядя), свернул к длинной балке, где угадывалась речушка, и уже берегом добирался к Васильевке.

— Шо цэ? — встревоженно спросил Фома Рябко. Слева, от Днепра, доносился гул, словно шел тяжелый состав. Фома никогда не был в этих местах и решил, что они заблудились, попали снова на «чугунку».

— Ненасытец! — с почтением ответил Махно, как когда-то выразился Степан, где-то сгинувший гайдамака.

— Шо, шо? — не понял Рябко.

— Утром увидишь. Самый гиблый порог Днепра, — и только теперь Нестор постиг, что его тянуло сюда. Не покой, не пулеметы, хотя они край нужны. Нет, его манил, звал Ненасытец. Кто раз увидел его, не мог забыть: то ли дикий скиф или Константин Багрянородный — грек, лихой разбойник-печенег или князь Святослав, даже сама императрица Екатерина II, побывавшая здесь. О более поздних временах не стоит и говорить. Казалось, молчаливая природа степей являла тут, наконец, свой грозный и таинственный норов, и это смущало, теснило, завораживало душу смертного и не отпускало ее.

Сейчас Дед-порог, или по-славянски еще Неясыть, скрываясь и рокоча в темноте, вроде предостерегал, сулил не то счастье, не то погибель. Такое знакомое что-то, кровное чудилось Нестору в этой стихии. «Да наша же Революция! — догадался он с радостью. — Она, милая. Ее музыка. Эх, еще бабу б найти тонкоухую, чтоб тоже уловила ЭТО и приняла. Совсем тепло стало бы. Тина-дура исчезла вместе с отцом. Это он, хомутник, увез ее. Она — кошка, любит дом. А у меня его не оказалось».

Чуток поспав на пряном сене в Васильевке, Махно поднялся и пошел проверять посты. Караульные не дремали, приветствовали Батьку довольно бодро. За темносиним кряжем уже сияла заря. Нестор сдул пыль с линз бинокля и стал рассматривать берег. Он был пологий, размытый паводками, кое-где зарос белым сейчас от инея тростником. А дальше торчали скалы — через весь Днепр. Справа в него впадала речушка Ворона, и на ней видно было колесо мельницы. Оттуда шел рослый дядя. Нестор опознал в нем Якова Пивторака, сторожа, в клуне которого ночевали члены штаба.

— Як видпочывалось? — поинтересовался он. — Щось вы рано пиднялысь.

— Спасибо, Яков. Вот ищу, кто бы помог сплавать в пороги.

— А на шо?

— Клад поискать на Голом острове или около него. Когда еще выпадет такой редкий случай?

На смуглом, горбоносом лице Пивторака, в жилах которого явно текла скифская или половецкая кровь, заиграла ироническая усмешка.

— Вы нэ шутытэ, Нэсторэ Ивановычу?

— Вполне серьезно.

— Так Голого острова там нэма.

— Куда ж он делся, если я сам там ночевал?

— А-а, можэ, Голодай, дэ гайдамакы ховалысь литом?

— Точно!

— Тоди вам и шукать никого нэ трэба. Я сторожую зимой, а так лоцман. О-он коло млына мий човэн-дуб стойить. Пойихалы!

— Прямо сейчас? — Нестор не ожидал такой прыти.

— А чого ж, — Якову не терпелось показать свое искусство. — Тилькы вода вже лед! Як у вас здоровья? Нэ бойитэсь?

— Чепуха. Найдется у тебя канат с якорем? А лучше два. Для надежности.

Пивторак кивнул.

— Тогда пошли. Я с твоего разрешения пару хлопцев прихвачу, — Нестор направился к клуне, прикидывая: «Кого взять? Каретника и Марченко нельзя. Если все потопнем — отряду хана. Значит, матроса… И кого еще? Гришу Василевского, старого дружка. Болтать языком он мастер. Пощупаем его требуху, чем пахнет. А куда пулеметы складывать? В лодку войдет один, два. Пошлю за порог подводы с Петей Лютым во главе».

Дав указания и одевшись потеплей, Махно вручил бинокль дозорным и отправился к лодке. Она стояла в уютном заливчике у мельницы. Пока шли туда, Пивторак полюбопытствовал:

— Вы из Гуляй-Поля, хлопцы. Есть там вода?

— А как же! — удивился Григорий Василевский, небольшого роста и шустрый, как Нестор. Разве что пошире в плечах да лицом светел. — Река течет. Гайчур называется.

— Воробью по колена, — уточнил Щусь.

— Ишь ты, матрос в штаны натрёс! — взъерепенился Василевский. — Твоя Волчья не глубже.

— Як цэ вы добрэ спомнылы про штаны, — поднял палец Пивторак. — Вон камыш. Сбигайтэ, хлопци, пока нэ пизно.

— Брось, батя. Мы ужо пужатые, — не сдавался Григорий.

— Мое дило прэдупрэдыть, — Яков смотрел снисходительно и вдруг посуровел. — Матрос, бэры вэсла и выполняй команды. А я, лоцман, сяду на стэрно (Прим. ред. — Рулевое весло).

Пока они ощупывали крепкую дубовую лодку и забирались в нее, Пивторак снял шапку, опустился на колени, торжественно перекрестился и коснулся лбом земли.

— Во дает! А что, тут даже лоцманы есть? — иронизировал Щусь, привычно усаживаясь к веслам.

— Вы як диты, — Яков глянул по привычке на небо, голубое, безоблачное, и отчалил, думая: «Ох и покажу ж я вам, бисовым дитям, пэкло!» Он продолжал: — Вверху лэжыть вэлыкэ сэло, называеться нэ як-нэбуть, а Лоцманська Камэнка, дэ мий прэдок був атаманом. Катэрына-царыця пожалувала йому звание поручика.

— Нашел, чем хвастать, — буркнул Василевский, но его слова уже потонули в плеске волн. Здесь Ворона вливалась в Днепр. Лодка пока скользила среди небольших скал. Шум воды нарастал. Впереди вскипали белые буруны. Они словно перерезали реку пополам.

— Держись! Рваная лава! — крикнул Яков. Лицо его преобразилось, стало непреклонным. Дубовая лодка задрожала, вроде в ознобе, и это передалось тем, кто в ней сидел. Справа и слева торчали острые ножи скал. Ледяные брызги, пена летели в лицо.

— Господи Исусе… Господи… — шептал в замешательстве Федор Щусь. Он представил, что сейчас пропорют дно или борт. Крышка же! Каюк!

— Не греби! — шумел Пивторак, мощно управляя одним стерном. А Григорий вцепился в борт руками. Слезы застили глаза, но он все-таки заметил новую полосу бурунов.

— Лава Служба! — донесся до него голос лоцмана. «Сколько же их?» — потерянно соображал Василевский. Берега исчезли. Тянуло низ живота, и, когда лодка слетала с гребня лавы и падала в пену, Григорий с отвращением и жалостью к себе сжимал колени.

— Гострэнька лава! — и через несколько минут или секунд Пивторак опять вещал: — Булгарська лава!

Теперь уже и Нестор побелел от охватившего его трясуна. Не было никаких сил противостоять гудящей, свистящей, улюлюкающей стихии, что несла, кидала их, словно перышко.

— Рогата лава! Грэбы! Грэбы! — кричал Щусю лоцман и яростно махал кулаком. Федор догадался, что скоро они минуют этот ад, и налег на весла. Но лодка и так летела стрелой. Поверхность воды опустела: ни скал, ни белых бурунов, ни даже волн — лишь стремительный темный поток. Щусь сидел спиной к порогу и не мог видеть, что самое страшное — впереди. Он почувствовал сладкий, гибельный озноб и услышал рокот падающей реки, который поглотил все звуки. А Нестор и Григорий в полном смятении затаили дыхание.

Лодка взлетела, некоторое время висела в воздухе и наконец со звоном ударилась, провалилась в ледяную клокочущую бездну Ненасытца. Сердце Федора зашлось. Он в ужасе закрыл глаза и заорал. Взвыли и Махно с Василевским. Когда они пришли в себя, лодка-дуб уже спокойно скользила по течению.

Вытерев пятерней лицо и перекрестившись, лоцман с удивлением заметил, что глаза Нестора Ивановича широко раскрыты, а рот улыбается. «Наш чоловик, — решил Пивторак, и это было высшей похвалой, на которую он был способен. — Та и ти двое молодци, хоть, можэ, и наклалы в штаны. Подывымось, чи побижать на острив».

На берег, однако, никто не попросился.

Пулеметы с трудом, правда, но были нащупаны и подняты якорями — восемь штук. Смазку с них смыло, да не беда. Их погрузили на подводы и увезли вместе с лодкой в Васильевку. Предварительно все, кто плавал, переоделись. Лютый даже по стопке им налил.

— Оцэ хозяин! — похвалил его Пивторак.

В селе оружие осмотрели, смазали, разделили.

— Трэба погриться, Нэсторэ Ивановычу, а то як бы лыхоманка нэ схопыла, — сказал Яков. — Прошу до хаты всих.

Выпили, завтракали, делились впечатлениями.

— Вы хоть слышали про лаву? — спросил Василевский, хитровато прищурившись.

— Когда сотня-другая на тебя с саблями полетит, Гриша, познакомишься, — отвечал Вакула, сладко опохмеляясь.

— То ерунда, Иван. В порогах лавы — чуть не обхезался, — с этими словами Василевский выскочил из-за стола.

— Дорогу герою! — хохотал Вакула.

— А откуда ваше село взялось? — поинтересовался Махно из уважения к хозяину.

Тот вытер усы, приосанился.

— Ци наши зэмли царыця отдала полковныку Синельникову. Можэ, чулы? А у його був сын — Васыль. Його имэнэм и названо.

— Так и станция, выходит, того полковника? — удивился Петр Лютый.

— Шо та станция? — небрежно махнул рукой Пивторак. — На тому боци Днипра, бачылы, палац стойить. Дворец, по-вашому. Там його родычка и зараз жывэ, Малама фамилия. У нэйи дви золоти булавы и сидло с самоцвитамы самого гэтьмана Украйины. Йим циньг нэма. А вы про якусь станцию балакаетэ…

Тут Якова позвали. Он вышел и возвратился озабоченный.

— Выбачайтэ, будь ласка. Хозяйин мэльныци у двори, — объяснил. — Ваши люды, Батько, на його контрыбуцию наложылы. Тры тыщи рублив.

— Кто? — рыкнул Махно.

— Тэмно було. Вин нэ знае.

— Что за дрянь? Не может того быть! — Нестор выскочил из хаты. Во дворе ждал дядя в добротном кожухе, без шапки.

— Это у вас взяли деньги?

— У меня.

Лицо Нестора передернулось. Этого еще не хватало. Затеяли революцию, чтобы грабить! Анархия называется. Высшее проявление Свободы. Не-е. Мы этого не потерпим!

— Дежурный!

— Я же здесь, — Алексей Чубенко стоял рядом. Что с Батькой? На нем же лица нет.

— Построить отряд. Немедленно!

Когда повстанцы собрались, Махно спросил:

— Все тут? Тогда слушайте. Кто-то из нас… ночью… самовольно… ограбил вот этого человека. Взяли три тысячи, якобы контрибуцию за мельницу. Я хочу знать: кто… посмел? Шаг вперед!

Никто не шелохнулся.

— Мы — армия освобождения Украины или шайка разбойников? — ярился Нестор. — Я вас спрашиваю!

На ближнюю хату села сорока и сухо, по-зимнему застрекотала.

— Та-ак. Мало того что напакостили — нет духу признаться. Куда же подевалась наша честь борцов за свободу?

Повстанцы смотрели на Батьку сурово. Они, добровольцы, не привыкли ни перед кем отчитываться. Кроме того, думали многие, велика ли беда: мельника пощипали. Так ему, кулаку, и надо! Говорят, Махно и сам когда-то начинал с грабежей. Видишь ли, ему можно было. А нам — нельзя! Ради чего ж воюем? Ермократьев при всех сказал: «Не только воля, но и доля, елки-палки». То-то же. А долю важно пощупать. Она вроде сороки в руках.

Вдалеке неумолчно гремел Ненасытец. «Неужели и мы ненасытны? — мрачно размышлял Нестор, покусывая губы и прохаживаясь перед строем. — Тогда и революция дрянь! Обречена. Грош ей цена. Не-ет, врешь!» Он не мог признать это. Надежды и старания, кровь и бессонные ночи, самоотверженность — всё летело бы кувырком коту под хвост. Порадовались бы генералы, помещики, банкиры. Вот оно, плебейское загребущее нутро! Точно такое, как у нас. Никакой разницы. За что бьетесь?

От этого позора, от страха, испытанного в пороге, и от самогона у Нестора заболело сердце. Что же предпринять? Если сейчас не найти негодяя, он и дальше будет бузить, других соблазнять. Они уже вон как вызверились. Авторитет Батьки повис на волоске. Он подозвал к себе членов штаба и велел ледяным тоном:

— Снять шапки!

Никто ничего не понял. Зачем это? Но повиновались. Нестор перещупал каждую.

— А теперь проверьте у всех! — чутье подсказывало ему: деньги спрятаны в одежде. Больше негде, скорее всего в шапках. У кого?

— Тут, кажись! — воскликнул Пантелей Каретник. Махно быстро обернулся. Шапка была… Ивана Вакулы. Этого еще не хватало! Сотский, отчаянный богатырь. Пантелей разорвал подкладку и вынул пачку' кредиток.

— Ты… Иван? — изумился Нестор. Вакула онемел. — Иди сюда, — Махно подозвал хозяина мельницы. — Твои деньги?

— Мои.

— Точно? Ану приглядись. Если врешь, сволочь…

— Чего смотреть, Нестор Иванович? Николаевские. Потрясите над ладонью. Видите, видите — мука!

Всякие сомнения отпали. Сорока все стрекотала.

— Кто был с тобой? — спросил Махно Вакулу беспощадным тоном. Он был настолько возмущен жадностью и скрытностью, казалось бы, верного соратника, что не пощадил бы и брата. О том, что повстанцы могут быть другого мнения, а то и защитят виновного, взбунтуются — не думалось. Нестор просто не принимал это в расчет. А если бы дрогнул — не быть ему Батькой.

— Дружок Федора Щуся! — с вызовом ответил Вакула, указывая на повстанца из Дибривок. То был тоже испытанный в боях, худой и озлобленный парень, у которого, помнится, сгорела хата. Смотрел он на Нестора волком.

— Ану рвите и его шапку! — приказал Батько.

В ней тоже оказались деньги. С мукой. Члены штаба молча наблюдали эту тягостную сцену.

— Сдайте оружие! — потребовал Махно.

Вакула и его приятель подчинились. Они еще надеялись, что пронесет.

— Предлагаю… расстрелять мерзавцев, — обратился Нестор к членам штаба. — Если этого не сделаем — грош цена революции.

— Да ты что?! — Щусь даже отшатнулся. Сорока примолкла.

— Семен, говори!

Каретник, оскалившись, тёр подбородок большим пальцем.

— Я — «за», — сказал сурово.

— Марченко!

Алексей покраснел, закурил, не мог вымолвить ни слова.

— Говори, люди ждут, — глаза Махно с расширенными зрачками не оставляли надежды.

— «За», — выдавил наконец Марченко.

— Лютый!

— Я воздержусь.

— Ах ты ж, виршеплёт. Калашников!

— «За».

— Чубенко!

— Тоже «за», — никто из них не хотел произносить страшного слова «расстрел». Они впервые должны были казнить своих, и это казалось чудовищным. Но что же делать? Спорить на глазах у взвинченного отряда? Митинговать? Да разорвут же на части или перестреляют друг друга.

— Значит, так. Кто «за», те и приведут приговор в исполнение, — жестко подвел итог Махно. Потом обратился к повстанцам: — Отряд, слушай! Вот эти двое опозорили наше святое дело. Вина их твердо установлена. Мало того, что занялись разбоем, — затаились, бросая грязную тень на каждого из вас. Мы этого ни сейчас, ни впредь не потерпим. Заразу выжигают каленым железом. Штаб принял решение… — Нестор осекся, дыхание у него перехватило. Все стояли без шороха. — Расстрелять перед строем! — крикнул Махно, и передние ряды повстанцев напряглись в изумлении. Люди явно не ожидали такого исхода. — Товарищ Каретник, приступайте!

Вакула и дибривчанин умерли молча.

А чуть позже крестьяне принесли три ящика патронов, которые прятали на черный день.

Перевалило уже за полночь. Махно сидел в штабе один. Из открытой форточки тянуло сладковатым запахом снега. На стене, сбиваясь с ритма, словно через силу тикали ходики. Скрипнула дверь, вошел Петр Лютый.

— Теперь мы дома надо-олго, — сказал, позевывая в кулак. — Австриякам не до нас. Они на станциях… А эту кралечку ты разве не помнишь, Батько? Раньше встречались же на улице…

— Нет, — холодно отрезал Нестор. Ему не нравилось, когда лезли в его личные дела, пусть даже и такие близкие люди, как Петя. Тем более, что тут был особый случай.

— А почему? — занудно приставал адъютант. — Такую тру-удно забыть!

— Ты по документам разве Петр?

— Не-е. Исидор, — он нагнулся и с металлическим стрекотом подтянул гирю ходиков, что висела уже до пола.

— А почему так записали?

— Понятия не имею.

— Вот и я не имею, — внушительно заключил Махно. — Иди спать!

— Не позволю себе, — адъютант еще подкрутил язычок лампы «летучая мышь».

— Приказываю!

— Тогда бегу с удовольствием, — Лютый любил поспать, да и жена, мать дома заждались. Он спросил доверительно: — Хочешь стихи пописать?

— Не до них. Дневник. Дежурный далеко?

— Алексей Марченко во дворе.

Тикали ходики. За окном спало Гуляй-Поле, и наконец никто не мешал. Нестор достал из подсумка толстую тетрадь в кожаном переплете и написал: «29 ноября 1918. «Гибель» Батьки». Живо вспомнилось, как они возвращались домой по селам и люди шушукались: «Тю, дывысь, Махно! А казалы, шо вбылы!» Умеют же властители пустить пакостный слух. Да бес с ними. То, что его поистине волновало, было вот оно, рядом. Нестор взял «летучую мышь» и вышел в коридор. С улицы заглянул в дверь постовой.

— Можэ, шо хотилы, Батько?

— Нет. Смотри там в оба.

Махно направился в библиотеку. На стеллажиках вкривь и вкось стояли потрепанные учебники, а сбоку лежали книги для преподавателей. Одна мерцала золотым тиснением. Название было не совсем понятное: «Всеобщая психология с физиогномикой».

— Подайте мне ее, — попросил еще днем Нестор. Хотелось узнать, что за физиогномика. Да какая там книжка! Он во все глаза смотрел на учительницу: высокую, тоненькую и кареокую. Чудо, а не учительница. Молоденькая и дорогими духами пахнет. Он ее уже видел. Да раньше нечего было и думать о встрече с такой. Паршивая аристократка и не глянула бы на него. И сейчас нос воротит. Это тебе не Тина!

Девушка молча взяла книгу смуглой тонкой рукой, еле подняла и… уронила на пол. Петр Лютый, неотступно следовавший за Батькой, шустро наклонился и подал тяжелый том. Учительница все глядела в сторону. Ее пугали мрачно блестевшие глаза Нестора. Несколько дней назад коварный поездок покосил лучших разведчиков отрада. Помещик Ленц заманил его в колонию и ударил сзади. В Рождественке приговорили за доносы не кого-нибудь — священника. Глаза всё вбирали, таили. Увидев их, девушка ожглась и не смела больше встречаться с ними.

А Нестор воспринял это как презрение к нему, нищему коротышу, сыну господского кучера. Потому взял книгу из рук Лютого и в сердцах бросил на пол.

— Подними! — велел девушке. Она, казалось, еще более смутилась, покраснела и потупилась.

Во всей округе уже не было человека, который посмел бы безнаказанно ослушаться Махно. Разве что мать. Но она давно не та строгая наставница, стегавшая его скрученной веревкой, а жалкая измученная старушка. Ей и слово-то поперек неловко вымолвить, не то что приказывать.

Девушка не шелохнулась.

— Я говорю подними и дай мне в руки! — повторил Нестор строже.

Сейчас, стоя с лампой и живо представляя ту сцену, он до боли прикусил нижнюю губу: «Анархист, едреный хвост! Князь Кропоткин, если б увидел, умер бы со стыда. Нашел перед кем показывать характер, дурак!» Но сердце подсказывало, что верно поступил: на знакомство и сватовство нет времени, и нрав у него не тот.

Поскольку девушка не повиновалась, Нестор расстегнул кобуру. И тогда произошло то, чего ждало сердце. Учительница вдруг смело взглянула на Батьку, не выдержала его взор, опустила ресницы и, тем не менее, сказала с вызовом:

— Культурный чоловик так бы нэ зробыв. А я вас… нэ боюсь, — и она опять, явно через силу, посмотрела на него такими ясно-карими очами, что Нестор в смятении выскочил из библиотеки. Петр молча бежал за ним.

«Хам, хам!» — говорил себе Махно, и «летучая мышь» подрагивала в его руке. Сердце же радовалось. Такую писаную гордячку он искал всю жизнь и, похоже, нашел.

«Ишь ты, учительница! Галина Кузьменко. Видали мы и более гонористых лошадок. Объездим. Подумаешь, недотрога!»

Он присел к столу и записал в дневнике: «Вчера встретил Галину». Захотелось прибавить: «Свое счастье». Но кто знает, в чьи руки попадет завтра эта тетрадь из имения помещика Ленца, и где оно — верное счастье? Потому написал Нестор другое: «Новогупаловка. Поездок. Мы только учимся воевать».

После удачной атаки на австрийские эшелоны, после порогов, редкого отдыха в Васильевке повстанцы выпили рома, расслабились. А тут донесли: бегает подозрительный поездок. Может, тормознем? Батько подозвал младшего Каретника, что командовал разведчиками из старых солдат-пограничников.

— Осилишь, Пантюша? — спросил.

— Запросто.

— Ну, давайте.

Сомнение все-таки брало, и Махно послал в обход поездка пехотинцев. Не успели они выйти к линии, как послышались выстрелы. Это Пантелей с хлопцами выскочил наперерез поездку. Тот притормозил, вроде для остановки, а на самом деле для точности прицелов. Пятеро повстанцев сразу упали замертво, другие корчились от ран, командиру раздробило руку. Поездок укатил. Вот так. А ведь были заряды. Ну вздыбь колею, отрежь ему отступление. Эх, тетери защипанные.

— Больше никогда перед боем не пьем! Как запорожские казаки, — сказал Махно членам штаба. — Кто нарушит — шкуру спущу! И с себя тоже.

Он почесал затылок, записал дальше в дневнике: «Сельцо Алеево. Митинг. Директория». Там всю ночь оперировали раненых. Глядя на их страдания, Нестор каялся, нервничал. Руку Пантелею не отрезали, спасли. А утром собрали митинг. Махно говорил о «рабском положении крестьян под гнетом гетмана». Из толпы вышел дядя в сером пальто и перчатках, явно не землероб, и спросил:

— Вы що, нэ чулы? В Кыеви ж пэрэворот!

Нестор был удивлен. Не известием (что ему Киев?), а тем, что какой-то болван смеет перебивать его, да еще и принародно уличает в незнании.

— Гэтьман Скоропадський лопнув, як мыльный пузырь! — продолжал незнакомец с воодушевлением. — Организувалась Дырэктория…

— Что за хмырь? — шепнул Махно Василевскому.

Григорий узнал, доложил тоже тихо:

— Местный учитель.

А тот повернулся к сходу и говорил уже с восторгом:

— Цэ наша власть. Вынныченко социалист. Вин вэрнэ рэспублику. Вам дадуть всю зэмлю! — учитель вдруг поинтересовался: — А як вы, Батько, ставытэсь до всего цього?

Нестор растерялся. За последнее время привык, что его слушают без возражений и коварных реплик, которые были просто опасны, и воспринимал это как доказательство своего ораторского искусства. Потому и любил выступать. Взять хотя бы сегодня. Не спал, изнервничался, сельцо махонькое. Зачем этот митинг? Щусь посоветовал: «Брось, Батько. Лучше подави подушку пару часов. Ты же в Васильевке чесал? Чесал. В Новогупаловке тоже…» — «Что чесал?» — возмутился Махно. Учуяв запах жареного, Федор прикусил язык.

Кроме того, Нестор очень хотел, чтобы люди знали цели их борьбы. Что те листовки, которые они рассылали? Вот если бы газету иметь! Но ее нет. Значит, горячее слово подавай. А его-то в запасе и не оказалось.

— Украинским труженикам… гм, гм… мало чего… везла история, — начал Махно, заикаясь и слыша, что несет чепуху. Такое с ним случилось впервые. Он жарко витийствовал на многолюдных митингах в семнадцатом году в Александровске, Екатеринославе, Таганроге, Астрахани, побивал эсеров, большевиков. А сейчас позорно закашлялся и попросил кружку воды. Пока бегали за ней, он попытался нащупать слабинку в сообщении о Директории. — Кто там еще, кроме Винниченко?

— Петлюра, — простодушно ответил учитель.

Нестор загорелся:

— А не та ли это Петлюра, что шла впереди немцев сюда, прокладывая им путь к грабежу наших земляков?

Крестьяне зашевелились.

— Та то ж Сымон Пэтлюра. Вин, а нэ вона! — обескураженно воскликнул учитель.

— Вин, вин, авантюрист! — подхватил Махно. Дальше он говорил уже так, что оппонент лишь руками в перчатках разводил. — Да, Винниченко социалист, причем искренний, насколько я знаю. Но какую роль он играл при заключении Центральной Радой союза с немцами? Это же он пригласил их армию, которая порет и убивает крестьян Украины. Ничего себе социализм! Какой же дурак поверит вашей Директории?

Сход заволновался.

— А теперь самое важное! — шумнул Нестор. — Землю, всю без остатка, мы давно отдали. Пользуйтесь даром, люди добрые!

— Ну, если так, то я тоже против Директории, — смущенно согласился учитель.

— Как ваша фамилия?

— Чернокнижный.

— Ничего себе. Почти колдун! — сказал Александр Калашников. — Давай к нам. Еще одна светлая голова не помешает. Верно, Батько?

Махно кивнул и улыбнулся, довольный.

Когда поехали дальше, к Гуляй-Полю, их встречали с сомнением и страхом.

— Оцэ хиба вин? — шепотом спрашивали в селах, крестясь. — Батько ж погыб!

Оказалось, что поездок прикатил в Александровск! и оповестил: «Всем! Всем! Всем! Нами убит Махно!» К тому же крестьяне видели, как почетно хоронили разведчиков, и решили, что предавали земле больших людей. Молва быстро распространилась, и, когда встречали Батьку, это воспринималось как чудо. Живой водой он владеет, что ли? Разноликая слава его росла, летела все дальше от Гуляй-Поля: спаситель бедных, чародей, палач и громила, каких свет не видывал!

Тем временем гетманщина всеми силами старалась привлечь на свою сторону антантовские войска… Это нас удивляло и возмущало. Еще организуя восстание, мы вступили в неофициальные отношения с представителями Антанты в Румынии и последние горячо нас поддерживали…

С запада нам угрожали поляки…

В. Винниченко. «В1дродження наии».

Поезда, следовавшие на юг (из Киева), увозили цвет русской эмиграции и политических партий на новый, третий по счету, этап, предназначенный им судьбой…

Вся Украина была объята анархией.

А. Деникин. «Гетманство и Директория на Украине».

Кавалеристы рубили лозу. Алексей Марченко, большой любитель этой потехи, еще в старой армии отхвативший Георгия за удаль, покрикивал на неловких учеников:

— Василий, твою ж бабушку в печенку! — ругал Данилова, гуляйпольского сапожника и кузнеца. — Это не кувалда — лезвие. Наотмашь секи!

Толку было мало. Алексей не выдерживал, взлетал в седло и показывал «гыбэльный взмах и потяг». Махно наблюдал за ними, качая головой. Какая армия без кавалерии? Но как же трудно слепить ее: лошадку изыщи лихую, всадника — из десятка выбирай. Шашку где раздобыть булатную? Да не одну — сотни. А командира огневого? Лава на лаву — пострашнее штыковой схватки!

— Что ты шарахаешься, курица мокрая? Не бойся канавы! — возмущался Марченко. — Она же метр всего без четверти, а конь спиной чует труса. Эх, завалился, пехота. Ребра хоть целые?

Спустя несколько минут он опять шумел:

— У нас еропланов нет. Конница — глаза и уши армии.

— Та дэ ж вона? — спрашивали его.

— Будет! Завтра! Из вас, лопоухих, склеим, — и Нестору было приятно слышать это.

В последнем рейде он дал Алешке потешиться, послал вперед с такими же азартными хлопцами. Летите с сабельным свистом, ловите шальные пули — кому какая планида выпала. «Жив Махно! Жив!» — орали они, задыхаясь от встречного ветра и страха. Нестор опасался потерять верного помощника, но разве можно жалеть клинок, алчущий огня и закалки? Сам же Батько не лез в рубку: плечо всегда чувствовало застарелый бутырский туберкулез.

— Гляди в оба, — говорил Трояну, что тоже ловко рубил лозу, — и выискивай нам, Гаврюха, самых вертких угрей!

Адъютант потихоньку сколачивал преданный караул, чтобы стеречь Батьку. Мало ли. Вон мама с женой пропали без весточки. Поседел, пока разыскал их, запуганных и плачущих, в Пологах. Любой может исчезнуть в сегодняшней кровавой каше, как семя укропа. Сначала подобралось двое-трое, теперь уже до десятка молодцов сопровождают штабную тачанку на «фронты». А они зашевелились.

Петр Петренко сплотил более тысячи повстанцев со стороны Юзовки.

В Пологи был послан с тремя сотнями новенький — Василий Куриленко, мужик крутой и цепкий. А сколько «диких» атаманов бедокурит вокруг? Один безногий батько Правда чего стоит! Бочками самогон пьет, верблюд. Большевички с рабочими кучкуются. Снова объявились сечевики-петлюровцы. На них на всех пока слабо, но напирают казачки с Дона. Им готовы помочь немцы-колонисты, помещичьи карательные отряды. Кто во что горазд…

На заснеженном косогоре показалась группа верховых.

— Чьи это? — спросил Троян.

Хлопцы, что рубили лозу, тоже разглядывали незнакомцев. Впереди ехал свой, из разведки, похоже, Зиньковский. Он поднял руку. Те, что были за ним, приотстали. Левка доложил:

— Шпиона поймали, Батько. Люди Куриленко сняли ночью с поезда. К белым, курва, пробирался или к петлюровцам.

— Гаврюша, отряди его в штаб, — велел Махно. — Я скоро буду.

Из тюремного опыта он давно усвоил, что провокаторов, доносчиков, тем более шпионов ни в коем случае нельзя допрашивать прилюдно. А месяц тому схватили гетманского сыщика Прокофия Коростелева, заставили говорить прямо в штабе. Многим лучше бы и не слышать. В шпионской сети подвизались и евреи-торгаши, готовые служить любой власти. «Ты можешь после этого им доверять? — спрашивал Федор Щусь, напирая на слово «им». — Видишь, какие падлы?» — «Брось ерепениться! — возмутился Нестор. — А что, среди нас нет выродков?» Федор упорствовал: «Ты вообще рассуждаешь, а тут факты, фамилии. Не в бровь, а в глаз!» Коростелева отвели на скотомогильник и пристрелили. С упрямым же Щусем да и с другими пришлось долго повозиться, чтобы выбить гнусную дурь. А молва-то выпорхнула, ей рот не заткнешь. «Лучше б они не знали тех подлых фактов», — сделал вывод Махно.

Увидев шпиона при штабе, он сразу определил, что это ЧУЖОЙ, и к бабке не ходи. На его бледном лице лежал тот редкий отпечаток утонченности, что оставляют лишь многолетние усилия ума и, особенно, души. Худощавый и физически, наверно, слабый, он смотрел на Батьку светло-серыми глазами без всякого страха.

— Ты с Дона?

— Да.

— Казак, что ли?

Они стояли уже по разные стороны стола. Нестор не сомневался: это городской человек, уздечку не щупал, белая кость.

— Я из Ростова. Энтомолог, — незнакомец не терял чувства юмора и хотел выяснить степень любознательности и опасности атамана. Тем более, что не чувствовал за собой никакой вины: ехал в Екатеринослав к больной сестре. По случаю согласился передать какую-то бумагу какому-то генералу. Вот и всё. Его, правда, предупредили, что это опасно, да он по наивности не особо беспокоился.

Нестору же подобная инфантильность и чистота были неизвестны. Такого сорта людей он просто никогда не встречал и потому решил, что его разыгрывают. «Или он остолоп, если не боится? — усомнился Батько. — Да непохоже. Белая кость».

— Слушай, мы тебя… болвана… сейчас хлопнем. А?

Они смотрели друг другу в глаза. Нестор испытывающе: «Что за птица такая, непуганая? Словно и не слышала выстрелов никогда. Во-о, стрепет!» А энтомолог разглядывал шрамик под левым глазом атамана, расширенные зрачки («Как у настоящей веснянки? Нет. Терновая цикада? Похоже»), смуглую кожу, грубые лицевые кости — всё кочевое, ископаемо-живое. Оно дышало рядом и пугало, пока вроде, слава Богу, беззлобно.

— Эту бумагу где нашли? — нарушил молчание Махно, показывая улику.

— У меня.

— Знаешь, о чем она?

— Понятия не имею, — в серых мягких глазах, на розовых губах незнакомца появилось смущение. А бумага была вот какая.

Еще раз просмотрев письмо, Махно с недоумением уставился на шпиона. Дело в том, что накануне в Гуляй-Поле получили две телеграммы от этого самого Воробца. В одной он просил прислать делегацию махновцев для переговоров о совместной борьбе за украинскую Державу, и Чубенко уехал, надеясь раздобыть оружие. В другой же атаман Коша предлагал отпустить к нему посланца Дона, возможно, как раз вот этого. «Чья игра?» — размышлял Нестор. По сообщению Чубенко, Воробец категорически отрицал свою причастность к телеграммам. Может, и Краснов ничего не писал?

Между тем «шпион» спросил с искренним любопытством:

— Простите, а за что вы бьетесь?

«Белая кость» не сомневался, что перед ним обыкновенный бандит с большой дороги, обвешанный оружием. Смущал разве что китель с темными фигурными застежками, военный или цирковой, да длинные волосы с сединой. Для грабителя это вроде излишне.

— Что ты знаешь о свободе? — в свою очередь спросил Нестор, но грубо и высокомерно.

— Я немало размышлял об этом, — отвечал энтомолог очень серьезно. — Пожалуй, ближе всех к истине тут подошел мудрый Шопенгауэр. Он, и я тоже, различаем свободу физическую, то есть нашего тела. Она наиболее проста и понятна. Вы, очевидно, ее имеете в виду?

— Нет. Речь идет о социальной свободе. Она, и только она, для нас дороже всего.

— Позвольте, я еще не закончил, — настойчивее продолжал «Белая кость», присаживаясь к столу. Нестор тоже сел. Ему было интересно. — Есть и другие виды свободы: интеллектуальная, прежде всего вольный обмен информацией, и главное — моральная, нравственная. А уж изо всех трех и складывается то, что вы любите.

— Э-эх, свободу нельзя выследить и схватить словами! — веско изрек Махно, враз преобразившись. Он вскинул крупную свою, кудлатую голову и смотрел на «Белую кость» с таким мрачным торжеством, что тот невольно потупился. — Она вспыхивает в сердце, если оно пороховое, а не сырец. Ведомо ли тебе то сладкое и страшное горение?

— Нет, — честно признал гость, учуяв опасность. — Но где же ваш Бог — корень любой свободы?

— Я же сказал: то, что ярко горит в сердце, и есть святое. А наша опора — бдительность. Вот коцнем тебя — и делу конец.

То, как он легко это произнес, поразило «Белую кость». «Ведь и правда кокнут! Что им стоит? — подумал он, похолодев. — Публика тут поистине простая, словно жгутиконосцы» (Прим. ред. — Микроскопически малые существа).

— Вы можете, конечно, это сделать, — лепетал он вслух. — Но, во-первых, я не военный и никогда им не буду. А потом… порвите бумагу, и всё!

— Понимаешь, какая штука, — Махно почесал затылок. Слабость с утра еще прицепилась и не отпускала. Простыл, что ли? — Ты мне лично понравился. Грамотный, честный, мог бы агитатором у нас быть. Но тогда, дорогой, никуда больше не поедешь, чтобы не передал эти сведения. Согласен?

— Разумеется, — вздохнул «Белая кость».

— Но есть один крючок, и его надо разогнуть. Ты — шпион. Все в отряде это знают. Так оно или нет, уже не важно. Молва пошла. А она, стерва, живуча и ядовита. Значит, я должен крепко рискнуть, поручаясь за тебя. Так? Ты же, небось, тоже верующий?

Незнакомец охотно кивнул.

— Вот и хорошо. Тогда, будь любезен, и ты возьми грех на душу. Взаимно, честь по чести. Откажись от Бога публично. Иначе какой же из тебя анархический агитатор? Для нас превыше всего человек-труженик и ЕГО счастье!

Павел Бульба (так звали «шпиона») побелел. Жизнь представлялась ему скучной и мелкой без Бога и высшего мира. Но не того, о котором говорили, писали церковники. Все, что Павел видел вокруг, казалось лишь ничтожными задворками Великого, окутанного тайной. Он ловил пауков, мух, пчел, муравьев, изучал их, влюблялся в студенток, заботился о близких, вот о больной сестре, теперь попал к разбойникам. Но в глубине души, и сейчас тоже, чувствовал, что находится вне всего этого, как бы в другом мире. Независимый и посторонний. Восторгаясь красотой Печерской Лавры, других монастырей, церквей, он не любил затворников и древне-славянские письмена. Хотя в них явственно довлело прародное, но от них же веяло духовной ограниченностью, словно предки совсем уж были бездарными и не спромоглись сами услышать новое запредельное слово. Временами Павлу казалось, что он его улавливает: для Бога мы слишком ничтожны, чтобы он нами интересовался. Однако люди и не заброшены на произвол рока. Достаточно лишь не нарушать коренных законов Существа, в котором мы затеряны. И от всего отречься? Кто же он тогда будет? Жгутиконосец?!

Тонкими дрожащими пальцами Павел обхватил лоб и тер, сжимал его. Нестор молча ждал. Для него слова, сами по себе, ничего не стоили. Если бы предложили, к примеру, отречься от свободы, он прежде всего спросил бы: «В тюрьму сесть по собственному желанию, что ли?

На пасеке заснуть, сложа ручки?» Абстрактная воля для него не существовала, как и Бог, Держава, как коммунизм и справедливость. Потому отдавать за них жизнь, полагал он, — крайняя глупость. Всё должно быть ясным и конкретным, без обмана. И то, что «Белая кость» так долго колеблется, раздражало Махно: «Ну что ему тот Бог? Есть он или нет — неизвестно. А шкура одна и счастье одно на всех!» Смущало же то, что шпион давно бы согласился. А этот мучится. Особое нечто ведает, дороже жизни?

Тут вошел адъютант Григорий Василевский.

— Молния из Екатеринослава, Батько!

— Выдь вон! — крикнул Махно.

Он был взбешен. Какая-то редкая тайна шевелилась так близко. Э-эх, ты ж! Григорий отшатнулся, попятился и прикрыл дверь.

— Нет. Не могу, — тяжело вздохнул «Белая кость».

— Окончательно? — переспросил Нестор, поднимаясь из-за стола.

— Вы же местный, из казаков, видать. Вспомните Тараса Бульбу, — быстро, нервно заговорил незнакомец и вскочил. — За что он отправился на костер? Моя фамилия, кстати, тоже Бульба.

— Это уже не важно. Давай на выход. Григорий! — Дверь открылась. — Убери мерзавца. В расход.

Василевский передал Батьке телеграмму и увел «шпиона». Чубенко сообщал из Екатеринослава: «То, что нам край нужно, получено». Нестор обрадовался: «Есть оружие!» Далее посланцы (вместе с Чубенко их было четверо) просили не отзывать их домой еще несколько дней, «чтобы разведать контрреволюционные силы».

Где-то за штабом глухо стрельнули.

Галина тщательно собиралась на чужую свадьбу. «Колы ж будэ моя? — с грустью думала девушка, заглядывая в зеркало и прихорашиваясь. — Вжэ двадцать чотыры рокы жду. Дэ ж той сужэный заблудывся? Чи я вжэ така нэвродлыва и нэсчаслыва?»

Между тем то, что она видела в зеркале, нравилось ей. Узкое смуглое личико, нежная кожа. Галина пощупала щеки: «Так, свижи». Без всяких кремов и примочек из огуречного сока и ромашки. Светло-карие глаза блестели живо и загадочно. «Пидвэсты? — засомневалась девушка, повертела карандаш и положила на столик. — Нэ трэба. И так гарни». Очи были, конечно, уже не те, что в шестнадцать лет пленили барона Корфа: чистейшие роднички света, как у стрекозы, словно набранные из янтарных хрусталиков. Теперь лучики попрятались, затаились, и только опытный, не Юрин — мужской взор мог бы разглядеть их зрелую прелесть и снова озарить. Найдется ли такой в захолустном Гуляй-Поле?

Об этом она мечтала, еще когда закончила Добровеличковскую женскую семинарию с золотой медалью и ехала сюда по направлению в двухклассную школку. Эх, Юра Корф, сладкопевчий, милый, пугливый соловушко! Где ты? Размотаны судьбой, видимо, навсегда. Семь лет уже утекло безотрадных. Галина потеребила нос: «Цэ ты вынуватый!» Он был и правда несколько больше, чем хотелось. Не так, чтобы очень. Он ничего не портил, но выдавал натуру крепкую. Нос был отцовский. Поменьше и поизящнее, но все же не мамин золотничок. Нет.

Галина представила себе отца: статного лейб-гвардейца Измайловского полка, куда лишь быть отобранным считалось великой честью.

— Это вам не заштатный павлоградский пехотинец какой-нибудь. И не казачишка в мешковатых штанах. Тем более не жандарм из Могилев-Подольска! — говаривал Андрей Иванович Кузьменко, с гордостью показывая старую фотокарточку, где он был во весь рост, или опрокидывая в рот очередной стаканчик горилки.

— Нэ пый! — сердилась мама.

— Что же от меня осталось, милая, если даже из жандармов поперли? Ты бы еще запретила мне кушать!

Семья переехала в родной Песчаный Брод, где по обычаю предков занималась сельским хозяйством. Галина к тому времени закончила шесть классов женской гимназии в Могилев-Подольске. Какой ни мелкий городишко, а чистые, богатенькие мальчики бегали вокруг, вытанцовывали. Чем же занять себя в этом глухом Броде через речушку Черный Ташлык? Скука же смертная, рехнуться можно: ни надежды, ни счастья, ни веры. Жажда любви сводила с ума, и Галя решила уйти… в монахини, всей душой отдаться Богу.

— Та шо цэ ты надумала, доця? — изумилась мать. — Ты ж ще ничого на свити нэ бачыла!

Отец тоже категорически возражал:

— Послушница! Ты меня послухай. Монастырь хуже любой каторги!

Жандармский унтер-офицер доподлинно знал, что туда запирали некогда тяжких уголовников либо безнадежных политических и сумасшедших. А его сопливая дочь добровольно рвется под тот замок. Веру, видите ли, возлюбила. Где она в этом паскудном мире? Одни вериги. Не-ет, что-то тут нечистое!

Галя, однако, не отступала. Не зря у нее отцовский нос. Ох, не зря.

— Ну иди, иди, дуреха! Но запомни: туда легче попасть, чем вырваться. Монахи с виду овечки. Запоры у них похлеще тюремных! — заключил Андрей Иванович и лично повез дочку в Красногорскую женскую обитель, что на Полтавщине. Там их встретили не без сомнений. Уж больно молоденькая и смазливенькая девочка, так и стреляет стрекозиными глазками.

— Ты крепко подумала? — спросила мать-игуменья, строго разглядывая редких посетителей. — У нас ведь ни балов, ни кавалеров не встретишь.

— Я хочу отдаться вере, — как-то двусмысленно ответила новенькая, не замечая этого.

— Наш путь не для слабых духом, — предупредила игуменья. — Слышала, кто такая монахиня?

— Нет еще.

— Скромность украшает тебя. Буквально: одинокая. Мы же непогребенные мертвецы, чины ангельские на земле. Коль страшишься — есть время вникнуть и отказаться. Неволить не станем.

— Я твердо решила! — заявила Галина, не глядя на отца, и странно было слышать это от шестнадцатилетней девочки.

— Ну что же. Тогда пошли…

Ей дали новое имя — Анфиса. Оно понравилось, и вообще в монастыре было чудесно: тихо, уютно, лампадки горят, сестры поют, все такие вежливые. Поистине, как в раю! Молоденькую послушницу пока щадили, не поручали грязных работ, хотя и не баловали. Игуменья даже позволяла иногда выйти за пределы обители, полюбоваться Божьим миром. А на луговине перед праздниками маняще раскидывалась ярмарка с цветастыми платками, бусами, медом, алой морковью и цыганским звонким табором. Здесь однажды и встретил Анфису молодой барон Корф и был потрясен: «Такая жемчужина — и в черной оправе!»

После двух свиданий они надумали пожениться. «Будем любить друг друга до гроба!» — заверял Юрий. Но что же предпринять? Ясное дело — бежать!

Когда в монастыре обнаружили пропажу послушницы, возник переполох. А влюбленные были уже в имении Корфов, где их ждало, однако, страшное разочарование. Спесивые родители жениха не захотели даже слышать о крестьянской девушке, тем паче — беглянке из православного монастыря. Она впервые почувствовала с горечью и возмущением, что значит быть бедной и незнатной. «Ах так, — думала, — я же вам, поганым баронам, докажу!» Что нужно для этого сделать, она не имела представления, но обиду затаила.

Анфису насильно вернули и еще более разбередили рану. Теперь уж обитель показалась ей постылой клеткой.

— Я не хочу здесь! Отпустите меня! — вопила и плакала послушница.

Вроде бы после такого удара в самое сердце наступило время одуматься, поставить свечку Божьей матери, принести покаяние. Многие и попадали за эти глухие стены, стремясь укрыться от подлого, жестокого мира. Галина была не из них. В ней проснулся протест, он еще только-только проклюнулся. Она даже и не подозревала, насколько он может быть темен и неудержим.

О ее насильном заточении стало известно в округе, и, поупорствовав, игуменья отпустила глупую и вздорную девчонку домой. А потом была женская семинария и Гуляй-Поле…

Феня Гаенко, верная подруга, ждала Галину на улице. Их вместе пригласили на свадьбу. Они ласково обнялись и пошли через мост к Коростелевым. Не к тем, где жил Прокофий, расстрелянный на скотомогильнике, а к другим — бочанским. Они женили Макара на Забавиной Ивге. Ожидалось много всяких гостей, и девушкам было интересно.

— Хлопцев там — куры не клюют! — лепетала по дороге Феня. Беленькая и тоненькая, она никогда не падала духом. Эту легкость ее характера и при том умение хранить тайну Галина очень ценила. Они преподавали в одной школе и давно сдружились.

В просторном коростелевском дворе снег был тщательно подметен, стояли разодетые хлопцы, курили, задорно поглядывая на девчат и за ворота. Скоро должны привезти невесту, нужно встречать, а если удастся, то и своровать туфельку, получить веселый выкуп. Время было, конечно, не свадебное, не довоенная теплая осень. Сейчас всё дрогнуло, переворотилось, но только не любовь и обычаи.

Галина с Феней зашли в хату, разделись. Пока там вяло пиликал баянист и столы ломились от нетронутой еды, самогона. Кто-то громко спросил:

— А кого ждэм? Чого сваты нэ йидуть?

— Та Батько ж Махно обищав буты. Макар у його в отряди. От вси й ждуть.

Галина как услышала это — и обомлела. Вот влипла, дурочка! Можно же было догадаться. Махно любит свадьбы. «И Фэня нэ пидказала. Що ж робыть?»— в панике, бестолково соображала Галина, боясь встречи с Нестором. Однажды подраненное сердце вещало, что это к добру не приведет. Избегай его. И это же сердце сладко замирало. Что теперь? Уйти? Остаться?

Тем временем появилась невеста. Все в хате и во дворе засуетились. Погромче заиграл баян, но его заглушил невесть откуда взявшийся духовой оркестр, и Галине было уже не до сомнений.

Вскоре подкатил с охраной и Батько. Его посадили на почетное место — под иконы. Галина с Феней примостились поодаль. Начались тосты, закричали: «Горько!» Жених с невестой неумело целовались, и в этом шуме-гаме Галина почувствовала на себе взгляд Нестора. Вскинула ресницы — точно! Из красного угла он смотрел на нее, а не на молодоженов, как все. Смотрел неотрывно. Тяжело. Девушка вздрогнула, еще подумала: «Откуда у него, малыша, такой гипноз?» Поднялась из-за стола и пошла из душной хаты на улицу.

За сугробом гремела цепью собака. «Бедная, и покормить, наверно, забыли?»— пожалела ее девушка, приближаясь. Вскинув лапы на снег, пес насторожился и зарычал. Она остановилась, но лохмач почему-то рванул цепь и залаял, давясь ошейником. «Что с ним?» — удивилась Галина и увидела Махно, который направлялся к собаке.

— Остановиться, Нэсторэ Ивановычу! Вин вас розирвэ! — просила с порога хозяйка. Махно что-то сказал. Пес умолк и завилял хвостом. Батько приблизился к нему, нагнулся, расстегнул ошейник, взял собаку поперек и понес в хату.

Галина в изумлении посторонилась. Нестор ожег ее каким-то белым, хищным взглядом, и, не зная зачем, девушка пошла следом. В хате, завидев собаку, все расступились не без страха. Пес был посажен под стол, и свадьба продолжалась. Но веселье как-то сникло. Примолк оркестр, оторопел баянист. Гости, хозяева терялись в догадках: для чего Батько притащил сюда эту собаку? Галина тоже не могла ни есть, ни пить. Она, единственная, смекнула: «Это он мне доказывает. Эх, Юра Корф, слюнявый соловушко». А Феня рядом хохотала и закусывала как ни в чем не бывало.

— Отпустить його, будь ласка, — сжалилась хозяйка. Пес взвизгнул (видимо, Нестор ударил его ногой) и выметнулся на улицу.

Заиграл оркестр. Вскоре хата уже ходуном ходила от жаркой пляски. А Галина незаметно пробралась к выходу и поспешила домой. Одна. Вослед ей неслось залихватское:

Рыбачьи байды потеряли к зиме свои черные истрепанные паруса и теперь покоились кверху днищами. «Вот так и я», — глядя на них, думал Виктор Билаш, здоровяк лет двадцати пяти. Он надолго застрял здесь, у Мариуполя, в белой мазанке старого рыбака Федора и уже места себе не находил. Редкие снежинки с шорохом падали на доски лодок, холодили руки, цеплялись за брови. День был угрюмый, и куда бы Виктор ни посмотрел: на примолкшее без чаек Азовское море, в солончаковую степь — всюду ему чудилась стена родной хаты в Ново-Спасовке и дед около нее, и отец. Они так же снились, чаще всего под утро, иногда сами или с детьми на руках, и прощально махали, звали к себе. Но не днем. На свету они обычно молчали. Да нет же, зовут! Виктор стал оглядываться в замешательстве. К нему шел старик-рыбак.

— Эй, там гости до тебя, — сказал он. — В хате ждут. Пошли.

— А что им нужно?

— Сам попытаешь. Каждый из нас кочевник, привыкший к свободе неограниченного пространства, — замысловато ответил Федор.

Билаш не узнал гостей и насторожился: «Что за типы?»

— Назар я, Зуйченко. Весной вместе в Таганрог отступали, — навязчиво говорил высокий и худой мужик с заячьей губой. — Ты еще на Кубань собирался, Виктор. Десант хотел сколотить. Меня приглашал. Ну, вспомнил? Зуйченко я!

— А-а, — как-то грустно отозвался Билаш и обнял земляка. Тот представил ему двух спутников. Сели к столу, выпили.

— Нас разослали во все концы! — оживился Назар.

— Кто? — осторожно поинтересовался Виктор.

— Та Батько ж Махно. Слыхал?

— Всякую чепуху болтают.

— Да ты что? Он же с нами в Таганроге был, мальчик с пальчик, по пояс мне. Ну, вспомнил?

— Обязательно, — подтвердил Билаш, глядя на собеседников широко поставленными черными глазами с подкупающей искренностью. Хотя как потомок азовских казаков, много раз обманутых царями, Виктор был недоверчив, и легкая ирония пряталась в его усмешке. Батьку он не заприметил. Долетали слухи, что объявился Махно. А кто он такой? Весной в Таганроге толклось столько беглого люда: красноармейцы и анархисты, офицеры, их семьи, попутчики, мешочники, что запомнить кого-либо, не встречаясь с ним лично, было невозможно.

— Я еще до той революции баловался в театральном кружке, — продолжал Назар, и самодовольство прорывалось в его голосе. — Махно к нам просился, готов был хоть женские роли играть. У него подходящий тенорок такой. Это сейчас погрубел. Нестор нам тайно, на заводе Кернера, отливал корпуса бомб. Ничем особым не выделялся. Шустрый парнишка, шмыглявый. Да и вы же заскакивали к нам из Ново-Спасовки, сопливые тогда анархисты — Вдовыченко, кажется, Вася Куриленко.

— Ездили хлопцы, и я бывал, — согласился Билаш. Ему не нравился тон Зуйченко, какой-то покровительственный.

— А теперь нас попросили сгребать огонь в кучу, — говорил Назар, почесывая заячью губу. — У тебя, Витя, есть отряд? Или сам ошиваешься? Чего ждешь? Где кубанцы?

Хозяин еще принес бочковых помидоров, вяленой осетрины, четверть самогона поставил.

— Долго рассказывать, — ответил наконец Билаш.

— Для того и собрались. Ану, дед, угощай!

За окном все шел снег, в печке потрескивали дрова, и, греясь около нее, сладко зевал пушистый котик.

— Я же весной задумал десант высадить в Ейске, чтоб одним махом турнуть немцев и радовцев, что их привели, — начал Виктор.

— Мы ждали, — сбрехал Зуйченко. Из Таганрога он сбежал в хутор и тихо сидел до осени, пока не объявился Махно.

— Небитому кажется: горы сворочу! — продолжал Билаш, закусывая понемножку. Ему неловко было объедать хозяина, и так засиделся на чужих харчах. — Я мотнулся в Екатеринослав, Александровск, Пологи, оповестил всех, кто желал драться, и подался в Ново-Спасовку. Там меня уже ждали, сели на подводы и в степь. Смотрим — австрийцы! До полуроты. Что делать? Залегли, ждем. Всё цветет вокруг, колышется. Когда они приблизились, командую: «Первая цепь — в атаку! Вторая — на месте!» А нас всего-то двадцать. Вскочили, стрельнули поверх голов. Австрийцы и сели. Мы их разоружили, отпустили, а сами на хуторе ждем десантников. В это время в селе нашелся провокатор… — Билаш обратил внимание, что Зуйченко покраснел, то ли от выпитого, то ли еще от чего. — Да. Начались аресты. Подъехали к нашей хате. А в саду прятался знакомый. Ранил австрийца и бежал. Тогда хату оцепили, выволокли моего деда. Ему семьдесят лет. Батю тоже и брата Петра. Поставили к стенке. Офицер командует: «Огонь!» А солдаты ни в какую…

Виктор не мог продолжать, плеснул самогона в кружку. Тут в комнату прибежала девчушка с бантиком, забралась деду Федору на колено и с интересом рассматривала гостей. Билаш выпил, сказал:

— Хай она погуляет, — хозяин отпустил кроху, и та пошла, недовольно оглядываясь. — А не стреляли потому, что на руках у деда был вот такой же внук, а у бати — мой брат младшенький.

— Та ну! — отшатнулся Зуйченко.

— Офицеры выхватили кольты и… всех… до единого… моих.

— Господи, та шо ж воны? — хозяин закурил.

Виктор с усилием, вытаращив черные глаза, досказал:

— Барахло потащили из хаты, солому из клуни… Подчистую все спалили. Дотла.

— Во-о Европа! — воскликнул Назар. — Теперь удивляются, что мы не признаем власти, ни Центральну Раду, ни Директорию, никого… Так, Виктор, нечего ждать у моря погоды. Батько им всем показывает, где раки зимуют.

— Поехали! — согласился Билаш. Он загорелся и тащиться на подводе не смог. — Доберусь до Гуляй-Поля поездом. Подбросьте к любой глухой станции.

— Учти, до самой Розовки каратели шастают, — предупредил Зуйченко. — Есть лукавый документ?

— Имеется.

— Ну, гляди в оба.

На том и расстались.

Война войной, а в поезде народу хватало. От духоты Виктор протиснулся в тамбур.

— Скоро Волноваха, — сказал сосед. — Держись. Возьмут за грудки!

Остановились в поле, у семафора. Билаш услышал залп, выглянул: на откосе лежали пять трупов в одном белье. «За что их? Почему не убрали?»

— Приготовить документы! — донесся приказ, и было уже не до чужих судеб. Самому бы не улечься на откосе. Они въехали в прифронтовую полосу.

— Кто проверяет? — спросил Виктор соседа.

— А х… его, знает. Сутки назад офицеры шмонали.

Еще в Екатеринославе анархисты смастерили Билашу три бумаги: для предъявления красным, для петлюровцев и для белых. На любой спрос. Важно лишь не ошибиться, показать то, что надо. Офицер повертел «документ» Виктора, уточнил:

— Почему не на фронте, прапорщик?

— Четыре года в окопной соломе вшей кормил. Маму, детей могу повидать?

— Ваше право, — согласился офицер и отдал честь. — Но и жену не забудьте, — он подмигнул. — Возвращайтесь поскорее. Тут горячо!

Следующей была Розовка. Вокруг поезда стояли, ходили вартовые, старые казаки с красными лампасами, немцы-колонисты в аккуратных полушубках, австрийцы.

— Что за часть? — набравшись наглости, поинтересовался Билаш у патруля.

Тот окинул его подозрительным взглядом, ответил:

— Смешанный отряд генерала Май-Маевского. Ждем подкрепление — чеченскую дивизию.

Наконец поехали. В полях было пустынно, бело, печально, и даже не верилось, что рядом кто-то воюет. Теперь поезд остановили уже махновцы. Опять щупали вещи, смотрели документы.

— Сюда, хлопцы! — позвал дюжий повстанец в серой папахе. — Тут колонисты из Розовки! Я их, тварей, сразу узнал.

Белолицые, носатые пассажиры в шубах упирались.

— Вы ошиблись! Ошиблись! — протестовал один из них, постарше, в очках.

— Я ошибся? — возмутился повстанец, подзывая товарищей с карабинами. — Дывиться, цэ ж Браун! Дэ твойи сыны? В карательном отряде? Забыл, как я служил у тебя?

А потом в красную гвардию записался. Забыл? Что вы сделали с нашей хатой? Спалили, гады!

Грубыми дрожащими пальцами земледельца немец снял очки. Слезы бежали по его багровым щекам.

— Скидай одежу! — командовал тот, в серой папахе. — Ану живее, живее! Видишь, люди голые. На выход марш! В штаб Духонина их!

Колонисты продолжали упираться. Их штыками погнали из вагона. Поезд тронулся, но Билаш и другие пассажиры выглядывали из окон, из открытого тамбура. Было жалко беззащитных людей, двое из которых ни в чем не виноваты, и любопытно, что же с ними сделают. Тот, в серой папахе, размахнулся и ткнул штыком в зад старшего из арестованных. Очки полетели в снег. Немец упал, его кололи, как и тех двоих…

Опять остановились. Надолго. Пути были забиты составами, пахло паровозной гарью. Виктор спрыгнул на насыпь и увидел собаку. Она что-то еле тащила через рельсы. Господи, да ногу же. В сапоге! Билаш судорожно глотнул и глянул вниз. Там, в глиняном карьере, навалом лежали припорошенные снегом трупы, не сочтешь даже сколько. А вокруг них поскуливали собаки. Одна, большая, вроде сторожила добычу и не пускала остальных. Билаш поёжился, схватил камень и бросил. Они не разбежались, а завыли по-волчьи. «Одичали! — смятенно думалось. — Псы и люди… Было ли такое когда?» Он не знал историю Украины. Он вообще почти не читал никакой истории, но ответил себе: «Было, конечно. Да спало до поры».

— Виктор? Откуда? — услышал и увидел земляков с винтовками. Новоспасовцы окружили его, не обращая никакого внимания на трупы. А он не мог прийти в себя.

— С того света, — отвечал, криво усмехаясь.

— Ну и шутки у тебя! А мы уже молебен заказали. Айда на станцию.

— Кто там у вас командует?

— Та твий же прыятэль, а наш сапожник — Васыль Куриленко.

Они вышли на дорогу.

— Голова у него не хуже генеральской, слушай, больша-ая! А вот и он!

Подкатила тачанка, застланная теплыми одеялами. С нее легко соскочил мужчина лет тридцати в черном кожухе. Пугвицы на груди не сходились. Он враз обнял Билаша и прижал к себе.

— Потише, медведь!

— Жив, барбос! Жив! — повторял Василий с радостью. — Я же им говорил: такие — не пропадают! Поехали, Витек, в штаб.

Все они — Махно, Каретники, Марченко и Лютый, и Билаш, и Василий — учились лишь в начальной школе. Затем, войдя в кружки анархистов, много читали, спорили. Куриленко в армии приглядывался к мозговитым мужикам, проявил отвагу, получил солдатского Георгия первой степени. В Ново-Спасовке организовал отряд. Австрийцы его турнули, пришлось уносить ноги аж к Азовскому лесничеству. Оттуда с боями прорвались, наконец, к махновцам в Цареконстантиновку, и все атаманчики быстро признали главенство Куриленко.

— Добровольцы нас диким быдлом зовут, — рассказывал Василий, когда сели за стол к горячему борщу, налили австрийского рома. — На днях они поперли буром. У моих землеробов что? Самодельные пики, вилы, дробовики. Были, правда, и пулеметы, винтовки. Но сколько? Слезы! Четыре часа бились. Пропали бы…

Билаш не узнавал своего приятеля: такая уверенность и сила чувствовались в его голосе, жестах. «Мне бы еще прийти в себя, — даже с завистью подумал Виктор. — А то совсем раскис».

— Спасло нас, земляк, что насильно мобилизованные переметнулись, — говорил Куриленко. — Офицеры как увидели — дрогнули, побежали. Мы вооружились и двести пленных взяли. Заметил в глиняном карьере? Там они все, — и Василий выразительно рубанул рукой.

Виктор вздрогнул и залпом выпил стакан рому.

— Я же к Батьке еду, — сказал. — Все силы хочу сжать в один кулак. Иначе — крышка!

— Смешной ты, земляк. Что же, по-твоему, в Гуляй-Поле мало вождей? А впрочем, — Куриленко искоса глянул в широко поставленные черные глаза Билаша. — Впрочем, у тебя, пожалуй, хватит духу. Дерзай, казак, атаманом будешь!

Похвала и поддержка столь крепкого мужика много стоила. Виктор это оценил, положил руку на плечо приятеля, сжал его и отпустил.

— Да, семья бедствует твоя, — прибавил Василий. — Хаты-то нет. Бабы одни, в слезах. Может, лучше махнешь к ним? Заодно и моих проведаешь.

— А сколько у вас народу?

— Где-то семьсот штыков.

— Э-э, брат, мало. Я в Розовке слышал: чеченская дивизия летит сюда. Надо дружнее раскачивать веревку колокола. Еду в Ново-Спасовку. Дай мне для острастки с десяток сабель.

— Прямо сейчас?

— А чего ждать? Как выражается дед Федор из-под Мариуполя: «Каждый из нас кочевник, привыкший к свободе неограниченного пространства».

— Верно, верно, — согласился Куриленко.

Виктор вытер тарелку корочкой хлеба и поднялся.

— Еду!

Звонили колокола, блестели ризы, маячили иконы и хоругви. Я действительно не принимал в этом участия, но что же из того? «Казаки», которые мерзли с самого утра, как на царских парадах, понуро глядели на это старое, знакомое им явление и знали, что это Директория так празднует свою победу, — «революционная», «де м ократичес кая»…

В. Винниченко. «В/'дродження наци».

Сожженную хату Евдокии Матвеевны, матери Махно, привели в порядок на реквизированные деньги: вставили новые окна, двери, наладили крышу из красной черепицы, завезли мебель. Нестор лежал на кровати, пахнущей лаком, и вытирал со лба испарину. Его прихватила испанка (Прим. ред. — Вид гриппа). Вчера мать даже плакала над ним: «Сыночек, сыночек, полюбил ты эту свободу, как черт сухую вербу. Мытарь мой несчастненький». Он весь горел, бредил, вскрикивал:

— На рубку их! На рубку!

«На яку таку рубку?» — недоумевала Евдокия Матвеевна в страхе. Ее сменял у постели больного брат Савва, недавно выпущенный из Александровской тюрьмы, того — Петр Лютый или Григорий Василевский. Поилй Нестора крутым настоем зверобоя, чаем с малиновым вареньем, подметали в хате только веником из полыни-чернобыля, и сегодня полегчало.

— Батько, наши пригнали вагоны с оружием! — радостно сообщил Лютый. — Теперь держись, вражина! Прибыли даже пироксилиновые бомбы!

— Где хапнули? — слабым гоЛосом спросил Махно. — Петлюровцы вроде не обещали.

— Да ты же знаешь Сеню Миргородского как облупленного. Он и у сатаны из зубов выхватит. Когда грузили винтовки, заметил в складе кучу взрывчатки. Но не подступишься, казаки зверем глядят. Занес две бутыли самогона. Пей, хлопцы! Вот так хабарь!

— Семен далеко?

— Дома. Всю семью испанка завалила.

— Зови. Хочу подробности услышать.

— Может, завтра? Поспи лучше.

— Не-ет. Зови.

Миргородский был памятен ему по событиям годичной давности. Им тогда поручили «разгрузить» Александровскую тюрьму, такую знакомую паршивку. Послушали арестантов и… разошлись ни с чем. Не явился, видите ли, член ревкома, будущий председатель местной чеки. Нестор возмутился: «Разве может быть что-то более важное, чем дать людям свободу?» Он уже тогда полагал, что тюрьмам не место на земле.

Потом прибыл с севера целый эшелон — первая красногвардейская группа «помощи украинским рабочим и крестьянам в борьбе против Центральной Рады». Это за четыре месяца до прихода немцев. В столыпинских вагонах, кроме того, привезли генералов, полковников царской армии, полицейских, прокуроров — более двухсот человек. Их судьбы вручили фронтовому суду. Председателем избрали Махно, секретарем — Сеню Миргородского. Дали дела: «Читайте и быстро решайте. Времени в обрез!» — «Как, не видя людей?» — гневно спросил Нестор и стал вызывать бедняг по одному.

«Зачем их припёрли? — пожимал плечами Сеня. — Хотят спрятать грехи? Чтоб родные не выли? Нашими руками жар загребают?» Махно смотрел на него с любопытством: слишком въедлив этот левый эсеришко, как тюремный клоп! «Обратите внимание, — продолжал Миргородский, стуча пальцем по протоколу, — человека схватили без оружия. И того тоже. Нашли контру! Они попались по доносам гадов, которые под шумок сводят личные счеты. Эх, большевички — железная метла. Исколбасят они публику ой-йо-йой. Попомните мое слово. Надо выпускать, Нестор Иванович!» Многих освободили. Но было и другое. Допрашивали полковника. Он ничего не скрывал, ни о чем не просил. Когда выводили, крикнул: «Да здравствует Государь император Николай Александрович!» — «Враг, а красив, — заметил Сеня. — Со смертью за ручку. Мне бы его мощь!»

Вот такого живчика ждал Нестор. Он уже вздремнул, попил крутого настоя зверобоя, заботливо поданного Евдокией Матвеевной, когда вошел Миргородский. Лет тридцати, молодцеватый, в дубленом полушубке, он так и стрелял по сторонам темными воловьими глазами. «Еврей или хохол — сама бабка-повитуха не разберет, — прикидывал Махно. — Скорее всего, гремучая смесь».

— За оружие спасибо, — сказал. — А руки не подаю, чтоб не заразить. Как там Екатеринослав?

— Слоеный пирог, Батько. Полмоста через Днепр держат петлюровцы, а с другой стороны торчат большевики. Намыкались с вагоном, — Семен присел. — В центре австрийцы, по бокам добровольческий корпус. Ни-ичего не поймешь!

— Слушай, по силам взять Екатеринослав?

Миргородский призадумался.

— Ежели с кем-нибудь снюхаемся, — ответил. — Пока там неразбериха. Ранняя пташка росу пьет.

— Говори яснее. С большевиками, что ли?

— Только с ними!

— Почему, Сеня?

— Железные пройдохи!

Когда Махно чуток поправился и, захваченный замыслом взять губернию, созвал в Гуляй-Поле большой митинг и начал там сначала тихо, потом все пуще распаляясь, говорить поверх тьмы голов, что качалась, любовно смотрела на него (а где-то по восставшим селам тоже ждали его появления и слова), когда он кидал ей призывы к борьбе за землю и свободное от любой власти житье, и масса открывала рты и вопила восторженно, уже не слушая его, — он чувствовал и знал наверняка, что это не ОДИН говорит, а поверившее в него, вот. оно, многоликое существо, плотью от плоти и душой от души которого он теперь стал. Батько лишь внятно выражал то, что ОНО давно жаждало и чего вместе с ним алкало. Что могут поделать с ЭТИМ все Ленины, директории, Красновы, Вильгельмы и прочая? Кто они такие? Хай ученые-переученые, генералы, министры, комиссары, пусть даже колдуны индийские прибегут — все они есть и будут чужаками для слитой в едином порыве массы гуляйпольцев, а скоро, глядишь, и екатеринославцев, и всех украинцев!

Вместе с тем Нестор с тревожной радостью ощущал, что ТЫСЯЧЕГОЛОВОЕ жаждет и его женитьбы. Ему уже не раз, настойчиво и в шутку, напоминали об этом. Он и сам давно искал ту, что нужна Батьке. Нашел, да не давалась, и это было странно, глупо, даже дико! Вроде она тоже чужая, как те фокусники. А может, и правда посторонняя? Почему бы и нет? Чьей саженью измеришь потаенное родство?

Галина Кузьменко между тем была на митинге и не устояла против общего порыва, кричала вместе со всеми, не разбирая слов, и ей было хорошо. Вначале она пыталась не поддаться зову толпы. Но нечто, давно дремавшее в ее душе, зашевелилось и словно шепнуло: «Вот миг. Хватай! Ты будешь, будешь!» И она вдруг почувствовала, что Нестор уже не просто народный герой, Батько суровый, которого боялись. Нет. Он — другой. Кто именно, Галина не смела назвать, но противиться этому не было никакой надобности и возможности. Потому что… «Потому, — шепнул голос, — что ты не с ними — с НИМ!»

Раньше она убеждала себя, что Нестор забыл ридну мову, не желает добра одним только украинцам. Вот и агронома Дмитренко недавно застрелили за то, что помогал когда-то немцам и Центральной Раде. Это же варварство! Нужно, наоборот, биться за нэньку Украину, за нашу дэржаву, а не за какую-то абстрактную свободу, анархические идеи.

Теперь же, испытав единый порыв со всеми гуляйпольцами, кто пришел на митинг, Галина заразилась их восторгом и потеряла себя. «Ты с ним, — радостно шептал голос. — Хватай миг и будешь!» — «Та що ж цэ такэ?» пыталась она вникнуть. «Будешь их Матерью!» — и голос умолк.

Нестор разглядел ее в толпе, протолкался, улыбнулся и взял за руку. Ощутив тепло, о котором давно мечтала, и ток большой, вроде бы даже не просто мужской силы, она, словно та коростелевская собака, покорно примолкла. Он сказал:

— Поедем кататься, а? Тачанка ждет!

Галина вспыхнула маковым цветом и легонько пожала его руку в знак согласия.

— Нашу станцию Гайчур захвачено. Ой, бида будэ, Батько! — в панике лепетал гонец в заплатанном кожухе, шапка набекрень, глаза дикие.

— Кто? — спросил Махно, еле сдерживая усмешку.

— Налэтилы, як коршуны. Бабахають!

— Да кто напал?

— Бабахають. Мэнэ до вас послалы.

— Фу т-ты, граммофон. Беги назад. Скажи: спасем!

Это было опасно. Гайчур недалеко от Гуляй-Поля и связан с Екатеринославом по «чугунке». Все надежды и планы захвата губернии могут рухнуть. А уж если добровольцы с казаками прорвались — хоть караул кричи.

— Ану запроси станцию, — велел Нестор Федору Щусю. — Да построже. Какая сука там шебуршит? Яйца оторвем и на забор повесим!

— Так у нее ж нету, — возразил помощник весело.

— Другое нащупаем.

Федор вскоре возвратился от аппарата.

— Большевики там. Какой-то штаб юго-восточной группы войск. Командует Колос. Предлагает встречу.

— Та-ак, штаб, значит? Брешут, сволочи! Шайкалейка налетела… Пусть приезжают.

— А здоровье?

— Ничего. Я их дома приму, в постели.

Коварная испанка все не отпускала Нестора. После прогулки с Галиной (эх, какой прогулки, слаще любого медового месяца!) он опять почувствовал слабость. В гостиницу, где теперь располагался штаб, наведывался, но больше лежал дома.

Евдокии Матвеевне понравилась невеста (эту женитьбу без венчания мать молча не признавала), да и как иначе, если столько ждала, уже и не надеялась скоро увидеть помощницу по хозяйству. Галина готовила еду, заваривала крутой зверобой и старалась во всем угодить свекровке, которая называла ее «дитка».

— Не горюй, — говорила Евдокия Матвеевна. — Я тебя в обиду не дам. Нестор бывает очень сердитым. А ты не поддавайся, дитка, и тоже грымни на його. Он отходчивый, и я тэбэ пиддэржу: Ладно?

— Ладно, — соглашалась Галина, поглядывая на мужа, который усмехался загадочно.

В порыве благодарности он подарил ей чудное колечко с бирюзой и впервые с удивлением обнаружил, что никогда не делал ничего приятного для матери. Даже пустяков не привозил, как другие, скажем, для кухни что-нибудь или платочек, или что там еще бабам хочется. Да он ее и за женщину-то не считал: мать и мать. Лупила. когда-то, от виселицы спасала, ждет всегда, беспокоится, плачет. «Эх ты, сынок называется, — сокрушался Нестор. — А потом… Что делать с Галиной, если придется отступать? В тачанке учительнице не место. Бросать же опасно: изнасилуют, украдут, а то и… Пчелы и те летят на красный цветок! Вон у Гаврюши жена и мать пропали. Хорошо еще, что живые нашлись. Позволь, но и у Марченко жена, и у Каретников молодухи, у Пети Лютого… Всех тащить с собой? — раньше об этом как-то не думалось. — Целый же семейный обоз. Обуза! Ян Жижка тоже возил? А Пугачев? О-о, елки-палки, как выражается Ермократьев. Этих забот нам только не хватало. Пока тихо и фронт надежен. А дальше? А Галина вдруг не захочет бросить школу, детей? Во влип. Не имел лиха да женился!»

Пока он так размышлял, лежа в постели и попивая зверобой, к Гуляй-Полю катили сани. В них, кроме кучера, сидели двое. Их охранял отрядец верховых, пятнадцать сабель.

— Не в ловушку ли сунемся, а? — спросил Колос. Бледное суровое л идо его выделялось на фоне черного воротника.

— Кому написано быть порубленным, командир, того уж не повесят, откликнулся его спутник и захохотал.

«Молодо-зелено», — думал не без зависти Колос.

Сидящий рядом с ним Максименко, краснощекий и широкоплечий, был отчаянным хлопцем, хотя судьба уже успела и попытать его и пощадить. Подручный коногона, он сколотил на шахте ватагу сорвиголов и напал на австрийцев. Легко добыли два пулемета и поперли на Гришино. А там как раз стоял петлюровский атаман Мелашко, который быстро Охладил пыл молодцов, разоружил их и сказал: «Или пойдете с нами, или — к стенке. Выбирайте, да поживее!» — «Мы же пленные», — попытался выкрутиться Максименко. «Забудь это слово, бандит! — оборвали его. — Гражданская война — не мать родная». Куда денешься? Отправились с петлюровцами на Синельниково, с ходу взяли бронепоезд и покатили к Екатеринославу. Ночью, однако, их забросали гранатами и захватили большевики во главе с Колосом, или Колосовым, или Снеговым — его по-разному окликали, подпольщика. Опять возник проклятущий вопрос: «Куда денешься?» Переметнулись, теперь уже вместе с Мелашко, к большевикам. Они шустрые ребята. Особо понравилось Максименко наставление Колоса: «Не давай врагу опомниться!»

Скрипел снег под полозьями, глухо постукивали копыта лошадей, и казалось, что в этом пустынном степном краю не то что нет войны — живым не пахнет. От станции Гайчур до Гуляй-Поля верст двадцать. Пока Колоса и его спутников никто не беспокоил. Но вот на взлете холма замелькали темные всадники, покрутились, исчезли. «Трусливый народишко, — определил Колос. — Или осторожничают? А вдруг не махновцы?»

— Глянь, с двух сторон прут! — вскрикнул кто-то из сопровождения. К ним летели гражданские на разномастных конях.

— Без моей команды — ни звука, — предупредил Колос.

— Что за шайка? — гаркнул воинственный хлопец в кожухе нараспашку и с наганом в руке.

— До батьки направляемся.

— Батек тут хоть ж… ешь. К какому?

— Махно.

— Так бы сразу… А откуда?

— Из Гайчура.

— Мы вас ждали, — хлопец махнул наганом и сунул его в карман. — Дуйте за нами!

«Ты гляди, у них как на параде. Почетный эскорт! — удивился Колос. — А говорят, дикая анархия». Железнодорожник, он не представлял себе жизни без расписания и твердой дисциплины. Потому диктатура пролетариата была ему близка, понятна и дорога.

В Гуляй-Поле никто не буянил на улицах, не стрелял, даже бабы торговали на базарчике. Подъехали к штабу. На двухэтажном каменном здании висели тяжелые черные знамена с лозунгами: «Мир хижинам — война дворцам», «С угнетенными против угнетателей всегда». Максименко пожал плечами: «Та наши ж слова!»

Гостей в штаб, однако, не пустили, велели подождать у входа. Вскоре на соловом жеребце прискакал бравый матрос в бушлате с копной курчавых волос.

— Я Федор Щусь. Будем знакомы!

Членам штаба, кто ездил в Екатеринослав на переговоры с петлюровцами, Махно категорически запретил показываться на глаза большевикам. Щусь извинился:

— Батько болен, но ждет вас. Без сопровождения. Вы, братцы, отдохните тут. А кто в санях, за мной!

Гости надеялись увидеть пусть не дворец, какой раньше занимали в Екатеринославе анархисты, но хотя бы кирпичный дом, где живет Махно. Подкатили же к обыкновенной глиняной хате, разве что наличники да двери были свежестругаными. На крыльце стояли Петр Лютый с Григорием Василевским. Строго оглядев прибывших, они пригласили их войти. «Осторожные, барбосы, — отметил Колос. — Таким можно доверять».

В комнате сидели Семен Каретник и Алексей Марченко. Махно лежал на кровати.

— Здравствуйте, товарищи! — бодро приветствовал их Колос. — Не господа и не паны. Это пока единственное, что нас уж точно объединяет.

— Пока да, — согласился Нестор, пожимая руки гостей. В постели не виден был его рост. А пронизывающий взгляд Батьки произвел должное впечатление. — Располагайтесь. Галя, неси зверобой! Может, чего покрепче?

— Нет, — отказался Колос. — Делу время, потехе час. А зверобой у вас на чем настоян?

— Кипяток.

— Ну, отлично!

Максименко, Каретник и Марченко молча разглядывали друг друга. «Чем же эти большевики отличаются от нас? — прикидывал Алексей. — Люди ка^люди. Просто кто под какой ветер попал — туда и несет. Или нет? Поглядим».

— Кого вы представляете? — спросил Махно.

— Штаб юго-восточной группы войск. Я вроде как начальник, — сообщил Колос, и неясно было: он сам придумал эту должность или другие.

Галина принесла два стакана червонного зверобоя, поставила перед гостями. Молодой Максименко даже затаил дыхание: «О-о, а что она здесь выгибается, в логове патлатых, такая лозиночка в голубом платьице?»

— Будь ласка, дороги гости, — Галина усмехнулась приветливо, и Максименко заулыбался: «Ах ты ж, зорька ясная!»

— Это моя жена, — не без гордости и предостережения сказал Нестор.

— Весьма рады, — Колос отпил глоток, крякнул и предложил: — Будем вместе брать губернию?

Установилось молчание.

— У меня два вопроса, — начал Марченко. — Какие силы в Екатеринославе? Не сломаем себе рога?

— Австрийцы уже ни во что не вмешиваются. Им бы домой удрать поскорее. А у петлюровцев тысячи три штыков и артиллерийские батареи, — отвечал Колос.

— Но там же и добровольческий корпус?

— На днях его поперли кошевые казаки.

— Теперь второй вопрос. Кто, по-вашему, должен командовать?

«Молодец, Алеша», — подумал Махно с благодарностью.

— Это решать губревкому, — честно признал Колос. — А мое личное мнение, и я буду его отстаивать: главнокомандующий — товарищ Махно.

«Вот оно!»— екнуло сердце Нестора, как у полковника, внезапно произведенного в генералы. Пусть тут никто не вручает золотых погон (будь они трижды прокляты!), но это тебе не батько какой-нибудь. Их вон сколько гуляет по селам. Не-ет! Сама советская власть прибыла с поклоном, и никто ее за язык не тянул, не выпрашивал подачек. Думая так, Махно ничем не выдал своего ликования.

— А что же взамен? — подал голос, наконец, и Семен Каретник.

Колос по достоинству оценил и его реплику.

— Мы ничего не требуем, — сказал он с простодушным видом.

— Ой ли! А власть? — тверже настаивал Семен.

— Так она же вас, анархистов, не волнует.

— Это когда ее нет! — уточнил Марченко.

— Не будем, как цыган, делить шкурку неубитого зайца, — примирительно подвел итог Махно. — Возьмем Екатеринослав — оно само покажет. Галя! — позвал он. — Накрывайте на стол. Як то кажуть: булы б у ковбасы крыла — кращойи птыци на свити нэ було б!

Все заулыбались. Напряжение спало. «Ты дывысь, — поразился Марченко. — Батько мову вспомнил. Вот что значит жена — щыра украйинка!»

— Не тому печено, кому речено, а кто кушать будет, — многозначительно изрек Максименко, потирая руки.

— Как, как, ану еще, — попросил Нестор. Гость повторил. — Занятно. Надо-олго запомню, — тоже многозначительно пообещал Махно.

Галя с Евдокией Матвеевной принесли тарелки с борщом, картошку, бутыль самогона, австрийский ром, маринованный перец…

— Там у штаба наши товарищи ждут, — забеспокоился Колос.

— Уже напоили, накормили до отвала! — доложил Федор Щусь. Он нюхом чуял угощенье и поспел как раз к столу.

После нескольких тостов Максименко вспомнил своих замурзанных коногонов, шахтерскую пивную, захотелось домой, и он запел грустно:

Выросшему в селе Федору эта песня была чужда, и он спросил:

— А за что ты воюешь, браток?

— Диктатура пролетариата, видал? — Максименко показал здоровенный кулак. А слова эти он недавно услышал от Колоса. — Вот так весь буржуйский мир зажмем, и будет счастье. Понял?

Щусь некоторое время с иронией глядел на шахтера.

— В нашем Дибривском лесу, — сказал, — летом поймали оленя. Красивый, молодой. Огородили сеткой. Он взял и сдох. Не болел, никто его не пугал кулаком, ничего подобного не было. А он кончился. Знаешь почему, братишка? Нет? То-то же!

Федор с хрустом пожевал огурец, все так же иронично глядя на Максименко, потом продолжал:

— Или вот тебе другой пример. Хорек вонючий повадился в курятник. Мы, конечно, поставили капкан. И что думаешь? Попался! Но… отгрыз собственную лапу и ушел. Опять почему? Отвечаю: даже для вонючки нет ничего дороже свободы! Усвоил, диктатура?

Коногон поерзал и буркнул:

— Казала Настя, як удастся…

Спустя неделю, объединившись, они пошли на Екатеринослав.

К вечеру город наполнился отступающей петлюровской кавалерией. Когда ранним утром следующего дня мы с женой отправились на ближайший рынок, чтобы запастись припасами перед предстоящими событиями, солдаты настойчиво предлагали разойтись, предупреждая, что сейчас будет открыта пальба по железнодорожному мосту, уже занятому махновцами…

На четвертый день Махно занял всю нижнюю часть города и повел наступление на гору. Снаряды стали разрываться над нашими головами. Пули дождем сыпались на крышу. Все собрались в передней первого этажа. Думали о смерти и молчали. К 7 часам вечера стрельба внезапно затихла. Вдруг постучали в дверь.

Я открыл и невольно отшатнулся: на меня направлены были дула нескольких ружей. В квартиру ворвались гурьбой человек 10 с ног до головы вооруженных молодцов, обвешанных со всех сторон ручными гранатами. Одеты они были в самые разнообразные костюмы. Один — в обычной солдатской шинели, другие в роскошные енотовые шубы, очевидно, только что снятые с чужих плеч, третьи, наконец, в простые крестьянские зипуны. На испуганный вопрос: «Кто вы?» раздался ответ: «Петлюровцы!» и послышался дружный хохот. «Небось, обрадовались? А мы ваших любимчиков в порошок истерли и в Днепр сбросили. Поиграли и будет. Мы — махновцы и шуток не любим…»

Припасы все были съедены, и жена решилась, пользуясь затишьем, выйти на площадь. Махновцы узнали ее и пустили: «Ну иди, иди. Только скорей! А то стрелять надо». Однако палила тяжелая артиллерия подоспевших на помощь из Кременчуга петлюровских частей. Махновцы в беспорядке разбегались.

Г. Игренев. «Екатеринославские воспоминания».

Они удирали к мосту через Днепр, а им лупили в спины. Кто? В суматохе некогда и нельзя было разобрать. Петлюровцы еще не могли усесться на хвост. «Так кто же? — в растерянности мерекал Махно, скача во весь опор к реке. — Неужто большевики предали?»

Часа два назад к нему влетел разведчик:

— Гайдамаки прут, Батько! С ними «куринь смерти»!

Их ждали. Со стороны Кременчуга были выставлены заслоны из рабочих местных заводов. Не для того они брали город, чтобы отдать без боя. «Жаль бить, свои же. Но сейчас попрем панских олухов!»— хорохорился Нестор, приближаясь к окраине. Увиденное, однако, потрясло его.

До сих пор приходилось иметь дело с небольшими помещичьими, австрийскими отрядами, ну, сто, ну, двести, триста бойцов. Здесь же на них перла тьма! Впереди броневик, а за ним — сколько хватал глаз — чернели всадники, пехота. «Откуда они понабрались? — не хотел понять Махно. — Рабочие, вот они, с большевиками. Село — с нами. А эти откуда?»

Между тем в самом Екатеринославе было организовано два полка под желто-голубыми знаменами. Что, атаман Воробец, кстати, не бежавший — павший в бою, что, он силой тянул их к себе? «Цэ ж наша дэржава. Батькы булы козакамы, и мы тоже, — говорили пленные, вчерашние гимназисты, студенты, солдаты царской армии, а теперь петлюровцы. — Хто ж будэ наши симьи захыщать?» В Гуляй-Поле так почти не рассуждали, но рядом, в украинских селах… Десятки, сотни новобранцев шли к уездным комиссарам Директории — факт! Еще до захвата Екатеринослава Нестор с раздражением наблюдал за этой мобилизацией. Огорчало и беспокоило не только то, что оголяется фронт против белых. Было очевидно: не весь, ох, не весь народ Украины поддерживает анархические идеи свободы. Наоборот, ждет не дождется твердой власти, добровольно идет ее защищать.

Тогда они в штабе ночи напролет ломали головы: что же предпринять? Не пускать новобранцев по железной дороге? Но о какой воле тогда речь? Да и Директория могла зубы показать, ударить в спину. Решили поиграть с ней. Новобранцев агитировать и пропускать, а за проезд и другие услуги получить оружие, которое и привезли Сеня Миргородский с Чубенко.

Потом, испытав упорство петлюровцев при защите Екатеринослава и до конца не одолев их (они покинули город без паники), и теперь, увидев тьму наступающих стрельцов атамана Самокиша, Махно вынужден был признать, что Директория — не киевская выдумка, как он ранее полагал, а сила, с которой, хочешь не хочешь, придется считаться.

— Уходим! Быстро! — скомандовал он, не колеблясь.

— А что же с нами будет, с городом? — в растерянности спросил вожак рабочей дружины.

— Да х… с ним, с вашим городом. Потом все равно возьмем. Никуда он от нас не денется. Ты только глянь, что прёт!

Члены ревкома были возмущены таким предательством. Петлюровцы идут не для братанья, и нужно бежать, бросать семьи. Э-эх, связались на свою голову с этими бандюгами. Никто уже и не вспоминал, что желто-голубых с их национализмом собирались шапками закидать, а Махно долго колебался, словно предчувствовал, чем это кончится. Как главнокомандующий он ездил на Брянский, трубный заводы, в районы Кайдаков, Чечелевки, в железнодорожные мастерские, просил «ощетиниться штыками». Но губернский город не Гуляй-Поле, и тут Батьку особенно не праздновали. Рабочие слушали его речи довольно прохладно, и он это видел. Какая свобода? От кого? Если даже в бригаде слесарей нельзя без начальства. А в цехе, в городе?

— Берите себе завод, — взывал он. — Управляйте. Вы теперь хозяева!

— Куда его? В карман? — шумели металлурги. — Не влезет! Не унесешь!

А железнодорожники жаловались:

— Нет денег, Батько. Ни топлива, ни мазута. Где взять?

Нестор мог бы пошутить, отмахнуться. Это, дескать, парафия не главнокомандующего. Обращайтесь к советской власти. Она теперь царь и Бог. Но сказал другое:

— Вам не по нраву капиталист? Три шкуры дерет? Заправляйте вами! Считайте гроши, покупайте топливо. А как вы хотели ¹? Свобода без забот не бывает!

Это у него вырвалось само собой. Раньше он так не рассуждал. Воля виделась легкокрылой и желанной. А тут деньги, мазут.

— Что ж, и базара не будет, товарищ Махно? — недовольно спрашивали рабочие.

Армию нужно кормить, и он распорядился взять продукты в Озерных рядах. Как уж там вышло: то ли крестьяне из околиц навалились, то ли его хлопцы распоясались? Но базар разграбили. Мало того — сожгли! Скорее всего отличились уголовники, которых вместе с политическими по его указанию выпустили из тюрьмы. Грабежи шли по всему городу. Рассвирепев, Нестор стрелял мародеров прямо на улице. Вот такая оказалась воля и доля. Пришлось выпустить воззвание:

Написав это, он долго сидел сгорбившись. «Вот она, доля. Крепко, намертво схапал нас зверь. Где межа свободы и своеволия? Призывают соблюдать закон. Чей? Мой? Революции? Директории? А у бандита свой. Стрелять? Но даже всех мух не перебьешь. Ладно, посмотрим, — он тяжело вздохнул. — Хоть одна-то радость была!»

В штаб, что размещался в гостинице «Астория», зашел совершенно седой старик, даже опущенные казацкие усы были белые.

— Дворницкий Дмитрий Иванович — директор музея древностей, — представился он тихо, мягким голосом.

Это показалось Нестору странным. Другие шумели, плакали, нервничали. Он поднялся из-за стола и только тогда разглядел, что это вовсе не дед. Светлые глаза его смотрели живо-молодо, щеки розовые.

— Древностей, значит? — не без иронии спросил Махно. Забот о них-то, дескать, нам сейчас как раз и не хватает. Он не имел понятия ни об музее, ни об Дворницком. Между тем перед ним стоял один из выдающихся знатоков родной земли, автор трехтомной «Истории запорожских казаков», летописец вольностей и славных кошевых атаманов, гетманов Украины, бывший приват-доцент Московского университета.

— Что вас привело сюда?

— Извините, конечно, Нестор Иванович, но ваши хлопцы… собрались… грабить музей казачьей славы. Требуют ключи.

— Казачьей? Сейчас?

— Ну да, — неспешно подтвердил директор, и это его спокойствие, когда все вьются угрями, напомнило Нестору Панаса-ведуна, лоцмана Пивторака. Нельзя не помочь. Нашли, что грабить, поганцы! Хватит, что музей анархистов в Гуляй-Поле разнесли. Он сгреб с вешалки папаху, полушубок.

— Поехали!

Они сели на тачанку главнокомандующего.

— К нам жаловал со свитой сам император Николай II, — говорил на ходу Яворницкий. — Посетили музей и ничего не тронули.

Нестор молчал. Он плохо представлял себе, что там может быть такое, что заинтересовало даже царя. Ну желтые кости, кресты с могил, степные каменные бабы. Эка невидаль! Тут живые кости трещат каждый день.

Но то, что открылось в музее (грабители учуяли опасность и мигом смылись), тронуло Махно до глубины души. Здесь были пики, сабли запорожских казаков, одежда его далеких предков, сморщенные рукописи, бесценные золотые и всякие другие монеты, картины, хоругви, скифские закусанные удила… Нестор слушал Яворницкого, иногда щупал турецкий ятаган или заржавелый татарский якорь.

— Где вы всё это понабрали?

— Здесь семьдесят тысяч экспонатов, — с мягкой улыбкой отвечал хранитель древностей. — Роемся в матери-земле. Она отдает. Добрые люди несут. Я побывал с этой целью в Персии, Турции, Польше, Средней Азии, в Соловецком монастыре. Всё куплено в основном на мои кровные.

— Так вы миллионер?

Дмитрий Иванович горестно вздохнул.

— Нищий!

Махно недоверчиво взглянул на него. Зачем же так старается? Это казалось просто невероятным: положил свою жизнь, чтобы всего-навсего сохранить память о предках! «А мы, сукины дети, что делаем? Рубим, жгем. Эх ты ж, судьба-копейка».

Яворницкий коротко, емко рассказывал о вольностях запорожских казаков, об их удивительной, первой в Европе республике, о ее процветании, силе…

— Так говорят же, что они были разбойниками? — не утерпел и перебил его Нестор.

— Э-э, друг мой, а что о вас напишут? — отвечал историк. — Кому из властителей дорога народная свобода? Она же глаза колет! Тем более коварно разгромленная.

— Но мы же и хотим ее восстановить, — сказал Махно, пристально глядя на краеведа: что запоет? Легко восторгаться разбитым старым черепком. А ты оцени его, сидя внутри, когда горшок обжигают!

— Тяжкое бремя взяли на себя, — признал Дмитрий Иванович. — Одно желаю: не потеряйте душу в огне!

«Эх, старик, твоими бы устами да мед пить», — подумал Нестор и заметил бутылку, но несколько иной формы и черную, в смоле, что ли. Он взял ее.

— Что это?

Яворницкий полагал, что насквозь видит своего необычного посетителя, и решил: драгоценному экспонату, увы, приходит конец. Разговоры о свободе, вечной славе предков, о душе — это одно, а соблазн сильнее. Можно и нужно было бы соврать, чтобы спасти реликвию. Другой бы так и поступил, но не хранитель древностей.

— Горилка, Нестор Иванович. Знаменитая оковыта (Прим. ред. — От латинского аква вита — вода жизни). Лучшее казацкое угощение… Но эта… для покойников. В гроб ставили.

«Испугается или нет?» — с тревогой ждал археолог.

У Нестора перехватило дыхание. Попробовать такое — раз, может, дается смертному. А вдруг спасет от гибели, закрепит пророчество Панаса-ведуна? А если отрава? Мало ли что зарывали. Да и характерники ошибались!

— Сколько же ей лет?

— Трудно сказать. Больше ста. Возможно, ее пили, когда еще сочиняли письмо турецкому султану.

— Позвольте, — удивился Махно, — это не вы ли писарь на знаменитой картине? Да вот же она. Точно!

— Я. Отнекивался. Но Илья Ефимович (Прим. ред. — Репин) настоял.

— А у вас еще есть? — гость смотрел на бутылку.

Опять требовалось соврать. Яворницкий отвечал:

— Их было три. Одну распили землекопы.

— Давайте по чарке, а? Покойник не обидится, а мы с вами — тоже история.

— Воля ваша.

Какой-то тайный голос нашептывал Махно: «Не смей пить, не смей! Закаешься!»

— Тогда сначала ответьте, Дмитрий Иванович. Вы — свободный?

— Абсолютно. Заплатил, правда, дорого. Видите, какой белый.

Нестор хмыкнул. Ответ его поразил. Пока есть на свете такие люди — жива вольница!

— За это не грех и причаститься. Вы ж без меня не посмели бы?

— Ни, ни.

— Ну, пусть земля им будет пухом…

Над заснеженными берегами Днепра чернел двухпрогонный мост. К нему катили тачанки, вихляли подводы, летели всадники. Скорее! Скорей! Южный город, что раскинулся на высоком холме, харкал выстрелами вслед отступающим. Вот она, благодарность за свободу! Не надо было связываться с красной совдепией, не надо. Сидели тогда с губревкомовцами, Колос, другие убеждали: «Рабочий люд на страже! Это десятки тысяч штыков, присланных из Тулы год назад». Где они? А пулеметы, пушки, которые погрузили для отправки в Гуляй-Поле, — всё коту под хвост!

Махно оглянулся уже с моста. «Не внял, хлебнул могильного зелья, — злорадствовал тайный голос. — Теперь вон что!» Многие брички безнадежно отстали. Другие в толчее не могли проскочить на подвесную дорогу и крутились на месте. Ржали лошади, ругались повстанцы. Их косили из пулеметов. Потеряв голову, иные кидались прямо на лед, застревали в промоинах, проваливались. Жутко было видеть все это, и конница с уцелевшими повозками понеслась дальше, на левобережье, к песчаным барханам, в степь. Тут остановились. Двести штыков да сабель осталось из пятисот. Прочих словно корова языком слизала. Э-эх, Гуляй-Полюшко-поле, хоть ты приголубь!