Нестор Махно

КНИГА ВТОРАЯ

Голодные хохлатые жаворонки вспорхнули чуть ли не из-под лошадиных крпыт. Кроме них — ни единой живой души вокруг. А недалеко ведь села, хутора, и там Новый год только что встретили. Солнце буянит, снег скрипит, искрится, и степной воздух — хоть пей! Но кто там притаился за голыми деревьями? Немцы-колонисты? Может, грабители? Да это же корявятся старые сушины!

— Что ж он, чуешь, не дал нам сопровождения? — мягко спросил Иван Довженко, кубанский казак, одногодок и приятель Билаша. — Батько называется. Сам обкакался, а вы лепите в кучу атаманов и подставляйте бока под пулю.

Беззлобный тон никак не вязался с тем, что говорил Иван. Разве что прорывалась горечь.

— Проверяет, годимся ли в дело, выскочки, — отвечал Виктор, кривя в усмешке правый угол губ.

— Урожай будет отменный! Глянь, сколько снегу намело, — радовался Долженко.

Его спутник, однако, продолжал жестко:

— И правильно поступает. Многие рвутся верховодить. Вот Махно и швыряет нас лопатой в топку, а сам поглядывает: уголь или порода?

Билаш приехал из родного села в Гуляй-Поле два дня тому. На станции полупьяный комендант-грузин в черной шелковой рубахе спросил:

— Ты кто? Куда путь дэржишь?

Объяснились. В здании пахло махрой. Какие-то полураздетые люди курили, спали вповалку на каменном полу, другие перевязывали раны. Играла гармонь, пили самогон из чайника и тут же отбивали трепака.

— Он тачанка. Садысь и мчи, — предложил комендант.

Прикатили в штаб, где в большом гостиничном зале стояли, суетились караульные, вестовые. Женщина подскочила:

— Верните сына с позиций! Один он у меня!

В углу кричал в трубку телефонист. На дверях мелом: «члены штаба», «нач. снабжения», «начальник штаба». Им оказался Алексей Чубенко. Познакомились. Билашу приглянулся этот неторопливый, аккуратный (на столе все стопочками разложено) командир. Вошел Федор Щусь в бескозырке, сел, тоже без церемоний, стал расспрашивать, рассказывать о себе. Сразу видно: свои хлопцы.

— Хату мою сожгли, — проронил Виктор печально.

— А про нашу Дибривку слыхал? — повысил тон Федор. — Пятьсот дворов тю-тю. Мы все тут погорельцы. Нам все нипочем!

Чубенко позвали к телефону. Воротясь, он сообщил взволнованно:

— Батько едет! Из Екатеринослава.

— Ну что там? — Щусь вскочил, а начальник штаба только рукой махнул.

Билаш понял: не зря шептались встречные — разгром! И тоскливо стало. Хотелось же спокойно потолковать, присмотреться. Каков он — Махно? Еще выгонит взашей! Всякое болтают. Шутка ли, держит в узде войско белого генерала. Да и народец вокруг лихой, палец в рот не клади.

За окном послышался топот коней, звяканье сбруи, разноголосье. Виктор напряженно подтянулся. Враз стало тихо. Только резкий тенорок о чем-то спросил, ему ответили. Распахнулась дверь, и вошел широкоскулый, ниже среднего роста военный в желтых офицерских сапожках, галифе и драгунской куртке с петлицами. Быстрым колючим взглядом он окинул присутствующих и, нахмурив брови, уставился на незнакомого Билаша.

— Это тот, Батько, что обещал высадить десант из Кубани, — едко доложил Федор Щусь. Его словно подменили. «Был бы хвост, — подумал Виктор, — уже б завилял».

— А-а, сволочь, обманул! — сказал Нестор беззлобно и протянул руку. Она была жесткая, короткопалая. Глядя в черные, широко поставленные глаза Билаша, Махно определил: «Этот заискивать не мастак».

Виктор же прямо кожей почувствовал, что перед ним хожалый клинок, клятый и мятый — свой брат. Без всяких околичностей Батько принялся рассказывать о походе на Екатеринослав:

— Взяли его хитростью. Сашка Калашников, молодец, посадил людей на рабочий поезд, и отправились через мост. Петлюровцы не заметили подвоха. Когда опомнились, было поздно. Потом красные нас предали и расстреливали удирающих, словно уток на взлёте.

Махно сообщал подробности, а Билаша поразило, что говорилось все это безжалостно, без дрожи в голосе и растерянности. Ну было и было. Что теперь размазывать сопли? «Молодец, — решил он. — Такого лишь баба с косой остановит».

Между тем Нестор был потрясен случившимся. За короткое время второе тяжелое поражение, и, как каждому азартному бойцу, ему не терпелось снова броситься в атаку, доказывать и доказывать свою силу и ловкость. Но сначала пусть другие попробуют, чтоб не задирали носы.

— Поезжай в те края, возьми Павлоград, и только! — приказал он начальнику штаба.

— Прямо сейчас? — не возражая и не уточняя обстановки, спросил Чубенко. Чувствовалось, что его вес легковат для такой должности.

— А чего ждать? Слышал, с севера сунет Красная армия? Вроде Белгород уже заняла и прет по нашей земле. Может, соединимся?

Предложение было неожиданным. Все, кто был в штабе, молчали. Зачем же брататься с теми, которые предают?

— Нас обложили со всех сторон, — продолжал Махно, — С востока и юга белый генерал Май-Маевский. С запада немцы-колонисты и петлюровец Самокиш. А люди к нам вот-вот валом повалят. Где оружие взять?

Опять молчание.

— Только у красных. Согласны?

Тут уж Чубенко и Щусь, и Алексей Марченко, что зашел в штаб вместе с Семеном Каретником — все закивали.

— Тогда марш в столовую!

Выпилй спирта «за будущее повстанчества», и Билаш, собравшись с духом, предложил сжать в единый кулак окрестных атаманов.

— Сможешь сагитировать? — удивился Нестор, закусывая. — Мы пробовали. Не раз. Они же, как вьюны в тине. Хапаешь — пищат и ускользают.

Он понимал, что объединяться край нужно. Да куда ж самому ехать после разгрома? Начнутся расспросы, подковырки. Вера подорвана, и тех, кто был с ним в Екатеринославе, не пошлешь. А этот новенький, чистенький. Какой с него спрос? Как с гуся вода. Пусть попробует, мухомор.

— Выловим даже щук! — уверенно отвечал Виктор.

— Доглядите на выскочку. Мы, значит, мимо. А он… И где ты, благодетель, пропадал? Если бы раньше появился…

— Хай попробуе, Батько! Что тебе, жалко? — нехорошо, с вызовом перебил его Марченко.

— Не ищи моря — в луже утонешь, — предупредил Щусь, обращаясь к Билашу. — Один десант ты уже высадил.

Им не нравилась шустрость новенького. Своей норовистостью, правда, какой-то тихой, мягкой, но упорной, он напоминал матроса Красковского. Тому тоже дали возможность покуражиться, и что вышло? Хлопнули, как муху, в первом же бою.

— Пусть едет, — небрежно подвел итог Махно. — Кого возьмешь с собой, а?

— Ивана Долженко, кубанского казака.

— Этого вахмистра? Неплохой выбор. Ну, гоните…

Никакого сопровождения им не дали. Дескать, побарахтайтесь, хлопцы, чтоб спесь слетела. Они побывали уже в Пологах, где бедокурили три отряда с пиками, вилами, ружьями.

— Отобьем свои села, и всех мужиков соберем, — пообещал атаман. — Вот чем воевать, ответь?

— Оружие дадим, дадим, — заверил Билаш. — Значит, вы за объединение?

— С руками и ногами.

На разъезде Ново-Карловка стоял батько Коляда. За ним располагалась ватага прапорщика Зверева. Потом заехали в Токмачку к Иващенко — вчерашнему батраку. В селе Вербовом заправлял анархист Паталаха. Все они были в добротных шубах, каракулевых папахах, хромовых сапогах. За поясом два-три револьвера. Тачанки застелены коврами. Паталаха, единственный, сердито возразил:

— Ежели пойдем с вами, где селиться? У чужих дядек? А не пустят? Силу применять? А як же свобода? А самогон, чтоб рану залить?

Билаш отвечал, что все предусмотрено: снабжение, лазареты, обоз.

— Я тоже гарантирую, — подтвердил Долженко.

— А кто ты такой?

— Война у меня за плечами, чуешь? Блестящие и деревянные кресты.

— А на шо мне ваша кагала? — упорствовал Паталаха, смуглый, как цыган, и такой же горячий. — Счас мы сами с усами, решаем, куда двинуть. А вы же в хомут запряжете? Потащите вдаль от родных мест. Екатеринослав брать, потом драпать. На хрена оно нужно? Не-ет, мы против. Категорически!

— Ну, гляди. Завтра не просись, — сказал Виктор. — Будет поздно. Раздавят нас поодиночке, как клопов. Помозгуй. Я еще вестового пришлю.

Теперь они с Долженко подъезжали к Орехово. Не город и не село, вроде Гуляй-Поля. Глухо доносились выстрелы. Бой там, что ли? На перроне, однако, спокойно расхаживали повстанцы.

— Кто командует? — спросил у них Билаш.

— А он бачыш — танцюе!

Виктор всего насмотрелся, но чтобы во время боя выплясывать — это уж слишком. Наяривала гармонь. Кругом стояли хлопцы с винтовками, хлопали в ладони, а в центре, раскинув руки, подскакивал и приседал плотный малый в матросском бушлате. Длинные волосы его то взлетали, то опадали. Он припевал:

Это был молдаванин Дерменжи, служивший раньше телеграфистом на мятежном броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Провожая Билаша, Федор Щусь напутствовал:

— В Орехове встретишь братишку моего полосатого. Не пугайся. Передай привет. Он по убеждению, как и мы, анархист-коммунист, но больше, пожалуй, террорист-безмотивник.

— Уточни, — попросил Виктор.

— О Марусе Никифоровой слыхал, небось? Она тоже безмотивница. Толкует так: «Человек в лайковых перчатках достоин смерти». А сама, сучка, — капитанская дочь! — и Щусь захохотал.

«Вот он каков, полосатик», — усмехался Билаш, протискиваясь поближе, чтобы познакомиться. Но тут кто-то крикнул:

— Немцы валят!

Гармонь пискнула и смолкла. Дерменжи нацепил бескозырку на макушку и приказал весело:

— Ну, сынки, пошли.

Наскок быстро отбили.

— Это разведка. Шалости, — небрежно заметил атаман, знакомясь с Билашом и Долженко. — Скопилось их здесь до е… матери, и воевать они мастаки. Колонистам есть что защищать. Снюхаются с белыми — ох, дадут нам по ж… — закончил он уже серьезно.

Прибежал повстанец.

— Махно на проводе, — доложил, запыхавшись.

Батько сообщил, что собирается прибыть сюда и ударить по немцам «мощным кулаком». Виктор понял, что говорить с Дерменжи о соединении излишне. Его отряд уже задействован. А пока самое время смотаться к батьке Правде. По слухам, он где-то рядом толкется, в селе Жеребец.

Проехав версты четыре, они увидели церковь. Над ней металось воронье, и доносился набат.

— Денек выдался, — вздохнул Долженко. — Не заскучаешь. Что там, Витя? Тоже колонисты или пожар?

Оказалось, митинг собирают. Виктор с Иваном спешились, подошли к мужикам.

— Почему не начинаете?

— Атамана чогось нэма.

Не долго думая, Билаш вскочил на подводу и стал говорить о цели своего приезда. Новый человек в селе всегда любопытен, и слушали его внимательно. Пока из-за хат не выступили верховые, среди них — тачанка. На ней, утопая в перине и подняв костыли, сидел Правда. Он что-то кричал. Виктор уловил обрывки фраз:

— Кто приехал?… Я сам тут батько… Что мне Махно?

Билаш мгновенно оценил обстановку и тоже шумнул:

— Ура батьке Правде!

Мужики загудели одобрительно. Атаман оглядел гостей, не поздоровался, поднялся на колени (ступней у него не было).

— Слухайтэ, дядькы! Мы будэм сыдить на ваший шыйи, покы як слид нэ напойитэ… Ясно? Шыйу обйимо, спыну будэм грызты, а нэ выйдэмо з сэла. Варить дви бочкы самогону и скоришэ!

Билаш попал в глупое положение. Только что кричал «ура» — теперь хоть «караул» вопи. Вот она, изнанка вольницы. Мужики поглядывали на него кто с иронией, а кто и с надеждой. Все-таки посланец самого Махно — не хрен собачий. Но и Правда крутой, попробуй ему возразить. Вмиг заткнет пасть, и не пикнешь. Ану, ану, шо ж будэ?

Виктор внезапно выхватил маузер, вскочил на подножку атаманской тачанки и приказал кучеру:

— Гони на станцию! С Махно говорить буду!

С другой стороны прыгнул на подножку Долженко. Билаш не зря взял его с собой. Кучер опешил, глянул в дуло и погнал лошадей. Батько Правда присел, достал из-под перины четверть самогона и предложил:

— Слухай, не бесись. На, потяни с горлышка.

— Пошел ты! — зло отмахнулся Виктор.

Дозвониться до Батьки не удалось. Его не было ни в Гуляй-Поле, ни в Орехово. Видимо, находился в пути.

— Чого тоби трэба? — спросил Правда.

— Чтобы ты образумился и присоединился к нашей армии.

— Тю, сразу б сказал. Разве я против? — и Билашу стало жаль этого несчастного, одичавшего человека.

Нам не страшно сказать: «Делай что хочешь, делай как хочешь», потому что мы уверены, что громадная масса людей, по мере того как они будут развиваться и освобождаться от старых пут, станет поступать так, как лучше для общества; все равно как мы заранее уверены, что ребенок будет ходить на двух ногах, а не на четвереньках, потому что он принадлежит к породе, называемой человеком.

П. Кропоткин. «Нравственные начала анархизма».

Мокрый песок сбрасывали прямо на рельсы, на развороченное железнодорожное полотно. Он тут же застывал серыми кучами. Выгрузили уже три вагона. «Хай теперь прорываются своими бронепоездами!» — думал Алексей Марченко. С лопатой в руках он помогал пехоте, кавалеристам, пулеметчикам с тачанок.

Это был последний зыбкий заслон, какой они выставляли у Гуляй-Поля той белой силе, что вышибла их из Цареконстантиновки, Полог и неудержимо катилась с востока и юга: остатки Екатеринославского добровольческого корпуса, десантники из Мариуполя и Геническа, яростная чеченская дивизия, бригада немцев-колонистов. Шли не те мелкие помещичьи отрядики, с которыми махновцы легко расправлялись, даже не австрийцы или петлюровцы, с которыми можно потягаться. Пёр лишь разведывательный авангард армии, пока занятой добиванием красных на Кубани, Кавказе. Но и он оказался грозным и беспощадным.

— Им в лапы лучше не попадать! — говорил повстанец в разорванном на спине кожухе, что кидал песок рядом с Алексеем. — Лютуют — ужас! Моего свата Михаила связали, бросили на лист железа и зажарили, беднягу.

— Мели больше! — усомнился кузнец Василий Данилов. После кавалерийских уроков он старался держаться поближе к Марченко.

— Ага! — вскричал повстанец в разорванном кожухе, верткий, узколицый. — Не веришь? Помещик Цапко, знаешь такого? Имения его тут рассыпаны. В Темировке мы его отпустили. Батько приказал. Тот Цапко теперь вопит: «Наших взяли под Розовкой, порубали на лапшу, собак кормили. А этих щадить? В костер их, в огонь!»

Алексей задохнулся от усталости и гнева. Черную правду режет, подлец. Это тебе не мировая война. Братанием и не пахнет. После кровавого Екатеринослава так хотелось отыграться. А немцы вот они, скопились под Ореховом, в колонии Блюменталь — долине цветов. Махновцы рванули туда, и опять — по зубам. По загривку! Еле ноги унесли. «Ладно бы, на нас напали, — размышлял Марченко. — С кем не бывает. Но мы же сами напоролись! Батько как сдурел, полководец. Воистину, битому неймется».

На станции в Орехово лежали еще теплые павшие, раненые, стон стоял, вой, хватающий за сердце. Попик ходил в черном и сам черный от тоски, наверно, плакал, благая:

— Опомнитесь, христиане! Остановитесь же, братья, ради всего святого. Ну что вам немец? Лучше хозяина в мире нет. Культуру несет нам, порядок. В аду же гореть будем, неблагодарные. Умоляю вас!

Махно углядел его около раненых, послушал и рассвирепел:

— Адом пугаешь? В топку его, косматого!

Федор Щусь и Петр Лютый схватили смирного. Марченко стоял рядом, сцепив до боли пальцы, но не вмешался. Куда там? Получил бы пулю. Горе мытарное!

— Будем гореть на том свете? Полезай на этом! — утробно рычал Федор. Лишь гарь да бурый дым за трубой паровоза. Раненые, сплевывая, отходили прочь…

«Вот так же и нас, дождемся, — мерекал Алексей, кидая песок на рельсы. — Прёт орда. Но и мы не те. Не возьмешь!»

— Чеченцы баб е…, хаты палят. Мужики кто в лес, кто в балки, — продолжал повстанец возбужденно. — Лучше б и очи нэ бачылы, шоб воны повылазылы!

Марченко вспомнил, как Нестор, Федор и Петр потом глушили спирт в штабном вагоне. Совесть, видать, заела, не вся вышла с дымом. И Алексей, конечно, пил с ними.

Единственные во всей округе, кто не озлобился, — еще вспомнил он, — это священники. Слышали о дикой расправе над их братом, но, когда на площади в Гуляй-Поле хоронили хлопцев, порубленных в бою, пришли с крестами и рыдали Дмитрий Сахновский, Александр Лоскутов, Стефан Воскобойников и псаломщик храма Никодим Миткалев. Да, рыдали. Это тоже не забыть.

Новая куча песка все росла. Нужно было торопиться, и никто не поддержал мрачный разговор. Зато в работе хорошо думалось. Несколько дней назад, воротившись из Орехово, Алексей с Виктором Билашом поехали на совещание атаманов. Без Батьки. Объединяться. Собрались прямо на Пологовском вокзале, человек сорок. Марченко как первомахновца посадили в президиум. А инициативу захватил этот новенький, Виктор — неторопливый, мягкий вроде, но цепкий клещ. О Директории сказал, о красных, белых и даже о французах, греках, что высадились на побережье. Откуда прослышал? Шут его знает. Предложил создать из отрядов полки. Командирами назначить атаманов: Паталаху, Дерменжи, Онищенко, Зубкова и Вдовыченко из Ново-Спасовки. Да не просто полки. Каждый имени Батьки Махно с тремя батальонами, а в тех — по три роты.

— Время какое? Беспощадное! Пора кончать с разгильдяйством, — повторил Билаш настойчиво. — Не подчиняется нам отряд — разоружим. Командира — на общественный суд. Согласны?

— Годыться! — гудели атаманы, а сами, небось, думали: «Нэ кажы гоп, покы нэ пэрэскочыш. Воно покажэ!»

Начальником штаба выбрали Билаша. Ему в помощь — Марченко и еще четверых. Кажется, всё?

— Слушайте, а чья же власть? — спохватился Трофим Вдовыченко, крепыш с красным мореным затылком. — Война войной, а люди все равно женятся, торгуют, хаты строят, и от бандитов нужна защита. Кто будет управлять нашей анархической республикой? Мы или гражданские?

За окнами давно чернела январская ночь, и этот вопрос перенесли на завтра. Где же видано, чтоб не обмыть рождение армии, разъехаться без доброй чарки и застольного толковища?

Утром слово взял Марченко:

— Власть у нас одна, товарищи, одобренная народом — советская. Но не большевистская. Никаких руководящих партий. Свободные выборы.

Это приняли безоговорочно…

Повалил густой снег. Василий Данилов распрямился, воткнул лопату в песок.

— Эх, нам бы хоть одну пушечку-трехдюймовочку. Бабахнул бы по генералу!

— Пробовал? — спросил Марченко.

Василий улыбнулся снисходительно.

— Я фейерверкер.

— А я, между прочим, ихнего генерала вот так, рядом видел, — заметил повстанец в рваном кожухе.

— Май-Маевского, что ли? — не поверил Алексей.

— Ну да. Он меня лично допрашивал.

— Здоров был, а как же ты живой остался? — не понял кузнец. — Сам говорил: жарят!

Рваный не смутился.

— Генерал спросил меня по чести: где махновцы, сколько? Пообещал: отвечу правду — отпустит. На клоуна похож. Маленький, вроде Нестора Ивановича, но тучный, щеки висят, нос картошкой и сизый. Пьяница, видать, добрый.

— Ты давай по существу, — потребовал Василий. — Как вырвался из их лап? Предал, оборотень?

— А чего кривить душой? Сколько нас, и Батько не считал. Мы счас тут, через миг тю-тю. Какая тайна? Рассказал. Он и отпустил. Я побежал, да сука увязалась помещичья. Эта… как ее? Борзая. Ну и цапнула за спину. Еле придушил. Видишь, рука покусана?

— Сволочь ты! Уж извини за прямоту, — рассердился кузнец. — Жаль, нет у нас контрразведки. Хлопнули б.

Марченко покрутил тонкий ус. Когда ехали в штабном вагоне из Екатеринослава, под Батькиным сиденьем обнаружили бомбу. Без малого не взорвалась. «Кровь из носа, ох, нужна контрразведка!» — решил Алексей, слушая перебранку.

А снег все валил. Со стороны Гуляй-Поля донеслись выстрелы. Похоже, и бронепоезд подкрался, зычно рявкнул из белой круговерти. Марченко бросил лопату, вскочил на коня.

— Повод! — гаркнул кавалеристам, и они помчались на звуки боя.

К вечеру, теснимые чеченцами, махновцы впервые забрали с собой жен, а кто и детей, матерей, и отступили в степь, поближе к Дибривскому лесу.

В районе Харькова оперирует регулярная российская армия… При условии вывода ее Правительство Украинской Республики готово приступить к мирным переговорам и товарообмену… Всякое уклонение от прямого ответа или молчание на протяжении 48 часов, то есть до 24 часов 11 января, Директория будет считать официальным оповещением о войне со стороны Российского Правительства…

Председатель Директории В. Винниченко Члены Директории: С. Петлюра, П. Андриевский.

Вновь подтверждаем в самой категорической форме свое предыдущее заявление, что среди войск, что борются против Директории, нет никаких воинских частей Российской Советской Республики… Предлагаем вашим делегатам прибыть в Москву.

Чичерин.

Переговоры закончились ничем, когда большевики взяли Киев.

— Погодь, малый! Ты кто? — перед Чубенко стоял крупный мужик в замасленной фуфайке. Поверх нее, на груди, нелепо блестела цепочка, похоже, серебряная.

— Командира ищу.

— Какого? — мужик не торопясь вынул из внутреннего кармана часы, тоже серебряные, щелкнул крышкой. — Так. Даю тебе, шелудивая сука, минуту на честный ответ.

— А потом? — не без иронии спросил Алексей. Он был в пальто, смушковой шапке, хромовых сапогах. Чуть поодаль на путях пыхтело нечто странное: не то паровоз, не то железный сарай.

— В штаб Духонина пойдешь. Отвечай. Осталось двадцать секунд. Серафим! — позвал мужик парня с винтовкой, что сторожил пыхтящий сарай. — Сюда! Кадета поймал!

«Это же бронепоезд», — догадался, наконец, Алексей. Парень бежал к ним с винтовкой наперевес.

— Командир ваш сам звал меня в Синельниково, — сказал Чубенко. «Что за люди? Черт их разберет», — думалось. На околице говорили, что был большой бой и красные взяли станцию. А так оно или нет? Может, и брали да отдали. Поди различи в этой каше, где петлюровец, а где красный. По наречию вроде бы с севера, акают. Но и юзовские шахтеры подобно балакают, а служат и Директории.

— Кадет, твою мать! — парень совал штык чуть ли не в живот Алексею. — Кишки выпущу!

По всему видно было, что люди недавно дрались, еще не остыли и способны на любую пакость.

— Идиоты вы, что ли? Своего не признаете! — рассердился Чубенко и только теперь разглядел на шапке парня красную ленточку. — Махновец я. Ведите к Дыбенко.

Добрались к какому-то дому рядом с вокзалом, длинному, каменному. Часовой у крыльца, мордатый матрос, насторожился.

— Вот, Вася, махновца поймал. Слыхал про такую птицу? — весело спросил мужик с цепочкой.

— Брось п…! — прикрикнул на него Чубенко. — Давай командира!

— Машинист, пускай он войдет, — донесся бас из открытой форточки. Алексей отобрал назад свой наган, спрятал его в кобуру и впереди часового направился в здание. Дверь слева была распахнута. Гость вошел и увидел высокого, широкоплечего матроса лет тридцати. На голове кудри, белозубая улыбка. Прямо свой парень в доску.

— Здоров! — зычно сказал он и загреб ладонью руку гостя. — По моей телеграмме?

— Да, вот она.

Мореман глянул небрежно.

— Садись. Кто будешь?

— Алексей Чубенко — начальник оперативного штаба армии имени Батьки Махно.

— Приятно, — матрос помолчал, — вдруг обнаружить, как сухарь в голодуху, целую армию. Да еще и дружественную. А я — командир особого соединения Украинского фронта Павел Дыбенко. Будем знакомы, — он тоже сел, разглядывая гостя. — И сколько же вас?

Алексей плохо представлял себе, кто перед ним. Особое соединение могло быть и шайкой-лейкой, и дивизией. Но тельняшка… в степи? Одно ясно — красный, и чувствовалась хватка, палец в рот не клади. Все так, да не совсем.

У крестьянина Черниговской губернии было их шестеро. Павел — средний сын. Мыкался грузчиком, подручным электрика, матросом. Скорее всего, на том бы и успокоился. Но штормовая волна Февральской революции, ум, сила и редкая отвага подбросили его вверх, аж до председателя центрального комитета Балтийского флота. Не успел развернуться — был бит юнкерами и посажен в «Кресты». Кстати, вместе с Антоновым-Овсеенко, который сейчас командовал так называемым Украинским фронтом. Потом Керенский приказал «Авроре» выйти в море, но она подчинилась другой, шифрованной юзограмме: «Пробу произвести 25 октября. Дыбенко». Он же послал в Петроград и миноносцы с братвой и взлетел еще выше — стал народным комиссаром по морским делам! А тут паника: «Краснов идет!» Сам Ленин (шутка ли!) просил Павла: «Помогите! Можете ли обстрелять Царское Село?» Вождь измерил циркулем по карте расстояние, написал приказ, достал из пиджака кожаный мешочек, вынул печать «Председатель Совета Народных Комиссаров», приложил, аккуратно спрятал в мешочек и — в карман. Вот она, высшая власть копошится рядом. Дыбенко потом еще поехал в Гатчину. Дворец, разъяренные казаки. «Очаровал всех». Это не кто-нибудь сказал — генерал Краснов, которого он тогда арестовал. Сам Керенский величал Павла «моим врагом». Он еще успел передать приказ матросу Железняку разогнать Учредительное собрание, как судьба вновь отвернулась, словно ей кто-то шепнул: «Стоп, машина!» Дальше была Нарва, немцы и против них — сводный летучий краснофлотский отряд Дыбенко. Шли колоннами, море по колени. Их косили, как траву, и братишки во главе с наркомом позорно бежали. Началось следствие. Павла обвинили в трусости, предательстве и подводили под расстрел. Но как в свое время Нестора Махно спасла мать, так Дыбенко уберегла первая в республике гражданская жена, его Шурочка Коллонтай, поплакавшая в кабинете Якова Свердлова. Павла оправдали, но из партии большевиков поперли, увы, лишив всех чинов. Взвинченный, он бежал на Украину, в Крым, и там — из огня да в полымя — его схватили белые. Пытался улизнуть из тюрьмы — руки, ноги заковали. Каюк! Опять Шурочка вымолила: «Целую кучу немецких генералов и офицеров пленных за тебя отдали!» Приехал в Курск. Антонов-Овсеенко, не долго думая, вручил бывшему сокамернику русский полк, бронепоезд и велел: «Дерзай, братишка! Лови новый девятый вал. Даешь Харьков!» А там уже были Лозовая и Синельниково, где вчера парнишка заслонил Павла от лихой петлюровской сабли…

Вот кто сидел перед Чубенко.

В штаб то и дело заходили, что-то докладывали, просили, убегали. Дыбенко рычал, его явно торопили. Но беседа продолжалась.

— Нас около десяти тысяч, — говорил Алексей. Кто б он ни был, этот красный командир, неважно. Махновцам край требовалось оружие. Добыть его — и до свиданья.

— Поди ж ты, и правда армия! — вроде бы уважительно и одновременно с иронией, скривив крупные губы, удивился Дыбенко. — Кем же управляет ваш штаб?

— Полки, снабжение, госпиталь. Все честь по чести, — приврал Алексей.

— Ну-у, братцы, не ожидал. Даже нас переплюнули. Офицеров много? Махно, наверное, полковник? — ноздри тонкого носа Павла вздрагивали. Он вроде недоверчиво принюхивался к гостю.

— Я не уполномочен вести политические дебаты, — сказал Алексей, усмехаясь. — Нам нужен бронепоезд и патроны, а идеи вы обсудите с Махно, когда встретитесь.

— Губа не дура, — Дыбенко тоже не горел желанием спорить. Ему требовались тысячи штыков, чтобы оседлать новый девятый вал. «Они гуляют, дурью маются по степи. Бери их под свое крыло», — советовал Антонов-Овсеенко. Да и ехать пора. Павел сжал в кулаке короткую бородку, глянул исподлобья.

— Получите стальную крепость и пятьсот тысяч патронов. Хватит?

— И не мечтали! — обрадовался Чубенко. Он умел очаровать собеседника покладистостью и благодарностью. Батько давно это приметил, не зря именно его посылал во все концы.

— Что еще нужно? — спросил Павел, затаив лукавую усмешку, и поднялся. — Извини, отправляемся поближе к Екатеринославу. Поедешь с нами? По пути договорим…

За окнами убегали назад хаты, голые вишни, тополя. Над ними стояли белые облака.

— Догадываешься, почему морским душам любо так воевать? — спросил Дыбенко, поводя рукой. — Нет? Пол качается, как палуба, и сталь вокруг, и скорость, маневр, пушки. Бронепоезд не пехота и даже не кавалерия. Крепость! Эх, под Нарвой бы иметь ее. Да откуда? Их по всей империи бегало семь штук… Что еще вам дать? — опять лукавая усмешка пряталась в устах.

— Карабины бы, — робко попросил Чубенко, чувствуя какой-то подвох.

— Сколько?

— Тысяч пять.

— А пулеметы, обувку, шинели, деньги? — щедрость Дыбенко, казалось, не имела границ.

— Не помешают, — совсем опешил Алексей, насторожившись.

— Именем революции гарантирую! — голос Павла забасил. — Но-о, братишка, долг платежом красен. Вы со всей своей требухой подчиняетесь нам! Согласен?

«Вон куда он гнул!»— Чубенко судорожно глотнул чай.

— Молчишь? Дорого? Жаль анархическую свободу? Но это не всё-ё! Дисциплинка — два, и чтоб никаких мурмур. Врубился?

— А скоро… будет оружие?

— Денька через два-три, когда поспеет база из Харькова.

«Выходит, в ярмо лезьте сегодня, а то, что хотите, получите или нет, — соображал Алексей. — Ну, коварная комиссария!»

— Мне нужно посоветоваться с Махно.

— Прикатим на станцию — звони! — Дыбенко доверительно положил тяжелую руку на плечо гостя. — А сам как считаешь?

— Я не против, — уклончиво ответил Чубенко.

Когда он доложил Батьке результаты переговоров, тот согласился не раздумывая. В это самое время (его позвали к телефону) он выступал на собрании командиров полков. Они требовали не ждать Алексея, а послать еще гонца в Харьков, к командующему фронтом, чтобы получить оружие быстрее и больше. Туда отправился Виктор Билаш.

На следующий день Дыбенко с ходу взял Екатеринослав, обойдя его по льду Днепра, и на белом жеребце принимал парад своего воинства.

У городов, как и у людей, своя судьба.

Стальной, с полированными колесиками сейф щелкнул и не открывался.

— Паша, ты как ребенок. Решил позабавиться блестящими игрушками, комдив, — с укором сказала жена Дыбенко — Александра Коллонтай. — Но там же, милый, вся моя одежда. Что теперь делать?

Они на днях встретились в Харькове, в штабе Укрфронта. Командующий Антонов-Овсеенко дал указание создать в Екатеринославе дивизию из трех бригад и предложил с улыбкой: «Принимай нового, испытанного начальника политотдела!» «Любовь зла на расстоянии», — в сердцах подумал Павел. Два бывших наркома (она заведовала социальным обеспечением) почти не жили вместе, виделись от случая к случаю. В развороченной империи, которую они, не сознавая того, стремились восстановить на новый лад, тогда многие, особенно военные, комиссары и комиссарши, смотрели на любовь, свою семью, детей как на нечто второстепенное. И тем не менее… «Наши встречи, — признавалась Александра Михайловна, — были радостью через коай, наши расставания полны были мук, разрывающих сердце».

В Екатеринославе они поселились в бывшем коммерческом банке. Вместо шкафов в большом светлом зале использовали сейфы. Коллонтай при этом не испытывала угрызений совести. Дочь генерала, родившаяся и выросшая в белокаменном имении (оно иногда снилось ей с клумбами, пчелами, с желтой канарейкой), вышедшая замуж за обеспеченного тоже Коллонтая и бросившая затем все ради социальной справедливости, она считала, что богатства должны принадлежать исключительно трудовому народу, которым руководила и который воспитывала. Тем более этот провинциальный банк. Подумаешь, храм корысти!

А сейф не открывался, словно мстил за вторжение. Дыбенко и так и сяк пытался сладить с ним.

— Я же не хотел, Шурочка, — оправдывался комдив. Жена была с него ростом, статная, обворожительная.

— Ищи мастеров! — потребовала.

«Вот он быт, разъедающий душу, будь он проклят! Пустяк же. Но для бабы — событие. Все идеи напрочь забыла. Хорошо-то врозь!» — рассердился Павел Ефимович и отправился к адъютанту.

— Ану попробуй открыть сейф. Что-то заупрямился, буржуйское отродье!

— Я же, простите, спец по саблям, — развел руками адъютант.

— Тогда найди «медвежатника»! — приказал Дыбенко.

— Слушаюсь. Однако…

— Что? Позвони Махно. В его банде только белоручек нет.

— Они же далеко, Павел Ефимович, в Гуляй-Поле. О-о, тут его посланец. Сейчас попробую.

Через некоторое время в зал вошли двое, представились:

— Мы от Батьки. Он нас освободил из тюрьмы. Теперь наша очередь помочь. Какой сейф?

Дыбенко указал. Гость, что постарше, попросил:

— Извините, но придется отвернуться.

— Зачем это? — насупилась Коллонтай: «Платье, что ли, хотят потянуть?»— Там нет дорогих вещей.

— Секреты ремесла, — спокойно, даже с улыбкой ответил тот, что постарше, в синем коверкотовом костюме и при галстуке. Только сейчас Александра Михайловна заметила и оценила его наряд. «Вот тебе и махновцы, — подумала, отворачиваясь. — Профессионалы, черт вас побери!»

Они с мужем молча пошли к дверям. Было тихо и как-то неуютно. Взломщики, видимо, впервые так спокойно работали в банке, добывали не деньги, драгоценности, а платья для какой-то дамочки, которую знать не знали. Невольно выходило, что самозваный атаман Махно, гуляя в степях, имеет влияние и силу большие, чем два бывших наркома. «Кто кого поставил к стенке? Взглянуть бы на него. Что за птица?» — заинтересовалась Коллонтай. Она к тому же любила риск и путешествия. Сзади мелодично звякнуло.

— Да тут одни тряпки! — послышался разочарованный голос «медвежатника».

— Так быстро? Благодарю, — сказал Дыбенко довольно сухо, не подавая руки ворам. Те направились к выходу.

— Мальчики, а кто вас прислал? — спросила Александра Михайловна мягко, игриво. Одежда для нее была так же важна, как для мужа оружие.

— Чудесный парень. Калашников Сашка.

— Кто он?

— Тюрьму нам раскрыл. При Батькином штабе околачивается. Душа-корешок.

— Передайте, пусть зайдет.

— Если не уехал. Он собирался. Будем нужны — зовите, — и с этими словами «медвежатники» удалились.

— Зачем он тебе? — не понял Дыбенко.

— Их отряд — наша боевая единица, бригада. Они, наверное, и не подозревают об этом. Позволь мне туда съездить. И тебе не мешало бы.

— Погоди. Они получили оружие, бронепоезд, полк в придачу. Там сейчас бойня, Шурочка. Не время. Ох, опасно!

— Ну, Паша, — жена склонила голову ему на плечо и прижалась нежно. — Я буду архиосторожна!

— Начальника политотдела мне подберут. Это пара пустяков. А любимую? — он заранее знал, что уступит. У них было правило: никто никого и никогда не неволит. Впрочем, если бы им сказали, что это и есть анархизм, они бы рассмеялись.

— Разрешите? — вошел молодой человек, который мог бы считаться его сыном (Александре Михайловне исполнилось сорок шесть лет) — легкий, подтянутый, весь в тугих ремнях. Он ей сразу понравился.

— Калашников. Из штаба Махно.

— Здоров был, Калашников. Ты когда уезжаешь? — спросил Дыбенко.

— Тачанка ждет у крыльца.

— Отпусти ее. Пусть катит в Гуляй-Поле. А вы с товарищем начальником политотдела садитесь на бронепоезд, тот, что отбили у петлюровцев. Он уже на ходу. Поняли задачу?

Жена улыбнулась и кивнула.

— Смотри, Калашников, головой отвечаешь за нее.

— Обижаете, Павел Ефимович. Я первым брал этот город месяц назад. Забойный отряд вел. Серебряного Георгия имею за лихость.

— Ишь ты, — Дыбенко с уважением глядел на махновца. И где Батько подбирает их? — Из каких будешь?

— Рабочий, сын рабочего.

— Ну, действуй, кавалер. Знаешь, где стоит бронепоезд? Нет? Зови адъютанта…

На станции у Гуляй-Поля их уже ждали. Дыбенко звонил, просил встретить. Но Махно тем не менее не появился.

— Начальник оперативного штаба Алексей Чубенко, — представился старшой. — Прошу на нашу родную землю, освобожденную от казаков и чеченцев.

Рядом стояли еще двое, но Александра Михайловна смотрела на женщину, что тоже была среди встречающих: волоокая, статная, в элегантной дубленке.

— Галина Кузьменко, — назвала та себя, сосредоточенно-настороженно глядя на начальника политотдела. «Кто же она? — гадала Коллонтай. — Молодцы махновцы, что не забывают о нас».

Тут к ним протиснулся какой-то дядька в замусоленной фуфайке и стал тыкать бумажку.

— Что такое? — возмутился Калашников.

— Та коняка прыблудылась. А шо з нэю тэпэр робыть? — объяснял дядька, пугливо поглядывая на пыхтящий паром бронепоезд.

— Дай сюда, — Кузьменко взяла бумажку и читала вслух: — «1919 года февраля седьмого дня явилась на наши пойменные хутора неизвестная лошадь. На передних ногах наливы. Лета средние. Но лысая, и вся морда седая. Думаем, от военного страху. А задние ноги белые. Прошу разыскать хозяина. Григорий Фещенко».

Все заулыбались.

— Во какой у нас народ! — воскликнула Галина, обращаясь к начальнику политотдела. — Вокруг бои, а честность не теряем. Пришлем к вам человека, дядя Гриша, и заберем коня. Взамен получите здорового.

— Ну спасибо, спасибо, — кланялся Фещенко.

Коллонтай опять подумала: «Да кто же она такая, что распоряжается? И речь идет не о честности, а о собственности. Они все тут, наверное, частники?»

Ее посадили в добротную немецкую бричку, застланную дорогими коврами. Рядом оказались Галина и Калашников, а Чубенко — напротив. Ноги накрыли кожухами. Под ними лежали два ручных пулемета. Кроме того, впереди и сзади ехала охрана. «Серьезная публика», — решила Коллонтай.

— Вы б видели, что тут было два дня назад, — сказала Кузьменко. — Женщины с вилами, топорами гонялись за чеченцами.

— И что, рубили?! — изумилась Александра Михайловна. Гримаса отвращения или страдания исказила ее лицо, по-северному белое.

— Вон копна стоит на поле. Точно в такой спрятались два джигита. Бабы их вытащили… Я сама видела, хотела остановить… Куда там! Искромсали на куски!

— За что же? — не могла понять Коллонтай.

— А мужики где? У Махно, — продолжала Галина. — Мать троих детей на их глазах эти чеченцы насиловали. А что с девушками делали? Взвод или эскадрон пропускали! Это, по-вашему, прощать?

— Какой ужас! — не могла поверить гостья. Она многое повидала. Была под пулями на Дворцовой площади 9 января 1905 года, в разъяренной толпе в Берлине в начале войны (узнали бы, что русская — растерзали). В семнадцатом владельцы бань едва не обварили кипятком, когда она организовала стачку прачек. То всё страшно. А тут же дикость! В двадцатом веке!

— Чего добиваются здесь кавказцы? — спросила Александра Михайловна.

Тачанка летела по голым полям, заснеженным до самого горизонта.

— Каждый делает то, что хочет, — отвечала Кузьменко.

— А вы? — холодный ветер срывал и уносил слова.

— Свободы Украины!

— Но большевики дают ее!

Галина лишь улыбнулась крупными, горделивыми губами. Показались белые хаты, странные для северянки, да еще наполовину финки, привыкшей к серым избам. У штаба она обратила внимание на черные знамена.

— Почему не красные?

Все в тачанке переглянулись. Ответил Калашников — бывший секретарь анархической секции:

— Мы за советы и не против древнерусского стяга победы. Но нам ближе флаг Французской революции — символ Свободы.

У крыльца толклись зеваки. Кто-то позвал:

— Попов!

Гостья невольно оглянулась. В толпе выделялось несколько матросов. «Неужто он? Здесь?» — удивилась Коллонтай. Эсер Дмитрий Попов командовал особым отрядом ЧК, во время летнего мятежа арестовал Дзержинского, вел себя крайне агрессивно и был приговорен к расстрелу. Но бежал. Куда? Никто не знал. Неужто он? Выяснять было некогда: шли к Махно.

Увидев его, Александра Михайловна была разочарована. Мужчин ниже себя ростом, она старалась не замечать. Исключение составлял Ленин. Однако Ильич есть Ильич. А этот безбородый и безусый коротыш… Еще Батько называется!

Он встретил гостью в своем кабинете, подошел мягко в маленьких желтых сапожках, подал руку:

— Рад познакомиться!

Коллонтай уже привыкла, что товарищи первыми суют руки дамам, но все равно какой-то миг колебалась, прежде “чем пожать ее. Нестор заметил это: «Брезгует, что ли, комиссарша?» Смотрел колко. Доложил о победах. Взяли ближайшие городки, села. Какие — она не запомнила. Тысячи мобилизованных белыми переходят на сторону повстанцев… Махно хотел добавить: «С оружием», да вовремя спохватился. Винтовки надо еще просить у красных. Гостья в свою очередь, кажется, уловила это, длинная стерва. Она ему тоже не понравилась с первого взгляда.

Начальник политотдела сказала многозначительно:

— Поздравляю вас, работников штаба и всех бойцов! Я приехала сообщить, что отряды местных повстанцев преобразованы в бригаду новой дивизии Дыбенко. Вы, товарищ Махно, отныне комбриг Красной Армии!

Он усмехнулся, довольный. Еще бы. Официально не будучи даже рядовым, и вдруг — комбриг. Генерал! Не каждый день такое случается.

— А приказ есть? — уточнил, сверля гостью тяжелым взглядом.

— Пока нет. Будет.

«Какой самоуверенный тип. И не поблагодарил. Словно положенное взял», — поморщилась Коллонтай и сменила тему:

— Вы уже слышали, очевидно, что на нашу сторону перешел и петлюровский атаман Григорьев с двадцатью полками? Это большая подмога!

— Имя незнакомое. А где он располагается?

— На запад от Екатеринослава. Его люди тоже войдут в дивизию. Так что работы у политотдела хватает. Кстати, Нестор Иванович, сколько у вас безграмотных?

— Практически нет. Это же Украина. По два, по три класса все закончили. Верно? — попросил он подтвердить членов штаба. Те кивали. А Федор Щусь не утерпел и ляпнул:

— По три класса и по пять коридоров!

Не обратив внимания на эту пошлость, Коллонтай обнаружила, что Галины среди них нет. Кто же она тогда?

— А газеты получаете? «Правду», например, или «Бедноту».

— Присылайте, и только, — сказал Батько. Большевистская пресса его не интересовала. Вчера Билаш привез из Харькова полвагона анархической литературы и четырех хлопцев прихватил из конфедерации «Набат». Они собираются выпускать свою газету. Но начальнику политотдела незачем знать об этом. Честь и слава, что еще один бронепоезд привела.

— Мы к вам направим агитаторов и артистов, и зубастых политкомов. Обязательно! — обещала Александра Михайловна увлеченно, хотя и чувствовала, что ее слова не находят отклика. Члены штаба все так же уныло кивали. Да, не зря, не зря у них висят черные флаги.

— А где же Галина, моя симпатичная собеседница? — как бы спохватившись, спросила гостья.

— Жена, что ли? — не понял Махно. «Вот оно что! У него губа не дура, чует золото за версту!» — удивилась Коллонтай и попросила игриво:

— Вы разрешите с ней посекретничать? О быте солдат, о нуждах женщин, детей.

— Обедать пора. Поехали ко мне домой, и только! — улыбнулся наконец Нестор. Ему с этим начальником политотдела было ох как неуютно. Пускай Галина отдувается, учится дипломатии у заковыристой большевички.

5 февраля 1919 г.

После упорных боев на подступах к Киеву доблестные советские украинские войска… вступили в столицу Украины. Преследование противника продолжается.

Антонов-Овсеенко, Щаденко.

Вагонов было так много, что Семен Миргородский, торопясь, сбился со счета. Пришлось начинать сначала. Они захватили их в Цареконстантиновке, выбив оттуда кадетов. Помогли, правда, и морячки, присланные Дыбенко с бронепоездом. Незадолго перед тем вместе с махновцами они прищучили белогвардейскую крепость на колесах. Назвали «Грозный» и тоже кинули в бой. Так что отступление было паническим.

«Девяносто шесть вагонов. Фу-у! — остановился, наконец, Сеня. — В каждом ме шки с мукой. Швейцарию можно накормить. Ай-я-яй! И зачем им столько? Дон разорен, Кавказ. Туда гнали».

Он был послан Батькой присмотреть и оприходовать военную добычу, но не предполагал, что такое обнаружится. «А они брешут: деньги украл! Как не стыдно? — Семен сжал и без того узкие свои плечи. — Позорище! Для чего бы я это делал? Вот вагон. Отцепи, толкни — сразу миллион, а то и больше. Украл! Чтоб вам тошно стало, пустомелям!»

Выполнив поручение, Семен быстро возвратился в Гуляй-Поле, в гостиницу, но зайти туда не смог. У дверей, под окнами стояли, сидели вооруженные повстанцы.

— Покажи мандат, — потребовал кузнец Данилов, старший в карауле.

— Да ты что, Вася! Не узнаешь члена штаба? — возмутился Миргородский. Мелькнула дальняя мыслишка: «Считают вором? Отстранили?»

— Съезд кипит, чуешь? — хитровато (или это показалось?) повел рукой Данилов.

У коновязей, просто под деревьями торчали десятки подвод.

«Господи, что же с людьми делает власть! — поразился Миргородский. — Поистине, она порочна, хотя мы, эсеры, и за нее».

Делегаты повалили на улицу. Семен протиснулся к Махно, доложил.

— Девяносто шесть вагонов? Муки? Сам считал?

— Лично. Два раза, Батько.

— Дадут слово — расскажешь. Будем решать.

Сеня примостился на подоконнике, ждал. К столу, где выступали делегаты, высоко подняв голову, шла среднего роста брюнетка. «Кто же это? Неужели Маруся Никифорова?» — засомневался Миргородский. Она начала говорить низким грудным голосом, и зал притих. Выступающая резко нападала на большевиков, на их рабские Советы. Голос ее играл, обретал страстность. «Да Маруська! — убедился Семен. — Яростная. Кто ж еще? Из тины вынырнула, выдра».

Он приметил ее еще в семнадцатом, на митинге: блестящие, таинственные глаза, дикция, пышная грудь — всё высший аллюр! Говорили, что дочь капитана, кого-то хлопнула, сидела в Петропавловской крепости, через Сибирь бежала в Японию, Америку, в Париж, где закончила офицерские курсы, потом заправляла матросней в Петрограде. Легенда! Сеня видел, как она разъезжала верхом на жеребце по Александровску, создавала «черную гвардию». По слухам, Маруся застрелила красного военкома, который обижал солдат в Елисаветграде. Ее судили, оправдали не без помощи Махно. Укатила в Воронеж. Там тоже бедокурила с мореманами. Опять судили, вроде в Москве. И след затерялся… Глянь — вынырнула, клятая баба. Ее даже Нестор Иванович побаивается.

Выступали все желающие: беспартийные, анархисты, большевики, эсеры. Но напали только на Карпенко, комиссара полка:

— Кто избирал правительство Украины? Из Москвы привезли!

— Зачем вас присьшают сюда? Шпионить!

Комиссар, как мог, отбивался. Особенно поразили Миргородского слова анархиста Черняка:

— Мы знаем, что и многие большевики честно сражаются и гибнут во имя революции. Но уверены, что эти люди не отдавали бы свои жизни, если бы знали, что известная кучка людей захватит в свои руки власть и будет угнетать целый народ.

«Ну это уж слишком, — махнул рукой Сеня, усмехаясь. — Куда там, могучая кучка! Сметём!»

Поднялся Махно. Казалось бы, он попытается примирить повстанцев с комиссарами. Ведь воюют-то вместе и оружие нужно. Ничуть не бывало.

— Если товарищи большевики идут из Великороссии на Украину помочь нам в тяжкой борьбе с контрреволюцией, мы должны сказать им: «Добро пожаловать, дорогие братья!» Но если они идут сюда с целью монополизировать Украину, мы скажем им: «Руки прочь!» Мы сами сумеем поднять на высоту освобождение трудового крестьянства, сами сумеем устроить новую жизнь, где не будет панов, рабов.

Чтоб такое говорить, нужно было чувствовать за собой большую силу.

Потом Миргородский сообщил о военной добыче.

— Куда ее девать? — спросил Батько. — Давайте так. Тут делегат из погорелых Дибривок, другие просили о помощи. Вот им-то и отдадим шесть вагонов муки. Остальные отправим голодающим братьям севера. В благодарность за оружие — раз. Чтобы о нас узнали, не считали бандитами — два.

В Россию полетела телеграмма:

«Гуляйпольское революционное крестьянство, а также крестьянство всех прилегающих областей, командный состав и повстанческие отряды имени Махно, Гуляйпольский Совдеп… постановили имеющиеся у нас девяносто вагонов муки, добытой в бою с добровольческими бандами, поднести в подарок московским, петроградским революционным крестьянам и рабочим. Просим оповестить население».

— Миргородский, набери команду и с вагонами дуйте в Москву, — приказал Батько. — Отвечаешь головой! Это политический факт.

— Исполним в лучшем виде. Но есть просьба, Нестор Иванович.

— Какая?

— Бабушка умерла в Александровске. Душа разрывается, требует похоронить.

Махно насупился. Тысячи гибнут в боях, столицы пухнут от голода. А у него бабушка…

— Ох, брешешь, Сенька! По глазам вижу. Дамочку завел? Проверить? Послать Леву Зиньковского?

Миргородский замер.

— Ладно, ветеран. Отправят без тебя до Александровска. Но если отстанешь, повторяю — башка с плеч!

— Туда ей и дорога, — облегченно вздохнул Семен.

Было уже темно, и он пошел в кинематограф. А там оказался вечер, посвященный Тарасу Шевченко. В зал — не протиснуться. Хор пел «Рэвэ та стогнэ Днипр шырокый». Слушали почему-то стоя. Потом рассказывали о мытарствах поэта, читали его стихи. Сеня позаглядывал и с удивлением заметил, что все вокруг плачут. Слезы блестели на глазах даже Федора Щуся и Пети Лютого. «Чего они расквасились? Ай-я-яй», — подумал Миргородский и отправился домой, чтобы хорошенько выспаться и встать пораньше…

Уездный Александровск, притихший в излучине Днепра, — малый городишко, может, чуть больше Гуляй-Поля. Такой же православный храм в центре. Недалеко от него, правда, возвышается тюрьма с причудливым каменным орнаментом, а по улице слева — купол трехэтажной земской управы.

— Где заседает съезд? — спросил Семен прохожего.

— Какой?

— Уездный же, крестьянский.

— А-а, слышал. Землю делят. Но где — хер его…

Никто не мог подсказать. Собрания, митинги были обычным делом. Их проводили петлюровцы, недавно выбитые отсюда, эсеры, коммунисты. Миргородский направился к бывшей земской управе и еще на подходе, увидев скопление подвод, обрадовался, что угадал. Но у входа его остановили мужики с красными повязками. Он уже был готов к этому.

— Я из штаба Махно. Привез срочное заявление. Вот справка, — и показал писульку с печатью.

Смуглый усатый хлопец с печальными глазами повертел ее, сказал:

— У нас, брат, строго. Один делегат от трех тысяч. Секёшь? Немцы-колонисты прислали Вальтера. Знаком?

— Нет, конечно, — ответил Сеня, сдержав улыбку. Простодушие хлопца вызывало умиление.

— Так вот. Раз в колонии обходятся без пролетариата, Вальтера из зала вытурили. Секёшь?

— На все сто, — вежливо согласился Миргородский.

— А Батьке Махно мы послали приветствие. Потому проходи, — разрешил дежурный.

По широкой гранитной лестнице Семен поднялся на второй этаж. Навстречу, споря, шли делегаты.

— Перерыв? — обрадовался гость.

— Мы в знак протеста, — мрачно озвался один из них. — Не признают, видите ли, диктатуры. Анархия им слаще. Советское правительство Украины для них незаконное, видите ли, не избрано народом.

Миргородский догадался, что это большевики. В зале было поменьше делегатов, чем в Гуляй-Поле, но прения шли тоже жаркие.

— Бытьё давит на шкуру, — говорили с трибуны. — Нет ни живого, ни мертвого инвентаря. Хоть плачь, а нужна коммуна!

— А мы категорически против золотопогонников, как в красной России. Хохлов не пускали в генералы.

— Никаких коммун, и землю давай по числу едоков. На одного — две с половиной десятины. Корова или три овцы — на пять ртов. Даром!

— Долой всесильную чеку!

«Туго придется большевичкам, — решил Сеня. — Не достанут нас. Будут воевать со всей Украиной». В конце заседания по записочке ему дали слово.

— Здесь меня обвинили в воровстве. Считаю это оскорбительным и для себя лично, и для повстанческой армии. Не сплю уже третьи сутки! — соврал Сеня. Голос его дрожал. Темные воловьи глаза блестели.

— Та цэ ж нэ вин! — крикнули из зала.

— Простите, я не просто вор, как тут подло объявили, но теперь уже и не я. Вы что, в самом деле? Цирк устроили!

— Не он украл. Другой! — шумели. — То наш Миргородский, из села Веселое!

— А-а, садитесь, — сказал председательствующий. — Это не вы. Ошибочка!

Делегаты хохотали.

Вечером Семен нашел эшелоны с мукой и укатил в Россию.

— Чэпэ, товарищ комдив! — доложил помощник, войдя к Дыбенко. — Отряд, что мы послали на усмирение батьки Правды, переметнулся на его сторону!

Штаб Заднепровской дивизии располагался уже в Александровске, в здании банка. Отсюда ближе к Крыму, прямая железнодорожная ветка, и к Донбассу.

— Кто у нас под рукой? — Дыбенко в ярости вскочил из-за стола: приходилось командовать еще и самой надежной второй бригадой, которая пробивалась к Перекопу. А тут эти дурацкие батьки!

— Сейчас неделя военного обучения, — отвечал помощник, — и рубаки на полевых занятиях.

— Поднимай в ружье инженерный батальон, — приказал начдив.

Помощник, звали его Андрей Кармазь, тот самый, что прятался с гайдамаками на острове Голодай, хорунжий, остро споривший с Махно, — поскакал выполнять.

Вскоре они отправились в сторону Орехова. Начальство впереди на броневике. Нагнув голову, Павел Ефимович сурово смотрел через лобовое стекло на заснеженные поля, что однообразно поднимались, так же полого опускались, и ему, северянину, было скучно. Не за что зацепиться взгляду. Пустынная земля: ни темной елочки тебе, ни белой березы, ни крутой горки. Такие же тут и люди.

Вроде сог лашаются со всем, что им говоришь, мягко стелют, степняки, а сами норовят исподтишка грызонуть побольнее!

— Будем косить? — лукаво поинтересовался Андрей. На самом деле ему было жаль глупых и наглых земляков-соратников.

— Не в рот же им заглядывать, — басил Дыбенко возмущенно. — Это разве свобода? Грабеж среди бела дня! Ух, красноносые батьки! Мы, правда, обещали им жалование, а не дали. Харьков, Москва задерживают. Сулили обмундирование — нет. Лошадей — нет. Так что же, разбоем заниматься?

— А где им взять? — смело налег помощник.

Он нисколько не опасался начдива. Вместе шли из Курска. Перед тем Кармазь послужил в державной варте небольшого местечка, пока комендант не издал распоряжение: «Запрещается больше трех человек стоять на улице и производить разговоры, гулять по Днестру, ловить рыбу и стирать белье». Андрей ринулся в Киев, приветствовал Директорию, мерз на парадах Петлюры и подрался с бунчужным, который призывал «быть жыдив и кацапив». Кармазя арестовали. Он бежал, попал в Харьков к полковнику Болбочану. Как раз прибыли на съезд крестьяне, их приказали разогнать. Андрей заерепенился (сколько били — всё не впрок). Пришлось снова удирать. А там уже был Курск, Дыбенко подбирал отчаянную команду. Они и спутались.

— Где взять, где взять? — недовольно ворчал начдив. Он ценил помощника за прямоту, неудержимость в бою и кавалерийское искусство. Таких рубак мало было в матросском отряде. Павел Ефимович продолжал: — Хай добывают у Ерага, из дому несут. Нет, им подавай на блюдечке. Я сам, небось, хохол, знаю.

— Цэ нэ зовсим так, — возразил Кармазь. — В отличие от русака, хохол свое не отдаст, но и чужое никогда не возьмет.

— Хай будэ по-твоему. Но чекистов они прищучили, продотрядовцев порешили. Среди тех, согласен, тоже есть негодяи, но это уж не батькам решать.

Андрей хотел брякнуть, что, может, грабительская политика виновата, но сдержался. Да и большак, по которому ехали, раздвоился.

— Куда теперь? — спросил Дыбенко.

— Прямо. В Жеребец и прикатим, — помощник не раз убеждался, что командир любит прямоту. А она часто — родная сестра жестокости.

Село Жеребец далеко раскинулось по дороге, и, пока искали военкома, батько Правда с хлопцами смотался. Дыбенко кинулся вдогонку. Снег мешал броневику развить скорость, но все-таки задних настигли и покосили. Те ли это, что расправлялись с чекистами, или посторонние — некогда было разбираться.

Стотысячный Мариуполь — второй после Одессы южный порт — тревожно спал в легком предутреннем мареве, что поднималось от Азовского моря, от сырых мартовских полей. Уже неделю вокруг шастали многочисленные банды. Говорили, что это голь перекатная: какие-то махновцы задрипанные или красные казачишки с Дона, может, и алчные крестьяне из близлежащих сел. Одна сатана — грабить жаждут!

Но защита от них была, слава Богу, крепкая. На окраинах окопался полк добровольцев. Им помогали французы со своей эскадрой и батальон чехословаков. Кроме того, на станции Сартана, что в семнадцати верстах от города, закрепился драгунский полк с бронепоездом. Этих сил, казалось, вполне достаточно, и два наскока уже отбили.

Впрочем, на базаре, весьма жалком, но шумевшем даже в столь смутное время, случилось мелкое происшествие. Продавец мыла сказал:

— И когда эти сволочи сгинут?

Стоявшая рядом жена каталя металлургического завода «Русский провиданс» попросила уточнить:

— Какие именно? — ее милый за недавнюю забастовку и попытку восстания был посажен в тюрьму вместе с товарищами.

— Да как их… махновцы, что ли.

— А может, они освободить нас хотят? — простодушно вскрикнула жена каталя.

— Ах ты ж сука! — возмутился продавец мыла. — Держите ее! Это красная шпионка!

Стоявшие тут же и слышавшие перепалку портовые грузчики набросились на него с кулаками. В суматохе жена каталя убежала…

Ни о чем подобном не подозревая (он вообще неважно знал жизнь города), Василий Куриленко в предрассветной серости вел свой полк на захват железнодорожной станции Сартана. Шли в полный рост. Под ногами чмокала раскисшая от дождей и снега земля. Кадеты пока молчали. Василий вспомнил совещание, на которое накануне приехал сам Батько Махно.

— Мы должны были ухватить этот клятый Мариуполь трое суток тому, — с укором сказал он, шевеля плечами длинные волосы. — Возимся, как жуки под навозным шариком. Но возьмем, и только! Война, по моему разумению, не просто бах-бах. Жестокая игра. Кто кого перехитрит, тоньше рассчитает все ходы и выходы. Есть у тебя коварный план, Куриленко?

Сидели в просторной светлице. Рядом с Батькой — новый начальник полевого штаба Яков Озеров, вроде присланный Дыбенко. Есаул царской армии с покалеченной правой рукой. Он сменил Алексея Чубенко, занятого «дипломатическими» разъездами. Озеров, говорили, назубок знал военное дело и был строг до жестокости, не боясь получить пулю в спину. Справа от Василия склонился над картою Тахтамышев, возглавлявший повстанцев из окрестных сел, в основном греческую братву. Около него примостился Лев Шнейдер — командир батареи, тот самый, как слышал Куриленко, что год назад поснимал с пушек панорамы и был приговорен махновцами к расстрелу, но сумевший оправдаться и кровью доказавший преданность анархизму и лично Батьке.

— Обижаешь, Нестор Иванович, — отвечал Василий. — Заковыристый план у нас давно готов, да силенок не хватало и разведки. Теперь подвалила помощь и мобилизованные кадетами бегут, несут нам оружие, сведения. Всё сейчас как на ладони, — они стали разглядывать карту-десятиверстку. — Мы же раньше захватили станцию Сартана. Видите? Потом отдали, чтобы заманить туда побольше белых. Они клюнули…

— Короче, — потребовал Махно.

Гонористому Василию это не понравилось: «Кто он такой здесь, в наших краях, чтобы понукать, жуками навозными обзывать? Видали мы всяких батек». Тем не менее он продолжал четко:

— Отрезаем станцию от города. Вот здесь. Тихо, скрытно. Громим их гарнизон и наваливаемся на Мариуполь. Всё!

— Грамотно, — одобрил Нестор Иванович. — Давайте по косточкам. Хочу предупредить и повстанцам вбейте в башку: город — не село, где взял главную улицу, и точка. Тут каждый дом — крепость, если у них на то ума хватит. Напролом один бык прет, потому и кольцо в носу. Яков Васильевич, — обратился он к Озерову, — втолковывай им тактику. Сколько стволов на французском крейсере? Далеко ли бьют?…

На рассвете загулял легкий ветерок. «Шальным пулям помеха! — приободрился Куриленко. — Хотя они всегда липнут к трусам». Он шел в первой шеренге и чувствовал, что этот их порыв не остановить никаким огнем. Настроение подчиненных он безошибочно угадывал еще на том фронте, дореволюционном. Где-то впереди рявкнуло. «Наш бронепоезд с той стороны ползет», — понял Василий, и без команды, чмокая, все побежали к заводу. Его трубы уже маячили на фоне мутной зари. Тогда белые начали стрелять. Кто-то упал, застонал. Но отпор явно запоздал.

Повстанцы без особых потерь взяли завод и продвигались к станции. Навстречу выскочили всадники, похоже, драгуны, сотни две. Их встретили плотным огнем. Они заметались и были перебиты, даже те, кто поднимал руки. По путям летел бронепоезд. «Удирает кадет. Эх, не остановить!» — сожалел Василий. Но стальная махина вдруг притормозила.

— Ложись! — заорал Куриленко, сообразив, что собираются бить в упор. Однако, дав несколько пулеметных очередей, поезд запыхтел и пополз назад, к станции. Комполка заметил, что стрёлки-то разобраны, и перебежками кинулся к грозному пленнику. То же делали повстанцы. Они со всех сторон облепили добычу, и гранаты полетели в амбразуры, люки пульмана, в теплушку. Стальная обшивка стонала от взрывов и осколков. Потом выяснилось, что стрелки ночью разобрали рабочие.

На станции Сартана сложили головы четыреста добровольцев, в том числе командиры драгунского полка и бронепоезда. Как сообщил корреспондент александровских «Известий», «пленных не оказалось».

Куриленко собрал своих помощников.

— Поздравляю с победой! Лихо управились. Но это — поддела. Нас ждет Мариуполь. Бегом туда!

— Пощелкают, как орешки, — возразил Лев Шнейдер. — Местность-то открытая. Светло. Вам что, разбежитесь и от аэроплана. А у меня пушки. Отличная мишень для крейсера.

— Грузи на платформы, — приказал комполка. — Ану поможем, хлопцы!

На улице похолодало. Падали редкие снежинки. Дул северок. Василию подвели поджарую кобылу, он вскочил в седло и поехал проверить, как выполняется приказ. Его люди в шинелях, свитках, элегантных пальто фирмы «Берберри», полушубках залазили на платформы, в вагоны. Иные на лошадях, а большинство пешком, хлюпая мокрыми полами по сапогам, устремились к Мариуполю. Ветер усиливался. Пуще повалил сырой снег. «Лучшая маскировка!» — радовался Куриленко, продвигаясь вместе с полком по раскисшей дороге. Невольно пришли на ум рассказы деда Игната, как добирались сюда, на полупустынные земли, их предки-козаки. Может, вот в такую же распутицу…

После разорения Сечи Екатериной II в 1775 году часть уцелевших запорожцев со слезами подалась за Дунай, к туркам, своим извечным супостатам. Но те их, на удивление, не обижали, даже церкви разрешили поставить. Вот тебе и нехристи! А потом пронесся слух: Россия объявила войну Турции. Тысяча отборных казаков должна была выступить против братьев-славян. Поистине, что тебе на роду написано — и конем не объедешь!

«Шо ж було робить? — спрашивал дедушка Игнат Василька. — Нас клялы за измену. Того ж Мазэпу чи мого батька. А ты ж дывысь. Богдан Хмэль вступыв в союз с царём, щоб жыть по-братски. Хто ж то порушыв? Пэтро свобод нэ дав. Гэтмана Полуботка в Сыбир загнав. То як же дружыть? А визьмы Катэрыну. Славно воювалы наши козакы разом з Потёмкиным. А прыйшла победа — гэть вас! Ночью, як бандиты, побылы Сич!»

Речь деда не отличалась строгой логикой, и Васильку трудно было улавливать ход событий. Но он усвоил твердо: его предков подло обижали, еще и предателями нарекли. Все же в последний раз царь Николай (не этот, а тот) сдержал слово. Когда тысяча отборных задунайских казаков присягнула-таки не султану, а ему «по велению Бога и билась с турком, не щадя живота» — дарована была им земля у Азовского моря и войско назвали тоже Азовским. Вывезли даже церковь из-за Дуная вместе со священником. Заложили станицы, в том числе Ново-Спасовскую.

Однако не успел Василек еще и родиться, как Александр II, не тем будь помянут, упразднил Азовское войско и «став насильно повэртать нас в мужыкы» — возмущался дедушка Игнат. «Отака благодарность. Хто побиг на Кубань, а мы зосталысь. Так шо ты, Васыль, помны царську мылисть! Помны». Он и не забывал. Потому добровольцы и примкнувшие к ним белоказаки, кавказцы, отстаивавшие монархию, не могли ждать от него и его товарищей никакой пощады. Тут были не только сегодняшние обиды и слезы — вековые счеты.

А снег валил все гуще и гуще. Впереди послышались звуки боя. Тахтамышев, видимо, ворвался в Мариуполь и ждал подмоги. Куриленко пришпорил кобылу. Из белой пелены проступила пушка, дернулась.

— Батько стреляет! — слышались восторженные крики. — Сам Батько лупит!

Василию говорили, что штатский Махно владеет пулеметом, наганом и шашкой, но чтобы из пушки палить… Да не видно же ни зги! Куда пуляет, дуролом! И он ли? У лафета, однако, распоряжался Нестор Иванович. Он пожал руку комполка и спросил:

— Взяли станцию?

— Наша! — прохрипел Куриленко.

— Молодцы, и только! А я им страх нагоняю. Бью подальше, чтоб своих не зацепить. По белым нервам грохаю. Врывайтесь сходу на помощь Тахтамышеву. Да по улицам не шныряйте!

В снежной круговерти полк уже занимал окраину. Василий побежал помогать. Знал, что его воинство, когда загорится, не остановить никакой силой. А если хлопцы не в духе — будут удирать, сверкая пятками. Строгой дисциплины, боевой выучки у них еще нет. Хотя и созданы полки, батальоны, эскадроны, но каждый держится соседа из родного села, кума, брата или отца, и заправляют те же атаманы, что выбраны. Рушить этот порядок, заведенный предками, не было у Василия ни времени, ни желания. Ради чего нужны комиссары, трибуналы? Победа и так шла за победой. Скоро, глядишь, и Таганрог падет — ставка Деникина!

Окраины проскочили быстро. А дальше пришлось прятаться, хитрить, зайцами прыгать по тротуарам, переулкам.

— Помогите! — просили раненые, но было не до них.

Впереди горели дома. Сторожко обойдя их, группа во главе с Куриленко заметила троих повстанцев, что перебегали широкую улицу. Чиркнула короткая очередь. Трое завалились. Комполка чутьем определил, что стреляли с крыши углового особняка. Только сунулись туда, как сверкнуло из подвала. Сосед охнул и присел, ругаясь. А тут еще собака, где ни возьмись, кинулась под ноги с рыком. Размахнувшись, Василий забросил в подвал гранату. Посылались стекла, куски кирпича. Пес лег и заскулил. Группа ворвалась в особняк.

В нижней угловой комнате, наклонясь, возилась женщина. Она подняла голову, распрямилась и смотрела на незваных гостей широко открытыми, потеряными глазами.

— Где ход на чердак? — рыкнул комполка и вдруг заметил на развороченном полу ребенка. Белая ручка его была без ладошки. Горячий шум ударил в виски Василию: у него дома точно такая же кроха. Он стиснул зубы, еще глянул. Без ладони, и кровь. Его граната. Женщина не отвечала, все смотрела потерянно.

Куриленко схватил плачущего ребенка, сунул ей в руки. Краем глаза уловил, что хлопцы скрылись за дверью, и дернул шкаф. Оттуда посыпалось белье. На потолке топали.

— Завяжи! — прохрипел женщине, и тут ввели пленного без шапки, во френче.

— С чердака, бил, гад! — доложил один из хлопцев.

— Это мой муж! — взвизгнула женщина. Комполка размахнулся и ударил пленного в лицо.

— Пошли. Ему хватит, — сказал.

Они выскочили во двор, нырнули под навес какого-то сарая. Василий кинул взгляд вверх, где должно было быть солнце, но увидел лишь черные ветки, что падали. Их косила шрапнель. «Кто стреляет? — еще успел подумать он. — Батько, кадеты или французский крейсер?» И невольно зажал лицо ладонью. Из-под пальцев сочилась и капала кровь. Горячо зазвенело в ушах. Куриленко зашатался, его подхватили…

Поезд остановили, считай, под Александровском. Пассажиров выгнали в поле. Было темно, промозгло. Запахло примятыми, только выткнувшимися первоцветами.

— Что случилось? Кто такие?

— Не видишь, что ли? Махновцы!

— Бандюги! — негромко переговаривались испуганные, возмущенные дамы, мелкие спекулянты, крестьяне с мешками, военные без погон. Когда их стали шмонать, отбирать вещи, худенькая девушка с пустыми руками смело спросила:

— Що ж вы робытэ, хлопци? А як батько узнае?

Рядом с ней сутулился вроде пожилой еврей. Он осклабился, схватил девушку за руку и качнул головой с длинными волосами.

— Тише, милая!

— А ты хто такая, пуповка, шо хвист пиднимаеш? — посвечивая фонариком, нагло осведомился детина с побитым оспой лицом. — Буржуйка, небось? Мы быстро заткнем пасть. Ни батько, ни маты нэ узнають. Ану пиднимай юбку!

— Попробуй тронуть, остолоп, — с вызовом ответила девушка и даже подступила к конопатому. — Завтра кишки из тебя вымотаю!

— Хто-о?

— А от побачыш!

Пораженный всей этой сценой и особенно тем, что грабят махновцы, сутулый неожиданно вступился:

— Как вам не стыдно? Беззащитных детей пугаете.

— Я тэбэ счас, жыдяра, в гимно втопчу! — кинулся к нему конопатый и приставил штык к животу. — Ану вперед, с нашим батькой побалакаешь!

— Пошли, пошли, — охотно согласилась девушка. Их, а также некоторых других погнали к хатам, что чуть светились невдалеке.

— Ну, вы и молодец. Чем бы ни кончилось — молодец! — восхищался на ходу пожилой. — Как вас величать?

— Феня.

— Приятное имя. А я Петр Андреевич. Вы куда ехали?

— В Гуляй-Поле.

— О-о, нам же по пути. Далеко еще?

— Верст шестьдесят, если эти уркаганы не укоротят. А что это у вас?

— Так, всякие бумаги в портфеле…

— Кончай базлать! — прикрикнул конопатый и выстрелил для острастки.

Петр Андреевич вздрогнул. Попался, как кур в ощип. Сидел в Москве, читал лекции по истории анархизма, распространял литературу, и на тебе — гонят вроде скотину на бойню. Живот даже поцарапали штыком. «Что происходит? — недоумевал он. — Это и есть народоправство? Ради него, рискуя головой (Прим. ред. — В 1907 году его присудили к повешению), я взрывал полицейский участок в Екатеринославе, стрелял в подлеца? Для этого Каракозов палил в Александра II, анархисты погубили императрицу Австрии Елизавету, короля Италии Умберто, президента США Мак-Кинли, премьер-министра Испании дель Кастильо? Опять же, отец наш духовный Бакунин стоял два раза на краю могилы? И всё — ради этого? Фантасмагория какая-то!»

Изумляло не то, что его ночью, в степи, ни за понюшку табаку схватили бандиты, выдающие себя за анархистов. Свою жизнь Петр Андреевич давно уже не очень ценил. Его потрясли жалкие, позорные плоды героических усилий. Конечно же, это маскарад. Но кому от этого легче? Вот и рассказывай потом о прогрессе человечества!

— Не волнуйтесь, — попросила его Феня, чувствуя, что он приуныл. — Они нас не тронут. Увидите!

Ее оптимизм казался просто невероятным. Дура, что ли?

— Надеюсь, — вяло согласился Петр Андреевич.

В огородах призывно стонали мартовские коты. Сквозь тьму можно было различить, что хаты стоят далеко друг от дружки. Пленников провели по колючему бурьяну к забору. Конопатый со скрипом открыл ворота, скомандовал:

— Ждать тут! Яшка, слиды, шоб нэ потикалы оци тараканы, — а сам пошел в хату.

— Зачем ты их, елки-палки, притащил? — послышался грубый голос.

— Так заразы ж, Паш. Золото поховалы, огрызаються. А кокнуть ты нэ даеш.

Старый конспиратор Петр Андреевич обратил внимание на это «Паш». Кличка, что ли?

— Эй, там! Ану сюда, по одному! — позвал грубый голос.

Спутник уже было шагнул за ворота, нр его опередила Феня.

— Первая пойду, — заявила твердо, и он нехотя уступил. Таких отчаянных дам давно не встречал. Разве что Маша Спиридонова — вождь эсеров, да близко, в подобных ситуациях он ее не видел. На задворках пропел петух. «Голгофа», — подумал Петр Андреевич.

— Ты кто? — громко спросил, наверно, атаман.

Феня что-то ответила, нельзя было разобрать.

— Ишь ты, гусыня! — опять тот же голос. — А я, может, плевать на твоего Махно хотел!

— Та у вас же е жинка, диты, — послышался и Фенин голосок.

— Ну и что?

— Подумайте.

— Иди отсюда, сучка! Пока не поздно.

Девушка прибежала к воротам.

— Пошли, Петр Андреевич, — сказала, запыхавшись.

— Ку-да? — Яшка-охранник подставил штык под зад конспиратору.

Тот поспешно:

— Иду, иду! — и замотал портфельчиком к хате.

— Проверь, что у него там, — приказал главарь.

Конопатый вырвал портфель и унес в хату.

— Что за птица? — спросил атаман. Он был плотен и как будто трезв.

— Я еду к Нестору по его приглашению.

— К Махно, что ли?

— Да, к нему. Лично.

— Ну, брехуны, и где вас рожают? Все летят, как мухи на мед, в Гуляй-Поле. Да мне-то какое дело? Тут хутор Матвеевский, елки-палки! Он, может, поважнее. Ну, что там в его портфеле?

— Книжечки та газэты, — доложил конопатый.

— А про что?

— Ось. Кро-пот-кин. «Хлеб и воля».

— Так ты что, и правда анархист? — не поверил атаман.

— Моя фамилия Аршинов! — с вызовом сказал Петр Андреевич. — Вы еще под стол пешком ходили, когда я за свои убеждения сидел в Бутырках, в гибельной московской тюрьме.

— Ты не очень, елки-палки. Мы тоже волка за ухо держали.

— Простите, я не закончил. Маялись вместе с Махно. В одной камере клопов кормили.

— Если не врешь, баламут. Отдай ему портфель, — велел атаман, видимо, смутившись. — Следующий… Стоп! Гони всех в шею!

Петр Андреевич с Феней пошли к железной дороге, подальше от этого кубла. Переночевали на полустанке и на следующий день, голодные и холодные, прибыли в Гуляй-Поле.

Махно обнял своего учителя и долго не отпускал.

— Заждался, — сказал наконец. — Ты для меня, Андреич, может, самый дорогой мужик на свете… У них Володька Ленин. А у нас?

Аршинов понял намек, но не смутился. Столько сил и здоровья загублено в борьбе за анархические идеалы, что тут не до сентиментальности. Да и кто такой, собственно, Ленин? Умный жестокий авантюрист! Не более. Гораздо важнее сейчас, что они с Нестором встретились, и Скромный (Прим. ред. — Тюремная кличка Махно) заметно изменился. Одет в военную форму с чужого плеча, посуровел, улыбается, а в глазах отчуждение. Шутка ли, полгода в боях, брал Екатеринослав и, по слухам, что доходили до Москвы, был главнокомандующим. Управляет бригадой — генеральская должность! За ней сила. Но какая? Темная, атаманская? На Скромного не похоже.

— Чудесную девушку встретил по дороге, — подняв рыжие брови, мягко, осторожно заговорил Петр Андреевич. Хотя сравнение с вождем (чего уж там скрывать?) ему польстило, но не хотелось сразу переходить к делам.

— Что, вам еще юбка интересна? — усмехнулся Махно. — А кто такая? Из местных?

— Феня. Фамилию не знаю.

— Беленькая, тоненькая?

— Верно.

— Это же подруга моей жены, Гаенко. Чистейшая душа. У меня нет и не может быть от вас тайн, учитель. Она — разведчица. У нас этим в основном бабы занимаются. Ездила по моему заданию.

— Надо же! — удивился Аршинов. — Никогда бы не подумал. Значит, талант. Актриса прирожденная.

— Чем она вас подкупила?

Гость потеребил бородку. Гадко было даже вспоминать кошмарное происшествие. Но что скрывать?

— Спасла меня, считай, Нестор.

— Кто-то угрожал? — насторожился тот.

Аршинов коротко рассказал, не забыв упомянуть какого-то Пашу. Лицо Батьки похолодело. Шрам под левым глазом тронул нервный тик.

— И что, выдают себя за махновцев? — спросил сурово.

— Конечно, — подтвердил гость. — Я не мог поверить. Это же стыд и срам для всего нашего движения.

— Гаврюша! — крикнул Махно. Вошел носатый, угрюмый Троян. Он даже за дверью чувствовал настроение Батьки. — Готовь сотню. Едем!

— Куда? — смутился Аршинов. Он вовсе не желал мести.

— Я им не Дыбенко, что впустую гонялся за безногим батькой Правдой. Я им покажу, этим Пашам, как пакостить идею свободы!

Нестор накинул бурку, гостю дал кожух, плащ, и вскоре они уже ехали на тачанке в сторону Александровска. Впереди и сзади на темных лошадях скакали хлопцы из особой, охранной сотни.

Петра Андреевича поразила эта знакомая, взрывная резкость Скромного. К ней нельзя было привыкнуть. Кроме того, фронт вокруг. Что, нет других забот? Мелочь же нападала. Вшивота.

Но для Махно это было делом чести. Более того. Прибыл наконец учитель, на которого возлагалось столько надежд. Идейный вождь! И что же он тут увидел? Разбой да грабеж. Хорошего ученичка воспитал!

— Я их в порошок сотру, подонков, — сказал Нестор дрожащим голосом. — Махновцы! Сукино отродье!

— Не опасно ли? — засомневался Аршинов. — Их там много.

— Мои отборные хлопцы любой строевой полк сомнут, — отвечал Батько поспокойнее.

Ехали быстро. Апрель был дождливый, и плащи пригодились.

— На днях мы взяли Мариуполь, — продолжал он. — Там были чехи, французы, эскадра пуляла фугасы. А мы выиграли международное сражение.

Петр Андреевич покачал головой.

— Куда сиганули, а? В Бутырках об этом и не мечталось!

— Да. Достались нам миллионы пудов угля. Подкосили снабжение всего черноморского флота Антанты. Семь тысяч только снарядов. Умеем же воевать? И прем дальше. Вася Куриленко со дня на день возьмет Таганрог — ставку Деникина!

Прикрываясь плащом от холодных капель дождя, Аршинов поглядывал на бывшего ученика и не узнавал его. Откуда в этой холмистой, Богом забытой степи берутся молодцы? На вид неказист, а замах-то богатырский! Ленина упомянул. Знать, не об учителе лишь беспокоится. Сам равняется. На генерала Деникина замахнулся. Чудеса да и только. Петр Андреевич даже за ухом почесал, слушая Нестора.

— К готовенькому прискакал туда Дыбенко — наш липовый начальник дивизии. С женой — атаманом политотдела. Вы ее знаете. Тоже в наркомах ходила. Коллонтай.

— Встречал в Москве, — подтвердил Аршинов. — Калек, сирот призирала.

— Нам с Васей ордена пообещали, митинг в Мариуполе устроили. А народ шумит: «Махно давай! Хай Батько скаже!» Я им и врезал, пролетариям, даже прошлую измену вспомнил, когда немцы наступали. Не понравилось, воротили носы. Потом банкет. Дыбенко говорит: «Весь уголь — холодной России!» — «Э-э, нет. А как же наш народ? — спрашиваю. — Уголек-то украинский. Хаты греть чем? Еще и оружие на него выменяем. Вы же его не даете». Начдив зарычал. У-ух, не понравилось. Но кто он такой для нас? Временный попутчик!

Гость слушал внимательно, не перебивал. За слегка хвастливыми фразами Нестора стояли действительно большие победы.

— Да это же… готовая республика свободы! — Петр Андреевич от волнения даже привстал.

— Махновия, как выражаются хлопцы. Будем созывать съезд вольных Советов без большевистского ярма. Одобряете?

Бывший учитель кивнул, улыбнулся, обнял Нестора левой рукой. Ах, молодец! И степи, какие просторы вокруг, милые. Аршинов бежал по ним из камеры смертников, вырвался во время пасхальной заутрени. Уже цвели дикие гвоздички, желтенькие ирисы, незабываемые. Кинулся в Россию, в холод. Оттуда в пустыни Средней Азии, потом Европа, Париж, Берлин. Опять Украина. Схвачен был в Тернополе, отвезли в Москву. Эх, степи, степи, сколько лет мечтал вдохнуть ваш аромат, потоптаться по непролазным черноземам. Из-за вас-то и раздирали на части Украину во все века. Тут и спрятаться негде. Спасают лишь резвые ноги или коварство.

Тачанка все летела по холмам. Дождь прекратился. В стороне остался Александровск, подъехали к хутору Матвеевскому.

— Где та хата? — спросил Махно.

Петр Андреевич пожал плечами. Ему эта затея не нравилась с самого начала. От нее веяло чем-то недобрым, скользким. Ну найдут атамана. Тот, конечно, станет все отрицать. Попробуй разберись, докажи.

— Гаврюша! — подозвал Батько сотенного. — Кликни людей на митинг. А этого Павла, их атамана — из-под земли найти. Тоже сюда. И живо!

Сам спрыгнул на землю у длинной хаты под красной черепицей и, насупившись, ходил туда-сюда. Аршинов стоял рядом, ждал. Появились хуторяне, поглядывали с опаской. Что за чужак прибыл? Махно? Ой, невзрачный! Оцэ и е гризный Батько? Не похо-оже. Куда ему? Шпэндрык якыйсь. Вокруг вон кряжистые мужики с дебелыми затылками. Щелчком его перешибут. Один Павел чего стоит!

Словно почувствовав их настроение, Нестор сел на коня и уже верхом поджидал, пока все соберутся. Появился и Павел — плечистый дядя. Он хмуро поглядывал по сторонам, явно чуял опасность и пятерней поправил наган, что висел на поясе.

— Ермократьев! — узнал его Махно. — Ану подойди сюда!

Это был тот самый Павел, елки-палки, с которым они начинали восстание, что прицепил тогда гранату к животу капитана Мазухина и выдернул чеку. Это он говаривал: «Не только воля нужна, Батько, но и доля!» Намекал на грабеж, сукин сын. Вот как встретились. Ну, боров, отъелся на чужих харчах.

— Ты ночью заправлял? — грозно спросил Махно. Он видел, что Гаврюша и еще трое из охраны плотно придвинулись к атаману, готовые схватить его. Но тот был крепок, опасен.

— Я. А что?

— Слухайте, люди добрые, — начал Нестор хрипловато. — В Москве и Киеве, на Дону объявились разные власти: Ленин, Петлюра, Деникин. У всех своя музыка играет. Почуешь — не разберешь, кто прав, кто виноват. Вы у самой железной дороги бедуете и лучше меня бачите весь этот бардак. Верно?

Женщины, старики заулыбались. Уж бардак так бардак. Это точно. Хуже некуда. Молодец Махно, остро чешет. Всю правду, как она есть. Мужики, однако, стояли хмуро. Почти каждому доставалось барахлишко от грабежей поездов, деньги перепадали, золотишко, и ныло под ложечкой: не зря он припёрся, этот батько, не для сладких речей. А голос Нестора креп. Он говорил не только для селян — учитель слушал.

— Еще при немце мы продолжили социальную революцию, чтоб вам жилось вольно от любых властей и партийных брехунов. Теперь в наших руках большая земля от Александровска до Бердянска и от Гуляй-Поля до Мариуполя. Слышите? Наша свободная республика! Живи, трудись на радость детям. У нас крепкая армия, вольные Советы. Для кого же это всё? Я спрашиваю. Для вас — селян, женщин, стариков, кто пашет землю. И вот эта сабля, — Нестор со звоном выхватил шашку из ножен, — порука вашей воли. Но не грабежа, не бандитизма.

Он тронул коня, проехал близко перед хуторянами, повернул назад и стал справа от Ермократьева. Продолжал:..

— Находятся жадные негодяи. Для них наше святое, черное знамя анархизма — прикрышка. С такими у нас разговор короткий…

Толпа оторопела и отшатнулась. Люди заметили только резкий взмах шашки. Павел стоял… Не падал, а голова его… легла на плечо.

— Вот так! — сказал Махно. — Бывайте здоровы!

Пришпорив коня, он поскакал прочь. Сотня отправилась за ним. Аршинов еле вскочил на тачанку и никак не мог прийти в себя. Столь зверское убийство на глазах у публики он видел впервые. И это XX век! Анархист снес голову человека, словно кочан капусты. Господи, мыслимо ли это? Скромный, ты ли? О-о, какая дикость! И это — после пыльных складов московской ассоциации, где лежали милые, тихие анархические сочинения. О-о! Какая же свобода на свежей кровищи?!

Петр Андреевич сжимал, тер онемевшие пальцы рук. Они мелко дрожали. Вот она, подлая, подлинная реальность. «Все революции таковы? — в смятении мерекал он. — Начиная с Чернышевского, вольно или нет направившего на царя двуствольный пистолет Каракозова… Да что Николай Гаврилович? Еще мудрый Маркс говаривал: «Идеи становятся материальной силой, когда овладевают массами». Так, кажется? Вот оно — это овладение! А Прудон, наш предтеча: «Собственность есть кража». Атаман Павел слышал подобное? Ночной грабеж поездов лучше законной эксплуатации? Все ниспровергатели жаждут чистоты души. И я тоже, и я, — в отчаянии думал Аршинов. — А выходит шиворот-навыворот. Отчего? Ну отчего же? Кант и Спиноза, Шопенгауэр и князь Кропоткин сушили мозги: откуда взялось нравственное чувство? От Бога или врожденное? А гораздо важнее другое: почему ЗЛО столь могуче! И что же мне делать в этой мясорубке?»

Махно остановил коня, пересел в тачанку, посмотрел на учителя пристально.

— Ну что, закоренелый террорист, дрогнули? — спросил с какоц-то странной, как показалось Аршинову, чуть ли не дьявольской усмешкой.

— Да уж… не до покоя, — сипло отвечал Петр Андреевич.

— В белых перчатках тут нечего гулять. Не ты — так тебя. Проверено. Ваша голова, учитель, стоит тьмы таких. А Павел мог ее ночью запросто сшибить.

Эта арифметика покоробила Аршинова. Он все тер дрожавшие пальцы. Когда большевики захватили власть не без помощи анархистов, а потом принялись беспощадно уничтожать их, Петр Андреевич видел только подлость и коварство Ленина и иже с ним. Теперь же похолодевшей кожей почувствовал, что тех качеств, пусть и низменных, от Великого Инквизитора ой, как мало для вождя. Требуются еще дубовые нервы и безграничное ожесточение. Одно дело — пальнуть в жандарма, и совсем другое — беспощадно распоряжаться толпой, изо дня в день карать без устали. Тут мало желать и сметь. Такие всегда найдутся. Попробуй-ка вынести! Единственную голову снесли — ты задрожал. А тысячи, миллионы? Почетно и приятно стоять на трибуне, когда букеты бросают. Но и цена же, цена прегромадная. Душу заложить надобно с потрохами, собственное сердце кинуть собакам. Лишь так идеи становятся материальной силой? Так? Не-ет уж, извините.

— Нам позарез нужна газета. Будете редактором, — говорил между тем Нестор.

Понять, почему учитель побледнел и так печально глядит, едва ли не плачет, проникнуть в его сомнения он не мог. Но практическим чутьем определил: Аршинов — не вождь. И ладно. Так, может, и лучше.

— Возглавите культурно-просветительный отдел, — продолжал Махно. — Работы — непочатый край. Как раз для вашего размаха. Идет?

Петр Андреевич кивнул в знак согласия.

Решать было поздно: Крым уже взяли. Правда, не весь.

Захарий Клешня из села Рождественки, в хате которого, на чердаке, прятался Нестор Иванович по возвращении из России, лежал теперь на краю выбалка. Трава под щекой была серая, прошлогодняя, жесткая. Пырей, что ли? Прищуренным глазом Захарий углядел и зеленые побеги. Апрель гуляет, сеять давно пора. Но рядом рвануло. Полетели ошметки земли, свистнул осколок. Клешня еще плотнее прильнул к траве. Шелковисто прошуршала шрапнель и лопнула где-то сзади, над отступающим полком. Захария с его ротой оставили прикрывать тыл.

Трое суток тому они занимали позиции на самом удаленном фланге бригады Махно. Даже и мысли не было об отступлении. За ними, до Луганска, окопались красные и общими усилиями сдерживали добровольцев и казачков всю зиму. Больших боев не было, так, стычки, перестрелки. Захарий даже подумывал, как бы при случае улизнуть, вспахать свой надел и быстренько вернуться. Отвезти, кстати, барахлишко, что прихватил по пути.

Он не считал себя вором. Все махновцы баловались этим. Тянули бы и красные, да избы далеко. Иначе зачем же воевать? То была вроде плата за вынужденные мытарства. Кроме того, Захарий всегда трудился не меньше других. Руки вон все в мозолях. А что нажил? Может, городские больше пахали? Черта с два! Так почему же не поделиться по-доброму?

Инженер, или кто он там, в квартире которого ночевали, горлопанил: «Куда шубу тащите? Я сын известного в Гуляй-Поле Михаила Кернера. Его знает ваш Махно!» Клешня подумал и ответил, покрепче сжимая мех: «Я тоже Батьку оберегал. Ну и что?» Потом уточнил: «А где моя шуба?» Тихо так поинтересовался. Жена инженера завизжала, вцепилась в мягкую, искристую полу: «Не дам! Вы погромщики. Она мне от мамы досталась!» — «Почему же моей маме и жене Оле отказано? — крикнул и Захарий. — Чем они хуже вас? День и ночь не разгибаются!» — «Так устроена жизнь, — отвечал инженер. — У Бога спросите и сохраняйте достоинство». Клешня не понял, о чем речь, дернул. Шуба треснула. Ему досталась меховая пола. Он бросил ее и выскочил на улицу.

Там стоял их ротный — Сашка Самышкин по прозвищу Семинарист: высокий, жилистый, с усами, лихо закрученными колечками.

— Фраер вы, Клешня, — сказал он, усмехаясь. — Зачем вам, хуторскому дуплу, выездная котиковая шуба?

Захарий не без испуга (если донесут Батьке под горячую руку — порешит!) подбирал слова о справедливости. Их не находилось, и он показал заскорузлые ладони:

— Глянь, не заслужил?

— Эвона, я не о том, — скривился Сашка брезгливо, прохаживаясь с развальцем.

Он был не просто смелый — безоглядно отважный, и его не брали ни пуля, ни сабля. Тем и выделялся, за то и ценили в полку, и побаивались: ротному сам черт брат! Семинарист достал из кармана серебряные часы, щелкнул крышкой. — Вот что следует брать: ценно и незаметно!

Ему еще хотелось покуражиться, и он спросил:

— А за кого ты, Захар? За большевиков или за коммунистов?

— Ясное дело, за последних.

— Эвона, почему?

— Они всё дали: землю, зерно и мир. А большевики, падлы, забрали, чеку привезли, какие-то комбеды, продотряды…

— Простофиля ты, братец. Это же одно и то же. Мечтали о власти — обещали. Добились своего — стоп! Да разве только они? Все политики дерьмо! Жизнь, Захар, черепаха. Медленно ползет. А им не терпится других обскакать. Вот и врут почем зря, пока вы свои запыленные уши развешиваете.

Ни Клешня, ни командир полка Петр Петренко, никто другой и не догадывались, с кем имеют дело. Шесть лет тому москвичи были потрясены злодейскими грабежами и убийствами: влюбленной парочки, богатого коммерсанта, двух старух. Всё проделала шайка Семинариста. Причем у бабушек были переломаны кости, вырезаны груди, обуглены пятки. Сашку долго не могли поймать. В конце концов изловили и приговорили к повешению. Но тут подоспела амнистия к Романовскому юбилею — оставили двадцать лет каторги. Освободила бандита Февральская революция. Попросившись на фронт, он сразу же нашел в городе тех, кто его выдал, и убил. После этого бежал на юг, пристал к повстанцам. «Я тоже, эвона, каторжанин, как и Батько Махно», — не без гордости говаривал Сашка.

В апреле на их участке лихо вынырнула конница генерала Шкуро. При поддержке бронепоездов она опрокинула красную дивизию и навалилась на полк Петренко. У него было до трех тысяч бойцов, но не хватало патронов, и приходилось откатываться к Гуляй-Полю. Дороги запрудили раненые, беженцы. Они распространяли слухи, что сзади, помимо лохматых терцев, катятся еще какие-то невиданные железные черепахи по имени Танки…

Захарий приподнял голову. Рядом никого не было, и снаряды больше не рвались. Не долго думая, повстанец сполз в балку и кинулся прочь. Может, не заметят, не достанут. Винтовка мешала. Зачем ее тащить, если нет патронов? А бросить жалко. Он и так уже все потерял: конька родного, белопузого, барахлишко. Эх ты ж, война-дура!

Отбежав подальше, Клешня увидел тачанку с ранеными. Те ушивались в тыл. Он уцепился за гнутое крыло и как ни в чем не бывало зашагал с каким-то матросом. Навстречу вихляла телега. С нее спрыгнул вездесущий Семинарист.

— Вы куда это удираете, курвы? Кому же я патроны везу?

— Сопровождаю раненых. Шкуровцы… иначе… порубят, як дрова, — оправдывался Захарий. Он чувствовал в командире бешеную силу и боялся ее.

— Держите патроны на всяк случай! — Сашка кинул подсумок в тачанку. — А вы, симулянты, дуйте за мной!

— Там же… амба! — запротестовал матрос.

Глаза Семинариста блеснули гневно.

— Шалишь, браток. Устоим!

Вскоре они подъехали к роте. Увидев патроны, повстанцы повеселели. Их реденькая цепочка тянулась от рощицы почти до села.

— Где они? — спросил Сашка.

— А ты глянь!

Захарий похолодел. Напротив, метрах в трехстах, гарцевали белоказаки.

— За мной! — рявкнул Семинарист и, стреляя, бросился на врагов.

Те явно не ожидалй такой прыти, покрутились и начали пятиться. Под одним из них пала лошадь. Сашка устремился к нему. Тот прицелился. Бах. Сашка бежал. У видевшего это Клешни пересохли губы. Бах снова. Сашка увернулся и зарубил казака. Махновцы резвее побежали за своим ротным. Справа, откуда ни возьмись, наступала еще какая-то группа. Когда сблизились, Семинарист спросил:

— Что за орава?

— Полк из дивизии Дыбенко, — доложил старший.

— Да она же в Крыму!

— Не вся. Нас кинули из Мелитополя. Комполка убит. Я комиссар Михаил Ступаков.

— И сколь же вас?

— До ста штыков осталось.

— Где они? — презрительно усмехнулся Сашка, подкручивая усы. — Вижу одни берданки. На охоту, что ли, собрались, фраера? Да вы еще и босиком!

— Эх, и пулемет есть, но поломан, — смутился Ступаков. — Невезуха.

— Аники-воины. Присоединяйтесь, выберем вам командира, — весело решил Семинарист. — Ану дай бинокль.

Он стал осматривать горизонт. После недавних дождей небо было чистое, холодно-голубое. Сиротливая весна.

— Что, невезуха? — поинтересовался Михаил.

— Всюду, как мухи, нас облепили эскадроны Шкуро, — говорил Сашка, поворачиваясь то вправо, то влево. — Мы в мертвом кольце, братва.

— Э-э-эх! — вздохнул комиссар. Он знал: кому-кому, а ему — крышка.

Захарий поглядывал на него без сочувствия. Махно дал всем в Рождественке добрые наделы, заверив: «Что посеете — ваше. Разве только фуражу немного возьмем. Зато уголь для топки дадим из Мариуполя». А тут налетели эти большевики. На помещичьей, самой лучшей земле объявили совхоз. Что оно такое? На хрена? Мужики зашумели. Прикатила чрезвычайка, стала угрожать, как недавно австрийцы, и тоже была закопана в лесочке. Тогда-то Клешня и подался в полк Петренко и никаких братских чувств к красным не имел. Хай их беляки секут. Туда им и дорога. Особенно комиссарам.

— Где нас не ждут? — отчаянный Сашка потеребил ус. — Впереди! Пошли на прорыв. Авось в рубашке родились!

«Та ни-и, — решил Захарий. — Лучше голому и живому». Он сел, снял сапог, развернул портянку, не торопясь обулся и кинулся назад. Дальше по знакомой балочке где ползком, а где перебежками выбрался к неубранному кукурузному полю и затаился. Ночью прибился к своим. Его привели к командиру полка Петренко.

— А Семинарист, ваш ротный, где? — первым делом строго спросил тот. После дибривского пожара, когда сгорела и его хата, Петр почти не изменился: такой же смурной, подтянутый, немногословный. Война была для него привычным ремеслом, и он исполнял его, как и положено, круто и толково.

— Нас окружили. Я чудом спасся, а он убит, — соврал Клешня, пряча глаза.

— Жаль. Редкой удали был мужик, — вздохнул Петренко и снял фуражку. — Редкой. За такого десять небитых дают.

Как потом, однако, выяснилось, окруженные сдались без боя, иначе бы их порубили. Но перед этим Семинарист шустро зарыл в землю документы и серебряные часы. Бойцы его не выдали, как и комиссара Ступакова. Они прикинулись местными крестьянами и вместе с другими были отпущены на все четыре стороны. Шкуровцы пока что легко побеждали, потому не лютовали. Судьба опять щадила Самышкина.

Махновцы ведут переговоры с Григорьевым об одновременном выступлении против Советов. Мы задержали сегодня делегата… Просим принять неотложные меры к ликвидации махновцев, так как теперь в районе нет никакой возможности работать коммунистам, которых подпольно убивают.

Из телефонограммы Екатеринославского комитета партии большевиков в ЦК.

10 апреля 1919 г.

Пять дней спустя, под вечер, на рейде Мариуполя появился верткий катер и обстрелял город. На горизонте маячили то ли баржи, то ли корабли. Вскоре они исчезли. Но на берегу, где слышали о прорыве конницы Шкуро, поднялась паника. Первым бежал комендант-большевик Таранов. Как дезертир он был арестован заградотрядом Василия Куриленко. Всю ночь, однако, шла эвакуация военного имущества, и город бь!л сдан без малейшего сопротивления.

К свежевыкрашенному штабному вагону на станции Пологи поспешно подошли двое в потрепанных шинелях без погон и в фуражках со звездочками.

— Тут командующий Украинским фронтом? — нервно спросил один из них дежурного.

— А вы кто?

— Комиссары из бригады Махно. Срочно нам! Катите в Гуляй-Поле?

— Это не ваша компетенция. Сейчас доложу, — дежурный поднялся в вагон, снова появился. — Заходите.

Они увидели невысокого худощавого человека в тонких очках и с длинной, почти до плеч шевелюрой.

— Я командующий Антонов-Овсеенко. Слушаю, — сказал он густым басом.

Глядел как-то уж очень пристально. Молодые комиссары смутились. Прибыли жаловаться на анархистов, а тут точно такого же патлатого встретили.

— Говорите! — протрубил Владимир Александрович и улыбнулся. Он знал, что голосом своим кого хочешь собьет с панталыку.

— Мы… еле ноги… унесли, — заикаясь, доложил тот, что был повыше ростом, белёсый или бледный.

— И кто же вас напугал?

— Это банда. Не бригада! — вступил в разговор второй комиссар, черненький и лупоглазый. Губы его дрожали. — Махно приказал арестовать всех политкомов и оптом расстрелять!

— Он порвал напрочь с Советской властью! — добавил белесый.

— А вы порох, товарищи, нюхали? — командующий фронтом глядел так же строго, не мигая. — Или только языками чесали? Комиссар тот, кто первый в атаке. Лично у вас есть ранения?

Жалобщики окончательно потерялись, ответить «нет» не решались.

— Мы хотели предупредить: не ездите туда, в это кубло. Там гибель!

— Эх, милые, — вздохнул Овсеенко. То, что услышал, встревожило его, но никак не испугало. — Зимний кто брал? Временное правительство кто арестовывал?

Политкомы с недоумением уставились на него.

— Тогда мне тоже говорили: «Не рыпайся, опасно!» Потому приказываю: отправляйтесь в свои полки и бейтесь до крови. Народ сам оценит. Всё!

Поезд ушел, а горе-комиссары стояли на перроне огорошенные и пожимали плечами. Никак не верилось, что патлатые способны… Зимний взять! И выправка у него царского офицера. Предатель, что ли? Наших колотят, а он и усом не повел!

Владимир Александрович возвращался от Григорьева. Перед тем побывал в Симферополе. Надеялся встретиться с братом Ленина, Дмитрием Ильичом — председателем Крымского правительства. Жаль, не удалось: тот был в отъезде. Зато Дыбенко порадовал, вот уж поистине оптимист, не то что нытик Григорьев. Тысячи штыков и сабель навострил Павел Ефимович. Мастерские открыл. Тридцать пар сапог шьют в день. Заверил, что в ближайшие дни его армия ударит через Керченский пролив в тыл Деникину и разнесет того в пух и прах. Как не поддержать? Могучий хохол с кудрявой бородкой никогда не подводил. Вместе в «Крестах» сидели — вышли. В Севастополе обоих приговорили к повешению — бежали. Кто корабли и матросов прислал к Зимнему? Кто разогнал Учредительное собрание? Дыбенко! Кремень-мужик. Однако горяч, самому Ильичу перечил. Так и ты же, Овсеенко, партийная кличка «Штык» — не на первых ролях оказался!

Поезд шел по ровной, уже зазеленевшей таврической степи. Крестьяне таки засеяли ее. Война войной, а они не дремлют. «Мои землячки», — с теплотой подумал Овсеенко. Он родился в Чернигове, в семье поручика, дворянина, и сам офицер, а видишь, как колыхнулся. Уже пятнадцать лет профессиональный революционер. Сколько сажали, бежал — и со счета сбился. Даже тюремные стены рушил. «Но что любопытно, — пришло ему в голову, — все мы — висельники: я, Махно, Дыбенко. Найдем общий язык! Не анархисты ли первыми ворвались в Зимний? А Григорьев вон юлит. Кто же будет держать фронт от Донбасса до морей?»

Подъехали к станции. На перроне уже стояла лихая тройка. «Ай да резвый Батько! — усмехнулся Владимир Александрович. — А они предлагают его убрать. Дескать, сдал Мариуполь. На переправе, милые, коней не меняют. Но лично не встретил, сукин сын. Боится или нос дерет?»

В Гуляй-Поле ждал строй загорелых хлопцев. Оркестр играл «Интернационал». Овсеенко, не подозревавший, что музыканты всё утро специально разучивали эту пьесу, а обычно давали «Марсельезу», сошел с тачанки и увидел: к нему направлялся «малорослый, моложавый, темноглазый, в папахе набекрень человек».

— Комбриг Батько Махно. На фронте держимся успешно. Идет бой за Мариуполь. От имени революционных повстанцев Екатеринославья приветствую вождя украинских советских войск!

Пожали друг другу руки. «Шустёр, однако, шустёр», — определил комфронта. Григорьев встречал более сдержанно. Махно представил своих заместителей, приближенных, в том числе и старую знакомую Овсеенко еще по диспутам на Балтике Марусю Никифорову. Она улыбнулась приветливо, и аскетическое лицо Владимира Александровича посветлело. «Тоже висельница, каторжанка и беглянка, — вспомнил он не без иронии. — Огонь-баба! Умудрилась, как и Дыбенко, попасть даже под советский суд. Но перещеголяла Павла. Ее дважды наши судили, и оба раза я ее спас. Красива, стерва. Грубовата».

Махно вел его вдоль строя повстанцев. Они «ели» их глазами.

— Наш резерв. Новобранцы, — тихо доложил Батько.

Молодцы, — похвалил комфронта. Он давненько не видел столь преданных взглядов. «Вот тебе и банда, — думалось. — А какие же орлы на передовой! Эх, горе-комиссары». На самом же деле ему показывали отборную черную сотню, что охраняла Батьку и штаб. Он всерьез опасался, как бы комфронта не приехал схватить его за сдачу Мариуполя, связи с Григорьевым и наглый арест комиссаров. Конфликт с ними назревал давно, собственно, с самого их появлении в бригаде. Но нужен был повод, и он возник.

Дмитрий Попов — бывший командир особого отряда ЧК, арестовавший Дзержинского, бежавший из Москвы после июльского мятежа левых эсеров и объявленный вне закона — отирался теперь при штабе. Как-то зашел к Махно и предложил:

— Григорьев набирает силу. Херсон взял, Николаев, Одессу. Но мы же с ним в одной партии. Не послать ли туда хлопцев-эсеров: Горева, например, или Сеню Миргородского? Пусть понюхают.

— Зачем? — не понял Нестор.

— А мало ли. Вдруг понадобится, — Дмитрий смотрел круглыми холодными глазами наивно, бестия. Батько его сразу раскусил: если не подлец, то будет очень ценен.

— Ладно. Посоветуйся с нашим главным контрразведчиком Левой Голиком, и посылайте. Только не этих заметных, что ты назвал, а мелочевку подберите.

Так, исподволь, потянулась ниточка. Григорьев клюнул. Потом стал искать более тесных связей. Договорились о встрече в Екатеринославе. Но там посланца схватили большевики. Кто-то донес. Нет спасу от проклятой диктатуры. Какая же с ней свободная Украина? Комиссаров зато шлют!

В таком настроении Махно встретился с группой анархистов, приехавших из Харькова, Иваново-Вознесенска для совместной борьбы. Один из них, Черняк, рассказывал:

— Наши товарищи сидят по тюрьмам, расстреливаются чекистами всего лишь за то, что выступают на митингах и разоблачают большевиков. Пора проснуться, Батько! — и бросил на стол пачку харьковских «Известий». — Про вас пишут. Вот передовица «Долой махновщину».

Нестор прочитал, побледнел.

— Сейчас же арестовать полковых комиссаров! — приказал Льву Голику. — Хай посидят, как наши в казематах ЧК!

Виктор Билаш пытался протестовать:

— У меня они от станка, от сохи. За что должны страдать?

— Не слиняют, — ответил Махно и сел писать приказ: «Секретно, вне очереди. Всем начбоеучастков, командирам частей… До особого распоряжения всех политических комиссаров арестовать, все бумаги политотдела конфисковать, просмотрев, наложить печати».

Это был бунт. Не зря же нагрянул сам Антонов-Овсеенко! «Что у него на уме? — прикидывал Батько. — Может, пока тут играет оркестр, к Гуляй-Полю стягиваются дивизии красных? Да где они их возьмут? Фронт бы удержать. Нет, для кары — диктаторы найдут!»

Но страхи были напрасны. Махно с высоким гостем держали речь. «Новобранцы» дружно гаркнули «Ура!» Это понравилось комфронта. Ознакомившись с делами в штабе, он еще более утвердился во мнении: тут работают профессионалы. Яков Озеров четко вел документацию, доподлинно знал боевую обстановку, но вдруг брякнул:

— Соседняя с нами девятая дивизия Южного фронта настроена панически, а ее командный состав — белогвардейцы!

Овсеенко не ожидал такого заявления и развел руками:

— Я получил донесение члена их реввоенсовета, что ваша бригада разлагает стоящие рядом части. Кто же прав?

Он умолчал о предложении, которое было там: «В связи со сдачей Мариуполя не сочтете ли подходящим моментом убрать Махно, авторитет которого пошатнулся?» Копия этого донесения ушла к Ленину.

— Вот же документы! — горячо возразил Озеров, пряча покалеченную правую руку.

— Убедили, — согласился комфронта. — В чем нужда?

Сидевший рядом с Батькой Федор Щусь отчеканил:

— Да ничего же нет: ни денег, ни обувки. Дыбенко дал. итальянские винтовки. А чем заряжать? Это просто дрючки!

— Как же вы держитесь? — пробасил Овсеенко. Сам украинец, он знал, насколько тонко тут умеют прибедняться. Ответил сумрачный Каретник:

— Ха, добываем в бою. Взяли пушки — своя батарея. Отбили недавно четыреста коней — вот и кавалерийский полк. Но беда — ни телефонов, ни лопат, ни даже марли, чтоб рану перевязать.

— Зато ероплан есть. Правда, не летает. Волы тянут его, — вставил ехидное слово и Алексей Марченко.

— Кто из вас подсёк конницу Шкуро? — сменил тему разговора комфронта. Хотелось поглядеть на ловкача.

Шутка ли, разломал «доблестных» терцев. Сам Батько? Тот загадочно помалкивал. Не указывали на него и другие. Странно. Это редкий случай польстить. Озеров? Нет, он толковый штабист, а такие не водят полки. Может, тонконосый, что словно с византийской иконы? Как его? Каретник. Вряд ли. Тугодум. Кто же? Высоколобый? Марченко, кажется. Или красавчик Щусь? Кто?

— Отличился Виктор Билаш. Он сейчас под Мариуполем, — сказал наконец Махно. — Вместе с комполка Петренко действовали.

— Доложите конкретнее.

— Потрепав нас крепенько, Шкуро стал на отдых в немецких колониях. Удара не ожидал. А наши сгребли все наличные силы и рубанули ночью с двух флангов. Взяли четыреста пленных и обоз. Генерал засверкал пятками на Дон. Там же крупное восстание против Советской власти в районе Казанская-Вешенская…

Батько явно лез на рожон, и эти, сказанные как бы между прочим, слова задели Овсеенко. Но тут дверь растворилась и, переваливаясь на обрубках ног, вошел незнакомец. Широкое, по-монгольски плоское лицо его улыбалось.

— Наш главный бандит, — осклабившись, не без иронии представил его Нестор.

Гость, казалось, не обратил на это внимания и подал жесткую руку командующему фронтом:

— Я батько Правда.

— Так это о вас ходят слухи, что коммунистов режете и свергаете Советскую власть? — спросил Овсеенко.

«Сейчас начнет о комиссарах», — решил Махно и весь подобрался.

— Ну, якшо вона бойиться калик, ваша власть, — ответил Правда, — то чым же я йий допоможу?

За столом оживились. Он шебутной, бесцеремонный и ноги-то потерял не в бою, а еще когда работал сцепщиком вагонов. То ли зазевался, то ли по пьянке.

— Пора и перекусить, — напомнил Махно. — Прошу ко мне домой.

В светлице на большом столе уже дымилась картошка с куриным мясом, стояли миски с мочеными яблоками, огурцами, помидорами. Налили по рюмке красного вина. Появилась Галина в белом платье и голубом фартуке. Владимир Александрович посмотрел на нее с интересом. Кто такая? На служанку не похожа. Этакая волоокая гречанка.

— Моя жена. Знакомьтесь, — с облегчением представил ее Нестор: объяснение ареста комиссаров откладывалось. — У нас с ней спор нескончаемый.

— О чем же?

— А я вот интернационалист. Галина же Андреевна обожает лишь наш украинский народ. Говорит, егЪ всегда топтали цари. Теперь нужно дать ему все льготы, и мова шоб була тилькы наша, а нэ росийска.

«Импровизация или тоже заготовлено? — прикинул комфронта, чувствуя себя неуютно. — Принимают с честью, но подспудно все время настороже, как струны. Или это мое предубеждение? Или за арест комиссаров опасаются? Поди разберись».

Он резко отбросил волосы на затылок. Понимал, сколь щекотливая тема задета. Сам задумывался иногда: позорно не знать, не ценить родной язык, культуру дедов и бабок. А как это исправить в кровавой буче, в российской стихии, что бурлит вокруг и несет прогресс, однако же, и подавляет исконное, как? Не ущемляя ни то ни другое.

— Ваша жинка дужэ мыла, и вона, звычайно, права, — сказал Владимир Александрович. Его слова понравились. Все заулыбались, закивали. Ледок вроде начал таять.

— Ага, Нестор Ивановыч, отак! — воскликнул батько Правда и первым, без тоста, опрокинул рюмку в рот.

— Но как и свое возродить, приумножить, и соседское не обхаять? — продолжал Овсеенко. — Если по методу Петлюры лишь поменять вывески на магазинах — пшик будет и злобный смех.

— Не стану вам мешать, — Галина тактично ушла.

— Ну что, не грех и по чарке? — предложил комфронта. — Давайте за боевое братство. Сегодня без него нам всем — каюк.

— За свободное братство, — задиристо уточнил Щусь. Выпили, закусывали. Налили еще по одной.

— Мне хватит, — заметил Нестор.

— Что так? — удивился Овсеенко. — Первоклассная же настоечка!

— Я не любитель этого, — соврал Махно.

Услышав его слова, Правда поперхнулся, но тут же прикрыл рот рукой: сидевший рядом с ним Марченко предупреждающе толкнул под бок локтем.

— Чувство меры — первый признак культуры, — одобрил комфронта. — Согласны со мной, батько Правда?

Тот похрустел огурцом, торопливо проглотил и, польщенный вниманием, ляпнул:

— По-нашому, так нэ пье тикы той, хто больный або падлюка!

Озеров, Каретник, Аршинов поморщились: ну Правда, ну остолоп!

— Вот за ваше здоровье и пригубим, — усмехнулся Овсеенко. Вся эта игра забавляла его. О главном никто и не заикался.

Торопливо зашел носатый адъютант, наклонился к Махно, подал лоскуток и удалился.

— Добрая весть! — сообщил Нестор Иванович. — Мы забрали назад Мариуполь!

Выпили и за это.

— В такое лихое время может показаться странным, — заговорил Чернокнижный. Учитель, он любил и умел выступать. Даже Батьку когда-то на митинге в маленьком сельце поставил в тупик, — но наш исполком думает о будущем. В Гуляй-Поле шумят три школы, образцово поставленные, есть детсады, коммуны для сирот. О них заботятся жена Нестора Ивановича — Галина и Маруся Никифорова. Ей суд запретил брать в руки оружие — вот и учится милосердию. Открыла десять госпиталей…

— Сколько? — не поверил комфронта.

— Десять. В них более тысячи раненых. Но… — Чернокнижный умолк.

— Вас что-то смущает? — спросил Владимир Александрович.

— Да ни одного ж врача нет! — вставил слово Щусь.

— Нет, нет, — подтвердил и политком Петров. Бывший председатель Совета в городе Бахмуте, он теперь как-то сник. «Опасается получить пулю в спину, или они перетянули его на свою сторону? Почему об арестах комиссаров молчит?»— терялся в догадках Овсеенко. Он достал блокнот, стал записывать. Каретник поднялся.

— Спасибо хозяюшке. Но пора и честь знать, — и пошел на улицу. За ним потянулись остальные. Чувствовалось, что хотя Семен и не занимает в штабе главного положения, с ним все считаются. Гость остался один на один с Махно. Галина принесла узвар.

— Что нас беспокоит? — доверительно продолжал комфронта. — В Венгрии победила революция. Слышали, конечно? И Ленин просит, требует бросить туда войска. Будем прорываться в Европу, а там, смотришь, и весь мир запалим. Согласны?

Нестор Иванович охотно кивнул.

— С другой стороны у нас Деникин. Без единого, железного фронта не устоим. А вы, говорят, с Григорьевым шуры-муры затеваете.

Не выдержав паузы, почти перебивая командующего, Махно заверил:

— Я полностью согласен с вашими указаниями! Да, мы послали своего человека к Григорьеву («Делегацию», — хотел уточнить комфронта, ему донесли подробности), но не для сговора, нет. Выведать, что он замышляет, чем дышит. Разве это плохо?

Поспешность, с которой говорил Батько, насторожила Владимира Александровича. Он привык к основательности главкома Вацетиса, Дыбенко. Шустро соглашаются лишь неверные. Но страстность Махно, порывистость как будто убеждали в искренности.

— Нет, не плохо, — протрубил Овсеенко. — А вот что комиссаров арестовали — никуда не годится!

Он говорил ровно, без угроз, но Батько сразу, весь подался назад. Давно ждал этих слов. Молчал. Лебезить не хотелось, а возражать не стоило.

— Что же вы? — тихо спросил комфронта. — Если не можете их выпустить, то и меня посадите. Иначе я от вас не уеду.

Нестор Иванович был готов к любому обороту дела, даже самому пакостному, но чтобы так, почти просительно мог выразиться «Штык» — невероятно! Какой умный, порядочный. Махно тряхнул головой. Деликатность, от которой он давно отвык в мужских отношениях, сразила его.

— И наших же арестовали, — отвечал он тоже тихо. — В Екатеринославе, Харькове…

— Не будем торговаться, — строго перебил комфронта. — Всех надо выпустить, и точка. Не тот момент!

Он что-то записал в блокнот, попил узвару.

— Вы, говорят, тут республику задумали, Махновию?

— Если она объявлена в Крыму, чем мы хуже?

Ледок опять стал наползать, твердеть.

— Я не анархист в чистом виде, — продолжал Батько сиплым тенорком. — Я вольный коммунист, революционер, и только. У нас с вами даже волосы одинаковые!

Овсеенко засмеялся, встал, посмотрел пристально в глаза Махно. Комфронта знал, что его взгляд редко кто выдерживает. Может, потому и поперли подальше от столицы. Но Батько не дрогнул, уперся темно-карими зеницами в очки гостя, и так они некоторое время «ели», испытывали друг друга и остались довольны. Око, полагали, не обманешь.

Владимир Александрович еще посетил госпитали, поговорил с ранеными, а вечером в Харьков, красную столицу Украины, и в Москву полетела телеграмма: «Пробыл у Махно весь день. Его бригада и весь район — большая боевая сила. Никакого заговора нет. Сам Махно не допустил бы. Район вполне можно организовать, прекрасный материал… Карательные меры — безумие. Надо немедленно прекратить начавшуюся травлю махновцев».

Бригаде выделили два миллиона рублей и сто тысяч патронов, которые и получили помощник Батьки по «дипломатии» Алексей Чубенко и политком Михаил Петров.

В Киев, предсовнаркома Раковскому для Каменева.

Мы, несомненно, погибнем, если не очистим полностью Донбасс в короткое время. С войсками Махно временно, пока не взят Ростов, надо быть дипломатичным.

Ленин.

В раскрытое окно гостиницы врывалось яркое солнце, под ним искрилось Азовское море, и белым-бело вокруг: цветут каштаны, яблони, груши, пахнет майским медовым духом.

— Слышь, а в еврейской колонии Горькой — погром! Этого нам еще не хватало, — сквозь зубы процедил Батько, бросив трубку телефона.

Виктор Билаш покачал головой. В коридоре шумели командиры. Они собрались в Мариуполе, чтобы решить, как быть дальше. Против большевиков восстал атаман Григорьев и прислал секретную депешу:

«Мои войска не выдержали и сами начали бить чрезвычайки и гнать комиссаров… Меня объявили вне закона.

Пока на всех фронтах мой верх. Не пора ли вам, Батько Махно, сказать веское слово тем, которые вместо власти народа проводят диктатуру отдельной партии?»

Никто из собравшихся пока не видел этого атамана, хотя до последнего времени все числились в одной упряжке с Дыбенко. Чем дышит Григорьев и чего добивается? По убеждениям, если они у него есть, эсер. Воевать умеет, лихо взял Херсон, Николаев, Одессу. Получил орден Красного Знамени и звание начдива. Значит, большевики ему доверяли? Умеет запудрить мозги! А вот махновцам не позволяли переименоваться в дивизию, пока не приехал на днях в Гуляй-Поле личный посланец Ленина — Лев Каменев с Ворошиловым. Батьке тоже вручили орден' и торжественно обмыли его.

Да всё это — чепуха на постном масле. Когда собрались здесь в гостинице, Билаш видел, как побагровел и дергался шрам под левым глазом Махно. Его тревога понятна: Григорьев тоже лезет в тузы на Украине. В случае победы признает ли анархистов? Или обманет подобно большевикам в семнадцатом? Грех же не использовать такую редкую возможность объединения сил для святого дела. Ведь атаман не мыльный пузырь. Уже взял Екатеринослав, Кременчуг, идет на Киев!

— Но вы не скучайте, хлопцы. Тут и Каменев подкинул письмецо, — говорил Нестор Иванович. Шрам под левым глазом все дергался. — Отпечатано, видите, как листовка. Слушайте: «В лице Махно я встретил честного и отважного борца… Также открыто должен указать и на то злое и вредное, что мною замечено…»

— Ха-ха, Батько! Это же издевательство над собравшимися! — воскликнул член штаба, молодой и горячий Михалев-Павленко. Приехавшие вместе с ним с севера анархисты тоже зашумели. — Наш общий недруг нацепил тебе орден и уже учит. Разделяешь его мысли? Скажи открыто, честно!

«Как бы ты поступил на месте Махно? — прикидывал Билаш. — В чем его секрет?

Военными операциями против Шкуро он не руководил. Моя заслуга. А смог бы я стать вождем? Что в том хитрого?» Он видел не только достоинства — и выверты Нестора, например, попойки. Но каждый раз, когда возникал конфликт, подобный этому, Виктор чувствовал, что вряд ли управился бы так ловко, тонко, а где и грубо, цинично. Григорьев предлагает союз. Каменев льстит, наверно, с согласия Ленина и требует своего. А тут еще чужаки путаются под ногами.

Этот клубок противоречий Билашу не дано было размотать. К тому же недавно встретил Махно с литератором Гроссман-Рощиным и анархо-чернорабочими из Москвы Соболевым, Глазгоном, другими. «Прибыли на подмогу Левке Зиньковскому в мариупольскую контрразведку, — весело сообщил Батько. — По секрету тебе скажу: Рощин — авторитет и вроде… агент ЧК». — «Даешь!» — смутился Виктор. «Ничего, хай и в Кремле знают истину!» Вспомнив об этом, Билаш покачал головой и усмехнулся с горечью.

— Что слюни распустил, сволочь? Исповедовать задумал! — зло резанул Нестор Иванович, исподлобья глядя на Михалева-Павленко. — Мой орден тебе не нравится? А я еще одну телеграмму получил: «Гуляй-Поле — Махно по нахождению… Немедленно выпустите воззвание против Григорьева, сообщив мне копии в Харьков. Неполучение ответа буду считать объявлением войны… Каменев».

Все примолкли. «Не хотел бы я быть на его месте, — подумал Билаш. — Отказать Григорьеву легко. С кем брататься? Поодиночке всех передушат. Вишь какой тон!»

— Вот в какой я с ним дружбе, — помягче обратился Батько к Михалеву-Павленко. — Войной грозит, барин. Давайте вместе обмозгуем.

Этот внезапный переход от резкости к согласию, готовность все решать сообща разрядили обстановку.

— Мое мнение такое, — закончил Махно. — Послать к Григорьеву наших доверенных. Бумажки бумажками, а глаз да ухо вернее. Как говорится, не тому печено, кому речено, а кто пирожки кушать будет.

Он явно хотел выиграть время. Но поднялся начальник штаба, левый эсер Озеров.

— Мы должны поддержать Николая Григорьева! Словом и делом. Мы же, эсеры, с вами в союзе, — он достал бумагу. — Это «Универсал» партизан Херсонщины и Таврии. Послушайте:

— Запахло антисемитизмом. Не находишь? — тихо спросил Лев Зиньковский Билаша.

Тот шепнул в ответ:

— Похоже.

А Яков Озеров продолжал чтение «Универсала»:

— «Вот мой приказ: в три дня мобилизуйте всех, кто способен владеть оружием, и немедленно займите все станции. Лучших бойцов пошлите на Киев… Все остальное сделаю сам».

— Выход один: помирить Григорьева с большевиками, — предложил Алексей Чубенко. — Зачем проливать братскую кровь?

Его поддержали другие. Тогда Махно сказал:

— Вот ты, Алексей-дипломат, и возглавишь делегацию.

Слово взял Билаш:

— Григорьевщина вонзила нож в спину большевикам, и не сегодня-завтра он коснется и нас. Это не иначе как контрреволюция! Нужно оружием протестовать!

Послушав всех, долго ломали головы: что же ответить Каменеву? Остановились на таком (понятно, от имени Батьки):

…«Я и мой фронт остаемся неизменно верными рабоче-крестьянской революции, но не институтам насилия в лице ваших комиссаров и чрезвычаек… Сейчас у меня нет точных данных о Григорьеве, поэтому выпускать против него воззвание воздержусь».

Как раз когда передавали текст, Махно и сообщили о еврейском погроме в колонии Горькой. Тут же назначили комиссию для расследования. В нее вошли экспедитор газет Петр Могила и помощник Билаша Иван Долженко.

— Возьмите эскадрон и остерегайтесь. Дело пакостное, — напутствовал их Виктор.

А Батько добавил:

— Самым жестким образом, показательно накажите виновных! А мы в Бердянске поглядим на новые полки.

«Железный он, или бешеная кровь угомонилась? — удивился Билаш. — Сколько нервотрепки, а ему хоть бы хрен по селу!»

В Бердянске смотрели парад пехотного и конного полков. Порадовались — добрая подмога. Но по отдельным репликам в адрес евреев, ехидному смешку чувствовалось, что и тут веет антисемитизмом. Не от григорьевского ли «Универсала» ветерок?

Когда вечером члены штаба шли в гостиницу, встретили двух подозрительных типов с винтовками и узлами.

— Стой! — крикнул Махно. Те бежать. Не долго думая, он выхватил наган и застрелил неизвестных.

— Ану, что там? Развяжи, — велел Максу Чередняку, парикмахеру из Гродно, а ныне начальнику местной контрразведки. В узлах оказались платья, женские панталоны, детское белье.

— Мародеры. Туда им и дорога, — заключил Чередняк. Махно зыркнул на него искоса. Макс вежливо осведомился:

— Что-то не так?

Нестор Иванович не ответил, и они вошли в гостиницу. В ресторане был накрыт банкетный стол. Постарался начальник гарнизона Семен Каретник, даже красоток пригласил. Все много пили, кричали тосты, пошло танцевали. Смуглая полуголая девочка вспрыгнула на стол, запела:

Батько смотрел на нее хмуро. Девица постучала каблучками по блестящей полировке банкетного стола и затянула новый куплет:

Болезненно нахмурясь, Нестор достал из кобуры наган и бабахнул в потолок. Девчонку словно ветром сдуло. Все замерли. Еще несколько раз грохнуло. Звенел хрусталь люстры, сыпалась штукатурка. К Батьке подошел здоровяк Василий Куриленко с забинтованной шеей, кстати, тоже награжденный орденом Красного Знамени за первое взятие Мариуполя. Он легко поднял Нестора и унес в номер. Там отобрал оружие и уложил в постель.

Видя такое, Билаш попрощался и уехал в свой штаб в Волноваху. Теперь, поскольку они назывались уже дивизией, он командовал одной из трех бригад. В пути думал с сожалением: «Да-а, и Махно сорвался, не железный. Все мы держимся на пределе». Из темноты полей несло свежестью молодых хлебов, росы. Стоял благодатный, с дождиками май, и казалось нелепостью, что люди воюют, режут друг друга, как в той колонии Горькой.

Виктор как-то был там проездом. Балка припомнилась, вроде Соленая, и вдоль нее два ряда мазанок, кирпичная синагога, баня под соломой. Он еще спросил тогда: «А кто в этой хате живет, что окно заткнуто тряпками?» Ответили: «Сапожник». — «А в той, рядом?» — «Тоже». — «Сколько же их тут?» — «Пятеро. Есть также двое портных, три торговца и стекольщик на сорок четыре хозяина. И конокрады водятся».

Подобных еврейских поселений на восток от Гуляй-Поля было с десяток. Издавна руководили ими немцы-мустервиты, то есть показательные хозяева. Но их роль повсюду, кроме цветущего Златополя, всё слабела, наделы обрабатывались через пень-колоду, и в соседних украинских, греческих селах, хоть и пользовались услугами сапожников, портных, а все равно косо поглядывали на заросшую бурьянами землю.

В Пологах Билаш со спутниками только собрались пообедать, как вошли Долженко с Могилой.

— Мы прямо из Горькой, — доложили. — Там был страшный суд!

Ночью из села Успеновки прискакал в колонию отряд, двадцать два пьяных хлопца. Окружили дома, схватили самоохрану, всех, кто попал под руку, и потащили в Совет. По дороге кричали: «Пахать не хотите, курвы!», «Зерно, мясо, кожи за бесценок скупаете! Барыш гребете!», «В чека хто? Москали та жиды! В продотрядах хто?» Сначала били, потом, распалясь, рубили, стреляли, насиловали девчат, женщин.

— Когда уцелевшие заметили нас, — дрожащим голосом рассказывал Петр Могила, — выбежали за околицу. Старики, дети падали на колени, умоляли: «Спасите или всех добейте! Нет терпения! Нет сил!»

Петр всхлипнул. Комок подступил к горлу Билаша, он крякнул. Тогда заговорил Иван Долженко:

— В центре колонии мы насчитали двадцать четыре трупа. Другие валялись по огородам, во дворах. Не просто убитые — изуродованные. Страшно смотреть. Стон, плач…

— Где головорезы? — спросил Виктор.

— Мы всех взяли, — продолжал Петр Могила, икая. — Они протрезвели, не сопротивлялись… Сидят под охраной вон на подводах… Тоже плачут и ждут возмездия… Еле довезли. Хотели порубить на куски.

— Зачем опять произвол? — сказал Билаш. — Тут члены пологовского Совета, мы с вами. Кто за смертную казнь? — и первым поднял руку.

Погромщиков с приговором и охраной отправили в штаб дивизии, в Гуляй-Поле, а Виктор, Иван и Петр поехали дальше — в Волноваху. Пригревало майское солнце, всюду зеленели хлеба. Навстречу то и дело попадались усталые, оборванные красноармейцы. Многие босиком.

— Чьи вы? — спрашивал Билаш.

— Южный фронт. Девятая дивизия.

— Откуда бежите?

— Из Юзово. От Рутченково. Деникин прёт! А у нас ни жратвы, ни патронов, — отвечали отступающие. От их вида, от этих слов с северным аканьем веяло полной безотрадностью. Ну что они здесь ищут, что потеряли? Встревоженный прорывом белых, Виктор был уверен, что его полки выстоят. Им пятиться некуда: в тылу родные хаты, жены, дети.

Проехали немецкую колонию с добротными домами из красного кирпича, с железными крышами.

— Хозяева, — похвалил Долженко, — не то что мы — под соломой да камышом ютимся.

— А махновия, когда беснуется, ничего не разбирает! — выпалил Могила.

— Мели, да не забывайся, — предостерег его Билаш.

— А вы послушайте. Недавно Федя Щусь собирал контрибуцию. Может, и в этой колонии. Нет, в Яблуковой.

Немцы говорят: «Найн денег. Уже все забрали». Он арестовал восемь зажиточных заложников и… в штаб Духонина отправил.

— Сами виноваты. Брехали ж, наверно? Германец без копейки не живет, — заметил Иван и чихнул. Автомобиль притормозил на ухабе — пыль накрыла пассажиров.

— Хай и так, — согласился Могила. Он худенький, верткий. — Но зачем же самосуд устраивать? Чтобы нас всех бандитами называли? Уже квакают. Правда, за глаза. Но на том дело не кончилось. Немцы возмутились и решили убить Махно. Раз он вождь — за все грехи отвечает. Потянули жребий, выпало двум ехать в Гуляй-Поле. Сели на добрячую бричку и вперед!

— Сочиняешь, корреспондент? — не поверил Долженко. — Я не слышал.

— Могила не врет, — мрачно сострил Петр. — Катят они по Махнограду, а бричка-то заметная. Не учли. Ага. Мой тезка Петя Лютый как раз дежурил по штабу. Кивает часовому: «Ану, задержи». Тот побежал: «Стой! Стой!» Немцы-мстители наутек. А у штаба пулемет же всегда наготове. Чесанул по ним. Колонисты спрыгнули с брички, залегли за деревом, отстреливаются. Тут хлопчик шел по улице. Ни сном ни духом ничего не ведал. Ваня Деревянко. Наш сосед. Его и ухлопали.

— У-ух и глупость! — Билаш даже привстал на сиденье.

— Этим же не кончилось, — продолжал Могила. — Федя Щусь по собственной инициативе берет отряд и в Яблуковую. Проводит следствие. Кто тянул жребий, чтобы убить Батьку? Ага, почти тридцать человек. Идите сюда, голубчики. Арестовал, посадил в сарай… и запалили.

— Ну-у, произвол, — скрипнул зубами Долженко.

— А вы, Виктор Федорович, говорите, какая махновия, — Могила повернулся туда-сюда, ущипнул себя за ус. — И что же было за это Феде? Да ничего!

— Нет, я видел, как Батько его лупасил. По морде, по ребрам! — сказал Билаш.

— А люди-то тю-тю! — не мог успокоиться Петр.

Показалась Волноваха. В редкой посадке акации, на молодой траве, ютились какие-то бездомные с узлами, детьми. Много их было и у насыпи железной дороги, на перроне.

— Беженцы со всего свету, — вздохнул Иван Долженко. — У наших кухонь кормятся.

Он повернулся, ткнул пальцем в грудь Могилы.

— Колонисты их тоже снабжают. Ты пописываешь в газетку. Черкни.

Приехали в штаб бригады. От крыльца бежал часовой.

— Вас Махно на проводе ждет!

Виктор Федорович записал сводку, из которой узнал, что против Григорьева большевики бросили крупные силы, снятые с фронта, и уже освобождены Екатеринослав и Кременчуг.

— Успеновские погромщики расстреляны, — продолжал комдив. — Но это не все. Когда мы возвращались из Бердянска, на станции Верхний Токмак лозунг: «Бей жидов, спасай революцию! Да здравствует Батько Махно!» Спрашиваю: «Кто вывесил?» Оказалось, комендант. Сволочь такая, парень был хороший. Давно его знаю. Да и ты помнишь. А пришлось коцнуть.

«Да-а, — подумал Билаш, — жизнь-копейка».

Беленький с черными ушками поросенок, повизгивая, удирал со всех ног. За ним гнался шебутной и необидчивый Василий Данилов. С кавалерийской наукой он не поладил: никак не мог отличить подпругу от тренчика и прибился к своим артиллеристам. То снаряды им доставал, то панорамы. Где украдет, где выпросит. Однажды даже у кадетов «одолжил».

Ехал себе и заблудился. Какая-то мечта взяла. Вроде бы все вокруг нездешнее. И конь — не конь, а жар-птица. Вот что-то такое смутное, приятное наплывало. Глянул Вася… Мать твою! Куда попал? Белые спрашивают: «Из обоза, крыса?» — «Оттель. На позицию снаряды требуют». — «Ну бери». Он и привез гостинец прямо в руки командиру дивизиона, тоже Василию, Шаровскому. Тот, паршивец, и не удивился.

Поросенок устал. Вася протянул мешок, чтоб схватить его, перецепился и растянулся в дворовой пыли. Все, кто наблюдал эту сцену: раненые из госпиталя, Маруся Никифорова, хлопцы из новоприбывшего отряда Шубы и Чередняка — хохотали. А Данилов, как ни в чем не бывало, устремился опять за детенышем хрюшки.

— Саблей его, кузнец! Из гаубицы пальни, Вася! — шумели зеваки.

Маруся не выдержала, кинулась помогать, но поросенок шустро протиснулся в щель и скрылся за забором.

— На что он тебе? — спросила Никифорова. Голос у нее грубоватый, контральтовый и губы не цветочек, хотя и подкрашены.

— А батьке Правде на свадьбу, — бойко отвечал Василий. Их обступали. — Не слыхала разве? Он женится. Притом срочно!

Многие ждали, что еще отчебучит кузнец.

— На ком женится? Поди, бабку приворожил?

Маруся подбоченилась, подчеркивая свою гибкую, кошачью стать и налитые груди. Тут краем темного глаза она заметила, что мимо семенит Галина Кузьменко: вся подобранная, строгая, в белой кофточке с украинским орнаментом и плисовой юбке. Учительша, видите ли, жена Батьки. Недоступная, в пенсне — куда там! Маруся даже не повернула головы и не поздоровалась.

— Э-э, нет. Какая бабка? Он же втюрился в Мотрю — дочь Воздвиженского кулака Хохотвы, — увлеченно плел дальше Василий. — Ух и девка! Кровь со сметаной и с малиной вдобавок. Взял батько Правда сватов, Омэльку да Чалого, и подались. Невеста, и козе понятно, спряталась. Сидит в кладовке ни жива ни мертва. Шутка ли, безногий жених! Но хлопцы у батьки быстрокрылые, почти жар-птицы, нашли Мотрю, одели в белое…

— Сами? — не поверила Маруся.

— А кто же? Кинули ее на тачанку и бегом в хутор. Гулять так гулять! Кучер у Правды, вы же видели, сокол. Глоба фамилия. Глазом мало-мало косит и ухо разрублено. Неважно. Понравилась ему Мотря. Он ей и шепчет: «Я батьку накачаю. А ты лезь под стол и тикай!» Ну, врезали крепенько. Правда, всем известно, не любит самогона. Заснул. Просыпается… А горлиночка тю-тю. Испарилась. С испугу залезла в соломотряс молотилки.

— Ты что, рядом был? — подзадорила Никифорова. Зеваки улыбались.

— Всё обшарили хлопцы — словно в воду канула, — продолжал Василий. — Погоревали и подались похмеляться. Для них же я и ловил порося!

— Куда они подались? — еще спросила Маруся.

— В Святодуховку вроде.

— Брось трепаться! — раздался окрик. Увлекшись, они не заметили, как подошел Петр Лютый. — Там, под Святодуховкой, сейчас Шкуро дорубает наш сводный полк, а вы ха-ха-ха.

Теперь только Никифорова увидала, что всю площадь запрудили тачанки с пулеметами. С другого конца наезжала охранная сотня.

— Что это значит? — встревожилась Маруся. Лютый не отвечал. Будучи адъютантом, он также командовал гуляйпольской контрразведкой, и его побаивались. Никифорова, однако, никого не праздновала.

— Почему молчишь? Аль каверзу готовите?

Верхом подъехали Батько, Билаш и какой-то неизвестный.

— Слушай сюда! — крикнул Махно. — Повстанцы Шубы и середняка! Ваши атаманы отказались идти на фронт. Поэтому немедленно сложите оружие. Иначе открываем огонь. Даю пять минут!

Маруся подбежала к нему, дернула за стремя.

— Вы с ума сошли! Это же наши братья-анархисты. Они подчиняются не вам — секретариату «Набата».

Среди новоприбывших повстанцев поднялся шум, мелькали винтовки. Раненые, что сидели на лавочке у госпиталя, попрятались. Видя, что Нестор и не собирается отвечать ей, Маруся кинулась в гущу мужиков, хватала оружие, кидала на землю, приказывала:

— Выполняй! Выполняй!

Кто-то ударил ее по голове, другие толкали, ругались, хохотали. Батько смело въехал в толпу, за ним Билаш и неизвестный.

— Кавалерия Шкуро разорвала красный фронт и прет к нам, — заговорил Махно негромко. — Ее встретил доблестный греческий полк. Защищая свои хаты, он уничтожил не меньше тысячи белоказаков, но и сам полег. Мы спешно кинули туда сборный полк заслуженного анархиста Бориса Веретельникова. Он окружен и бьется до последнего патрона. Больше! — голос Нестора Ивановича окреп. — Больше у нас никого нет! Только вы. Гуляй-Поле открыто врагу. Хотите, чтоб всех порубили?

Повстанцы угрюмо притихли.

– Язнаю: вы под крылом конфедерации «Набат». Приехал ее представитель из Харькова. Вот он, среди вас — Марк Мрачный.

Тот поднял руку.

— Прошу внимания! Приказ Батьки нужно выполнить. Иначе всем крышка!

— А где Шуба? Живой?

— Дэ Чэрэдняк? Вы йих тоже заарэштувалы? — кричали повстанцы.

— Они свободны! Даю слово! — ответил Махно и уехал в штаб.

Никифорова поспешила туда же. Она не могла быть в стороне. Московским судом ей запрещалось в течение полугода занимать командные должности. Но во время визита Каменева в Гуляй-Поле Мария упросила особо уполномоченного смягчить приговор, и во ВЦИК полетела телеграмма: «Предлагаю за боевые заслуги сократить наполовину приговор Маруси Никифоровой… Решение сообщите ей и мне. Каменев». Ответ пришел положительный, но Батько был неумолим: «Занимаешься милосердием в госпиталях и детсадах? Там и сиди. И только!»

Он помнил ее еще по диспутам в Александровске в семнадцатом году: сильный, страстный голос, горящие глаза, убежденность, логика. В этих краях не было равного ей оратора. Помнил, как эсеры и меньшевики, правившие в Совете, посадили Никифорову в тюрьму и толпы рабочих пришли со знаменами, освободили ее и на руках, передавая друг другу, триумфально несли по улице! Кого так величали? Кто создал первые отряды «черной гвардии»? Маруся!

Но Махно не забыл и другое. Ее гонористость, похвальбу тем, что сагитировала братишек в Кронштадте идти против Керенского, что видела Японию, училась в Париже у какого-то скульптора Родэна. Ее жестокость даже там, где могло быть прощение. Она с легкостью, без всякого суда или хотя бы разбирательства, пускала пулю в лоб пленного офицера. Более того, заправляя отрядом матросов-террористов-безмотивников, лично пытала кадетов. А это, полагал Нестор Иванович, совсем уж не бабье дело.

В гостиницу, где располагался штаб, Маруся вошла вслед за Петром Лютым. В просторном холле со скрипучим полом стояли атаманы разоруженных повстанцев — Шуба и Чередняк. Махно тряс перед их носами какой-то бумагой.

— Бачытэ чи ни? — спрашивал со злой иронией. — Это мне вчера передал не кто-нибудь, а белый генерал Шкуро! Секретное послание. Называет меня тут, и себя тоже, «простым русским человеком, быстро выдвинувшимся из неизвестности, незаурядным самородком». Вы тоже такие? Верно или нет? А-а? — атаманы стояли, потупившись. — На днях он с радостью узнал, пишет, что я одумался и с доблестным Григорьевым объявили лозунг: «Бей жидов, коммунистов, комиссаров, чрезвычайки!» Мы, кубанцы, утверждает Шкуро, тоже за это. Давайте дружить. А-а? Вы не прочь с ним обняться, поцеловаться?

— Что ты кипятишься, Батько? — миролюбиво сказал Чередняк. Он среднего роста, плотен, по-крестьянски нетороплив. — Мы же все анархисты. Чи хто?

— Сволочь ты! Видишь, что гибнем, и не хочешь помочь, — отрезал Махно. — Ваши отряды сдали оружие. Идите к ним и катитесь отсюда в конфедерацию «Набат» или к е… матери!

— Как… сдали? — не понял другой атаман, Шуба. Настоящая фамилия его была Приходько. На взгляд Марии, он более интересен: высок, в офицерском кителе и галифе, грудь атлета.

— А так. Нет больше ваших сил, — Батько повернулся и зашагал к себе в кабинет. На ходу добавил: — Гони их, Петя, д-дураков!

Никифорова протиснулась к огорошенным атаманам.

— Эх вы, безрогие волы! — пристыдила. — Ждете кадетов, чтоб шею в ярмо сунуть. Бегом к людям!

Шуба сверху вниз уставился на нее, и Маруся почувствовала мужской интерес. Ее давно уже по-настоящему это не волновало. Вокруг вертелись сотни крепких, оторванных от семьи, жадных до ласки самцов. Были красавцы и уроды, великаны и наглые коротышки, лукавые и деликатные — какие хочешь. И она с некоторыми спала. Но все это — мелочь, летело мимо тополиным пухом, не трогая сердца. А оно ныло, жаждало. Потому в пьяном угаре и пытала молоденьких кадетов, потому бабы и считали ее ненормальной.

В камере московской Новинской женской тюрьмы их сидело тринадцать. Заводила, тоже прощенная висельница, организовавшая их побег, эсерка Наташка Климова с темной прической и голубыми глазами (Родэн говаривал, что древние римляне ценили, наоборот, светлые волосы и темную радужку, а если у собак встречался такой окрас, как у Климовой, то их убивали, считая неверными) кричала Марусе, рассердясь: «Ты гермафродитка!»

Что было, то было. Да сплыло. Для нее даже Батько не существовал как мужчина: малый, гонористый, чужой. И лишь минувшей зимой в Москве, после советского суда, на конспиративной квартире анархистов, которую купили на имя Никифоровой в Глинишевском переулке, она встретила наконец желанного, долго-долго жданного. Его звали необычно — Витольд Бржостэк. Редкий, крупный человек. Поляк, анархист-террорист, забубенная голова. Перед ним и только перед ним она почувствовала себя беззащитной девчонкой. Где он теперь, милый, скитается?

Марк Мрачный тоже не пошел с атаманами, о чем-то тихо переговаривался с Петром Лютым. Никифорова собралась уже в госпиталь, когда Марк окликнул ее:

— Пляшите, Маруся!

Она с недоумением уставилась на него. Что за шутки? К чему такая фамильярность? Они едва ли знакомы, где-то встречались случайно. Мрачный, однако, продолжал, загадочно усмехаясь:

— Со мной приехал… Никогда не угадаете… Ну, ну! Он ждет вас…

— Поди, Витольд?! — воскликнула Маруся.

— Точно. Пляшите, а то не покажу!

В это время в холл скорым шагом вошли атаманы и, скрипя половицами, направились в кабинет Махно. Лютый, Никифорова и Мрачный поспешили за ними. Не терпелось узнать, что же решили повстанцы. Ведь Шкуро, может, за околицей уже!

— Извини нас, Батько, — попросил Чередняк. — Черт попутал. Едем на фронт! Давай диспозицию!

Махно сидел за столом, что-то писал, наконец поднял усталые, в тоске, глаза.

— Вот что, Наполеоны. Слыхали: двадцатитысячное войско Николая Григорьева большевики распушили за Две недели. Почему? Ану раскиньте свои полководческие мозги. Взял Херсон, Николаев, Одессу, французов, греков разогнал с их миноносцами. Сила! Почему же теперь рассыпался, как карточный домик?

Все молчали. Ответить было непросто.

— Потому что у нас, хохлов, особенно у тех, кто хоть сотней командует, — полная ж… гонора, — сказал Батько. — Из-за таких, хлопцы, не видеть нам свободной Украины, як своих ушей. Ух, боюсь — не увидеть!

Атакой новоприбывших повстанцев, бронепоезда «Спартак» и отступившего с севера махновского полка Шкуро опять был отброшен.

А красный Южный фронт между тем под мощными ударами деникинцев разваливался на куски.

Войдя в салон-вагон, Коллонтай не узнала Троцкого. Впервые она увидела Леву еще в пятом году, когда тот звездочкой засветился в петербургском Совете: молодой, напористый, в сером костюмчике, свой человек среди простого люда. Затем они не раз встречались в эмиграции, спорили в Совнаркоме после переворота. Их сближало, как наивно надеялась Александра Михайловна, что бросили имущий класс (отец Левы тоже владел имением на юге Украины), что были меньшевиками и по-настоящему образованными среди напористых выскочек, что хватило здравого смысла уйти к большевикам, к Ленину и что стали наркомами. А потом их пути разошлись. Она уехала с Дыбенко, а Лев Давидович как председатель Реввоенсовета укатил на Волгу. Кажется, что там год? А сколько великих событий!

Теперь поезд Троцкого стоял в Харькове. Сюда же после ужасной командировки в Донбасс возвратилась Александра Михайловна. Ее, однако, не пускали в салонвагон председателя. Какие-то молодчики в черной коже с ног до головы (Боже, как им не жарко!) охраняли состав с двумя паровозами.

— Я Коллонтай! — рассерженно говорила она.

— Ну и что? — нагло удивился один из них и позвал горласто: — Эй, Леймонский, бегом доложи дежурному. Некто Коллонтай прибыла.

Месяц тому ее вызвали из Крыма на профсоюзный съезд. К этим делам она в сущности не имела никакого отношения. Но осточертела война, рычащий Дыбенко, захотелось новых встреч, впечатлений. А в Харькове на стенах висели расклеенные агитаторами портреты Ленина, Свердлова и… надо же, ее тоже! Александра Михайловна стояла на первомайской трибуне, печатала статьи в местных «Известиях», ее узнавали на улице. А эти кожаные дебилы словно с луны свалились!

Убранство салон-вагона, куда ее, наконец, пропустили, еще более поразило. Вокруг голод, мешочники, разруха. Тут же… бархатные кресла и диваны, в резных рамах зеркала, ковровые дорожки, инкрустированные телефоны. И среди всего этого — народный трибун Троцкий!

— Рад видеть, дорогая Александра Михайловна, — вежливо сказал он, пожимая ее руку и холодно поблескивая стеклами пенсне.

— Чем-то старым запахло, — не осталась и она в долгу.

— Вагон какого-то царского министра, — небрежно отвечал председатель Реввоенсовета РСФСР, избегая называть гостью на «Вы» или «ты». — Прошу! — и указал на кресло. — Сейчас принесут чай. Может, и пообедаем вместе?

«Гнилой барин, — вертелось на уме у Коллонтай. — Стражу завел, челядь. Где же пролетарские идеалы?» Сказала она другое:

— Благодарю. Сначала дело. Где-то в вашей походной канцелярии затерялось мое письмо. Крик души, а ответа, увы, нет. Видимо, к вам оно не попало?

Как бы не так! Лев Давидович прочитал его в день получения и поморщился. Дамочка настырно лезет не в свое корыто. Он невзлюбил ее еще с тех пор, как вместе оказались в Америке. Умница возомнила, что может позволить себе писать о нем всякую дрянь, и не кому-нибудь — Ильичу! Не угомонилась и потом. Когда они взяли власть, некий «Комитет спасения родины и революции», созданный эсерами и меньшевиками, потребовал у Ленина ни много ни мало — разделить кресла! Дескать, гуртом брали бразды — разом давайте и править. Многие народные комиссары согласились уступить свое место, в их числе Коллонтай. А услышав, что Ильич и Троцкий — только двое! — наотрез отказались, эти «демократы» объявили о выходе в отставку. Луначарский даже нагло назвал Ленина диктатором. И ЭТА подпевала. Лев Давидович на всю жизнь запомнил сказанное первым вождем: «Объединение невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика». Вот так. А смутьяны поджали хвоеты и прибежали с покаянием. Уж больно им хотелось и родить, и девственницами быть. А теперь эта вертихвостка собралась еще и учить его воевать!

— Вы же здесь, милая Александра Михайловна. Давайте по-товарищески обсудим, что вас волнует.

— Я прямо с фронта. Была там по заданию ЦК Украины. Вот успела лишь платье переодеть. На разъездах гигантские заторы. Донецкий бассейн, считайте, мы уже потеряли. Там творится что-то ужасное! Хотите свежий пример? Наш дощатый вагон прицепили к какому-то составу. Катим. Стой! Казаки перехватили чугунку. Выбираемся кружным путем. Бьют пушки. Рядом рвутся снаряды. Откуда? Горят тормоза. Вносят раненых. Я пытаюсь их успокоить. А впереди все забито эшелонами. Жалко людей. Невообразимая паника. Единственные, кто еще держался, простите, это колючая правда — махновцы. Я и у них побывала. Банда, конечно. Свои хаты им дороже всего. Потому и дерутся. А уголь, хлеб мы у них…

Взвизгнула на роликах зеркальная дверь. Вошел помощник с блестящим знаком на рукаве. «Циркачи», — усмехнулась Коллонтай.

— Извините, Лев Давидович, там Бубнов. Пусть подождет?

— Зачем же? Зовите.

В наглухо застегнутой гимнастерке и галифе, аккуратно подстриженный, худенький Андрей Сергеевич увидел Коллонтай, улыбнулся и сдержанно поклонился. Они были тоже давно знакомы.

— Садись. Слушай, — сказал Троцкий гостю. Тот, как и председатель Совнаркома Украины Раковский, не имел к ней никакого отношения. Разве что отбывал ссылку в Харькове. Бубнов входил в первое политбюро ЦК России. Это вам не какой-то там генерал. Вместе с Овсеенко Андрей Сергеевич руководил взятием Зимнего и арестом Временного правительства. Но подобно Овсеенко же, после захвата власти не уловил, что правила игры быстро изменились, продолжал настаивать на собственном мнении, резко выступил против предложенного Лениным мира с германцами и… никакой высокой должности не получил. Добывать ее (по тогдашнему выражению «укреплять советскую власть») Бубнову предложили в провинции. Теперь он состоял членом реввоенсовета Украинского фронта.

Троцкий, коренастый, плечистый, гривастый, ходил по ковровой дорожке салон-вагона. Оборванная на полуслове Коллонтай тоже молчала. Подали чай на расписном подносе, но никто к стаканам не притронулся.

— Александра Михайловна только что с Южного фронта, — сказал наконец Троцкий. — По ее глазомеру, там полный бедлам. Все бегут, и спасения уже нет.

— Простите! — воскликнула гостья. — Мы же с вами в «Крестах» сидели. Как можно! О поражении я ни слова…

— Согласен. Раздул кадило, — усмехаясь, примирительно заметил Лев Давидович и добавил другим тоном: — Но что Харьков не сегодня-завтра возьмут — вы не отрицаете? И что Махно молодец, а-а? Ну, каково, Андрей Сергеевич, это слышать?

Троцкий высоко ценил свою способность к провидению и всегда считал Коллонтай недалекой, а ее теоретические воззрения смутными. Но, помилуйте, не до такой же степени!

— Я тоже был у батьки. Он ненадежен, лишь требует патроны. А положение тяжелое, — вздохнул Бубнов. За окнами заунывно кричал паровоз, несло клубы пара. О Махно они уже сообщили в Москву, что только по его вине разваливается фронт, но Александра Михайловна об этом не знала.

— Трудное. Не более, — уточнил Троцкий. — Мой поезд стоял у Волги. Со всех сторон ружейная трескотня. В небе кружит белый аэроплан. А рядом — пароход для штаба. Мне говорят с тревогой: «Уходите на воду!» — «А как же армия? — спрашиваю. — Ей-то куда, если мы удираем?» И не поддались, выстояли. Слышите?

Он не убеждал — страстно колдовал, и Коллонтай почувствовала, что к ней возвращается уверенность. Но это же обман! Фронт развалился! Сама еле ноги унесла. Все равно хотелось верить в лучшее. Так велики были обаяние и сила Троцкого. Он продолжал, поблескивая пенсне:

— Ничего страшного. Украина почти освобождена. Остались донецкое и польско-румынское направления. Их мы быстро ликвидируем. Но здесь правит бал анархия, атаманщина. Мобилизуем сто человек — девяносто дезертиры. С этим надо кончать. Не мои слова — Ильича. ВЦИК создает единую армию всех республик, транспорт. Фактически союз народов. А вы церемонитесь с каким-то Махно. Они выбирают командиров. Темной массе нравится. Мы даем начальнику тысячу рублей, рядовому — триста. Махновцы же вопят «о равной плате за кровь». Так они всех перетянут к себе!

Лев Давидович не хотел и не мог сказать партийным пропагандистам то главное, в чем глубоко убедился на фронтах. Нельзя вести массы вперед без репрессий. До тех пор, пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут воевать, командование должно ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной — позади. Цементом, конечно же, являются идеи. У махновцев их нет, а если и есть, то ложные. Это одно. Но не все, о чем мог бы поведать Троцкий.

На его отношение к Махно очень повлиял… Ворошилов. Они не ладили еще со времен защиты Царицына. Луганский слесарь, заправляя армией, с анархической ненавистью говорил о царских офицерах, высоких московских штабах. Его поддерживал Сталин, и они вместе обманывали Ленина. Дело дошло до того, что Владимир Ильич предложил Троцкому: «А не прогнать ли нам всех спецов поголовно?» — «Знаете, сколько их теперь у нас?»— спросил Лев Давидович. «Не знаю». — «Примерно?» — «Не знаю». — «Не менее тридцати тысяч!» — «Ка-а-ак?» — изумился вождь, не имевший об этом понятия. Его неосведомленностью и пользовались Сталин с Ворошиловым. Обнаглели до того, что не давали председателю Реввоенсовета даже оперативных сводок, и он тогда сказал Ленину по прямому проводу: «Категорически настаиваю на отозвании Сталина. Если сводки не пришлют, я отдам под суд Ворошилова!» Смутьянов приструнили. А кто такой Махно? Гадкое ничтожество!

— Отчего погибла Парижская коммуна? Разве не от своеволия дураков? — продолжал Лев Давидович. — С Григорьевым расправились, Андрей Сергеевич?

— Я с этим и пришел, — Бубнов поднялся и одернул гимнастерку. — Мятеж ликвидирован. Взято пять бронепоездов, тридцать орудий, эшелоны снарядов…

— Вот-вот, — Троцкий ускорил шаг и вдруг остановился, выкинул вперед указательный палец. — С Махно тоже должно быть покончено раз и навсегда. Каленым железом выжечь!

— Но Антонов-Овсеенко возражает, — напомнил Бубнов.

— Ах так! Значит, этому командующему фронтом здесь не место!

Коллонтай уходила из салон-вагона с тяжелым сердцем. Ей не жаль было Батьку. Туда ему и дорога, разбойнику. Удручало шапкозакидательство Троцкого. Сколько же красных жизней оно будет стоить?

Вечером на квартире Христиана Раковского собрались Бубнов, Овсеенко и другие. Присутствовал также Дыбенко, чтобы доложить «о борьбе с григорьевскими бандами». Без его голоса было принято решение: Ликвидировать махновщину в кратчайший срок.

Когда это принималось, Дыбенко, стараясь не подавать виду, сидел как на иголках. «Какой бы он ни был, Махно, — думалось, — но играть надо по правилам. Он лично со мной, а в моем лице с советской властью заключил договор. Его никто не расторгал, и третья бригада (это же не шутка — двадцать тысяч штыков и сабель!) входит в Красную армию. Братцы, кто же так поступает? Нестор держит оборону, а вы ему — нож в спину!».

Заявить об этом, однако, Павел Ефимович не решился. Какой смысл? Директива Троцкого согласована с Лениным, конечно. Тут Дыбенко вспомнил и даже заерзал на стуле: «Я ж ему слово дал при жене! Тогда Нестор сказал: «Вы и меня можете приговорить. Что вам стоит?» Как в воду глядел. А я ответил: «Сообщу первым». Куда? Поезд до Екатеринослава тащится пятеро суток. О телеграфе нечего и помышлять».

Галина лежала в постели, ждала мужа. За окном, где-то в ветвях акации, монотонно рассыпалась цикада. Духота июньской ночи, тревога последних дней; когда генерал Шкуро вот-вот мог ворваться сюда, в Гуляй-Поле и нужно было бы бежать (Куда? Домой, в Песчаный Брод? А как же школы, дети?) — всё это не давало заснуть. И за стеной тяжело вздыхала, ворочалась Евдокия Матвеевна. Ей тоже что делать? Старая, больная. Ехать уже не сможет. А остаться — на муки? Белые зверствуют. Пленных, говорят, не берут, как и наши. Женщин насилуют. А старая мечтает о внуках. Их у нее много. Но она все ждет от Нестора и поглядывает на Галину с надеждой. Не хватает еще завести малого, потом хватать сосунка, лететь в степь с пеленками. А если молоко пропадет? Придется заморить кроху в утробе. Даст Бог, новое зародится. Господи, зачем все это? Разве о таком грезилось? Мужики сцепились клубками по всей Украине. А нам что остается?

Смахнув слезу, Галина села, заметила, как чиркнул спичкой, прикуривая, часовой во дворе (их уже давно охраняли). За что бьются? Лишь злобу плодят. Ее ж потом не усмиришь. Дураки несчастные, и Нестор тоже. Свобода! Где она потерялась? Вот завтра победят. А умеют только стрелять да командовать. Какая ж воля? Коровка на хуторе, плуг, пчелы гудут, о чем мечтает Нестор? Она горько усмехнулась. Тревога не утихала.

Муж уехал на передовую вчера утром, в Волноваху. Ее брали, сдавали уже раз пять. Узловая станция, дальше Дон. Обещал быть сегодня. Ночь давно. Что же случилось? Нестор говорил, как неделю тому на них полез железный танк. Что оно такое? Над головой аэроплан гремел. Они с Билашом и шофером вскочили на автомобиль и тикать. А наперерез казачья сотня летит. Отбивались двумя пулеметами. Почти вырвались, и на ж тебе — пуля пробила колесо! Казаки окружают, орут: «Сдавайся!» Всюду степь, хоть пропади. Шофер-молодец сменил колесо, да двадцать лент было в запасе. Нестор говорил об этом, смеясь. Как они, мужики, любят смертельные игры. Фу-у!

Незаметно Галина забылась в полусне. Привиделись ей какие-то зеленые немые дали, а над ними холодно засветились лазоревые глаза без зрачков и зениц. Она вроде одиноко лежит в Песчаном Броде, в родительской белой хатке. Нет, Господи, в монастыре, и глаза — под сводами кельи. «Кто это?» — спрашивает Галина и слышит вопль. На поляне, за монастырской стеной, где устраивали ярмарки, крутился, подпрыгивал… Борис Веретельников и звал ее к себе. «Да его же вот недавно порубили шкуровцы вместе с полком!» — удивилась Галина. Он продолжал звать, настойчиво и ласково. Ах, Борис, высокий та стрункый, прямо желанный. Она подалась было к нему, но глаза вдруг кинулись на нее, сверху, колючим огненным кобчиком и стали клевать, больно рвать одежду. Она изо всех сил отбивалась, звала на помощь. А никого нигде не было…

— Я здесь. С тобой! — услышала Галина и проснулась. Над ней стоял Нестор, и от него пахло вином.

— Кошмар, наверно? — спросил.

А она не могла прийти в себя. «Это же домовой, домовой!»— догадывалась растерянно. Муж присел на кровать, нежно гладил ее руки.

— Я тут, тут, — повторял ласково. — Мы их всех, гадов…

Появилась Евдокия Матвеевна с лампой.

— Дитка ты моя дорога. Успокойся. Господь с тобой, — и перекрестила невестку. Та приподнялась.

— Хочешь поесть? — спросила Нестора.

— А борщ сладкий, горяченький. Тэбэ ждэ пид рушныком, — сказала мать.

— Не суетитесь, бабы, — остановил их Махно. — Я такой же как и вы, рядовой — не командующий больше.

— Як цэ? — не поверила Галина.

— Теперь у меня для борща — сутки напролет. Ешь, хоть лопни!

— Вас разбили? — жена чуяла беду. Не зря этот сон. В руку. Какое там? В самое сердце! И вместе с тем она враз почувствовала облегчение. Наконец-то они спокойно уедут из этого Богом проклятого Гуляй-Поля, купят хатку, появятся детки, загудят пчелы…

— Фронт никуда не делся. Он на месте. Но… без меня, — Нестор расстегнул кожаный планшет, достал листок, подал жене. — Читай. Вслух, чтоб и мама слышала.

Там было:

— Но что же случилось? — не могла понять Галина.

— Денег нам больше не дают, патронов, снарядов тоже. Бросили на произвол судьбы. Хотят, чтоб искромсали беляки. Я в этом не участвую.

— Та й ранишэ ж нэ давалы! — воскликнула жена, уже приладившаяся к почету, с каким ее встречали на улице, в школе, театре. И жаль стало Нестора. Всю жизнь, считай, положил на пестование повстанческой армии, а вышел пшик! — Хай воны таки-сяки, ти вожди билыповыкив. А на що ты свойих людэй кынув? Заманув и бросыв!

— Я тоже мучился, поверь, — отвечал муж. — Клевещут, готовят растерзание повстанчества. Лучше пожертвовать моим именем. А они обрадовались, сволочи. Вот что сразу телеграфировали.

Он достал еще одну бумагу, и Галина прочитала:

— Та воны ладно. А ты на що людей кынув? — стояла на своем жена.

— Ходят слухи, что большевики после Григорьева целятся в нас. Я кинул им кость. Они, псы, зарычали. Все, значит, и подтвердилось.

— Ты мечешь перуны! — возмутилась Галина, накинула халат и заходила по комнате. — Слухи! Что ты, баба? Они тебя спровоцировали!

— А это что? — Нестор в сердцах бросил на пол еще одну бумагу. — Можешь не читать. Долго. Наши собрались и сообщили Ленину, всем красным шишкам, что никому не будут подчиняться, кроме меня. И ты думаешь что? Вожди извинились? Черта с два! Назвали это преступлением, а меня поставили вне закона!

Мать всплеснула руками.

— А-а, вот тебе и мечешь перуны! — со злой иронией вел дальше Махно. — Я им поперек горла стою. Давно. Всегда! Но мы и тут не бросили фронт. Тогда вызывает меня к аппарату Троцкий. Появился такой щелкунчик, правая рука Ленина. Требует закрыть дыру. Красные бегут, Шкуро угрожает их власти в Харькове. Приказывает мне: растянитесь, безоружные, на север. Я отвечаю: нет никаких сил и возможностей. Вы же ничего нам не даете. Он настаивает. Я, говорит, председатель наиглавнейшего Реввоенсовета. Стал угрожать и окончательно вывел меня из терпения. Каюсь, ляпнул напоследок: «Пошел ты, мухомор, к е… матери!»

— Да ну! — Галина потерянно качала головой и неожиданно взорвалась: — Молодэць! Хай йдуть свыни пид хвист, бандиты! Щэ йим кланяться, крэмливськым божкам! — она подбежала к мужу, обняла его и поцеловала. — Правильно, Нэстор. За тэ й люблю. Захопылы Украйину, щэ й командують. Той царь був поганый, а Лэнин — цяця. Вы, анархисты, хоть бы с Пэтлюрой обнялысь, як браты ридни!

Мать определила на стол лампу, вздыхала. Ей было жаль сына. В политике она не разбиралась.

— Я же беспокоюсь о вас, — сказал Нестор. — Тут оставаться нельзя. Что если ты, Галя, вместе с Феней Гаенко отправитесь к Петлюре, а?

Предложение было столь неожиданным, что жена растерялась. Она привыкла к резким словам, поступкам мужа, к его непредсказуемости. Ее также угнетало, что две армии, Петлюры и Махно, освобождающие Украину, не могут объединиться. Вот была бы сила! И где у мужиков мудрость? Сядьте, потолкуйте, найдите общий язык. Что вам мешает? Мелочи! Но ни один не хочет уступать. Зато ей, бабе, предлагают стать послом-примирителем. Во комедия! Что же она скажет тому Симону Петлюре? Большевики объявили Нестора вне закона, и он, обманутый, жалкий, просит помощи?

— Ты не кто-нибудь. Моя жена! Так и представишься. Но только лично ему. Поняла?

Галина кивнула. Лишь сейчас догадалась, что во сне напал не домовой. Звал к себе покойник. На тот свет! А огненный кобчик не пускал, спас, и вместо благодарности она отбивалась, кричала. Не так ли поступаем все мы, хохлы несчастные? Даже в церкви не повенчались!

— Ничего конкретного не предлагай, — наставлял-Нестор. — Твоя миссия проста: прозондировать обстановку, разнюхать. А главное — скроешься отсюда.

— А мама? Куда вас? — она впервые назвала Евдокию Матвеевну мамой.

— Ты про мэнэ, дитка, нэ хвылюйся. Я не пропаду, — сказала старая, с благодарностью глядя на невестку. — Бывало и хуже. Кому я нужна? Останусь, беззубая карга. Мне и так уже на кладбище пора. Тут хоть рядом с мужем успокоюсь.

— Борщ, говорите, сладкий? — усмехнулся Нестор. — Наливайте мисяру, хозяюшки мои дорогие!

— О свадьбе слыхал, Харлампий Общий? — озорно спросил артснабженец Данилов своего нового приятеля, татарина из Крыма. Редкая роскошь: у того было еще и другое прозвище — Красная Шапочка. Он командовал эскадроном.

— Нэт, — сквасил рожу Харлампий, ожидая подвох. Это его простодушие и привлекало Василия. Они толклись у штаба. Патронов, снарядов остались крохи. У всех наблюдалось смурное настроение. Вот-вот дадут приказ покинуть Гуляй-Поле. Но не падать же духом окончательно? Уходили и раньше, зато всегда возвращались!

— Маруся женится, — на ухо приятелю, но громко, чтобы другие слышали, сообщил Данилов. — Я приглашен на торжество!

— Какой такой жених? Это же баба!

— Чу-дак! — Вася даже языком прищелкнул. — Не просто баба — гром! Лишь в одной вашей деревне еще не познакомились с ней.

— У нас сёла.

— Да Крымом же называется. Там она пока не гастролировала.

— Э-э-э, — пропел Харлампий Общий. — А кто нэвэста?

На улице появилась немецкая красная бричка, запряженная цугом. Среди жалких повозок беженцев она казалась царской каретой. В ней сидела Маруся в белом платье и с белым же кружевным венчиком на темной прическе. Рядом возвышался незнакомец, тоже лет тридцати, в синем костюме с бабочкой. За ними прыгали, галдели вездесущие мальчишки. Вася вскочил на подножку кареты, вскинул руку и радостно гаркнул:

— Поляк женится! Бржостэк!

Тот достал из кармана пригоршню золотой, серебряной мелочи и, сохраняя величественную позу, швырнул пацанам. Они рассыпались, подбирали монеты в пыли.

У ресторана играл духовой оркестр, торчали зеваки. А мимо устало плелись раненые красноармейцы, женщины с детьми. По слухам, где-то в степи снова шалили шкуровцы: черкесы с кривыми саблями и кубанские казачки. Маруся с Витольдом знали об этом, но приглашенные на свадьбу атаманы Шуба и Чередняк заверили, что порубят как капусту даже Деникина с Троцким, если те сунутся и помешают опрокинуть чарку-другую!

На торжество также прибыли: редактор газеты «Путь к Свободе» Петр Аршинов, помощники Батьки Семен Каретник, Алексей Марченко, Федор Щусь, полный Георгиевский кавалер, комполка Трофим Вдовыченко, не менее доблестный Петр Петренко и артснабженец Василий Данилов. А также начальник всей контрразведки неприметный Лев Голик, приятели жениха — отчаянные боевики из Москвы, начальник штаба израненный Яков Озеров и его заместитель, молодой горячий Михалев-Павленко, другие.

На эстраде тихо сидел цыганский ансамбль.

Ждали Махно, который предупредил:

— Фронт в огне. Гуляйте на здоровье. Я потом загляну.

Без него, однако, не начинали, поглядывали на два пустующих почетных места, для Батьки и Галины Андреевны. Все понимали: другой такой возможности встретиться в своем кругу да еще и по столь приятному поводу вряд ли представится. Ох, вряд ли.

Распоряжался в зале Семен Миргородский, раскрасневшийся, озабоченный. Это он всё организовал, обеспечил. Подойдя к «молодым», спросил:

— Ждать или хватит?

— Давайте начнем! — нетерпеливо решила Маруся. Голос ее взлетел, как обычно, и опять контральто: — Он, поди, явится. Верно, Витольд?

Теперь, когда ей дозволили занимать командные должности, она не больно-то церемонилась с Батькой и уже подумывала о своем новом отряде.

— Неудобно, — пробасил Бржостэк, высокий, по-военному подтянутый, замкнутый. В нем чувствовалась сдержанная, жаждущая схватки сила. Увидев утром Махно, Витольд не мог взять в толк: как этот маленький, сипловатый, скорее всего необразованный мужичок правит такой разношерстной публикой, где и неукротимая, чудесная Маруся, и многознающий Аршинов, мрачный опричник Лев Голик и лихой эсер Митя Попов? Их тут сотни: офицеров, атлетов, сорвиголов, а верховодит коротышка! Чем же он берет, этот Батько?

И тем не менее, сам не зная почему, Бржостэк повторил:

— Неудобно!

— Тогда я попрошу Петра Андреевича. Пускай еще раз пригласит, — сказал Сеня. — Мэтра он послушается.

— Валяй, — согласилась Маруся.

Аршинов ушел и вскоре возвратился с Махно, без Галины. Где она — никто, кроме Льва Голика, не ведал. Батько сел на почетное место рядом с «молодыми», поднял рюмку, смотрел сурово.

— В недоброе время мы собрались, друзья. Вольная земля, уж прости, — начал он в полной тишине. — Попали между жерновов. На знамени нашем написано: «Власть рождает паразитов!» Они и бесятся. Троцкие объявили меня и вас вне закона, скрипят зубами, но силенок у них мало. Белые мнут им бока так, что ребра трещат. Мы же ни на какие провокации не поддадимся. Пусть залогом тому будет сегодняшний праздник — всем чертям назло! Хай же эта новая семья, Витольда и Маруси, живет счастливо и долго, как и та свобода, что мы всё равно завоюем!

Оркестр заиграл «Марсельезу». Все встали, чокались, поздравляли молодоженов. Хотелось хоть напоследок отвести душу. Печально и страстно запели цыгане. Кто-то кричал:

— Го-о-орько!

Закусывая, московские боевики, особенно рыжий напористый Петр Соболев, убеждали Батьку, что выход — только в динамитной схватке со всякими властями. Он больше отмалчивался, и Маруся заметила, как ему тяжко. Допрыгался, вождь! Рухнул водночасье весь задум. А синицей в руках ведь была Махновия — вольная страна. Теперь тысячи повстанцев бросают хаты, жен на произвол кадетов. Галину свою, небось, упрятал подальше. А почему опозорился? Поди, хотел усидеть на двух стульях: исповедовал анархизм и был Батькой. Как бы оно ни называлось, что он создал, но это — власть. Позор! «Но ведь и ты, поди, с наганом? — возражала себе Маруся. — Я другое. Мы с мужем лично для себя ничего не желаем. Лишь избавляем мир от оглоедов».

— Витольд, нам нужен дворец и караул? — спрашивала она между легкими поцелуями.

— Что ты, милая, зачем?

— А я бы не отказался! — встрял в их воркование Василий Данилов.

Маруся улыбнулась ему и погрозила пальцем с крупным бриллиантом. Пьянея, она стала совершенно неуместно вспоминать, что пишет Кропоткин о преступлениях. Они зависят от социальных, антропологических и — надо же! — космических причин. Ну право, забавный старикашка. Снова орали:

— Горько!

«Молодые» поцеловались. Это сбило Марусю с панталыку, и она с трудом вспомнила: дед рисовал даже кривые покушений и… температуры воздуха. Поражался, что они совпадают. Во всем мире летом — пик насилий и убийств. «Может, он и прав? Сейчас теплынь… А я уже не Никифорова — мадам Бржостэк. Ку-ку!»

На следующий день, опохмелившись, поехали провожать Батьку. Он отправлялся в штаб Ворошилова, которому поручили новоиспеченную 14-ю армию, куда вошла и бригада Махно. Она по-прежнему действовала, хотя Троцкий писал грозные приказы и требовал «употребить каленое железо».

— Лезешь прямо в медвежью пасть, Нестор! Любишь смертельный трепет? Ох, как мне это знакомо. Сладко! — говорила Маруся. Они сидели в одной тачанке. Ветер прохлаждал лица.

— Кто меня съест?

— Да Ворошилов же. Он хоть и бездарь, а опасен, вроде косолапого, что из дружеских чувств тяпнул мужика по лбу, где сидела муха. Ха-ха!

— У него, Маруся, и войск нет, кроме нашей бригады. Моя сотня разгонит весь его штаб!

— Ой ли, Батько, поберегись. На расправу комиссары щедрые.

— Им не до нас. Юденич сунет на Петроград. Колчак на Волге. А Деникин прет с юга. Поплачут еще Ленин со своими остолопами Троцкими. Видишь хлеба?

Вдоль дороги колосились пшеница, ячмень, овес. Пахло васильками.

— Знатный урожай зреет, — продолжал Махно, — и мужику сейчас не до войны, пропади она пропадом. Он знает: уберет зерно — будет сало и к салу. Кто бы ни властвовал. А просыплется хлеб — верный конец. Потому и мы подождем. Он помолотит снопы и с новой силой ухватится за ружье. Меня не проведешь. Я всю душу крестьянина вижу насквозь!

На станции Гуляй-Поле пыхтел красный бронепоезд имени какого-то Руднева.

— Кто командует? — спросил Махно у бойцов на перроне.

— Илья Ротштейн.

— Где он?

— Далеко. Снаряды добывает.

— А кто замещает?

К ним подошел крепыш в кожаной куртке, измазанной машинным маслом. Поинтересовался устало:

— Ищете?

— Я Батько Махно. А ты?

— Семенов. Слушайте, еле отбились от кадетского бронепоезда «Иван Калита».

— Та-ак, Семенов. Деникинцы наседают, и сдерживаем их только мы. Поэтому поступаешь в мое распоряжение. Других войск тут нет, — сказал Нестор и прибавил почти просительно: — Все ресурсы иссякли. Дай хоть ящик патронов.

— Вчера до ночи, слушайте, отмахивались от этого проклятущего «Калиты» и теперь тоже на мели, — уклончиво ответил Семенов, и видно было, что врет, боится нарушить приказ Троцкого: «За любую помощь Махно — расстрел!» — Уж извините, товарищи, могу отпустить лишь коробку. Эй, Петрушин, неси цинк!

Маруся стояла рядом и слышала весь разговор. «Господи, до чего же докатился грозный Батько! — думала злорадно. — Неужели возьмет? Какой позор!»

Петрушин принес цинковую коробку и держал ее, не зная, кому передать. На рельсах тяжело отдувался паровоз. Никифорова-Бржостэк даже отвернулась, чтоб не видеть крушения легенды о вожде: «Это же конец! Он ни на что… не годен. Клянчит, словно последний нищий. Да лети в бой, вырви из глотки, герой!»

— Оставьте себе цинк, — сказал Нестор. — Поехали на Гайчур. Там Ворошилов?

— Вроде бы.

— Тогда вперед, и только!

Бронепоезд ушел на северо-восток, где глухо ворчала канонада.

Станция Гайчур, 8-го июня, 15 час. 40 мин.

Штаб 14-й армии — Ворошилову.

Харьков, Предреввоенсовета — Троцкому.

Москва — Ленину, Каменеву

…Мною была послана телеграмма, в которой я заявлял о сложении с себя полномочий Начдива, просил прислать специальное лицо для приема от меня дел. Сейчас я вторично заявляю об этом и считаю обязанным себя дать нижеследующее объяснение.

Несмотря на то, что я неизменно вел ожесточенную борьбу с белогвардейскими бандами Деникина, проповедуя народу лишь любовь к свободе и самодеятельности, несмотря на глубокотоварищеские встречи и прощания со мной ответственных представителей Советской республики, сначала тов. Антонова, а затем тов. Каменева и Ворошилова, — в последнее время официальная Советская газета, а также партийная пресса коммунистов-большевиков распространяет обо мне ложные сведения. Меня называют и бандитом, и сообщником Григорьева, и заговорщиком… Враждебное поведение Центральной власти по отношению повстанчества с роковой неизбежностью ведет к кровавым событиям внутри трудового народа. Считаю это величайшим, никогда не прощаемым преступлением.

Начальник дивизии Махно.

Никто на эту телеграмму, как и прежде, не ответил. Ленин прочитал ее и черкнул: «В архив». Повстанцы же, сдав Гуляй-Поле, отчаянно отбивались винтовками-дубинами. Белые не вступали с ними в рукопашные схватки — расстреливали с дистанции. Зато по ночам махновцы брали свое. Их внезапные налеты на тачанках трудно было остановить, и села, участки железной дороги то и дело переходили из рук в руки. Тая и медленно откатываясь на запад, полки Батьки все-таки держали фронт около магистрали Мелитополь — Синельниково.

Кое-какую помощь им оказывали части Ворошилова. Для координации действий при его штабе работали махновские оперативники: Озеров (ему, израненному, не позволили уйти в отставку по рапорту), горячий и скорый на язык Михалев-Павленко, другие. Их всех внезапно арестовали.

Троцкий по-прежнему бесился, угрожал «выжечь партизанщину каленым железом». Но те, кто воевал, в том числе и Ворошилов, видели — сил для этого нет. Если слушать Льва Давидовича, с кем останешься? Тогда он спешно сколотил чрезвычайный трибунал и сцапал штабников. Весть об этом долетела и до станции Верхний Токмак, где собрались на последнее совещание соратники Махно.

— Окруженные заградотрядами, чекистами, мы не поддались на провокации, — говорил он уверенно. — Вопреки желанию Троцкого — толкнуть нас в объятия Деникина — стоим на своем. Пусть посмеет арестовать еще кого из нас — закатим ему такой скандал, что задрожит и Киев!

«Пустомеля, — раздраженно думала Мария Бржостэк. — Где же силы? Вон штаб заграбастали. Ану лети, спасай его, герой! Что ж ты сидишь в этой дыре и тявкаешь?» Нестор между тем продолжал:

— Наша дивизия должна повернуть штыки против… («Неужто скажет «комиссаров»? — не поверила Маруся), против своего тыла, где засели карательные отряды. Мы им предложим: идите на помощь против белогвардейцев или дайте дорогу на Херсонщину…

— Так они тебя и послушают! — не выдержала Маруся.

Махно даже не взглянул на нее, нервно потер нос пальцем и закончил:

— Надо выйти из перекрестного огня, отдохнуть, пополниться. Что скажете?

Не торопясь поднялся Василий Куриленко, тоже награжденный советским орденом.

— Моя разведка донесла, что белые выбили зарвавшуюся армию Дыбенко из Крыма. Она в панике бежит за Днепр и, потеряв голову, может треснуть по нашему тылу. Против красных я воевать не буду! — твердо заявил он. С открытым лицом, широкогрудый, отчаянно смелый Василий всегда говорил, что думал, и слово держал. С ним считались, к нему прислушивались. Он представлял приазовскую треть махновцев. «Значит, ее нет», — загнул Батько большой палец.

Встал Виктор Билаш.

— Нельзя бросать родных людей на растерзание. Потому пойдем под красный флаг.

«Еще треть долой!» — загнул Махно указательный палец. Это были его лучшие из лучших командиры, и хотелось заплакать от досады: «Вот она, преданность идее. Вот благодарность за все! Припекло — и разбегаются, как крысы».

— А мы остаемся. Сами по себе. Никакой Херсонщины, ни красных, ни белых! — угрюмо брякнул Петр Петренко — третий кремень из Батькиного войска. Нестор загнул безымянный палец.

Тогда поднялся Федор Щусь — последняя надежда:

— Мои хлопцы, вы знаете, из Дибривского лесу. Туда и подадимся.

«Это… крах! Вся борьба — коту под хвост. С кем же я остался? — приложив кулак ко лбу и покачиваясь, думал Махно. — Ничего-о, ничего-о, еще прибегут. Куда денутся, жеребчики? Если мы и правда представляем народ. А нет — туда нам и дорога!»

— Что ж вы-ы молчите, идейные братья? — спросил он с иронией, глядя на Петра Аршинова, Марка Мрачного. — Жива наша анархическая теория или сдохла благополучно? Захлебнулась свежим ветром революции! С кем вы? Когда побеждали, все с шумом летели в Гуляй-Поле. А сейчас — прочь? Поджав хвосты?

— Негоже так, Нестор Иванович, — попросил Аршинов, не поднимаясь. — Нам всем тяжело. Поступим разумно, как того требует момент и будущее.

— Чего же оно хочет? — ледяным тоном уточнил Батько.

— Вы отправили много телеграмм, писем Ленину, Троцкому. Всю суть изложили. А где они? Их опубликовали в «Правде», «Бедноте», «Известиях»? Нет. Атам миллионные тиражи, — отвечал Марк Мрачный. — Поэтому мы должны ехать в центры и нести о движении истину. Пусть и заграница узнает. В этом наша задача. Или вам нужен мой штык? Я его, извините, и в руках никогда не держал.

Командиры оживились. Что верно, то верно.

— Согласен, — кивнул Махно. — Только Гутмана-Эмигранта оставьте при мне с типографией. А ты, Маруся, куда?

Она игриво посмотрела по сторонам.

— Мы решили так…

— Кто это вы?

— Боевики. Разлетимся в три конца. Шуба с Чередняком отправляются в Сибирь, находят Колчака и кончают на месте.

— Крепко замахнулись! — поддел Петр Лютый. Он сидел не в первом ряду, но не спускал глаз с Батьки: жаль его было и хотелось хоть чем-то помочь, поддержать.

Маруся не обратила внимания на реплику, продолжала:

— Те, кто работал в мариупольской контрразведке у Левы Зиньковского: Петр Соболев, Яков Глазгон и Казимир Ковалевич, едут в Харьков и взрывают чеку, которая арестовала наш штаб. Затем в Москве поднимают на воздух Кремль.

Тут не выдержал Федор Щусь, хлопнул бескозыркой по колену.

— Постой, Мария. Тебе ж ничего не достанется!

Командиры захохотали, надрывно, нервно. Ее это не смутило.

— Мы с Витольдом и товарищами пробираемся в ставку Деникина через Крым. Напрямую не проскочить. И кончаем Верховного главнокомандующего. Вот так.

— Дай Бог нашему тэляти та вовка зйисты, — подвел итог Махно.

— А куда ты, Батько? — спросил Алексей Чубенко. Он пока не проронил ни слова. Нестор молчал, и «дипломат» добавил: — Я в любом случае с тобой. До гробовой доски!

— Коль с нами министр иностранных дел, то не пропадем, — усмехнулся Махно. — Еще не вечер, атаманы, и я всех стойких приглашаю в Большой Токмак. Там решим и двинем дальше. Авось не ударим лицом в грязь.

На том распрощались и разъехались кто куда.

В захолустном Большом Токмаке после митинга, где Батько призывал к себе в отряд новых добровольцев, к нему подошла Маруся.

— Забыла одну мелочь, — она поправила прическу. На пальце блеснул бриллиант.

— Какую же?

— Деньги, Нестор. Дорога предстоит дальняя, голодная, опасная.

— Добывайте. На то у вас и наганы. Да и опыта экспроприации хватает.

— Но «Набату» и Аршинову ты все-таки отвалил миллион рублей. И на заграничную пропаганду золота не пожалел.

Они шли к тачанкам, что стояли наготове под пирамидальными тополями.

— Теоретики, Маруся. У них должны быть чистые руки.

— А мы? Едем тоже конспиративно. Нельзя светиться. Ну-ка, раскошелься!

Так нагло с Батькой уже давно никто не смел говорить. Он увидал, что их со всех сторон обступают боевики, соратники, и взорвался:

— Не дам я вам денег. Нет у меня!

— Да ты жмо-от! — не осталась в долгу и Маруся. — Тридцать миллионов получил у советской власти для повстанцев и зажилил.

— Продай бриллиант, дура! — Нестор схватился за кобуру.

Бржостэк тоже. Его жена еще выпалила:

— Ты уже никто!

Между ними протиснулся Алексей Чубенко.

, — Дай ей, Нестор Иванович, что просит. Мы найдем. Завтра!

— Сколько тебе? — переведя дух, уточнил Махно.

— Миллион.

— Обед в крымском ресторане стоит пять рублей, — вставил слово и бывший начальник всей контрразведки Лев Голик.

— Мне новую армию собирать. На что? На копейки? — спокойнее спросил Нестор.

— А генерал Деникин меньше стоит? Он за твою башку, поди, назначил полмиллиона! — кинула и свой козырь Мария. — Но сегодня это же несравнимые ценности.

Махно мрачно, в упор смотрел на нее. Мужики не выдерживали, отводили взгляд, а ей хоть бы что. «Поистине гермафродитка!»— решил Нестор и подозвал Петра Лютого, шепнул:

— Достань там, знаешь где, полмиллиона и сунь ей, чтоб отцепилась, курва.

Батько пошел к тачанке, отдавая последние распоряжения перед дорогой. Взглянул на свое жалкое воинство. Человек сто, не больше. «Ах ты ж, судьба-индейка. Ничего-о. Зато какие люди! Один Семен Каретник чего стоит. С нами Алеша Марченко, Гаврюша Троян, Гриша Василевский. Вон и кузнец-чудак Вася Данилов, мой укрыватель Захарий Клешня… Орлы! Эти никогда не предадут. Кость цела — мясо нарастет. Уж и красная рота военкома просится в отряд… С Марусей гадко вышло. Ох, гадко. Годы вместе, и едет не пироги печь».

Нестор вдруг направился к боевикам, тяжело ступая. Они зашушукались, ожидали нового скандала. Что ему еще нужно? Однако Махно усмехнулся через силу и… протянул руку Никифоровой-Бржостэк. Она некоторое время вроде сомневалась, потом шагнула навстречу, обняла соратника, прижалась к нему.

Витольд замер, похоже, в недоумении.

— Эх ты, вождь всей Украины, — сказала Маруся, отстраняясь и глядя на Нестора влажными глазами. — Спасибо. Может, в последний раз-то и видимся на этом холодном свете. Прощай!

Виктор Билаш ехал в салон-вагоне комбрига в Александровск. Теперь он был никем. Еще утром мог отдавать приказы, даже объявить войну красным, и повстанцы, наверно, пошли бы за ним, новым батькой. А как только подписал в Орехово акт о сдаче всех девяти полков (шутка ли: 55 ООО бойцов, правда, 30 ООО без винтовок!), трех бронепоездов, ста пулеметов на тачанках и 500 ООО рублей — сразу превратился… в кого? Бес его знает! Нет, знает Ворошилов, в штаб которого вызвали.

За окнами желтели поля, местами уже скошенные. На них возились бабы, редко — мужики, ползали арбы со снопами. Билаш позавидовал им. Вот кому хоть в одном хорошо: делай заведенное от веку и не суши мозги.

В вагоне душно, пахнет яблоками. Верный помощник Иван Долженко пьет узвар на обшарпанном диване, лениво отгоняет мух, молчит, не хочет мешать Виктору писать рапорт. Наконец не выдерживает:

— Был бы пруд, а жабы найдутся. Вручишь акт, чуешь, и я уверен: всё заскользит как по маслу. Мы же честно перешли к красным.

Слова Ивана — прямо бальзам на душу. Мало того, что их могут арестовать и в два счета расстрелять, как хлопцев из оперативного штаба: Озерова, Михалева-Павленко, других. Еще и в газетах расписали, что те предатели, изверги, трусы! Долго ли большевикам? Сердце болело и оттого, что бросили повстанцев на произвол судьбы. Те, было, поверили, попались на удочку сладких слов о свободе — тысячи отчаянных земляков. А что вышло? Где Батько? Где вольная страна Махновия? Всё полетело кувырком!

Билаш опустил руки, сжал их коленями. Твою ж маму и тещу! Верно, другого выхода и не было. Но как же это объяснить несчастным беженцам, тем, кого хватают чрезвычайки, трибуналы, кому в спину стреляют заградотряды? У кого занять совесть нам, слепым поводырям? Ух, новую Запорожскую Сечь основали, на всю Украину замахнулись! Чем мы хуже Богдана Хмельницкого, Мазепы? Но и те не устояли против грозных северных соседей. Или мы прокляты от веку?

«В чем я лично виноват? — в который раз спрашивал себя Виктор и не находил ответа. — Может, не надо было браться за гуж? Вытурили австрияков. Честно? Да. Помогали нам Дыбенки. Тоже кричали: «Мы за народ». Свои же, братья. А сунули штык к горлу. Кто это мог предвидеть? Кто?»

От таких мыслей гудела голова. Билаш тер лоб, давил глазные яблоки. Никаких оправданий не находилось. Потому и не объявил себя батькой. А мыслишка мельтешила: «Хватай момент! Махно умыл руки. Ты воевать умеешь не хуже. Даже лучше, и люди ждут приказа. Но нет патронов, и у вождя — лёд в сердце. Хочешь, чтоб оно лопнуло?»

— Брось мучиться, — посоветовал Долженко. — Скоро Александровск, чуешь? Там погуляем, проветримся.

Виктор все же пытался прийти к какому-то выводу, извлечь пусть и жестокий, но верный урок.

— Почему большевики отцепились от Финляндии, Польши, а за нас зубами держатся? — спросил. — Ты думал об этом, Ваня?

— Хре-ен его знает. Можэ, шо тут хлиб, силь та уголь?

— Так и в Польше уголь!

Долженко сквасил недоуменную рожу, еще и плечи поднял. Билаш усмехнулся.

— То-то и оно, браток, — продолжал. — Мы, украинцы, уступчивые. Кроме того, родные корни, Киевская Русь, православие, считай, один язык. А те уперлись рогами, финны, поляки — пошли вон отсюда с вашей властью!

— А шо ж мы таки? — Иван протянул руку ладонью вверх, словно показывал всю открытость и простодушие свое. — Махно удрав. Нет, чтобы побрататься с Григорьевым, Петлюрой, тоже надутыми пузырями, и вжарить белым и красным по ж…!

— У нас каждый мнит себя гетманом испокон веков. А великого собирателя земель Бог не дает.

— Ну тоди й сыдить в говни, нэ пикайтэ! — отрезал Долженко. — Глянь! Екатерининский вокзал. Приехали.

— Я же рапорт не завершил.

— Кончай, Витя. На всякий случай выставлю часовых и пошлю агента в штаб Ворошилова. Хай пронюхает.

Когда Билаш подписал документ, Иван доложил:

— В аккурат попали. У них совещание, и опасность не замечена. Идем!

Они спустились по улице ближе к Днепру, нашли здание Азовского банка, где помещался штаб армии.

— Мы к товарищу Ворошилову, — сказал Билаш дежурному, из предосторожности не называя себя.

— Он занят. Присаживайтесь.

Никаких знаков отличия, кроме звездочки, ленточки на фуражке, тогда еще не носили. Дежурный и не подозревал, что это махновцы. Жарко, и они были без головных уборов. Дверь в кабинет командующего приоткрылась, донесся чей-то баритон:

— Нет, это не григорьевщина! Батько ушел. Махновцев следует вооружить, и будут драться. Оставить им старых командиров.

— Как? Это невозможно! Есть директива Троцкого: всех атаманов до единого — в чека!

Виктор с Иваном переглянулись. Хоть и опасались ареста, но все-таки надеялись, что пронесет. Вот так влипли! Бежать или ждать? Чего? Пули в затылок?

Тут задвигались стулья. Совещание, похоже, закончилось. Не раздумывая, Билаш вошел. Он уже видел Ворошилова, когда тот приезжал в Гуляй-Поле, но никак не мог равнодушно смотреть на задранный носик и ершистые усики командарма. Что-то в них таилось несерьезное, даже предательское.

— Кого я вижу! — навстречу Виктору поднялся Михаил Желтов — бывший комиссар из Туапсе, где они вместе готовили восстание, делили власть в семнадцатом. Но поговорить не удалось.

— Ты где обитаешь? — успел лишь спросить Билаш.

— Здесь же. Комната тринадцать. Заходи.

— Слушаю вас, товарищ, — Ворошилов нетерпеливо глядел на Виктора. Тот молча подал рапорт, акт о передаче махновских войск. Командарм взял, пробежал глазами, предложил:

— Садись. Что там на фронте? Как противник?

Билаш доложил. Поговорили о репрессиях против махновцев. Ворошилов заверил:

— Никто из вас не будет арестован. Спокойно отправляйтесь в Большой Токмак, в распоряжение начальника боеучастка Кочергина и воюйте.

Но на вокзале Долженко дернул Виктора за рукав.

— Глянь! — их вагон был оцеплен красноармейцами. Анархисты уже стояли в кругу конвоя.

— Обманул, подлец! — выругался Билаш, скривив правый угол губ. — Уходим скорее! Что за сволочная порода? Ну к чему комедия? Взяли бы на месте…

Ночью Билаш и Долженко на подводе поехали в сторону Орехово, где оставили своих повстанцев. Но у речки Конки (здесь, говорят, в древности разыгралась «сечь на Калке» татар с русичами) повстречали сводный отряд Шубы.

— Вчера краснюки переарестовали наших командиров, — возмущался атаман. — Идем на выручку.

— Каких? — спросил Билаш.

— Чередняка, других.

— Вы же в Сибирь собрались?

Шуба промолчал. Какая Сибирь? Ноги бы унести. Виктор не стал уточнять, почему же не защитили своих командиров. Встал бы вопрос: а отчего Махно не выручил арестованный штаб? А ты, Билаш, своих спас? Нет? Тоже бежишь? Эх, мышеловка… В тягостном молчании разъехались в разные стороны.

— Харьков уже белый! — крикнул вслед Иван. Шуба лишь рукой махнул.

Дальше, на станции Камышеваха, копились эшелоны с безоружными повстанцами. Они бежали от кадетов, что рыскали уже рядом с Орехово. Те, кто не влез в вагоны, пешком удирали на запад.

— Куда сунете? — вопили они Виктору с Иваном. — Там Шкуро зверствует!

И в самом деле, куда? На всей родной земле для них не было теперь даже угла, чтобы приткнуться. К родственникам можно, конечно, где и жены как раз. А если увидят обиженные, выдадут? Нет, и пытаться не стоит. Так куда же? Стремились к войскам, и вот они: жалкие, потерявшие цель, хаты, семьи — всё на свете. Ни махновцы больше, ни красные, ни голота, ни кулаки, ни бандиты — НИКТО. И среди них Билаш и Долженко, точно такие же…