КНИГА ТРЕТЬЯ

Во дворе сладко пахло печеным хлебом и хмелем, что вился по забору. Из любопытства и прячась от июльского зноя, они зашли в комору, заставленную снопами.

— Бачытэ? — спросил крестьянин. — Скилькы жыву — такого урожаю нэ помню. У всих достаток. От шо значыть моя зэмля и наша воля!

— Почему же не молотишь? — поинтересовался Махно, хотя прекрасно знал ответ.

— Х-ха, чудак ты. Били прыйдуть — грабонуть. Або красни мстители, чи Григорьев, чи ще хто, — хозяин лукаво смотрел на непрошеных гостей, словно хотел добавить: «Ось и вы тоже заглядаетэ».

— На кого у тебя надежда?

— На вас, тилькы на вас. Дайтэ ружо! — попросил крестьянин, усатый, загорелый, себе на уме. Махно обернулся, взял карабин у Григория Василевского и вручил.

— Бери. Но учти: обмолотишь — придешь. Кроме того, нам овес нужен для лошадей.

— Свойим нэ жалко. Всэ отдам! — сказал хозяин, довольный подарком.

— Ты же не бедный? — спросил Нестор. — Коня держишь?

— Есть и кобыла.

— А как относишься к кулакам?

— Якый черт цэ прыдумав? — хлебороб перекрестился. Щедрый подарок располагал к откровенности. — Чоловик дэнь и ничь пропадае на поли. От у його всэ и е. А як нэ можэ — бэрэ помощь. Мы тут вси родычи. Хто ж кулак?

— И не выдадите его?

— Боронь Божэ! Свойи ж!

— Видел арестованных? Пошли, судить будем.

По чисто выметенному двору они направились на улицу. Справа и слева росли вишни. Их ветки гнулись под тяжестью ягод, налитых красным соком. Повстанцы на ходу срывали их пригоршнями. Сок тек по пальцам, по губам. У крытой соломой хаты сельсовета стояли смурные бойцы продотряда, арестованные накануне. Вокруг толпились крестьяне. Углядев Махно с охраной, они расступились.

— Вот те, кто вас грабит, — сказал он, остановившись. — Что будем с ними делать?

Все молча ждали. Отряды приходят и уходят. Кто нагрянет завтра? Батько видел, что тут ему не Гуляй-Поле. Чужая сторона, и лица у селян недоверчивые.

— Дозволь мне, — выступил вперед, наверно, командир «продачей» — худой, долговязый, лет сорока, в вылинялой косоворотке и мятых штанах. — Я, товарищи, столяр из Смоленска. Слыхали, небось? У нас там дети мрут от голода, как мухи. То же в Москве, Питере, на севере. Без вашего хлеба нам хана! — он рубанул широкой ладонью по воздуху. — За что же арестовали?

— А кто это у вас еще? — указал пальцем Гавриил Троян. — Тоже русаки?

— Нет, латыши, китаец, мадьяры.

— У них тоже голод?

— Чого ж мы повынни давать даром? — встрял в разговор дед из толпы.

— Где же взять, как не у братьев-славян? — повернулся к нему столяр. Глядя на него, Махно подумал: «Не отличит же озимые от яровых. А лезет управлять, вошь!»

— От и прывиз бы братам гвоздь чи доску, — напирал дед. — У мэнэ он сарай бэз двэрэй!

— У нас тоже нет, — отвечал командир продотряда.

— Так хай власть дае, та, шо Грыгорьева каленым железом выжигала.

— Грабил и царь. Чем вы лучше? — раздались голоса. — Чулы мы ци песни!

— Тихо! Они угрожали оружием? — спросил Петр Лютый.

— Ого, еще как! Якбы попросылы, а то штык в пузо!

Столяр побледнел, потерял голову:

— Ах вы ж, кулачье! Жмоты несчастные! Подавитесь своей пшеницей!

Толпа взвыла:

— Та яки ж мы куркули? Падло ты кацапськэ!

— Дывысь на мойи рукы, — женщина тянула черные ладони прямо в лицо смолянину. — От сэрпа, бачыш, полопалысь?

— Бандиты вы, а не браты!

Махно не вмешивался. Вначале он еще сомневался: может, отпустить, выгнать в шею непрошеных гостей? Все-таки рабочие. Но зачем латышей, мадьяр прислали? Чтоб не жалели братьев-славян? Необходимость? А у нас что? И когда загорелись страсти, понял: продотрядовцы обречены. Они глупо пытались что-то кричать в ответ, их хватали за грудки. В драку полезли уже хлопцы из охраны. Если их сейчас остановить — завтра где опору искать?

Недавно они решили взять Елисаветград (Прим. ред. — Ныне Кировоград). Сил было, конечно, маловато. А хотелось заявить о себе на новом месте, заодно добыть оружие, припасы. Расчет строился на внезапности. Перед рассветом въехали в город на возах, как будто собрались на базар. Их пустили без тревоги. Добрались до Петропавловской церкви и разделились. Одна группа отправилась к военному комиссариату, другая — к вокзалу, где имелось оружие, собранное красными, и третья — к тюрьме, чтобы освободить анархистов «Набата».

Поднялась стрельба, и бились до обеда. Махновцев здесь еще не знали, приняли за григорьевцев. А тех боялись и ненавидели за погромы, потому оказали упорное сопротивление. Город не взяли, отошли, потеряв десяток повстанцев и прихватив освобожденных из тюрьмы, а также патроны, фураж и еду…

Между тем продотрядовцев уже били. Григорий Василевский пальнул в воздух и глянул на Батьку. Дескать, что делать? Это же самосуд! Нестор повернулся и пошел к повстанцам, которые разместились по хатам и на берегу речушки — более пятисот штыков и сабель. Вскоре послышался залп. Продотрядовцев не стало.

Самые преданные Батьке хлопцы уходили с ним от Днепра на запад. По пути присоединился Федор Щусь, помыкавшийся по тылам красных, а также Фома Кожин с отличными пулеметчиками, мелкие отрядики, одиночки. По слухам, Деникин могуче лез к Москве. А здесь, от Екатеринослава до Черного моря, красных тоже теснили хоть и немногочисленные, но вышколенные добровольцы.

Солнце все припекало, и в палисадниках приуныли алые маки. Махно шел по улице и думал о Григорьеве: «Видишь, как судьба-сука раскорячилась. Контрреволюционная сволочь, а ты ищешь союза с ним! Большевички — мастера пускать пыль в глаза. Шумели: «Заговор Григорьева уничтожен!» Ха-ха, жив-здоров штабс-капитан и силу имеет. Что ж ты, анархист, липнешь к нему? Вчера грязью обливал атамана, сегодня целоваться готов!»

Только подслеповатый не заметил бы, что в здешних селах чтут Григорьева. Зимой мужики повалили с ним в Красную Армию. А по их хатам, сараям зашмонали продотрядовцы, чекисты. Терпение лопнуло, вспыхнуло восстание. Кто его, опять же, возглавил? То-то и оно. А кто больше всех пострадал вчера от карателей со звездочкой на лбу?

Придя сюда, Махно сразу почувствовал эти настроения, чужое холодное влияние, с которым анархистам, хочешь не хочешь, а нужно считаться.

Пообедав на поляне с повстанцами, он подозвал Лютого.

— Выступаем через час. Вернулись разведчики?

Петр пожал плечами.

— Никаких войск вокруг нет.

— Значит, будем искать, и только, — решил Батько.

Потом, уже на марше, он нет-нет и подумывал об атамане. Рассказывали, что тот кадровый офицер. Еще когда Нестор заглядывал в рот «бедным хлеборобам», Заратустре-Антони, атаман получил Георгиевский крест на русско-японской войне и золотое именное оружие, дарованную землю. Шутка ли? Кое-что прибрехали, наверно. Все равно — исконный вражина. Оборотень! Отбухал мировую войну, пристал к Петлюре, переметнулся к Советам, взял кучу крупных городов. Это же факты! Он не выскочка, не ровня Дыбенко.

Клятый матрос, как взвыл в последний раз. Белые турнули его армию из Крыма, и, вместо того чтобы идти под Мелитополь, помогать махновцам защищать родные хаты, Дыбенко позорно бежал за Днепр и при встрече имел наглость просить: «Подсоби, товарищ Махно! Иди в тыл к добровольцам». Нашел дурака. Сам же хотел арестовать Фому Кожина, перешедшего от красных к повстанцам, и оставил для этого комиссаров. Пулеметчики Фомы их и порешили. Как взвыл матрос! Листовку расклеил по столбам: «Махно вместо защиты интересов крестьянства и рабочих занимался грабежом, пьянством, погромами». До чего же обозлился, клятый. «Махно и его штабная банда получила 35 млн. рублей для удовлетворения нужд красноармейцев, а таковые были розданы и расхищены его приближенными». Ах ты, брехун! На какие шиши мы теперь возрождаемся? А ты, Дыбенко, со страху взорвал бронепоезд, сам толчешься на берегу Днепра, бойцы возмущаются. Кто их поведет? На Украине ты теперь ноль!

Нестор оглянулся. По желтым, скошенным полям его отряд змеился почти на версту. Показалось село, кладбище на сухом взгорке. Запахло разогретой полынью, чабрецом. В белёсом небе заливался жаворонок, и захотелось остановиться, прилечь, раскинув руки, забыть походную кутерьму, клятого матроса, оборотня Григорьева — всё на свете.

Треснул залп. Палили из-за кладбищенских крестов. Махно со штабниками, кавалерией и обозом свернул в небольшую балку. Пехота залегла. Кто там огрызнулся? Красные или атаманишко? Их тут, этой мелочевки, как поросят нерезаных развелось. Жаль губить дураков, но и свои лбы не дубовые. Надо бы разведать. Тут в степи перехватили повозку.

— Куда катишь? — спросил Махно мужика.

— Та додому ж, в Компанийивку.

— А хто там у вас?

— Бис его зна.

— Возьми записку. Отдай атаману. Хай ответит.

Часа через два прискакал посланец. В селе были григорьевцы. Сам вроде бы скрывался где-то рядом. Отряд вошел в Компанеевку и, выставив караулы, заночевал. Днем к хате, где остановился Батько, подкатил автомобиль. Гости были незнакомые. Адъютант Григорий Василевский и первый охранник Гавриил Троян разглядывали их настороженно.

— Я Григорьев, — представился один из прибывших, ростом с Батьку, лишь коренастее и подстрижен ежиком. Руку держал за бортом тужурки военного покроя, смотрел властно. «Точно ёрш!» — определил Троян. Это впечатление дополняли редкие, видимо, колючие усики гостя.

— Где Махно? — спросил он.

— Здесь. Доложим, — Василевский пошел в хату.

Нестор увидел в окно приезжих, достал из полевой сумки «Универсал», велел:

— Зови!

Пожав руки, атаманы некоторое время приглядывались друг к другу. Симпатии не было. Уж больно разные дороги пройдены, цели намечены, и не ради братания они встретились — нужда свела, Махно сразу не понравилась эта манера штабс-капитана прикрывать веки, а потом стрелять взглядом в собеседника. «Обманет, сволочь», — решил он.

А Григорьев не забыл, как Батько всенародно обзывал его в своем воззвании «предателем и провокатором». Теперь приполз, битый пёс!

Скрывая истинные чувства, поговорили о красных и белых, осторожно выяснили, что силы имеются крохотные и надо объединяться. Нестор послал за членами штаба, и, пока те подходили, атаман рассказывал весьма самоуверенно:

— Я как раз занял Одессу, откуда и ревком жидовский появился. Пришли в мой штаб, потребовали, чтобы хлопцы перестали евреев колошматить. А люди, сами знаете, в походе изорвались, изголодались. А в городе жидов-спекулянтов много. Я и сказал, чтобы их подчистить маленько. За что воюем? Когда наступал, подо мной убили коня и пуля прошла между ног! Тогда рядом ни одного ревкомовца не было. А теперь, ишь… — Григорьев хохотнул, усики топорщились.

Махно все крепче сжимал пальцы в кулак. «Держись и только! — думал, смотрел с иронией. — Где брать силы? Этот мухомор хоть не враг, и тут его территория».

— А у вас их нет? — поинтересовался Григорьев. Он знал настроения крестьян, истерзанных чекистами, которыми нередко заправляли евреи. А Махно ведь тоже деревня. От него за версту навозом несет. Ни дня в армии не служил, стратег!

— Кого нет? — не понял Батько.

— Да нехристей.

— Есть! — вставил слово Троян.

— Так будем бить! — атаман опять хохотнул.

«Громила! И чего Нестор Иванович молчит?» — еле сдерживал себя Василевский. Отец у него еврей.

— Это ваш «Универсал»? — спросил Махно и показал листок.

— Мой. А чей же еще? Вы хоть знаете, откуда это название?

Махновцы переглянулись с недоумением.

— Исторические места здесь, не то что иные, — с намеком на Гуляй-Поле продолжал Григорьев. — Перед Французской революцией войско народного мстителя Максима Железняка кочевало. Это он выпускал первые универсалы крестьянской власти. А матрос Железняк, что разогнал Учредительное собрание — говно, хотя тоже, кажись, отсюда.

Атаман выгибался фертом, держал руку за лацканом тужурки. «Где же я видел такого? — пытался вспомнить Махно, и вдруг его осенило: — Ленин! Копия! Значит, и этот диктатор».

— Я немного не согласен с вашим «Универсалом», — заметил Нестор весьма дипломатично. — Давайте поступим так. Скоро обед. Там и посоветуемся.

— Годится, — кивнул Григорьев, прикрывая веки.

Под старой грушей сдвинули столы, настелили скамейки из досок, стали усаживаться: Федор Щусь в бескозырке, брат Нестора Григорий, повоевавший у красных, Семен Каретник и два Алексея — Марченко и Чубенко, Лев Голик и лихой пулеметчик Фома Кожин. Места напротив заняли григорьевские командиры. Махно начал:

— Повестка дня одна: объединение. Против кого будем воевать? — он прогнал с носа муху и добавил: — Предлагаю бить Петлюру!

«Если гости или хозяева (как их называть, хрен знает) с этим не согласятся — дальше говорить не о чем, — полагал он. — Оборотни они и есть оборотни».

— Коммунистов будем бить! — заявил атаман, помня, что Махно, несмотря на ярлык врага народа, на большевиков пока руку не поднимал. Ану, что он запоет?

В ответ Батько кинул козырного туза, ради которого, собственно, ему и нужно было соглашение:

— Деникина будем бить!

Тогда Григорьев принялся искать в колоде несокрушимого джокера:

— Коммунистов и петлюровцев мы уже видали, кто они такие. А деникинцы, коль бьют евреев-комиссаров — это очень хорошо. Что они за Учредительное собрание — еще лучше. Только оно имеет право на Украину. Пока будем драться с Петлюрой и Деникиным, жиды нас победят!

Стали слушать командиров. Начальник григорьевского штаба Степан Бондарь горячился:

— У Петлюры братья же наши, украинцы? С ними воевать? Вы что хлопцы, подурели?

Алексей Марченко защищал коммунистов:

— Они любую нацию уважают и равенство тоже. Мало ли какой слюной брызжет Троцкий!

Помаленьку пили, закусывали и дальше спорили уже так, что с груши сыпались прошлогодние сухие дички. Никто не хотел уступать. Тогда Алексей Чубенко предложил отложить решение на завтра. Собрались и опять не нашли общего языка. Лишь на третьи сутки союз был все-таки заключен.

Реввоенсовет повстанческой армии возглавил Махно. Командующим избрали Григорьева, который подчинялся совету. Начальником штаба стал Григорий Махно. Категорически были запрещены преследования евреев.

И сразу же Нестор собрался в разведку с отрядом в сто пятьдесят сабель. Так было сказано. На самом же деле ему не терпелось увидеть Галину, которая вроде бы находилась недалеко, в селе Песчаный Брод, у родных.

— Ты что, Батько, бросаешь нас одних в лапах Григорьева? — почти растерянно спросил Захарий Клешня. Их окружали повстанцы. Лица у всех озабоченные. Вон красавец-матрос Александр Лащенко глядит с осуждением, и Петр Гавриленко — Георгиевский кавалер, штабс-капитан. «Надо бы его поднять», — мелькнула мысль. А вон татарин, как же его? А-а, Харлампий Общий — Красная Шапочка. Ну и прозвище прилепили!

— Соску вам дать? — усмехнулся Махно. — Ану попробуйте без меня, может, я и не нужен. Брата оставляю. Крепитесь!

Попридержав коня, Петр Лютый спросил у тетки, что несла воду на коромысле:

— Это же Песчаный Брод? Где Кузьменки живут?

— Йих тут багато. Яки? — женщина качнула ведрами, смотрела подозрительно.

— Андрей Иванович.

— А-а, вон абрикосы видите? Там его хата.

Лютый с еще тремя всадниками ускакал, а хозяйка ускорила шаг, гадала: «И кого принесла нечистая сила?» Вода плескалась из ведер. Тут уже побывали григорьевцы, петлюровцы и красные. Снова послышался топот. По мосту через речку Черный Ташлык, мимо плакучих ив неслись верховые, за ними карета. Женщина поставила ведра на землю и глядела из-под руки с удивлением и страхом. «Неужели все в гости к Кузьменкам? Чем же их кормить, поить? Замается Жандарка!» (Прим. ред. — Так в селе прозвали мать Галины, жену бывшего жандарма). Впереди отряда тетка заметила черное знамя. «Антихристы, что ли? — она перекрестилась, ибо была из старообрядцев, которые более века тому основали эту слободу. — Спаси, Господи, и помилуй нас!»

Лютый подъехал к ограде. Увидев его, Галина открыла ворота.

— А дэ Батько, Пэтя? — спросила с тревогой.

— Здравствуй, мать. Вон летит твой сокол!

Вскоре вся сотня уже располагалась у белой хаты с красной черепицей. Нестор обнял, поцеловал жену и только тогда приметил двух стариков, что стояли рядом и с любопытством разглядывали его.

— Ой… познайомся, — Галина покраснела, поправила прическу. — Мойи тато та мама… А цэ… Нэстор.

Родители подступили чуть ближе. В глазах их не было радости, скорее плохо скрываемое смущение. Андрей Иванович, высокий, суховатый, волоокий, пожал руку гостя, сказал:

— Прошу до хаты.

Махно не обратил внимания, что его никак не называли: ни зятем, ни сыном, ни по имени. Они вчетвером вошли в сени, потом в светлицу. Всё здесь было по-крестьянски простое и знакомое Нестору. Даже запах, мирный, застойный. Небольшие оконца, дубовый стол посредине. Герань цветет. В углу икона, без лампадки. Стулья, правда, городские, тонкие, с гнутыми спинками.

— Принимайте, какой я есть, отец, — сказал Нестор с уважением. Это был первый человек, которому он так говорил. Своего отца не помнил.

— Быстро же ты женился, скакун! — грубо ляпнул Андрей Иванович. Ему не нравились россказни Галины о повстанцах, презирающих власть. Не для того он растил и учил любимую дочь, точную капельку свою, чтобы отдать какому-то анархисту да еще и коротышке. «Ишь ты, у него войско! Видали мы эти шайки», — раздраженно думал старый жандарм.

— Скакун, значит? — Махно ударил кулаком по столу. — Я не навязываюсь! Если не хотите…

Галина обняла его, шепнула на ухо:

— Пошли, милый, умоешься с дороги. Пошли! — и увела во двор, к колодцу. По пути говорила: — До Петлюры мы с Феней не добрались. По пояс раздевайся. Вода у нас ледяная. Давай. От и ладненько. Облейте Батьку, хлопцы! Ему жарко.

Махно кусал губы. Вся его маята, раны здесь гроша ломаного не стоят. Ты хоть лоб себе расшиби ради крестьян и всей Украины, а каждому кулику дороже его выводка и болота все равно ничего нет! Эту преувеличенную, как полагал Нестор, жалкую заботу о своей хате, детях, скотине он постоянно замечал в повстанцах, и его коробило, что для них идея, свобода — дело четвертое. Нет, он понимал, что люди в большинстве темны и корыстны, да сердце бунтовало, не хотело смириться, и лично его это раньше почти не касалось. А тут нагло ткнули носом в свое обывательское корыто, чуть ли не цыкнули: «Не сметь!» И кто? Человек, которого он впервые назвал отцом!

— Наклоняйся, наклоняйся, — просила Галина, легонько касаясь его шеи. — Лейте, хлопцы. Смелее!

Ему плеснули на спину из ведра. Нестор крякнул от холода. «Как говорит Петя? — вспомнилось вдруг. — Лучше десять раз дать, чем один раз просить. Выходит, все твои жертвы… блажь! Кто о них просит?»

— Хватит, хватит. Заморозите Батьку! — Галина принесла полотенце, шепнула: — Не кусай губы. Батькы просять, шоб мы повинчалысь.

Нестор распрямился, остолбенел.

— Что, что?

Краем глаза он заметил, что на заборе висели, разглядывая их, мальчишки. Они болтали голыми, черными от пыли и загара ногами, смеялись.

— Любишь меня? — жена растирала ему грудь, спину. — Любишь или нет? Отвечай скорее!

У Махно перехватило дыхание. Его волнует даже росянистый запах ее рук, щек, блеск ее темно-карих глаз. Но идти в церковь? К попу! Ему, анархисту? Что за блажь?

— У тебя армия, — тихо убеждала Галина. — Они все верят в Бога. Худо ли бедно, а скажут: «Батько с нами». Это же твой авторитет, балда. Мама очень просит, и церковь у нас красивая. Бери сорочку.

— Ну черт с вами, — согласился Махно.

Они вошли в хату.

— А ты ёж, ёж. И колючий! — Андрей Иванович присел, жестом приглашая Нестора. — Без сватов прискакал, без креста, и «отец, отец». Вот свадьбу сыграем, под венцом постоите — тогда пожалуйста. Каким временем располагаешь?

— На станции Помошная красные. Что у них на уме? — отвечал Нестор.

— А вы с ними как? По ручкам или на ножах?

— Я у них вне закона.

— Ишь ты-ы. Сурово. Хотя, по-моему, закон должен быть один для всех. Ладно. К свадьбе надо подготовиться. С бухты-барахты нельзя.

— Предлагаю завтра.

— А ты скорый, — покачал головой Андрей Иванович. — Это же не пожар… Ну что ж, завтра так завтра. Мать, ану иди сюда! Домна Михайловна, успеете картошку сварить?

— Чи цэ довго? — отвечала та. — Люды ж голодни, с дорогы. Счас накормим. А вы батюшку найдить.

— Где он? — не понял Нестор.

— Як прыйшлы красни — утик, — сказала Домна Михайловна, толстенькая, круглолицая, степенная.

— Позови Петю сюда, — попросил Нестор Галину. Вошел Лютый. Он и здесь караулил у порога. — Понимаешь, друг, свадьбу готовим. Твоя задача, Петя: первое — до завтра найти попа. Где он — неизвестно. Достань из-под земли. Второе — завалите кабана. Не хватит, еще одного купи у соседей. Третье. Тут оркестр есть?

— А як же. Сотни хат все-таки, — отвечал Андрей Иванович. Ему нравилось, как четко распоряжается будущий зять.

— Да, выпивка, — вспомнил тот.

— Аж два ведра вина ждут в погребе, — доложил тесть.

— Ма-ало, — не согласился Нестор. — Позовем же весь Песчаный Брод. Мотни, Петя, по хуторам и прикатите бочку самогона. Понял? А для женщин еще ведер пять вина…

— Подуреете! — возмутилась Галина. — Красни рядом. А у нас якый народ? В Бердянске, чтоб не перепились, мы сливали вино в море. Так мужики плавали в канаве и хлебали. Потопились же!

— Не путай коня с мерином. То ж был бальзам! Выполняй, — приказал Махно Лютому, — и побыстрее. Это раз в жизни случается. Васю Данилова прихвати с собой. На нем шкура ходором ходит. Да, с этой минуты — строжайший караул! Сам проверю…

На следующий день сыграли свадьбу такую, что даже пятьдесят лет спустя вспоминали ее с восхищением. Дорогу от хаты Андрея Ивановича до самой церкви выстелили дорогими, точнее, персидскими коврами. Правда, где их взяли — неизвестно. Играло десять (деды-балагуры предпочитали именно это число) цыганских оркестров. Заполняя паузы, «скрыпилы» махновские баянисты. А уж о выпитом и съеденном не стоит и заикаться.

Как бы там ни было, достоверно известно другое.

Еще когда Батько с хлопцами ехал в Песчаный Брод, с холма им открылось полотно железной дороги. Под солнцем блестела стальная колея.

— Давай поднимем ее в воздух, — предложил Алексей Чубенко. В свободное от «дипломатии» время он командовал подрывниками.

— Зачем? — нахмурился Махно.

— Это же единственная ветка, соединяющая красный Киев с Одессой, и вон же за курганами станция Помошная. Рукой подать до Галины. А вдруг комиссары захотят напасть. Поэтому взорвем и будем спать спокойно, пока они ремонтируют.

— Ну, трахните, — неохотно согласился Нестор. Обычная осторожность изменила ему.

Разъяренные красные узнали от путевого обходчика, что диверсию сотворила кучка бандитов, вроде каких-то махновцев. Куда пошли? Да в Песчаный Брод. Туда и отправился отряд члена реввоенсовета 12-й армии Владимира Затонского. Это он год назад по указанию Ленина выдал Махно поддельный паспорт на имя учителя Шепеля. Теперь их пути снова пересеклись, и, чувствуя вину, Затонский ехал покарать подлого «крестника», объявленного вне закона.

Разведчики Батьки, хоть и с похмелья, но заметили опасность.

— Сколько их? — спросил он Пантелея Каретника.

— До черта!

— В таком разе, чтоб не омрачать веселье, уходим в Добровеличковку. Там, кажись, живет Феня Гаенко?

Бегство махновцев взбесило Затонского. Были арестованы и расстреляны члены ревкома и все мужики, сидевшие за свадебным столом, в их числе Андрей Иванович Кузьменко. Теперь никто не посмеет обвинить старого партийца в потакании бандитам! Утомленный расправой отряд заночевал в Песчаном Броде. Затонский же, видимо, опасаясь мести, уехал по своим делам.

В ту же ночь к Батьке в Добровеличковку прискакал гонец со страшной вестью. Сотня мигом поднялась, тихо сняла часовых и перебила весь отряд красных, кроме тех, кто сразу поднял руки. Днем пленных вывели на церковную площадь. Мимо в тачанке ехал Махно. Рядом с ним — убитая горем Галина в черном платке и беленькая Феня Гаенко.

— Останови, — попросила она кучера, выхватила его револьвер и со словами: — А-а, подлецы, расстреляли Андрея Ивановича! Получай счет! — стала палить в голых пленных.

«Махно мрачно смотрел на эту картину, — писал очевидец, — не участвуя, но и не вмешиваясь».

Сотня тут же пошла к станции Помошная, где толпились беженцы, стояли составы с мешками, ящиками, пушками. Между вагонами ходили красноармейцы, явно не ожидая нападения. С бронепоезда, правда, озвался пулемет, но был подавлен.

Данилов запрыгнул на платформу с бронеавтомобилем, открыл дверку, заглянул… Сундуки! Василий решил, что они с патронами, кликнул помощников. Два сундука вытащили и увезли. Увидев их, Нестор рассвирепел:

— Барахольщики! Кто взял?

— Я, — сказал Данилов. — Там, кажись, патроны или бомбы. Тяже-елые!

Заглянуть некогда было — уносили ноги. Батько еле сдержался. Уже в степи к нему подъехал Петр Лютый.

— Вирш не идет из сердца. Послухаешь?

Нестор кусал губы: «Эх, Андрей Иванович, дорогой отец. Не успели даже толком познакомиться. И куда теперь? Григорьев ждет в Плетеном Ташлыке. Туда, наверно. Или покрутить, повертеть?»

— Читай, — разрешил. Петр начал прерывающимся голосом:

Гэй ти, батьку мій,

степ широкий,

поговоримо ще з тобою.

Молоді мої буйні роки

та пішли за водою.

— Ты что это, вроде прощаешься? — зыркнул исподлобья Махно.

— Вечное учуял.

— Не нравится оно мне, Петя. Берегись. Едем в Черные леса. Они ведьмовские, говорят.

В затишном заливчике плескались дикие утки. Около них, на прибрежной скале, примостился дед с удочкой. Взмахнул ею — рыба засверкала на леске. Он так увлекся, что и не заметил сотню, которая ехала рядом. Глядя на него, Нестор позавидовал. Приютиться бы на камешке, опустить ноги в прохладные струи — и катись оно всё мимо! А Галину куда, Феню? Они тут вот. А войско? А Гуляй-Поле ждет!

Дорога свернула в степь. Солнце жгло немилосердно. Слепни какие-то или оводы появились, гудели, как аэропланы. Лошади вздрагивали от их укусов. Уныло вокруг. Лишь на телеграфном столбе чистил перья линялый коршун да вековечная каменная баба безглазо сторожила курган. До горизонта — одна желтая стерня. «Ага, мужик освободился от жнивных забот, — размышлял Нестор. — Теперь ухватится за ружье. Что это впереди плывет, вроде пруд? Мираж! Сколько же мы будем за ними гоняться? Где Григорьев? Дал шкуровцам по загривку или нет?»

В селе Плетеный Ташлык атамана не застали. Прошел мимо. Бабы подсказали: «Мабуть, подався в Черный лис». Только сели обедать, в хату влетел Михаил Колесник, молодой, грудь распирает сорочку. Он при Махно вроде телохранителя.

— Хлопцы с заставы прискакали! — выпалил. — Шпионов словили!

— Веди сюда, — разрешил Батько, поднимаясь из-за стола.

Вошли два мужика в потных косоворотках, мятых штанах. А лица белые, тонкие, не сельские.

— Атаман Григорьев? — осведомился тот, что гладко выбрит, и каблук к каблуку приставил. Махно сжал зубы, несколько мгновений разглядывал гостей. За столом все оторопело примолкли.

— Я атаман.

— У нас конфиденциальный разговор, если позволите.

— Выйдите все! — приказал Батько и прибавил: — Прошу простить, господа, но у нас такой порядок. Лютый и Колесник, обыщите новоприбывших.

Оружия у них не оказалось. Остались втроем.

— Господин атаман, мы офицеры ставки Добрармии, — тихо представился тот, что гладко выбрит. — Прибыли для связи. С нами письмо. Неделю назад, как и договорено, вам посланы деньги в сумме полтора миллиона николаевских рублей. Извольте получить в елисаветградском кооперативе.

Слушая его, Махно покусывал губы: «Ах сволочь, Григорьев! Вдруг пронюхает об этой комедии. Что с моей сотней сделаешь? Убрать?» Он выхватил револьвер и несколько раз пальнул в офицеров. Колесник, Лютый, Троян мигом влетели в комнату.

— Обыщите. У них письмо, — велел Батько холодно. Казалось, ему неведомы ни страх, ни боль. В штанине одного из связников была зашита бумага. Трупы вынесли, сразу закопали. А Махно читал вслух:

Начальник штаба Главнокомандующего

Вооруженными силами Юга России

5июля 1919 г.

Многоуважаемый Николай Александрович!

В настоящую грозную минуту, когда боевое счастье, слава Богу, стало поворачиваться к нам лицом, предлагаем вам более энергичные совместные действия. Надлежит поспешить с повторным восстанием против войск Троцкого. Для этого вам следует соединиться с частями генерала Шкуро и действовать по внутренним операционным линиям, железнодорожным магистралям, закрывая красным пути отступления из Николаева и Одессы.

Желаю всего наилучшего!

И. Романовский.

На выстрелы уже собрались все командиры.

— Что будем робыть? — спросил Махно.

— Арестовать гада Григорьева и зашморгнуть! — потребовал Федор Щусь.

— Они давно снюхались и ждут момент, чтоб нас угробить, — поддержал его Алексей Марченко. Каретник, как всегда, отмалчивался.

— Ты что, Семен?

— Может, их чека подсунула? — засомневался тот. — Она мастерица на подобные штучки. Чтоб мы переколошматили друг друга.

— Думка серьезная, — согласился Махно. — Да кто бы поперся на пулю? Ты бы пошел?

— Я? Не-е.

— Вот видишь. Это отпадает. Лев, что скажешь?

Начальник контрразведки Голик, плотный, лысоватый токарь из Гуляй-Поля, никогда не лез вперед. Слушал, тихо добывал ценные сведения. Организовал вокруг себя в основном женщин, так или иначе пострадавших от австрийцев, вартовых, белых и красных, и посылал их на самые рискованные задания. Кто заподозрит глупую, заеложенную бабу? Правой рукой у него была Феня Гаенко.

— Я кумекаю вот о чем, — начал он осторожно. — Копнуть всегда успеем. Нам не Григорьев — оружие и люди его нужны. А им подай жареные факты. Что это письмо? Скажут, сами вы и состряпали. Потому кончать атамана рано.

— Верно, — подвел итог Махно. — Нас лишь сотня. Если Григорьеву донесут о расстреле лазутчиков — капец! С этой минуты запрещаю какие-либо отлучки.

На том и порешили. Обедать уже никто не стал. Вышли на улицу.

— Батько, Батько! — к ним, спотыкаясь, бежал Василий Данилов. За ним никто не гнался. Что еще стряслось? Он подлетел к Махно и шепнул на ухо:

— В сундуке… Помните? Золото! Мы ж думали… патроны, открыли ломиком… и ахнули!

— Оглоблей надо было, костоправы! Пойдем, поглядим.

В сундуке навалом лежали кольца, серьги, слитки, ожерелья — ведра три.

— Откуда всё это? — не мог понять Нестор Иванович, небрежно перебирая драгоценности. Он был к ним равнодушен.

— Ог-го! Из Одессы-мамы! — с восторгом предположил Лев Зиньковский. — Туда вся знать слетелась, как моль на свечу.

Он взял сверкающее колье. Темные глаза его тоже заблестели.

— Положь на место, тезка! — предупредил Голик. — Это, наверно, Дыбенко из Крыма вывез, где во дворцах великие князья обитали, генералы, банкиры.

— Ему ж цены не соберешь, братцы! — Зиньковский не смел оторвать взгляд от колье. — Тут не просто миллионы. Это же искусство. Мировое! Раритет!

— Во-о, эшелон снарядов купим, — простодушно обрадовался артснабженец Данилов.

— У кого? — мрачно осведомился Щусь. Чужое богатство угнетало его.

— Да сам Деникин продаст! — ерепенился Василий. Он чувствовал себя именинником. Это же надо: такой клад унюхать и утянуть из-под носа комиссаров.

— Даст, а потом догонит и еще поддаст! — съязвил Алексей Марченко.

— Всё до единого положить в сундук, — велел Махно. — Ставь его на тачанку, Петя, и отвечаешь головой. А куда деть — решим. Василию же объявляю революционную благодарность!

— На станции чуть нагайкой не огрел, — напомнил Данилов. Все как-то странно заулыбались. У них были деньги: неразрезанные простыни керенок, засаленные николаевские, хрустящие советские, петлюровские, донские, даже какие-то пшеничные, и все они «ходили». Публика это ценила. Кто ни нагрянет, требует свои знаки, а махновцы признавали любые. Водились и золотые червонцы, взятые в банках или у толстосумов. Но такого богатства еще никто из повстанцев не только не держал в руках — не видел, и оно поразило их, некоторых — пришибло.

Махно сразу смекнул: если стоустая молва об этом кладе (кладбище, ох, похожее слово!) разнесется по округе, за ними, как волки, начнут охотиться все, кому не лень. Армию могут кинуть в погоню! А уж если, паче чаяния, Григорьев прознает… Батько усмехнулся горько. Чего он ждет, штабс-капитан? Давно бы мог подкараулить и стереть сотню в порошок. Блюдет честь, золотопогонник? Вряд ли. Уверен, что перетянет на свою сторону!

«Да что Григорьев? — призадумался Нестор Иванович. — У Левы Зиньковского вон как глазищи заблестели! Другие… Словно их подменили. Недалеко и до беды. Запросто могут озвереть. Не зря говорится: золото желтое, а сердце от него чернеет. И лес уже где-то рядом, тоже Черный. Надо же, какое совпадение. Или дьявольский намек? Ясно одно: возить с собой этот сундук — накликать лихо. Спрятать, и только! Но где?»

Батько не забыл свой принцип: тайна — верная собака авторитета. Но этот же баламут Васька прибежал, расшумелся. Попробуй теперь скрыть клад — пойдет молва: «Присвоил!» От красивых побрякушек вроде исходили злодейские токи, убивающие все святое, саму суть их борьбы. Нет, надо избавиться от проклятого соблазна. Бросить в омут, в говно, куда угодно! Миллионы? Сумасшедшим же сочтут!

С такими тяжелыми мыслями Махно ходил весь день, прикидывал и то, и это. Богатство всегда пригодится: оружие купить, коней, бумагу для газет, помочь нищим, наконец. Пригласил Семена Каретника.

— Куда затюрим сундук?

Тугодум покурил, покачался на стуле, уперев руки в колени.

— Налей чарку.

Выпил, понюхал огурчик.

— Оставим в Черном лесу, — сказал. — А где? Оно покажет.

— Как потом найдем? Там же сам черт ногу сломит.

— Выберем что-то приметное: курган-могилу или озеро по казацкому обычаю.

— Угу, — хмыкнул Махно.

Лес, как и всюду на юге, возник неожиданно. Лежала бескрайняя степь — и нет ее. Темные заросли подступали к дороге со всех сторон. Приветливые клены, ясени, ребристые грабы, великаны-дубы хранили приятную после солнцепека прохладу. В их сумеречной тени таилась, однако, совсем другая жизнь — подозрительная для степняков. Сотня ехала тихо, настороженно. Даже кони не пофыркивали. Махно подумал с тоской: «Вот тут нас и порешат. Лучшего случая для Григорьева не будет». Впереди заголубело.

— Что за вода? — поинтересовался Нестор у проводника, сивоусого и загорелого как головешка.

— Э-э, то знамэныта Вэлыка Высь. Нэ чулы?

— Нет.

— Жалко. Татарин гнався з арканом за жинкой чи чоловиком по Дыкому полю. Ось-ось догонэ. А як ты пэрэплыв Высь — считай свободный!

— Значит, и мы теперь вольные? — усмехнулся Махно.

— А як же.

— Ну, спасибо. Слухай, а дэ тут озэро?

— Якэ? Бэрэстуватэ?

— Оно самое.

— Далэченько. Зато яка красота!

— Проводишь туда нашего хлопца? За это я тебе дам доброго коня.

— Шо, даром? — не поверил усач.

— Нет, конечно. Поможешь отвезти сундук бабушке. Она там в селе…

— В Водяном?

— Ага.

— Добрэ. Одвэзэм. Кинь мэни край нужен!

Следуя за Григорьевым, что шел с большей частью их отряда, махновцы прибыли в Оситняжку. Там всё белело от тополиного пуха. Он лез в волосы, в рот, глаза. Отмахиваясь от него, расспросили об атамане. Оказалось, всего два часа назад он отправился в соседнее большое село Сентово. Теперь проводник уже не требовался, и Махно отпустил его вместе с Лютым на озеро Берестоватое.

— Место должен знать ты, и только, — тихо напутствовал он Петра.

— Понял, Батько.

— А як же кинь? — забеспокоился усач.

— Он тебе отдаст, — Махно указал на Лютого.

Тот возвратился на третий день, доложил:

— Озеро большое, почти болото. Вода, как лед, и по ней плавают зыбкие острова. Чудно? И я б не поверил, но сам по ним ходил. Жутко. Там и сундук оставил в густом кусте вербы. Никто, кроме нас двоих, не ведает и никогда не найдет.

— А проводник?

— Так вы же сказали, чтоб я один знал, и только.

Нестор некоторое время загадочно смотрел на поэта.

— Рыба там есть? — зачем-то спросил.

— Какая?

— Ну, серебристая, прыгучая, как звезды при галопе, — то ли с иронией, то ли с тоской уточнил Махно.

— Не, Батько, такой рыбы я там не заметил. А караси, возможно, жируют.

Вот что представляет собой Украина в большей своей части. Передвижение воинских частей по территории с реквизициями, лошадиной повинностью — все это раздражает селянина, и он часто-густо восстает против всех, создавая волостные республики, они сепарируют комитеты, советы, вождей-атаманов… Вместе с тем все крестьяне хотят ладу-порядку, хотят власти, а больше всего соли, мануфактуры, железа и кожи. Кто им эти вещи даст, тот и будет ими заправлять, того они и слушать будут.

С. Петлюра. Письмо Д. Антоновичу.

Махно с Григорьевым сидели под старинными, червлеными, возможно, еще казацких времен образами. Тихонько мерцала лампадка, пахло ладаном. Они остановились в селе Сентове в доме священника и теперь, после ужина, мирно беседовали.

— Хочу знать доподлинно, — говорил Николай Александрович, — чего вы, Батько, добиваетесь? Анархия — мать порядка. Это, знаете ли, брехня дворняжек. А как на самом деле? Независимости Украины жаждете? — он отпил церковного вина из махонькой рюмочки, не отрывая взгляд от собеседника.

— Да. Я сначала революционер, а потом анархист, — подтвердил Махно.

— Тэ-э-кс, есть одна точка опоры. Уже легче. Но этого и Петлюра желает! Он мне лично сказал: «Только единство и стремление к полной самостийности и свободе может быть нашим побратимом». Ловко, а? Я ведь давно с ним знаком. Еще с империалистической. Он, правда, пороху и не нюхал. Земгусар. Слыхали?

— Нет. Я в то время в Бутырках сидел.

— В Москве? Эко вас занесло! Из Гуляй-Поля потащили в белокаменную? За что же? Крепенько набедокурили?

— За этот же самый анархизм, — Нестору Ивановичу не хотелось распространяться о проделках «бедных хлеборобов».

— И много вам влепили?

— Двадцать лет каторги, — о виселице он тоже не стал упоминать. Зачем настораживать атамана, коль завтра решено его убрать?

— Выходит, вы совсем не служили? — с явным сожалением воскликнул Григорьев.

Ему стукнуло сорок годков, и лучшие из них пролетети в армии. Если характер Махно мяли, калили, ломали ^юрьма и революция, то его собеседник вырос и жил в казарме. Он не то что мог с закрытыми глазами разобрать и собрать пулемет. Эка невидаль! Штабс-капитан изобрел усовершенствование автоматического оружия, за что и получил тысячу золотых рублей. Он любовался военным строем, парадами, четким докладом адъютанта и был бы рад с самыми благими намерениями установить точно такой же строгий и ясный порядок во всей Украине. На худой конец стремился остаться старшим офицером при любой власти. А потому в глубине души Николай Александрович презирал гражданских лиц, и ему были забавны их игры в идеи, революции, демократии. «Всё это — обозная блажь!» — полагал он.

— Нет, не служил, — усмехаясь, Махно пригубил рюмочку. Он с иронией наблюдал, как прямо, даже гордо сидит этот офицеришка, какие у него аккуратные, ершистые усики, надменный взгляд в упор. Привык, небось, выхаживать по плацу, пугать солдат и «есть» глазами генералов. «Но мы не из таких, — упорно не отводил свой взгляд Нестор Иванович. — Мы и похлеще видывали в Кремле. Они тоже не служили, а всем заправляют».

— Да-а, жаль, — вздохнул Григорьев. — Вот Петлюра. Он обозник. Земгусары обслуживают хозчасть. Хвосты лошадям заносят, — он хохотнул. — А видишь, выбился во фронтовой комитет Центральной Рады, стал председателем, министром по военным делам, главным атаманом! Волна вынесла. Нас же… пока… притопила. В Черный лес загнала. Верно? И никуда нам друг от друга не деться.

— Что правда, то правда, — согласился Махно. Ему хотелось вступиться за Петлюру. Земгусар или кто он там, а выбрали же его, не другого, и, надо полагать, не за красивые глазки. Кроме того, он не изменял пока ни себе, ни другим. Так ведь? Нестор Иванович еще прикинул: «Зачем дразнить атамана?» и сказал иное: — Будем отдыхать. Уже и лампадка устала. Завтра решим всё!

— Ну, спокойной ночи.

— Взаимно, взаимно…

А еще по дороге в Сентово Батьку встретили Григорий Василевский, Захарий Клешня со своим командиром роты, отчаянным Сашкой Семинаристом, другие повстанцы и наперебой жаловались на Григорьева:

— Он жох, золотопогонник!

— В Плетеном Ташлыке, ей-богу, стояли шкуровцы. Атаман увидел их, засмеялся и… не напал!

— Помещику пулемет оставил.

— Та шо там, вин нашых розстрыляв!

— За что? — не поверил Махно.

— В поповском огороде вырвали две цыбулины.

— Ладно, хлопцы, ладно, — покусывал губы Нестор Иванович. — Мы ему припомним. Дайте только повод.

— Будет! — охотно пообещал Сашка Семинарист.

Утром разнесся слух: кто-то ограбил кооперативную лавку в Сентово. Махновцы утверждали, что это дело рук григорьевцев, а те напирали на гуляйпольцев. Возмущенные крестьяне собрались у сельсовета на сход. Потребовали обоих атаманов. Первым, однако, выступил Алексей Чубенко:

— Мы с вами вместе боремся за социальную революцию и свободу? Никто не имеет права командовать теми, кого избрал народ.

Махно слушал его, стоя с Григорьевым в первом ряду. Алексей говорил:

— Ни большевики-комиссары, ни петлюровцы, ни анархисты. Никто! Тем более атаманы. А вот Григорьев много себе позволяет. Кто ограбил кооператив? Я даже подозреваю, что он — бывший царский слуга — теперь деникинский наймит. У него в глазах блестят золотые погоны!

Николай Александрович взял Махно за локоть.

— Батько, что мелет этот Губенко? Его дурацкое мнение, или как понять? — голос атамана дрожал.

— Пусть закончит. Его и спросим, — пожал плечами Нестор Иванович. Расстегнув ворот красной рубахи, Алексей, как и было условлено, направился в сельсовет. За ним устремился Григорьев со своим телохранителем-грузином. Туда же поспешили Батько, его телохранитель Колесник, а также Троян, Каретник, Василевский.

В канцелярии Чубенко быстро достал револьвер «Библей», поставил на боевой взвод и опустил руку за стол.

— Ну, сударь, извольте объяснить, на основании чего говорили эту галиматью крестьянам! — еще с порога потребовал Николай Александрович. Чубенко смотрел на его «парабеллумы»: один на поясе, другой на веревочке за голенищем.

— Хотите доказательств, атаман? Пожалуйста! Брали сено у кулаков — платили деньги. А бедноту грабите и гоните в шею. Неправда? А кто оставил помещику пулемет? И два ящика патронов и шестьдесят пар суконных брюк! Зачем? Вы не ударили по шкуровцам…

— Это клевета! — взорвался Григорьев. — Белыми там и не пахло!

— А кто послал делегацию к Деникину? — тихо напомнил Чубенко. — К кому приезжали офицеры, которых на днях коцнул Махно?

Атаман предал многих и был всегда настороже. Но тут всё так развернулось вдруг. Он понял, что это — заговор и потянул за веревочку револьвер. Алексей снизу вверх выстрелил, ранил Григорьева. Тот крикнул с тоской: «Ой, Батько, Батько!» и побежал на улицу. Ему палили в спину. Грузин попытался убить Махно. Колесник схватил соперника. Нестор кинулся к ним и стал стрелять, раня того и другого. Они упали. Молодой, грудастый Колесник процедил сквозь зубы:

— Дурак ты, Батько.

Услышав пальбу, люди в панике побежали со двора сельсовета. Григорьев лежал на земле без движения. Рядом кинули его телохранителя.

— Скачи к нашим! — велел Махно Щусю, который только появился. — Пусть оцепят село.

Но пулеметчики Фомы Кожина и без того уже заняли всю околицу. Созвали митинг, и часть рядового воинства атамана перешла на сторону Батьки. Тех же, кто не захотел, с миром отпустили по домам. Потрясенные и униженные, они забили камнями своего казначея и штабиста.

С ближайшей станции была срочно передана телеграмма:

Всем, всем, всем! Копия — Москва, Кремль.

Нами убит известный атаман Григорьев.

Махно. Начальник оперативной части Чучко.

Поскольку время шебутное и могли запросто перепутать, кто же с кем расправился, то была отправлена и более пространная депеша:

Считаю убийство атамана Григорьева 27 июля 1919 г. в селе Сентово Александрийского уезда Херсонской губернии… необходимым фактом истории, ибо политика, действия и намерения его были контрреволюционными. Что доказывают еврейские погромы и вооружение кулаков.

Подлинный подписали: председатель Батько Махно. Секретарь Шевченко.

Через широкий Днепр, у Малой Лепетихи, ползал паромчик. Его осаждали остатки бежавшей из Крыма армии Дыбенко, повстанцы Приазовья, бывшие махновцы. Здесь скопились тысячи тачанок, подвод с домашним скарбом, оружием, женщинами, детьми, какие-то матросы, волы, даже верблюды, кавалеристы, пушки, броневики. Настоящее столпотворение, невиданное тут, наверно, со времен татарских набегов, и всё это стремилось поскорее перебраться на спасительный правый берег. Из-за холмов вот-вот могли нагрянуть белые с шашками наголо. Где они — никто не ведал: ни разведки, ни боевого охранения не было и в помине.

Виктор Билаш с Иваном Долженко присели на горячий песочек и смотрели, как другие яро толклись у переправы, размахивая кулаками. Доносился мат-перемат, рев скота и плач детей. Если бы не Иван, хоть бросайся вплавь, лишь бы не слышать уже и не видеть ничего. А тот всё тормошил друга, усмехаясь:

— Скажи, кто к нам бегом бежит, а от нас на четвереньках уползает?

Отстань, — просил Виктор, кривя правый угол губ. На душе и так кошки скребли. После командования штабом повстанцев, бригадой он стал рядовым артиллеристом у красных, и то спасибо, что свои пока не выдали да чужие не пустили в расход.

— Беда уползает, чуешь, по-нашему лыхо! — засмеялся Иван. Его оптимизму можно позавидовать. Между тем тихой сапой подчалил паром.

— Надо протолкаться, — предложил Билаш.

— Зачем? Тут такой шелковый песочек. Может, лучше искупаемся?

— Нет, пошли.

Они затиснулись в толпу и услышали:

— Дыбенко! Дыбенко!

С парома спрыгнул высокий человек в черной бурке. Шум поубавился. Послышался басовитый голос, хлопнул выстрел, и наступила полная тишина. Лишь чайки жалобно вскрикивали над рекой. Что произошло, нельзя было рассмотреть. Вдруг заиграли трубы, и кавалеристы, колыхнувшись, рядами подались к холмам.

— Застрелил командира полка! Стрелил! Стрелил! — эхом шло по толпе. Взревели автоброневики и тоже отправились за всадниками. Потихоньку наладился порядок. Сев на паром, Дыбенко уехал. Настала очередь плыть и Билашу с Долженко.

— Оцэ вождь! — говорили вокруг. — Сокол!

— Э-э, стервятник. Ухлопал такого рубаку!

— Зато порядок. С нами иначе нельзя.

— А те, видал, броневички, побежали бить кадетов.

— Дура! Махновцев!

«Что творится? Жив ли Батько? Где он?» — мучил себя вопросами Билаш. Он похудел, сутулится.

Ткнулись в берег, сошли. Рядом громыхал передок трехдюймовой пушки. Солдаты плелись оборванные, многие босиком.

Уже когда ели суп на высоком правом берегу, Виктор услышал рассказ матроса, что ходил к махновцам:

— У них там Зубков такой заправляет, грузный дядя.

Билаш насторожился. Еще бы он не знал Зубкова!

Сколько раз встречались. Не захотел ни к красным идти, ни отступать. «Пепелища дедов кому отдаете?» — вопрошал.

— На мотоциклете прикатил к нам, — продолжал матрос. — А мы, едрена кость, собрались свой бронепоезд «Роза Люксембург» отправить в небо. Зубков подскочил: «Что же вы творите, хлопцы? Нам уступите. Или сами бейте по кадетам!» Куда там. Ну мы, правда, пожалели пушку, вон ту, трехдюймовку, пулеметы, муку, сало. Он телеги дал, погрузили. Молча сняли бескозырки, а тол уже под колесами. Ухнуло с громом. Плакали, гадство.

— Дёрнешь самогонки? — спросил матроса оборванец, которому он рассказывал.

— А есть?

— Мы же раньше сюда нырнули. Бабенка подала. Горит!

Матрос выпил, крякнул.

— Ага, подались мы с этим Зубковым в степь. Он, свинья, потребовал, чтоб оружие сдали ему или заняли фронт. «Кто селян будет защищать?» — рычит. А наши-то, едрена кость, уходят за Днепр. Приказ есть. Ладненько. Пили вместе с ним до двух часов ночи. Зубков в свое пузо как в бочку заливает, и хоть бы что. Согласились мы ощетиниться. А сами маракуем: где бы улизнуть? Изловчились-таки. Они вдогонку бросились, гадство. Мы по ним из «максимки». Наседают, разъяренные. Но тут, спасибо, броневички прислал Дыбенко.

— Ну а те, Саня? — оборванец налил еще по одной.

— Зубков, что ли? Туда ему и дорога, землеробу! — хохотнул матрос.

Билаш глянул на него, сжав зубы. Чай не лез в глотку. Хотелось взять карабин и пристрелить подонка. Но сколько их тут? Глупо же. Приказ получили. И дорога ли им, северянам, эта чужая степь с глиняными хатами?

Под вербой, в тени, стонали раненые. Пришел комиссар, сообщил, что сданы Царицын, Харьков и Екатеринослав. Тихонько послышалось:

— Предательство.

Спустя некоторое время (а бригада Кочергина, в которой служили рядовыми Билаш с Долженко, всё толклась на правом берегу Днепра) появилась листовка. Виктор увидел ее на столбе. Там гуртовались красноармейцы. Бросилось в глаза: «Всех лиц, именующих себя махновцами, арестовать и препроводить ко мне в штаб». Внизу подпись: «Нач. Крымской дивизии Дыбенко».

— Слышь, браток, — кто-то взял Билаша за плечо и дышал табаком. — Сиднем сидит, дундук, в Никополе, а обвиняет Махно, что тот не воюет.

Это говорил бородатый солдат с карабином.

— Они с Ворошиловым — два сапога пара, — поддержал его раненый на костыле. — Дыбенко мастер на ура брать да палить в своих.

— Они там, в Москве, специально запустили сюда Деникина! — шумели в толпе. — Чтоб его руками задушить супротивников Троцкого.

— Ворошилов — его холуй!

— Зажаждали отхватить назад Екатеринослав. А фигу не хочешь? Сколько там на днях положили нашего брата?

В таком говоре, слухах, митингах стаял июль. Билаш с раздражением' спрашивал себя, куда смотрят красные стратеги, зачем держат Дыбенко и командующего этой бестолковой армией Ворошилова? Их бездарность била в глаза. Рядом же, вот они, ходят прирожденные вожаки, не раз гнавшие белых: Василий Куриленко и Трофим Вдовыченко — земляки Виктора, тоже из Ново-Спасовки. Да и Сашка Калашников кое-что стоит. Билаш не без ревности наблюдал, как всем им дали полки. Собственно, они командовали теми же людьми, что и у Махно, а развернуться пошире не позволяли. Более того, чтоб притопить, унизить, с Куриленко поступили по-свински.

— У тебя тут полный бардак! — обвинил его Дыбенко. Лихой, он не терпел, чтобы рядом выкаблучивались еще более шустрые, к тому же бывшие махновцы.

— В чем непорядок? Укажите!

— А ты и раньше не выполнил мой приказ: ударить по белым, когда те пёрли на Токмак.

— Я же вам доносил, что нет патронов! — с вызовом ответил Василий. Он такого же роста, как и Дыбенко, но пошире в плечах, белокурый, открытый. Начдив начал «пушить» его перед строем. Виктор Билаш состоял в другом полку, но слышал, что горячий Куриленко дерзко возражал, был снят с должности и затребован в Никополь. Что его там ждало — нетрудно догадаться. Командир бригады Кочергин с комиссаром Дыбецом не хотели терять доблестного воина, перевели его к себе в штаб, «спрятали». От безделья и неопределенности Василий, попросил… расстрелять его. Дошел до ручки. Масла в огонь подливала и сестра-красавица, что крутила здесь любовь с кем попало и где попало. Из-за нее он поссорился с Махно, а теперь и тут покоя не имел.

— На тот свет успеешь, — сказали Куриленко. — Желаешь быть снова в строю? Формируй кавалерийский полк. Но… лошадей нет. Сёдел тоже. Сабель тоже. Ничего нет! А пограбишь кого — вот тогда уж точно пойдешь в расход!

Через неделю новый полк стоял у штаба бригады.

Трофим Вдовыченко и Сашка Калашников, наоборот, вели себя тихо, с начальством не задирались. Их тоже не дергали, хотя и не доверяли как бывшим махновцам.

Наконец Ворошилова с Дыбенко убрали, а всё их воинство обреченно повалило на запад. Виктор Билаш чувствовал себя жалким перекати-полем. «Ты ли это? — мучительно думалось у костра, на привалах. — Куда тебя несет и каким ветром? Где жена, мать, мечты о свободе? Чего ждешь?» Ни на один вопрос ответа не было. Оставалось лишь ловить шальную пулю. Правда, теплилась надежда, что хоть теперь-то во главе дивизии поставят кого-нибудь из его земляков, испытанных в боях, а может, вспомнят и о нем. Нет. Большевички нашли своего, хлопчика Федько. Смех да и только. Бойцы уже открыто, в строю возмущались:

— Сколько же будем удирать?

— Продали Украйину!

— Шо цэ за командиры?

Под этот шум в полках стали появляться махновские агитаторы. Они-то и сообщили о расстреле Григорьева, о том, что Батько находится недалеко и собирает новое войско. По рукам гуляли отпечатанные Гутманом листовки: «Ни шагу с родной земли!», «Коммунисты предали вас, а Махно поведет на врага».

«Уже водил, хватит», — считал Билаш. Уязвленная гордость не позволяла признаться, что предал Батьку, а тот, единственный из них, никому не подчинился и не пал духом.

Тут прилетела весть, что в Николаеве по приказу нового начдива, двадцатидвухлетнего паренька Федько взорваны бронепоезда «Спартак», «Грозный», «Память Урицкого», «Освободитель». Виктор возмутился: «Эх, бездари! Да бейтесь же!» Измученные отступлением красноармейцы шумели:

— Предатели!

— Какую силищу сгубили. Ай-я-яй!

— Зрада!

Они отступали по селам и хуторам, где недавно бесчинствовали красные каратели, «каленым железом выжигали банды Григорьева». Во многих семьях были убиты отцы, сыновья, и крестьяне (Виктор Билаш не раз убеждался) люто ненавидели комиссаров, чекистов, саму звездочку на фуражке, нападали на разъезды, обозы «кацапов», жгли сено в полях. Женщины «угощали» красноармейцев отравленным молоком. А с востока, юга и севера напирали кадеты. На западе стояли петлюровцы. Куда податься? Напрашивался один выход — к Махно. Он, говорят, рядом и снова на коне!

В полк, где обитали Билаш с Долженко, тайком пробрался Гавриил Троян. Его приняли как родного. Он не напоминал, что все предали Батьку. Вещал бодро:

— Мы теперь — сила! Ждем вас. Федя Щусь, Петя Лютый, Фома Кожин — все тут, агитируют.

Чувствуя недоброе, начальник боевого участка Кочергин отдал приказ арестовать бывших махновских командиров полков. Об этом сразу же узнали, и Калашников со строевой частью, артиллерией и обозом… пропал! Немедленно во все концы выслали конную разведку. Нет, белые не нападали, никого не рубили. А полк… словно сквозь землю провалился. Виктор Билаш живо смекнул: «К Батьке переметнулись! А чего я жду? Гордость не позволяет? Совесть предателя? Что я скажу Нестору Ивановичу?» Такого же мнения придерживался и Долженко.

Но они ошиблись. Ночью Калашников налетел на штаб и арестовал Кочергина, комиссара Дыбеца, его жену Розу, что командовала разведкой — всё руководство боевым участком красных. Шесть полков тут же присоединились к восставшим. Возглавил их, понятно, Александр Калашников. А вот начальником штаба выбрали (не забыли прежние заслуги!) Виктора Билаша. «Теперь другое дело, — решил он. — Не стыдно явиться к Батьке с такой подмогой!»

Лишь Василий Куриленко, затаив обиду на Махно и ценя свой орден Красного Знамени, увел кавалеристов к окруженным со всех сторон остаткам Южного фронта.

Душистые яблоки так облепили ветку, что она гнулась почти до земли. Махно пощупал самое большое. Вроде мягкое. Сорвал, надкусил. Кисло-сладкое. Постоял еще, прислушиваясь. Помочился. Запахло и мятой. Она густо росла под ногами. Лучи жаркого солнца играли меж листьев. Где-то в высоких тополях задумчиво озвалась иволга. Какая благодать! Надолго ли?

После устранения Григорьева они возвратились назад, к станции Помошная. С ходу напали на нее, взяли у комиссаров богатую добычу. А главное — перерезали единственную для отступления красных железную дорогу. Пусть попляшут в осажденной Одессе, когда изорваны пути и стрелки.

Не успели отойти на отдых в это имение, как прибыл Всеволод Волин (Эйхенбаум) со своей свитой. Долго он ждал, конспиратор. Всё вынюхивал обстановку, надежна ли, перспективна ли. Расспрашивал, кто такой Батько да чем он дышит. «Поду-умаешь, птица! Член секретариата анархической конфедерации «Набат». Видали мы эту братию», — считал Нестор Иванович. Но Волин оказался орехом покрепче даже Аршинова-учителя и Марка Мрачного.

Наборщик и гравер Иосиф Гутман, с весны заведовавший махновскими типографиями, рассказывал Батьке, что Всеволод, о-о, тертый калач! Ходит в революционерах с начала века. Был выслан, бежал во Францию, перебрался в Америку. Оттуда в семнадцатом — в Петроград. Когда немцы заняли Украину, Эйхенбаум ринулся сюда, дрался с ними в анархических отрядах, создавал «Набат».

— Это вам, Нестор Иванович, не лекторишка вшивый, а воин с широчайшим кругозором! — восторженно пел Иосиф. — Такие на улице не валяются и в зубы кому попало не заглядывают.

Когда Волин, наконец, появился и произнес пару слов, Махно определил, что с этим «калачом» придется ладить. Он не только знает себе цену, но вроде и стоит ее. Они потолковали, после чего Батько еще более убедился в достоинствах нового знакомого. Тот тоже остался доволен. Они славно дополняли друг друга: основательный теоретик анархизма и битый, но не сломленный практик. Об этом можно было лишь мечтать. «Теперь-то развернемся!» — тешил себя надеждой Нестор Иванович, доедая яблоко. У крыльца помещичьего дома послышался какой-то шум. Подбежал красавец-матрос Александр Лащенко:

— Книжного жука хапнули, Батько! Я его обыскал. Пустой.

— Шпион, что ли?

— Та не-е. Вот он. Какой-то археолог. Из Киева, сам напросился. Желает потолковать, сухопутный.

— На хрена он мне нужен? И так хватает забот. Что ты хочешь? — Махно зыркнул на гостя в упор. Тот вежливо поклонился. Был среднего роста, сутулый. Смотрел довольно смело через толстые линзы очков.

— Скажи быстрей! — потребовал Нестор Иванович.

— Н-не получится, — заикнувшись, ответил ученый. — Прошу аудиенцию.

— Ишь ты, буквоед. Ну, заходи. Вот прицепился. И правда жук. Навозный! — ворчал Батько. В комнате ждал Волин. Они уже начали писать приказ по армии. Впрочем, какая армия? Чуть более тысячи штыков и сабель. Важно было шумнуть, заявить о себе.

— Перекур, Всеволод. Видишь, археолог приперся, туда его мать. Послухаем?

Волин взял в кулак узкую свою бороденку и сжал ее. Когда же заниматься делом?

— Простите, у меня всего один вопросик, — тенорком попросил гость. — Это чрезвычайно важно!

— Валяй, валяй, — поторопил его Махно.

— Предмет моих занятий весьма далек от суеты, но я наслышан о вас, Батько, еще в Киеве. Боретесь за свободу. Славное лыцарство наше запорожское возрождаете. Мечтал спросить. А тут случай. Сняли ваши хлопцы с поезда. Ответьте: вы серьезный анархист или балуетесь?

Махно усмехнулся. Ему приятно было, что молва об их борьбе уже докатилась до Киева, и не только до властей.

— Серьезный, — признал он.

— То есть отрицаете начисто государственную власть?

— Верно.

— А как же держать людей собираетесь?

— От безделья маешься? — рассердился Батько.

Волин же поднялся с кресла, прошелся по комнате.

Ни ростом, ни крепостью он не отличался.

— Можно, я ему отвечу, — не попросил, а словно потребовал. Археолог заинтересовал его. Надоели тщеславные партийные споры и пропаганда азов дилетантам. Кроме того, нужно же расширять круг единомышленников. Ученые пока — целина.

— Тебе и карты в руки, — согласился Махно.

— Мы с вами, как ни странно, заняты одним и тем же, — начал Волин.

— Не улавливаю, — сознался ученый, снял очки и глядел беспомощно распахнутыми глазами.

— Копаем могилы! — с едва заметной иронией продолжал Всеволод. — Вы, археологи, ищете прошлое, а мы, революционеры, — будущее.

— Занятно, занятно, — ожил очкарик. Он никак не ожидал услышать столь изящно выраженную мысль от разбойников, что грабят поезда, и, осмелев, сел в кресло Волина.

— Как держать людей, спрашиваете? А зачем это? Мы впервые в мировой истории предоставляем им полную возможность самим, свободно выковать формы хозяйственной и общественной жизни, — чеканил слова Всеволод. Он любил и умел говорить. Махно смотрел на него и радовался: «Вот такой соловей мне давно нужен был. Как чешет, сволочь!» — Мы находим, что эти формы выгранят сами трудящиеся массы, при условии, конечно, независимости творчества. Ее-то, независимость, мы и обеспечим. А вести людей за собой при помощи управления сверху — гибельно. Потому отрицаем вожжи партий, диктаторов и любой власти, — Волин умолк и, довольный стилем своей речи, смотрел на ученого с благодарностью и превосходством. Зеленые глаза теоретика анархизма блестели.

— Чудесный задум, — сказал гость, надевая очки, и подчеркнул весьма двусмысленно: — Чудесный! Вы обеспечите это с помощью войска?

— Другого не дано.

— Забавно. У меня появилось возражение, если позволите, — ученый помял пальцами свой курносый нос.

— Валяй, — разрешил Махно.

— Некий чиновник фараона еще шестой династии, около 2375 года до нашей эры написал на пирамиде: «Его величество послал меня во главе армии, в то время как начальники округов, хранители печатей, прорицатели, Главные Бюрократы стояли во главе своих отрядов». Слышите, сколько лет власти? Она существует всегда. Разве это не доказывает, что люди без нее не могут?

— Нет! — отрезал Волин и сел на стул рядом.

— За вами идут не потому, что вы против власти…

— А почему же? Ну, ну? — заинтересовался и Нестор Иванович.

— Потому идут, что вы против плохой власти, подлой и грабительской.

— Истинно так, — подтвердил Волин.

— Но если никакой не будет — вас бросят, — предрек ученый, глядя на собеседников светлыми глазами, увеличенными линзами очков. — Найдутся более ловкие, лукавые, и они станут править. Не правда ли?

Как только он это сказал, Махно ярко вспомнил Ленина, его кремлевский кабинет, кожаное кресло. Вождь вскакивает, смеется: «Мы знаем анархистов. Они сильны мыслями о будущем, а в настоящем беспочвенны, жалки». Нестор тогда горячо возражал, что он с товарищами весь в боевой буче. Ленин развел руками: «Возможно, я ошибаюсь». Лишь сейчас Махно ясно понял, что для самой большой кремлевской шишки «настоящее» означало только борьбу за власть. Как просто! Видение мелькнуло и исчезло.

— Мы не допустим тиранов. Зачем падать духом? — говорил между тем Волин.

— А я и не падаю. Куда уж? Глубже могилы не зароешься, — археолог поднялся и церемонно поклонился. — Благодарю вас покорно. Велите отправить меня на станцию и посадить в поезд. Все-таки сняли.

— Гаврюша! — позвал Махно. Вошел Троян. — Киньте очкаря на моей тачанке до Помошной, и проследи, чтоб не остался. А то… — он хотел добавить «заумный», но решил, что могут неправильно истолковать и по дороге коцнуть.

Ученый, фамилию которого они так и не спросили, уехал, а с вершины старого тополя все плыла переливчатая, грустная песня иволги.

На даче в Краснове, под Москвой, лежал у окна больной сыпняком Сашка Барановский, он же Попов, он же Хохол, он же Шурка-боевик. С трудом приподняв бритую голову, увидел бело-голубые стволы берез, темную лапу ели с шишками. Все это было в диковинку ему, степняку, слесарю из Александровска, промышлявшему также в Бердянске, Мариуполе. «Где я и как сюда попал?» — пытался вспомнить Попов.

Сегодня вроде отпустило, полегчало чуток. За стеной слышны голоса, шумит печатный станок. «А-а, это Мина, Таня, Кривой и Хиля, — догадался Сашка. — Тискают газетку «Анархия» или «Правду о махновщине».

Дача конспиративная. Чья — неизвестно, снята на деньги экс. Экспроприированные из рабочкопа в Туле три миллиона рублей. «Странно, бьемся за народное благо, а рванули у работяг… Пусть потерпят до Свободы, если не хотят, шавки, ее взять, — мерекал Шурка-боевик. — Белая и красная власти звереют от одного вида нашего черного знамени. Не допустят его, как говорит Казимир Ковалевич, даже над простоквашиыми лавочками».

Барановский со стоном поворочался в постели, стал отрывочно вспоминать, как потрошили еще в Москве пару народных (опять!) банков и в Иваново-Вознесенске взяли более миллиона. Пришлось кое-кому и пятки поджарить, чтоб открыл секреты сейфов. А что же прикажете делать со слугами диктатуры — нянчиться? Они, шавки, не больно-то щепетильны. Штаб Махно и Ворошилова был в одном бронепоезде… Ох, и жарко все-таки… Схватили, зверски расстреляли наших! Где совесть? Какая? Только порох и динамит — для сокращения энергии в борьбе. Нас же мало. Как там пишет Казимир в «Декларации анархистов подполья»?

Сашка нащупал листок на тумбочке, поднес к глазам. Рябило, пахло типографской краской. Ага, «кому претит издевательство человека над человеком и реки крови, и стоны насилия, производимые современным государством и капиталом, — всем вам шлет свой братский привет и призыв…» Рябит, твою ж маму. Ага, «Всероссийская организация анархистов подполья».

Хохол устал, откинулся на подушку, закрыл глаза и долго лежал в полузабытьи.

— Скучаешь, болезный? — услышал издалека. Это Таня или Мина принесла лекарство и еду. Близко не подходит. Правильно.

— Хлебни, милок. Авось отпустит.

Он нехотя проглотил горечь, заметил на стене игру светотени… Вся дача закачалась… Надо же было дураку зайти в лазарет к тифозному… Как жарко. Прямо Мариуполь…

Шурка работал в махновской контрразведке у Левы Зиньковского. Пили ведрами божественную мадеру, ловили кадетов, что прятались по чердакам, выколачивали золотишко… Таня и Мина заразятся, а ходят, ангелочки… Сюда Яша Глазгон доставил, длинный, светлый, вроде березы за окном, вместе орудовали в Мариуполе, да Петр Соболев, Казимир Ковалевич — чернорабочие анархии. А с ними генерал Гроссман-Рощин. Он и беседовал с Махно. Остальные слушали. Потом… или раньше? Какой-то еще полячок лез в полковники… Ага, Бржостэк… И не выговоришь. Бр-р… Как холодно! Окрутил саму Марусю Никифорову. Денег Батько дал боевикам. Смех! Полмиллиона! В Синельниково опоздали: чекисты уже пустили в расход махновский штаб. Теперь Кремль. Какой?

Сашка опять забылся. Плыл и плыл куда-то в тягучем лиловом мареве, еле загребая руками, ногами. Тонул, задыхался, пытался звать на помощь, а духу не хватало, хотя, казалось, орал изо всех сил: «Спа… спа… сите!» Рядом замедленно качалась голова лошади, пуча глаза. Какой-то махонький, с наперсток, кучерок стегал ее по гриве. Волосы тихо и мягко струились назад, далеко-далеко, шелковистыми прядями. Шурка барахтался в них, как тифозная вошь. Мизерный кучерок, ни дать ни взять Нестор Иванович, нащупал его ногтями, поднес поближе к себе и стал стрелять прямо в лоб тоненьким синим лучиком, приговаривая: «Бо-ишь-ся?’ Бо-ишь-ся?» Всё вдруг — и выпученные глаза лошади, бесконечные пряди, кучерок в них — обрушилось немо и в гигантском вихре закрутилось, полетело вниз. Хохол пытался зацепиться за что-нибудь, удержаться, но его несло и несло…

В этой тягостной, то ледяной, то невыносимо горячей круговерти он пребывал без времени, пока не посветлело чуток и послышались нездешние голоса. Ближе, ближе, яснее. В комнате они балабонили, на улице?

— Кремль проверен… Канализационные трубы… Щели. Забьем толом, пироксилином… И в небо!

«Яне хочу! — пытался крикнуть Сашка. — Я здесь, здесь и больше никуда не хочу!» Но голоса жили отдельно, как будто в другом, чужом и непроницаемом мире.

— А охрана?

— Может, сначала чека или Дзержинского?.

— Нет, это пешки. Надо всю камарилью тряхонуть, чтоб пыль посыпалась.

— Тогда уж лучше Красную площадь взорвем на праздник!

Кто это говорил? Казимир Ковалевич? Нет, он писака. То Петр Соболев! Боевик, чистейшая душа. Хранит три миллиона и ходит в заплатанных штанах. Барановский как-то поразился: «Купи новые! Тысячу жалко, что ли?» Петр ответил:: «Нельзя. Народные».

Еще слышалось:

— На юге Деникина караулят Бржостэк и Маруся Никифорова. Поди, скоро квакнут?

— Вот и ладненько. Повременим и одним махом свалим всех тиранов!

Шурка-боевик наконец определил, что говорят за тонкой стеной.

— А власть кому?

— Зачем она?

— Попридержи вожжи. Порядок-то нужен.

— Профсоюзы будут заправлять, — загудел чей-то баритон.

— Но там же черносотенцы и государственного опыта нет. Осилят?

— Будьте уверены. Они мудрее царя и партий. Вековая спайка трудящихся!

— Ну, добро. Значит, динамит привезут из Брянска.

— А хватит?

— Ог-го! Пять пудов!

— Не мечите икру. Осторожнее! — опять загудел баритон, и Сашка догадался, что это же Черепок (Прим. ред. — Настоящая фамилия Черепанов), левый эсер. Верный туз. Неустрашимый.

— А я с вами к-кат-тегори-ически не согласен! — воскликнул тенорок. Барановский узнал его сразу: Лева Черный, тонкая кишка — ученый. Тот продолжал: — На крови, родные, ничего доброго не построишь. Вы все заблуждаетесь. Все! И большевики, Махно ваш, и Деникин тоже. К свободе надо души править. Души!

— Ах, Лева, — сокрушался, похоже, Соболев. — С нами вон коммунист даже, Домбровский.

— Липа! — кипятился Черный.

— Позволь, у него настоящий партбилет. Я сам держал в руках. Номер 161, выдан мелитопольским комитетом.

— Ну вас, разбойников, — не соглашался Лев Черный.

— Споры спорами, а тайна тайной. Учтите, каждый… головой своей отвечает! — сурово предупредил Черепок. Голоса стихли.

По-прежнему было солнечно. Из форточки шла осенняя прохлада, пахло опятами и жареной картошкой. Впервые за много дней Барановскому захотелось поесть. «Прощай, сыпняк», — подумалось с облегчением.

Станция Помошная под завязку была забита паровозами, обшарпанными вагонами с ящиками, пушками, мешками, а пути отрезаны. Всюду — стоп! На север, в сторону Елисаветград — Киев не пускают беляки. Весь юг — в огне восстаний. А на перроне — море беженцев.

— Вчера тормознули наш поезд, — махал руками дядя в помятой шляпе. — Глядим, на рельсах — телега торчит! Полезли в вагон, ну, бля, черти: кожухи повывернуты, рожи в саже, в руках вилы, грабли. Слышь, начальник, это ж ад! — кричал он, обращаясь к Филиппу Анулову. Молодой, с бородкой клинышком командир красноармейского отряда шел мимо, глянул с тоской на серую толпу, промолчал.

Утром Филипп запросил по телеграфу Новый Буг. Ответили: «Вашей бригады Кочергина уже нет. Она в полном составе перешла в распоряжение главнокомандующего революции батько Махно. Скоро доберемся до вас».

Под рукой Анулова, художника по профессии, было тысячу штыков, посланных Якиром из Одессы. Турнув отсюда махновцев, станцию взяли. Но что можно сделать против разъяренной бригады, если правда то, что передали? Да ничего. Это конец. Жди расправы. А нужно ведь встретить здесь состав с боеприпасами из Киева и отправить товарищам.

Войдя в телеграфную, тесную комнатенку, Филипп срочно запросил реввоенсовет Южной группы войск. Озвался Затонский, тот самый, что недавно напал на Песчаный Брод и погубил сначала гостей, что пировали на свадьбе Батьки, а затем и свой отряд. На панический запрос Анулова комиссар стучал: «Глаголом жги сердца махновцев. Растолкуй им гибельность авантюры».

Филипп не успел выругаться, как прибежал растерянный вестовой.

— Вас ждут в штабе.

— Кто?

— Делегация.

— Чья? Говори толком?

— Махновская!

Час от часу не легче. По ней, что ли, палить? Около штабного вагона стояли трое. Один в штатском, высокий, крупный еврей. Представились, показали партийные билеты.

— Мы тоже коммунисты, но настоящие. Не бежим с Украины, и вас не тронем. Айда вместе бить Деникина!

Филипп снял кожаную фуражку, потер виски. Ну кутерьма! Что же предпринять? Хлопцы вроде искренние… Но махновцы же, едри их в селезенку! Вне закона, и тебя потом объявят врагом народа.

— Да не сомневайся, браток, — убеждал Анулова тот крупный, в штатском. Это был Лев Зиньковский. — Мы тоже горой стоим за советскую власть и революцию. Ну, решай. А то поздно будет!

Филипп боялся. Судьба-паскудница так переменчива. Банда убежит, а ему куда? В петлю?

— Мы посоветуемся в штабе, — ответил он уклончиво. Делегаты постояли, ушли. Анулов увидел в открытом окне вагона политотдела Настю, свою первую и, возможно, последнюю любовь. Девушка звала его к себе, махая тонкой рукой. И такая она была нежная, слабая, желанная — эта рука — и так просяще манила, что Филипп уже готов был броситься к ней, но стоящий рядом комиссар отряда спросил холодно:

— Куда двинем? Каждая секунда дорога!

Анулов дернул себя за бороденку, помял в пальцах вырванные волоски, бросил по ветру. Решил внезапно: «Пусть хоть Настя спасется» и сказал:

— Так, штабному поезду идти в Одессу, на прорыв. И ты, комиссар, тикай. Будешь главным. А в отряде уже агенты Махно, значит, я остаюсь, чтоб помочь вырваться остальным. Авось улизнем.

Он полагал, что в любом случае будет оправдан. Комиссар подтвердит, что Анулов спасал штаб, а бойцы — что не бросил их в трудную минуту.

«Нечего ждать, — решил. — К своим, и драпать». Он с тоской взглянул на уходящий поезд и ничего не мог понять. Тот стоял! Филипп прыгнул на мотоциклет и, минуя заросли колючей дерезы, подкатил к эшелону.

— Что такое?

— А ты на вышку взойди, на вышку! — странно подмигивая, советовал комиссар. Анулов быстро поднялся и обомлел.

За огородами, проселком и желтым полем через железную дорогу шла кавалерия: не эскадрон, не полк — тысячи сабель! Но они же не помеха паровозу? Филипп перевел взгляд левее. Там под красными знаменами пылили тачанки, походные кухни, овцы, верблюды — до самого степного горизонта. Наши! Но долетела песня:

За горами, за долами

Ждет сынов своих давно

Батько храбрый,

Батько добрый,

Батько мудрый — наш Махно!

Анулов посмотрел еще левее. Пушки! Стал считать: одна, другая, третья батарея, и все стволы — сюда!

— Господи, помилуй, — шептал потрясенный Филипп, не зная, что предпринять.

Прилетела оса или здоровенная муха, гудела, тыкалась в нос, в уши. Анулов вяло отмахивался. Снизу крикнули радостно:

— Это же свои, командир!

Он слетел вниз.

— Мы встретили первые эскадроны, — говорил, улыбаясь, комиссар. — Они за советскую власть. Нас не тронут. Иди выясни.

Из окна опять помахала рукой Настя, но Филипп побежал к станции, забыв о мотоциклете. Где ни возьмись, появились три всадника, потребовали:

— Дай наган!

— Я начальник отряда Красной Армии, — запротестовал Анулов, подняв голову. Полуденное солнце слепило, и он не заметил, как один из верховых оказался сзади. Филиппа ударили в спину. Он упал. Подняли, повели к станции. Там уже всё запрудили войска. Анулова приметил какой-то, похоже, атаман с саблей на боку, гранатой и револьвером на поясе. Плотный, в новеньких ремнях, белокурый чуб торчит из-под козырька.

— Кого поймали? — повелительно спросил у всадников.

— Говорит, что начальник красного отряда, товарищ Калашников.

Филипа сжался в комок: — Это же он поднял бунт в бригаде Кочергина. Прапорщик-бандит. Ну, я пропал».

— Следуй за мной!

Кто-то схватил Анулова за руку. Он со страху оглянулся.

— Настя! — прилетела, голубка, ласкает зелеными глазами, а в них — слезы.

— Жена? — спросил Калашников. Многие командиры возили семьи с собой.

— Да, — соврал Филипп.

— Эх ты, сбрехать даже не можешь, краснюк. Ржа ест железо, а лжа — душу. Запомни. За мной!

Штабной поезд отряда уже пригнали на станцию, и Анулов увидел, что около вагона политотдела толпятся махновцы с черным флагом. А на ступеньках сидел кто-то в алой гусарской форме и перебирал бумаги из походной сумки… Филиппа.

— Вот, Батько, привел тебе их командира, — с некоторым бахвальством доложил Калашников. «Неужели этот… сидит… Махно?» — не поверил Анулов. Большие начальники Красной Армии, которых он видел, так простецки себя не вели. Гусар поднял голову и ожег пленника воспаленным взглядом.

— Это ты написал приказ, что идут бандиты? — спросил он, кривя запекшиеся губы. Огоньки вспыхнули в его темных глазах, и они показались художнику голубоватыми. Теперь Филипп не сомневался, что это и есть Махно. Комок подступил к горлу, и муторно заныло под ложечкой. От человека, что простецки сидел на ступеньках вагона, исходила какая-то лешая сила, которой нельзя было противиться. Хам Калашников мог пристрелить. А этот ведь ничем не угрожал, поднялся, чиркнул спичкой и поджег приказ Анулова.

— Вникай! — сказал. — Бумага белая. Видишь? Горит и стала красной. А в конце концов… вот она. Черная! Так и в народе. Сейчас уже всё перегорело. Осталась одна надежда. Глянь на наш флаг. Понял?

Махно вскинул руку. Вокруг притихли.

— Большевики душат народную волю, — продолжал он хрипловатым тенорком. — Это видит каждый, кто не слеп. Но когда встречают отпор, когда их бьют, — голос его креп от слова к слову, — они удирают как зайцы. Вот он стоит, — Батько указал пальцем на Филиппа. — Их начальник. Тоже бежал, поджав хвост! Где Дыбенко? Где хваленый Ворошилов? Где мухомор Троцкий? Они бросили врагу нашу родную землю! Плевать им на хаты, на ваших жен и детей. А мы… здесь! И будем бить Деникина и прочую сволочь в хвост и в гриву. Пока не прикончим. Ура!

У вагона, слушая Батьку, толпились сотни повстанцев. Ответное мощное «Ура!» потрясло Анулова. Вот вождь, будь он проклят! Вот за кем пойдут в огонь и воду глупые хохлы.

На взмыленных конях подлетели двое. Филипп разглядел одного: черненький, с тонкими усиками. Да это же Миша Полонский! Печатник из Одессы. Свой, партиец! Прибыл на выручку! Тот спешился, протолкался к Батьке. Но что это? Они пожимают руки…

— Вот, товарищ Махно, привел тебе подмогу, — услышал Анулов, не веря своим ушам. — Десять тысяч штыков и сабель. Время грозное, и люди считают, что только ты можешь возглавить их против Деникина. Больше некому. Но помни — я большевик. До нашей веры не касайся!

— Чудак ты, — отвечал Махно. — Мне любой дорог, кто защищает свободу и Украину. Ану, дайте прапор!

Ему поднесли черный флаг с вышитым лозунгом «Мы горе народа потопим в крови».

— Бери, Полонский, приготовили специально для твоей железной дивизии.

Предатель протянул руку… Что было дальше. Филипп не видел — закрыл глаза от горя…

Ночью им с Настей удалось бежать в степь.

А к Батьке прибывали всё новые полки, вчера еще красные. В обозе одного из них, на подводах, ехали арестованные: командир бригады Кочергин, комиссар Дыбец с женой Розой, другие. Показалось большое село.

— Добровеличковка, — радостно сообщил возница. — Тут вся моя родня!

— Теплое имя дали, — озвался Дыбец, спрыгнул на дорогу и пошел рядом. Возница, которому было приказано караулить их, и ухом не повел. Винтовка его давно лежала в завале барахла. Куда им, комиссарам, бежать? Да и свои ж люди, простые.

— У нас есть ще еврэйска колония Добра и сэло Добрянка, — говорил крестьянин. — Скоро будэ ричэчка Добра. По-нашому, значыть вирна, чесна. Та й по-вашому, по-кацапськы, вроди так, га?

— Точно, точно, — подтвердил Дыбец, глядя на свои красные сапоги. Думалось: «Сидел бы с Розой в сытой Америке и горя б не ведал». По молодости лет, желая мир посмотреть и себя показать, Степан уехал за океан. Подметал улицу, язык учил, общался с русскими анархо-синдикалистами, которые и нашли ему место слесаря. Вместе основали газетку «Голос труда». Но в семнадцатом он не выдержал и в сапогах из красной кожи мотнул в Россию, свергал Керенского, потом большевиков, что распоясались, взяв власть. Бежал из Питера в Бердянск с Розой Адамовной, тоже бывалой анархисткой. У моря образовался ревком, где Степан сошелся со вчерашними врагами — большевиками. Тут налетели гуляйпольцы, контрразведку завезли. Дыбец возмутился, спорил с Махно. А вскоре подоспела Красная Армия, и он вовсе отказался от анархизма. При отступлении назначили комиссаром бригады. И вот он арестант…

В Добровеличковке красных командиров повели по улице, запруженной войсками, семьями повстанцев, беженцами, что располагались по дворам, под заборами. Над ними висели тяжелые ветки с желтыми грушами. Всюду бегали дети, ревел скот. «Как же воевать с такой обузой?» — недоумевал Дыбец.

К ним подъехали всадники. На белом коне — Махно. Ему что-то докладывали, он отвечал. Послышалось ледяное слово «расстрел». Среди них, однако, Степан с надеждой заметил Мишку Уралова, знакомого по Бердянску. Матрос-анархист, всегда взвинченный, горячий как порох, он легко хватался за наган. Но был добр и справедлив.

— Там же, я вижу, Дыбецы, жилы из них вон! — громко возразил Батьке Мишка. Они еще пошумели. Какой-то адъютант подъехал и велел Степану с Розой подойти к Махно.

— Что же ты, старая анархическая крыса! Куда влип? — спросил тот сурово. Крутолобый крепыш Дыбец молчал.

— А ты, Роза, помнишь, как сидели с тобой в екатеринославской тюрьме и ждали палача с веревкой?

— Не забыла, Нестор.

— Известно ли вам, что я у большевиков вне закона? Любой, кто прикончит меня, их друг. Так кто же вы тогда?

Дыбецы смущенно потупились. А что скажешь? Глупый звук мог решить их участь.

— Ну так вот, — продолжал Махно. — Рука у меня не поднимается на старых ренегатов. Может быть, это слабость, но я вас не расстреляю. Приказываю: чтоб волос не упал с их головы. Кто нарушит — лично коцну, и только! Чулы?

Окружающие закивали.

— Идите на все четыре стороны. Остальных держать до особого распоряжения, — он пришпорил коня и, словно боясь, что передумает, ускакал.

— Мотайте по этой улице до конца, жилы из вас вон! — оказал Дыбецам Мишка Уралов. — Увидите хату, где развесистая шелковица во дворе. Сошлетесь на меня и сидите как мыши. Контрразведка вас уже пасет. В этом кавардаке укокошат в два счета, — он усмехнулся, тонкие брови взлетели. — Мигом смывайтесь, пока он не вернулся и не отправил вас рыбке в зубы. Берегитесь Щуся с матросиками, а пуще — Леву Голика. Тот тихий, но вашу шкуру живо перекроит на лоскутки!

Мишка тоже ускакал.

— Позволь, а как же товарищи? — забеспокоилась Роза, оглядываясь.

— Самим бы, дорогая, ноги унести, — муж взял ее под руку, и они торопливо пошли искать развесистую шелковицу…

Уралов явился затемно, принес бутылку самогона. Закуску дали хозяева. Сели за стол втроем.

— Не сладко пока, не сладко, — говорил Мишка, хрустя малосольным огурцом. — Кадеты прут. У вас вон были регулярные войска, оружие, хлеб, деньги — вы позорно бежали. А нам каково? Я тоже из России, но, в отличие от Троцкого, о-ох, больно это перевариваю. Местным куда? Белой рыбке в зубы? У них же семьи, у того же Махно, Калашникова, у Федьки Щуся, да у кого хошь. Разве потащишь с собой на север? А раненые? У нас их сотни!

— Ты прав, — согласилась Роза. — Это трагедия. Но пойми же и нас…

— Ково там? — Мишка махнул рукой и рванул рубаху на груди. — Глянь сюда, глянь!

Там был выколот зубастый дракон.

— Вот тебе, Розочка, наглядно наш север: голодный и злой. Ему еще нахлебников не хватало. Он сам кого хошь сожрёт! А тут, видали, груши с кулак, дули называются. Куда бежать от них?

Еще выпили.

— Не серчайте на меня, — попросил Мишка. — Маленько, тово, люблю шебутнуть. В общем состоялся у нас сегодня реввоенсовет. Именуемся теперь Украинская повстанческая армия! Это вам не хрен собачий. Обозы сокращаем вдвое, чтоб маневр иметь. На телеги ставим пулеметы, коней — под сабли. Образовали четыре корпуса. Донецким командует Сашка Калашников. Азовским — тоже знаете его — Трофим Вдовыченко, готовый генерал. Жаль, что его земляк сбежал. Огненный характер! Я сам такой…

— Куриленко, Василь? — уточнил Дыбец.

— А то кто же? Ох, забубенная головушка. Подался с вашими, кавалерийский полк увел, дурак.

— Слышал, как Василий моих комиссаров воспитывал-испытывал? — спросил, улыбаясь, Степан. — Нет? Назначили ему новенького. Твердого партийца. Дал ему Куриленко бинокль: «Замечаешь казачий разъезд в селе?» — «Вижу». — «Поехали к ним молоко пить».

— К белякам? — не поверил Уралов.

— Ну, конечно. Те на одном конце села, а комиссар с Василием прибыли на другой. Купили у бабки молока, пьют. Прискакал белоказак: «Из какой части будете?» — «А у тебя кто командир?» — интересуется Василий. «Такой-то». — «Лети к нему и доложи, обормоту, что красный полковник Куриленко тут молоко пьет!» Казак оцепенел. Василий достал наган: «Ну, кому говорю!» Того и ветром сдуло. А наши возвратились в полк. «Ты, гляжу, настоящий, — сказал комиссару Куриленко, — с тобой работать можно».

— Ах, сукин сын, люблю таких! — восторгался Мишка. — Жаль, что изменил нам. Но звонил сюда, говорил с Махно, просил не трогать вас.

— Да не может быть! — в свою очередь удивился Дыбец. — Хотя… Вася — редкая душа. Мы его тоже спасли от пули Дыбенко. Прости, отвлеклись. А кто другими корпусами командует?

— На Екатеринославский зря поставили Гавриленко. Он хоть и штабс-капитан и полный кавалер, а горшок… — Мишка постучал по темечку. — Горшок у него пустой для такой должности. Ну, и Крымский корпус. Павловский во главе. У Григорьева полк водил, тоже Георгиевский кавалер. Мы давай подначивать: григорьевский или Георгиевский? Батько психонул: «Кому не ясно, завтра пошлю против белой гвардии. Десять тысяч отборных сабель генерала Слащева сверкают на горизонте!»

— Прости, Миша, но как вы содержите всю ораву? — спросила Роза. — Грабите население?

— Ну-у, нет. Батько сразу голову оторвет. Миллионы нам дал Дыбенко, раньше. Кроме того, сундук из Черного леса привезли, — Уралов замялся. — Это… секрет, да жилы из него вон! Там столько золота и бриллиантов, что…

Мишка налил по последней и даже капли вытряхнул в кружки.

— Розочка и Степа, выпьем за то, чтоб завтра же вас ветром выдуло отсюда. Мы драпаем на запад. А в суматохе, сами понимаете…

Закусили, помолчали.

— Да, браток, не забудь красные сапоги снять, — посоветовал Уралов. — Их далеко-о видно. Лучше оставь-ка мне. Хоть пощеголяю всласть!

Теснимый с востока нашими частями, Махно подвигался вглубь Малороссии… и к началу сентября подошел к Умани, где попал в полное окружение: с севера и запада — петлюровцы, с юга и востока — части генерала Слащева.

А. Деникин. «Поход на Москву».


— Какое личное чувство Родины! Оно не от ума — от сердца! — изрек поручик Миргородский, израненный сын того генерала, в дом которого ворвались год назад Махно с товарищами и бросили гранаты.

— У каждого, Николай, свое заветное, — довольно холодно заметил командир батальона капитан Гатгенбергер, поводя крутыми, барскими плечами. Ему не понравилось, что сейчас, в этой походной кутерьме, вслух вспоминают о святом. К тому же больно по-славянски, на православный манер, что ли, рассуждает Миргородский.

— Простите, капитан, по-моему, Родина или есть, или ее просто нет. Это покупается кровью предков!

За стеной мычала корова. Гатгенбергер уже взялся за шпору, чтобы снять сапог, но бросил его, рассмеялся.

— Вот вам и ответ, философ!

Поручик тоже усмехнулся. Правда, как глупо с его стороны затевать подобные разговоры. Столько свинства вокруг. «Перед кем мечешь бисер? — размышлял Николай. — Что Гаттенбергеру наша Украина? Прибыльный чернозем или часть империи, Малороссия. Да, у нас со времен Богдана и Мазепы не было просвещенной элиты, как в Польше. А если и появлялась, то ее покупали, переманывали в Петербург, Москву. Я же чужд и русским офицерам, и своим мужикам. Это ужасно!»

Их Симферопольский офицерский полк вчера вечером расквартировали в селе Перегоновке. Весьма символическое название. Наконец-то всё готово для полного уничтожения бандитов. Или опять ускользнут?

В хате сидел еще хозяин, молчаливый седоусый дедок.

— Не стоит раздеваться. Прикорнем так, — предложил норучик. Он был помощником командира батальона. — Все равно махновцы ночью набегут. Это уж как пить дать.

Скрипнула дверь. Вошел благообразный, лысоватый еврей Кернер. Он тоже здесь квартировал.

— Что вас-то, Михаил Борисович, миллионера, занесло сюда? — поинтересовался Миргородский. — Небось, ободрали как липку анархисты Гуляй-Поля? Но там же теперь наши. Полная свобода для банкира!

Кернер присел на скрипучий топчан и поглядел на поручика с мягким укором.

— Охотно отвечу. Бывшего миллионера. Бывшего. Ежели вы имеете в виду барыш — его давненько не видно на сих степных просторах. Корова языком слизала. Не та, разумеется, что за стеной мычит. А которая «Капитал» читала, завидущая. Остались мешочники, запрудившие поезда. Вы полагаете, что у каждого честного еврея есть друзья. Э-э, сегодня от них приходится держаться подальше.

— Чудная логика, — озвался Гаттенбергер. — Мне казалось, наоборот, всё спасение в вере и близких людях.

— Отвечаю: алтари нынче пустые, а друзья легко становятся врагами. Жизнь есть жизнь, господин капитан.

— Одни загадки, — подозрительно буркнул командир батальона.

— Боже упаси! Это вы обо мне? — Кернер покраснел и скосил печальный взгляд на холщовую сумку, что валялась под веником. Там, среди сухарей, в тряпице, были завернуты два слитка: золота и серебра. — Я весь перед вами, как на духу!

Говоря о друзьях, он имел в виду предпринимателей, с которыми много лет сотрудничал. В кого они превратились? Беженцы, затворники. На каждом шагу обижают, а то и бьют иудеев. Тут бы самому спастись. Кроме того, среди своих друзей-защитников Марк Борисович числил и Нестора Махно, которому не раз помогал. Но разве можно об этом заикаться? Поволокут в контрразведку. А ему надо к жене в Одессу и сыновей разыскать. Со станции Помошной, законопаченной со всех сторон, Кернер подался на запад и застрял в этой богом забытой Перегоновке. Кто ж такое предвидит?

Чтобы прекратить этот скользкий разговор. Миргородский обратился к седоусому дедку:

— Славно дома-то сидеть? Вот спать ляжешь. А нам каково?

Хозяин поерзал, посомневался и выдавил:

— Сыдилы б дома, паныч. Хто ж вас нэволэ?

Чувствовалось его явное отчуждение.

— Будем отдыхать, — велел командир батальона.

Николай лег на жесткий топчан, подумал о Махно:

«И где он взялся, хмырь? Отца сгубил, меня покалечил. Отомстим». Поручик мечтал попасть на московское направление. Там, слышно, уже взяли Орел, скоро белокаменная падет. А они здесь, несколько дивизий, гоняются за бандой. Не поймают — позор. Одолеют — фу-у, ерунда! Так все и считали в их офицерском полку. Шутка ли, на должности рядового — прапорщики. Отменная дисциплина, английские мундиры, фанаты генерала Лемона — и всё против каких-то пахарей. Да мы их фуражками закидаем!

С легким и веселым настроением шли они к станции Помошной. По пути встретились еврейские обозы — беженцы из колонии Доброй. «Берегитесь, мальчики!» — предупреждали. Что за вздор? Первый же бой подтвердил: бандиты лезут нахально, а стоять упорно не способны — бегут. Куда им против регулярных войск?

Симферопольский полк сходу взял станцию. Но на следующий день… в это трудно было поверить… махновцы опять завладели Помошной! Их еле вышибли. Выяснилось, что у них три бронепоезда (один вчерашний белый — «Непобедимый»!), тысячи пехоты, кавалерии. Миргородский впервые призадумался: «Откуда всё это?» Ходили слухи, что потрепаны и полки соседней дивизии. А тут привезли награды: сто девять Георгиевских крестов и семь медалей. Николай засомневался: «Для чего? Это же гражданская война!» И шевельнулась тревога: «С кем бьемся? Не народ ли? Даром такие награды не вручают!»

Но вскоре сомнения рассеялись. Банды бежали на запад, через речку Синюху и ее приток Ятрань, почти без боя оставляли села, колонии, хутора. Поговаривали, что у махновцев мало патронов. Этим провокационным слухам уже не хотелось верить. Просто сборище анархистов улепетывает. А впереди была Умань — древний город, где генерал Слащев решил покончить с Махно раз и навсегда!

Засыпая, Николай видел розовое, приятное мельтешение. Вроде бал. В Павловском училище. Скользкий блестящий паркет, статуи по углам и вальс. Господи, забытая музыка, девицы в белых платьях, длинных и шуршащих, с обнаженными плечами, улыбки, запах духов… Потом всё это съежилось. Появился дом, знакомый с детства, кабинет отца и на полу — ребристая граната… кружится, кружится…

— Господин капитан, где вы? Проснитесь! — услышал Миргородский и вскочил.

— Что стряслось? — спрашивал Гаттенбергер из другой комнаты.

— Махновца поймали. Махновца, — говорил кто-то в темноте. — Адъютант самого Батьки, мать его в тринадцать гробов…

— Прекратите! — возмутился комбат.

— Прошу прощения. Он вез пакет.

— Давайте сюда. Свети. Да свети же!

Дедок зажег огарок. Послышался топот, и в хату втолкнули небольшого парня или мужичка. Поручик все никак не мог прогнать сон и раскачивался на топчане, подогнув под себя ногу. Неясным пятном проступало лицо пленного, усы, чуть блестевшие глаза. Гаттенбергер с треском разорвал пакет, наклонился к свече. На улице что-то тихо постукивало: ток-ток, тик-так. «Дождь», — догадался Николай.

— Это план их фронта с Петлюрой! — наконец сказал капитан. — Очень интересно. Ты кто?

Махновец молчал.

— Господин поручик, берите пакет и в штаб полка. Немедля! — велел комбат, передавая бумаги Миргородскому. — И его захватите с собой. Лично генералу Гвоздакову доставите. Это чрезвычайно важно. Они договорились с Петлюрой. Не дай Бог, соединятся!

Выходить на улицу, в сентябрьскую слякоть, не хотелось. Николай прикурил от свечки.

— Слушаюсь! — взял дождевик. — Пошли! — кинул пленному. Во дворе их ждала телега и трое казаков.

— Кто ты все-таки? — спросил поручик, усаживаясь и надевая башлык. Примостившийся рядом на сене махновец долго не отвечал. — Язык, что ли, проглотил?

— Я Лютый.

— Как? — не понял Николай.

— Лютый, говорю.

— Зверствуешь? Кличка, что ли?

— Нет, фамилия такая.

— Адъютант Махно?

— Вроде того.

— Знаешь, что тебя ждет?

— По головке не погладите.

— Это уж точно.

Телега хлюпала по лужам. За кустами плыла в темноте речка Ятрань. Пленный вдруг сказал стихами:

Гэй ты, батьку мий,

стэп шырокый, поговорымо ще с тобою.

Молоди мойи буйни рокы

та пишлы за водою.

— Никак поэт? — удивился Миргородский. — Анархисты пишут стихи? Какая нелепость! Вы что, и веру имеете?

— А за шо ж умырать?

— Позволь, позволь. Ты что, серьезно? — Николай не мог представить, что у бандитов есть хотя бы намек на интеллект. Ну в лучшем ою'чае — защита интересов лодырей и нищих, как провозглашают большевики.

— Вполне, — отвечал махновец.

— Коль так, времени у нас достаточно. Давай по порядку. Ты, конечно, не веришь в Бога?

— Нет. Зачем? Человек — мерило всего.

— Но если его нет, то и совести нет. Всё позволено! Где критерий? — Николай специально употребил это ученое слово: поймет ли бандит?

— Он простой, как правда, наш критерий. Его знает любой дядько, что трудится на земле.

— Однако твоего пахаря века христианства воспитали. Не так ли?

Петр Лютый молчал. Офицерик, оказывается, тоже не лыком шит. Целится в самое яблочко. Если еще и стреляет метко — дело швах.

— Нечем тебе крыть, дружок, — Миргородский с сожалением кивал головой. Так хотелось поспорить, ковырнуть разбойника поглубже.

— Хай и хрыстыянство! — воскликнул Петр. — Спасибо за науку. А сегодня дядько уже дорос до свободы!

— Хорошо, хорошо, — не стал перечить Николай, — но чем он отличается от культурного помещика или банкира Кернера из Гуляй-Поля?

— Мозолистыми руками.

— Тогда и ты для пахаря враг, — поручик ткнул пальцем в грудь Лютого.

— С какой стати? — отшатнулся Петр.

— Очень просто. Вместо плуга держишь перо!

— Я сирота. Всё умею.

— А управлять кому доверите?

— Тружеников поставим.

— Так они же завтра карету себе потребуют и шубу лисью дочке.

— Выгоним! — Петр сидел уже как на иголках.

— Кто это сделает? Вы же ни полиции, ни суда не признаете.

— Народ вытурит.

— Эх, Лютый, Лютый, может, и светла твоя вера, да глупая. Народ! Каждый мечтает о шубе и карете.

Миргородский вздохнул. Вот она, простая, трудовая Украина, и нет с ней контакта. Или еще попробовать?

Пока он сомневался, пленный соскочил с телеги и, хлюпая по грязи, бросился в дождливую темень.

— Стой, гад! Стой! — закричали казаки, что сопровождали их верхом. Вскоре они возвратились.

— Где анархист? — с тревогой спросил помощник комбата.

— Шустёр, бродяга. Вилял как мышь, — отвечал казак басом. — Но нам недолго. Напополам развалили!

«Дубьё! — подумал поручик. — Влетит от генерала. Ох, влетит!»

И они поехали дальше.

Матрос Александр Лащенко взял школьный глобус, покрутил, поискал пальцем Украину, Елисаветград, речушку Ятрань, в излучине которой они затаборились. Эх, не обнаружил, махнул рукой и поставил шар на подоконник. В классе шумели командиры. Александр как председатель реввоенсовета постучал по столу.

— Прошу внимания, братва. Настал решающий момент: или с Петлюрой объединимся, или сами проломимся домой. Толкуйте по очереди.

Первым поднялся Трофим Вдовыченко, крепыш с усами вразлет — командир Азовского корпуса.

— Саблю у меня из рук не вышибешь. А тут большой политикой пахнет. Но рискну. Будем дураками, якшо не спаруемся. Две армии — то ж сила! Кому еще дорога наша земля? Деникину? Нет! Ему империю подавай. Ленину? Тоже нет — этому диктатура мила. Польским панам? Еще чего! Задушат нас поодиночке. Всё! — он сел, гремя шашкой, которая зацепилась за стул.

— Самостийникам держава снится, а нам — свобода каждого земляка. По-твоему, Трофим Яковлевич, как это склеить? — попросил уточнить Алексей Марченко.

— А як хочэтэ. Для того и собрались, — отвечал Вдовыченко.

— Я согласен. Но с одной заковыкой, — сказал в тишине помощник начштаба Иван Долженко. — Армии соединить, а Главного атамана Петлюру, как и Григорьева, ликвидировать.

— Правильно! Дело предлагает! — зашумели члены совета. Встал начальник штаба Повстанческой армии Украины Виктор Билаш, без всякого оружия, в сером костюме.

— От нашей мудрости сейчас зависит судьба социальной революции. В строю тридцать тысяч штыков и десять тысяч сабель. Сила, как видите, немалая. Преследуя нас, деникинцы оторвались от баз и железной дороги. Настало время бить их! Но где взять патроны? Отвечаю: у Петлюры. Не даст — купим. Золото есть. Вдобавок пусть разместит у себя наших тифозных и раненых. А объединяться не нужно. У него-то и армии нет. Галичане подчинены своему диктатору. Предлагаю: послать в штаб Главного атамана делегацию. Например, испытанного дипломата Чубенко и теоретика Волина. Тем более, что у нас уже давно сидят хлопцы с косичками-хохлами и ждут послов.

— Они друзья, Виктор Федорович, или кто? — спросил Василий Данилов, уже инспектор артснабжения армии.

— А Главный атаман не снюхался с Деникиным? — подал голос и патлатый матрос Дерменжи, инспектор телеграфной и живой связи.

— Это вон разведка пусть доложит, — отвечал Билаш. Лев Голик глянул на Махно. Тот кивнул.

— По нашим сведениям, Петлюра отправил к белым целую камарилью, чтоб сохранить свою власть.

— Так о чем речь? — не понял Федор Щусь. — Он враг, и точка!

— Яснее крой, братишка, — попросил Дерменжи. — Палуба под ногами качается от ваших премудростей, брашпиль им в рот!

— Сейчас в наличии три Украины, — продолжал Голик.

— Ну, даешь! — удивился Данилов. Он никогда не вникал в историю народа, среди которого жил. Хохлы себе и хохлы. А оказывается, их три куска. — За свободу какой же нэньки мы тогда бьемся, Лева? Едри т-твою бабушку!

— Хай Чубенко скажэ.

— Давай, дипломат! — послышались голоса.

Алексей, головастый, степенный, прошел к столу.

— Вы ж понимаете, что я не ведун. Могу и сбрехать. Оно как получилось? Подальше на запад и север от этого места, где мы сидим, тоже живут украинцы. Красная Русь называлась. Ее давно еще захватили поляки, потом австрийцы, мову нашу попортили и веру. Может, слышали: Галичина, Волынь. У них теперь свое войско и правительство. Но из Львова их поперли поляки, прижали к Петлюре.

— Короче, — потребовал Махно.

— Там, где Киев, Полтава, при царе была Малороссия. А всё остальное — наша вольная, казачья окраина, или Слободская Украина.

— Столица в Гуляй-Поле, — подсказал Василий Данилов.

В классе засмеялись. Чубенко продолжал:

— Пару недель назад петлюровцы вместе с галичанами взяли Киев. А на следующий день белый генерал выгнал их оттуда.

Лев Голик добавил:

— Негоже говорить плохо про земляков. Но мои агенты доносят, что Главный атаман ищет помощи в Париже, Лондоне, Варшаве. Готов любому черту заложить наши просторы, лишь бы тот защитил его власть, его дэржаву.

После таких «высоких материй» никто слова не просил. Председатель совета Александр Лащенко наклонился к Батьке.

— Будете выступать?

Тот поднялся из-за стола и начал недовольно:

— Ты, Вася, насчет Гуляй-Поля брось ехидничать! Откуда повел полки Богдан Хмельницкий? Из Киева, из Львова? Эгэ… из Чигирина! Слыхали о таком городке? Нет? Вот то-то. Чем же он лучше нашего, родного? А тем, что там не точили лясы, а действовали! Мы послали письмо Петлюре. Он, дурак, молчит. Значит, хай едет к нему Чубенко и правдами-неправдами возьмет хоть патроны. Задача Волина другая: добиться возможности вести там нашу пропаганду. Захотят все украинцы идти с нами — пожалуйста, милости просим. А нет — силой и обманом не заставишь. Главный атаман, думаю, на подчинение не согласится. Он даже председателя Директории Винниченку попёр ко всем чертям ради своей власти. У них, видите ли, киевский, столичный гонор. Да что гадать? Поглядим.

— А почему бы тебе, Батько, самому не отправиться к Петлюре? — спросил, не поднимаясь, Александр Калатников. После того как привел красную бригаду, он почувствовал себя в большой силе. Все притихли.

— Глупость! Нельзя рисковать! — отрезал помощник командующего, молчун Семен Каретник.

— Разрешите мне, — вежливо попросил Лев Голик. — Мы имеем сведения, что Главный атаман очень опасен. Против него пытался бузить полковник Болбочан. Его заманили на Черный остров и там прикончили. Выводы делайте сами…

Чубенко с Волиным уехали. 20 сентября 1919 года на станции Жмеринка был заключен договор, по которому стороны обязались вести борьбу с генералом Деникиным и, если победят, махновцам предоставят территорию «для свободного советского строя». После долгих препирательств Петлюра (он не доверял анархистам и сам очень нуждался в помощи) выделил даром 125 тысяч патронов, а еще 575 тысяч продал за 50 тысяч рублей золотом. Кроме того, больные и раненые махновцы размещались по тыловым госпиталям. Войско Батьки в оперативном отношении подчинялось генштабу Главного атамана.

Было ясно, что он рассматривает Украинскую повстанческую армию как бедных родственников, которые к тому же имеют наглость что-то требовать. Например, свободу проповеди любых идей. Петлюра с этим решительно не согласился. Он видел, что галичане во главе с доктором Петрушевичем молятся национальной, считай, буржуазной демократии. Анархисты же бредят свободой без государства и слышать не хотят о национализме без приставки «интер». Разве можно дать им волю спорить? Схватятся за сабли! Хуже того: махновцы мигом задурят селянские головы и перетянут казаков-сечевиков на свою сторону, как вчера — красные полки!

А вот лично встретиться с Батькой Главный атаман согласился, сказал с приятной улыбкой Волину и Чубенко:

— Лучше раз увидеть, чем десять услышать. Хай приезжает в Умань.

Высоколобый, светлолицый, в наглухо застегнутом френче, Симон Васильевич был на девять лет старше Махно. Учился в духовной семинарии, но любил играть на скрипке и без меры увлекался родной культурой — выгнали. Помаялся на Кубани, во Львове, в Москве, давал частные уроки, редактировал «Украинскую жизнь». А с рокового семнадцатого пошел вверх и вот теперь — Главный атаман. Он искренне хотел блага своему трудовому народу, лишенному государства со времен татарского нашествия и разрушения Киева. Но Петлюра был крепко убежден, однако, что только он может и обязан возглавить историческую миссию восстановления Дэржавы.

Отправляясь в Умань в салон-вагоне, прицепленном к бронепоезду, Симон Васильевич надеялся, хотя и не без сомнений, что провинциальный, какой-то гуляйпольский батько не совсем же идиот и вместе со своей ватагой подчинится законному правительству Украинской Народной Республики. Сколько же ей мытариться без официального языка, герба и границ на карте мира? Об этом болит душа даже у последнего нищего земляка!

А Махно в это время созвал новый совет. Пока собирались, он почувствовал себя одиноким. Испытывал подобное не раз в тюрьме и позже: ни жены, ни любви, ни кола ни двора. Теперь было совсем иное. Входили, разговаривали между собой командиры, а он вроде уже оставался в стороне. Пригласили-то на встречу ЕГО, не кого-нибудь. Советоваться с первым лицом на Украине. Пусть почти липовым: ни территории у Петлюры нет, ни войска доброго. Да Главный же атаман! Пишет бумажки генералам и министрам в Лондон, Париж, а позвал ЕГО и не на чарку самогона — решать судьбу страны!

Вместе с приятным холодком шевелился какой-то чертик, как будто подпрыгивал внутри, радовался: «Только с тобой, Нестор! Лично! Ишь, куда ты взлетел!» Он пытался справиться с наваждением, отвечал на вопросы товарищей. Но чуть умолкал, как черненький тут же сладко напевал: «Вот случай, что побивает всесильную судьбу. Лови его! Лови. Другого не будет!»

Помощник начальника штаба Иван Долженко ляпнул:

— С Петлюрой надо кончать, Батько! Раз и навсегда!

Ледяной искуситель затрепетал, вроде даже аплодировал. Усмирить его попытался Лев Голик:

— Поймите, друзья. Главный атаман не один. С ним совет министров, и у каждого свой штат. Это же офицерско-чиновничья камарилья. Они все там кормятся и жаждут еще большего для себя от дэржавы. Много обещают и казакам-сечевикам, и те верят. О галичанах молчу, у них свой диктатор. Теперь соображайте. Коцнем Симона — чего добьемся? И белые уже под Уманью!

— Что предлагаешь? — насупился Махно.

— Исходя из суровой реальности — не ехать, не рисковать!

— А я за то, чтобы кокнуть, и всё! — настаивал Долженко. — Будем нянчиться — не быть матери Украине свободной!

Постановили так: согласится Главный атаман отдать вожжи — брать его под свое крыло. Заупрямится — порешить! Для этого выдвинули к Умани лихую кавалерийскую бригаду. Батько поехал тоже не с пустыми руками — в окружении охраны, пятисот испытанных пулеметчиков и рубак. Лев Голик предупредил, что и гарнизон Петлюры не дремлет, стоит в ружье. Сам же, как и условлено, ждет Батьку в салон-вагоне на железнодорожной станции. «Может, и договоримся, — полагал Махно. — Почему нет?»

— Гэй, Батьку! — крикнул Захарий Клешня, что ехал в охране. — Мудрости вам! Побрататься трэба!

Тачанка, в которой Нестор Иванович направлялся на встречу, катила уже по городу, когда появился на буланом жеребце Дмитрий Попов, эсер, забубенная голова.

— Удрал мой соратник по партии, — сообщил Митя, наклоняясь к Батьке.

— Симон, что ли? — спросил тот, не веря.

— Да-а, полчаса назад укатил в сторону Христиновки, в свой тыл.

Махно сидел насупившись и покусывал губы. Тачанка и охрана в недоумении остановились. Батько чего угодно ожидал — только не бегства Главного атамана. Испугался? Считает союз невозможным? Не верит в победу? «Какая же ты несчастная, моя Украина-мать», — качал головой Нестор Иванович…

Спустя некоторое время галичане, изнемогая от тифа и враждебности местного населения, сдались на милость белых. А Симон Петлюра, бросив остатки своего войска, бежал в Польшу.

— Ох, и кинем же мы на небеса большевиков! — сказал Петр Соболев, который (Сашка не раз убеждался) зря ничего не обещает. — Идешь с нами, Барановский?

— Куда?

— Пока на Арбат.

Они зашагали по Яегтярному переулку. Петр чуть впереди. В брезентовых куртке и кепке, в заплатанных штанах он шел, не оглядываясь, стремительно и твердо ступая. Сашка еле очухался от сыпняка и отставал.

— Не лети, — попросил. Соболев озирнулся. Саркастическая усмешка тронула его рыжее лицо. Рыжими были брови, усы, даже щетина на щеках. По всем приметам — противнючий тип. А бессребреник, каких мало. Надо же! И заботливый как нянька, но только со своими.

— Я тебе, Шура, не раз толковал: мы, анархисты подполья, — самые свободные на этой неуютной, пока рабской земле. Слыхал? Деникин задавил пол-Расеи. Сюда прёт. Завтра большевики, коль не пугнем их, зябликов, объявят тотальный террор.

— Им недолго, — согласился Сашка.

— И подметут всех сомнительных. В первую очередь нас. Но мы… готовы!

Барановский как-то читал с восхищением о римских гладиаторах, бестрепетных мужиках, которые восклицали перед боем: «Идущие на смерть приветствуют вас!» Вот что-то подобное. Соболев здорово напоминал их: большая голова с короткой стрижкой, мощная грудь плотника. И глаза. Редкие, молочно-голубые, как февральский лед. Беспощадные.

— Кремль? — спросил Сашка. Ему тоже не терпелось тряхнуть силушкой.

— Нет, проще. Они сегодня во главе с Лениным будут кучковаться в особняке графини Уваровой. Мы их, любезных, и пустим вне очереди на небеса. Витольд с Марусей Никифоровой кончают на юге Деникина. А у Батьки Махно уже новая армия. Слыхал?

— Откуда? — удивился Барановский.

— Прибыл гонец. Правда, сразу же уехал. Советовал начинать. Одним махом разорвем сети власти над славянами. А там — Европу и мир освободим!

На Арбате они вошли в подъезд дома № 30, поднялись в 58 квартиру. Им открыла блондинка в фартуке с цветочками.

— Ну и нюх у вас, мальчики! — улыбнулась. — Котлеты с картошкой и грибным соусом ждут. Пальчики оближете!

–' Потом, Татьяна Никитишна, — Соболев прошел в комнату. Барановский не отставал. Петр нагнулся, достал из-под кровати деревянную коробку, плотно обмотанную бечевой.

— Бери, — велел Сашке.

Тот поднял.

— О-го! — и понес к выходу.

Хозяйка, однако, расставила руки, не пускала:

— Обижусь, мальчики. Я так старалась. Ну прошу вас к столу!

— Ладно, Саня. Уважим, — они присели. Татьяна Никитична захлопотала у печки. Квартира была куплена специально для конспиративных свиданий анархистов.

— Где же моя подруга, Маруся Никифорова? Давненько не виделись, — спросила между прочим хозяйка.

— В Крыму, будьте любезны, отдыхает, — отвечал Соболев. — Под пахучими кипарисами.

— Счастливая. Там сейчас бархатный сезон. Море как молоко, — Никитична подала блюдо. Запахло опятами. — По рюмочке, мальчики, примете? Смирновской плесну, забытой нынче. Чистая слеза! И огурчик с пупырышками.

— Нельзя, — отказался Соболев. — На дело топаем. Потом.

Перекусив, они откланялись. Коробку взял Петр. В ней больше пуда весу, и переболевшему Барановскому, хотя он и на голову выше, такая ноша оказалась не под силу. К тому же он разглядывал то печальный памятник Гоголю, то какой-нибудь особняк с колоннами и лепкой, подсвеченный заходящим солнцем. Это было сейчас ни к чему, и Петр ворчал:

— Потом, Шура!

— После… не будет.

— Ты чо? — забеспокоился Соболев. — Пал духом? Так возвращайся! — и посмотрел на Сашку ледяными, молочно-голубыми глазами.

Тот смутился:

— Не-не, интере-есно. И мало ли. Не на свадьбу топаем.

Петр поставил коробку на землю, озирнулся. Напротив, у подъезда, сидел холодный сапожник, постукивая по каблуку. Какие-то бабы спешили с узлами. Никого подозрительного.

— Ребята соберутся славные, каленые, — зашептал Соболев на ходу, — и все же ты из них самый верный, Саня. Не идеям, нет. Свобода трудящихся от любого гнета для нас всех священна. А вот рука не дрогнет лишь у тебя. Дело-то мокрющее. Грандиозное, слышь! Метать снаряд будем вдвоем.

Барановский судорожно глотнул. Далеко ли кинешь такую тяжесть? Это верная гибель! Ну и что? Недавно чуть не окочурился от тифозной вши. Какая разница? И Петр на смертника не похож. Улизнем!

— А остальные?

— Те — охрана.

— Ну что ж, я готов, — согласился Сашка, польщенный тем, что даже не совсем выздоровевший ценится выше всех боевиков. Осторожный Соболев не сказал, что сегодня утром к нему пожаловал член левоэсеровского ЦК, осужденный большевиками за мятеж и с тех пор скрывающийся Донат Черепанов по кличке Черепок.

— Читал «Известия ВЦИК»?

— Нет. А что?

— На ловца, Петя, и зверь бежит. Вся верхушка диктаторов слетается вечером в особняк графини Уваровой, где раньше располагался наш цэка. Захватили, стервятники. Будет Ленин, Каменев, Бухарин, Ногин. Хватит тебе?

Соболев кивнул.

— Давай грохнем? Другого такого случая скоро не представится, — серые глаза Доната горели ненавистью, ноздри нервно вздрагивали. Галстук под белым воротом съехал на сторону. Петр слышал, что Черепок — юрист, чуть ли не профессор. Не чета ему, плотнику из артели. Но не сомневался: гость тоже крут.

— Подходы найдем? — лишь уточнил Соболев.

— Как свои пять пальцев. Мы там почти год заседали. Сад, лестница, балкон. Лучше не придумаешь. Вот гляди, — Донат взял карандаш. — Дом большой. Фасадом выходит в Леонтьевский переулок. Видишь? Тут охрана, и нам делать нечего. А вдоль Чернышевского переулка, Петя, идет забор…

Обсудив детали, договорились встретиться вечером, в восемь часов, когда собрание большевиков будет в разгаре.

— Деньги еще нужны? — предложил Соболев. — У нас касса миллионная!

— Не стоит дразнить Фемиду, — махнул рукой Черепанов. — Она хоть и слепая, а не любит самонадеянных…

С Тверской Петр и Сашка свернули в Чернышевский переулок. Прохожих почти не было, и стояла какая-то гнетущая тишина.

— Здесь, брешут, при Грозном опричники баловались, — заметил Соболев. — А при моем тезке разудалая тать гуляла. Веселенькое местечко, будьте любезны.

В саду, за оградой, сонно позвонила синица. Они отправились дальше. Показались еще двое.

— Это наши, — предупредил Петр, осторожно опуская коробку на тротуар. — Справа Черепок. С ним Федя Николаев, тоже эсер. Ты его не знаешь. А вон и своя братва: Миша Гречаников с Яшей Глазгоном. Все в сборе.

— Здравствуйте и дальше, орлы! — бодро и многозначительно сказал Черепанов, пожимая руки товарищей. — Меня могут узнать возле особняка. Туда пойдет… хотя бы ты, Яша. Вместе с Митей. Договорились? Поднимется шум до взрыва — палите по окнам, чтоб отвлечь внимание на себя.

Чувствовалось, что именно Донат среди них главный. Соболев не возражал.

— А мы с Федором остаемся здесь, — продолжал Черепок. — Обеспечиваем тыл операции. Все ждем взрыва. И тихо… подчеркиваю, тихо расходимся. Не бежать! Это — и без криминалистики ясно — верная гибель. Был бы верующим, пожелал бы: «Да поможет нам Бог!» Пошли.

Петр и Сашка отправились к ограде особняка. Они, конечно, не ведали, есть там кто, с той стороны в саду, или нет. Сейчас это уже не имело значения. Тем более, что опускались сумерки. Барановский подпрыгнул, схватился рукой за кирпичи на ограде и влез. (Соболев потому и выбрал именно его, высокого и крепкого, что никто другой не смог бы здесь забраться). Осмотрелся. Вроде никого.

— Давай, — шепнул.

Петр двумя руками поднял коробку, потом с помошью Сашки влез и сам. В саду было мрачно, сыро и пахло свежими палыми листьями. Оставив бомбу у ограды, они пошли к особняку. К нему была приставлена лестница, как и говорил Черепок. Она упиралась в балкон второго этажа, где в большом зале заседали большевики. Петр потолкал лестницу. Стояла надежно. Он полез вверх, осмотрелся. Всё точно: балкон, за ним дверь, окна. Молодец Донат, верный следопыт. Даже окно приоткрыто.

Соболев слез, кивнул, дескать, порядок. Пошли к бомбе. Петр чиркнул, проверяя зажигалку, вспыхнул огонек, погас. Взяли коробку и понесли к лестнице…

В особняке обсуждался не один вопрос о партийных школах, как было объявлено в газетах, а два. Вначале говорили о тайном. На днях чекисты раскрыли белогвардейский заговор — организацию «Национальный центр» и нащупали там агентов-информаторов. Кто они — оставалось загадкой, и активисты, а их бьшо более ста, явственно почувствовали угрозу. Где затаились те вражины? Может, и в этом зале сидят? Поди угадай. Когда зашла речь о школах, настроение не изменилось, хотя некоторые агитаторы все же беззаботно гуляли по коридорам.

Вдруг со стороны последних рядов раздался треск. Что это? Люди насторожились. А когда упало что-то тяжелое, одни в зале остолбенели, другие толпой бросились к выходу. Кто-то взвыл:

— Бо-омба!

Пропагандисты с воплями залазили под кресла, под рояль у стены. Не видя никакой причины для паники, к ним смело направился высоколобый, молодцеватый секретарь московского комитета Владимир Загорский. Его изумило малодушие людей, которые минуту назад громко клялись в верности… подумать только… мировой революции? Собирались вести за собой миллионы!

— Да что же вы, товарищи, в самом деле? — спросил он огорченно. — Ничего тут нет. Стыдитесь!

И в это время оглушительный взрыв потряс здание. Падали балки перекрытий, с грохотом валились стены. Всё вокруг заволокли пыль и гарь. В наступившей тишине раздавались крики о помощи, стоны раненых.

Вскоре прибыли медики, пожарные, чекисты и всю ночь разгребали завалы. Двенадцать человек было убито и пятьдесят пять ранено.

Виновники скрылись. На следующий день в газетах сообщалось, что это «дело рук белогвардейцев и кадетских Иудушек».

Я с полным основанием заявляю, что революция торжественно провозгласила новую подлинную религию, не небесную, а земную, не божественную, а человеческую — религию исполнения предназначения на земле…

Свобода! Только свобода, полная свобода для каждого и для всех! Вот наша мораль и наша единственная религия.

М. Бакунин. «Международное тайное общество освобождения человечества».


КАЗНЬ МАРУСИ НИКИФОРОВОЙ

Комендантом Севастопольской крепости и начальником гарнизона генерал-майором Субботиным опубликован следующий приказ.

Из дознания, произведенного чинами севастопольского контрразведывательного пункта, видно, что именующая себя Марией Григорьевной Бржостек, она же по прозвищу «Маруська Никифорова» обвиняется в том, что в период времени 1918–1919 годы, командуя отрядом анархистов-коммунистов, производила расстрелы офицеров, мирных жителей, призывала к кровавой и беспощадной расправе с «буржуями» и «контрреволюционерами». В 1918 году между станциями Переездной и Лещинской по ее приказанию было расстреляно несколько офицеров и, в частности, Григоренко. Она участвовала вместе с войсками Петлюры во взятии Одессы, причем принимала участие в сожжении гражданской тюрьмы, где и был сожжен ее начальник Перелешин. В июле месяце 1919 года в гор. Мелитополе по ее приказанию было расстреляно 26 человек, между прочим некто Тимофей Рожнов.

Витольд Станиславович Бржостек обвиняется в том, что укрывал Марию Бржостек, не довел до сведения властей о совершении ею преступлений.

3 сентября военно-полевой суд приговорил к смертной казни Никифорову и ее мужа. Она держалась вызывающе и после прочтения приговора стала бранить судей. Расплакалась только при прощании с мужем.

Ночью они оба расстреляны.

Газета «Александровский телеграф».

Перед рассветом пугливые кольчатые горлинки вдруг сорвались с веток, где ночевали, и заполошно заметались в сумраке — неслыханный взрыв потряс холмы у речки Ятрань (приток Синюхи, которая в свою очередь впадает в Южный Буг), леса, поля и даже докатился до Умани.

Это команда Алексея Чубенко подорвала две тысячи морских мин на возвышенности у села Перегоновки, тем самым известив все свои полки о начале наступления на белых.

Накануне вечером удар по ним был нанесен у сельца Рогово, что приютилось севернее на той же Ятрани. Однако командир офицерского Симферопольского полка Гвоздаков, произведенный в генералы за стойкость у станции Ломотной, донес: яростные атаки снова успешно отбиты и махновцы бегут на запад.

«Ну и слава Богу, — размышлял ночью Яков Слащев, стоявший во главе всей операции по уничтожению бандитов. — Никуда они не денутся. Николай Васильевич (Прим. ред. — Генерал Скляров) взял Умань и отрежет им пути отступления. А с юга идет со свежими дивизиями генерал Андгуладзе. Мышеловка захлопнулась». По всем правилам боевого искусства замысел был безукоризнен, но это не радовало Слащева.

Он тяготился ролью, которая выпала ему, выпускнику Императорской военной академии, пять раз раненному, получившему Георгиевское оружие и ордена всех степеней Святой Анны с мечами и надписью «За храбрость», Святого Станислава с бантами, Святого Владимира и Святого Великомученика и Победоносца Георгия. У многих ли есть такие награды в тридцать три года? Ему ли, гвардейскому генералу, гоняться за шайкой разбойников, когда вот-вот падет красная Москва? Газеты вон захлебываются сообщениями о победах над достойными соперниками. Но что поделаешь — дисциплина! И видимо, не судьба. Да теперь уже скоро этому конец. Рассеют повстанцев, пнут под зад никчемного Петлюру (как он, самостийный пёс, бежал из Киева, да всюду!) и замирятся с поляками. Слащев подумал еще о жене, повздыхал, протер одеколоном подмышки и уснул.

Перед рассветом его неожиданно разбудил офицер для особых поручений, штабс-капитан Ершов.

— Ваше превосходительство! Яков Александрович! Взрыв!

— Где? — строго спросил генерал.

— Со стороны махновцев. Я бы не беспокоил вас, но жуткий гром! У Перегоновки. Может, наши подорвали их обоз со снарядами?

— Славно бы. Ану, езжай туда, капитан, выясни обстановку. Скорее всего бандиты сами уничтожают свои запасы, чтоб легче было бежать.

Порученец поскакал на передовую. Еще в степи услышал нараставшие звуки боя: рявкала артиллерия, дробно стучали пулеметы. Ершов пришпорил коня, но командира Симферопольского полка Гвоздакова в Перегоновке не застал. Тот был севернее. А в штабе причину взрыва толком не могли объяснить.

— Может, морские мины пустили в расход, — предположил комбат Гаттенбергер, высокий блондин с тяжелой челюстью. — Разведка что-то такое докладывала.

— Не исключено, — согласился порученец и вышел.

Село запрудили обозы.

— Какой части? — спросил Ершов первого попавшего вахмистра.

— Феодосийский, рядом Керчь-Еникальский полк.

Синие утренние тени вытягивались вдоль заборов и хат. По улице метались всадники.

— Пятую! Офицерскую сюда! — требовал полковник, сидя на горячей вороной лошади. В руке у него бинокль, стекла взблескивали. Ершов подъехал, представился, поинтересовался:

— Что за взрыв был?

— А бес его ведает. Это у них. Пугают уркаганы и лезут, как саранча. Вы ближе, ближе взгляните! — рассердился полковник. — Пятая! Подтянись! За мной! — и он ускакал.

Порученец поехал за ротой. Она пела:

Грудью под-дайсь!

Напра-во рав-няйсь!

В ногу, ребята, иди-те!

От этой лихой песни легче стало на душе. Но путь капитану преградили телеги. На них стояли пулеметы с продетыми лентами и поднятыми прицелами. Рядом торопились солдаты. А назад уже везли раненых, шли сестры милосердия в белых косынках. Справа на огороде стояли пушки. Подпрыгивая, били прямой наводкой.

— С коня, капитан! — услышал Ершов. — С коня! Срежут!

Он и сам видел, что порет глупость, но молодой задор и пример генерала Слащева, которого пуля боится, не позволяли прятаться. Кто-то звал:

— Ершов! Сюда!

Он заметил на чердаке открытое окошко и чью-то руку. Заехал во двор, привязал коня и по лестнице поднялся под крышу.

— Какая встреча! — послышался незнакомый голос. — Лезь сюда. У нас тут наблюдательный пункт.

Капитан забрался на чердак.

— Не узнаешь? Эх ты, друг ситцевый. Кроткое я! Новочеркасск, госпиталь. Сестричка Вера с шелковыми прядями!

— А-а, — Ершов улыбнулся. — Здорово, Анатолий!

Они обнялись.

— Теперь зыркни, зыркни! — приглашал Кроткое.

В щель было видно, как за голубой речкой ехали на тачанках, бежали толпами к Перегоновке махновцы. В реве орудий, в свисте, стоне можно было лишь понять, что идет навальное наступление. Выдержат ли защитники? Сражение шло внизу. Вправо и влево на огородах фигурки рассыпались, терялись. Весь в чердачной пыли Анатолий передавал команды орудиям, и за Ятранью, за хатами, то и дело кустисто рвались снаряды, вспыхивали белые облачка шрапнелей. А с того берега всё валили, лезли новые конные и пешие и словно пропадали у околицы. Глухо доносилось: «Р-ра! Р-ра!»

Усилился и обстрел позиций добровольцев. Неподалеку от наблюдательного пункта вздыбилась земля, полетели доски.

— Ох и лупят! — поразился Кротков. — Отличные наводчики. Откуда снабжаются? Поди разбери.

Немало повидавший Ершов тоже был удивлен упорством махновцев. Он не раз восхищался холодной стойкостью офицерских частей, но чтобы так отчаянно дрались какие-то бандитские шайки — казалось невероятным. «Мы бьемся за святую белую идею, за судьбу великой России, — полагал он. — Любовь к ней, честь ее — без этого моя жизнь теряет смысл. А что им надо? Чего ради сирые лезут на смерть? Хотят прорваться к беленьким хатам, к женам, детям? Пожалуй, так».

Спустя часа два махновцы, наконец, выдохлись и покатились, толпами побежали назад. Теперь, решил порученец, пора возвращаться и докладывать генералу, что атаки отбиты…

В это время севернее по речке, у сельца Рогово, повстанцы Александра Калашникова с высот пытались развить наступление. Но и тут ничего не получалось. Роты Симферопольского полка во главе с генералом Гвоздаковым стояли стеной. Виктор Билаш тем не менее был спокоен.

— Ждем вестей, — говорил он Калашникову, стоя на кургане. — И не пори горячку! Штаб армии следит…

— Какую горячку? — кипятился Александр. — Мы в окружении. Ловушка вот-вот захлопнется, и перебьют как мух. Давай подкрепление, пока не поздно!

Начальник штаба загадочно усмехался, кривя правый угол губ. Хотя в глубине души он тоже стал сомневаться. «А если всюду так? Белые не шутят. У них небитые войска, куча генералов. Но и мы не пальцем сделаны, как выражается Батько. Потомки славных запорожцев! Где-то обязательно прорвемся».

Особые надежды он возлагал на южный участок. Там уперся Крымский корпус. Испытанные хлопцы. Один железный полк Полонского чего стоит. А на них надвигались из Одессы новобранцы: всякие гимназисты, уркаганы и прочая шваль. Разметать их и ударить в тыл офицерам по речке Ятрань — вот какая стояла задача. Но первым прискакал все-таки гонец с севера, куда была отправлена почти вся кавалерия.

— Умань наша! — доложил он радостно. — Кадеты обоср… Что там творилось!

— Говори яснее.

— Туча пленных. Они, дурачье, взяли вчера город без сопротивления. Петлюровские сечевые стрельцы драпанули, как зайцы, а частью переметнулись к белякам. Пили на радостях, а мы тут как тут. Тысячи порубили. Остальные разбежались. Коней гоним тьму!

— Вот за это, — сказал Билаш, — спасибо, дорогой, от имени всей армии! А где наши хлопцы?

— Семен Каретник ведет к Перегоновке.

— Чув? — обратился начальник штаба к Калашникову. — Я тебя предупреждал: не пори горячку. О победе, думаешь, только нам донесли? Деникинцам тоже. Теперь бей их, пока не опомнились, и заходи в тыл к Перегоновке. А я со штабом тоже туда поеду, но по нашему берегу.

Не успели они собраться, как прибыл гонец и с юга.

— Одесская шваль тикае!

— Сам бачыв? — спросил Билаш.

— Та шоб мэни повылазыло!

Штаб армии отправился к Перегоновке. Махно с охранной полутысячей встретили у небольшой рощи. Дело шло к обеду. Дымились кухни, пахло жареным салом и кашей.

— С чем прибыл? — поинтересовался Батько. Вид у него усталый, подавленный. Серая папаха съехала на ухо.

— Юг прорван, — доложил Билаш.

— Знаю, это рядом. А север? Умань как?

Виктор медлил. Их обступали повстанцы.

— Наша! — выпалил Билаш.

— Ура! Ура! — закричали вокруг.

Эту весть давно ждали. Махно же и не улыбнулся.

— А у вас тут что? — задал вопрос и начальник штаба.

— Упёрлись, как волы рогами. Ни туда ни сюда.

— Давайте подождем подкреплений. Эй, повар, неси кашу! — попросил Виктор. — Веришь, Нестор Иванович, маковой росинки во рту не было.

— Кого ждать? — не согласился тот. — Еще раз ковырнем их!

— Правильно, — поддержал его командир охраны Гавриил Троян.

Но Билаш осуждающе покачал головой, взял миску, ложку, сказал:

— Не спешите. Кавалерия скоро прибудет. Калашников по тылам вот-вот врежет. Тогда и навалимся.

А Нестору Ивановичу перед тем доложили, что пал в бою брат Григорий и Петя Лютый пропал без вести окончательно.

— Поднимай охрану! — резко приказал Батько Трояну. — Мы им покажем, шакалам. Где пушки? Ану влупите по передовой!

Не притронувшись к еде, он повел своих рубак на Перегоновку. Билаш смотрел на них и все качал головой: «Что за лихость? Глупо! Глупо!»

Напор был силен, и белые оставили село на правом берегу, а затем и его центральную часть. Вскоре они, однако, опять потеснили махновцев.

Тут и показались кавалеристы, идущие с севера, от Умани. Лошади как на подбор, еще и запасных ведут. Но люди усталые, многие в бинтах. К Билашу подъехал инспектор кавалерии Максим Дорож, шахтер из Юзовки, вчерашний красный комбат.

— А где Каретник? — не понял начальник штаба.

— Ранен. В обозе. Приказ выполнен, — докладывал инспектор, глядя в сторону села. Там заливались пулеметы. — Никак не можете взять?

— Уперлись рогами. Подсобите? — попросил Билаш.

— Силы, считай, на исходе, Виктор Федорович. У хлопцев глаза слипаются.

— Вижу, потому и не приказываю.

Вокруг них крутились верховые, прислушивались. Другие сразу же подались в Перегоновку, где дрались у кого отец, у кого друг или брат. Оттуда прискакал Михаил Уралов:

— Спасайте пехоту! Батько в опасности!

Кавалеристы молча переглядывались. Они не спали, измотались. Кроме того, не всем пришелся по нраву один из последних приказов Махно. Видите ли, хлопцы обыскали в селе какого-то Евдокима Бабия. Взяли штаны, кожу для сапог, женский платок, перочинный ножик и три рубля 75 копеек. Чи не богатство? А хлопцев-то тютю. Еще и возвратили всю эту чепуху Евдокиму, чтоб он подавился. «Цэ, бля, вжэ зовсим! За шо ж воюем?» — говорили между собой повстанцы. Видя, что они не торопятся ударить по врагу, Михаил вскочил на тачанку, достал книжечку.

— Братишки! В моих руках дневник офицера. Вот он, смотрите и слушайте! — голос Уралова звенел. Верховые подъезжали, останавливались. — Это исповедь. Он пишет: «Добивать пленных красноармейцев мало удовольствия. Привязали его к дереву, между ног повесили гранату. Дернули шнур… и вдребезги! Поймали махновца. Решили поджарить. Кинули на лист железа, развели под ним огонь. Как он извивался! Поручик Ника разрывной пулей снес ему голову». Братишки! — кричал Мишка. — Отряхнем с плеч панов и палачей! Вперед на тирана!

Загремело «Ура!» Инспектор Дорож, видя такое, скомандовал:

— По коням! Рысью марш!

Эскадрон за эскадроном вперемешку с тачанками двинулись в сторону села. Билаш на ходу давал последние распоряжения. Эту разъяренную лавину нельзя было остановить. Она ринулась через Ятрань и, взблескивая саблями, устремилась на деникинцев. Те стойко отбивались, но вскоре вынуждены были отступить. Часть кавалерии пошла вправо и в сельце Краснополье окружила Лабинский полк. Кубанцы воткнули штыки в землю. Их пощадили. Литовский полк не сдался и был полностью изрублен.

Другая часть кавалерии охватила Перегоновку слева. Симферопольцы и феодосийцы, отступая, пытались проскочить в лесок, но он уже был занят махновцами. Пришлось уходить по полям на восток.

— Почему они не стреляют? — недоумевал поручик Миргородский.

— Нет патронов, Ника… Но нас это вряд ли спасет, — отвечал командир батальона Гаттенбергер. Они шли, спотыкаясь, по пахоте. Раненых и пулеметы везли на подводах. Вдали темнел еще один лесок. Над ним вилось воронье. Припекало солнце — последний дар бабьего лета. А вокруг, на небольшом расстоянии, гарцевали махновцы. Самые удалые (среди них был и Сашка Семинарист), презирая пули, подскакивали поближе и бросали гранаты.

— В лес! — приказал Гаттенбергер. Но опушка, словно на грех, была окопана глубокой канавой. Пришлось бросить раненых и пулеметы.

— Ради всего святого, пристрелите меня! — попросил Николай Миргородский, валясь на бок. Его зацепило осколком. Гаттенбергер молча взглянул на верного помощника, достал наган и выстрелил.

Едва остатки батальона выбрались из леска, как их снова стали преследовать по пятам. На этот раз палили картечью прямой наводкой. Люди теряли рассудок. Но, слава Богу, впереди засинела вода. Над ней пригорюнились вербы.

— Доберемся… и вплавь! — подбадривал офицеров комбат. Из полутысячи их осталось человек шестьдесят. Все ускорили шаг. Вот уже и вода-спасительница! Впереди тихо плыла меж полей и курганов река Синюха. Но на том берегу… Лучше бы и не видеть… Их ждали махновцы на лошадях.

— Давай сюда! Давай! — звали, размахивая на солнце клинками.

Капитан Гаттенбергер вынул из кобуры наган, постоял минуту, приставил дуло к сердцу и нажал на курок.


Петлюра действовал вяло и нерешительно. Оставался один типичный бандит — Махно, не мирившийся ни с какой властью и воевавший со всеми по очереди…

Это умение вести операции, не укладывавшееся с тем образованием, которое получил Махно, даже создало легенду о полковнике германского генштаба Клейсте, будто бы состоявшем при нем и руководившем операциями, а Махно, по этой версии, дополнял его военные знания своей несокрушимой волей и знанием местного населения. Насколько все это верно, сказать трудно.

Я. Слащев. «Материалы по истории гражданской войны в России».

Отдохнув полдня у речки Синюхи и раздав бедным крестьянам лишние подводы и коней, повстанцы готовы были лететь домой. Ждали решения реввоенсовета. Он заседал на пасеке, под старым дубом. Виктор Билаш наклонился над картой и провел три линии, что лучом расходились на восток.

— Наш рейд — это нож в спину белых. Они даже не подозревают, что им грозит. Захватим базы с оружием и продовольствием, перережем дороги, связь. Это крах всей их стратегии! Бьем тремя колоннами…

— Может, рано? — усомнился Алексей Марченко. Члены совета зашумели недовольно — всем давно хотелось домой.

— Что ты имеешь в виду? — спросил начальник штаба Билаш. Ему не нравилась всегдашняя въедливость высоколобого Марченко. С таким характером в конторские крысы иди, а не лезь в стратегию.

— Хай бы они сцепились намертво под Москвой, — объяснил Алексей. — Порвут глотки друг другу — тогда и ударим. Иначе, вот увидите, поднесем победу комиссарам на широком блюде!

Мысль была колючая. В суматохе боев, от которых еще не остыли, об этом не думалось, и все примолкли.

— Он прав, прав, — согласился Махно. — Подождать бы не мешало. Да хлопцы уже как на иголках. Не усидят же, барбосы. По юбкам и хатам скучают. И тут оставаться опасно, на этой Синюхе. Деникин тоже не дурак, скоро опомнится, нагрянет, — Нестор Иванович вздохнул. — Пойдем напролом. Такая уж наша планида. Что будет, то и будет. Как считаете?

Его поддержали.

Первая колонна отправилась севернее — на Екатеринослав. Главная — в Александровск, а третья — на Никополь и Кривой Рог. Получался гребешок.

— Мы им крепко почешем затылок беляков! — грозился Батько. Но четкий замысел сразу же был нарушен им самим. С кавалерийской бригадой он заехал на часок в Песчаный Брод: навестить тещу-вдову и взять с собой Галину. Домна Михайловна была убита горем.

— Посыдить хоть зи мною, диты, — просила, беспомощно качая головой. — Що ж я одна останусь? На кого вы мэнэ кыдаетэ?

— Поедете с нами! — решил Нестор.

— А як же могыла Андрия Ивановыча? Свижа ище, и травка нэ выросла, — теща заплакала, по-детски ловила слезы ладонями. — А хату на кого оставлю? Собаку, кота, курэй. Та тут же вси наши ридни кости. Ой-йо-йой!

Нестор смотрел на мокрые заскорузлые ладони Домны Михайловны, представил мать, что тоже где-то горюет, вздохнул. Уважить просьбу, остаться здесь хотя бы на денек, ну никак нельзя. Тысячи повстанцев ждут его в пути. Мало ли что там может случиться в любой момент. Страдания близких и личные привязанности теперь должны быть безжалостно отброшены прочь! «Но ради чего? — спросил он себя. — Разве счастье все^с дороже слез одной вдовы?» Тут и Галина всхлипнула, заикнулась о Пете Лютом, что пропал без следа, о гибели брата Григория. Сердце Нестора зашлось, кровь ударила в голову.

— Ну, если вы просите, — сказал и вспомнил слова Алексея Марченко: «Может, рано? Пусть порвут глотки друг другу». — Если просите… Готовьте ужин!

— А скилькы ж… чоловик у вас? — поинтересовалась Домна Михайловна.

— До шестисот, мама.

— Ой боже, скилькы? — она даже руками взмахнула. — Чым же йих угощать?

Нестор усмехнулся, увидел, что под образами в красном углу горела теперь лампадка.

— Не волнуйтесь, мама. Пригласим лишь командиров. Остальных разместим по хатам. Федор! — позвал он Щуся, возглавлявшего бригаду. Тот тактично ждал во дворе, зашел. — Караулы расставил?

— По всем стежкам-дорожкам, Батько.

— Тогда созывай митинг, да побыстрее!

Крестьянам было объявлено о большой победе над деникинцами, о том, что вся земля теперь навечно и даром отдается тем, кто на ней работает, власть — тоже. Выбирайте, кого хотите. Просто и ясно.

— А чтобы не болела голова, где взять тягловую силу, — продолжал Махно, — хай выйдут сюда все безлошадные!

Им тут же вручили по коню из тех, что отбили у добровольцев. Всем вдовам без различия, с кем воевали их мужья: с немцами, Григорьевым, Петлюрой, Махно, с красными или белыми — всем выдали, кроме того, по три тысячи рублей и по куску мануфактуры, взятой ранее на станции Помошной. Люди плакали, порывались целовать руки Батьке. Слыханное ли дело? Это же в сказках только случалось!

Нестор Иванович сказал:

— А сейчас просьба к вам, земляки. Разберите по хатам моих хлопцев. Пусть обмоют победу и отдохнут.

Вскоре в Песчаном Броде заиграли, запели, затанцевали…

Тем временем главная колонна, которой руководил штаб армии, с боем взяла станцию Ново-Украинку и, нигде не задерживаясь, ушла верст за сто на восток. Затаборились на родине Григорьева — в селе Верблюжке. Здесь Виктору Билашу донесли, что северная группа под командой Александра Калашникова, как и было условлено, внезапно атаковала Елисаветград и выбила оттуда белых. Не успели порадоваться этому — новая весть. Калашников проявил беспечность, его уже потеснили, и, видимо, с испугу он двинул свой корпус не на Екатеринослав, а вопреки замыслу — на Кривой Рог, то есть поперек пути всей остальной армии.

— Да он что, издевается над нами? — вспылил начальник штаба. — Атаманом снова себя почувствовал? За такие вывихи судить надо! Где же Батько запропастился?

Вошли двое. Наметанным взглядом Виктор Федорович выделил белокурого хлопца с большими голубыми глазами. Тот представился:

— Командир отряда Васыль Блакытный, — и покраснел, как девица. Таких стеснительных среди махновцев мало попадалось, и начальник штаба скривил в усмешке правый угол губ.

— Он еще и поэт, понимаешь? Не терзай его, — попросил Миргородский. — Прозвище даже имеет, или как это у вас, книжных червяков?

— Псевдоним, — подсказал Блакытный, беря себя в руки. — Пеструшкой еще зовусь и Стэповым тоже. Но это чепуха. У нас, под Кременчугом, тысячи повстанцев бедуют в лесах без оружия. Помогите, товарищ начальник штаба. Не пожалеете! — голос поэта зазвенел страстно. — Люди рвутся в бой. Берите под свое маховое крыло!

Теперь и Билаш почувствовал силу слова этого голубоглазого парня.

— Говори по сути. Что нужно? — остудил он его.

— Хотя бы тысячу винтовок и с десяток пулеметов.

— Кого бить собираетесь?

— Та белых же.

— А Петлюру? Мы вам оружие, Лазурный, а вы к Главному атаману переметнетесь! Он тоже эсер, верно?

— Нет! Он предал трудовой народ, бежал в Польшу, — глаза Василя посинели упрямо. Семен Миргородский поддержал его. Дмитрий Попов тоже, и штаб армии разрешил выдать Блакытному то, что он просил.

К вечеру появился и отряд Шубы. Его пополнили бывшими красноармейцами-северянами и двинули на границу с Россией — на Черниговщину. Уже в темноте, последними, ушли к себе полтавцы — полторы тысячи штыков.

Уставший Билаш наконец перевел дух. Чутье подсказывало ему, что эти силы еще ого-го как пригодятся в будущей схватке за свободу всей Украины. Правда, Батько разъярится — это уж точно. «Мы, хохлы, тугодумы. Пока решимся на что-нибудь путное, и рак свистнет, — с тревогой размышлял Виктор Федорович. — Но кто-то же должен смотреть вперед и рисковать?»

Во дворе зашумели. Он взглянул на часы — полночь. Дверь растворилась. На пороге стоял Махно.

— Заждался, штабная крыса? — спросил, усмехаясь. — Как тут без меня?

Билаш пожал руку Батьки, коротко доложил обо всем. В это время зашли Волин, Каретник, Щусь, Марченко.

— Вы гляньте на него! — Махно дрожащим пальцем указывал на начальника штаба. — Может, я тут уже лишний? Новый стратег-барахольщик объявился! Он всю армию самоуправно пустил по ветру. Он же… хуже контры! С кем мы остались? Не-ет! Я этого бардака не потерплю! Выбирайте что-то одно: или я… или Билаш!

Виктор Федорович стоял руки по швам, бледный. Ожидал головомойки, но чтобы так, рубить с плеча — это уж слишком! Батько превращался в диктатора. Вот тебе и анархист! Вот тебе и презрение к власти! Он не желает даже слушать никаких доводов. Гуляйпольский царек! Где-то шлялся двое суток. Это как понимать? Разве не самоуправство? И все словно воды в рот набрали. Соратники, называется!

— Чего ты кипятишься, Нестор? — подал голос, наконец, Всеволод Волин, задиристо подняв клинышек бородки. Он в эти дни писал долгожданную «Декларацию Повстанческой армии Украины (махновцев)» — кредо их борьбы — и знал, что, кроме него, никто ее не осилит. Потому не смутился. — Пойми же, Билаш не сам решал, по всем вопросам советовался с нами. Эти группы, что ушли в разные стороны, станут набатом, будирующим фактором третьей анархической революции.

Махно резко оборотился к Марченко и Каретнику — самым близким, испытанным помощникам.

— И вы тоже так считаете?

Те молча кивнули. Нестор Иванович, насупившись, походил еще, похмыкал.

— Ну тогда и черт с вами. Гаврюша!

— Тут я, — озвался Троян. Он держался незаметно, за спинами более видных командиров, но всегда рядом.

— Неси бутыль со спиртом и закуску. Все ж голодные, як собаки, того и гавкаем.

Билаш вымученно улыбнулся. Он надеялся, конечно, что так и будет. Но зачем же нервы мотать? Они и без того издерганы. Батько, ох, и вонючий мухомор! Правда, отходчивый. Может, еще и спасибо скажет.

Сели за стол. Налили по чарке, вскоре запели:

Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:

Чому я не сокіл, чому не літаю?

Чому мені, Боже, ти крилля не дав?

Я б землю покинув і в небо злітав…

Перед рассветом, готовясь к походу в родные села, командиры помельче забегали в штаб за последними указаниями и тоже опрокидывали по рюмке на посошок.


Движение это совершалось на сменных подводах и лошадях с быстротой необыкновенной: 13-го — Умань, 22-го — Днепр, где, сбив слабые наши части, наскоро брошенные для прикрытия переправ, Махно перешел через Кичкасский мост и 24-го появился в Гуляй-Поле, пройдя в 11 дней около 600 верст.

В ближайшие две недели восстание распространилось на обширной территории между Нижним Днепром и Азовским морем. Сколько сил было в распоряжении Махно, не знал никто, даже он сам. Их определяли и в 10, и в 40 тысяч. Отдельные бригады создавались и распылялись… Но в результате в начале октября в руках повстанцев оказались Мелитополь, Бердянск, где они взорвали артиллерийские склады, и Мариуполь — в 100 верстах от ставки (Таганрога).

Положение становилось грозным и требовало мер исключительных. Это восстание, принявшее такие широкие размеры, расстроило наш тыл и ослабило фронт.

А. Деникин. «Поход на Москву».


Пианино повалили на телегу и привязали веревками.

— Пребывайте с добром, господа хорошие, — крестьянин взял вожжи, прикрикнул на лошадку, и Соня с грустью смотрела, как этот необычный груз скрылся за углом соседнего особняка.

— Музыка умерла… Зато есть два пуда муки, — обреченно выдохнул дядя. Губы его дрожали. Он махнул длинным и тонким пальцем, направился к подъезду. Племянница тоже поднялась на третий этаж в комнату, заваленную дровами. Посредине стояла печь из кровельного железа.

— Как я ее обкладывал изнутри, Сонечка! Да брось ты печалиться. Лучше разведи тесто. Попируем!

Она не знала, где лежит сахар, масло.

— Водичкой, милая, водичкой. Какое масло? Забудь! Хлеба-то нам, москвичам, по пятьдесят грамм дают, — говорил дядя. — Да-а, обкладывал печь. Где взять кирпичи? Рядом ломали дом. Я туда. Гребу и складываю в мешок… Вынырнул милиционер. Бабах в воздух. «Мотай отсюда, гнилой буржуй!» — орет. А мне что, замерзать? Отопление-то исчезло. Взвалил мешок с половинками на спину и чуть ли не на карачках убёг.

— Какой кошмар. Вы же композитор! — воскликнула племянница.

— В отличие от Александра Блока, не вижу сияния. Один терновый венец и смех сквозь слезы. Эксперимент же идет, дорогая! Большевики нас к счастью ведут. Ты тоже ведь революционерка? Понимаешь, что к чему.

— Я… совсем другое. Анархистка. Простите, они не снимаются!

— Эх-х, лаборанты, — вздохнул дядя, отстраняя ее от сковороды. — Хотите народ переделать, а простых оладушек не спечете. И Ленин ваш такой же, и князь Кропоткин. Страшные дилетанты!

— Я уезжаю на Украину, — вдруг сообщила Соня.

— Когда?

— Завтра утром.

— А у тебя есть разрешение комиссара внутренних дел? Без этого теперь ни шагу.

— Да, достали.

— А деньги? Можно с голоду помереть и в дороге. Возьми муки.

— Дядюшка, где же там печь? — Соня улыбнулась снисходительно. — Я еду не ромашки собирать, а по заданию всеукраинской конфедерации «Набат». Слышали?

Он посмотрел на нее с иронией: черненькая, миловидная, глазенки блестят. Ну зачем такому изяществу лезть в политическую грязь? Ведь вымарается невольно!

— И там хотите развести эти оладьи без масла? Мало вам России?

— Мало! — неожиданно твердо заявила Соня. — Мы весь мир сделаем свободным. Но без насилия. У нас могучие умы. Один Барон чего стоит!

— Спасибо хоть за это, — церемонно, словно на сцене, поклонился дядя. — Без насилия пожалуйста. Только кто же в таком случае пойдет за вами в рай?

Уже в вагоне, вспоминая спор, Соня находила разные, как ей казалось, более убедительные аргументы. Рядом сидели красноармейцы, о чем-то переговаривались. Она их не слушала. Думала об Ароне Факторовиче, товарище Бароне, который снабдил ее нужными документами, дал деньги и письмо: «Какой человечище! Европу изъездил, в Оксфорде учился. Красавец. Вожак! И неравнодушен ко мне».

За окнами темнел лес, изредка одиноко мелькали голые березы, и ветром уносило клоки пара. Холодно на улице — начало октября. Неуютно и в вагоне. Солдаты курили, стали разворачивать нехитрую снедь, пригласили Соню. Она отказалась.

— Слыхали о взрыве в Леонтьевском переулке? — спросил наголо выбритый красноармеец с прыщиком на носу. — Белогвардейские паскуды сотворили!

— Оно как вышло? — вступил в разговор белобрысый богатырь, свешиваясь с верхней полки. Соня невольно прислушалась. — Накануне в «Известиях» напечатали списки расстрелянных кадетов-шпионов. Я сам видал, и громилы тоже почитали. Верно мозгую? Вот и кинули бомбу. Месть!

— Гады, сто человек изувечили, — заметил худой боец, что держал винтовку между ног. — Дай еще сала, Никифор!

Наголо бритый подал кусок и продолжал:

— А кричат: «Белая идея!» Бандиты они с большой дороги. Ну, доберусь я до них.

Барон предупреждал Соню: «Будь осторожна. Путь очень опасен. Война, и людишки пакостные шастают». Но эти красноармейцы были столь простодушны, как дети. Верили глупой пропаганде. Нельзя же так. Девушка не выдержала, возразила:

— Почему непременно белогвардейцы? Их что, поймали? Доказали вину?

Худой боец перестал жевать.

— А кто же? — удивился.

— Ну, например, революционеры.

— Хм, какие? — насторожился и наголо бритый с прыщиком на носу.

— Да мало ли, — Соня горделиво тряхнула головой и отвернулась. Им, темным, хочешь помочь, а они еще и сомневаются. Разговор прекратился. Потом принесли кипяток, пили его с сахарином, смеялись. Белобрысый богатырь вскоре захрапел. Другие тоже дремали. А на подходе к Брянску худой боец взял винтовку и предложил Соне выйти.

— Зачем это? — почти возмутилась она. Влюбился, что ли, дуралей?

— А там увидишь. Айда, братва, подтвердите, что она болтала.

Соню отвели к коменданту. Тот пригласил товарища из транспортной ЧК. Красноармейцы передали суть разговора в вагоне.

— Вы кто такая? — спросил товарищ из ЧК.

— Софья Каплун. Еду на Украину.

— Документы есть?

Она не имела никакого отношения к террористам. Но когда ее обыскали, нашли письмо Барона членам «Набата». Он, в частности, сообщал: «Погибло больше десятка. Дело, кажется, подпольных анархистов. У них миллионные суммы, и правит всем человек, возомнивший себя новым Наполеоном».

Барона тоже арестовали. След, который уже столько дней безуспешно искали чекисты, потянулся дальше.

А на юге октябрь дарил последнее тепло, и в Гуляй-Поле справляли свадьбы. Война войной, а после уборки урожая (да еще такого, давно не виданного!), когда все свезено в клуни, сараи, почищено, ссыпано и заквашено в бочки — грех было не отдохнуть и не подумать о потомстве. Так повелось от веку, и Батько не мог и не хотел нарушать добрые традиции.

Выйдя из Александровска с большей частью войск, он отправил их во все концы: на север — к Синельниково, на юг — к Херсону, Мелитополю и Бердянску, пулеметный полк Фомы Кожина — в Юзово. А сам взял Орехово, Гуляй-Поле, Пологи, Цареконстантиновку и… дал хлопцам недельный отпуск, «чтоб дух перевели».

Виктор Билаш, прибывший по его вызову из Александровска, где размещался штаб армии, нашел Нестора Ивановича в просторном крестьянском дворе. День был солнечный, хотя и ветреный. Столы ломились от угощений. Гремел духовой оркестр. Молодые и старые отбивали гопака. Среди них, похлопывая себя по бокам, вприсядку ходил и Батько. «Йидри ж його пид тры чорты!» — подумал Виктор, с горечью глядя на это заразительное, но такое неуместное сейчас веселье. Войска с боями растянулись на тысячу верст. Нужно бы сходу пугануть ставку Деникина в Таганроге, взять крупнейшие склады оружия в Волновахе, пока там не опомнились. А главнокомандующий пляшет!

— Счас он угомонится, — успокоил начальника штаба Гавриил Троян — единственный, казалось, трезвый на всем подворье. «А где же Лютый?» — чуть не спросил Виктор, привыкший, что адъютант всегда рядом с Махно. Эх, нет Пети, многих уже нет.

Тут к Билашу подскочили дружки жениха с белыми рушниками через плечо, подхватили его под руки. Он пытался освободиться. Но и сваты появились, кланялись, догадываясь, что на автомобиле прикатила большая шишка.

— У нас так! Зашел во двор — будь гостем. Сюда его, сюда! — шумели они наперебой, и невозможно было отвертеться. Виктора усадили за стол, налили «штрафную» чарку. Он выпил, хотя еще пять минут назад не собирался этого делать: предстояло докладывать стратегическую обстановку.

— А-а, и ты причащаешься! — услышал он веселый тенорок Батьки, хотел встать, но тот положил ему руку на плечо и сел рядом. — Здоров, полководец! Так и надо. Молодец! Зачем сторониться народа? За то нас и любят. Ану, наливай. Го-орько!

Жених с невестой целовались. Кто-то затянул с азартом:

Ты ж мэнэ пидману-ула,

ты ж мэнэ пидвэла-а!

— А-а, не подвела нас судьба? — спросил Махно. — Мы ее, суку, в бараний рог согнем! Погляди, Виктор, какая свобода. Вот оно, к чему мы стремились. Люди-то счастливые!

Билаш, кивая, напомнил, что есть кое-какие вопросы и Бердянск взяли с большим арсеналом, там горы оружия. Куда его девать?

— Тэ-экс, — заинтересовался Батько. — Тогда пошли.

Им поднесли на метровых палочках румяные дивни с разноцветными конфетками, алыми бантами. Махно и Билаш благодарно поклонились хозяевам и направились к автомобилям. Вся свадьба шумно провожала их, и было в этом много уважения и достоинства. «Может, он и прав, — размышлял Виктор. — Вот она, истинная свобода. Убрали урожай, радуются. Что еще надо?»

Дома Евдокия Матвеевна и Галина бережно приняли дивни, поставили их под иконку в красном углу, предложили поужинать. Билаш поблагодарил, отказался, а Махно прилег отдохнуть. Когда он уже спал, Галина попотчевала гостя узваром из вишен и как бы между прочим заметила:

— Хороший звычай у нас оти свайбы. Та дужэ багато йих, Виктор Фэдоровыч. Хоч бы вы повэзлы Нэстора куды подальшэ.

— В Бердянск собираемся, Галочка.

— От и добрэ, а то тут уже и полякы прыйихалы з Варшавы.

— Зачем? Идиотами нас считают? Они же спят и видят в своих лапах пол-Украины!

— И я тэ ж самэ кажу Нэстору. С Пэтлюрою вин нэ захотев брататься, а з ворогамы зустричаеться.

— Обязательно увезу его! — пообещал начальник штаба, и утром они уже катили в Бердянск.

На Приазовской возвышенности было холоднее, холмились голые поля, крутилось вороньё, и дороги словно вымерли — нигде не видно ни одного дядьки. Здесь недавно гремели бои. Белые откатились на восток до Волновахи, где у них артиллерийские склады.

— Надо бы их взять, — сказал Билаш. Они с Махно и Алексеем Чубенко ехали в автомобиле.

— Мы что, себе враги? — возразил Батько. — Оттуда снаряды идут под Москву. Хай бьются. Наша свободная земля стоит поперек горла и белым, и красным.

Начальник штаба не ожидал такого ответа, призадумался: «Ишь ты, он запомнил совет Алексея Марченко, чтобы не торопиться. Не зря гуляет на свадьбах, и хлопцы не просто так «переводят дух». А ведь и верно, зачем помогать комиссарам?»

У самого Бердянска, на горке, их встретил лихой матрос Михаил Уралов с отрядом.

— Як вы тут? — спросил Махно.

— Жарко было, братишки. Ох и жарко! Тысячи две отборных добровольцев перемололи. Они зубами держались за каждый дом. Баррикады настроили. Море видите? — Уралов широко повел рукой. Голубое небо вдали сливалось с едва различимой полосой Азовского моря. — Они, драпая, вскочили на пароходы, отчалили. А мы из пушек ба-бах! Четыре снаряда — и всё пошло к бычкам и камбале на дно!

— Вдовыченко где? — строго перебил главнокомандующий. — Почему не встретил? Очень занят?

— Извини, Батько. Второй Азовский корпус пошел на Мариуполь. Пообедаем? — предложил Михаил. — Столы накрыты в гостинице, осетринка…

— Пузо потом! — отрезал Махно. — Собирай митинг. Будем решать, как жить людям дальше.

Уралов с отрядом рассыпался по городу.

— А ты, Алешка, — обратился Батько к Чубенко, — езжай пока к тюрьме, осмотри ее и приготовь заряд. После митинга рванешь так, чтобы дотла, но чтоб и кирпичи на стройку мужикам сгодились. По-хозяйски распорядись.

— Гарантирую: срежем, как бритвой!

На площади собралось несколько сот человек. Махно поднялся в автомобиле.

— Бердянцы, вы не первый раз видите меня. В наших краях побеждает третья, социальная революция. Берите управление в свои руки! Никакие партии, чиновники не спасут вас и не подарят порядок и счастье. Никакие, запомните! Бросьте напрасные надежды. Это доказала вся история. Повторяю: ваша судьба — в ваших руках, и только! Вот, говорят, бандитизм. Да, он есть — эта зараза, как у сучки блохи. Создавайте отряды самообороны. Ловите и судите негодяев. У вас не работают заводы, школы, больницы. Выбирайте вольный совет и решайте вместе с профсоюзами, кооперативами. Верно я кажу?

— Правильно! — раздались редкие голоса.

Большинство молчало. Оно на горьком опыте убедилось, что разбои можно остановить лишь наганом. А новое управление создается годами, в грызне и кривотолках.

Так уж устроен мир, и сходу его не переделать. Махно, по всему видно, неплохой мужичок и речи его сладкие. Да что толку?

— Где брать деньги? Третий месяц не платят за работу!

— Дети голодают! — слышалось из толпы.

— Уралов, есть в городе хлеб? — спросил Батько.

— Навалом. Двадцать вагонов захватили.

— Так что ж вы сидите? Бердянцы! Идите на вокзал. Каждый получит полмешка зерна. Но это не выход. Налаживайте связи с селом, меняйте то, что производите, на сало, муку.

Нестор Иванович с болью чувствовал слабину своей и в целом анархической позиции. Легко в книжках, газетах писать о социальной революции. Но как ее на практике «углублять»? Волин, Аршинов, другие теоретики говорят о «свободном творчестве масс». Что это такое? Вот они, бердянцы, ждут простой и понятный ответ. Где поменять железное ведро на картошку, если тебя ограбят на первом же перекрестке? И опять всплыли-вспомнились жесткие слова кремлевского «бога» Ленина: «Анархисты сильны мыслями о будущем. В настоящем они беспочвенны, жалки». Он что, вождь, лучше знает ответ? Да ни хрена он не знает. Навязывает вековую власть. Только под новым, большевистским соусом. Нагло врет или заблуждается — это не важно. А мы замахнулись на сам фундамент, на устои. Да, где Чубенко?

— Я готов, — доложил Алексей.

— И последнее, — сказал Махно на митинге. — Сейчас мы взорвем тюрьму. Все желающие могут взять кирпич для строительства хат и сараев.

Шофер дал газ. Чихая и дымя, автомобиль поехал по набережной. Михаил Уралов вскочил на подножку.

— Видишь песчаную косу, Батько? — матрос показал в сторону моря. — Она тянется на двадцать верст. Там был Варшавский арсенал кадетов. Они отступали, мы за ними. Слышим: задрожала земля под ногами. Колоссальный взрыв! И еще один, еще. Ужас!

— Мухоморы, зачем допустили? — возмутился Махно. — Это ж наше оружие пропало!

— Бес попутал, — оправдывался Михаил. — Кто виноват — не разберешь. Все палили из винтовок, пушек. Трупы беляков и счас прибивает волной к берегу.

— А осталось что-то?

— Навалом, Батько. Миллионы патронов, тысячи снарядов, английских мундиров и автомобили, даже новый аэроплан. Не желаешь взлететь?

— Ну ты и балабон! — усмехнулся Нестор Иванович.

— А вон знаменитая канава! — тыкал пальцем Уралов. — Чтоб не перепились бойцы, мы вылили сюда весной тысяч три-идцать ведер отличного вина! Мужики, лежа, хлестали и плакали от обиды.

У тюрьмы остановились. Старый каторжанин пощупал кирпичную кладку, постучал по ней кулаком.

— Эти цитадели рабства нужно стереть с лица земли. Навсегда!

— А куда ж ворюг? — вытаращил глаза Михаил.

— Матёрых… в расход по решению Совета. Вшивари… пусть говно возят. В камерах никого нет?

— Проверили, — отвечал Алексей Чубенко.

— Ну, тогда приступайте.

Все, кроме подрывников, спрятались за домом поодаль. Тут же беспокойно переговаривались, зло поглядывали на махновцев жители близлежащих хат. Один за другим грохнули взрывы. Кое-где зазвенели, падая, стекла. Но улице клубами погнало пыль, гарь.

— Что ж вы творите, а? — причитала толстая тетка в синей шляпке. — А если стены у меня лопнули? А потолок? Хто ремонт оплатит?

— Успокой эту квочку. Дай денег, чтоб не визжала, — сказал Махно Уралову. — Останешься комендантом. Пошли смотреть.

На месте тюрьмы лежала груда кирпичей, досок, бревен, и к ним уже ехали на подводах шустрые бердянцы. Эта их торопливость неприятно задела Батьку. «Вот так бы новую жизнь строили, как рушим старое, — подумалось с огорчением. — А тяпнуть на дармовщину мы бегом!» Он постоял у развалин, представил, сколько мук погребено под ними, сколько надежд, слез.

— Чисто сработано? — поинтересовался 4 убенко, отряхивая руки.

— Дурное дело не хитрое, — буркнул Махно, и лицо Алексея вытянулось от удивления.

— Может, что-то не так?

— Да нет. Поехали обедать.

В гостинице за банкетным столом Батько предложил назначить комендантом Бердянска Михаила Уралова. Никто не возражал. Все понимали: разговоры о вольных советах хороши, но без власти, хотя бы временной, не обойтись.

Распределив оружие и крепко выпив, гости переночевали, отправились в Мелитополь. Там тоже после митинга взорвали тюрьму. К вечеру прибыли в Большой Токмак. В сквере увидели памятник Александру II из темно-муругого мрамора. Скульптор постарался: лик императора, высоколобого, усатого, в мундире с эполетами, дышал холодной силой и благородством.

— Освободитель! — то ли с иронией, то ли с почтением сказал старичок, что вертелся поблизости, по виду купец или учитель.

— А вы не родственничек ему? — ласково спросил Лев Голик, начальник контрразведки армии.

— Ну что вы? — полыценно замахал ручками старичок. — Куда мне? И к швейцару-то в Зимний не допустили бы! Александр Николаевич крепостное ярмо аннулировал!

Махно слушал, нахмурясь. Для него этот памятник был лишним напоминанием о судьях, полиции, сытой бюрократии.

— Ярмо, говоришь? — зыркнул он на старичка. — Аты сидел в царской тюрьме?

— Нет. Как можно!

— Тогда и не пой гимны. Волю мы не желаем получить ни от царя, ни от Ленина, ни от черта! — изрек он сурово.

Дедок изумленно вздохнул и стоял с открытым ртом, потеряв дар речи. «Что же это за публика? — соображал. — Налетели, как вихрь. А язык-то наш».

— Чубенко, закладывай пироксилин, — приказал Махно. — Ишь ты, рабство он аннулировал!

— Да вы что, православные! — взмолился старичок, падая на колени. — Мой же отец был крепостным, и я пожертвовал последние копейки на сооружение. Побойтесь хоть духов предков!

Но подрывная команда уже снимала с тачанки деревянный ящик, готовила зажигательный шнур.

— Уберите это чучело! — потребовал Чубенко. — Иначе мокрое место останется.

Хлопцы из охраны подхватили деда под руки, понесли, а он все оглядывался потерянно.

А надо знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми. Кто бы не выступал с подобным начинанием, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки, и холодность тех, кому выгодны новые.


Н. Макиавелли. «Государь». 1532 г.

Тяжелым подвигом и жертвами лучших сыновей своих подвигается вперед Добровольческая армия в Москву, для освобождения России…

В тылу появились различные банды, шайки дезертиров, не желающих драться, а только грабящих народ… Бомбами будут разрушены и сожжены все дома и места, где соберутся толпы народа и разбойничьи банды Махно.


Газета «Южный край». 9 октября 1919 г.

— Извини, Сева, но ты меня хоть изжуй — не возьму в толк: зачем тебе, умнице, весь мир объехавшему, в Париже, в Америке побывавшему — зачем… Махновия? — удивленно и тихо спрашивал благообразный Кернер, наклоняясь к Волину поближе. Они сидели в одной из комнат особняка миллионера Бадовского в Александровске. Марк Борисович после Одессы ехал в Гуляй-Поле, чтобы встретиться с сыном, и, узнав, что Всеволод уже не кто-нибудь — председатель реввоенсовета у повстанцев, задержался здесь на денек. Ему было край любопытно, чем же можно завлечь еврея в массовый бунт? И не просто участвовать, а занимать большую должность, формально даже выше Батьки Махно?

— Это долгая песня, — усмехнулся Волин. Чувственные губы его тронула ирония. Гость это заметил.

— Буржую не доверяешь? Ах, напрасно. Я, может, ближе тебе, чем весь ваш совет, и с отцом твоим мы были на короткой ноге.

— Скрывать-то нечего. Поверьте! Мы боремся против засилья капитала и власти. Вот, к примеру, этот чудный особняк освободили. Бестактно лишний раз напоминать об этом вам, уважаемый дядя Марк. Есть же вещи деликатные, — говорил Всеволод доверительно, и Кернеру понравились его слова, хорошо поставленный голос.

— Слава Богу, значит, не все потеряно. Меня что поражает, Сева? Это огромное народное движение, бунт, если хочешь, похлеще пугачевского. У аборигенов, конечно, своя история. Запорожские казаки, Хмельницкий, кстати, антисемит, открытый супостат жидов, не тем будь помянут. Ты же, Сева, ничего этого не знаешь. Оно тебе чуждо по крови!

— Ну почему же? Я не столь темен, — запротестовал Волин, скользнув взглядом по желтоватой лысине гостя.

— Да и я не о том! — перебил Марк Борисович тихим и внушительным тоном раввина. — Всемирную историю мы все проходили помаленьку. Но нравы, обычаи, память веков, наконец, что живет и буянит в сердце, — где тебе это взять, хохлатское? Да и зачем оно тебе? Вот о чем я беспокоюсь. Нет-нет, я уважаю народ, среди которого живу. Однако они же насмерть бьются по сути за новый передел земли и наследства предков. А ты за что?

— Тяжелый вопрос, — признал Всеволод. Беспокойные зеленые глаза его то оглядывали непрошеного гостя, то смотрели куда-то в окно, на звезды, что ли. — Тяжелый. Цель у нас ясная — свобода, и национальность для нее безразлична.

— Какая свобода, милый мой? Я разве против нее? Или Деникин, Петлюра, Троцкий? Все — за! Это же лозунг, конфетка, которой манят детей! Вон большевики пообещали мир. Где же он? Или землю крестьянам. Где она? Хоть один рабочий стал хозяином фабрики? Повторяю — это блеф, митинговая утка!

— Ну-у, простите, — Волин вскочил, быстро зашагал по комнате. — Есть же документы, программы, декларации. В них, как в зеркале, видно, кто чего добивается. Я вчера выступал на съезде. Наши взгляды близки крестьянам, рабочим. Без обмана.

— Мальчик мой, — ласково сказал дядя Марк. — Есть неистребимый, веками установленный быт. Он во всем Божьем мире один. Люди хотят кушать, любить и плодиться. Свободно. И работать в меру сил. Всё! Больше ничего. А есть единицы, которым подай власть или богатство, что почти то же самое. Вот они-то и мутят воду, изощряются в идеях, так как у кормила и кормушки на всех места не хватает. Особо изворачиваются те, кому сладка власть. Придумывают новые лозунги, декларации, объявляют человека (имеют в виду себя) царем Вселенной. Всё это, повторяю, игрушки. Ты не обижайся, Сева, но доподлинно известно: когда поделят портфели, неважно кто, и народ устанет, успокоится — опять восторжествует тихоход быт. Моя стихия. Дай Бог, чтобы прибавилось свободы хоть на мизинец!

— Вы критикан… и Фома неверующий. Хотя… тоже ведь богатством не брезгуете, — усмехнулся Всеволод. — А мы — революционеры. Да здравствует бескорыстный риск, дерзость и неукротимая энергия! Вот чего вы не берете в расчет, дядя Марк. Плюс инерция протеста. Тех, кто восстал, не тормозить надо, а направлять. Психологию масс нельзя мерить такими индивидуальными стимулами, как богатство и власть.

Председатель реввоенсовета сделал паузу и продолжал, еще более оживившись:

— Анархизм — это особое состояние души. Вы любили в юности?

Кернер высоко поднял брови. Озабоченное лицо его посветлело.

— Вижу, да! — вскрикнул Волин. — Значит, тоже были анархистом! Подобное хмельное парение испытывают сейчас и массы, избавленные от ярма власти. Это редкая роскошь в истории.

Марк Борисович вроде был поражен таким красноречием, но сказал:

— Ты лишь подтверждаешь мои слова, Сева. Поистине умница: что угодно оправдаешь. Но люди рано или поздно спросят: «Чего же вы, вожди, добились для нас?» Будь любезен, приведи пример. Хоть самый завалящий. Вот здесь, в Александровске, чугуно-литейный завод, фабрики, мастерские. Хозяев вы разогнали. Где сегодня выпускают товар? Назови!

Волин почесал затылок, присел.

— Мы делаем все, что от нас зависит. Но разруха, дядя Марк. Война. Нет угля, мазута. Без перерыва выдают продукцию лишь водочный завод и пекарни.

— Не надо прибедняться. Уголек у вас есть, из Мариуполя, и поезда ходят исправно. Почему же не заводите рабочее самоуправление на железной дороге? Это такой козырь! Воплощение анархической идеи!

Марк Борисович бил наотмашь в самое больное место. Всеволоду рассказывали, как на днях из Бердянска в Александровск ехал Махно. Его встречали, шумели: «На гетмана пахали — никто не платил! На Петлюру, на красных ишачили, на Деникина! Теперь вы. Где жалование? Чем семьи кормить?» По прибытии Батько напал на Волина: «Я воюю. Берем города. У нас огромная вольная территория. Почему реввоенсовет не вводит самоуправление?» — «Мы против любой власти, — напомнил теоретик. — Лишь советуем крестьянам и рабочим, как устроить жизнь без партий и чиновников». — «Но людям-то жить надо! — вскричал Нестор. — Что им ваши голословные советы? Дети голодают!» Он сел и написал обращение к железнодорожникам:

В целях скорейшего восстановления нормального движения в освобожденном нами районе, а также исходя из принципа устроения свободной жизни, предлагаю тт. железнодорожным рабочим и служащим энергично сорганизоваться и наладить самим движение, устанавливая для вознаграждения за свой труд достаточную плату с пассажиров и грузов, кроме военных, организуя самим свою кассу на товарищеских и справедливых началах и входя в самые тесные сношения с рабочими организациями, крестьянскими обществами и повстанческими частями.

Командующий Революционной Повстанческой Армией Украины Батько Махно. г. Александровск. 15 октября 1919 г.

«А сейчас дайте рабочим хотя бы хлеб, и бесплатно. Немедленно!» — приказал он. Волин сжал в кулаке бородку: «Я что здесь, мальчик на побегушках? Командуй в армии, — подумал. — А я председатель… Стоп! Какая власть? Ежели мы так пыжимся, то что же ожидать от других?»

Всеволод, уже от себя, написал распоряжение начальнику снабжения армии Григорию Серегину, бывшему слесарю: «Предложить Совету профсоюзов через его рабочий аппарат, близко стоящий к массам, организовать бесплатную раздачу беднейшему населению города 15 ООО пудов хлеба». И что же? Профсоюз умыл руки! Ответил: пусть этим займется городской производственный комитет. А там тоже чиновники, спекулянты. Волин возмутился. Да что же это за болото! Опубликовал в газете «Путь к Свободе» разгромную статью «Позор» и предложил созвать съезд рабочих и крестьян, чтобы разоблачить крючкотворов. Без палки, без власти (стыдно в этом признаться) ничего путного, цветущего не наблюдалось. Зерно раздавали повстанцы, прямо из вагонов. Деньги сиротам, вдовам, голодающим вручали из армейской кассы. В ней, конечно, миллиарды рублей, взятых силой. А где же радостный труд, самоуправление?

Выходило, что народ к свободе не готов, робок. Сомневается? Затоптан? Всеволод днем и ночью ломал над этим голову, прочитал на съезде фундаментальную «Декларацию» — что же изменилось? Благоприятного ответа не было — хоть плачь! Из двух одно: либо сам великий замысел анархизма чего-то не учел, либо мешают война и разруха. Волин склонялся ко второму, иначе вся их борьба сразу же и, возможно, навсегда теряла смысл.

— У нас отлично поставлено школьное дело, — отвечал он Кернеру. — Им занимается жена Махно — Галина, симпатичнейшая брюнетка. Мы роздали землю, дома, заводы. Регулярно выходят газеты. В наших театрах полно публики. Кроме того, решили на съезде вопросы о снабжении армии, борьбе с пьянством, о больницах и лазаретах, об украинском языке. Мало этого?

Гость, однако, грустно взглянул на Волина, заметил:

— Есть такие селекционные яблоки, ароматные, крупные… скороспелки. Не приходилось кушать?

Всеволод нахмурился, и Марк Борисович почувствовал, что дальше задираться глупо и опасно. Пусть потешатся ребята. Без предпринимателей и доброй старой веры все равно никто не обойдется. А сейчас… хоть бы детей не потерять да самому уцелеть.

— Как тут Лева Задов? — поспешно сменил тему разговора Кернер. — Он был у нас в Гуляй-Поле депутатом. Хваткий хлопец!

— Контрразведчик первого корпуса, — довольно холодно сообщил Волин.

— Тебе не кажется, Всеволод, что в этой стране, впрочем, как и в любой другой, нас могут сделать свободными только большие деньги? — небрежно спросил еще Марк Борисович, хотя ради этого, собственно, и пришел.

— Нет! — рубанул председатель реввоенсовета. — Не кажется. Соколу все равно, в какой клетке сидеть: в железной или золотой.

— Ну, извини, — Кернер вежливо откланялся и поехал дальше. По дороге думалось: «Ах, жаль! Такие таланты… Сами себя, добровольно, ради иллюзий зарывают в землю!»

Легкость, с которой был совершен взрыв в Леонтьевском переулке, усыпила бдительность анархистов подполья. К тому же минул месяц, никто из них не был взят, и становилось как будто ясно, что в ЧК работает любительское дубье или конспирация террористов — действительно верх совершенства. Петр Соболев так и сказал товарищам:

— Руки у них коротки. Мы еще покажем диктаторам-бэкам (Прим. ред. — Так называли большевиков) октябрьские торжества. Всю Красную площадь, будьте любезны, поднимем в воздух!

Между тем арестованный Барон, не имевший к делу никакого отношения, проговорился, что как-то заходил с безобидным теоретиком Левой Черным в квартиру на Арбате. Чем она интересна? Ничего особенного, вполне легальное жилье. Да все приезжие анархисты туда наведываются. Какой дом? Кажется, тридцать. А квартира? Позвольте, позвольте… Вроде пятьдесят восемь, но не уверен…

В тот же день там сделали обыск и был оставлен агент, который просидел сутки за вешалкой и слышал, как являлись какие-то типы. Возле дома срочно устроили засаду. Под утро заметили мужичка «с висячими гуцульскими усами и бородкой», велели:

— Руки вверх!

Но не тут-то было. Шустряк кинул бомбу, которая, по счастью, не взорвалась, и бросился наутек, ранив комиссара. Однако меткими выстрелами бандита сразили наповал, и труп отвезли в ЧК. По фотографии установили, что это некто Казимир Ковалевич.

— Запомните: лучше живой осел, товарищи, чем дохлый лев, — с укоризной сказал Феликс Дзержинский.

Пока разбирались с Ковалевичем — редактором и казначеем Всероссийской организации анархистов подполья — в ту же квартиру на Арбате явились и были взяты еще двое: отчаянный экс Хиля Цинципер и его подруга Фаня. Их усадили на кровать. Дебелый чекист из рабочих или крестьян самоуверенно расхаживал рядом. Другой отправился звонить. Хиля услышал, как он за стеной докладывал:

— Прихватили еще парочку. Да, да. Сидят тут, голубчики… А ежели новые подвалят? Присылайте подмогу… Что, что? Какие сомнения?

Цинципер понял: другой охраны нет. Вскочил и мгновенно выхватил револьвер из-за пояса чекиста.

— Молчи, а то бахну! — прошипел. Растяпа поднял руки. Фаня связала их, сняла наволочку и заткнула рот сторожу. Рядом уложили его товарища и скрылись.

Казалось бы, теперь-то все террористы срочно уедут из Москвы, подальше от греха. Тем более, что у Ковалевича (и это легко можно было предположить) нашли записную книжку с адресами. Но анархисты подполья и не думали о спасении.

— Гибель Казимира и арест Хили с Фаней — печальные недоразумения! — заявил Петр Соболев. Нос его заострился, холодные глаза смотрели по-прежнему непреклонно. На этот раз конспираторы собрались на подмосковной даче.

— А что на очереди? — спросил Сашка Барановский.

— Ты меня удивляешь, боевик. Нас ждет Красная площадь! — отвечал Соболев. — Уже прибыли два вещмешка тола. Вон в углу лежат. Из Брянска едет новый груз, и, чего бы то не стоило, мы выполним свой долг перед тысячами повстанцев Батьки Махно, что гибнут на юге за свободу! Или, может, кто-то устал?

— Оставь это, Петр, — попросил одетый с иголочки старый анархист по кличке Дядя Ваня. — Мы не дети, сознаем, что терроризм ужасен. Но еще хуже — хлебнув свободы, сносить насилие большевиков и молчать. Это… невыносимо!

Получив задания, гости разъехались, а хозяева остались на даче, где была типография и лаборатория по изготовлению бомб…

Между тем, после бегства Хили с Фаней, московская ЧК взялась за дело уже по-настоящему. Была сколочена боевая оперативная группа, куда вошли битые сыскачи: заместитель Дзержинского — Манцев (вскоре его пошлют на Украину для борьбы с Махно), братья Фридманы, другие. Они нащупали. еще одну конспиративную квартиру — ту самую, что принадлежала Марусе Никифоровой.

Там никто не жил. Но днем и ночью стали следить из окон дома, что был напротив. Никаких подозрительных личностей не замечалось. Наконец появился высокий мужчина в приталенном пальто, зыркнул по сторонам и юркнул в злополучную квартиру. Ему дали выйти и тихо схватили за углом. Обыскали, изъяли: два револьвера, гранаты и главное — ключ. Завели арестованного в квартиру, по документам установили, что это Хлебныйский. Потом он уточнил — Приходько Иван Лукьянович, кличка Дядя Ваня. Он писал в ЧК: «Я старый анархист. На экспроприациях бывал на Украине, принимал активное участие, но в Москве нет».

Манцев терялся в догадках: «Если таким не доверяли, то кто же те, отъявленные? Может, прав Барон — в Наполеоны целили? Поистине великие злодеи!»

Засада затаилась уже в квартире Никифоровой. Знала б она, что так распорядится рок, — десятой дорогой обошла бы коварный Глинищевский переулок! Но к тому времени уже и Маруси не было в живых.

В сумерках послышалось: кто-то вставляет ключ в замок. Чекисты насторожились и схватили «гостя» прямо на пороге. Разглядели. Батюшки, это же опять Хиля Цинципер! Собственной персоной. За ним потянулись другие. К утру арестовали тринадцать человек!

— Чертова дюжина, — пересмеивались чекисты. Но не уходили, ждали новых «гостей». Тут явно была намечена сходка. Значит, пожалуют и главари.

— Маковой росинки во рту не было. Дайте хоть кусочек хлеба, — попросил Цинципер. — Жандармы и те кормили.

— Ишь ты, а где взять? — откликнулся Михаил Фридман. — Мы тоже голодные. Ждали вас, ждали. Нет, чтобы прибежать поскорее!

— Неплохо замечено, — усмехнулся Хиля, потирая руки, — Да вон же на подоконнике. Готовая закуска!

— И рюмку налить? — еще пошутил Фридман, подавая хлеб с посудой.

Уже было светло, когда к дому подошел тот, кого больше всех ждали — организатор и вдохновитель анархистов подполья Петр Соболев. Холодными молочно-голубыми глазами он опасливо взглянул на подоконник и обмер. Условного сигнала — тарелки с хлебом — там не было. Это — провал! Засада! Может, уже и целятся из подъезда!

В первый раз нервы подвели испытанного конспиратора, и он побежал по тихой, пустынной улице. За ним тут же устремились трое чекистов. Петр кинул гранату. Она со стуком покатилась по мостовой и… не взорвалась. Соболев отстреливался из двух стволов. Чекист дернулся и упал. За ним второй. Вот и Тверская. Перебегая ее, Соболев поразил последнего преследователя и свернул в Гнездиковский переулок, совсем выпустив из виду, что там же находится уголовный розыск!

На выстрелы выскочил дежурный и схватил бегущего в охапку. Петр пальнул ему в грудь. Из окна это увидел начальник уголовного розыска и на самокате (так называли велосипед) стал догонять преступника. Соболев кинул оставшуюся фанату, но и она… проклятье!., не взорвалась. Начальник прицелился и разрядил в убегавшего всю обойму.

Теперь следствие знало уже почти всё об анархистах подполья. Многие из них давали показания. Особенно откровенен был Михаил Тямин, полагая, что большевики такие же революционеры, как и он сам, а потому поймут и пощадят его, и отправят, допустим, на фронт.

Дополнительно показываю…

Типография, а может быть, и адские машины находятся на даче в Краскове по Казанской ж. д. Эту дачу дал подпольникам некто Педевич, служащий Продпути. Вероятно, на даче есть Таня (жила на Арбате, 30, 58), затем наборщики Паша, Митя, может быть, Соболев, Азов, Барановский. Прислуживает на даче девушка, которая не связана совершенно с подпольниками.


В Красково немедленно направили отряд чекистов, вооруженных до зубов. Торопились еще и потому, что завтра — годовщина Октябрьской революции. А вдруг анархисты, разъяренные арестами, решатся на крайнюю меру — попытаются все-таки взорвать Красную площадь!

Сашка Барановский коротал время на даче вместе со всеми, кого не успели взять. Позавтракал и захотел в туалет.

— Ты куда? — поинтересовался всегда веселый светлый Яша Глазгон, что остался за старшего.

— Да тут. В лесок, рядышком.

Шурка присел под сосенкой и… услышал выстрел! Что за оказия? Выглянул осторожно — мать родная! К дому, пригибаясь, крались чекисты. Напасть сзади? Одному? Глупо! Их тут стая, и по ним уже палили из наганов, рвались гранаты. Сашка юркнул в кусты. В суматохе никто его не заметил. Он пришел на станцию и уехал в Москву, где попал в засаду на конспиративной квартире…

А перестрелка на даче продолжалась. Чекисты готовились взять ее штурмом, когда просторный деревянный дом… поднялся над землей! Взрыв потряс окрестности. Дача рухнула и загорелась. Не желая сдаваться, анархисты подожгли «адские машины»…

Заведовавший бюро фальшивых паспортов Михаил Тямин в списке расстрелянных не значился. Как и взятый последним Донат Черепанов, который заявил на следствии:

— Об одном сожалею: при аресте меня схватили сзади, и я не успел пристрелить ваших агентов. То, что сейчас творится, сплошная робеспьериада!

По долгу воина и гражданина докладываю, что противостоять Конной армии Буденного я не могу… В моем распоряжении около 600 сабель Кавказской дивизии и 1500 сабель — остатки корпуса Мамонтова. Остается Терская дивизия, но она по Вашему приказу забирается для уничтожения махновских банд. В силу выше изложенного даю приказ — завтра оставить Воронеж.

Генерал Шкуро.


Хмурым вечером возвратился к себе в особняк начальник контрразведки первого корпуса Лев Зиньковский (настоящая фамилия — Задов была сменена, в семнадцатом, и среди махновцев ее почти не знали). Он начал перебирать бумаги. На душе кошки скребли: впервые почувствовал, что Батько вроде заблудился, потерял след, а может, и голову. Ну что это, простите, за воззвание? Куда оно годится? Зиньковский читал:

Граждане.

Буржуазия всё хихикает, видя наши неудачи на некоторых фронтах. Я скажу свое последнее слово: напрасно она злорадствует, надеется на наше поражение и торжество юнкерского белого Дона и Кубани. Временная неудача наша на этом участке — есть гибель буржуазии. Для этого приняты мною меры. От рук оставшихся здесь начальников по обороне г. Александровска т. Калашникова и его помощника т. Каретника, должна постигнуть гибель всей буржуазии и всех ея приспешников…

Да здравствует социальная Революция!

Командующий Армией Батько Махно. 4 ноября 1919 г.

«Это же безмотивный террор! — размышлял Лев Николаевич. — За что мы костерили, порой презирали покойную, не тем будь помянута, Марусю Никифорову? Хватала миллионера — и пулю в лоб! Теперь сами взялись. Эх, Батько, Батько». В списке, который он вручил Зиньковскому для бессудной расправы (а составил его тезка и шеф Голик), значилось 78 человек. Их арестовали. В большинстве это были евреи. Как ни крути, а выходило, что он, Лева, должен стать черносотенцем! Всякое случалось. Контрразведка — не пансионат благородных девиц. Но чтобы такое! «Нашли козла отпущения. Нет, Батько определенно сломался. Не могу я это выполнить!» — решил Зиньковский, невольно вспомнив свою семью.

Их у крестьянина Николая Задова было десятеро: шесть дочерей и четыре сына. Старший — Исаак занимался извозом, во время войны разбогател и давно не давал о себе знать. Что же он — враг? А вот Наум — кустарь в Юзово. Совсем не друг. Даник же всегда рядом. Сначала в еврейской школк^седере, потом на мельнице, где таскали мешки, затем в доменном цехе. Лева высок и силен. Взяли каталем. По двенадцать часов в сутки гонял тачки с рудой, коксом, известняком и весь был пропитан красной пылищей — не отмоешься. Потому каталей на квартиру не брали. Ютились у мужиков, в мазанках. Идешь по грязной улице, а сзади бегут пацаны с криком: «дяденька, дай лапоть — чай заварить!» Одни взрывы чего стоили! Чугунная плита пробила кровлю домны и со свистом грохнулась около Левиной тачки! Это называется жизнь? Да лучше в тюрьму! Он стал анархистом, эксом.

Брал почтовую контору, стрелял в железнодорожного кассира и по политической статье получил восемь лет каторги. Освободила его, как и Махно, Февральская революция. Вступил в Красную гвардию, в отряд анархиста Чередняка, воевал под Царицыном, оттуда подался в мятежное Гуляй-Поле…

Теперь махновцев, уже в который раз, потеснили белые. Не могли они терпеть такую разруху в своем тылу. А против регулярных частей с аэропланами, броневиками, крепкой дисциплиной трудно было устоять повстанцам, особенно необстрелянным. Снова отданы Мариуполь, Бердянск, Мелитополь, Гуляй-Поле. Почти вся армия, отступая, собралась у Александровска. Вот почему нервничал Махно. Зато взят Екатеринослав! Решено всем идти туда, и как раз под горячую руку доложили, что буржуазия радуется. Батько и написал обращение, передал Зиньковскому список. Выполняй!

А сам с частью войск ушел. Сел в карету, рядом Галина. Белые рысаки заржали, пошли на Кичкасский мост. Лев со своими хлопцами и с отрядом военной полиции (завели и такую!) ехал в охранении до Днепра. Жуткая картина. За войсками толпились раненые, тифозные — тысячи. В одном белье, босиком, а кто в простынях, больничных халатах. Боялись остаться: от кадетов пощады не жди. А на улице холодрыга. Лучше б и не видеть!

Взяв список обреченных, Лев направился в штаб и показал его начальнику обороны города Александру Калашникову. Здесь же за столом сидел и его помощник Семен Каретник. Почитали, поморщились.

— Зачем? — спросил Калашников. — Мы и так выдоили из них до капли. Сколько взяли контрибуции?

— В этот раз двадцать миллионов, — отвечал Зиньковский. О золоте не стал напоминать.

— Ну, я согласен — враг! Коси его. А эти кто? Выжимки! Так, Сеня?

Калашников последнее время не очень-то праздновал Батьку. Толково руководить стотысячной армией тот не смог и вел себя вызывающе. Распушил Александра за самовольный уход корпуса в Кривой Рог. Зато возвысил до небес Волиных-Эйхенбаумов всяких да Аршиновых-Мариных. Их реввоенсовет нагло сует нос во все щели. Командиров превратили в мальчиков на побегушках. Калашников побаивался, конечно, высказывать это во всеуслышание. Но где только мог — перечил. Вот и сейчас подходящий случай.

Каретник молчал. Он оставлен вроде комиссара, и как-то не с руки ронять авторитет Батьки. Хотя Семен тоже не одобрял всесилие Волина.

— Тогда пошли к Билашу, — предложил Зиньковский. Хитрая лиса, он и слова не проронил против воли Нестора Ивановича, лишь тонко учитывал настроения старших. Семен сумрачно взглянул на контрразведчика.

— Идем! — решил Калашников. Он назначен начальником обороны города потому, что умеет зажечь, повести полки. Его любят и боятся повстанцы. Но в делах стратегических, и не только в них, Виктор Билаш незаменим.

Он был очень занят. Три корпуса сосредоточились вокруг Александровска, и со всех сторон их теснили белые. Несомненно, они пронюхали, что Махно покинул войска, и намеревались мощным ударом покончить с теми, кто остался. Перед начальником штаба армии стояла нелегкая задача: дать отпор и организованно уйти за Днепр. Спокойно сделать это не позволят. Раздерут на куски, на спинах ворвутся в город, и тогда… пиши пропало!

Разведка донесла, что с севера давят: первая Туземная дивизия Шкуро из восьми полков, Донская сводная дивизия и бронепоезд «Единая Россия». С востока нажимали вторая Терская и Кубанская пластунская дивизии. С ними бронепоезда «Иван Калита» и «Дмитрий Донской». Внушительная сила!

Зато на юге противник пока отстал, и это давало Билашу возможность для испытанного маневра. Он сколотил конную группу во главе с неудержимым Трофимом Вдовыченко, который должен в разгар сражения, когда третий корпус намеренно отступит, врубиться во фланг и зайти в тыл терцам и кубанцам. Ему же придавались резервные полки на тачанках. Уничтожить белых вряд ли удастся, но потрепать можно изрядно.

— Генералы считают нас кем? — спросил Виктор командиров, что склонились над картой-десятиверсткой.

— Навозом! — брякнул Вдовыченко, как всегда, прямо и грубо.

— Точно, — махнул пальцем Билаш. — На этом строим контрудар. Покусают локотки, да поздно будет. Потому требую беспрекословной четкости…

В это время в штаб зашел Калашников с товарищами, положил на стол список обреченных.

— Санкционируй, — сказал.

Виктор взглянул на бумагу, потер усталые глаза.

— Сами, что ли, не можете решить? Да тут же вот подпись Махно!

— Сомнения появились.

— Тогда, Сашко, давай так. Оно ж не горит? Собери эту труху в контрразведке. Я закончу и поглядим…

В коридоре особняка, где располагалась тайная служба, давно ждали решения своей участи первые арестанты, вызванные из подвала по списку. Вошел стройный блондин в легком пальто, смотрел затравленно.

— Заместитель управляющего Азовским банком Гресь Андрей Маркович, — прочитал Зиньковский. — Обвиняется в сочувствии кадетам.

— Это правда? — резко спросил Калашников.

Гресь видел, что «судьи» торопятся. Скажи «да» — и конец.

— Нет, — отвечал он, глядя на желтый язычок керосиновой лампы.

— А чего ждал? Почему не уехал, как другие толстосумы? — обратился к финансисту Каретник.

— Отец без ноги. На кого брошу?

— Где потерял?

— Еще на японской.

— А если бы с ногой? — напирал Семен.

— Я живу на Вознесенке (Прим. ред. — Село, пригород Александровска, где, к слову сказать, появился на свет и автор). Дед тут родился и прадед. Куда бежать? Родное кубло.

— Иди. Зови следующего, — велел Билаш.

— Я свободен?

— Нет. Жди решения.

Приковылял бодрящийся старичок. Шляпу с округлым верхом бережно держал обеими ручками.

— Купец Шнейдерман Изя Самойлович. Обвиняется в благожелательном отношении к добровольцам, — доложил Зиньковский.

— Позвольте, какое доброволь… господа? Ой, извиняюсь, товарищи. Мне бы лишь тихонько отойти в мир иной…

— Спекулянт? Чем торгуешь? — строго прервал его Калашников.

— Боже милосердный! — арестант с испугу уронил котелок, и тот закрутился по полу. Старичок нагнулся, стал ловить его, говоря: — Гвозди, дверные петли, пакля… Ничего же нет. Шаром покати!

Билаш прикрыл ладоныо улыбку. Кого нахватали? Рухлядь же. У этого трясогуза дети, внуки, наверняка целый выводок. Стрельнем — вой поднимут на весь город. А завтра в озверении будут палить в рабочих, крестьян той же Вознесенки.

— Зови следующего!

Этот оказался толстым, пузатым, с отвислыми усами.

— Владелец маслобоен и мельниц Кущ Фома Евдокимович, — представил его Зиньковский. — Обвиняется…

— Оружие прятал, хрен собачий! Где, сколько? Не скажешь — на акацию потянем! — набросился на него Каретник. Он предвидел, что Батько будет вне себя, когда узнает, что его приказ не выполнен. А дело шло именно к тому. Не могут же они все быть чистыми?

Толстяк рухнул на колени. Язычок лампы заколебался.

— Поверьте, дорогие анархисты. В руках наган сроду не держал!

— Ну, ну. А молол зерно голодающим? — спросил начальник контрразведки. Он хорошо знал нравы этих живодеров. Сам когда-то таскал мешки с мукой и не прочь был пустить в расход пузатого. Хоть для отчета Батьке.

— Истинный крест, ник-кому не отказывал!

— Небось, драл три шкуры?

— Не-е. Даром, даром! — толстяк, безусловно, врал. Но за что его губить?

Арестованные производили жалкое впечатление. Это были не воины и не заклятые враги. Те давно бежали. Контрразведка явно захапала, первых попавшихся.

— Барахло сгребли, — с укором обратился к Зиньковскому Калашников. — Делать вам… и нам нечего, что ли?

— Яка трава, такое и сено, — загадочно отвечал Лев Николаевич.

— Надо их отпустить. До единого, — предложил Виктор Билаш. Глаза его слипались от усталости. — Но с условием, что и волос не упадет с головы работяг, когда нагрянут добровольцы. Так?

Все согласились, кроме Каретника. Тот промолчал.

В тумане, да еще как будто и холодный дождик сеялся, трудно было различить, где повстанцы, где белоказаки. Мат-перемат вокруг, стрельба, штыки, шашки мелькают, конские гривы, и чем-то теплым брызнуло в глаза.

— Попался, махновская морда! — услышал Захарий Клешня, бросил винтовку и быстро поднял руки, чтобы сдуру не рубанули. Может, и не ему кричали. Разве тут поймешь? Пошли они все на… с единой Россией, нэзалэжной Украиной, со свободой — жизнь дороже!

Его толкнули в спину, повели. Он наконец протер глаза. На краю глубокой балки, у голых мокрых кустов шиповника их набралось человек сорок, пленных.

— Стойте пока! — приказал верховой, помахивая нагайкой. — А ты, Егор, гляди в оба за этой половой. Скоро разберемся!

Бой удалялся, а с ним Сашка Семинарист, батальон, где числился Клешня, и весь третий корпус Повстанческой армии, что держала здесь оборону. Сытые куцехвостые лошади немецких колонистов приволокли пушку. Она развернулась и стала рявкать куда-то в сторону Александровска. Звенели пустые гильзы, пахло порохом. Мимо прорысили четыре или пять эскадронов с шашками наголо. Копыта чавкали в раскисшем черноземе. Появились подводы с пехотой. Одни останавливались, что-то копошились. Другие, тарахтя котелками, ехали и ехали дальше.

— Ну, капец, — обреченно выдавил сосед Захария, смуглый и худой, как жердь. — Кубанцы не пощадят. Хотя их предки из наших же краев…

— Вы там! Разгово-орчики! — прикрикнул Егор, что охранял их. Он в зеленой шинели и черной папахе с белой ленточкой.

Клешня сплюнул. Д-дурак! Чего поднял руки? Бежал бы со всеми. Да пропади они пропадом. Эти тоже не подряд расстреливают. Еще победуем. Вспомнилось мельком, как месяц тому ехал с пулеметным полком Кожина брать Юзово. Там родина Фомы. А Захарий мечтал попасть совсем в другое место — в Рождественку. Тихонько откололся и подался домой. Оля встретила, слезы ручьем. Детишки прилипли к ногам батьки. Чистая постель. Вот счастье-то где! Единственное и самое дорогое. «За то бьемося? — думал Клешня. — Свое поле вспахать, колосок пощупать. Э-эх ты ж, доля наша неладная. Та кому тут объяснишь? Все такие, а враги!»

— Куда золотишко, граммофоны запрятали? — громко спросил Егор. Ему было скучно. Ребята погнали бандитов, скоро нагребут добра полные телеги, а он торчит здесь, словно оглобля на току.

— Якэ золото? — с обидой озвался Захарий. — Мы ж голота, як и ты.

— Не надо брехать. Мы вас раскусили, паразитов, и вытряхнем всё, что награбили. Ради этого и стараемся. Должна же быть справедливость!

— Чудак, у меня и хаты нет, — брезгливо проронил сосед Клешни, худой и злой.

— А где ж она делась? — заинтересовался Егор.

— Австрийцы спалили. Хоть бы копейку кто дал. Эх ты, завидющий. Славянин тоже мне!

— А почему вы его Батькой зовете? — мягче спросил караульный. — Глупое слово. Атаман бы, и всё.

— Э-э, ты, хлопец, не поймешь, — сказал сосед Клешни. — Махно и начальник, и совесть наша. Як моя хата — не изба, не жилье только, а родина. Теперь, правда, пепелище.

— Гляди ты! — удивился Егор. — Философ нашелся на краю могилы…

Так они переговаривались. Между тем солнце уже поднялось к обеду и помаленьку рассеяло холодную изморось. Стали различаться холмы, поля вокруг, далекий пологий скат балки на той стороне, и Клешня увидел, что белые обеспокоенно зашевелились, послышались резкие команды. Пушку покатили вправо, и сюда летели конные, разворачиваясь в лаву. Что же случилось?

По широкому днищу балки тоже двигалась кавалерия. Шла и шла. Вдруг Захарий догадался: «Та цэ ж… наши!» Кровь ударила ему в голову. Всё убыстряя шаг, эскадрон за эскадроном на них валили махновцы. Точно! Вон и черное знамя. А дальше, дальше! Господи, конца-краю не видно. Из балки несся глухой, тяжелый топот и слышалось: «Ра-а! Ра-а!»

Говорили, вроде в этих местах, между левыми притоками Днепра — Конскими Водами и Мокрой Московкой, может быть, даже на этом холме, семьсот лет назад разыгралась первая жуткая битва с татарами. Самые лихие русские князья выскочили сюда, как сейчас белоказаки, и обмерли: в широкой низине скрытно, молча стояли тумэны, которым и конца не было. Потом началось избиение наших несчастных предков.

Пригнувшись к лукам, передние вихрем вырвались на верх балки, порубили прислугу пушки и схлестнулись с кубанской лавой. Крики, стоны, хруст костей, певучие пули.

Клешня озирнулся. Парня, что их караулил, словно ветром сдуло, и пленные побежали в разные стороны. Захарий тоже не стал ждать, метнулся к пушке, поднял чей-то карабин. Глядь — каурый жеребец бредет. Глаза дикие, морда оскалена, и повод волочится по земле. Клешня подхватил его.

— Коня, коня, — сказал и вскочил в седло. Хоть и сабли нет, а воевать можно. С гиком и свистом летели мимо эскадроны повстанцев. Захарий даже не предполагал, что в его армии столько кавалерии. Он подался следом. Казачью лаву смели. Теперь на очереди была Кубанская пластунская дивизия, которая никак не ожидала удара с тылу. Огрызались пулеметы, палили успевшие развернуться пушки, но все это стихало под разъяренным напором.

Клешня подъехал поближе к белякам, остановился и стрелял прицельно. Жеребец мешал: ерзал, просил повод. Тут, ближе к Александровску, не было холмов — ровная степь, и далеко видно, как с той стороны нажимает махновская пехота на тачанках, рвутся белые облачка шрапнелей, а кубанцы поспешно отступают на северо-восток.

— Захар, ты где пропадал, едрена вошь? — рядом стоял Сашка Семинарист и зыркал исподлобья.

— В плену был.

Батальонный еще более нахмурился, бандит бандитом.

— Что за шутки? Казачки, небось, и рысака тебе дали? А если контрразведка заинтересуется?

Клешня плевал на это, был уверен: Батько помнит, кто его приютил в лихую годину, и защитит всегда. Не зря же Петровичем величал.

— Коня взял в бою, — отвечал он, спрыгивая на землю, — и не я один там был.

— Ну, здорово! — Сашка неожиданно обнял его. — Молодец! Раньше я, грешным делом, считал, что ты фраер, хуторское дупло. А каурый у тебя, эвона, зверь. Гляди, землю копытом роет! Подари, а? Век не забуду.

Клешня знал цену лошади. Дороже лишь жена и детки. Но он, слава Богу, изучил Сашку. Вон чего обнимался, уркаган. Все равно не отстанет, пока не получит.

— Что дашь взамен, командир?

— Желаешь портсигар?

— Та я ж нэ курю.

— Золотой, дура! — Семинарист достал из кармана и осторожно, в ладони показал коробочку. Она взаправду была червонная. Захарий оторопел. Никогда ничего подобного не держал в руках. Он чмокнул губами: «Взять? Нет. Вытянут ночью, тот же батальонный, когда заснем вповалку».

— У тебя немецкий конь есть. Мохноногий.

Сашка кивнул.

— Давай махнем на него, командир. Зачем в хозяйстве рысак?

Они ударили по рукам, и Семинарист ускакал. Но вскоре возвратился.

— Слушай приказ! — крикнул повстанцам. — Дальше погибает Железный полк. Надо помочь. За мной!

Обгоняя их, к северным окраинам Александровска пошла и кавалерия.

— Там чечня лютует!

— Не-е, свойи, кубанци, — слышались голоса.

— Одна сатана. И шо йим трэба у нас?

— Врижым по рэбрам — узнаютъ!

Они проскочили через железную дорогу Москва — Симферополь и дальше по низинке ударили во фланг белым. Захарий Клешня не кинулся вперед, а влез на немецкого битюга и, пригнувшись, потихонечку подался за пешими. Стрелять было сподручно: конь спокойный, не то что жеребец. Но и казачки особенно не упорствовали. Кавалерия махновцев прорвалась к ним в тыл, с юга напирал Железный полк. Потому вскоре противник побежал. Его не преследовали.

— Уходим на Кичкасский мост! — шумел Сашка Семинарист. — Дальше… Екатеринослав!

«Зачем он мне? — кумекал Захарий. — Я там и не был никогда». Ему хотелось в Рождественку, домой, с таким добрячим коньком, чтоб и Оля порадовалась, настелила чистую постель без тифозных вошек. Но никак нельзя. В первом же селе схватят озверевшие кадеты, будь они прокляты. Ох, и когда оно кончится?

На кургане что-то темнело. Клешня подъехал, взяв карабин на изготовку. Нагнулся и увидел кавказца с тонкой талией, перехваченной серебряным пояском. Рядом валялась папаха. «Взять?»— заколебался Захарий и невдалеке заметил еще одного лезгина или чеченца, потом третьего, четвертого. Нехорошо стало, муторно. Не прикрыты даже кураем, а люди же. Они лежали и в жухлом жнивье, вдоль дороги — никому не нужные, словно перекати-поле. «И я б мог, — с тоской представил Клешня. — Куда нас несет? Яка сыла?»


«Подойдя с трех сторон вплотную к городу, Махно открыл из шести орудий пальбу, оставив для остатков Добровольческой и Щетининской армий один выход — через железнодорожный мост на Синельниково.

Здоровые молодые люди в офицерских погонах и с винтовками в руках бежали впереди, а позади тысячной толпой шли женщины, дети и старики, спеша к мосту, спасаясь от могущего каждую секунду ворваться в город Махно. Пошатываясь, кутаясь в одеяла, плелись тифозные офицеры и казаки…

А к вечеру с трех сторон по широким улицам стала вливаться повстанческая армия».

3. Арбатов. «Екатеринослав 1917-22 гг.»

Спустя две недели начальник контрразведки Лев Голик в гостинице «Астория» доложил Нестору Ивановичу, что против него созрел заговор. Батько долго молча сидел в кресле, покусывая губы. Этого следовало ожидать. Покушались на его жизнь неоднократно. А заговор возник, если Лев не врет, впервые. Значит, их большое дело начало расслаиваться и они слишком терпимы. А иначе, какая же свобода? Стоп! Она же, стерва, не беспредельна. Но где край?

Красная Армия гнала белых от Орла на юг, все ближе и ближе к махновцам. Скоро пожалует и сюда. Какова будет встреча? Опять Троцкий сунет под нос каленое железо? Или бойцы, простые рабочие и крестьяне, станут брататься? Ох, мало на это надежды. Московские вожди ни за что не допустят. Власть для них слаще любых идей и коммун. Да и тут держиморд хватает.

— Большевики бузят? — спросил наконец Голика.

— Да-а, во главе заговора — Полонский, наш сукин сын. Сегодня пригласит вас на вечеринку и отравит коньяком.

— Ты, Лева, прямо гадалка! Откуда сведения?

— Они собирали губпартком. Мы разнюхали, послали туда своего человека. Гравер Иосиф Гутман тиснул ему на холсте липовый мандат представителя ЦК. Поверили, говорили обо всем, не таясь…

— Почему раньше не доложил? — перебил Нестор Иванович. Он смотрел в окно. На бульваре белел снежок, куда-то бежала бездомная собака.

— Так только закончилось их заседание. А кроме того, у нас войска триста тысяч!

— Лишку хватил.

— Ну с обозами, резервами, далекими отрядами. Одних тифозных больше тридцати тысяч. Я к чему? На каждый десяток повстанцев есть мой доверенный. Разве обо всем доложишь?

— Заговор не мелочь, — заметил Батько. Из открытой форточки пахнуло холодной сыростью, донесся взрыв снаряда, потом еще один. Это с левого берега Днепра били орудия добровольцев.

— Большевички поверили нашему «делегату», — продолжал Голик тихо, бесстрастно. — Полонский заявил: «Всё готово для захвата власти. А Махно с верхушкой уберем. Лучше всего отравить. Сыпняк свирепствует, и не возникнет никаких подозрений. Врачей подкупим».

— Выходит, спровоцировали командира Железного полка? — процедил сквозь зубы Батько.

— Сука не захочет — кобель не вскочит, — парировал начальник контрразведки. Он заматерел, отпустил пушистые усы. Кончики их вздрогнули. Нестор Иванович это заметил. «Может, службу свою возвышает? — засомневался. — Но лучше переборщить, чем недосолить».

— Что предлагаешь?

Голик был из рабочей аристократии — токарь, любил почитывать книжки и давно усвоил правило: хочешь, чтобы с тобой считались, никогда не торопись говорить. Большим пальцем он мягко и медленно подправил усы.

— Не отвечай, — разрешил Махно. — Это в конце концов мелочь — моя, твоя жизнь. Лучше скажи, почему в Екатеринославе не радуются свободе, которую мы дали? Впервые в истории. Почему не берут ее? Даром!

— Хм, Батько, ну и вопрос, — Лев скупо усмехнулся. — А что сделает собака, если ее отвязать? Будет стоять и недоуменно глядеть на хозяина. Потому и пословица: не в воле счастье, а в доле.

— Заладили «доля», «доля». Ермократьев-бандит о ней бубнил. Я же речь веду о целом городе. О нашей Украине! — с болью возразил Нестор Иванович.

— Они же все, барбосы, разные, и у каждого — своя воля. Тебе, Батько, нравится соколом парить, за плугом пройтись, пасеку завести, а другой мечтает о миллионе рублей, третий рвется в правители, иной в холуи. Бабнику юбки снятся. Э-эх, что там еще? Вино, кони, карты… — Голик вздохнул. — Хочешь сделать всех счастливыми — обстругай! Но быстро это не получится. Мозги до-олго вправлять надо, и несогласных — к ногтю.

Скривив губы, Махно исступленно глядел на костолома: «Если он мои-и сомнения читает, как по-писаному, то каково же тем, кто в его подва-але дрожит?!»

— Выходит, Лева, ты не веришь в нашу победу? Сягнул умом выше Кропоткина, Бакунина?

Контрразведчик мельком взглянул на плакат, что висел на стене: «Если есть государство, то непременно есть господство, следовательно, и рабство. Государство без рабства, открытого или замаскированного, немыслимо. Вот почему мы враги государства. М. Бакунин».

— Нет, Батько, я с тобой — до могилы, пока сердце не лопнет. Я токарь, но теперь уже… по человеческим душам.

Нестор Иванович, ухмыляясь, поднялся из-за стола, подошел к соратнику, обнял его за плечи.

— Ну и сволочь же ты, Левка, все-таки. Ладно, иди. Я подумаю.

— О расходах золотого фонда на пропаганду, заграницу… потом?.

— Да, потом. Где это Виктор Билаш?

— Лежит. Возвратный тиф. Вошь, к сожалению, без страха.

— Значит, по-твоему, не доросла до воли Украина? — еще спросил Махно. — Ну, что ж. Хай мается, несчастная. А мы сделаем всё, что сможем. Хоть попробуем, убедимся.

Голик постоял, выжидая, и ушел. Батько взял сводку управления военных сообщений. Железные дороги в ужасном состоянии: топлива нет, крупные мосты взорваны, паровозы на приколе. Это хорошо и плохо. Генерал Слащев, расправившись с галичанами, снова замаячил на горизонте, с запада. Но быстро наскочить не сможет — распутица. Плохо же потому, что и самим не рыпнуться.

В другой бумаге — отдела снабжения армии — сообщалось, что на станциях и пристанях лежит до двух миллионов пудов зерна, муки. Голод не грозит. Добыто 200 ООО штук обмундирования — и не хватает! Новобранцев много. Где взять?

Вошел адъютант Григорий Василевский, тоже небольшого роста.

— В приемной ждут. Принимаете? — и смотрит преданно. Он в офицерском мундире, сапоги блестят — не узнать сына гуляй польского скупщика свиней. Да и сколько лет утекло? В царской армии не служил, был объявлен дезертиром, грабил богатеньких, крайне осторожен, ни разу не попался. Потом боец черной гвардии, уже год — рядом с Батькой. После пропажи Пети Лютого стал самым близким ему человеком.

— Вечером большое совещание командиров. Не забыл? — спросил Махно.

— Всё помню, — рот у Григория малый, а карие глаза широко поставлены и по-еврейски печалятся. Это от отца.

— Так что же лезешь? — грубо осведомился Батько. — Некому решать? Рассуй посетителей по шишкам!

— Добро, — без обиды согласился адъютант, хотя оставил в приемной лишь тех, кому никто не мог или не хотел помочь: ни начальник гарнизона хитроумный Семен Дашкевич (это он взял город, спрятав повстанцев на возах с капустой), ни реввоенсовет, который теперь снова возглавлял красавец-матрос Александр Лащенко.

Махно вышел из гостиницы, намереваясь проехать по окраинам Екатеринослава, проверить оборону и подумать. Змейками-медянками крутилась боль: «Что везут комиссары — крах или союз? Будем биться или брататься? И тиф, этот всепожирающий гад! Кто наслал?»

На тротуаре к Батьке кинулся мужик в кожухе и с бумажкой в руке. Но был остановлен Гавриилом Трояном с телохранителями.

— Дай хоть слово скажу атаману! — просил неизвестный.

— Подойди, — разрешил Махно. — Ты кто?

— Та Васыль с хутора. Хлиб же вам прывиз, сто пять буханок. Прыжмэш — играють, як гармошкы. Даром, для Батькыного войска. Тут написано, чытай! — он совал измятую бумажку.

— Верю, спасибо, — веско сказал Нестор Иванович, понимая, что перед ним кулак. Значит, припекло, почуяли запах красного каленого железа.

— Та шо ж тэ спасибо? — возмутился мужик. — А патроны хто дасть?

— Ты же хлеб, говоришь, даром привез.

— Так и вы ж даром дайтэ, а то до самого Батька дойду!

— Получишь, — пообещал Махно. — Только сначала ответь по совести: слышал, что сюда красные идут?

— Та чув, хай бы йим черт!

— Как мозгуют в селе: замириться или воевать?

— А всим по домам, — не задумываясь, сказал мужик. — Нэ лизь попэрэд батька в пэкло. Кому нужна война? Чуешь, напышы отут, шоб патроны далы.

Нестора Ивановича больно задела вековая народная мудрость. Выходит, батько всегда первым лез в пекло? А остальные ждали в сторонке: выскочит с поживой или сгорит. Захотелось выругаться: «Ах вы ж клятые-мятые, хитрожопые!» Но он сдержался, спросил:

— Мира жаждешь? Зачем же оружие?

— Э-э, чоловику дано два вуха, шоб слухав, и одын рот, шоб мовчав.

— Молодец, — то ли похвалил, то ли съязвил Махно и велел Трояну: — Выдайте ему патроны. Сколько тебе, Васыль?

— А по пять штук за буханку. Бильшэ дастэ — нэ откажусь!

Директор музея древностей, магистр русской истории Яворницкий съел крохотный кусочек сала с луком, запивал чаем и перелистывал томик писем Пушкина. Посетителей здесь давно не было, обслуги тоже. Никто Дмитрию Ивановичу не платил ни копейки, а он каждый день приходил в это белое с колоннами здание при австрийцах, петлюровцах, добровольцах, красных и теперь — при махновцах. Его дело превыше всяких смут, партий, властей. Оно, полагал Яворницкий, вечно. Лихолетье, однако, угнетало, и как-то нужно коротать время и успокаивать душу.

В нижней части Екатеринослава, у Днепра, изредка бухало, шальной снаряд мог прилететь и сюда. От этого становилось зябко, да и не топили давно. Хотя люди вон ходят себе по улицам, даже дети бегают. Недавно повстанцы облили керосином и сожгли обе тюрьмы. Говорят, уголовники ух как радовались. В храме разбили окна, и хотелось забыться в розысках, что ли, давно минувшего. Такой доступной и утешительной стала для Дмитрия Ивановича редкая история Бронзовой бабушки.

Фаворит Екатерины II Потемкин, чтобы польстить благодетельнице, заказал немецким мастерам ее статую. Императрица как раз готовилась отправиться в полуденные края, намереваясь заложить новый город у днепровских порогов. Там и должны были установить ее изваянный лик. Но скульптуру отлили на год позже. К тому времени приспела война с турками, фельдмаршал Потемкин уехал и неожиданно скончался. Статуя осталась в Берлине и была выставлена для продажи с аукциона. Случайно ее увидел и купил Афанасий Николаевич Гончаров, в имении которого однажды побывала Екатерина II. Он хотел водрузить памятник во дворе, но тут и царица померла. Случайность? Снова? Павел I не любил мать, и, дабы не навлечь на себя его гнев, Гончаров не исполнил задуманное. Статуя долго валялась в пренебрежении.

О ней вспомнили, когда внучка Афанасия Николаевича Наташа стала невестой Пушкина и на свадьбу потребовались деньги. «Дедушка выдает свою наложницу замуж с 10 ООО приданого, а не может заплатить мне моих 12 ООО и ничего своей внучке не дает», — огорченно писал поэт. Что оставалось делать? Гончаров предложил продать Бронзовую бабушку на переплав. Легко сказать. Это же лик венценосной особы! Потребовалось высочайшее разрешение, и Пушкин, хочешь не хочешь, вынужден был обратиться за помощью к шефу жандармов, командующему императорской главной квартирой графу Бенкендорфу. Но как объяснить столь щекотливое желание частного лица потревожить память императрицы?

Поэт-жених сообщает, что «колоссальная статуя… совершенно не удалась и так и не могла быть воздвигнута», что она просто уродлива. Разрешение на переплав дали. А где же деньги? Пушкин спрашивает невесту: «Что поделывает Бабушка — бронзовая, разумеется?» Через некоторое время из Болдино: «Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете ли, что он мне написал»? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7 ООО рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединенье. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной, я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня».

Читая эти письма, Яворницкий вздохнул, почесал за ухом. Вот оно: личное и государственное, воля и неволя. Как причудливо переплелись! Бронзовая бабушка всё лежала неприкосновенно, до поры до времени храня свои, видимо, роковые задатки.

В одном из писем (историк прочел это по пути) Пушкин замечает о польском восстании: «Но все-таки их надобно задушить… Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря».

Дмитрий Иванович раньше не встречал этих строк и был поражен. «Екатерина II уничтожила Запорожскую Сечь, — думал он. — Тоже «дело семейственное»? О какой же тогда свободе пел поэт? Ох, смутное, переменчивое понятие! Вот и махновцы бьются за нее, грабя состоятельных граждан. У меня, старика, забрали шубу последнюю и галоши».

Повалил снег. Яворницкий выглянул в окно. Каменные степные бабы во дворе побелели, как и тысячу лет тому, когда зябли на глухих курганах. Стоят! А рядом с ними… закопана Бронзовая бабушка. Еще утром там выделялось глиняное пятно. Теперь уж и следа не осталось. Мог ли вообразить такое Пушкин?

Неприкаянная Бронзовая бабушка никак не покидала поэта. Они переехали на новую квартиру, и последний раз Пушкин упоминает о ней не без раздражения: «Мою статую еще я не продал, но продам во что бы то ни стало». Уже ее осмотрели художники-академики, найдя цену слишком умеренной, и Наталья Николаевна искала покупателя, написан был «Медный всадник» с первым героем-анархистом Евгением, а избавиться от рокового кумира не удавалось. Яворницкий искал в письмах каких-либо упоминаний о нем после 1833 года, но их не было до самой гибели Александра Сергеевича.

Тут в дверь музея постучали. Обеспокоенный директор пошел туда. С добром сейчас почти никто не являлся.

— Кто там?

— Скорее пускай! Батько Махно прибыл!

— Вы не шутите?

— Давай, побачыш!

Он отворил. На крыльце действительно стоял Махно в полушубке и каракулевой папахе. Щеки запали, глаза блестят.

— Прошу, — пригласил Яворницкий, с недоумением глядя на нежданного посетителя. Еще подумалось: «Бабушка, что ли, накликала?»

Гость вошел, остальным велел:

— Ждите на улице. Толковать будем.

В кабинете директора пахло заваренным чабрецом, мятой, васильками.

— Хотите чаю? — предложил Дмитрий Иванович, опасаясь, что Махно прибыл за последней бутылкой казацкой горилки — оковытой.

— Не откажусь, — гость снял папаху. — Тут прямо весна! Чем заняты?

Яворницкий мягко улыбнулся, седые опущенные усы зашевелились. Ну что отвечать атаману? Не поверит же.

— Историей Бронзовой бабушки, — честно сказал директор музея, наливая чай.

Теперь усмехнулся Махно.

— Завидую вам, Дмитрий Иванович. В тот раз вы огорошили меня оковытой из древней могилы. Опять что-то связанное с запорожскими казаками?

— Напрямую. Она их последнюю Сечь разорила, — историк лукаво взглянул на Батьку и добавил: — А я храню ее памятник. Хотя знаю, что все, к кому он попадал, добром не кончили.

— Глупо так рисковать, — решил Махно.

— А вы, Нестор Иванович, давно были на кладбище?

— Пока, слава Богу, не носили меня туда.

— Простите, я имел в виду, что там все примиренные. А скульптура не рядовая, принадлежала поэту Пушкину.

— Который восславил свободу? Наш мужик, как и Шевченко. А где она? — заинтересовался командующий армией.

Яворницкий замялся. Дело в том, что памятник стоял на Соборной площади и революционеры свалили его. Директор музея нанял грузчиков, привез статую сюда и закопал. При всех этих передрягах у Екатерины II было отбито три пальца. Один из них лежал сейчас на столе, рядом со стаканом, щкоторого пил Махно.

— Покоится в земле, — отвечал историк. — Люди же не подозревают о ее роковом характере. Я и спрятал от греха подальше.

— Как же она, бронзовая курва, прискакала сюда от Пушкина? — не понял гость.

— После смерти поэта ее продали на переплавку. На заводе увидел наш земляк и сообщил своим. Горожане купили статую за 7 ООО рублей серебром и доставили домой. Вот и вся сказка.

— Значит, нам тоже надо замириться с русскими мужиками? — вдруг спросил Махно. Ради этого он и приехал.

— Какими? — Яворницкий снял очки, протирал глаза.

— Ну, что большевики ведут на нашу землю.

— А белые?

— Те уже обречены.

Дмитрий Иванович еще потеребил свой довольно большой нос. Вспомнились пушкинские слова: «их надобно задушить… дело семейственное».

— С мужиками что же делить? — сказал ученый. Он, более чем кто-либо на Украине и в России, понимал, что махновская армия — это последний яростный всплеск казацкой вольницы, проснувшейся, как и на Дону, Кубани, после векового забвения. Ее душили, выкорчевывали саму память о тех славных временах, а она жила в поколениях и, смутная, уродливая, озлобленная, бурлит теперь по южным степям. Яворницкий это понимал, но… не мог принять. Его коробил разгул страстей черни. Говорили, какой-то сорвиголова из Одессы, Мишка Япончик или Левчик, заправляет контрразведкой в Никополе, тут бьют стекла в храмах. Разве это воля, о которой мечтали славные предки? А тут еще этот гость со своими сомнениями.

— Верно. Нечего нам делить с русскими мужиками, — согласился Махно. — С вождями их как быть? Ведь смертные враги свободы! Гребут жар под нашу задницу руками голодных рабочих и крестьян севера. Что делать? Подскажите!

Такая мрачная безнадежность послышалась в голосе Батьки, что Яворницкий опустил седую голову и вздохнул.

— Надо же было уродиться лыцарству на голой земле, — проговорил он наконец. — Ни гор у нас нет, ни леса. Раньше плавни Великого Луга спасали да быстрые ноги скакунов, да распря Москвы с турками. Теперь… Кто вам поможет?

— Опустить руки? — не поверил Махно. — Мы зачем кашу заварили? Послушайте, Дмитрий Иванович, вы — совесть Украины. Вот вам исповедь. Наша армия дала свободу трудящимся и охраняет их. Живите, как только хотите. Мы — не власть и не стремимся к ней. Ни командир повстанцев, ни рядовой никогда не получали ни копейки — служат революции по призванию. Да, мы конфисковали вещи в городском ломбарде. Но бедноте по квитанциям всё возвратили, остальное предложили медикам и больным. Из шуб пошили форменные шапки. Вот такие, — он показал свою папаху. — Четыре, миллиона рублей отдали сиротам в приюты, семьям погибших, а на тысячу, вы же знаете, можно месяц жить.

Тут бы Дмитрию Ивановичу в самый раз напомнить, что он тоже давно не видел жалования, к тому же ограблен. Но ученый промолчал. Батько продолжал:

— Говорим, кричим рабочим: «Берите на здоровье заводы, фабрики, мастерские! Создавайте экономический совет!» Но почему они даром не берут то, о чем предки веками мечтали? — с болью, почти отчаянием спрашивал Махно.

— Наверно, замордованы, — мягко и тихо отвечал Яворницкий. — По моим наблюдениям, пока лишь нужда, корысть, боль, тщеславие двигают прогресс. Вы же их не поощряете?

Дмитрий Иванович поразился, с какой иронией это прозвучало. Да, уж очень краснобаистый атаман. Прямо благодетель. Послушаешь, так вроде бы рай на улице.

— Перед вами, Нестор Иванович, лежит бронзовый палец, указующий перст Екатерины II. Видите? Она его не опускала. Его отбили. А сама в земле. Потому я рассуждаю просто: не получается большое — сделай хоть маленькое добро. Дайте мне как директору музея охранную записку, чтоб никто ничего не трогал.

— Хорошо. Получите в моей приемной.

Махно поднялся и, насупившись, пошел к выходу. Не такого совета он ожидал.

— А в чем ваши разногласия с Лениным, — догоняя гостя, попросил уточнить Яворницкий. Его словно бес подмывал.

— Он устанавливает диктатуру своей партии, — сказал Батько на ходу. — Новых дворян плодит — комиссародержавие…

— Мужику-то что до этого? — перебил историк. — Ему дай землю и мир. А кто правит — дело десятое.

— А чрезвычайки, комбеды, а трибуналы? — резко возразил Махно, останавливаясь и глядя удивленно на Дмитрия Ивановича.

Тот давно уже вот так безудержно не закусывал удила. Доконали тревоги последних лет, несчастья, что обрушились на Украину и на него лично. Да и настырный атаман бередил душу.

— Но и у вас же контрразведка, говорят, коменданты, — брякнул историк.

Подобного оборота беседы Батько не ожидал и нервно мял в руках папаху. Директор музея еще прибавил:

— С белыми мужик бился против помещиков. А с красными чего ради?

— Они три шкуры сдерут! — проронил Махно с плохо скрытым раздражением.

— Вы не сердитесь, — попросил Дмитрий Иванович. — Ленина я не защищаю и всей душой за свободу. Но кто же вам правду выложит? Сдерут, говорите? А мужик, и русский, и украинский, — дурак затасканный, верит лишь оку и уху. Заглядывать вперед его палкой отучили. Мне больно это признать, даже стыдно. Поверьте! Снимут с земляков шкуру — тогда и взвоют, вот тогда и…

— Поздно же будет! — чуть не вскричал Батько. — Я хочу им добра!

Историк мог бы привести тысячу доводов, что Украину спасет только единство всех сил, как в Польше, Финляндии, что добро сегодня — это согласие с Петлюрой, другими атаманами, единение братское. Но в пылу спора сказал он другое:

— А Хмельницкий что — враг был своему народу, когда заключал союз с Россией? Бронзовая бабушка, где хотела стоять? А Пушкин что желал…

Не слушая дальше и не прощаясь, Махно покинул музей. Спешил на большое совещание командиров. Историк же взял отбитый бронзовый палец и бережно спрятал в шкаф.

После совещания подошел Михаил Полонский.

— Сегодня именины моей жены. Не откажите, Батько, выпить чарку.

Они одного роста, только Михаил поплотнее, не сутулится, лицо, усы тонкие, форсистые.

— Полночь. Уже и коты спят. Когда пировать? — спросил Махно и опустил глаза, боясь выдать вспыхнувшую ненависть. Подозрение контрразведки точно подтверждалось, и нервы пошаливали. Как еще не обругал Яворницкого? Тот т1?же хорош гусь: «Бронзовая бабушка хотела!» Да мало ли что она хотела, стерва!

— Делу время, потехе час, — продолжал Михаил, удивленный словами Батьки. Раньше он не отказывался от чарки. Что-то заподозрил, волчина? — Приходите, пожалуйста. Жена недавно родила, обидится, если не уважить. Заодно младенца обмоем.

Затаив дыхание, Махно буркнул:

— Будем, — и отвернулся, заговорил с другими командирами. Полонский отправился домой.

Все эти месяцы, пока воевал в Повстанческой армии, он помнил, что не сам прибился к анархистам. Привел к ним… эх, море по колено!., целую бригаду кавалеристов и пехоты. Мало того. Большевик по убеждениям еще со времен службы на крейсере «Иоанн Златоуст», зачем-то, ну в порыве благодарности, что ли, принародно взял в руки проклятое черное знамя! Как ни крути, а стал изменником. Пусть в безвыходном положении, когда со всех сторон лезли деникинцы, французы, петлюровцы, всякие банды. Да кто же станет вникать, сочувствовать? Вон Якир вывел-таки красноармейцев из гибельного мешка. Полонский же, гад, предал! И скоро придется держать ответ. Белые бегут на юг. Неделя-другая, и неумолимые друзья-комиссары появятся в Екатеринославе. Спасти могло только устранение Батьки. Сегодня!

Тогда-то Михаил и кинет свой последний козырь, который хранил на самый крайний случай. Он достал его, аккуратно расправил и прочитал:

МАНДАТ

Дан сей тов. Полонскому в том, что он назначен парткомом для формирования отряда особого назначения по борьбе с бандитами (Махновщины). По прибытию т. Полонского в часть просим его не задерживать как отчетностью, так и другими делами.

Секретарь парткома Никонов. 23.111.1919 г.

Весной эта бумага не понадобилась. Но дождется своего часа. Михаил ведь думал не только о себе. У него молодая жена-актриса, дочь родилась. Ради них он самовольно прибыл сюда из Никополя, за что схлопотал строгий выговор штаба армии. Если ЧК расстреляет его как предателя — что ждет близких? Мытарства?

Потому вместе с товарищем Захаровым (агентом Льва Голика) он уговорил членов губкома и получил добро на устранение Батьки. Когда гости будут отравлены, но еще живы, их развезут по домам. Для этого выделили Азотова, Иванова, Семенченко и Азархова. Днем уж всё можно свалить на коварный тиф. Люди мрут сотнями. Попробуй разберись!

Но как только Полонский ушел, Махно подозвал Семена Каретника.

— На именины Мишка кличет. Ох, глупым пахнет. Что посоветуешь?

— Берегись, Батько. Уконтрапупят!

Нестор Иванович призадумался. Полонский — видный вожак, и явных доказательств против него маловато, и медлить нельзя. Один раз уже почти все изменили, когда распоясался Троцкий. Покрутились, перевертыши, в большевистском ярме… Сашка Калашников, Билаш, Вдовыченко… да многие. Василь Куриленко до сих пор там… Прибежали назад. Мишка тоже приткнулся без радости: «Ты до моих убеждений, Батько, не касайся. Большевик я!» Но фактически-то предал звезду. «Он что, лучше моих «орлов»? — размышлял командующий. — Точно так же, сволочь, переметнется назад. Как говорит бывший матрос Щусь, а Полонский тоже из них, «даст гудок к отвалу и обрубит концы». Хай же будет урок для всех слабодушных падл!»

— Гаврюша, бери полуэскадрон, — приказал Махно начальнику личной охраны Трояну. — Поступаешь в распоряжение Каретника. Пошли!

Втроем они направились в коридор гостиницы. Там Батько тихо велел Семену:

— Всех, кто будет у Полонского, жену и его самого арестовать. Коньяк, вино взять на анализ. Дом незаметно окружить, слышь, Гаврюха, чтоб муха не пролетела. До утра кто заявится — тоже забрать в контрразведку. Ясно?

К ним подошел Василевский.

— Я могу помочь?

Махно мрачно взглянул на него, не любил, когда лезли не в свое дело. Но тут был особый случай, и адъютант открыто показывал преданность.

— Иди с ними, — разрешил Батько, резко махнув рукой. Каретник понял этот жест по-своему.

На днях в контрразведку поступил донос на преподавателей гимназии, где директором была старуха Степанова. Перечисленных в анонимке арестовали, начали допрашивать. Присутствовал и Нестор Иванович, слушал, покусывая губы. Жена просила его (Галина жила с ним в гостинице «Астория» и заведовала школьным сектором реввоенсовета), чтобы напрасно учителей не преследовали. Но Степанова, клятая старуха, явно из любви к своим питомцам, которые теперь, волчата, служили Деникину, принялась костерить анархистов на чем свет стоит, в том числе и Махно. Не вмешиваясь, он терпел, терпел, а потом ушел, напоследок вот так же резко махнув рукой. Степанову с коллегами порешили…

А у Полонских жарились куры и на столе уже стояли запотевшие бутылки коньяка, мадеры. В дверь постучали. Михаил открыл, впустил гостей и выглянул в коридор.

— Где же Батько?

Каретник с Василевским, не раздеваясь, направились в комнату. За порогом топтались Троян и Марченко.

— Скоро будет, — отвечал Семен, вынимая наган. — Всем стоять. Иначе — пуля!

— Ой, да что вы, мальчики? — изумилась голубоглазая жена Полонского, актриса зимнего театра. Она еще не опомнилась от родов и страдальчески смотрела на гостей.

— Может, перепутали адрес, а?

Говоря так, она увидела, что любимому связывают руки. В квартире были еще председатель трибунала Екатеринославского полка Вайнер и командир батареи, анархист Белочуб. Их разоружили.

— Что происходит, мальчики? Не с ума ли вы сошли? — со слезами вопрошала актриса, далекая и от войны, и от политики.

— Следуй с мужиками, — велел ей Каретник.

— А как же кроха?

— Пока останется тут.

— С кем же? Кто молочко даст? Нет, я ее возьму!

— Не мучь ляльку. Скоро возвратишься, — успокоил ее Троян.

Пока выходили на улицу, в темень, середняк из-под Мариуполя Белочуб смекнул, что крепко запахло жареным, коль и бабу загребли. Пришьют и отчество не спросят. Контрразведка явно что-то разнюхала. Как и многие теперь, он не прочь был подружить с большевиками. А что терять? Не кулак, не буржуй. Привалит Красная Армия, и конец вольнице. Скажут, этого не трогать, он помогал разлагать махновщину изнутри. Вот и на вечеринку его же не зря пригласили, хотя тайны пока и не доверяли. Неужели конец?

— Слухай, Семен, — сказал Белочуб просительно, — ты же меня знаешь, как облупленного. Я же старый анархист. Попал к ним случайно, выпить чарку. Отпусти, а?

— Там расскажешь, — неопределенно процедил сквозь зубы Каретник. Арестованных посадили на дрожки, повезли. У Днепра зачем-то остановились.

— Выходи! — приказал Семен.

— Не смеете без суда и следствия! — возмутился Полонский. Его стащили с дрожек, другие сами попрыгали на землю. Их повели к обрыву.

— Пантелей! — позвал Каретник Белочуба. — Бегом сюда! — и как только тот отделился, прогремели выстрелы. Трупы раздели, сбросили в воду. Пантелей молча помогал.

— Молись, дурак, — сказал ему Семен по пути к дрожкам. Белочуб перекрестился.

— Да не на меня, чучело гороховое. На портрет Кропоткина!

Квартиру Полонских перевернули вверх дном, но ничего подозрительного не нашли. Зато взяли явившихся туда ночью Семенченко, Азархова, Иванова и Азотова. К утру около дома были арестованы еще девять каких-то типов, оказавшихся большевиками.

Каретник коротко доложил обо всем Махно. Тот тоже не спал, сидел за столом в своем номере гостиницы. Сказал лишь одно слово:

— Иди.

Когда Семен был уже в дверях, он спросил:

— Коньяк отдали на анализ?

— Зачем? Его же не разливали. А какой дурак себя травить станет? — и Каретник прибавил неожиданно поспешно: — Я выполнил приказ. Остальное — парафия Льва Голика.

— Стрелять я тебе не… — Батько помолчал, вздохнул. — Дитя куда дели?

— Пока дома. Отдадут в приют.

— Ну, ладно. Пошли в контрразведку.

Между тем одному из тайных помощников Полонского удалось скрыться, и он принес товарищам страшную весть об арестах. Срочно созвали губком. Члены его не за были, как летом по приказу Троцкого громили повстанцев. Теперь, пока не подошла Красная Армия, разгорится месть. Это ясно. Что еще можно ждать от бандитов? Закроют газету «Звезда», запретят комячейки в полках, отправятся по квартирам!

Анархисты же спорили. Большинство считало, что все сделано правильно. Зачем в коньяке была синильная кислота? Другие: начальник штаба Билаш, зав. секцией печати Аршинов, казначей армии Чубенко, зам. председателя реввоенсовета Волин призывали «остановить руку палача» и освободить арестованных, прежде всего Белочуба и жену Полонского. Потребовали к ответу Махно.

Его долго не было. Как раз в это время в контрразведке заканчивалось следствие и оформлялся протокол. С ним-то и явился Лев Голик, тихо следуя за Батькой.

— Вот послушайте, — холодно сказал Нестор Иванович. Вспышка подозрительности уже прошла, и он чувствовал себя не совсем уверенно. Голик зачитал, кто расстрелян.

— Это же самосуд! Какой позор для нашего святого дела! — вскричал Всеволод Волин. Он все более отдалялся от Батьки. Попытки быстро внедрить в жизнь идеи свободы никак не удавались. А власть в городе принадлежала военным, и штатский честолюбивый Всеволод не мог с этим мириться.

— Позвольте, я не закончил, — возразил Лев Голик. — Мы точно установили, что адъютант Полонского — Семенченко тайно ездил в Москву с письмом, где указывалось, что их Стальной полк, хотя и переименован в повстанческий, но «все такие же, как были, ждем сами знаете чего». Они хотели уничтожить нас с вами и в первую очередь Батьку, «смерть которого может быть верна только от руки женщины». Я цитирую их слова при допросе.

— Это именно слова. Где же доказательства? — не унимался Волин.

Тогда к столу президиума вышел Нестор Иванович. Левая щека его подергивалась.

Тот, кто выступает против повстанцев с оружием в руках, пропагандой шепотом и заговором, когда мы окружены белыми, — тот за Деникина! — сказал он хрипло, угрожающе. Понимая, что это тоже лишь слова, прибавил: — И если какой-то подлец посмеет требовать ответа — вот ему! — и указал на маузер, что висел на поясе.

Это было уж слишком. Волин принял вызов и тоже вскочил.

— Бонапарт нашелся! И пьяница!

Все замерли, понимая, что тут не просто перепалка. Рушился союз с теоретиками анархизма, падало даже нечто большее, о чем и думать не хотелось.

— Ах ты ж б… такая! — выругался Батько, прикусил нижнюю губу и покинул собрание.

Опасения большевиков, однако, были напрасны: никто их не преследовал и газету «Звезда» не закрывал.

Сироту Полонских взяла на воспитание Галина.

Общая обстановка заставила меня… возложить на генерала Шиллинга лишь прикрытие Крыма, с тем чтобы главные силы направить спешно в район Екатеринослава для быстрой ликвидации банд Махно, по-прежнему сковывавших корпус Слащева.

А. Деникин. «Поход на Москву».


Яков Александрович с дамой шли вдоль строя, пристально вглядываясь в лица солдат и офицеров Феодосийского полка. Они уже были готовы к отправке на Екатеринослав, как вдруг явилась эта несчастная. По виду, правда, о ней такого не скажешь. В элегантной, хотя и кроличьей, шубке и шляпке с вуалью дама смотрелась весьма недурно.

В салон-вагоне, где только что объяснялись, кроме самого генерала Слащева, еще находились: его жена, молоденький же ординарец — герцог Лейхтенбергский и начальник контрразведки Шаров. Войдя, дама с недоумением увидала скворца в клетке, колоду карт на столе, недопитую бутылку в углу и молчала.

— Я тороплюсь. Говорите, — попросил Яков Александрович.

— Ваше превосходительство, меня… изнасиловали!

— Кто? Вы его узнаете? — вскочил Слащев.

— Думаю, что да.

— Предполагаете или точно? — даме показалось, что и волосики на почти лысой голове командира зашевелились от возмущения.

— Точно, — подтвердила она.

— Какой позор, мой генерал! — воскликнул герцог, тоже вскакивая.

— Не волнуйтесь, Сергей Георгиевич, — с почтением обратился к нему Слащев. — Идем немедленно!

День был промозглый, обычное южное предзимье. Мокрая, чуть заснеженная мостовая скользила под ногами. Справа серели пустые, готовые к погрузке вагоны и платформы с пологими сходнями. Слева вытянулся строй. Над головами несло клоки пара пополам с дымом. Незнакомка поёжилась и замедлила шаг около поручика.

— Хрипунов?! — с изумлением спросил генерал, знавший своих офицеров в лицо.

— Нет-нет, — поспешно пропела женщина и пошла дальше. Адъютант и Шаров следовали чуть сзади. Она опять остановилась.

— Который? — грозно сказал Слащев. Он в черных брюках с серебряными лампасами, в белой бурке и кубанке — невиданный в армии наряд. Яков Александрович позаимствовал его у большого оригинала, атамана Шкуро, когда был у него начальником штаба.

— Простите, ваше превосходительство. Нет, — и они отправились дальше. В строю не понимали, что происходит, но догадывались. Непременно какая-нибудь гнусность. Иначе зачем же здесь дефилирует эта красотка с лихим генералом, от которого пощады не жди, коль виноват. Не зря с ними шествует и контрразведчик. Что же они вынюхивают?

— Вот он! — женщина остановилась перед штабс-капитаном. Константинопуло. Тот побледнел и опустил голову.

— И рядом… тоже, — она указала еще на подпоручика.

— Что-о? Вдвоем?! — вскричал генерал как-то необычайно громко. Дама потупилась, не отвечала.

Преступников спешно увели, и погрузка началась.

Корпус, который вел на Екатеринослав генерал Слащев, был, пожалуй, уже единственным у белых, не изведавшим горечи поражения. Правда, три месяца тому назад изворотливый Махно прорвал кольцо окружения и ушел, изрубив несколько полков. Но как бы там не язвили недруги Якова Александровича, бандит всего-навсего бежал, позорно удрал, только и всего. Зато капитулировала Галицийская армия, и начдив 4-й стал комкором 2-й и начальником Екатеринославского района, который, однако, еще предстояло захватить. А дороги раскисли, составов не хватало. Тем не менее, смяв и рассеяв повстанцев, нужно было выйти на левый берег Днепра, защитить фланг отступающей Добровольческой армии, а главное — закрыть Крым. Ставка уже месяц требовала этого удара.

В отличие от Главнокомандующего и его окружения, Слащев вовсе не считал махновцев «шайкой бандитов». Он видел их в бою, этих вчерашних своих подчиненных, что мерзли вместе с ним в окопах мировой войны, и убедился: партизан направляла уверенная рука пусть не профессионала, но вожака весьма решительного и опасного. После уманского прорыва он угрожал самой ставке в Таганроге, потом разметал оборону Екатеринослава, где противостояли ему не мальчики-кадеты, а Кавказский, Чеченский и Славянский полки, отряды особого назначения, Донская и отдельная сводная кавалерийские бригады! Это вам не шуры-муры, а достойный противник!

Он ощетинился в излучине Днепра с центром в Екатеринославе и с флангами от Пятихаток до Никополя. После долгих размышлений Яков Александрович решил одолеть Махно мощным ударом на узком участке фронта. Проткнуть, как пикой! Корпус был брошен на Пятихатки. Фронт прорван, и белые устремились дальше. Повстанцы с боями отступали.

Сидя в салон-вагоне и попивая коньяк, что стало за последнее время дурной привычкой, Слащев говорил ординарцу:

— Не пойму легкомыслия Махно. Чего он ждет? Ведь такая пассивность не в его натуре!

— Темна и непостижима мужичья лукавость, мой генерал, — отвечал молодой герцог. Он тоже пил с патроном, и это никого не удивляло. Все знали, что он — пасынок Великого Князя Николая Николаевича и в старые добрые времена вряд ли стал бы якшаться с полевым командиром, тянувшим армейскую лямку, начиная с жалкого подпоручика. Но сейчас, когда вся белая сила дрогнула и покатилась, не дай Боже, в пропасть, Слащев не ведал поражений. Это радовало, возвышало. Кроме того, «мой генерал» был ласков, предупредителен. Да и жена у него милашка!

Якову же Александровичу такая дружба льстила. Из-за близости к коронованным особам ему многое прощали, хотя бы увлечение вином и задержку с выходом к Екатеринославу. В конце концов, герцог не герцог, а славный малый был Сергей Георгиевич, или просто Серж. Разве этого мало: лелеет скворца, в картишки перекинуться — будьте любезны, чарочку принять — пожалуйста. Как же без этого, когда всё летит в тартарары? Если боевые офицеры, сукины дети, гуртом изнасиловали даму! А мы их не расстреляли: некому воевать! Куда уж дальше-то падать?

— Происходящее, Серж, — это похоронный звон по русской душе. Останется лишь зоологическое понятие! — с горечью говорил Яков Александрович, когда вошел Шаров. — А-а, вот и очи наши несмыкаемые, орлиные! — с какой-то злой иронией продолжал генерал. — Присаживайся, кречет, выпей рюмку. Как полагаешь, почему Махно растянулся в грязи?

— Мы обвели его вокруг пальца. Дезинформация, ваше превосходительство, и главное — ваш блестящий замысел. Бандиты в шоке!

— А не переусердствуем? Не прижмут ли нас к речке Мокрая Сурава? Противник-то коварен.

— Это не исключено, — говорил Шаров, подстриженный ёжиком длинноносый субъект. — Но маловероятно. По нашим сведениям, вся верхушка разбойников сейчас в Никополе. Я же говорю: дезинформация! Они, кроты, ждали там нашего удара.

— Как настроены генералы: Скляров, Морозов, Васильченко, Андгуладзе? Не боятся Махно? Все-таки битые! — поинтересовался командир корпуса.

— Донцы и чеченцы, что застряли на левом берегу, рвутся домой. Обрыдла им эта Новороссия, — доложил Шаров, избегая называть имена. — Но и мы же идем на восток. Не так ли?

— Дай Бог прорваться, — сказал Слащев, закусывая и загадочно улыбаясь…

Нюх у белой разведки был тонкий. Накануне все по тому же делу Полонского в Никополь выехали Голик и начальник связи армии Дерменжи. Они арестовали кое-кого из большевиков и конфисковали их листовку. Вслед за ними туда же прибыли Билаш и Волин. Но совсем не потому, что ожидали удара с юга. Они с возмущением освободили арестованных и осматривали тыл на случай отступления при подходе Красной Армии. Но всюду свирепствовал тиф. Трупы валялись прямо на улицах. Не успевали рыть ямы, и на кладбищах покойники лежали кучами. Разъяренный Билаш заменил начальника гарнизона и коменданта, выделил 15 миллионов рублей для новых лазаретов, а сам отправился еще дальше к югу.

Чуть позже, как раз когда корпус Слащева изготовился к прорыву, в Никополь прибыл и Махно. Ему не давала покоя измена Полонского, и хотелось вырвать заразу с корнем. Всех, кто дружески общался с командиром Стального полка, в том числе и только что назначенных Билашом начальника гарнизона и коменданта, расстреляли за предательство и антисанитарию. Батько рвал и метал. Проезжая по большаку и проселкам, он всюду встречал повстанцев, которые самовольно возвращались домой. Одни бежали от тифа, иные спешили спрятать награбленное, третьим всё осточертело. Армия таяла на глазах.

В это самое время Слащев и нанес удар с севера. Махно срочно возвратился в Екатеринослав, но было поздно. Утром белые ворвались в город. Хуже всех пришлось раненым и больным. Они толпами бежали по улицам, цеплялись за орудия, пытались влезть на перегруженные тачанки. Их, слабых, сталкивали в дорожную грязь. Плача и проклиная все на свете, они заползали под заборы, в сараи, пустующие дачи. Около трех тысяч этих несчастных были пойманы, расстреляны, порублены и повешены на столбах. Белые захватили два бронепоезда, три автоброневика и некоторые склады.

Жалкая победа. Основные силы Махно снова ускользнули. Слащев даже и не въехал в город. Зачем он ему, пережеванный? Генерал остановился на вокзале и пил горькую. Приказ опять не был выполнен, и повстанцы, несомненно, скоро нагрянут. Лишь чуть опомнятся и соберутся с духом.

— Этот Батько — прямо стоголовая степная гадюка! — говорил Яков Александрович с каким-то странным весельем герцогу Лейхтенбергскому. — Мы его хватаем, рубим, а он, гад, уползает и жалит. Вот если бы так же дрались наши хваленые Май-Маевские, Врангели, Шкуро — пух бы полетел от большевиков!

Выпив очередную рюмку, Слащев громко захохотал. Он с горечью восхищался своим ловким противником.

А за окнами уже дуло с посвистом, и всё забелила метель. Как всегда внезапно нагрянула южная веселая, вроде невзаправдашняя, зима.

Пока корпус приводил себя в порядок, от Карнауховских хуторов ударила какая-то махновская кавалерийская то ли бригада, то ли дивизия. Генерал Васильченко по примерзлой земле пытался их контратаковать тоже достаточно большими силами. Кинулись лава на лаву, и гусары с казаками не выдержали натиска, побежали, бросив восемь орудий. Лихие налетчики (их вел срочно возвратившийся с юга Билаш) чуть не ворвались в город!

Тут разведка донесла, что шкуровские рубаки, донцы и чеченцы, охранявшие левый берег Днепра, самовольно снялись и ушли на Ростов. А сюда, вытесняемые красными, подваливали все новые партизанские отряды. «Так недолго и в окружение попасть! Будем уходить, — решил комкор. — И комиссары за бугром. Пусть лучше они сцепятся с хитроумной степной гадюкой в кровавом клубке!»

Слащев кинул свои силы по правому берегу на юг. Просто перейти на ту сторону реки он не мог: мост в Екатеринославе давно был взорван. Не встретив особого сопротивления, белые достигли Александровска и по льду перебрались к отступающим армиям. Но тех уже и след простыл.

Что та зима, тиф, даже комиссары, которые сунут сюда? Когда рухнула светлейшая мечта! Да для какого же беса все наши жертвы, кровь, если земляки не могут без власти? Ты им хоть кол на голове теши, а дай начальника! Справедливого требуют, сирые, настоящего. Самому, что ли, стать диктатором? Тогда полетит прахом вся чистая задумка третьей социальной революции. Нет, врешь! Это же, что творится вокруг, — добровольное! А виноваты в неверии людей белые и красные. Не будь их, пустозвонов…

Такие думы одолевали Нестора Ивановича, когда прохвост Слащев бежал в Александровск и привели хлопца из отряда анархиста Дьявола, что окопался на Дмухайловских хуторах.

— Каков он из себя? — попросил напомнить Махно.

— Та высокый, вы ж бачылы. В генеральской шинели. Молодой, а виски седые, як у деда, — говорил хлопец.

— И темляк на сабле с голубой кисточкой, — не без иронии подсказал Батько. Он вспомнил этого толкового командира из тульских рабочих, тоже бывшего каторжанина.

— Во, во. Дуже сердитый Дьявол со всякой падлой. Я у него ординарцем ходил. Нас окружили чеченцы, а тут краснюкы помоглы. Ну, давай брататься. Кацапы ж голодни, хватають варэныкы, ковбасу, самогон дуем. Всё по-человечески.

— Интересно. Продолжай, — сказал Махно. Это были первые достоверные сведения о соприкосновении с большевиками.

— Ну, митингувалы, крычалы мы свое, ти свое. Против чека, реквизиций. А они убеждали, что уже не будет того. Наши вступали в Красную Армию, и Дьявол был «за». Ему дали пропуск до вас, а потом… бабах в затылок! — парень всхлипнул.

— За что? — не понял Нестор Иванович.

— А вы у йих, у комиссарив узнайтэ, у той, як казав Дьявол, трехсот тридцати трех святителей е… рати!

Сигнал был поганый. Махно, конечно, еще не знал о секретном приказе Троцкого. Но догадывался. Ту весеннюю подлую войну с повстанцами никто ведь не отменял, и Лев Давидович, понятно, не забыл, как Батько послал его подальше, мухомора. Так стоит ли ждать чего-то доброго от братьев-трудящихся с красной звездочкой? Это советуют Виктор Билаш и Миша Уралов-словоблуд. Или лучше ощетинить армейские корпуса, с которыми кремлевские шишки будут считаться? Это требую!* Всеволод Волин, Иван Долженко и Семен Каретник.

Они жарко спорили в Никополе, где все собрались на последний совет. Войска таяли. Куда одних тифозных девать? Даже Петр Петренко, словно из мореного дуба вытесан, а и тот слег. Билаш уже третий раз температурит. Калашников сидит весь в поту. Кто его корпус поведет? Ха-ха, корпус! Сто пехотинцев и триста сабель. Решили так: половина армии уходит на юг, закрывает Крым и Николаев. Остальные с Батькой отправляются в Александровск и затем в Гуляй-Поле. Что из этого выйдет — «воно покаже».

Слащева они не опасались: его карта бита. И правда, генерал им не встретился — смылся южнее. Но лишь только махновцы заняли Александровск, как ночью, 5 января нового 1920 года, появились разъезды красных. Они шли по пятам за добровольцами, но были возвращены назад: командование тут углядело большую опасность. Появился и бронепоезд. В нем — комбриг Фишель Левензон.

В отличие от Дыбенко, звезд с неба он не хватал и местных не считал земляками. В семнадцатом был комендантом Кишинева, работал в штабе, потом комиссаром бригады. Обтесанный войной партийный кадр. Вместе с Якиром прорывался в мае из Одесского котла, когда многие, в том числе Полонский, переметнулись к Махно. Так что Левензон не по наслышке знал, как он, бандит, опасен и коварен. Не зря же Якир недавно предупредил: никому из командиров с Батькой не встречаться. Ни при каких обстоятельствах! Приказ центра.

На перроне расхаживал гражданский с красной повязкой. Фишель присмотрелся: «комендант станции от войск Батьки Махно». Что за чушь? Если бандиты, то почему с нашей повязкой? И зачем им вообще комендант? Рядятся?

— Кто у вас главный? — спросил комбриг.

— Батько в городе. Толкуй с ним.

Несмотря на запрет, надо идти к атаману. Сам Левензон на это не решился, взял с собой комиссара и двух командиров полков. В шапках-богатырках они пришли в Большую Московскую гостиницу. Там увидели накрытый стол, сидят военные, а у резного буфета, опершись на локоть, — Махно. Фишель предполагал, что тот видный мужик, вроде Котовского, начнет кричать, безобразничать. Ничего подобного. Невзрачный худой Батько сухо представил своих: командира корпуса Семена Каретника, секретаря реввоенсовета Дмитрия Попова, комполка Фому Кожина, еще кого-то. Левензон не запомнил.

— Я желаю переговорить о гарнизонных делах, — заявил он.

— Вот с ними и будете толковать. А политическое решение потом примет наш реввоенсовет с вашим, — ответил Батько. — Но прежде, по славянскому обычаю, выпьем по чарке за встречу двух армий, и только!

Гости переглянулись, явно сомневаясь. Бражничать с разбойником?

— Чего там ломаться? Давайте! — махнул рукой командир красного полка Михай Няга, молдаванин. Выпили, закусили.

— Ну, пора беседовать, — пригласил Каретник.

Батько пожелал им удачи и удалился. Он не хотел вступать в спор с этими мелкими пешками. Теперь всё зависело, полагал он, как сладятся Ленин с Троцким. Возьмет верх последний — не миновать новой резни. Но чем черт не шутит? А вдруг их Ульянов и правда мудрый, каким хотел казаться при личной встрече полтора года назад!

Каретнику Махно велел: «На рожон не лезь. В твоих руках, Семен, наше завтра. Все балачки они передадут по инстанции. А решать будут там, — он показал на потолок. — Соглашайся занять участок фронта против белых». — «А если спросят о личном составе?» — «Ври побольше, чтоб хвост не поднимали».

На следующий день, как и предполагал Батько, в дивизию, а оттуда в 14-ю армию полетела секретная депеша:

Комбриг 1-й тов. Левензон, прибыв в Александровск, отправился к Махно. Его принял комкорпуса Каретник и после длительного разговора заявил: «Мы готовы занять определенный участок, ибо враг у нас один…» В городе расклеен приказ, гласящий, что за грабежи расстреливать на месте, ходят патрули, разъезжают крупные разъезды по 80-100 сабель с черными знаменами. Комбриг спрашивает определенных указаний, каковых спрашиваю и я.

Якир.

Ни Махно, ни красные, что находились в городе, еще не слышали о сдаче белыми Ростова-на-Дону, Таганрога и Мариуполя. Поэтому когда Каретник говорил: «Враг у нас один», — руководство Южного фронта это уже не волновало. Противника близко не было, если не считать потрепанный корпус Слащева, что с горем пополам удерживал вход в Крым.

Нестор Иванович также не предполагал, что Троцкий сейчас в Петрограде и Украина его мало занимает, иначе бы обрадовался. И напрасно. Льва Давидовича здесь «заменял» не менее коварный Иосиф Виссарионович, тоже имевший прямую связь с Кремлем. Сталин понимал, что обвинить махновцев в развале фронта, как это ранее придумал Троцкий, сегодня, конечно, смешно. Нужна новая версия, и, пока красноармейцы с повстанцами читали разные листовки, угощали друг друга самогоном и маршировали на парадах в Александровске, начдива вызвали на телеграф. Он выстукивал:

«Добрый вечер, тов. Якир. У аппарата Уборевич и члены реввоенсовета. Тов. Сталин только что передал распоряжение Южфронта предложить армии Махно выступить на защиту Советской республики против поляков в районе Мозыря… Нами будет передан для Махно приказ».

Якир ответил: «Я лично, зная Махно, полагаю, что он ни в коем случае не согласится… и операцией против него будет весьма трудно руководить».

Уборевич: «Вы хорошо понимаете, что этот приказ является известным политическим маневром и только… Если этого не пожелают сделать, значит, они враги и изменники».

Утром Батьке принесли приказ: «Выступить со всеми вооруженными силами по маршруту: Александрия — Черкассы — Бровары — Чернигов — Гомель, где, сосредоточившись, поступить в распоряжение РВС 12-й армии».

— Что за чушь? — возмутился он, покусывая губы. — Гриша! — позвал Василевского. — Срочно сюда Каретника, Марченко и Попова!

Он ожидал любой пакости, но только не это. Выходит, вожди не против повстанцев, готовы даже дружить с ними. Лишь подчиняйтесь! Будьте на побегушках. Ох и лисы острозубые!

Услышав шум, появилась из другой комнаты Галина.

— Что случилось, Нестор?

Он не отвечал, мрачно ходил из утла в угол, опустив голову.

— Ну-у, мухоморы! — сказал раздраженно. — Ультиматум прислали. Приказывают нам идти на польский фронт. За тысячу верст киселька хлебать!

В Большой Московской гостинице было тихо. За окнами второго этажа ветер раскачивал черные, голые ветви тополя. Жена улыбнулась.

— Тебе смешно! — голос Нестора задрожал.

— Не горячись, Батько. Цэ ж сама доля клыче тэбэ.

Еле сдерживаясь, Махно смотрел на жену исподлобья.

Опять эта «доля»!

— Там же Петлюра и вси наши, — объяснила Галина. — Цэ останний шанс вызволыть Украйину. Иды скоришэ, и дайтэ бильшовыкам по рэбрам!

— Панам помогать? Петлюра с ними! — вскипел Нестор. — Да за что ж мы тогда положили тысячи голов?

— Другой свободы нет, милый. Хоть генералом станешь.

— Я не продаю убеждения за звания!

В соседней комнате заплакал ребенок — приемная дочь, взятая у Полонских. Галина пошла к ней, искоса, с сожалением поглядывая на мужа…

Ответ нужно было дать к 12 часам 9 января. Оставалось чуть больше суток. Все командиры резко высказались против похода на польский фронт. Да если бы и согласились, уставшие от боев, болезней повстанцы все равно разбрелись бы по домам. В этом не было никаких сомнений. К тому же и сам Батько подкосился, слег с температурой. В Александровске свирепствовал сыпняк. Мыло и лекарства ценились на вес золота.

Оставшееся руководство повстанческой армии, понятно, не хотело допустить резни с красноармейцами.

— Нам нечего делить с русскими, молдавскими рабочими и крестьянами! — доказывал помощник Билаша Иван Долженко (сам начальник штаба лежал в тифу где-то в Никополе). — Их вождь Ленин мечтает о коммунизме, и мы тоже. Дадут свободную территорию. За милую душу будем пахать землю!

— Глупые надежды! Им безраздельная власть нужна. Это же тираны! — горячился Всеволод Волин. — Глядите в корень: их лозунги — фикция. Они спят и видят себя тузами!

После долгих споров решили сообщить красным: согласны на совместные действия при условии заключения военного договора и признания независимости Таврии и Екатеринославщины.

Однако, еще не получив ответ махновцев, Сталин с товарищами издал секретную директиву: «Эстонской, 9-й стрелковой и 11-й кавалерийской дивизиям перейти в резерв фронта и расположиться: первой — в районе Александровой, второй…» — всем в повстанческом краю. Это не считая дивизии Якира.

Так же поспешно принимается и постановление Всеукраинского ревкома: «Махно не подчинился воле Красной Армии, отказался выступить против поляков… и со своей группой объявляются вне закона, как дезертиры и предатели. Все поддерживающие и укрывающие этих изменников украинского народа будут беспощадно истреблены». Первым подписал кровожадный приказ Г. Петровский, в честь которого потом переименуют Екатеринослав!

Рано утром 9 января к Александровску тайком подъехала еще и 41-я дивизия, чтобы окружить повстанцев с юга. Левензон встретил ее на подходе, выступил перед бойцами. Их настроение, однако, ему не понравилось. Рядовым явно нечего было делить с махновцами.

Возвратившись в город, Фишель увидал на улице начальника контрразведки корпуса Льва Зиньковского. Тот зыркнул весьма подозрительно. Комбриг подошел к нему по грязи (зима что-то опять расквасилась) и приветливо улыбнулся.

— Надо поговорить по душам, Левушка.

— И я бы хотел.

— Чудесно. А вот и комиссар мой, Генин. Пошли пообедаем. Может, в последний раз-то и видимся.

Зиньковский насторожился. Он хотел выведать, зачем идут сюда еще какие-то войска. А тут «в последний раз видимся»!

Когда сели за стол, Генин заметил:

— Батько совсем не показывается.

— Болеет, — сухо ответил контрразведчик, но умолчал, что Махно под видом крестьянина уже уехал на подводе в Гуляй-Поле с женой и приемной дочкой.

— Так я и говорю, что мы расстаемся с вами, — продолжал Левензон как ни в чем не бывало. — Уходим бить Деникина, Левушка. Точнее, добивать его. Жаль расставаться, но… приказ. Для порядка оставляем батальон, и всё. Сменит нас сорок первая дивизия. Кстати, ее начальнику Зомбергу и дайте ответ о переходе на польский фронт.

— Обязательно, а как же! — говорил Зиньковский, откланиваясь. — Спасибо, что поставили в известность.

Он не поверил ни одному слову красного комбрига. Все они сволочи, считал контрразведчик. Люди-то сами по себе неплохие, даже приветливые, когда не касаешься их власти. Но если дотронулся — берегись! Поэтому Лев немедленно доложил о разговоре Семену Каретнику. Тот пошевелил тонким кривоватым носом и молчал: впервые стал главным и опасался напартачить.

— Бежать надо, хлопцы! — настаивал Зиньковский. — У меня нюх собачий. Иногда сам себе не верю. Но такое ощущение, что прыгнут из-за угла.

— Да что они, осатанели? — пялил глаза секретарь реввоенсовета Дмитрий Попов. — Мы же еще ответ им не дали!

Его поддержал Алексей Марченко, как бы заместитель Каретника:

— Горячку пороть рано. Подождем сутки, а там… воно покаже.

— Согласен, — подвел итог Семен, хлопнув по столу широкой ладонью…

А замысел красных был прост и коварен. Бригаде Левензона далеко от города не уходить, ночью напасть на окраины, спящих повстанцев разоружить, кто сопротивляется — кончать на месте. В центре же действует оставленный батальон: хватает штаб и в первую очередь Махно с его черной охраной. Убегающих скосит 41-я дивизия.

Начали от моста через Днепр. Сняли часовых, что охраняли орудия и пулеметы. Кавалеристы Михая Няги безжалостно очистили окрестные села. Партизан брали, рубили сонных, как мух. Встретился еще махновский отряд, что шел откуда-то с севера на соединение со своими. Его окружили. Повстанцы ничего не могли понять. Кое-кто даже заплакал от горечи. Кавалерист выхватил револьвер и крикнул Левензону:

— Либо сам пущу себе пулю в лоб, либо отойди. А коня и шашку не дам! Вы что, хлопцы? Мы же все тут бедняки! Командир, что происходит?

А тот у них оказался большевиком. Ну, что делать? Прямо сумасшедший дом!

— Да мы же с Красной Армией по гроб жизни! — заявил он. — И Батьку заставим перейти к вам. А нет — патлатую башку свернем!

Левензон послушал, посомневался и махнул рукой:

— Ладно, поехали.

Отряд вместе с красными вошел в город. А там — тихо: махновцы все-таки ускользнули в степь. Многие. Видя такое, приблудный отряд по грязи понесся к своим. Ему стреляли вслед, вопили:

— Гады! Предатели!

Между тем на станции Хортица за Днепром, всего в каких-нибудь двадцати километрах от Александровска, маялся Василий Данилов, ни сном ни духом не ведая, что творится в городе. Вскочил на стоящий у семафора бронепоезд «Смерть или победа».

— Ну что, Кочубей, приуныл? — спросил командира. Кличка у него такая, а фамилия Лонцов.

— Ты, Васятка, тоже почему-то не хохочешь, — отвечал тот, шахтер из Юзово, белобрысый малый с низким лбом и приплюснутым носом. Во всем его облике чувствовалась ядреная сила.

Данилов снял кубанку, хлопнул ею по колену.

— Черт-те знает что! У нас аж семь бронепоездов. Глянь на пути. Во всей царской армии, говорят, было столько же. А куда двигать? Кого крушить?

— Спрашиваешь. Ты теперича у нас единый вождь, — усмехнулся Кочубей. — Тебе, Вася, и вожжи в руки. Понукай, коногон!

И правда, старше его по званию — начальника артснабжения штаба армии Данилова — здесь никого не было. А если добавить к бронепоездам еще пять составов с патронами и снарядами да охрану — то хоть «караул!» кричи. Куда все это грузное добро девать? Что сказать людям? Невольно вспомнилось, как когда-то он мечтал Добыть хоть ящик снарядов, даже заехал за ними на позицию добровольцев. А сейчас? Василий улыбнулся. Во Цирк! До слез прошибает.

— Так-то лучше, — похвалил Кочубей. — Ворочай мозгами, полководец, а то, сидя на золоте, пропадем ни за грош!

Время ползло к обеду. Солнце не показывалось. В серенькой дали за Днепром (рукой, кажется, подать) приютился Александровск, но туда дорога заказана. Сами же махновцы, отступая осенью, попортили колею на Кичкасском мосту. Потом слащевцы постарались. Телеграфную связь с городом прервали красные. И на Апостолово не проскочишь — рухнул Чертомлыцкий мост. Но до Никополя как будто еще можно проехать. Так нет же никакого приказа! Батько поспешно драпанул. Штаб армии вместе с Виктором Билашом застрял в Никополе. Туда тоже не дозвониться. Вот и выходит, что Василий Данилов остался первым лицом, коногоном, твою ж бабулечку наперекосяк!

А комиссары шастают уже где-то рядом. Слышно, взяли Екатеринослав, подкрадываются сюда. Как быть? Никто не уполномочил Данилова ни воевать, ни сдаваться. А дело-то не шуточное. Начнешь палить — от станции, от всех, кто в округе, только пыль полетит. Громадная ж пороховая бочка!

— Обед готов, — доложил повар.

— Молодец, Никодим! Хоть ты на страже, — похвалил Кочубей. — Айда хлебнем горяченького.

— И так печет, — заметил Василий.

Не успели они сесть за стол, прибежал связной.

— Красная кавалерия захватила станцию! Сюда летят!

— К пулеметам! — заорал командир бронепоезда.

— Вы что? Не стрелять! — предупредил Данилов.

— Тогда, коногон, даешь Никополь. Согласен?

Василий кивнул. Другого выхода и не было. Вдвоем они выскочили на смотровую площадку. По путям метались какие-то люди. Рядом стояли на парах составы со снарядами.

— Тикайте! Тикайте! — махал машинистам Лонцов, и паровозы, звякнув буферами, тронулись, стали набирать скорость. Замыкающим удирал на юг бронепоезд «Смерть или победа». Местность тут равнинная, голая, и далеко видно было, что никто больше не вырвался.

Захлебываясь свежим ветром, Василий соображал: «Ну зачем мне, кузнецу, вся эта катавасия? Жена Вера неизвестно где. Старики-родители остались в Гуляй-Поле. Живы ли? Друг Красная Шапочка пропал без вести. Что я могу изменить на этом паскудном свете? Батько вещал: «Свобода!» Сладко звучит, да, ох, не в нашу честь». Вместе с тем Данилов понимал, что его путь — только с махновцами. Краснюки, беляки, если словят, спросят: «Командир? Ага, дружок, просим к стеночке!» Так что выбора не было, хоть плачь.

На подходе к Никополю Лонцов сказал:

— Слышь, Вася, найдешь штаб и доложишь о…

— А ты? Не желаешь?

— Буду караулить на станции. Вдруг и там комиссары.

Кочубей, похоже, оробел. Как никак, а бежали постыдно, без приказа. Мало того, потеряли какую силищу: шесть бронепоездов и два состава снарядов! Попадешь начальству под горячую руку — не сносить головы.

— Ладно, — легко согласился Данилов. — Где наша не пропадала!

Он шел по притихшему Никополю, и становилось не по себе. Вон старуха валяется в грязи, дальше бородатый мужик оскалил рот. Двое ребят лежат, раскинув руки под забором. Их выволакивали обессилевшие родственники, чтобы хоть не помешаться. Василий хотел выругаться, но слова застряли в пересохшей глотке. Казалось, жизнь уже остановилась, навеки кончилась. Никого вокруг, лишь облезлый кот ковылял через дорогу. «Свобода, — думалось. — Вот она, милая, где успокоилась».

В поисках штаба Данилов побывал в разных домах. Заразиться не боялся. Но всегда веселый и неприхотливый, он сейчас, конечно, приуныл. «Да куда денешься? — говорил себе. — Пришли махом, улетим прахом». Равнодушно смотрел на винтовки, пулеметы, даже пушку, что стояли без пригляда. Кому это нужно? Весь город превратился в кладбище и лазарет. Уж чем лечили, одному Богу известно. Хоть крыша над головой, и то хорошо. Зима все-таки.

Штаба как такового уже не существовало. Василий еле нашел Виктора Билаша. Свернувшись калачиком, он спал на диване одетый. В углу на кровати вытянулся Петр Петренко. Оба пострижены наголо.

— Я прямо со станции, — доложил Данилов. — С горем пополам вырвались из-под Александровска. Со мной Лонцов, бронепоезд и три состава снарядов. Что делать дальше?

Билаш устало поднялся, сел, тряхнул головой. Широко поставленные черные глаза его ввалились, губы белые.

— Где Батько? — спросил. Потери, видимо, его не волновали.

— Ушел на ту сторону Днепра и как в воду канул, — отвечал Василий. — Связи нет. Полный кавардак. Чего уж там скрывать, Виктор Федорович, — разгром. Полный! Без малейшего сопротивления.

— Не догрызай меня, Вася. Ты хуже тифозной вши, — слабым голосом попросил начальник штаба армии.

— Разгром, говоришь? — озвался и Петренко, не поднимая головы. Он последнее время командовал особым отрядом. — Шалишь. Мы им еще покажем, где раки зимуют.

Глядя на него, беспомощного, лысого, Василий невольно усмехнулся.

— Но что же все-таки делать? Там у нас бронепоезд пыхтит, — добивался он. — Куда снаряды девать? Целые ж склады на колесах. Им цены нет!

Билаш пятерней провел по лицу, словно снимая боль и усталость. Что он мог посоветовать?

— Скажи людям, хай ждут.

— Мы как обреченные! — возмутился Василий. — Давайте влупим по комиссарам! Столько снарядов. Душа горит!

— Нет, — вздохнул начальник штаба. — По таким же трудягам? Нет. Хай они берут грех на душу. Да и кто бить станет?

С упавшим сердцем Данилов возвращался на станцию. По пути неожиданно встретил Клешню, который как-то помогал ему грузить снаряды.

— Куда бредешь, землероб?

— Ты хотя и начальник, Вася, а свойский. Скажу правду: шукаю попутчиков.

— Домой, что ли?

— Ага. Переболел уже, отвоевался, и командир мой драпанул, Сашка Семинарист. Можэ, чув?

— Бандитская рожа такая?

Захарий кивнул.

— Далеко побёг?

— Та до красных вроде. Счас одна дорога.

— У него ж золотишко, наверно? Заберут!

— Не-а, Сашка и у йих будэ командиром. А от я… дурак, — Клешня почесал затылок. — Був кинь мохноногий, немецкий, и той сдох!

— Не боишься чека? — Данилов глянул искоса.

— А шо ж теперь? Тысячи тикають.

— Ел сегодня? — еще поинтересовался Василий.

— Не-а.

— Ну, тогда дуй со мной на бронепоезд. Там каша варится.

Увидев их, Лонцов спросил:

— Что слышно в штабе?

— Валяются стриженые. Велели ждать.

— У моря погоды? — вскипел командир бронепоезда. Приплюснутый нос его побагровел. — У меня вон, пока ты ходил, вся прислуга разбежалась!

— Ишь ты, вызверился, как коза на мясника, — не остался в долгу и Данилов. — Я что тебе, Батько?

— Та-ак, — перевел дух Лонцов. — А это кто еще припёрся?

— Герой гражданской войны, познакомься. Захар Клешня прозывается. Семь мух одним махом убивает!

— Ловко. Нам бы и раковую шейку для гарнира, — потеплел Кочубей. — Повар-то остался. Эй, Никодим, тащи жратву! Станем жить по правилу: родился мал, вырос глуп, а умер пьян. Ром не забудь, Никодим! Тот, аглицкий, — сногсшибательный. От тифа вроде спасает, а уж от тоски… и подавно.

Они пили день и полночи, пели, плясали в обнимку с трехдюймовыми пушками. А что оставалось делать? Никто их не посещал, не тревожил. Сами себе атаманы, и катись всё оно к е… матери пид тры чорты!

А утром на станцию прибыл знакомый бронепоезд, брошенный на Хортице. Из теплушек посыпались красноармейцы. Явился дядя в островерхой шапке-богатырке.

— Петр Лебеда, назначен комендантом Никополя, — представился довольно угрюмо. — Где ваше махновское начальство?

— В городе, — отвечал Данилов.

— Ведите меня к ним!

— Пожалуйста. Но они все… в тифу.

— Гм-м, это хужее, — засомневался новоиспеченный комендант. — Ладненько. Я еще вернусь, — и зашагал по шпалам.

Повстанцы переглянулись. На похмелье и так было тошно, тревожно на душе, а тут этот хмурый тип.

— Мы что, полудурки, чтобы ждать его? — спросил Кочубей. — Слышь, Вася, мигом дуй в штаб, скажи: надо тикать. Кто хочет и может — пусть с нами.

Данилов ушел. Вокруг бронепоезда уже шастали красноармейцы, заглядывали в щели, что-то обсуждали. Внутрь пока не лезли. Опасались или ждали приказа? В любом случае нужно было удирать. Ничего доброго это соседство не предвещало.

— Хлопци, а як же наши больни? Йих же тысячи в городи! — забеспокоился Клешня.

— Небось, сам намылил пятки, раковая шейка? Ты потащишь их? На себе? — въедливо поинтересовался Лонцов. — Мы и раньше бросали тифозу белым. Ну и что?

Они взяли по паре гранат, патроны, карабины, рому и ждали Василия Данилова. Тот всё не появлялся. Может, штаб уже арестовали да и его заодно прихватили? Что творится! За какого беса бились? Батько сам говорил на митинге: «Мы подсекли тыл белых. Пусть нам будут благодарны большевики!» Вот и дождались дулю с маком. В чем же виноваты махновцы?

Пока они так переговаривались, появился наконец Василий.

— А штаб? — не понял командир бронепоезда.

— Ждут за станцией. Тут опасно. Бегом смываемся. Стоп! А ром и оружие для лысого начальства?

По одному, по два они уходили. Последним был Кочубей. Он поцеловал поручни, сказал бронепоезду:

— Прости, друг. Не уберегли… — и смахнул слезу.

На лодке случайного старика переправились через Днепр. Дальше пробирались плавнями, где когда-то прятались запорожские казаки, убегая от татар. Высоченные сухие тростники, рогоз, голые вербы, осокори тянулись на десятки километров, и все это называлось Великий Луг. Тут можно спрятать и прокормить рыбой, медом целое войско. Опасны были лишь огонь и аэропланы.

Показался дымок, костер на поляне у озерца. Наши беглецы принишкли в кустах. Но сорока, сучья дочь, заметила их и беспокойно стрекотала.

— Эй, хто там? Вылазь! — послышалось от костра.

— Ану, Вася, узнай, — попросил Билаш.

Данилов пошел и вскоре позвал:

— Свои! Дуйте сюда!

У вместительного шалаша сидели бородатые мужики, что-то пили, закусывали.

— Бог в помощь, — сказал Билаш.

— Сидай, якшо нэ шутыш, — ответил незнакомец, седой, в грязном, некогда белом кожухе. — Хто вы таки?

Виктор не стал юлить:

— Я начальник штаба Повстанческой армии Батьки Махно. Фамилия Билаш.

— А Зубкова знав?

— Пузатого? Что литр самогона мог выпить за один присест? — Виктор скривил в усмешке правый угол губ, посиневших от холода.

— Бачу, нэ брэшешь. А за вамы там ще хто е?

— Нет. Мы сами еле унесли ноги из Никополя.

— Хлопци! — гаркнул седой. — Вылазьтэ! Цэ свойи!

Зашуршали тростники, справа и слева появились дядьки с винтовками, даже «максим» выкатили.

— Молодцы! — похвалил Петр Петренко.

— Иначе крышка, — согласился седой. — Красные по берегу прут на Крым. Наших ловят. Командиров к ногтю. Ану, налывайтэ гостям!

Из разговора выяснилось, что плавни кишат партизанами. Никакой власти они не признают: ни белой, ни советской. Только свою, свободно выбранную.

— Нам шо трэба? — объяснял седой. — Зэмлю и мыр. А порядок навэдэм сами.

— Но поодиночке вас перебьют, — возразил Билаш.

— Так а дэ ж той Махно? — развел руками партизан. Этого никто из них не знал…

Только на пятые сутки беглецы вошли в Гуляй-Поле. Нестора Ивановича там уже не было: увезли без сознания в Дибривский лес вместе с Галиной. Повстанцы разбрелись по хатам.

Армия исчезла, затаилась.


Загрузка...