Несущие кони

35

Письма Макико, хотя она не выражала это словами, были неизменно полны сердечности, обязательно сопровождались стихами, которые, как она писала, вручал ей отец. На них, как и на других, была оттиснута красная печать с маленьким цветком сакуры «просмотрено цензурой», но по тому, что только письма Макико приходили без задержки, почти без вымаранных мест, можно было предположить содействие со стороны генерала Кито, впрочем, это не означало, что и ответы Исао доходят по назначению.

Макико не задавала никаких вопросов, не сообщала каких-то последних новостей, она писала о вещах, которые привлекали ее внимание при смене времен года, разные забавные вещи, непритязательные милые глупости: о фазане, который, как и прошлой весной, прилетел к ним во двор из ботанического сада, о пластинках, которые недавно купила, о том, что и теперь, вспоминая ту ночь, часто ходит гулять в сад Хакусан, там лепестки сакуры, сбитые дождем, облепили спортивное бревно — оно тихонько качалось под ночным фонарем, казалось, только что кто-то по нему прошел и оно не успело остановиться, у храмового помоста для танцев ночная тьма заметно глубже, а там пробежала белая кошка, о рано распустившихся цветах персика, о цветочках фрезии, которые она взяла с собой на занятия икебаной, о том, что у храма Гококудзи она увидела астры, принялась их рвать — и у нее даже намокли рукава кимоно… эти описания сопровождали стихи, и Исао, читающему письмо, порой казалось, что они там вместе. Сообразительность, которой не хватало матери, вся досталась Макико, она, казалось, легко усвоила стиль, которым обходила бдительную цензуру. И все-таки та Макико, какой она представала в письмах, очень мало походила на Икико — жену патриота Абэ из «Союза возмездия», которая вместе со свекровью плясала от радости, глядя на далекое пламя восстания, где был ее муж.

Исао по несколько раз перечитывал ее письма, в них ничего не было о политике, но, мучаясь над местами, содержащими какой-то подтекст, словами, которые можно было принять за метафору страсти, Исао, словно нарочно стал обнаруживать не только то, что выражало просто доброту и расположение. Могла ли Макико намеренно писать такое. Спрятанные чувства, определенно, проскальзывали в письме бессознательно.

Гладкий стиль, благородная манера письма — это было как хождение по канату. Станут ли порицать за то, что удовольствие от этого занятия состоит в том, чтобы ускользнуть от опасности. Еще шаг, и этот интерес к балансированию будет выглядеть почти безнравственно: так увлечься игрой в чувства под предлогом боязни цензуры.

В письме не было никаких слов, которые говорили бы об этом. Был только некий аромат легкой страсти. Иногда казалось, уж не рада ли Макико тому, что Исао в тюрьме. Безжалостная изоляция сообщала чувствам чистоту, страдания разлуки перелились в тихую радость… опасность возбуждала чувственность, неопределенность давала простор воображению… Макико почти жестоко осуществляла свою мечту: в ничего не значащих словах сквозила радость от сознания того, что сердце Исао постоянно трепещет от намеков, подобных проникающему в тюремную форточку легкому ветерку, — доказательства тому обнаруживались почти в любом месте письма. В общем, Макико нашла, где может царить.

Исао понял это благодаря обострившейся в тюрьме интуиции и просто рассвирепел, даже хотел порвать ее письма.

Чтобы отвлечься, укрепить волю, он просил, чтобы ему вложили в передачу «Историю Союза возмездия», но, естественно, книгу не пропустили. Журналов, которые позволяли приобретать, типа «Наука детям», «Устные рассказы» или «Новое», было не так уж много, да и то в неделю разрешался только один, независимо от того, был ли он государственным или частным изданием, в ящике, где хранилась тюремная библиотека, не было ни одной книги, способной зажечь пламя в груди. Поэтому, когда разрешили передать сочинение доктора Тэцудзиро Иноуэ[66] «Философия Ван Янмина[67] в Японии», о котором он давно просил отца, радости Исао не было предела. Он хотел прочитать там о Тюсае Оосио.

Тюсай (настоящим его именем было Хэйхатиро[68]) Оосио в 13-м году Бунсэй,[69] в возрасте 37 лет оставил службу в полиции и весь отдался изучению и распространению в Японии идей китайского философа Ван Янмина о «выверении всего сущего сердцем», «единстве знания и действия». Он был известен как ученый, но еще и хорошо владел копьем; во время трехлетнего голода, охватившего всю страну в 4-й — 7-й годы Тэмпо,[70] никто — ни государственные деятели, ни богатые купцы не собирались спасать народ, они еще смотрели на действия Оосио, продавшего свои книги, чтобы помочь людям, как на стремление к дешевой популярности, ему выговаривал даже приемный сын Какуносукэ, в конце концов 19 февраля 8-го года Тэмпо[71] Оосио взялся за оружие, несколько сотен его единомышленников подожгли дома и склады богатых торговцев и стали разбрасывать деньги и зерно народу, тогда выгорело больше четверти Осаки, но поражение было неизбежно, и Оосио, обложившись взрывчаткой, подорвал себя. Ему было сорок четыре года.

Хэйхатиро Оосио собственной жизнью воплотил идею единства знания и действия Ван Янмина: «Знание есть действие, но не наоборот», однако Исао больше этих философских теорий интересовало, как Оосио понимал жизнь и смерть.

Доктор Иноуэ писал: «Концепция жизни и смерти у Тюсая лежала в русле буддийского учения о нирване».

«Великой пустотой» Тюсай называл не пассивное состояние, исключавшее работу души, а то, что очищенное от сознания личной выгоды испускало свет интуитивного знания. Тюсай объяснял, что когда мы, достигнув состояния «великой пустоты», уйдем в великую пустоту вечности, мы попадем туда, где нет ни жизни, ни смерти.

Еще Иноуэ часто цитировал сочинение самого Оосио: «Бывает так, что, когда душа уже ушла в „великую пустоту”, телесная смерть не разрушает человека. А потому не стоит бояться смерти тела, нужно бояться смерти души. Если знать, что душа бессмертна, то нам в этом мире бояться нечего. Правда придает решимости. Эта решимость непоколебима. Ее следует назвать знанием судьбы».

В этих цитатах одно положение буквально пронзило сердце Исао: «Не стоит бояться смерти тела, нужно бояться смерти души». Он прочитал слова, которые словно ударили по нему, сегодняшнему, железным молотом.

Двадцатого мая было вынесено постановление предварительного следствия, которое гласило: «Настоящее дело подлежит судебному разбирательству в Токийском суде». Надежды Хонды на прекращение дела на уровне предварительного следствия не оправдались.

Первое заседание суда должно было состояться в конце июня. За несколько дней до суда пришла передача от Макико — свиданий по-прежнему не разрешали. Исао бесконечно тронул находившийся в передаче цветок с праздника лилий в Наре.

Проделавшая долгое путешествие, прошедшая через руки тюремщиков лилия печально поникла. Но по свежести и очарованию ее невозможно было даже сравнить с той, какую он собирался спрятать на груди в день их выступления. Присланный цветок будто хранил следы утренней росы, что лежит на пространстве перед алтарем.

Макико, чтобы послать цветок Исао, наверное, пришлось специально ехать в Нару. А потом отбирать из нескольких привезенных с собой лилий самую белую, самую стройную.

Подумать только, в прошлом году в это же время Исао был свободен и полон сил, смывал горячий пот победы в турнире кэндо под струями водопада на Храмовой горе, с чистым сердцем ревностно предавался служению — собирал в огромном количестве лилии для подношения богам и тащил по дороге повозку с цветами в Нару, так что от усилий промокла повязка на лбу.

Деревня Сакураи лежала в лучах летнего солнца, и свежая зелень гор была под стать его молодости.

Лилия была символом этих воспоминаний и вскоре стала символом решимости. Его пыл, клятвы, тревоги, мечты, ожидание смерти, стремление к славе — везде в центре была лилия. Она венчала высившуюся прямую колонну его огромных, мрачных замыслов и, скрывая гвозди креплений, ярко сверкала там, в темной вышине.

Всматриваясь в лилию у себя в руке, он повернул в ладони стебель. Поникший цветок повернулся, сильно наклонился — ладонь царапнул засыхающий стебель, просыпалось немного ярко-желтой пыльцы. Солнце, светившее в тюремное окно, стало жарче. Исао почувствовал, это воскресли лилии его прошлого праздника.