Неуемный волокита

СОПЕРНИКИ

Заря осветила окровавленные улицы Парижа, а бойня еще только началась.

Толпы мужчин носились по улицам, одержимые жаждой убивать, с клинков их капала кровь; крики преследуемых и жестокий смех преследователей мешались с воплями о пощаде; на мостовых, на крышах, в домах лежали тела мертвых и умирающих.

Запах крови ощущался повсюду, в истории Франции такие побоища раньше вряд ли случались.

Звонили набатные колокола; люди вопили; они падали на колени, моля о пощаде, но пощады не было. Было только безумное желание католиков покончить со всеми гугенотами в Париже.

«Это конец?» — задавал себе вопрос Генрих. Он поглядел на Конде и понял, что кузен думает о том же. Теперь стало ясно, зачем их вызвали в Париж. Свадьба служила приманкой — собрать в Париж как можно больше гугенотов и перебить их.

А они хотели требовать суда над теми, кто пытался убить Колиньи!

— Вчера мы были женихами, кузен, — сказал Генрих, — чтобы сегодня стать трупами.

Конде не ответил. Он молился, стоя на коленях.

Король явился с матерью в комнату, где были заперты Генрих и Конде. Глаза Карла IX налились кровью, одежда была в беспорядке.

— Вот они! — воскликнул он. — Вот гугенотские свиньи!

Генрих решил, что смерть близка. Когда он выходил из спальни с членами депутации, начальник стражи распорядился: «Отведите короля Наваррского и принца Конде в приготовленную для них комнату, а этих каналий во двор, и разделайтесь там с ними».

Генрих запротестовал, но ему сказали: «Вы и принц Конде — королевские пленники. Смотрите, как бы и вас не постигла участь остальных».

Зловещее предупреждение. Как скоро и они разделят судьбу всех гугенотов в Париже?

Казалось, немедленно.

— Вот вы! Оба! — выкрикнул Карл IX.

Он походил на сумасшедшего, на губах его пузырилась пена, щека подергивалась от нервного тика, глаза, кроткие и прекрасные, пылали бешеной яростью.

— Знаете, что происходит на улицах? — пронзительно прокричал он.

— Боюсь, что бойня, — ответил Генрих.

— Вот именно, брат. Твои сторонники получают то, чего заслуживают все еретики.

— Ваше величество, подумайте, что это означает.

— Подумать! Я много дней не думал ни о чем другом, пока мы составляли план. Они гибнут на улицах… сотнями. Достойная участь для всех еретиков.

— Ваше величество, Колиньи, которым вы так восхищаетесь…

— Колиньи! — завопил Карл IX. — Колиньи убит. Я видел его голову. Ее доставили нам с поздравлениями от де Гиза. С телом адмирала люди забавляются на улицах. Великий вождь гугенотов! — Король слегка всхлипнул, и лицо его по-детски сморщилось. — Говорю вам, Колиньи мертв.

— Значит, адмирала убили!

— Еретики! Гугеноты! — завопил Карл. — Они все мертвы. Телиньи мертв… Ларошфуко мертв. Я не хотел его смерти. Я любил Фуко. Он был мне другом.

Королева-мать взяла его за руку.

— Ваше величество забывает, для чего вы здесь.

— Нет, не забываю. — Мягкость напрочь исчезла с его лица, и оно вновь стало бешеным. — Я пришел сказать вот что: в моем королевстве не будет гугенотов. Ни единого.

Карл схватил Генриха за руку и уставился ему в лицо.

— Брат, — продолжал он, — ты гугенот, а гугеноты оскорбляют меня. Подойди к окну. Иди… иди сюда. Выгляни, брат, и скажи, что видишь. Убитых мужчин и женщин, брат. Все убиты праведным мечом католиков. Они гибнут сотнями. Кузен Конде, подойди сюда. Смотри. Я повелеваю. Хочешь присоединиться к ним?

— Значит, вы пришли убить нас? — спросил Генрих. — И король погибнет от королевской шпаги?

Заговорила королева-мать:

— Его величество не хочет убивать своих родственников. Ваше величество, скажите, что у вас на уме.

— Вот что, — выкрикнул Карл, выхватив шпагу, и глаза его заблестели при виде сверкающей стали. Приставив острие к горлу Генриха, он сатанински засмеялся. — Месса, смерть или Бастилия. Выбирай, кузен. Что предпочтешь?

Генрих внешне почти равнодушно отстранился от клинка, но сердце его неистово колотилось. Подумал: «Бог гугенотов и католиков, до чего же я люблю жизнь! Неужели лишусь ее ради того, чтобы не слушать мессу?»

— Ваше величество, — сказал он, — умоляю вас, подумайте. Если убьете меня, то потом будете терзаться угрызениями совести. Я ваш кузен, а недавно благодаря женитьбе стал вашим братом. Хотите отягчить душу моей смертью? Хотите, чтобы мой призрак являлся вам до конца жизни?

Карл IX в страхе опустил шпагу; он очень боялся сверхъестественного, и слова Генриха о призраке произвели желаемое впечатление.

Король повернулся к Конде. Юный принц, потрясенный вестью о смерти вождей, решил стать мучеником.

— Я лучше умру, — воскликнул он, — чем изменю вере!

Карл завопил от ярости и поднял шпагу, но, уловив насмешливый взгляд Генриха Наваррского, задержал удар.

— Даю вам три дня! — прокричал он. — На размышление. Предупреждаю обоих. Месса, смерть или Бастилия.

Генрих задышал спокойнее. Отсрочка. Три дня жизни. Да нет, не три. Он не умрет за веру. Веры у него нет — разве только в себя и в будущее.

Конде с решительным видом расхаживал по комнате.

— Что такое смерть, кузен? — воскликнул он. — Раз мы обречены, то надо встретить ее смело.

— Мы слишком молоды, чтобы умирать, — задумчиво произнес Генрих.

— Более славной смерти не может быть.

— Смерть никогда не казалась мне славной.

— А гибель адмирала?

— Быть внезапно убитым в спальне? Лишиться головы и быть брошенным толпе? Как думаешь, кузен, что делали с его трупом эти канальи? Определенно обращались с ним не очень почтительно. И по-твоему, это славно?

— Адмирал погиб за свою веру. Он мог бы уехать из Парижа. Его предостерегали, но он предпочел остаться.

— Кузен, адмирал не предвидел подобного конца. Возможно, он предпочел бы смерть такому бесчестью.

— Ты удивляешь меня.

— А ты меня ничуть.

— Значит, ты исполнишь их желание? Отречешься от истинной веры и станешь католиком?

— Кузен, если выбирать между смертью и мессой, я предпочту мессу; и ты тоже.

— Колиньи…

— Был стариком. Мы молоды. Возможно, в его возрасте я не стану так страстно дорожить жизнью. А сейчас умирать не хочу. Я люблю этот мир и все, что он может мне предложить. Неужели отвергну его ради догмы, откровенно говоря, она мало отличается от той, которую нам предлагают принять. Я не религиозный фанатик, кузен. Я обыкновенный человек.

— Вот не знал, что ты такой… слабый.

— Зато я знаю себя; лучше знать себя самому, чем позволить, чтобы тебя знали другие. Послушай, я вскоре стану католиком. И ты тоже, кузен. И ты тоже.

— Ни за что! — воскликнул Конде.

Генрих приподнял брови и язвительно усмехнулся.

Ужасные события того августовского дня перестали быть единственной темой разговоров во Франции и во всем мире; но они никогда не забудутся. Королеву-мать, повинную в этом несчастье — и во всех бедах, выпавших на долю страны, — возненавидели еще сильнее, чем прежде, и открыто называли царицей Иезавелью. У короля меланхолия чередовалась с маниакальной яростью, но иногда, плача от горя, он говорил, что призраки адмирала и дорогого Ларошфуко по ночам посещают его спальню, тела их залиты кровью; с ними являются и другие убитые. Они винят в своей смерти его, короля, и он никогда уже не будет счастлив. Няня, ласковая жена и любимая Мари Туше пытались утешить его; на какое-то время им это удавалось, потом вопли раздавались снова.

Двор стал унылым, все попытки веселиться проваливались. Страшные воспоминания были еще слишком свежи.

Беззаботным казался только Генрих Наваррский. В сущности, он являлся арестантом, ему запретили покидать двор. Он приводил в отчаяние гугенотов, нуждавшихся теперь, как никогда, в надежных вождях. Они считали Генриха Наваррского человеком, на которого нельзя положиться, и думали, как страдала бы его мать, если б могла видеть теперь своего сына.

Войско гугенотов значительно поредело, потому что убийства не ограничивались Парижем, католики поднялись по всей Франции. В провинциальных городах бойня продолжалась, жители Дижона, Блуа и Тура оказались не менее жестокими, чем парижане. Правда, на юге, в провинциях Дофине, Овернь, Бургундия и других, люди не горели желанием убивать, но, когда присланный туда священник оповестил их о явлении святого Михаила со словами, что небеса алчут гугенотской крови, началось побоище.

Католический мир ликовал, протестантский ужасался. Но все уже было позади, и многие из тех, кто планировал бойню, теперь сожалели о ней.

Генрих Наваррский стал католиком без особого нежелания. Наедине с собой он пожимал плечами. Жизнь стоит мессы — так он объяснял свой поступок. Все говорили, что он легкомысленный и ничем не может быть опасен! Прозвали его «королем, у которого нос больше королевства». Люди вроде Генриха де Гиза за игрой в теннис не выказывали ему ни малейшего уважения. Все эти насмешки он воспринимал улыбкой и пожатием плеч. Разозлить его было трудно; пыл свой он тратил только на ухаживания за женщинами. Тут уж он был неутомим и легко, весело менял любовниц. «Ну и вождь! — улыбались католики. — Какая радость, что Жанны и Колиньи уже нет, а заменить их, кроме него, некому». «Какое несчастье!» — горевали гугеноты.

Конде еще немного посопротивлялся переходу в католичество, но, как и предсказывал Генрих, тоже понял, что жизнь прекрасна.

Через несколько месяцев Конде, дабы снискать расположение своих тюремщиков, решил стать ревностным католиком. И на потеху двору за благочестивостью забыл обо всем остальном, в том числе о супруге, с которой недавно обвенчался.

Анжу, чтобы досадить ему, решил утешить бедную Марию Клевскую и так преуспел, что вскоре двор стал потешаться еще больше: жена Конде стала любовницей герцога Анжуйского.

«Дело вот в чем, — гласит вердикт двора, — эти гугеноты, не дающие нам скучать, подвержены всем человеческим слабостям. Конде, когда ему это выгодно, превращается в ревностного католика; его менее набожная жена ищет развлечений поближе к трону; а Наваррский — да стоит ли о нем говорить. Неотесанный гасконец с единственной мыслью, в чью бы постель забраться этой ночью — лишь бы не в ту, что прошлой».

«Значит, вот что они думают обо мне! — говорил себе Генрих. — Хорошо, когда у врагов складывается ложное представление».

Относительно постелей, разумеется, все было правдой. «Ну что ж, — думал он, — я молод и таким уж родился». Правда и то, что он предпочел притвориться католиком, а не умереть. Только всем было невдомек, что он поступился принципами не только ради спасения жизни, а просто как молиться Богу — для него было несущественно. Бог у католиков и гугенотов один, месса-другая не могли иметь никакого значения. Все люди, считал он, должны молиться так, как хотят; нетерпимость казалась ему глупостью и грехом. Стоя перед выбором — месса или смерть, — он, естественно, решил остаться в живых, месса для него ничего не значила, и он мог принять ее без страха подвергнуть опасности свою душу.

Окружающие не понимали его. Он никогда не строил из себя героя, потому что не считал себя таковым. Беспорядочные связи с женщинами не вызывали у него угрызений совести, он не видел в них ничего дурного.

Ясно ему было одно: его недооценивают, считают легкомысленным — тем лучше. Положение у него опасное. Если Карл IX умрет, не оставив сына — жена пока не родила ему наследника, а король с каждым днем становится все слабее, — если без сыновей умрут его братья, то он, Генрих Наваррский, станет наследником трона Франции. Конечно, это пока вилами по воде писано; но смерть не заставляет себя ждать, а наследные принцы слабы здоровьем.

После Варфоломеевской ночи резни гугенотов Генрих стал понимать, что он, по сути, пленник, и его бегства в Беарн не допустят. Королева-мать не спускала с него глаз. Приходилось быть начеку; ему не хотелось, чтобы в еде или в вине у него оказался morceau Italianize.

Поэтому он вел беспечную жизнь — создавал впечатление, что все его помыслы устремлены к погоне за юбками. Недостатка в них не было. Его непринужденность, истинно галльское обаяние, живой ум, веселая покладистость были неотразимы, несмотря на отсутствие такта, неуклюжую внешность, нелюбовь к мытью и духам. Он даже нравился своей неотесанностью привередливым придворным дамам.

Всем, кроме одной. Марго ясно давала понять, что не увлечена им. Его это устраивало. Пусть себе имеет любовников. Собственно, она б имела их и без его разрешения. Они оба могли позаботиться о себе.

Брак их не был таким уж тягостным. Каждый, понимая это, был признателен другому за терпимость. Они стали добрыми друзьями. Марго помогла Генриху сблизиться со своим любимым братом Франциском д'Алансоном. Сказала, что хочет дружбы между ними, и они подружились.

Все трое нередко обсуждали те или иные дела. Алансон по секрету сказал Генриху, что интересуется гугенотской верой; он злился, что от него скрыли замысел готовившегося побоища, и питал жгучую зависть к Анжу. Генрих находил дружбу с ним полезной.

Шли месяцы, и если казалось, что Генрих забыл о своих обязанностях в родном королевстве, то именно такое впечатление он и стремился создать.

Екатерина Медичи, хоть и была проницательнее большинства окружающих, разделяла общее мнение о Генрихе. Беспокоила ее только крепнущая дружба между младшим сыном и зятем. Тут могла крыться какая-то интрига; королева-мать считала, что хоть Наваррский и лишен честолюбия, к интригам он склонен, Алансон же прирожденный смутьян и, поскольку ненавидит ее любимого Анжу, которому, возможно, предстоит вскоре стать королем Франции, несомненно, что-то замышляет. К тому же отношения Анжу и Марго в последнее время ухудшились, а она тоже интриганка. Мысль о том, что эти трое сближаются и, возможно, строят какие-то планы, не давала Екатерине покоя.

Поэтому ей очень хотелось разбить дружбу Алансона с Генрихом.

Слабость Наваррского — женщины, и Екатерина считала, что может добиться своего.

Немногие из женщин, чья молодость позади — и даже молодые, но не блещущие внешностью, — стали б окружать себя красавицами. Екатерина на это пошла. Фрейлины ее славились красотой; более того, они не были бы приняты в свиту королевы, если б не владели искусством соблазна, поскольку их главной обязанностью было становиться любовницами мужчин, указанных королевой-матерью.

Хотя все прекрасно знали, почему Екатерина подбирает красивых фрейлин в свой «летучий эскадрон», жертвы их позволяли кружить себе головы, и если это продолжалось довольно долго, соблазнительность приманки становилась неодолимой.

Екатерина стала искать в своем «летучем эскадроне» — все фрейлины были прекрасными наездницами и повсюду сопровождали ее — женщину, способную справиться с данной задачей.

Выбор ее пал на Шарлотту де Сов. Молодая и красивая, она к тому же блистала умом и остроумием. В любовных делах отличалась ненасытностью; барон, ее муж, явно не мог удовлетворить такую женщину. Он был статс-секретарем, хорошим политиком, но, поскольку проявлял больше интереса к залу заседаний, чем к спальне, вряд ли стал подходящим мужем для Шарлотты. Вышла она за него семнадцатилетней, а теперь, в двадцать три, была опытной светской женщиной, завела любовников для своего удовольствия; и должна была завести еще двух по долгу службы.

Екатерина послала за Шарлоттой и, когда та пришла, обняла ее. Потом, отстранив на расстояние вытянутых рук, пристально вгляделась в миловидное, чувственное лицо фрейлины.

— Иногда мне кажется, — сказала королева-мать, — что ты если и не самая красивая женщина при дворе, то самая соблазнительная.

Шарлотта, потупясь, ответила:

— Эта честь принадлежит королеве Наваррской, мадам.

— О королевах всегда говорят, что они красивее простых женщин. На корону всегда сыплются комплименты. Даже меня несколько раз называли красавицей, когда я была королевой Франции.

Екатерина расхохоталась. Шарлотта хотела присоединиться к ней, но вовремя спохватилась.

— Ты выглядишь свежей, как никогда, дорогая, — продолжала королева-мать. — Это замечательно. Нужно, чтобы ты очаровала двух моих друзей.

— Двух, мадам?

— Оставь свой испуганный вид. Двумя больше — что из того? Ты не спрашиваешь их имен. Я имею в виду двух очень благородных молодых людей, дорогая Шарлотта. Короля и принца. Что скажешь?

— Раз такова воля вашего величества…

— Именно такого ответа я и ждала. Это мои сын и зять. Надо разбить их дружбу. Думаю, принц быстро начнет мучиться ревностью… может быть, и зять, если он способен увлечься одной женщиной. Твой долг — постараться. Разбей их дружбу… и по ходу дела выясни, о чем они ведут разговоры. Но главная твоя обязанность… — превратить этих друзей во врагов.

— Я приложу все усилия, мадам.

— Тогда, дитя мое, ты определенно добьешься успеха.

Шарлотта сделала реверанс. Екатерина снова расхохоталась и взяла ее за плечо.

— Выясни заодно, почему мой зять, имея жену, которую называют самой соблазнительной женщиной при дворе — оно так и есть за одним-двумя исключениями, — постоянно тянется к другим, лишенным ее прелестей. Тут что-то неладное. Исполняй свой долг. Я буду следить за твоими успехами.

Отпущенная Шарлотта ушла с мыслью, что вполне могла бы обойтись без этого поручения. У нее были любовники, выбранные по своему вкусу; ее не особенно привлекали как маленький жеманный Алансон, так и немытый грубый беарнец.

Генрих увлекся. Это не походило на легкие связи, которым он предавался после женитьбы. Шарлотта де Сов, красивая и страстная, была идеальной во всех отношениях любовницей. Он полагал, что свела их случайность; Шарлотта явилась к нему в покои с устным посланием к Марго от королевы-матери; поскольку Марго не оказалось, попросила аудиенции у короля Наварры, чтобы передать послание ему. В чем оно заключалось, Генрих забыл; это не имело значения; он сразу же понял, что за этой женщиной стоит поволочиться.

На ухаживание он потратил гораздо больше сил, чем обычно, но это его не смущало; победа того стоила. И теперь ему казалось, что Шарлотта увлечена им так же, как он ею; она доказала это ему — в высшей степени умело, уж он-то знает толк в этом искусстве.

— Клянусь нашей Девой Марией в конце моста — я понятия не имел, что значит предаваться любви, пока не встретил мою Шарлотту.

Разлука с ней была невыносима, но Шарлотта ускользала от него. У нее есть обязанности в покоях королевы-матери, объяснила она, и они не позволяют ей приходить так часто, как хотелось бы. Придется ему набраться терпения.

Генрих пообещал, что наберется; ради нее стоило потерпеть. К тому же теперь его больше не привлекала ни одна женщина.

Поэтому когда они не могли встретиться, он бывал неутешен. Быстрый любовный акт в кухонных лабиринтах с какой-нибудь служанкой уже не мог удовлетворить его; близость теряла свою остроту, если партнершей была не Шарлотта.

Однако у нее имелись обязанности, и приходилось смиряться. В этот день она сказала ему, что должна шить в покоях королевы-матери рубашки для каких-то благотворительных целей.

Мысль о том, что милая Шарлотта склоняется над каким-то грубым одеянием, приводила его в ярость; но, как сказала она, приходилось набираться терпения.

Сидеть в своих покоях Генриху стал невыносимо. Может, поиграть в теннис, поскольку больше почти ничего не остается; он не мог уехать верхом далеко без шпиков и охранников королевы-матери, напоминающих, что он пленник. Последнее его не особенно беспокоило; сейчас он хотел находиться только при французском дворе, рядом с Шарлоттой; считал, что лучше быть пленником здесь, чем свободным человеком в Беарне.

Он вышел и, проходя мимо покоев Алансона, услышал женский смех. Счастливчик, его может удовлетворить любая!

Еще недавно Генрих мог распахнуть дверь и очень развеселиться, застав друга в неловком положении, но сейчас настроение у него было не то.

Человек из свиты Генриха с двусмысленной усмешкой сказал:

— Ваше высочество, его милость герцог, похоже, развлекается вовсю.

— Похоже, что да, — ответил Генрих.

— Говорят, у него новая любовница и притом красавица.

— Рад слышать. Он мой друг, я желаю ему удачи.

— Фрейлина королевы-матери. Из «летучего эскадрона», самого красивого, какие только бывали.

— И самого опасного, — добавил Генрих со смехом.

— А лучшее его украшение — это любовница герцога.

— Брось, не может быть.

— Ваше высочество не считает мадам де Сов самой красивой в «эскадроне»?

Генрих остановился и поглядел на этого человека в упор.

— Лжешь.

— Нет, — ответил тот, скрывая улыбку, он выполнял поручение Екатерины — открыть этому незадачливому королю, что у него есть соперник.

— А я говорю — лжешь! — воскликнул Генрих в гневе, редко вспыхивающем и потому еще более грозном.

— Ваше высочество может убедиться в правдивости моих слов.

С логичной точкой зрения Генрих соглашался всегда.

— Ты прав, — ответил он, вернулся и без колебаний распахнул дверь покоев Алансона.

Мадам де Сов с очаровательным беспорядком в одежде пребывала в объятиях герцога.

Соперничество началось.

Приятно забыть ужасы прошлого и посмеяться над гримасами соперников. Генрих обнаружил, что даже страсть к Шарлотте не может захватить его всерьез. И когда первое потрясение прошло, он уже не винил красавицу фрейлину за измену с Алансоном, поняв, что она так же сладострастна, как и он, поэтому ей так же необходимы любовники, как ему любовницы. Узнал, что они с Алансоном у нее не единственные. Сам Гиз находил Шарлотту неотразимой. Генрих понимал, что она должна предпочесть этого красавца ему и низкорослому Алансону. Вскоре ради озорства он принялся играть в соперничество и целыми днями придумывал розыгрыши, которые расстроят соперника. Алансон платил ему тем же, а Марго, браня обоих, говорила, что они становятся посмешищем двора.

Тем временем Шарлотта продолжала портить их отношения. Настраивала Генриха против Марго, Алансона против Генриха; с виду казалось, она блестяще выполняет задание королевы-матери. На самом деле Генрих ничего не воспринимал всерьез, даже Шарлотту.

Пока при дворе разыгрывался этот мелкий фарс, гугеноты твердо держались в Ла-Рошели. Они стремились показать всей Франции, что, хотя их вожди погибли в Варфоломеевской резне, а те, в кого они верили, оказались слабыми, еще есть люди, готовые и дальше сражаться за веру.

Легкомысленная игра соперников прекратилась. Анжу отправился с армией на осаду мятежного города. Алансону пришлось сопровождать брата; а поскольку Наваррский и Конде заявили о переходе в католичество, им надлежало доказать свое рвение, приняв участие в этой борьбе. Более неприятной задачи Генриху еще не выпадало. Одно дело принять мессу ради спасения жизни, совсем другое — сражаться против гугенотов.

Он и Конде не горели боевым пылом, Алансон же из зависти к брату предпочитал вставлять ему палки в колеса, а не сражаться вместе с ним против общего врага.

Любовь Франциска д'Алансона к пакостям усугублялась отношением матери к Анжу. Среднего сына Екатерина считала всегда и во всем правым. Она души в нем не чаяла, и поскольку никто больше не мог тронуть ее сердца, эта самозабвенная любовь казалась тем более поразительной. Что до младшего, то мать не упускала любой возможности унизить его; она словно бы забыла, что он тоже ее сын, и сочла, что, умаляя его, возвышает Анжу.

Несмотря на изнеженность и любовь к роскоши, герцог Анжуйский был хорошим воином; однако в борьбе против равнодушия Наваррского, мелких уколов брата и озлобленности Конде вряд ли мог надеяться на успех. К тому же интрижка его с женой Конде Марией Клевской перешла в grande passion [12], и Анжу страдал от тоски по ней.

Ходили слухи, что он, будучи главнокомандующим, собирается поставить Конде на позицию, где будет самое сильное сражение и где тот наверняка погибнет, а он женится на Марии. Анжу вполне мог подставить мужа любовницы, как Давид Урию Хеттеянина.

Конде, зная об этих слухах, решил избежать подобной судьбы и стал врагом герцога Анжуйского.

Подобные нелады среди командования не могли содействовать победе; еще более недостижимой она стала после события, которое гугеноты посчитали чудом. Запасы еды в Ла-Рошели оскудели, но к берегу внезапно прибило множество моллюсков, и на смену голоду пришло изобилие.

И католики стали сомневаться в успехе осады. Затем произошло еще одно событие, побудившее их прекратить военные действия. Умер польский король, и Анжу избрали новым правителем Польши.

Был заключен мирный договор; гугенотские города Ла-Рошель, Ним и Монтобан получили свободу вероисповедания и право их жителям справлять крестины и свадьбы у себя в домах.

Конде, Наваррский и Алансон вернулись ко двору, где последних дожидалась Шарлотта, вскоре их соперничество вспыхнуло вновь, будто и не прекращалось.

Анжу уехал в Париж, а Карл IX с каждым днем становился все слабее и несдержаннее. Генрих, по-прежнему испытывая страсть к Шарлотте, подшучивал над Алансоном, но зорко следил за ходом событий. Он знал, что, если Карл IX умрет, Алансон может попытаться захватить престол, а Екатерина ни за что этого не допустит. Она будет беречь трон для Анжу. Что, если братья начнут войну друг с другом? Что, если оба погибнут в ней?

Было явно не время выказывать озабоченность будущим, поэтому Генрих притворялся, что увлечен Шарлоттой больше, чем прежде.

Алансон проявлял интерес к делу гугенотов; они с Генрихом обсуждали эту тему. Необходимость принять вопреки своей воле участие в осаде Ла-Рошели разозлила Генриха. Находясь в лагере возле города, он вспоминал о приезде туда вскоре после того, как его связь с Флереттой раскрылась, о том, как мать представила его гугенотам и он дал клятву служить им. Он по-прежнему считал, что глупо погибать за веру, которой никогда не был особенно предан, однако стыдился своего выступления с оружием против дела, которое отстаивала его мать.

Генрих дал себе слово доказать гугенотам, едва покинет французский двор, что поступил так лишь ради спасения жизни; и они должны будут признать это разумным, поскольку живой он им полезнее, чем мертвый.

Поэтому его возбуждала интрига с Алансоном.

С Варфаломеевского побоища прошло почти два года — для Генриха праздных и бесполезных. Он часто думал о своем королевстве Наварра, и ему очень хотелось вернуться на родину. В недобрый час приехал он в Париж жениться на Марго.

Гугеноты, зная об интересе Алансона к их делу и о его дружбе с Генрихом Наваррским, решили, что он может стать одним из них, и отправили обоим тайные письма с призывом покинуть двор и присоединиться к ним; они готовы принять того и другого в вожди.

Мысль стать вождем гугенотов показалась Алансону привлекательной. Он стремился отомстить матери и братьям за недоверие накануне побоища. Почему бы ему не примкнуть к гугенотам? Это единственный способ выступить против Анжу, матери и короля.

Своим жалким умишком он стал строить планы перехода в гугенотский лагерь, но о них донесли Екатерине Медичи. Опасаясь мести гугенотов за Варфоломеевскую ночь, она увезла двор в Венсенский замок, взяв с собой арестованного Алансона и Генриха, подозревая его в сговоре с младшим сыном.

Едва этот испуг стал забываться, как последний любовник Марго, граф де Ла Моль, и его друг, граф Аннгибал де Коконас, были арестованы по обвинению в покушении на жизнь короля, и Алансон с Наваррским снова оказались под подозрением.

Слабеющий с каждым месяцем Карл IX панически боялся заговоров, особенно после того, как поверил, что заговорщики прибегают к помощи сверхъестественных сил. На процессе Ла Моля и Коконаса выяснилось, что главный астролог королевы-матери, Козимо Руджери, изготовил восковую фигурку, изображающую короля, и лицо ее пронзали раскаленными иглами. Услышав об этом, Карл IX задрожал так, что Мари Туше и няня испугались за его жизнь. Он выкрикивал, что никогда уже не будет счастлив, потому что призраки убитых гугенотов решили отплатить ему насильственной смертью за свою насильственную смерть. Тщетно няня и любовница внушали ему, что он неповинен в том ужасном побоище. Да, он тогда правил страной, но не стал бы замышлять этого сам. Он был захвачен безумием остальных.

— Тогда правил я, — стонал Карл IX. — И правлю теперь. Но уже недолго мне осталось быть королем, милая Мари… недолго. Моя добрая няня. Они идут за мной… все дьяволы ада. Уже приближаются, и я никогда уже не буду знать покоя. Даже братья, Алансон и Наваррский, готовили мне гибель.

Напрасно оба клялись, что не замышляли покушения на короля, а Ла Моль утверждал, что приходил к Руджери за любовным напитком, а не за ядом, что восковая фигурка изображала даму, от которой он хотел добиться любви. Карл не мог им поверить, Алансон с Генрихом избежали казни, Ла Моля и Коконаса подвергли пытке и обезглавили.

После Варфоломеевской резни Карл уже никогда не был счастлив и знал, что никогда не будет. Он боялся жизни, потому что близкие погибших в той бойне в любое время могли попытаться отомстить ему; ночами он трепетал при каждом звуке; малейшее колыхание шторы вызывало у него пронзительный крик. Боялся и смерти, потому что не представлял, какая кара ждет за гробом виновного в таком злодеянии.

Мари Туше и няня уверяли, что он неповинен, но Карл лишь устало качал головой.

— Париж ненавидит меня, — мучился он. — Я чувствую, что окутан гневом жителей города. Во сне вижу кровь, текущую по улицам, пятна крови на стенах домов, как было в тот день.

Карл IX попросил, чтобы ему принесли один из венцов святой Женевьевы и прочли одну из ее молитв. Он считал, что, если добьется заступничества покровительницы города, Париж его простит.

Ночами его вопли разносились по всему Лувру.

— На улицах потоки крови! — выкрикивал он. — Трупы плывут по реке, как баржи. Господи, смилуйся! Что будет со мной? Что будет с Францией? Я погиб.

Няня уверяла, что ответ Богу придется давать тем, кто вынудил его принять участие в побоище.

— Если бы только я мог поверить тебе, няня, — стонал Карл. — Если б только мог!

Король умирал, и во всем дворце царила напряженная атмосфера. Королева-мать, настороженная и недоверчивая, находилась в его спальне; она уже отправила в Польшу гонцов, призывая своего любимого Анжу вернуться как можно скорее. Алансон нервничал. Не настало ли время захватить власть? Но решиться на это не мог. Он всегда колебался слишком долго; всегда не был уверен до конца. И, как все члены семьи, испытывал страх перед матерью. Пытался заручиться помощью Генриха Наваррского, но Генрих не выказывал воодушевления и не хотел говорить ни о чем, кроме Шарлотты.

«Добьюсь я своего? Не добьюсь? — размышлял Алансон. — Кое-кто меня поддержит. Но насколько эти люди будут верны? А что, если потерплю неудачу?»

При мысли о гневе матери и возможных последствиях он совсем приуныл. Наваррский… если бы только можно было на него положиться… Нет, разумеется, нельзя.

А король тем временем доживал последние минуты.

Мать заставила Карла IX подписать документ, по которому она становилась регентшей до возвращения во Францию короля, наследующего Карлу, — ее сына Эдуарда Александра, известного как Генрих, герцог Анжуйский.

— А теперь, — попросил Карл IX, совершив эту недолгую церемонию, — позовите моего брата.

Когда пришел Алансон, король отвернулся.

— Он мне не брат, — негромко произнес умирающий. — Я имел в виду Наваррского.

Таким образом Генрих попал к королю, вели его под сильной охраной, шел он с опаской, не зная, что с ним случится. Но при виде его лицо Карла слегка посветлело.

— Брат! — воскликнул он, протягивая руку.

Генрих опустился на колени и поцеловал тронутую холодной испариной тыльную сторону ладони.

— Я был тебе добрым другом, — заговорил король. — Если бы я верил другим, слушал их советы, ты был бы уже мертв. Но я всегда был привязан к тебе, Наваррский. Теперь хочу предостеречь тебя…

Генрих затаил дыхание, в глазах умирающего появился испуг.

— Приблизься, брат.

Екатерина Медичи тоже подошла к кровати.

— Берегись, брат. Будь осторожен. Не доверяй…

— Король изнуряет себя, — торопливо перебила его королева-мать.

Она заняла место по другую сторону кровати напротив Генриха и положила руку Карлу на лоб.

— Дражайший сын, не говори того, о чем пожалеешь.

— Время сожалений прошло. Я хочу помочь Наваррскому, он мне брат, и я всегда питал к нему симпатию. Брат, надеюсь, ты меня понимаешь. Прощай, Наваррский. Я рад, что не оставляю сына-наследника. Королевский жребий опасен… если б он, юный, неопытный… окруженный этими…

Лицо его внезапно сморщилось от боли.

— Потоки крови… — пробормотал он, — … на всех улицах Парижа.

Екатерина подошла к Генриху и легонько коснулась его плеча.

— Отходит.

Генрих поднялся. Она была права. Губы Карла шевелились, но маска смерти медленно наползала на его лицо.

Меньше чем за час эта весть распространилась по дворцу и за его пределы.

«Король Карл IX умер. Да здравствует король Генрих III».

«Теперь между мной и троном Франции стоят только новый король и Алансон! — подумал Генрих. — Карл был прав. Мне грозит опасность».

Разумный, любящий жизнь человек предпочел бы наблюдать за этими событиями издали, а если этот человек король — пусть незначительный, как именовали его надменные придворные, — ему надо бы следить за ситуацией из своего королевства, куда в любом случае давно пора возвращаться.

Как бежать в Беарн? Это была главная забота Генриха. Королева-мать догадывалась о его намерениях. Он незначительный король и, похоже, лишен честолюбия. Но был связан с Алансоном, может, с Ла Молем и Коконасом; не исключено, что плел интриги с Марго. Король, часто бывший безумным, уловил какую-то силу в этом человеке, ведущем беззаботный образ жизни. Но Екатерина в юности и сама многих обводила вокруг пальца. Кто мог догадаться, что под ее безмятежной улыбкой, с которой она воспринимала свое унизительное положение, кроется неудержимая жажда власти и безупречная способность устранять тех, кто стоит на пути?

Да, надо быть начеку.

Поэтому она решила не спускать глаз с Наваррского короля. И пока Генрих обдумывал планы возвращения в Беарн, Екатерина решала, как не допустить этого.