Неугомонная

14 Настоящий английский джентльмен

МЫ С МАМОЙ И ЙОХЕНОМ вместе стояли под моим новым красновато-коричневым зонтиком на тротуаре рядом с входом в церковь Святого Иоанна на Пиккадилли. Было холодное промозглое сентябрьское утро — плотные грязно-серые облака медленно проплывали над нашими головами — а мы наблюдали за тем, как всякие высокопоставленные особы, гости, друзья и родственники прибывали на заупокойную службу в память лорда Мэнсфилда из Хэмптон-Клива.

— Это не министр ли иностранных дел? — спросила я, когда темноволосый мужчина в синем костюме поспешно вылез из машины, управляемой шофером.

— Кажется, у него собирается неплохая публика, — почти задорно, как будто здесь проходила свадьба, а не похороны, заявила мама, когда у входа в церковь за железной оградой маленького переднего дворика начала собираться небольшая беспорядочная очередь.

«Очередь из тех, кто не очень-то привык к стоянию в очередях», — подумала я.

— А что мы тут делаем? — спросил Йохен. — Мне скучно просто так стоять на тротуаре.

— Это церковная служба в память одного дяди, который умер несколько недель назад. Бабушка знала его еще во время войны.

— А мы пойдем внутрь?

— Нет, — ответила мать. — Мне хотелось просто постоять здесь. Посмотреть, кто придет.

— А он был хороший человек?

— А почему ты спрашиваешь? — заинтересовалась мать, обратив теперь все свое внимание на внука.

— Просто у тебя вид совсем даже не грустный.

Мать какое-то время подумала над тем, что сказал Йохен.

— Мне кажется, что сначала, когда я только познакомилась с этим человеком, он был хорошим. Очень хорошим. Но потом я поняла, что ошибалась.

Йохен больше ничего не сказал.

Как и предполагала мать, после нашего визита Лукас Ромер не дожил до следующего утра. В ту же ночь он скончался от «обширного инфаркта», как было написано в газетных некрологах. Они бросались в глаза, но были довольно краткими, во многих из них был помещен портрет работы Дэвида Бромберга, и я подумала, что это сделали, поскольку не нашлось приличных фотографий. Деятельность Лукаса Ромера во время войны была кратко охарактеризована словами «работал в разведывательных службах, а потом занимал важный пост в ПШКШ». Гораздо подробнее описывалась его издательская карьера. Было похоже, что эти некрологи писались в память замечательного литературного деятеля, а не разведчика. Мы с матерью заметили, что очередь у входа в церковь увеличилась. Мне показалось, что я заметила редактора газеты, часто выступавшего на телевидении; я видела бывшего члена правительства и двух министров в отставке, знаменитого писателя правого толка и большое количество пожилых джентльменов в безупречно сшитых костюмах и галстуках, сдержанно свидетельствовавших о некоторых аспектах их прошлой жизни: полках, клубах, университетах, научных обществах — с удовольствием узнаваемых всеми вокруг.

Мать, показав на какую-то актрису, спросила:

— Это Вивьен Ли?

— Она давно умерла, Сэл.

Йохен осторожно потянул меня за рукав.

— Мамочка, я немного проголодался. — И деликатно добавил: — А ты?

Мать присела на корточки и поцеловала внука в щеку.

— Мы сейчас пойдем по этой же улице и славно пообедаем втроем в прекрасной гостинице под названием «Ритц».

Мы сели за столик в углу шикарного обеденного зала с красивым видом на Грин-парк, где уже желтели листья платанов, раньше времени сдавая свои позиции после жаркого лета: осень в этом году должна была наступить ранняя. Мать платила за все, так она объявила сразу же, как только мы сели за столик, и сегодня, в этот памятный день, мы должны были заказывать все только самое лучшее. Она велела принести бутылку выдержанного шампанского, и когда его разлили по бокалам, мы с ней чокнулись. Потом мама дала немного попробовать вина Йохену.

— Ничего, вкусно, — сказал он.

«Надо же, сын ведет себя очень хорошо, — подумала я, — вежливо и довольно тихо». Казалось, Йохен чувствовал, что у этой необычной поездки в Лондон был сложный и скрытый подтекст, о сущности которого он никогда не сможет догадаться.

Я подняла свой шипящий бокал за мать.

— Ты все же добилась этого, Ева Делекторская.

— Добилась чего?

— Победы. — Неожиданно я расчувствовалась до абсурда — так, что была готова вот-вот расплакаться. — В конце концов ты все-таки победила.

Она замерла, словно такая мысль даже не приходила ей в голову.

— Слушай, а ведь так оно и есть. В конце концов я победила.

Тремя неделями позже, в субботний полдень, мы сидели у мамы в саду. Было солнечно, но терпимо: бесконечная жара прошедшего лета осталась в воспоминаниях — теперь мы приветствовали мимолетное тепло осеннего солнца. Свежий ветер гнал легкие облака и качал ветви деревьев за лугом. Ропот древних дубов и буков долетал до нас шорохом пожелтевших листьев над нескошенной выцветшей травой — то усиливаясь, то замирая — когда невидимые потоки воздуха врезались в их гущу, заставляя двигаться тяжелые ветви, отчего огромные деревья оживали, двигались, кивали, послушные непринужденной силе ветра.

Я наблюдала, как мать серьезно вчитывалась в документ, который я принесла после встречи с Тимоти «Родриго» Томсом в Колледже всех душ.

Он передал мне отпечатанный на машинке анализ моего подробного обзора «Истории Евы Делекторской» — именно это мама сейчас и держала в руках. В разговоре со мной Томс безуспешно пытался казаться бесстрастным, я смогла почувствовать мольбу ученого, скрывавшуюся под его спокойными рассуждениями о том, что по его предположениям произошло между Лукасом Ромером — «господином А.» для Томса — и Евой Делекторской. «Отдайте мне все это, — говорили мне его глаза, — и оставьте меня с этим». Я не дала профессору никаких обещаний.

Большая часть из того, что Тимоти мне рассказывал, была выше моего разумения, или я просто не могла сосредоточиться: масса акронимов и имен резидентов и агентов-вербовщиков, членов советского правительства и сотрудников НКВД, имена тех, кто предположительно присутствовал, когда Еву допрашивали об инциденте в Пренсло, и так далее. Наиболее интересным из его заключений, как мне показалось, было то, в котором он недвусмысленно идентифицировал Лукаса Ромера как русского агента. Он казался полностью убежденным в этом и утверждал, что Ромер, возможно, был завербован еще в двадцатые годы, когда учился в Сорбонне.

Этот факт помог Томсу объяснить подоплеку того, что произошло в Лас-Крусисе. Он понял, что важное значение здесь имело время. Все это было связано с тем, что происходило в России в конце 1941 года, когда, по случайному совпадению, другой русский шпион, Рихард Зорге, сообщил Сталину, что Япония не собирается нападать на Россию с территории Маньчжурии, что ее силы концентрируются на западе и в Тихом океане. Немедленным следствием этого стало высвобождение большого числа советских дивизий для оказания сопротивления немецкой армии, все еще наступавшей на Москву. Но у фашистов уже начались сбои: сила сопротивления русских, излишне растянутые линии снабжения и постепенно набиравшая силу зима привели к тому, что немцы все же были остановлены всего в нескольких километрах от Москвы.

Объяснив мне все это, Томс достал книгу и открыл ее на отмеченной странице.

— Вот цитата из высказываний Гарри Гопкинса (я моментально вспомнила злополучного Мэйсона Хардинга), — сказал он. И прочитал: — «Как только русские армии, переброшенные с маньчжурской границы, стали сосредотачиваться под Москвой в ожидании неминуемого контрнаступления, у советского верховного командования, и, конечно, в НКВД и других секретных службах стало формироваться мнение, что наметился перелом: перспектива нанесения немцам поражения наконец приобрела реальные черты. Кое-кто в руководстве СССР уже призадумался о послевоенном устройстве мира».

— И какое отношение это имеет к агенту по кличке Шалфей, которого насильно держат в машине в штате Нью-Мексико? — спросила я.

— Вот это и удивительно, — сказал он. — Понимаешь, кое-кто, особенно в разведывательных службах, начал думать, что русским вообще-то было бы лучше, если бы США не вступили бы в войну в Европе. В случае победы русские вовсе не желали сильного американского присутствия в Европе. Россия и сама со временем могла бы во всем разобраться. Конечно, не все соглашались с этим.

— Я все еще не понимаю.

Профессор объяснил: к концу 1941 года внимание НКВД было сосредоточено на энергичных усилиях, предпринимавшихся англичанами для того, чтобы убедить США вступить в союз с Великобританией и Россией против нацистов. Эти усилия, как оказалось, не пропали даром: русским казалось, что Рузвельт только ищет предлог, чтобы присоединиться к союзникам в их борьбе. Обнаружение «бразильской» карты было ключевым фактором в этой пропагандистской кампании — похоже, она на самом деле изменила баланс. Все рассудили, что это было решительной победой БЦКБ. Общественность в Соединенных Штатах гораздо лучше понимала опасность вблизи своих собственных границ, чем где-то на расстоянии трех тысяч миль.

Поэтому, продолжал Томс, в сложившейся ситуации, вероятно, тот, кто руководил господином А., распорядился, чтобы он попытался сделать нечто такое, что могло повредить становившейся все успешнее пропаганде БЦКБ и вывело бы ее на чистую воду. По его мнению, события в Лас-Крусисе были удачной провокацией. Если бы агента «Шалфей» и в самом деле нашли бы мертвой с поддельной немецкой картой Мексики, то выяснилось бы, что действия БЦКБ в отношении Южной Америки были фальсификацией. Это в значительной мере усилило бы позиции сторонников изоляционизма и невмешательства в США.

— То есть агент «Шалфей» послужил бы в этом деле явной уликой, — сказала я. — Деятельность Британского центра координации безопасности была бы разоблачена: «Снова этот коварный Альбион».

— Да, но сам господин А. вышел бы сухим из воды. Это была блестящая, очень, просто очень чистая операция. Господин А. ничего не приказывал агенту «Шалфей». Он поставил ей только курьерскую задачу. Все, что сделала «Шалфей» по пути в Нью-Мексико и в Лас-Крусис, было экспромтом, совсем не запланированным результатом решений, принятых на месте. Все было сделано так, что агент «Шалфей» сама должна была организовать свою собственную гибель. Без сожалений и размышлений.

«Организовать свою собственную гибель, — подумала я, — но она оказалась умнее их всех».

— Хотя, в конце концов, все это не имело никакого значения, — со слабой улыбкой заметил Томс. — Выручили японцы, напавшие на Перл-Харбор, — а там и Гитлер несколькими днями позже в одностороннем порядке объявил войну США. Однако все, кажется, об этом позабыли… Все изменилось и навсегда. Но из этого абсолютно ясно, что если бы даже «Шалфей» и была скомпрометирована, то это ничего бы не изменило. Американцы наконец вступили в войну. Задача была выполнена.

Томс обратил внимание еще на некоторые моменты. Он чувствовал, что убийство Некича было очень важным событием. Информация ФБР, полученная в результате бесед с Некичем, скорее всего, попала в руки Морриса Деверо в ноябре 1941 года. По ней можно было судить о серьезном советском проникновении в британские службы безопасности и разведки.

— Мы сейчас знаем, с каким размахом это делалось, — добавил Томс. — Берджесс, Маклин, Филби и кто там еще был в этой банде? До сих пор все еще известно не до конца.

Деверо никогда бы не заподозрил господина А. в предательстве, если бы происшествие с агентом «Шалфей» в Лас-Крусисе не вызвало у него глубоких сомнений и стремления найти виновного. Очевидно, что Деверо был очень близок к разоблачению господина А. в тот момент, когда его убили. В его смерти (его «самоубийстве») просматривался почерк «ликвидационной» команды НКВД, что опять же служит подтверждением версии о том, что господин А. скорее являлся русским агентом, нежели немецким.

— Я полагаю, что, возможно, господин Икс — это Алистер Деннистон, директор Правительственной школы кодирования и шифрования, — сказал Томс, провожая меня к машине. — Он обладал значительной властью, позволявшей ему иметь собственные, так сказать, внештатные кадры. И ты только подумай, Руфь: если, что кажется вполне вероятным, господин А. был агентом НКВД в ПШКШ, то он сделал для русских больше, чем вся Кембриджская пятерка[50] вместе взятая. Это же сенсация.

— В каком смысле?

— Ну, тот материал, что ты дала мне. Он настолько выигрышный. Если его обнародовать, то общественность будет просто в шоке. Разразится огромный скандал.

Я промолчала. Томс спросил, не хочу ли я сходить с ним куда-нибудь поужинать, я ответила, что обязательно позвоню, но попозже — сейчас очень много дел. Я поблагодарила профессора и поехала в Мидл-Эпггон, прихватив с собой Йохена.

Пока я предавалась воспоминаниям, мама уже добралась до последней страницы. Она прочла вслух:

— «…Хотя историю агента „Шалфей“ можно рассматривать как частный случай, но материал, который ты мне передала, содержит в себе удивительно интересные сведения, как в общем, так и в деталях, о деятельности БЦКБ в США. Для любого, кто занимается этой темой, в том числе и для меня, это, что и говорить, драгоценный клад, поскольку все, что касалось деятельности БЦКБ, все эти годы хранилось за семью печатями. До сего времени никто из непосвященных даже не подозревает о размахе британской разведывательной деятельности в США до Перл-Харбора. Ты можешь представить себе, как встретили бы эту информацию наши друзья на другой стороне Атлантики. Очевидно, было недостаточно придумать „особые отношения“ — нам для полного счастья нужна была британская координация безопасности».

Мама бросила страницы на траву; казалось, что она очень расстроена: пробежала рукой по волосам и пошла в дом. Я не пошла за ней следом, поскольку подумала, что ей, возможно, потребуется какое-то время, чтобы дать этому анализу отстояться в голове, отфильтровать его, поразмыслить, все ли в нем правильно.

Я подняла отпечатанные на машинке страницы и сложила их у себя на коленке, специально думая при этом о других вещах, например об интригующем сообщении, попавшем ко мне с утренней почтой. Этим утром я получила приглашение на свадьбу Юга Корбиляра и Беранжер У., которая должна была состояться в Париже, в Нюли-сюр-Сейн, и еще письмо от Хамида, отправленное из города под названием Макассар на острове Сулавеси в Индонезии. Хамид сообщал, что его зарплата выросла до шестидесяти пяти тысяч и что ему обещали предоставить месячный отпуск до конца года, во время которого он собирается посетить Оксфорд и навестить нас с Йохеном. Хамид писал мне регулярно раз в неделю: он простил мне ту глупость в «Капитане Блае», хотя я и не удосужилась извиниться. Я была очень плохим корреспондентом — послала ему пару коротеньких ответов, — но я чувствовала, что Хамид еще долго от меня не отстанет.

Мать вышла из дома с пачкой сигарет в руке. Она показалась мне более спокойной после того, как, сев на свое место, предложила мне сигарету (от которой я отказалась, поскольку пытаюсь бросить курить, уступая постоянному нытью Йохена).

Я наблюдала, как она щелкает зажигалкой.

— Ну, и как твое мнение, Сэл? — спросила я без всякой цели.

Она пожала плечами.

— Как это он сказал? «Детали деятельности БЦКБ в США…» Думаю, твой профессор прав. Предположим, что де Бака убил бы меня — ничего бы не изменилось. Перл-Харбор был уже на подходе — хотя никто и не предполагал, что это случится.

Мама ухмыльнулась, но я была уверена, что она не находила в этом ничего смешного.

— Моррис говорил, что мы похожи на шахтеров, добывающих уголь в забое глубоко под землей, — но мы и понятия не имели, как была организована угледобывающая промышленность там, на поверхности. Тук-тук-тук — вот вам кусок угля!

Я немного подумала и сказала:

— Рузвельт ведь так и не выступил с той речью, да? Ну, с той, в которой он собирался упомянуть твою «мексиканскую карту» в качестве свидетельства. Это было бы замечательно — и могло, наверное, все изменить.

— Ты очень добра, моя дорогая, — ответила мать. Я поняла, что сегодня мне ее не расшевелить, как бы я ни старалась. Была в ней какая-то покорная усталость — слишком много несчастливых воспоминаний кружилось в воздухе.

— Рузвельт должен был выступить с речью десятого декабря. Но потом случился Перл-Харбор — и «мексиканская карта» ему больше не понадобилась.

— А вот Томс утверждает, что Ромер был русским агентом. Как Филби, Берджесс, Маклин — думаю, что Ромер покончил с собой именно поэтому. Он был слишком стар, чтобы бежать, как они.

— В этом гораздо больше смысла, — согласилась мама. — Я так и не смогла понять, почему Моррис решил, что Ромер работал на абвер. — Она улыбнулась бессмысленной улыбкой. — И все же, — добавила мама с тяжелой иронией, — нужно хорошо понимать, каким малозначительным и смешным все это выглядело, как бы это выразиться, на «большой картине».

— Но это не было малозначительным и смешным для тебя, — заметила я, кладя свою ладонь на ее руку. — Подобные вещи всегда зависят от субъективной точки зрения. Ведь это ты была в пустыне с де Бака — а не кто-то другой.

Неожиданно у нее в глазах появилась усталость. Она ничего не ответила и затушила свою сигарету, не докуренную и до половины.

— С тобой все в порядке, Сэл?

— Я плохо сплю, — ответила она. — К тебе никто не подходил? Не было ничего подозрительного?

— Я сейчас сяду в машину и уеду домой, если ты снова примешься за свое. Не говори глупостей. Все кончилось.

Мама не обратила на мои слова никакого внимания.

— Понимаешь, это было ошибкой с моей стороны. Ты должна была встретиться с ним под вымышленным именем. Вот что меня беспокоит.

— Это бы не сработало. Он проверял меня. Я должна была честно сказать, кто я такая. Мы говорили об этом уже сто раз. Прошу тебя, не заводи все снова.

Мы посидели немного молча.

— Где Йохен? — спросила я.

— В доме — рисует.

— Нам пора отправляться. — Я встала. — Я пойду, соберу все его прибамбасы.

И тут я кое о чем вспомнила.

— Но чего я до сих пор не могу понять, — сказала я, — так это почему все-таки Ромер стал русским агентом?

— А почему стали другие? — парировала мать. — Посмотри на них: все из среднего класса, хорошо образованы, масса привилегий, представители правящей элиты.

— Но посмотри на то, как жил Ромер, на все, что окружало его. Деньги, положение в обществе, власть, влияние, красивые дома. «Барон Мэнсфилд из Хэмптон-Клива» — у него даже титул был. Мальчик, запертый в кондитерской сливок общества, разве не так?

Мать тоже поднялась на ноги и теперь собирала разбросанные игрушки Йохена на газоне за домом. Она выпрямилась, держа в руке пластмассовый меч.

— Ромер всегда говорил мне, что есть только три причины, по которым предают свою родину: деньги, шантаж и месть.

Она протянула мне меч и подняла водяной пистолет, лук и две стрелы.

— Деньги отпадают, — сказала я. — Шантаж тоже вряд ли. Так кому же и за что он мстил?

Мы пошли к дому вместе.

— В конце концов, я думаю, все сводится к очень английской вещи, — серьезно и задумчиво произнесла мама. — Ты знаешь, что я приехала сюда, когда мне было уже двадцать восемь. Порой человек со стороны способен заметить то, чего не видят те, кто живет здесь давно. Надеюсь, ты помнишь, что Ромер был первым англичанином, которого я действительно узнала… Должна была узнать по-настоящему, — добавила она, а я почувствовала, что боль прошлого все еще жива в ней, шевелится под ее воспоминаниями. Она посмотрела на меня тем самым своим ясным взглядом, как будто хотела, чтобы я опровергла то, что она собиралась сейчас сказать. — Но, зная Лукаса Ромера так, как знала его я, и, разговаривая с ним, наблюдая за ним, я неожиданно поняла, что иногда это столь же просто — и, может быть, иногда даже более естественно — ненавидеть свою страну так же, как и любить ее. — Она улыбнулась понимающе и грустно. — Когда я увидела его в тот вечер — Лукаса Ромера, лорда Мэнсфилда: «бентли», дворецкий, дом в Найтсбридже, клуб, связи, репутация… — мама посмотрела на меня, — то я подумала про себя: так это и есть его месть. Лукас получил все. Все, что только, кажется, можно пожелать: деньги, репутацию, уважение, стиль, даже титул. Он стал лордом. Ну, боже мой! Он смеялся все это время. Все это время он насмехался над ними всеми. Каждый день, каждую минуту, когда шофер вез его в его клуб, когда он направлялся в палату лордов, когда сидел в гостиной своего дома в Найтсбридже — он смеялся.

Ее лицо стало смиренным.

— Вот почему я была уверена — абсолютно, без всяких вопросов, — что он должен был убить себя той ночью. Лучше умереть под шум аплодисментов, всеми обожаемым и уважаемым. Если бы существовали небеса, то он и там бы сидел и смеялся, глядя вниз на поминальную службу в честь него — со всеми этими политиками и знаменитостями, пришедшими, чтобы помолиться за упокой его души. Дорогой старина Лукас, отличный парень, соль земли, настоящий английский джентльмен. Ты сказала, что я победила — Ромер победил тоже.

— До той поры, пока Родриго не опубликует свою книгу. Она произведет фурор.

— Мы поговорим об этом как-нибудь на днях, — сказала она строго. — Правду сказать, я не очень довольна всем этим.

Мы нашли Йохена; он протянул бабушке свой рисунок — с изображением отеля, который, по его словам, был лучше «Ритца» — и мы сложили все вещи в машину.

— Ах да, — спохватилась я, — вот что я хотела еще спросить, о чем я все время думаю. Это покажется глупым, но — какой он был, мой дядя Коля?

Мама выпрямилась.

— Дядя Коля, — повторила она, как будто проверяя на вкус непривычное словосочетание. Она прищурила глаза, сдерживая слезы. — Он был замечательным, — сказала мама с наигранной веселостью в голосе, — тебе бы он понравился.

Я подумала, может, я зря напомнила ей о брате, но мне на самом деле хотелось это знать. Я загнала Йохена в машину и уселась в нее сама.

Опустив окно, я попыталась напоследок еще раз успокоить маму:

— Все хорошо, Сэл. Все позади, все кончено. Тебе больше не надо беспокоиться.

Она послала нам воздушный поцелуй и пошла в дом.

Едва только мы выехали за ворота, как Йохен сказал:

— Кажется, я забыл свой свитер на кухне.

Я остановила машину и вышла. В дверях я бодро крикнула:

— Это опять я! — И прошла в кухню.

Свитер Йохена лежал на полу под стулом. Я нагнулась, подняла его, поняв, что мать, должно быть, снова вышла в сад.

Я посмотрела в окно, пытаясь отыскать маму взглядом, и в конце концов увидела ее, наполовину скрытую ракитником, у ворот изгороди, выходивших на луг. Она смотрела на лес в бинокль, медленно водя им из стороны в сторону. За лугом дубы-великаны все еще тяжело вздыхали, сопротивляясь ветру, а мать выискивала среди их стволов, в темноте подлеска, признаки кого-то, наблюдавшего за ней, ожидавшего застать врасплох Еву Делекторскую, потерявшую бдительность и осторожность. И тут я поняла, что она никогда не изменится. Моя мать всегда будет всматриваться в Ведьмин лес, как она делала это сейчас, и ждать, что однажды кто-то придет и заберет ее. Я стояла в кухне, наблюдая за тем, как она все еще искала свою Немезиду там, за лугом, и неожиданно подумала, что это и есть наша жизнь, в этом и заключается смертность человека, это и есть общий признак человечности. Однажды кто-то придет и заберет нас: и вовсе не нужно быть шпионом, чтобы чувствовать себя подобным образом. Мать все стояла и смотрела на деревья за лугом.

А деревья в темном лесу раскачивались на ветру, и солнечные пятна плавали по лугу, подгоняемые тенями облаков. Выцветшая трава волнами ходила на ветру, как живая, как мех или шерсть какого-то большого зверя: причесываемая ветром, теребимая ветром, всегда в движении — а мать все смотрела, все ждала.