Неугомонная

3 Никогда больше не появлюсь голым

Я ПРОСНУЛАСЬ РАНО, СИЛЬНО НЕ В ДУХЕ от приснившегося мне привычного сна: будто бы я умерла и смотрю со стороны, как Йохен справляется с жизнью без меня — обычно он был веселым и счастливым. Этот сон стал сниться мне после того, как сын начал говорить, и я сопротивлялась своему подсознанию, время от времени привлекавшему мое внимание к этой глубокой озабоченности, этому неврозу. Почему мне снится своя собственная смерть? Мне никогда не снится смерть Йохена, хотя иногда я думаю об этом, но редко, и то всего секунду-другую, а потом сразу в испуге гоню эту мысль прочь. Я почти уверена, что у всех бывают такие мысли о любимых людях — это ужасное последствие подлинной любви к кому-либо: вы вынуждены представлять свой мир без этих людей и ощущать его ужасы пару секунд. Взгляд украдкой в щелку на пустоту, на большое безмолвие по ту сторону. Мы не можем справиться с этим — я, во всяком случае, не могу справиться и с чувством вины убеждаю себя в том, что каждый должен пройти через это, что это очень человеческая реакция на человеческое состояние. Надеюсь, что я права.

Я выскользнула из постели и прошлепала в спальню сына. Он сидел на кровати и раскрашивал картинки в книжке-раскраске, вокруг были разбросаны цветные карандаши и восковые мелки.

Я поцеловала Йохена и спросила, что он рисует.

— Закат, — ответил он и показал мне страницу, всю пылавшую оранжевыми и желтыми красками, на которые сверху словно синяк наплывали фиолетовые и серые цвета.

— Это немного грустно, — сказала я, все еще пребывая не в духе под влиянием сна.

— И вовсе нет, это должно быть красиво.

— А что ты хочешь на завтрак?

— Мамочка, сделай мне хрустящий бекон.

Я открыла Хамиду дверь — сегодня на нем не было новой кожаной куртки, только черные джинсы и белая рубашка с короткими рукавами, сильно накрахмаленная, как у пилотов гражданских авиалиний. В другой раз я бы посмеялась над этим, но сейчас, после моего вчерашнего faux pas,[12] а также учитывая тот факт, что за моей спиной в кухне был Людгер, лучше говорить с иранцем приветливо и вежливо.

— Привет, Хамид! Отличное утро! — наигранно бодро сказала я.

— Опять светит солнце, — монотонно ответил он.

— Да-да.

Я повернулась, приглашая его войти. Людгер сидел за кухонным столом в футболке и шортах, заталкивая ложкой в рот кукурузные хлопья. Легко было догадаться, о чем подумал Хамид — по его неискренней улыбке и скованности — но в присутствии Людгера объяснить что-либо было все равно невозможно, и я решила просто познакомить их.

— Хамид, это Людгер, мой друг из Германии. Людгер, это Хамид.

Я не представила их друг другу накануне. Вчера я сперва отвела Людгера в квартиру, усадила его в гостиной и только после этого продолжила — не без трудностей — занятия с Хамидом. После того как я закончила урок и Хамид ушел, я пошла к Людгеру — он уже спал, растянувшись на диване.

На этот раз Людгер поднял сжатый кулак и сказал:

— Аллах акбар.

— Ты уже видел Людгера, — сказала я бодро. — Он пришел вчера, во время нашего урока. Помнишь?

На лице Хамида не отразилось никаких эмоций.

— Очень приятно, — сказал он.

— Ну что, пошли заниматься?

Я проводила его до кабинета. Сегодня Хамид был совсем не похож на себя: мрачный, можно сказать, почти в отчаянии. Я заметила, что он подровнял бороду — и стал выглядеть моложе.

— Ну и, — продолжила я с фальшивой бодростью, садясь за свой стол, — и что же сегодня задумали Амберсоны?

Он проигнорировал мой вопрос.

— Этот Людгер, он отец Йохена?

— Нет! О боже! Нет. С чего ты взял? Нет, Людгер — брат отца Йохена, младший брат Карла-Хайнца. Ну надо же! Нет, нет! Вовсе нет!

И я нервно рассмеялась от облегчения, поняв, что сказала «нет» шесть раз. Можно ли придумать еще более подчеркнутое отрицание?

Хамид попытался скрыть свою радость, но ему это не удалось. Он сидел и улыбался, как идиот.

— Ах вот как. А я думал, что он…

Хамид сделал паузу, сложил ладони вместе, прося прощения.

— Прости меня, я не должен был себя вести себя так.

— Вывод?

— Вывод. Значит, Людгер — дядя Йохена.

Вывод был правильным, но должна признаться, что никогда не думала о Людгере Кляйсте подобным образом (в нем и отдаленно не было ничего от дяди — само словосочетание «дядя Людгер» казалось до ужаса противоречивым), и уж, само собой, я представила Людгера Йохену как «друга из Германии». У них не было времени познакомиться ближе, поскольку мне нужно было отвести сына на день рождения, а Людгер сказал, что он «прошвырнется в какой-нибудь паб», а когда он вернулся в тот вечер, то Йохен был уже в постели. Так что все объяснения пришлось отложить.

Людгер устроился на матраце, на полу в комнате, которую мы называем столовой — в честь того единственного обеда, устроенного мной там после нашего переезда сюда. Это была фактически и теоретически комната, где я писала свою диссертацию. Здесь на овальном столе были навалены книги, записи и черновики различных глав. Я позволяла себе верить, в противовес пыльным свидетельствам, что это была та комната, где я работала над своей диссертацией — само ее существование, ее назначение и обособленный статус, казалось, так или иначе делали мои желания более реальными: именно здесь проходила моя спокойная ученая интеллектуальная жизнь. Моя беспорядочная неорганизованная настоящая жизнь протекала в остальной части квартиры. Столовая была своего рода обособленной маленькой ячейкой. Я разрушила эту иллюзию очень быстро: мы подвинули стол к стене. Затем положили надувной матрац Людгера на ковер — и снова получилась свободная комната — та, в которой, по словам гостя, ему было очень удобно.

— Если бы только ты видела, где мне приходилось спать, — сказал он, надавливая пальцем на низ глазного яблока, будто хотел продемонстрировать взгляд василиска. — Боже милостивый, Руфь, да это просто отель «Ритц»!

И он рассмеялся своим сумасшедшим пронзительным смехом, который я знала лучше, чем мне бы того хотелось.

Мы с Хамидом занялись проблемами семейства Амберсон. Кит Амберсон никак не мог завести машину, а его семья уже собралась ехать в Дорсет на праздники. Полно глаголов в сослагательном наклонении. Я слышала, как Людгер вышел из кухни и ходит по квартире.

— Людгер здесь надолго? — спросил Хамид. Было очевидно, что Людгер прочно засел в головах у нас обоих.

— Не думаю, — ответила я, понимая, что на самом деле мне следовало бы его кое о чем спросить.

— Ты говорила, будто думала, что он — мертв. Это был несчастный случай?

Я решила сказать Хамиду правду.

— Мне сообщили, что его якобы застрелила западногерманская полиция. А выяснилось, что ничего подобного не было.

— В него стреляла полиция? Он что — гангстер, преступник?

— Лучше назвать его радикалом. Вроде анархиста.

— А почему он остановился у тебя?

— Он уедет через пару дней, — соврала я.

— Ты пустила его, потому что он родственник отца Йохена?

— Так много вопросов, Хамид.

— Прощу прощения.

— Ну хорошо, я действительно позволила ему остаться здесь на пару дней, поскольку он родной дядя Йохена… Послушай, мы будем продолжать? Кит починит наконец свою машину? Что Киту для этого следовало бы сделать?

— Ты все еще любишь отца Йохена?

Я тупо посмотрела на Хамида. Взгляд его карих глаз был пылким и искренним. Раньше он никогда не задавал мне подобных вопросов.

— Нет, — ответила я. — Разумеется, нет. Я ушла от него почти два года назад. Поэтому я и привезла Йохена назад в Оксфорд.

— Хорошо, — сказал Хамид, улыбаясь с облегчением. — Мне нужно было знать.

— Почему?

— Потому что я пригласить тебя пообедать со мной. В ресторане.

Вероника согласилась забрать Йохена из садика и накормить ужином, а я поехала в Мидл-Эштон поговорить с матерью. Когда я приехала, она была в саду и, стоя на коленях, стригла траву большими ножницами. Мама принципиально отвергает газонокосилки; она их ненавидит и говорит, что газонокосилки символизируют смерть английского сада в том виде, в котором он существовал веками. Ланселоту Брауну[13] и Гилберту Уайту[14] газонокосилки были не нужны: в настоящем английском саду трава должна срезаться либо овцами, либо серпом — и поскольку серпа у мамы не было, да она и не умела им пользоваться, ее вполне устраивало раз в две недели опускаться на колени, чтобы стричь траву садовыми ножницами. Современный английский газон представлял из себя ужасный анахронизм — бритая полосами трава была безобразным изобретением нашего времени. И так далее, и так далее. Я уже наизусть знала все мамины аргументы и никогда даже и не думала возражать (я замечала, что для нее вполне нормальным было ездить по магазинам на машине, а не в двуколке, запряженной маленькой лошадкой, как это сделали бы в свое время Браун или старик Гилберт). Поэтому ее газон выглядел косматым и неухоженным, на нем было полно ромашек и других сорняков. При любой маломальской возможности мама важно заявляла, что именно так и должна выглядеть садовая лужайка у деревенского дома.

— Как твоя спина? — спросила я, глядя на нее сверху вниз.

— Сегодня немного лучше, но все равно я, наверное, попрошу тебя позже отвезти меня в кресле в паб.

Мы прошли в дом и сели в кухне. Она налила мне стакан вина, а себе — яблочного сока. Моя мать сроду не употребляла спиртного, разве что изредка маленький глоток хереса.

— Давай выкурим по сигаретке, — предложила она, и мы обе закурили, выпуская дым в стороны и болтая. Мы все время откладывали серьезный разговор, который был неизбежен.

— Ну, теперь немного расслабилась? — спросила она. — Было заметно, как ты напряжена. Почему ты не расскажешь мне, что с тобой происходит? Что-нибудь не в порядке у Йохена?

— Бог мой, нет. Все дело в тебе. В тебе и в «Еве Делекторской». Мне с этим трудно совладать, Сэл. Подумай, вдруг узнать такое — как гром среди ясного неба. Еще бы мне не переживать.

Она пожала плечами.

— Я прекрасно тебя понимаю. Ты пережила настоящий шок. Мне бы на твоем месте тоже было бы слегка неуютно.

Мне показалось, что мама как-то странно посмотрела на меня: холодно, расчетливо, как будто встретила впервые.

— На самом деле ты не веришь мне. Так ведь? Небось думаешь, я рехнулась?

— С чего это ты взяла? Да, конечно, я верю тебе — как не верить? Просто это тяжело принять, вот так сразу. Все вдруг переменилось, все, что я принимала как само собой разумеющееся всю свою жизнь, вдруг исчезло за секунду.

Я сделала паузу, подзадоривая саму себя.

— Давай, скажи что-нибудь по-русски.

Минуты две мама говорила по-русски; постепенно распаляясь, она грозила мне пальцем, тыкала им в меня.

Незнакомая речь полностью ошеломила меня, захватила врасплох. Мне стало нечем дышать.

— Боже мой, — сказала я. — А теперь переведи!

— Я говорила о том, что разочаровалась в своей дочери. В своей дочери, такой смышленой и упорной молодой женщине, которой достаточно было немного пораскинуть своими прекрасными мозгами, подумать логично над тем, что я ей рассказала, чтобы понять: я никогда бы не посмела так зло подшутить над ней. Вот и все.

Я допила свое вино.

— И что случилось потом? Ты поехала в Бельгию? Почему сейчас тебя зовут Сэлли Гилмартин? Что случилось с моим дедом, Сергеем, и твоей мачехой Ирэн?

Мама встала и, как мне показалось, почти с победоносным видом прошла к двери.

— Не все сразу. Постепенно узнаешь. Ты получишь ответ на любой вопрос, который захочешь задать. Я просто хочу, чтобы ты прочла мою историю внимательно — напряги свои мозги. У меня тоже будут вопросы к тебе. Множество вопросов. Есть такие вещи, которые даже я сама не понимаю…

Мне показалось, что эта мысль огорчила маму. Она умолкла и вышла из комнаты. Я налила себе еще стакан вина, но тут вспомнила, что я за рулем. Мать вернулась и вручила мне еще одну папку. Я почувствовала спазм раздражения: было понятно, что она делает это обдуманно, скармливая мне свою историю по частям, как сериал. Мама хотела, чтобы я привыкала постепенно, чтобы откровения растянулись по времени и не превратились в одно огромное эмоциональное потрясение. Она хотела сделать из них серию небольших толчков, при которых я могла бы устоять на цыпочках.

— Может, лучше отдашь мне все свои творения сразу? — спросила я, не в силах сдержать раздражение.

— Я постоянно шлифую их, — ответила она невозмутимо, — все время вношу небольшие поправки. Мне хочется сделать их как можно лучше.

— Когда ты написала все это?

— За последние год или два. Видишь, я продолжаю добавлять, вычеркивать, переписывать. Пытаюсь сделать так, чтобы можно было читать. Хочу, чтобы все было изложено логично и последовательно. Ты можешь подкорректировать, если хочешь. Из тебя писатель лучше, чем из меня.

Мама подошла поближе и сжала мне руку — мне показалось, что она хотела утешить меня: мать всегда была не очень щедра на ласки, поэтому попробуй угадай подтекст ее редких эмоциональных жестов.

— Руфь, прошу тебя, успокойся. У всех нас есть секреты. Никто не знает даже половины правды о ком-нибудь другом, как бы близки они ни были. Я уверена, и у тебя есть секреты от меня. Сотни, тысячи. Посмотри на себя — ты даже о Йохене мне месяцами не рассказываешь.

Она протянула руку и пригладила мои волосы — это было очень необычно.

— Ну а сейчас, Руфь, поверь мне, я всего лишь рассказываю тебе свои секреты. Ты поймешь, почему мне пришлось ждать этого до сих пор.

— А отец знал?

Она помолчала.

— Нет, не знал. Он ничего не знал.

На какое-то время я задумалась об этом: о родителях и том, кем я их всегда считала. «А теперь возьми тряпку и вытри доску», — приказала я себе.

— И отец не подозревал? Или все же догадывался?

— Вряд ли. Мы были очень счастливы, а все остальное не имело значения.

— Тогда почему ты решила рассказать мне все это? Внезапно поведать мне свои секреты?

Мама вздохнула, посмотрела по сторонам, бесцельно помахала руками, пропустила волосы сквозь пальцы, потом побарабанила по столу.

— Потому, — сказала она наконец, — потому что, похоже, кто-то пытается убить меня.

Я ехала на машине домой, погруженная в раздумья, медленно, осторожно. Мне казалось, что я стала немного мудрее, хотя, с другой стороны, не была уверена, что у мамы не начинается паранойя. Ну ладно, допустим, я готова принять как истину ее странное сомнительное прошлое. Сэлли Гилмартин оказалась на самом деле — и с этим я должна была согласиться — Евой Делекторской. Но вот зачем кому-то понадобилось убивать шестидесятишестилетнюю женщину, мирную старушку, живущую в глухой деревушке, далеко от Германии, в Оксфордшире? Мне казалось, что я еще как-то могу сжиться с Евой Делекторской, но все, что касалось убийства, было принять гораздо труднее.

Я забрала Йохена у Вероники, и мы с ним пошли домой через Саммертаун в сторону Моретон-роуд. Воздух в этот летний вечер был тяжелым и влажным, листья на деревьях казались усталыми и поникшими. Три недели такой жары, а лето только началось. Йохен пожаловался, что ему жарко, поэтому я сняла с него футболку, и мы пошли домой, держась за руки, не разговаривая, думая каждый о своем.

У ворот сын спросил:

— А Людгер все еще здесь?

— Да, он погостит несколько дней.

— Людгер мой папа?

— Нет! Что ты, малыш! Я же говорила тебе, что твоего отца звали Карл-Хайнц. А Людгер — его брат.

— А…

— А почему ты так подумал?

— Он из Германии. Ты говорила, что я родился в Германии.

— Так оно и было.

Я села на корточки и заглянула сыну в лицо, взяв обе его ладошки в свои.

— Людгер не твой отец. Я никогда бы не стала тебя обманывать, мой дорогой. Я всегда буду говорить тебе только правду.

Вид у сына стал довольный.

— Обними меня, — попросила я, и он обхватил меня руками за шею и поцеловал в щеку. Я подняла Йохена и пронесла его по проходу между домами до самой нашей лестницы. Поставив малыша на верхнюю площадку, я заглянула сквозь стеклянную кухонную дверь и увидела, как Людгер вышел из ванной и теперь движется по коридору в нашу сторону, направляясь в столовую. Он был совершенно голый.

— Подожди-ка здесь, — сказала я Йохену и быстро прошагала через кухню, чтобы перехватить Людгера.

Он сушил голову полотенцем и напевал про себя. Затем встал и направился в мою сторону — его член раскачивался из стороны в сторону, пока он вытирал волосы.

— Людгер!

— Ой! Привет, Руфь, — сказал он, неторопливо прикрываясь.

— Я бы попросила тебя ходить в приличном виде, Людгер. Пожалуйста. В моем доме.

— Извини. Я думал, что тебя нет.

— Ученики все время заходят в заднюю дверь. Они могут заглянуть. Дверь-то стеклянная.

Он порочно улыбнулся.

— Какой будет для них приятный сюрприз. Но ты, надеюсь, не возражаешь?

— Еще как возражаю. Пожалуйста, прекрати расхаживать здесь голым.

Я развернулась и пошла за Йохеном.

— Извини меня, Руфь, — жалобно простонал Людгер мне вслед: он понял, насколько я была сердита.

— Это потому что я снимался в порно. Я никогда не задумываюсь об этом. Никогда больше не появлюсь голым. Обещаю.

ЕВА ДЕЛЕКТОРСКАЯ ПРОСНУЛАСЬ РАНО, вспомнила, что в квартире кроме нее никого нет, и неспешно умылась и оделась. Она сварила кофе и вынесла его на небольшой балкон — там светило бледное солнце — оттуда открывался вид через железнодорожные пути на парк Марии-Хендрики, деревья которого были уже в основном без листьев. К своему удивлению, она увидела на озере одинокую парочку: мужчина налегал на весла так, словно он участвовал в гребной регате, рисуясь перед дамой, которая уцепилась руками за борта, боясь упасть в воду.

Ева решила дойти до работы пешком. День выдался солнечным, и, хотя на дворе стоял ноябрь, в холодном воздухе и в отчетливых косых тенях было что-то бодрящее. Она надела шляпу, пальто и повязала шарф вокруг шеи. Уходя, Ева закрыла замок на два оборота и аккуратно положила маленький квадратик желтой бумаги под дверной косяк так, чтобы он был лишь едва заметен. Когда Сильвия вернется, она заменит желтый квадратик на синий. Ева понимала, что идет война, хотя в сонном Остенде такие предосторожности казались почти абсурдными: кому, например, нужно было врываться в их квартиру? Но Ромеру хотелось, чтобы все в группе вели себя «по-оперативному» — дабы выработать нужные привычки и приемы, сделать их второй натурой.

Она прошла по рю-Леффинж, свернула на шоссе-де-Туро, подставляя лицо мягкому солнцу. Осознанно не думая о предстоящем дне, Ева старалась выглядеть молодой бельгийкой — похожей на других молодых бельгиек, которых она видела на улице вокруг себя — молодой бельгийкой, идущей по своим делам в маленьком городке, в маленькой стране, в мире, не совсем лишенном смысла.

Она повернула направо у башни с часами и пересекла небольшую площадь в направлении «Кафе де Пари». Хотела было зайти и выпить кофе, но вспомнила, что Сильвия уже с нетерпением ждет, чтобы она сменила ее после ночной смены, и быстрым шагом двинулась вперед. У трамвайной остановки на афишном щите висели выцветшие плакаты с объявлением о скачках, проведенных еще летом — Le Grand Prix Internationale d'Ostende,[15] 1939. Странное напоминание о том, что в мире когда-то не было войны. У почты Ева свернула налево на рю д'Изьер и сразу же увидела новую вывеску, сделанную Ромером. Ярко-синим по лимонно-желтому: «Информационное агентство Надала» — вообще-то Ромер предпочитал называть агентство «фабрика слухов».

Здание постройки двадцатых годов представляло собой прямоугольное деловое строение с резными колоннами porte-cochère[16] у входа и было построено в строгом стиле стримлайн модерн, впечатление от которого сильно портил декоративный псевдоегипетский фриз, шедший под простым карнизом верхнего этажа. На крыше стояла десятиметровая передающая радиовышка, напоминавшая Эйфелеву башню. Она была покрашена в красный и белый цвета. Именно эта башня, а не какие-то там архитектурные претензии, заставляли случайного прохожего взглянуть на это здание во второй раз.

Ева вошла внутрь, кивнула портье и поднялась по лестнице на верхний этаж. Информационное агентство Надала представляло собой небольшое телеграфное агентство, просто пигмей среди таких великанов, как Рейтер, Ажанс Ава или Ассошиэйтед Пресс, однако, по сути, работу оно делало ту же самую, а именно продавало новости и информацию различным клиентам, не способным или не готовым собирать их самостоятельно. «Информационное агентство Надала» обслуживало сто тридцать семь местных газет и радиостанций в Бельгии, Голландии и северной Франции, что приносило ему скромную, но стабильную прибыль. Ромер купил агентство в 1938 году у его основателя Пьера-Анри Надала, элегантного седовласого господина, носившего двухцветные ботинки и шляпу канотье летом. Иногда он заглядывал в офис посмотреть, как идут дела у его дитяти при новых приемных родителях. Ромер оставил все самое необходимое и обдуманно добавил новые элементы, которые ему требовались. Радиовышку подняли выше и сделали более мощной. Первоначальный штат сотрудников, около дюжины журналистов-бельгийцев, был оставлен, но размещен на третьем этаже. Там они продолжали просеивать и распространять местные новости из этого небольшого уголка северной Европы — продажа скота, деревенские fêtes,[17] велосипедные гонки, приливы и отливы, заключительная цена акций на Брюссельской бирже и так далее — в надлежащее время передавая свои материалы телеграфистам на первом этаже, а те преобразовывали их информацию с помощью азбуки Морзе и отсылали дальше — ста тридцати семи подписчикам агентства.

Группа Ромера занимала четвертый этаж. Небольшая команда из пяти человек ежедневно прочитывала все европейские газеты и основные газеты других государств, какие только могла найти, и время от времени после соответствующих консультаций и обсуждений вставляла особую «ромеровскую» историю в общий поток чепухи, передаваемой из невинного здания на улице рю д'Изьер.

Кроме Ромера и Евы в команду входили: Моррис Деверо (второй человек после Ромера) — элегантный и обходительный бывший преподаватель Кембриджа; Ангус Вульф — бывший журналист с Флит-стрит, сильно хромавший по причине какого-то врожденного порока позвоночника; Сильвия Райс-Майер (соседка Евы по квартире) — энергичная женщина, далеко за тридцать, трижды выходившая замуж и трижды разводившаяся, она работала в «Форин офис» лингвистом и переводчицей; а также Элфи Блайтсвуд, не имевший никакого отношения к материалам, выходившим из агентства, но отвечавший за обслуживание и бесперебойную работу мощных передатчиков, а иногда за шифровку радиограмм. Это и была вся СБД. Ева поняла, причем очень быстро: команда Ромера была небольшой и тесно сплоченной — каждый работал на него уже в течение нескольких лет, а Моррис Деверо даже дольше.

Ева привычно повесила пальто и шляпу на крючок и направилась к своему столу. Сильвия еще не ушла: она просматривала вчерашние шведские газеты. Пепельница перед ней была до краев наполнена окурками.

— Было много работы ночью?

Сильвия выгнула спину и опустила плечи, демонстрируя свою усталость. Ее можно было принять за этакую основательную матрону, жену какого-нибудь местного врача или фермера — высокая грудь и широкие бедра, одевается в отлично сшитые костюмы, носит дорогие аксессуары, — если бы все остальное в Сильвии Райс-Майер не противоречило этому первоначальному предположению.

— Проклятая скука, проклятая тупая скука, скучное тупое проклятье, скучная проклятая тупость, — сказала она, поднимаясь со стула, чтобы уступить Еве свое место. — Ах да, твою заметку про погибших моряков подхватили все газеты.

Сильвия открыла и показала страницу в «Свенска дагбладет».

— Она и в «Таймс», и в «Ле Монд». Поздравляю. Его милость будет очень доволен.

Ева посмотрела в шведский текст, узнавая отдельные слова. Это была заметка, которую несколько дней назад она предложила на совещании: якобы тела двадцати исландских моряков прибило к берегу в каком-то далеком норвежском фьорде; это случилось из-за того, что их рыболовецкое судно зашло в густо заминированные прибрежные воды у порта Нарвик. Ева сразу поняла, что Ромеру нравятся такие истории. Эта история уже вызвала официальное опровержение британского военного министерства (норвежские территориальные воды не минировались британскими кораблями) — конкретнее, как говорил Ромер, это была выпущенная на свободу информация: рыболовецкое судно потоплено миной — где? Такой информацией заинтересуется противник. Последуют опровержения, но им либо не поверят, либо они опоздают — а новость уже выпорхнула в мир и творит свое грязное дело. Чины в германской разведке, занимающиеся изучением мировой прессы, обязательно заметят предполагаемое наличие мин у норвежских берегов. Об этом передадут в командование германского флота; там разложат карты, внесут исправления. По сути, это была идеальная иллюстрация того, как должны были работать команда Ромера и агентство Надаля. Ромер постоянно повторял, что информация не бывает нейтральной: если ей поверили (хотя бы даже наполовину), тогда в результате этого все слегка начинает меняться — волновой эффект может иметь трудно предсказуемые последствия. За четыре месяца, проведенные в Остенде, Ева уже добилась небольших успехов: сообщения о мостах, которые якобы собирались строить; об усилении голландской службы борьбы с наводнениями; об изменении маршрутов следования поездов на севере Франции в результате проведения военных учений; но это был первый случай, когда ее сообщение опубликовали в международной прессе. Идея Ромера, как и все хорошие идеи, была простой: дезинформация может быть такой же полезной, влиятельной, такой же действенной, преобразующей ход вещей или такой же разрушительной, как и правдивая информация. В мире, в котором агентство Надаля снабжало новостями сто тридцать семь информационных выпусков круглосуточно, триста шестьдесят пять дней в году, нелегко было разобраться в том, что было подлинным, а что — продуктом умного, изощренного и решительного разума.

Ева села на свое место, все еще теплое от широкой щедрой задницы Сильвии, и подвинула к себе русские и французские газеты. Она полагала, что кто-то в руководстве британской секретной службы по достоинству оценил идею Ромера, и это объясняло странную независимость, которой он располагал. Она догадывалась, что Agence d'lnformation Nadal оплачено британскими налогоплательщиками (которые таким образом обеспечили Пьеру-Анри Надалю очень комфортную жизнь на пенсии). И сейчас они продолжали финансировать жизнедеятельность агентства как части управления специальной пропаганды. Ромер и его команда занимались распространением по миру осторожной и умной дезинформации — с помощью подлинных средств небольшого бельгийского телеграфного агентства — но никто не мог знать с каким результатом. Никто не мог с уверенностью сказать, заметило ли германское верховное главнокомандование их работу, но в команде всегда считалось успехом, если их истории принимались (и оплачивались) газетами и радиостанциями. На совещаниях Ромер иногда требовал историй со слухами о возможных отставках того или другого министра или скандалах. Иногда он внезапно говорил: «Нам нужно что-нибудь об испанском нейтралитете» или «Немедленно позвоните и узнайте статистические данные по увеличению выпуска проката сталелитейной промышленности Франции».

Ложь должна была строиться со всей скрупулезностью правды. Главное внимание уделялось сиюминутной правдоподобности — и команда усердно трудилась, чтобы ее обеспечить. Но все было как-то неясно и, по правде говоря, на взгляд Евы, скорее походило на комнатную игру. Они никогда не знали последствий своих маленьких умных выдумок: члены команды были подобны оркестрантам, изолированных в звуконепроницаемых комнатах — и только Ромер был способен добиться единства звучания мелодии, которую они играли.

Сильвия вернулась к столу в пальто и элегантной фетровой шляпке с пером, плотно надетой на голову.

— Ужинаем вместе? — спросила она. — Давай закажем бифштекс и красное вино.

— Боюсь, не получится, — раздался мужской голос. Они обе повернулись и увидели Морриса Деверо. Это был худой, язвительный молодой человек с тонкими чертами лица и преждевременной сединой в волосах, которые он зачесывал назад без пробора. Одевался Моррис аккуратно: сегодня на нем были темно-синий костюм и лазурный галстук. Иногда он носил блестящие ярко-красные рубашки.

— Мы едем в Брюссель, — сказал он Еве. — Пресс-конференция, министерство иностранных дел.

— А что с этой пачкой? — сказала Ева, показывая на газеты.

— Можешь расслабиться. Твоих мертвых моряков взяли в Ассошиэйтед Пресс. Хорошие деньги для нас, а о тебе завтра будет знать вся Америка.

Сильвия хмыкнула, попрощалась и ушла. Моррис принес Еве пальто и шляпу.

— В нашем распоряжении машина хозяина, — сказал он. — Его вызвали в Лондон. А нас, возможно, ждет неплохой обед.

Они поехали в направлении Брюсселя и быстро, без всякой задержки, миновали Брюгге. Но в Генте им пришлось съехать с главной на второстепенную дорогу в сторону Оденарда, поскольку главная дорога была заблокирована колонной военных машин. Грузовики с солдатами, легкие танки на платформах и, как ни странно, целая кавалерийская дивизия с лошадьми, всадниками, суетившимися на дороге и по обочинам так, будто шла подготовка к наступлению на поле боя XIX века.

В Брюсселе они оставили машину рядом с Северным вокзалом и, поскольку опаздывали на обед, взяли такси до ресторана на рю-Гретри, в котором Моррис заранее заказал места. Пресс-конференция была назначена на три тридцать в hôtel de ville.[18] Поскольку оставалось еще достаточно времени, Моррис подумал, что, возможно, они успеют съесть десерт.

Их пригласили к столику. Они заказали аперитив и стали изучать меню. Ева окинула взглядом остальных посетителей ресторана. Вокруг, как ей показалось, сидели бизнесмены, адвокаты, политики. Они ели, курили, пили, разговаривали, а пожилые официанты важно сновали туда-сюда с заказами. Ева обнаружила, что она здесь — единственная женщина. Была среда: возможно, бельгийки ходят в рестораны только по выходным. Она сказала об этом Моррису, который вызывал соммелье.

— Кто знает? Быть может, твоя блестящая женственность с лихвой компенсирует преобладание здесь мужчин, моя дорогая.

Она заказала museau de porc[19] и turbot.[20]

— Какая странная эта война, — сказала Ева. — Я постоянно напоминаю себе о том, что она идет.

— Ох, но мы же в нейтральной стране, — напомнил Моррис. — Не забывай.

— А что Ромер делает в Лондоне?

— Не нашего ума дело. Возможно, встречается с господином Икс.

— А кто этот господин Икс?

— Для Ромера господин Икс является кем-то вроде… ну… кардинала Ришелье. Очень влиятельный человек, который позволяет Ромеру делать почти все, что он захочет.

Ева посмотрела, как Моррис делил фуа-гра на аккуратные квадратики.

— А почему наше агентство не в Брюсселе? Почему мы в Остенде?

— Чтобы было легче убежать, когда вторгнутся немцы.

— Ах вот как? И когда это случится?

— Наш начальник считает, что весной будущего года. Ему не хочется попадать в ловушку в Брюсселе.

Принесли основные блюда и бутылку кларета. Ева наблюдала, как Моррис с апломбом нюхал вино, подносил бокал к свету, полоскал рот.

— Еда и вино в Брюсселе лучше, — заметила Ева. — И, собственно, зачем в этой поездке нужна я? Ведь ты — эксперт по Бельгии.

— Ромер приказал. Надеюсь, ты взяла удостоверение личности?

Она уверила его, что все в порядке, и они продолжили обед, болтая о своих коллегах и их слабостях, о недостатках жизни в Остенде. Но во время разговора Ева постоянно размышляла о своей крохотной роли в невидимом грандиозном плане, который был понятен только Ромеру. То, что ее взяли на эту работу, обучили, перевели сюда — все выстраивалось в какую-то логическую прогрессию, направленность которой она не могла понять. Она не видела роли, отведенной такому мелкому колесику, как Ева Делекторская, во всем большом механизме. Она даже не представляла себе этот огромный механизм. Моррис сказал, что это не их ума дело, и Ева с сожалением вынуждена была признать его правоту. Она отрезала небольшой кусочек камбалы и отправила его в рот — вкуснятина. Как приятно здесь, в Брюсселе, в стороне от французских и русских газет обедать с культурным и милым молодым человеком. К чему волноваться в поисках ответов, зачем мутить воду.

Пресс-конференция проводилась какой-то мелкой министерской сошкой и была посвящена позиции бельгийского правительства в связи с недавним вторжением России в Финляндию. При входе у Евы спросили, как ее зовут и откуда она, после чего они с Моррисом присоединились к почти сорока другим журналистам. Она слушала выступление сотрудника министерства минуту или две, после чего задумалась. Ева вспомнила отца, которого в последний раз видела в августе в Париже, куда ездила на несколько дней в отпуск перед переездом в Остенде. Он выглядел ослабшим, похудевшим, бородавки под подбородком стали выделяться еще сильнее, и она заметила также, что руки его тряслись даже во время отдыха. Самым неприятным было то, что папа постоянно облизывал губы. Она поинтересовалась, не мучает ли его жажда, а он ответил, что нет, не мучает, и спросил, почему она спрашивает. Ева предположила, что это было побочным эффектом от лекарств, которые он принимал для стимулирования сердечной деятельности, но она не могла больше лгать себе: ее отец медленно угасал — неумолимая старость шла за ним по пятам, он вступал в свою последнюю отчаянную схватку на земле. Еве показалось, что за несколько месяцев ее отсутствия он постарел на десяток лет.

Ирэн оставалась невозмутимой и не проявляла интереса к ее новой жизни в Англии, а на вопрос Евы о здоровье отца ответила: «Спасибо, с ним все хорошо. Доктора очень довольны».

Когда отец поинтересовался ее работой, Ева ответила, что «занимается связью» и что теперь она — эксперт по азбуке Морзе.

— Кто бы мог подумать?! — воскликнул он и на короткий промежуток времени вновь стал энергичным. Затем положил свою дрожащую ладонь на руку дочери и добавил тихим голосом так, чтобы Ирэн не могла услышать: — Ты поступила правильно, моя дорогая. Умница.

Моррис вывел свою спутницу из состояния задумчивости, тронув за локоть. Он передал ей клочок бумаги, на котором по-французски был написан вопрос. Ева взглянула на него, ничего не понимая.

— Ромер хочет, чтобы ты задала его.

— Зачем?

— Думаю, что это добавит нам респектабельности.

Когда представитель министерства закончил свое выступление, ведущий пресс-конференции попросил задавать вопросы. Ева подождала, пока четверо или пятеро из первых рядов задали вопросы, а потом сама подняла руку. Ее заметили, — La mademoiselle, là, — и Ева встала.

— Ив Далтон, — представилась она. — Информационное агентство Надала.

Ева заметила, как ведущий записал ее имя в лежавшем перед ним журнале, и после этого, по его кивку, задала свой вопрос, о смысле которого даже не догадывалась.

Вопрос касался одной из партий меньшинства в парламенте, называвшейся Vlaamsch Nationaal Verbond,[21] и ее политики «La neutralitè rigoureuse».[22] Вопрос вызвал некоторое оцепенение: сотрудник министерства ответил резко и не по сути, но она заметила еще пять-шесть рук, поднявшихся для последующих вопросов. Ева села, и Моррис незаметно для других улыбнулся ей, поздравляя. Пять минут спустя он просигналил ей, что им пора уходить. Они тихо удалились через боковой выход и почти бегом пересекли Гран-Пляс под косым мелким дождиком в сторону кафе. Они зашли внутрь, покурили и выпили чаю, глядя сквозь окна на богато украшенные величественные фасады зданий вокруг массивной площади, от которых, несмотря на прошедшие века, все еще веяло ощущением абсолютной уверенности и преуспевания. Дождь усиливался, и продавцы цветов стали сворачивать свои палатки. Ева и Моррис сели в такси и поехали на вокзал, откуда без всяких задержек и объездов добрались до Остенде.

По дороге к Генту они не встретили никаких военных колонн, поэтому ехали быстро и прибыли в Остенде к семи вечера. Они болтали в машине обо всем, не переставая при этом оставаться начеку. Ева догадалась, что это было свойственно всем работникам Ромера. Их объединяло чувство солидарности, принадлежность к небольшой элитной команде — это было трудно отрицать — но на самом деле это все было лишь напоказ: никто из них никогда не был на самом деле открытым или откровенным; они старались ограничить беседу фривольными замечаниями, вежливыми, ничего не значащими фразами. И уж никто из них никогда не упоминал в разговорах никаких деталей своих прошлых «доромеровских» жизней.

Моррис заметил:

— Ты великолепно говоришь по-французски. Первый класс.

А Ева ответила:

— Да, я какое-то время жила в Париже.

В свою очередь она спросила Морриса, как долго тот знает Ромера.

— Ох, уже приличное количество лет, — ответил он, и Ева поняла по его тону, что настаивать на более точном ответе будет не только неправильным, но также и подозрительным. Моррис называл ее «Ив», и Еве неожиданно пришло на ум, что, возможно, имя «Моррис Деверо» было его настоящим именем не в большей степени, чем ее «Ив Далтон». Они ехали в сторону побережья. Глядя на его красивое лицо, освещенное снизу светом приборной доски, Ева чувствовала досаду: ведь эта странная работа — независимо от того, в чем она заключалась для каждого — постоянно заставляла их соблюдать существенную дистанцию друг от друга, быть одинокими.

Моррис высадил Еву у дома; она попрощалась и поднялась по лестнице на свою площадку. Из-под косяка выглядывал синий квадратик Сильвии. Ева вставила ключ в замок и почти уже повернула его, когда дверь открылась изнутри. Перед ней стоял Ромер. Он улыбнулся Еве, но, как ей показалось, слегка холодно. Одновременно она увидела стоявшую в коридоре за его спиной Сильвию. Странными испуганными жестами Сильвия пыталась что-то объяснить Еве, но та не смогла понять что.

— Что-то вы задержались, — сказал Ромер. — Брали машину?

— Да, конечно, — ответила Ева, проходя в небольшую гостиную. — На обратном пути шел дождь. А я думала, что вы — в Лондоне.

— Я был. И узнал такое, что немедленно вернулся. Пассажирские самолеты — это великолепное изобретение.

Ромер подошел к окну, где лежала его сумка.

— Он здесь уже два часа, — прошептала Сильвия, гримасничая, пока Ромер, присев на корточки, возился в своем саквояже.

Наконец он застегнул его и встал.

— Собирайся в дорогу, — сказал он Еве. — Мы с тобой едем в Голландию.

Пренсло — это небольшая, ничем не приметная деревушка на границе между Голландией и Германией. Путь до нее показался Еве и Ромеру на удивление долгим и обременительным. Сначала они ехали поездом от Остенде до Брюсселя, где пересели на другой поезд — до Гааги. На центральном вокзале Гааги представитель британского посольства ждал их с машиной. Ромер сел за руль и поехал на восток, в сторону германской границы. По пути он дважды сбивался с дороги в поисках съезда с шоссе на проселок, ведущий до Пренсло, и они потеряли полчаса, возвращаясь обратно, прежде чем нашли правильный путь. Они добрались до Пренсло к четырем часам утра и обнаружили, что двери в заказанной Ромером гостинице (отель «Виллемс») были закрыты на ключ, свет был повсюду выключен, и никто не собирался отвечать на их звонки, крики и настойчивый стук. Им пришлось сидеть в машине на парковке до семи часов утра, когда заспанный парень в халате открыл входную дверь гостиницы и наконец с недовольным ворчанием впустил их.

На пути в Пренсло Ева осознанно старалась молчать, и Ромер, казалось, был сильнее, чем обычно, погружен в себя и неразговорчив. Она ощущала в отношении Ромера к себе что-то, раздражавшее ее — будто ей оказали честь, доставили удовольствие, взяв в эту загадочную ночную поездку с «боссом» — и поэтому Ева вела себя должным образом: послушно и безропотно. Но трехчасовое ожидание на парковочной площадке отеля «Виллемс» и их вынужденное пребывание вдвоем заставили Ромера расслабиться, и он рассказал Еве подробности того, зачем они приехали в Пренсло.

Во время своей краткой поездки в Лондон Ромер узнал об операции СИС (Секретной разведывательной службы Великобритании[23]), которая должна была состояться на следующий день в Пренсло. Один из высокопоставленных генералов из верховного командования вермахта захотел выяснить позицию Англии на случай военного переворота против Гитлера. Было очевидно, что никто не собирался свергать Гитлера — он должен был остаться на посту канцлера, но под полным контролем мятежных генералов. После нескольких предварительных встреч — с целью убедиться в безопасности, выверить детали — подразделение британской секретной службы, базировавшееся в Гааге, договорилось о первой встрече с самим генералом в кафе в Пренсло. Пренсло выбрали из-за того, что в этом месте генералу и его единомышленникам легко можно было пересечь границу туда и обратно незамеченными. Кафе, предназначенное для встречи, находилось в ста метрах от границы.

Пока Ева внимательно слушала все это, в голове у нее возникло три дюжины вопросов. Она понимала, что, возможно, их не следовало бы задавать, но она решила иначе, поскольку здорово устала и была заинтригована.

— А я вам для чего? — спросила она.

— Потому что сотрудники СИС знают меня в лицо. Один из них — руководитель резидентуры в Голландии — я встречался с ним несколько раз.

Ромер потянулся и задел локтем плечо Евы.

— Извини, но ты будешь моими глазами и ушами, Ева. Мне нужно знать доподлинно точно, что происходит.

Он устало улыбнулся и продолжил объяснения:

— Этому парню покажется очень странным, если он заметит, что я здесь шныряю.

— Как это шныряете? В конце концов, разве мы все не из Секретной разведывательной службы?

Еву это неприятно удивило: ясно было, что здесь происходила какая-то межведомственная возня — а это означало, что она впустую потратила время, сидя в машине в каком-то маленьком городке черт знает где.

Ромер предложил пройтись вокруг автомобильной стоянки, размять ноги — так они и сделали. Он закурил, нe предложив Еве сигарету, и они молча прошли по кругу, прежде чем вернуться к машине.

— Чтобы быть точным, мы не совсем из секретной разведывательной службы, — сказал он. — Официально моя команда — СБД — часть ПШКШ. Правительственной школы кодирования и шифрования. ПШКШ. У нас немного… э… другая роль.

— Но мы же на одной стороне?

— Не умничай.

Какое-то время оба сидели молча, потом Ромер снова заговорил:

— Ты помнишь рассказы, которые мы распространяли через наше агентство, о недовольстве в высших эшелонах германских вооруженных сил?

Ева кивнула: она помнила заметки об угрозе тех или иных высокопоставленных офицеров уйти в отставку, об их отказах занять посты на периферии и тому подобное.

Ромер продолжил:

— Я думаю, что эта встреча в Пренсло — результат статей нашего агентства. И я имею право посмотреть на то, что происходит. Меня должны были проинформировать с самого начала.

Демонстрируя свое раздражение, он швырнул сигарету в кусты. Евы заметила про себя, что этот поступок был немного рискованным, но потом вспомнила, что в это время года кусты сырые, так что вряд ли воспламенятся. Она поняла, что Ромер рассержен тем, что кто-то собирался присвоить себе его заслуги.

— А в секретной службе знают, что мы здесь, в Пренсло?

— Думаю и надеюсь, что вряд ли.

— Я не понимаю.

— И хорошо.

Как только заспанный парень показал им их комнаты, Ромер сразу же позвал Еву к себе. Его номер был на верхнем этаже, и оттуда хорошо просматривалась единственная крупная улица Пренсло. Ромер дал ей бинокль и обозначил ключевые детали панорамы: немецкий пограничный пункт с полосатым черно-белым шлагбаумом; железнодорожные пути; а вон там, в ста метрах — домик голландской таможни, не пустой только в летние месяцы. Напротив было кафе «Бакус», большое двухэтажное современное здание с двумя заправочными колонками и застекленной верандой. На веранде — полосатый тент характерной окраски (шоколадно-коричневой с оранжевым). Вокруг покрытого гравием внешнего двора была поставлена новая ограда и посажено несколько саженцев, привязанных к колышкам; за кафе располагалась немощеная площадка больших размеров — стоянка для автомобилей, с краю которой виделись детские качели двух видов. За площадкой начинался сосновый лес, в который уходила железная дорога. Кафе «Бакус» находилось на окраине Пренсло, у самой границы с Германией. Отсюда начиналась вся деревня — дома, магазины, маленькая ратуша с большими часами и, конечно, отель «Виллемс».

— Пойди в кафе и закажи себе завтрак, — сказал Ромер. — Говори по-французски; если придется говорить по-английски, то говори на ломаном языке и с акцентом. Спроси, нет ли комнаты на ночь или чего-нибудь в этом роде. Почувствуй место, пошарь там, покрутись — скажи, что вернешься к обеду. Оглядись вокруг и доложи мне, скажем, через час.

Ева чувствовала себя усталой, пока рассматривала Пренсло в бинокль Ромера — еще бы, целые сутки на ногах — но теперь, идя в кафе «Бакус» по главной улице Пренсло, она неожиданно ощутила прилив адреналина. Мимоходом она наблюдала за всем, что ее окружало. Вот проехал грузовик с молочными бидонами, вот стайка школьников в форме темно-зеленого цвета. Ева толкнула дверь в кафе «Бакус».

Она заказала завтрак — кофе, два вареных яйца, хлеб и ветчину — и съела его в одиночестве в большой столовой на первом этаже, выходившей на застекленную веранду. Ее обслуживала молодая девушка, не говорившая по-французски. До Евы доносились звон посуды и разговор из кухни. Затем из двойной двери на передний двор вышли два молодых человека. Оба молодые, но один был лысым, а другой с короткой военной стрижкой. Они были в костюмах и при галстуках. Молодые люди постояли немного у бензоколонок, внимательно глядя в сторону таможенного поста. Потом вошли снова, без всякого любопытства посмотрели на Еву, которой официантка подливала кофе в чашку. Двойная дверь захлопнулась за ними.

Ева попросила показать ей комнату, но ей ответили, что комнаты сдаются только летом. Она спросила, где туалет, и, сознательно не слушая ответа, прошла в двойную дверь. За дверью оказался большой конференц-зал с расставленными квадратом столами. Лысый молодой человек, весь словно бы состоявший из острых углов выставленных вперед коленей и локтей, рассматривал подметку своего ботинка; второй невидимой ракеткой отрабатывал теннисную подачу. Они наблюдали за всем, что было вокруг, и девушка попятилась назад. Официантка рукой показала Еве правильное направление, и она быстро пошла по коридору туда, где должен был находиться туалет.

Там она отстегнула крючок, толкнула и выдвинула вперед маленькое окошко с матовым стеклом. Окошко выходило на немощеную автомобильную стоянку, качели и сосновый лес за ними. Ева закрыла окошко, не застегнув защелку.

Возвратившись в отель «Виллемс», она рассказала Ромеру о двух мужчинах и конференц-зале.

— Мне трудно сказать, кто они, я не слышала, как они разговаривали. Возможно, немцы или голландцы, но определенно не англичане.

Пока Ева отсутствовала, Ромер сделал несколько телефонных звонков: встреча с генералом должна была состояться в половине третьего. Будут присутствовать офицер голландской разведки и два британских агента. Офицера звали лейтенант Йоос. Он знал, что Ева должна была войти с ним в контакт. Ромер дал ей клочок бумаги с написанным на ней двойным паролем, затем отобрал его и разорвал.

— Зачем мне входить в контакт с лейтенантом Йоосом?

— Чтобы он знал, что ты — на его стороне.

— Это опасно?

— Ты уже побывала в кафе за несколько часов до него. Ты сможешь рассказать ему о чем-то, что показалось тебе подозрительным. Он придет на встречу без всякой подготовки — они будут рады, что ты там уже побывала.

— Хорошо.

— Возможно, что голландец тебя ни о чем и не спросит. Кажется, их это представление вовсе не напрягает. Но ты смотри, смотри очень внимательно, а потом вернешься и все мне подробно расскажешь.

Ромер зевнул.

— А я немного посплю, если ты не возражаешь.

Ева попыталась вздремнуть, но мозг работал слишком энергично. К тому же она чувствовала странное возбуждение внутри: все это было для нее новым и, более того, настоящим — голландские и британские агенты, тайная встреча с немецким генералом — как это было непохоже на игру с тенями на Принсиз-стрит.

В час дня Ева направилась тем же путем, по главной улице Пренсло, в кафе «Бакус», где заказала себе обед. На веранде сидели три пожилых пары, им уже несли еду. Ева села сзади, напротив двойной двери, и заказала себе полный обед, хотя вовсе и не была голодна. Вокруг кафе шла обычная суета: машины останавливались на заправку, а в оконном отражении Ева видела, как у границы поднимается и опускается черно-белый шлагбаум, пропуская легковые машины и грузовики в обе стороны. Двух молодых людей нигде не было видно, но когда она пошла в туалет, то заметила черный «мерседес-бенц», стоявший за кафе рядом с качелями.

Потом, сразу после того, как она заказала себе десерт, в кафе вошел молодой человек с редкими волосами, одетый в сильно приталенный темный костюм. Переговорив с метрдотелем, он прошел за двойную дверь в конференц-зал. Ева попыталась догадаться, не был ли этот человек лейтенантом Йоосом, но он прошел мимо, даже не взглянув на нее.

Почти сразу за ним прибыли еще двое. «Британские агенты», — сразу решила Ева. Один был внушительного вида, в клубном пиджаке, другой — щеголеватый, с усиками, в пиджаке из твида. Потом Йоос вышел из зала и заговорил с ними: в разговоре чувствовались страх и раздражение, все постоянно смотрели на часы. Йоос опять прошел в конференц-зал и вернулся оттуда с лысым молодым человеком. Состоялся короткий разговор, после которого оба англичанина прошли с ним через двойную дверь в зал. Йоос нерешительно следовал за ними, подобно мажордому или швейцару в ночном клубе.

Теперь на веранде осталась только одна супружеская пара. Они заканчивали обедать. Супруга мешала ложкой кофейную гущу и сахар на дне своей чашки, а ее муж курил небольшую сигару с таким довольным видом, словно сигара была большой.

Ева подошла к Йоосу с незажженной сигаретой и сказала по-английски, как и было запланировано:

— Разрешите вашу зажигалку? Вы курите?

Йоос ответил, как и следовало:

— Конечно, я курю.

После чего он должным образом дал ей прикурить от своей зажигалки. Он был довольно симпатичным мужчиной, стройным, с тонким прямым носом, его внешность портило пятно на левом глазу: казалось, что он смотрит поверх ее головы.

Ева спросила его:

— Не подскажете, где я могу купить французские сигареты?

Йоос на миг задумался и ответил:

— Может, в Амстердаме?

Ева улыбнулась, пожала плечами и вернулась к своему столу. Она заплатила по счету и насколько могла быстро вышла в женский туалет. Она полностью открыла окно, встала на унитаз и вылезла наружу. Каблук зацепился за защелку, и она неуклюже шлепнулась на землю. Поднимаясь и отряхиваясь от пыли, Ева заметила, как две машины пересекли границу со стороны Германии, и услышала, как они остановились на улице у кафе, громко зашуршав гравием. Она подошла к углу, чтобы посмотреть на них, и успела заметить, как с полдюжины человек вбежали внутрь.

Ева быстро прошла через автомобильную стоянку мимо качелей — под покров леса. Через минуту или и того быстрее задняя дверь кафе открылась и она увидела двух британских агентов, а с боку каждого из них еще по человеку. Их вели к припаркованным «мерседесам». Вдруг из-за угла, со стороны главного входа, выбежал Йоос. Раздалась серия коротких хлопков, будто кто-то ломал ветки деревьев, и она поняла, что Йоос стрелял на ходу — в руке у него был револьвер. Англичане и их охрана присели, укрывшись за машиной. Одна из пуль Йооса ударила в ветровое стекло, и на стекле образовался небольшой светлый скол.

Йоос бежал к лесу, не прямо на Еву, а немного в сторону, вправо от нее. Теперь охрана встала, вынула пистолеты и начала стрелять в Йооса. Из кафе выскочили еще двое и побежали за ним, также стреляя. Ева заметила, что Йоос бежал хорошо, проворно, даже несмотря на свой узкий костюм, как мальчик, и он почти добежал до сосен, за которыми можно было укрыться, когда споткнулся и немного зашатался. Двое, преследовавшие его, снова открыли стрельбу с близкого расстояния — Бам! Бам! Бам! — и он быстро свалился на землю и больше не двигался. Двое мужчин взяли его под руки с обеих сторон и потащили к машине. Англичан уже затолкали в машину, туда же втащили и труп Йооса. Потом машина завелась, выехала со стоянки и на скорости объехала кафе «Бакус». Все оставшиеся вприпрыжку бежали за ней, на ходу пряча оружие под пиджаки.

Еве было видно, как поднялся черно-белый шлагбаум, и сначала одна, а затем две другие машины беспрепятственно пересекли границу с Германией.

Какое-то время Ева тихо сидела за тем же деревом, освобождая свое сознание, как ее учили: не было никакой надобности сходить с этого места, лучше переждать, чем сделать что-нибудь неожиданное, поспешное. Она запоминала детали всего того, что видела, восстанавливая последовательность событий, убеждая себя в том, что восприняла их правильно, вспоминая все, что они сказали друг другу с лейтенантом Йоосом до последнего слова.

Найдя лесную тропинку, Ева не спеша двинулась по ней, пока не дошла до дороги, проложенной лесниками, а уже по ней через какое-то время вышла на шоссе. Она была в двух километрах от Пренсло. Первый же указатель, который попался Еве, подтвердил это. Ева медленно пошла по дороге в сторону деревни. Ее голова была набита шумными и противоречивыми объяснениями того, свидетелем чего она стала. Когда она подошла к отелю «Виллемс», ей сказали, что другой джентльмен уже уехал.