Неугомонная

2 Людгер Кляйст

«YES, MRS AMBERSON THOUGHT, it was my doing nothing that made the difference».[5]

Недоумение Юго было сильнее обычного, фактически он был почти в панике. Юго всегда удивлялся английской грамматике и постоянно хмурился, бормоча что-то про себя по-французски, но сегодня она загнала беднягу в угол.

— My doing nothing — что эта миссис Андерсон такое сделала? — спросил он беспомощно.

— Она как раз вообще ничего не делала. Это герундий.

Я постаралась выглядеть сосредоточенной и заинтересованной, но решила сегодня закончить урок на десять минут раньше обычного. От сосредоточенности ломило голову, я изо всех сил пыталась заставить свой мозг работать — но мое внимание быстро рассеивалось.

— Мы разберемся с герундием и со всем тем, что к нему относится, завтра, — сказала я, закрывая книгу («Жизнь в семье Амберсон», том III), и добавила сконфуженно, будучи уверена, что вызвала его недовольство: — C'est tres complique.[6]

— Ah, bon.[7]

Члены семейства Амберсон и их трудные путешествия по лабиринтам английской грамматики надоели мне не меньше, чем Юго. Но я все еще была связана с ними подобно средневековому ученику ремесленника — привязана к Амберсонам и их ужасному образу жизни — ибо ко мне вот-вот должен был прийти новый ученик: для того чтобы провести еще два часа в компании с ними.

Юго натянул на себя спортивную куртку — желтовато-коричневую в угольно-черную клетку. Мне показалось, что она была кашемировой. По-моему, такую куртку должен, не задумываясь, надевать англичанин (из какого-то мифического английского мира) для того, чтобы выйти к своим гончим, или встретиться с управляющим поместьем, или попить чаю со своей тетушкой, старой девой. Но должна признаться, что я еще ни разу не встречала ни одного реального соотечественника в спортивной одежде из такого хорошего материала и так замечательно пошитой.

Юго Корбиляр стоял в моем маленьком, узком кабинете, задумчиво поглаживая светлые усы. Лицо его все еще сохраняло тревожное выражение. Мне показалось, что он продолжал думать о герундии. Юго был одним из молодых, но быстро делающих карьеру управляющих французской сети дешевых магазинов «Пти При», и начальство велело ему подучить английский с тем, чтобы «Пти При» могла выйти на новые рынки. Хотя Юго и был мне симпатичен (фактически, мне симпатично большинство моих учеников), он оказался редкостным лентяем: зачастую парень весь урок говорил со мной по-французски, а я с ним — по-английски. Но сегодня я впихивала в него герундий чуть ли не насильственно. Обычно мы говорим обо всем, кроме английской грамматики, при этом стараясь избегать упоминаний о семействе Амберсон и о том, что с этими людьми происходит: об их поездках, мелких трудностях (неполадки с канализацией, ветрянка, сломанные конечности), приездах родственников, рождественских праздниках, экзаменах детей и так далее. Все чаще и чаще наши разговоры возвращаются к необычной для английского лета жаре и к тому, что Юго медленно задыхается в своем удушливом пансионе. Он не понимает, почему ему нужно в шесть часов вечера садиться за стол и съедать ужин из трех блюд, с большим количеством углеводов, в то время, когда солнечные лучи продолжают жарить уже дотла выжженный, обезвоженный сад. Потом я чувствую укол совести, возмущаюсь и заставляю его говорить по-английски. Юго отвечает, что все это лишь для поддержки разговора — N'est се pas?[8] — и при этом виновато улыбается, сознавая, что нарушает строгие условия договора. Это, должно быть, помогает его восприятию. А мне-то что: я зарабатываю свои семь фунтов стерлингов в час просто за то, что вот так болтаю с ним — если ученику хорошо, то и мне хорошо.

Я проводила его через всю квартиру на черную лестницу. Мы живем на втором этаже, и мне видно было, как в саду господин Скотт, мой квартирный хозяин и дантист, проделывал свои странные упражнения: он махал руками и топал большими ногами, готовясь принять у себя в кабинете, этажом ниже, очередного пациента.

Юго попрощался, а я села на кухне, оставив дверь открытой в ожидании новой ученицы с курсов «Оксфорд Инглиш Плас». В тот день у нас было первое занятие, и я почти ничего не знала о ней, разве только имя — Беранжер У. Язык она изучала уже не с нуля и заниматься собиралась четыре недели: по два часа в день, пять дней в неделю. Хороший, стабильный заработок. Тут я услышала голоса в саду, вышла из кухни на площадку металлической лестницы, посмотрела вниз и увидела, как господин Скотт оживленно говорит что-то маленькой женщине в меховой шубе, постоянно показывая на ворота.

— Господин Скотт? — прокричала я. — Полагаю, что это ко мне!

Женщина или девушка — в общем, молодая женщина восточного типа — полезла вверх по ступенькам прямо ко мне на кухню. На плечи у нее было наброшено, несмотря на летнюю жару, что-то вроде длинной, дорогой с виду, темной шубы. Под шубой оказались сатиновая блуза, брюки из верблюжьей шерсти и массивные украшения — все это тоже выглядело дорогим.

— Добрый день, я — Руфь, — сказала я, и мы пожали друг другу руки.

— Беранжер, — представилась она, осмотрев мою кухню с видом вдовствующей герцогини, посещающей дом одной из своих бедных приживалок. Она проследовала за мной в кабинет, где я забрала у нее шубу и усадила. Я повесила шубу на дверь — она казалась почти невесомой.

— Шуба великолепная, — заметила я. — Такая легкая. Что это за мех?

— Это лиса. Из Азии. Там ее стригут.

— Стриженая азиатская лиса.

— Да… Я говорю по-английски не так хорошо, — сказала она.

Я потянулась за первым томом «Жизни в семье Амберсон».

— Ну, тогда давайте начнем с самого начала!

«А эта Беранжер очень даже ничего», — заключила я, шагая по улице, чтобы забрать Йохена из школы. За два часа занятий (в ходе которых мы познакомились с семейством Амберсон — Китом и Брендой, их детьми, Дэном и Сарой, и их собакой, которую звали Распутин) мы выкурили по четыре сигареты каждая (все сигареты были ее) и выпили по две чашки чая. Беранжер рассказала, что ее отец — вьетнамец, а мать — француженка. Сама Беранжер работает в магазине мехов в Монте-Карло (Fourrures Monte Carle), и если она хорошенько подтянет английский язык, то ее сделают управляющей. Она была на удивление миниатюрной, как девятилетняя девочка. Рядом с такими женщинами я невольно чувствовала себя здоровенной дояркой или спортсменкой-пятиборкой из стран Восточного блока. Все у нее выглядело аккуратным и ухоженным: волосы, ногти, брови, зубы — и я просто не сомневалась, что внимание было уделено и всему тому, что недоступно моим глазам: ногтям на пальцах ног, нижнему белью, всему — вплоть до волос на лобке. Рядом с ней я чувствовала себя даже не замарашкой, а полной грязнулей, но за всем этим маникюрным совершенством я ощущала совсем другую Беранжер. Прощаясь, она спросила меня, где в Оксфорде лучше всего знакомиться с мужчинами.

Я раньше других матерей добралась до детского сада «Гриндлс» на Роулинсон-роуд. После двух часов курения с Беранжер меня так и подмывало закурить еще раз. Но мне не хотелось курить у детского сада, поэтому, чтобы отвлечься, я стала думать о матери.

Моя мать — Сэлли Гилмартин, в девичестве Фэйрчайлд. Нет, моя мать — Ева Делекторская, наполовину русская, наполовину англичанка, бежавшая из России после революции 1917 года. Я рассмеялась так, что чуть не задохнулась. Голова моя затряслась, и я сдержала себя, подумав: «Будь серьезнее, пора быть разумнее». Внезапный приступ откровенности у моей матери потряс меня настолько сильно, что я сначала приняла все за выдумку, а теперь неохотно, с большим трудом впитывала постепенно проявлявшуюся правду. Было трудно за один раз уместить в себе все это: никогда еще слово «бомба» не казалось мне более подходящим. Я ощущала себя домом, вздрогнувшим от близкого взрыва: черепица посыпалась, пыль столбом, окна побиты. Дом все еще стоит, но он стал хрупким, его конструкцию перекосило, она потеряла прочность. Я подумала, и мне почти захотелось в это поверить: а что, если у мамы просто начинается какое-то психическое заболевание или слабоумие? Но я понимала, что просто выдаю желаемое за действительное. Ничего себе, мне казалось, я почти все знала о своей матери, а выходит, что это не так. Как отделить правду от хитроумного вымысла? Неожиданно я почувствовала себя одинокой, брошенной в потемках. Как следовало поступить в такой ситуации?

Я перебрала в памяти все, что знала о жизни матери. Он родилась в Бристоле, так мне рассказывали, где ее отец торговал лесом, и откуда в том же качестве он в двадцатые годы уехал работать в Японию. Там о ее воспитании заботилась гувернантка. Потом они вернулись в Англию, где мама работала секретарем, ее родители умерли перед самой войной. Я помнила ее рассказы о горячо любимом брате, Алисдере, убитом под Тобруком в 1942 году… Затем во время войны в Дублине она выходит замуж за моего отца, Шона Гилмартина. В конце сороковых годов супруги переезжают в Англию и поселяются в Банбери, Оксфордшир, где Шон вскоре открывает адвокатскую практику. Дела у него пошли хорошо. Дочь Руфь появилась на свет в 1949 году. И это все. В целом довольно обычно и типично для среднего класса — только несколько лет жизни в Японии слегка добавляют потусторонности и экзотики. Я даже вспоминаю старое фото Алисдера, дяди Алисдера, стоявшее какое-то время на столе в гостиной, и время от времени разговоры о двоюродных братьях и сестрах, эмигрировавших в Южную Африку и Новую Зеландию. Мы никогда не виделись с ними, но иногда на Рождество от них приходили открытки. Многочисленных Гилмартинов (у моего отца имелись два брата и две сестры, а также около дюжины двоюродных) было достаточно, чтобы чувствовать себя человеком, принадлежащим к определенному роду. Абсолютно ничего особенного: обычная семья, обычные судьбы. Лишь война и ее последствия стали для всех серьезным испытанием. Сэлли Гилмартин всегда выглядела такой же основательной, как этот воротный столб, размышляла я, одновременно осознавая, как мало на самом деле мы знаем о жизни наших родителей, какими смутными и неопределенными кажутся нам их биографии, подобно житиям святых — легенды и апокрифы. Но все это лишь до того момента, пока мы не побеспокоимся заглянуть в них глубже. А теперь вот эта новая история, которая все меняла. В горле неприятно засвербело от предчувствия еще предстоящих мне новых открытий, которые, я была уверена, должны вскоре произойти — как будто того, о чем я узнала только что, недостаточно, чтобы вывести человека из равновесия и расстроить. Что-то в интонации матери дало мне понять, что она собиралась рассказать дочери все, вплоть до самых мелких личных подробностей, даже интимных. Возможно, именно потому, что я никогда не знала Еву Делекторскую, Ева Делекторская была сейчас полна решимости заставить меня узнать о ней абсолютно все.

К садику стали подходить и другие родители. Я прислонилась к воротному столбу и потерлась об него плечами. «Ева Делекторская, моя мать… Чему верить?»

— Давно стоишь? — прошептала мне в ухо Вероника Бриггсток, выведя меня из задумчивого состояния.

Обернувшись, я поцеловала ее, по какой-то причине мы обычно никогда не обнимались, встречаясь почти ежедневно. Вероника — ни в коем случае не Врон и не Ник — работала медицинской сестрой в больнице Джона Радклиффа.

Со своим мужем, Яном, лаборантом с университетской кафедры химии, она развелась, а ее дочь, Аврил, была лучшей подругой Йохена.

Мы стояли вместе и, ожидая, когда дети выйдут из детского сада, болтали о том, как каждая из нас провела этот день. Я рассказала ей о Беранжер и ее замечательной шубе. Похоже, одинокие матери в «Гриндлс» бессознательно (или, возможно, сознательно) тянулись друг к другу. Будучи совершенно дружественно настроены по отношению к разведенным или все еще замужним матерям и, конечно же, к случайно зашедшему за ребенком застенчивому папаше, мы все же предпочитали свою собственную компанию, в которой можно было рассказать о своих проблемах без необходимости последующих объяснений. В этой компании не нужно было притворяться, скрывая, что ты никогда не была замужем — у всех нас были свои истории. А у замужних и разведенных женщин — свои.

И, словно в подтверждение этого, Вероника стала злобно жаловаться на Яна и его новую подружку и рассказывать о новых проблемах, которые стали расти, как грибы после дождя, когда он захотел уклониться от решения суда проводить выходные дни с Аврил. Она умолкла, когда дети стали выходить на улицу, а я немедленно почувствовала странное, нелогичное, беспричинное беспокойство, которое всегда поднималось во мне, когда я искала Йохена среди знакомых лиц, некий, как я полагаю, атавизм: пещерная женщина беспокойно ищет свой выводок. И тут я увидела сына — увидела его строгие тонкие черты, его глаза, тоже ищущие меня — и сиюминутная тревога исчезла так же быстро, как и возникла. Я уже думала о том, что мы будем есть на ужин и что будем смотреть по телевизору. Все снова было в порядке.

Мы, вчетвером, прогулочным шагом пошли по Банбери-роуд в сторону наших домов. День заканчивался, а в этот предвечерний час жара обычно обретает дополнительную тяжесть. Кажется, что она физически давит на тебя. Вероника сказала, что последний раз такая жара на ее памяти стояла, когда они были в отпуске в Тунисе. Аврил и Йохен шли впереди нас, держась за руки и оживленно разговаривая.

— О чем, интересно, эти детишки могут говорить? — спросила Вероника. — Они ведь еще так мало прожили.

— Дети еще совсем недавно открыли для себя язык, — ответила я. — Знаешь, это похоже на то, когда ребенок научиться прыгать — они прыгают потом целые месяцы подряд.

— Ну, да, конечно… — Она улыбнулась. — Вот был бы у меня мальчик. Большой сильный мужчина, чтобы заботился обо мне.

— Хочешь поменяться? — спросила я глупо и бездумно, немедленно почувствовав себя виноватой, как будто я каким-то образом предала Йохена. Сын бы не понял этой шутки. Он посмотрел на меня своим взглядом — мрачным, полным боли и страдания.

Мы дошли до нашего перекрестка. Здесь мы с Йохеном поворачивали налево по Моретон-роуд к дому дантиста, а Вероника с Аврил продолжали идти вперед в Саммертаун, где они жили в квартире над итальянским рестораном «Ля дольче вита» — Вероника говорила, что ей нравилось это ежедневное ироническое напоминание, это вечное пустое обещание сладкой жизни. Пока мы стояли и неопределенно беседовали о том, что неплохо бы в эти выходные поехать на природу покататься на лодке, я неожиданно рассказала ей о моей матери, Сэлли (она же Ева). Мне хотелось поделиться этим хотя бы с кем-нибудь, прежде чем снова встретиться с мамой. Мне казалось, что в пересказе новые факты моей жизни станут более реальными и мне будет легче все перенести. И легче будет переносить мою собственную мать. Это уже не останется секретом между нами, поскольку Вероника тоже будет в курсе дела — для стабильности я нуждалась в дополнительной опоре вне семьи.

— Боже мой! — воскликнула Вероника. — Неужели русская?

— Она говорит, что ее настоящее имя — Ева Делекторская.

— А как у твоей мамы вообще с головой? Забывает что-нибудь? Имена? Даты?

— Нет, она соображает нормально.

— А с ней бывает такое, что она уходит куда-то, а потом возвращается, поскольку не помнит, зачем уходила?

— Нет, Вероника. Похоже, все, о чем она говорит — правда. Но есть еще кое-что. И это уже смахивает на манию. Мама считает, что за ней следят. И это как паранойя… Она постоянно проверяет разные вещи, других людей. Мало того, она обзавелась креслом-коляской — говорит, что якобы ударилась спиной. Это неправда: с ней все совершенно в порядке. Но маме кажется, будто что-то происходит, что-то очень для нее плохое, поэтому она решила наконец рассказать мне правду.

— Она была у врача?

— О, да. И убедила его в своей больной спине — отсюда и кресло-коляска.

Я немного подумала и решила рассказать Веронике все до конца.

— Мама говорит, что в тридцать девятом году была завербована британской Секретной службой.

Вероника сначала улыбнулась, услышав это, но потом спросила озабоченно:

— А во всем остальном твоя мама совершенно нормальная?

— Покажи мне хоть одного совершенно нормального человека, — сказала я.

На этом мы и расстались. Я и Йохен медленно пошли по Моретон-роуд к дому дантиста. Господин Скотт осторожно забирался в свой новый «триумф-доломит». Затем он также осторожно выбрался оттуда и устроил представление, предложив моему сыну мятную конфету — он всегда делал это, когда встречал Йохена, у господина Скотта постоянно имелся при себе приличный запас конфет разных сортов и названий. Когда он освободил проезд, мы прошли сбоку дома к «нашим ступенькам». Так Йохен называл лестницу из кованого железа, расположенную с тыльной стороны дома. Она обеспечивала собственный отдельный вход в нашу квартиру на втором этаже. Тут правда был один минус: посетители должны были проходить через кухню, но это все же лучше, чем идти этажом ниже через помещение зубоврачебного кабинета с его странными, всюду проникающими запахами всяких там растворов для полоскания полости рта, зубных порошков и шампуней для ковров.

На ужин мы ели тосты с сыром и вареную фасоль и смотрели документальный фильм о небольшой оранжевой подводной лодке, исследовавшей дно океана. Я уложила Йохена в постель, ушла в кабинет и достала папку со своей незаконченной диссертацией «Революция в Германии, 1918–1923». Открыв последнюю главу («Война на пять фронтов Густава фон Кара»), я попыталась сконцентрироваться и пробежала глазами несколько параграфов. Я ничего не писала уже несколько месяцев и теперь как будто читала текст, написанный другим человеком. Мне повезло, что мне попался самый ленивый в Оксфорде научный руководитель, не настаивавший на общении с ним во время отпущенного для работы срока. Я занималась только преподаванием английского языка как иностранного, воспитывала сына и посещала мать. Я, как и многие аспиранты в Оксфорде, попала в широко известную здесь ловушку преподавания языка иностранцам. Я зарабатывала семь фунтов стерлингов в час без налогов и при желании могла заниматься преподаванием по восемь часов в день, пятьдесят две недели в году. Даже при том, что мне нужно было тратить время на Йохена, я могла, тем не менее, зарабатывать чистыми более восьми тысяч фунтов в год. В последнем месте, куда я пыталась устроиться преподавать историю в университете Восточной Англии, мне предложили зарплату («грязными») размером примерно в половину того, что я зарабатываю сейчас, обучая языку для «Оксфорд Инглиш Плас». Казалось бы, грех жаловаться на материальное положение: снимаю хорошую квартиру, купила машину поновей, за детский сад заплачено, кредитная карта под контролем, есть сбережения в банке. Но вместо этого я испытала неожиданный приступ жалости к себе и почувствовала разочарование и обиду: обиду на Карла-Хайнца; обиду на то, что пришлось вернуться в Оксфорд; на то, что я вынуждена преподавать английский язык иностранным студентам, зарабатывая легкие деньги; обиду, смешанную с чувством вины на то, что мой маленький сын наложил на мою свободу ограничения; обиду на собственную мать, неожиданно решившую рассказать мне поразительную историю о своем прошлом… Такого я не планировала: моя жизнь должна была развиваться совсем не в этом направлении. А мне уже двадцать восемь — надо же было такому случиться?!

Я позвонила матери. Ответил незнакомый глухой голос.

— Да.

— Мамуля? Сэл? Это я.

— Все в порядке?

— Да.

— Перезвони мне прямо сейчас.

Я перезвонила. Телефон звонил четыре раза, прежде чем мама сняла трубку.

— Приезжай в следующую субботу, — сказала она, — я посижу с Йохеном. И можешь оставить его даже на ночь, если хочешь. Извини за прошлые выходные.

— Что там щелкает?

— Это я — я стучала по телефону карандашом.

— Это еще зачем?

— Это такой прием. Люди смущаются. Извини, больше не буду. — Мама сделала паузу. — Ты прочла то, что я тебе дала?

— Да, я хотела позвонить раньше, но сначала мне нужно было все переварить… Требовалось какое-то время подумать…. Я испытала настоящий шок, можешь себе представить.

— Ну да. — Она ненадолго умолкла. — Но мне захотелось, чтобы ты знала. Сейчас самое время рассказать тебе обо всем.

— Неужели это все правда?

— Конечно, каждое слово.

— И, значит, я — наполовину русская?

— Боюсь, что так, дорогая. Хотя, на самом деле, ты русская только на четверть. Моя мать, твоя бабушка, была англичанкой, помнишь?

— Нам следует поговорить об этом.

— Ну, это еще не все, еще много чего осталось. Очень много. Ты поймешь все, когда услышишь остальное.

Затем мама сменила тему и начала расспрашивать о Йохене, о том, как он провел день и не сказал ли что-нибудь смешное. Я стала рассказывать ей, одновременно ощущая, как у меня тянет в животе так, как если бы мне нужно было в туалет по-большому. И все это из-за внезапно появившегося и растущего во мне беспокойства (что уготовано мне впереди?) и легкой ноющей боязни (а вдруг я не справлюсь?). А ведь мама сказала, что я узнаю еще гораздо более того, что узнала. И что значит это «всё», что я в итоге должна понять? Мы довольно приветливо пообщались еще немного, договорились, что встретимся в следующую субботу, и я положила трубку. Я свернула «косячок», осторожно выкурила его, легла в постель и проспала восемь часов безо всяких сновидений.

Когда на следующее утро я вернулась из «Гриндлс», на верхней ступеньке нашей лестницы сидел Хамид. На нем была короткая новая куртка из черной кожи, которая, по-моему, совсем не шла ему, делая его слишком приземистым. Хамид Каземи — инженер из Ирана, чуть старше тридцати, коренастый, с бородой, широкими плечами тяжелоатлета и бочкообразной грудью, — он дольше всех остальных учился у меня.

Хамид открыл передо мной кухонную дверь и пропустил меня вперед со свойственной ему идеальной politess,[9] сказав при этом, как хорошо я выгляжу (теми же словами, что и вчера). Затем Хамид последовал за мной по квартире в кабинет.

— Ты ничего не сказала о моей куртке, — прямолинейно заявил он. — Тебе нравится?

— Вообще-то ничего, но с этими защитными очками и в черных джинсах ты выглядишь похожим на иранского шпиона, агента САВАК.[10]

Он попытался скрыть, что это сравнение не показалось ему забавным. Я поняла, что иранцу такая шутка могла показаться сомнительной, и извинилась. Я вспомнила, что Хамид особо рьяно проклинал шаха Ирана. Он снял свою новую куртку и осторожно повесил ее на спинку стула. Я почувствовала запах свежей кожи, и мне вспомнились подсобки для хранения сбруи и средство для полировки седел — ароматы моей ушедшей юности.

— Мне сообщили, куда меня направляют, — сказал он. — Я буду ехать в Индонезию.

— Я еду в Индонезию. Это хорошо? Ты доволен?

— Еду… Мне хотелось в Латинскую Америку или даже в Африку… — ответил он, пожав плечами.

— Мне кажется, что Индонезия звучит очаровательно, — заметила я, протягивая руку к «Семейству Амберсон».

Хамид работал инженером в международной инжиниринговой нефтяной компании «Дюзендорф». В «Оксфорд Инглиш Плас» инженеры компании «Дюзендорф» составляли половину учеников. Они изучали английский (язык нефтяной промышленности) для того, чтобы работать на нефтяных платформах по всему миру. Я занималась с Хамидом вот уже три месяца. Он приехал из Ирана квалифицированным инженером-нефтяником, однако не зная при этом ни одного языка, кроме родного. Тем не менее восемь часов ежедневных занятий один на один с каждым из четырех преподавателей поочередно за короткий срок научили его (как и обещал рекламный проспект «Оксфорд Инглиш Плас») свободно изъясняться по-английски.

— И когда ты уезжаешь?

— Через месяц.

— Бог мой!

Сожаление мое было абсолютно искренним. Хамид настолько стал частью моей жизни с понедельника по пятницу, что трудно было представить, что он неожиданно исчезнет. И поскольку я была его первой учительницей, поскольку именно я дала ему самый первый в жизни урок английского, я почему-то приписывала все заслуги исключительно себе: полагала, что я одна научила Хамида говорить по-английски настолько бегло, что этот язык мог теперь стать его рабочим инструментом.

Вопреки всякой логике я возомнила себя профессором. Мне казалось, как бы смешно это ни звучало, что этот говорящий по-английски Хамид был полностью моим собственным произведением.

Я поднялась и достала вешалку для его куртки.

— На стуле она потеряет форму, — сказала я, стараясь скрыть тот небольшой дискомфорт, который почувствовала, узнав, что мой ученик вскоре уезжает.

Забирая у него куртку, я выглянула в окно и увидела там внизу, на покрытом гравием дворе, за «доломитом» господина Скотта, мужчину. Это был стройный молодой человек в джинсах и джинсовой куртке, с длинными каштановыми волосами до плеч. Он поймал мой взгляд и поднял вверх два больших пальца, широко улыбнувшись.

Хамид выглянул в окно, посмотрел на меня и спросил:

— Кто это? — Он явно заметил на моем лице выражение страха и удивления.

— Его зовут Людгер Кляйст.

— А почему ты так смотришь на него?

— Потому что я думала, что он умер.

ЕВА ДЕЛЕКТОРСКАЯ СПУСКАЛАСЬ по упругой траве в долину: темная полоска деревьев внизу указывала на протекавшую там речку. В дальнем конце небольшого плена солнце уже клонилось к закату. Теперь по крайней мере она знала, где запад. Посмотрев на восток, Ева попыталась разглядеть машину старшего сержанта Ло, которая постепенно исчезала за складками холмов в направлении, как ей казалось, долины Твид. Но за дымкой вечернего света, которая одинаково размывала как контуры соснового леса, так и каменные откосы, и с такого расстояния невозможно было разглядеть двухтонный грузовичок.

Бодрым шагом Ева начала спускаться вниз к реке, рюкзак стучал ей по пояснице. Она убеждала себя в том, что это было «тренировкой», которую следовало выдержать в надлежащем состоянии духа. На инструктаже ей сказали, что это не гонка и что важнее всего понять, как люди будут бороться со сном, как у них развита ориентация в пространстве и смогут ли они проявить инициативу. Еве предстояло за определенное время отыскать дорогу домой при условии, что она не будет знать свое изначальное местонахождение. Именно для этого Ло завязал Еве глаза и возил ее не меньше двух часов; это она поняла сейчас, глядя на краснеющий закат. В дороге Ло был необычно разговорчив (как догадалась Ева, для того, чтобы она не могла что-либо вычислить и запомнить).

Высадив девушку на краю отдаленного глена, Ло сказал ей с едва заметной улыбкой:

— Возможно, вы в двух милях от нужного места, а возможно, и в двадцати. Но вы вряд ли это поймете, мисс Далтон.

Речка, бежавшая по долине, была бурого цвета, мелкая и быстрая. Оба ее берега покрывала густая растительность. Это были в основном малорослые деревья с густой листвой и бледно-серыми изогнутыми стволами. Ева ровным шагом пошла вдоль берега по течению, заходящее солнце разбросало вокруг нее по траве и кустарникам желто-оранжевые пятна. Тучи комаров роились над заводями, и, по мере того как на землю спускался поздний шотландский вечер, утихали птичьи голоса.

Когда солнце опустилось за западный край глена, а свет в долине стал нейтрального серого цвета, Ева решила расположиться на ночь. Ей показалось, что она прошла пару миль, но никаких признаков домов или другого человеческого обиталища она пока не обнаружила; поблизости не было ни сарая, ни лачуги, в которой она могла бы укрыться. В рюкзаке у нее лежали плащ, шарф, фляга, свеча, коробок спичек, небольшой пакет с туалетной бумагой и несколько бутербродов с сыром, завернутых в вощеную бумагу.

Ева нашла поросшую мхом впадину между корнями дерева и, расстелив плащ, свернулась калачиком в этой импровизированной постели. Она съела один бутерброд, оставив остальные на ночь. Она призналась себе, что пока ей нравилось, как развивается это приключение, она почти с нетерпением ждала ночевки на открытом воздухе. Журчание воды по круглой гальке дна речки успокаивало; от этого девушка чувствовала себя менее одиноко, и ей уже совсем не хотелось зажигать свечу, чтобы сдерживать натиск темноты — на самом деле было даже приятно побыть вдали от своих коллег и инструкторов в Лайн-Мэнор.

В тот день, когда она прибыла на Уэйверли-стейшн, старший сержант Ло повез ее на юг от Эдинбурга, а затем вдоль долины Твид сквозь череду фабричных поселков, казавшихся ей почти одинаковыми. Затем они пересекли реку и направились в глубь страны; то тут, то там им попадались крепкие крестьянские дома с угодьями и мычащие стада; холмы вокруг становились все выше (овцы на них казались точками), леса — гуще, дремучее. Потом, к ее удивлению, они въехали в красиво украшенные ворота поместья с аккуратными сторожками по обе стороны и двинулись далее по извилистой дорожке со старыми буками по краям — к каким-то двум большим белым зданиям с ровно подстриженными газонами, расположенными так, что они образовывали свою собственную долину, уходившую на запад.

— Где мы? — спросила Ева у Ло, выходя из машины и осматривая голые круглые холмы вокруг.

— В Лайн-Мэнор, — ответил он, не добавив более ничего.

Два здания, которые Ева видела издали, оказались на поверку одним. То, что она приняла за второе здание, было длинным крылом, оштукатуренным и побеленным известкой так же, как и главное здание, но, очевидно, гораздо позднее. Главное здание напоминало какое-то хранилище с толстыми стенами, было на один этаж выше второго и имело маленькие несимметричные окна и крытую темным шифером крышу. Ева слышала шум воды в реке и различала свет окон какого-то другого здания сквозь завесу деревьев за полем. «Не самая глушь, — подумала она, — но почти».

Сейчас, когда Ева лежала в объятиях корней своего дерева, убаюканная постоянно меняющимися звуками речного потока, она вспоминала эти два странных месяца в Лайн-Мэнор и думала о том, чему она там научилась. Это место стало казаться ей чем-то вроде необычной закрытой школы, да и образование, которое она получила там, было странным: азбука Морзе, прежде всего, бесконечная азбука Морзе, доведенная до совершенства, а еще стенография и стрельба из нескольких видов оружия. Ева научилась водить машину и получила водительские права, умела читать карту и пользоваться компасом. Она могла поймать, освежевать и приготовить кролика и других диких зверюшек. Она научилась заметать следы и прокладывать ложную тропу. А еще Еву научили составлять простые коды для себя и расшифровывать чужие. Ей показали, как подделывать документы, и теперь она могла убедительно изменять имена и даты при помощи набора специальных чернил и мелких точных инструментов; она научилась подделывать (вырезая из ластика) смазанную служебную печать. Она ознакомилась с анатомией, стала понимать, как функционирует человеческий организм, каковы его естественные потребности в питательных веществах и где находятся его слабые точки. Еву научили следить за подозреваемым объектом на улицах тех же самых фабричных поселков в оживленные утренние часы в одиночку, в паре или даже в составе группы из трех и более человек. Следили и за ней: Ева начала понимать, когда за ней следует «хвост», и научилась различными способами уходить от него. Она узнала, как делать невидимые чернила и как их потом проявлять. Все это было интересно, а порой и очень увлекательно, но «разведка», как эти предметы назывались в Лайне, была делом вовсе не шуточным. И если вдруг у кого-нибудь из учеников появлялось желание позабавиться, не говоря уже о настоящем веселье, Ло и его коллеги-инструкторы бывали очень недовольны. Не все в Лайн-Мэноре было понятно, кое-что ставило Еву в тупик. Когда однажды остальные «ученики» направились на аэродром Тернхауз в Эдинбурге, чтобы научиться прыжкам с парашютом, ее не взяли.

— Почему? — спросила Ева.

— Господин Ромер говорит, что это необязательно.

Однако другие предметы господин Ромер считал обязательными. Дважды в неделю Ева сама ездила в Эдинбург на поезде, где в Барнтоне брала уроки ораторского искусства у застенчивой женщины, которая медленно, но уверенно стерла последние следы русского акцента из ее английской речи. Ева обнаружила, что начала говорить на манер актрис в британских фильмах: строго, ясно и отчетливо, не растягивая гласные и резко произнося согласные, со слегка вибрирующим «р». Она заговорила как молодая англичанка, представительница среднего класса, получившая образование в частной школе. Никто не интересовался, как она говорит по-французски или по-русски.

Во второй раз Еву не взяли с собой, когда вся группа отправилась на трехдневный курс рукопашного боя на диверсионно-разведывательную базу недалеко от Перта.

— Господин Ромер говорит, что это необязательно, — вновь сказали Еве, когда она поинтересовалась, почему ей не приказали ехать.

Затем в Лайн прибыл новый инструктор для ее персонального обучения. Его звали господин Димарко, он был небольшого роста, аккуратный, с тонкими вощеными усиками. Он показал Еве целый арсенал мнемонических приемов, поведав, что раньше работал на ярмарке. Еве было предложено ассоциировать цифры с цветами, и вскоре она обнаружила, что у нее появилась способность запоминать до двадцати последовательностей пятизначных цифровых групп без всякого труда. Они разыгрывали сложные варианты так называемой игры Кима, в которых более ста различных предметов лежали на одном длинном столе — и через два дня Ева обнаружила, к своему удивлению, что легко может вспомнить более восьмидесяти из них. Ей показывали фильм, а потом подвергали очень подробному допросу по его содержанию: «Был ли третий человек слева в пабе в шляпе или нет?»; «Какой номер был у машины, на которой уехали преступники?»; «Были ли в ушах женщины у стойки портье в гостинице серьги?»; «Сколько ступенек у лестницы, которая вела к двери дома преступника?..» Она поняла, что ее учат видеть и запоминать все как бы с самого начала, учат пользоваться глазами и головой так, как она никогда не пользовалась ими ранее. Ева училась наблюдать за толпой человеческих существ и воскрешать в памяти подробности совершенно новыми для нее способами. Ее новые способности предназначались для того, чтобы смотреть на мир и анализировать его целенаправленно, с точностью, намного превосходящей простое любопытство. Все в этом мире — абсолютно все — потенциально заслуживало внимания и запоминания. Никто более не занимался с господином Димарко — только Ева. Как ей дали понять, это было еще одним особым требованием господина Ромера.

Когда, наконец, на реку опустилась тьма, и стало настолько темно, насколько может быть в Шотландии летней ночью, Ева застегнула плащ на пуговицы и затянула пояс, сложив шарф под голову. На небе светил месяц, и свет, который он отбрасывал, делал реку и низкорослые сучковатые деревья по ее берегам нереально прекрасными, по мере того, как цвета покидали их и воцарялся монохромный мир ночи.

Девушка опять стала вспоминать. Только двое «гостили» в Лайне дольше Евы: высокий молодой поляк по имени Ежи и зрелая женщина сорока с лишним лет, миссис Дайана Терм. Обычно в школе находилось не больше восьми или десяти учеников, и штат менялся также регулярно. Только сержант Ло казался постоянным, но даже он отсутствовал две недели, и его заменял неразговорчивый валлиец Эванс. «Гостей» кормили три раза в день в столовой в главном корпусе, откуда открывался вид на долину и реку. На пищеблоке работали молодые солдаты-новобранцы, от которых слова было не добиться. «Гости» размещались в крыле поновее: женщины — на одном этаже, мужчины — на другом; каждый в отдельной комнате. Существовала и общая гостиная с радио, самоваром, газетами и несколькими журналами, но Ева редко бывала там. Дни их были полностью заняты: их постоянные отлучки и возвращения, а также то, чем они занимались в Лайне (хотя напрямую об этом никогда и не говорилось), делали общение в какой-то мере опасным и ненужным. Но были в здешней жизни и другие моменты, заставлявшие относиться к личным контактам настороженно и недоверчиво.

На следующий день после прибытия Евы с ней в мансарде главного корпуса беседовал приятный мужчина в твидовом костюме и с рыжеватыми усами. Он не представился и ничем не обозначил своего звания. Ева предположила, что это, должно быть, и есть тот самый загадочный Лэйрд, о котором упоминали Ло и еще кое-кто из служащих. Этот Лэйрд сказал ей, что в Лайне не поощряются дружеские отношения, и что все должны вести себя как попутчики в непродолжительной поездке — нет никакого смысла знакомиться, поскольку вы никогда больше не увидитесь. Будьте радушны, поддерживайте беседу, но чем меньше другие знают о вас, тем лучше — держите все при себе, старайтесь, тренируйтесь, в конце концов, ради этого вы сюда и прибыли.

Когда Ева уже выходила из комнаты, он окликнул её и сказал:

— Я должен предупредить вас, мисс Далтон, не все из наших «гостей» на самом деле являются теми, кем кажутся. Один или два человека работают на нас — чтобы следить за тем, что все правила соблюдаются.

Таким образом, «гости» Лайн-Мэнор не питали доверия друг к другу, они были очень сдержанны, вежливы и малообщительны, в точности соответствуя планам и желаниям Лэйрда.

Миссис Терн как-то спросила Еву, знакома ли та с Парижем, на что Ева, немедля заподозрив ее, ответила:

— Так, немного.

Потом Ежи однажды заговорил с ней по-русски, но сразу же извинился.

Проходили недели, и Ева убедила себя, что эти двое были «призраками» Лайна, так тогда называли двойных агентов. Курсантов поощряли к тому, чтобы они пользовались местным жаргоном, отличным от того, какой был принят повсюду в секретной службе. Здесь не употребляли слово «фирма», а говорили «главная контора». Агенты назывались «воронами», «тенями» звали тех, кто следил за тобой — это было, как Ева поняла позже, чем-то вроде школьного форменного галстука или масонского рукопожатия. Это должно было служить отличительным признаком выпускников Лайна.

Один или два раза Еве показалось, что она видела, как Ло бросал понимающий взгляд на кого-то из вновь прибывших, и ее прошлые сомнения возрождались: уж не этот ли новичок — стукач, а миссис Терм и Ежи — просто любопытные от природы? Очень скоро Ева поняла, что так и было задумано: одного предупреждения оказывалось достаточно, чтобы «гости» начали следить сами за собой и другими. Постоянная бдительность — весьма эффективная форма внутренней безопасности. Ева была уверена, что является потенциальной подозреваемой не в меньшей степени, чем остальные — те, которых она сама считала «призраками».

В течение десяти дней в Лайне находился один молодой человек. Его звали Денис Трелоуни. Это был блондин с длинной светлой челкой, падавшей ему на лоб, и недавним шрамом от ожога на шее. После нескольких встреч с ним — в столовой, на занятиях по азбуке Морзе, — Ева поняла, что он смотрит на нее по-особому. Обращаясь к ней, парень произносил лишь незначительные фразы: «Похоже, будет дождь» или «Я немного оглох после стрельбища», но Ева могла с уверенностью сказать, что Денис проявляет к ней интерес. И вот однажды в столовой, когда они встретились у стойки буфета, где накладывали себе десерт, они разговорились и сели рядом за общим столом. Ева спросила у Дениса (сама не зная почему), служил ли он в военно-воздушных силах: ей казалось, что английские военные летчики выглядят именно так.

— Нет, — ответил он автоматически. — Я, в общем-то, флотский.

И тут в его глазах появился испуг. Ева поняла, что он заподозрил ее. Больше Денис с ней не заговаривал.

Вот уже целый месяц Ева жила в Лайне. Однажды вечером ее вызвали из своей комнаты в главный корпус. Девушке показали на дверь, опять на самом верху. Она постучала и вошла. За письменным столом с дымящейся сигаретой сидел Ромер. Перед ним стояли бутылка виски и два стакана.

— Привет, Ева, — сказал он, не потрудившись встать. — Вот, решил узнать, все ли у тебя здесь в порядке. Выпьешь?

Он жестом пригласил ее сесть, и она села. Ромер всегда называл ее Евой, даже в присутствии тех, кто называл ее Ив. Девушка предполагала, что остальные принимали это имя за нежное прозвище, но она также подозревала, что для Ромера это было хоть небольшим, но проявлением власти, осторожным напоминанием, намеком на то, что из всех, кого она здесь встречала, он один знал ее подлинную историю.

— Нет, спасибо, — сказала она в ответ на предложение выпить.

Тем не менее, Ромер налил Еве немного и подвинул к ней стакан.

— Ты будешь смеяться, но я не могу пить в одиночку.

Он поднял свой стакан, словно собираясь с ней чокнуться.

— Слышал, что у тебя вроде все получается.

— Как мой отец?

— Немного лучше. Новые лекарства, кажется, помогают.

Еве подумалось: «Это правда или ложь?» Уже сказывались плоды ее обучения в Лайне. Она задумалась снова: «Нет, тут Ромер не стал бы лгать, потому что я могу проверить». Поэтому она немного расслабилась.

— Почему меня не взяли на аэродром?

— Клянусь, что тебе никогда не придется прыгать с парашютом, пока ты будешь работать на меня. А произношение стало очень хорошим. Значительно улучшилось.

— А рукопашный бой мне тоже не понадобится?

Ромер выпил и снова налил себе.

— Представь, что ты борешься за свою жизнь: у тебя есть ногти, есть зубы — твои животные инстинкты послужат тебе лучше любых тренировок.

— А мне придется бороться за свою жизнь, пока я буду работать на вас?

— Очень и очень маловероятно.

— Ну и что мне нужно будет делать, работая на вас, господин Ромер?

— Пожалуйста, зови меня Лукас.

— Так что мне придется делать для вас, Лукас?

— Что нам придется делать, Ева. Все прояснится к концу твоего обучения.

— А когда это произойдет?

— Когда я пойму, что ты в достаточной мере обучена.

Он задал Еве еще несколько общих вопросов. Некоторые из них касались организации в Лайне: хорошо ли относились к ней преподаватели, проявляли ли они любопытство, задавали ли ей вопросы о предстоящей работе, почувствовала ли она особое к себе отношение со стороны служащих и так далее. Ева ответила ему правду. Ромер выслушал и задумался, медленно цедя виски и затягиваясь дымом сигареты. Он оценивал Лайн почти так, как, возможно, делал бы будущий родитель, выбирая школу для своего одаренного ребенка. Затем Ромер затушил сигарету, встал, засунул бутылку с виски в карман пиджака и направился к двери.

— Приятно было встретиться с тобой снова, Ева, — сказал он. — Старайся.

И ушел.

Сон у реки был судорожным, Ева просыпалась почти каждые двадцать минут. Заросли вокруг нее были полны звуков: шорохов, тресков, постоянных меланхоличных совиных уханий. Но девушка не чувствовала страха: просто еще одна ночная обитательница леса пыталась отдохнуть. Незадолго до рассвета Ева проснулась от желания облегчиться, она подошла к берегу реки, спустила штаны и сделала это в быструю воду. Воспользовавшись туалетной бумагой, Ева закопала ее. На обратном пути к своему лежбищу у дерева она остановилась и осмотрелась вокруг. Девушка обвела взглядом заросли в пятнах лунного света с искривленными стволами деревьев, окружившими ее неровным кольцом, похожим на редкую покосившуюся изгородь; листья над ее головой сухо шелестели на ночном ветру. У Евы появилось странное потустороннее чувство, будто она была в каком-то остановившемся сне, одна, потерявшаяся в шотландской глуши. Никто не знал, где она, и она сама тоже не знала этого. Почему-то неожиданно Еве вспомнился Коля, ее смешной, угрюмый и серьезный брат, и ее охватила грусть, на миг полностью вытеснив все остальное. Еву успокаивала мысль, что она делала все это ради него, пытаясь хоть чем-нибудь лично доказать, что его смерть была не напрасной. И она исподволь испытывала благодарность к Ромеру, втянувшему ее во все это. «Возможно, — думала Ева, располагаясь между обнимавших ее корней дерева, — возможно, Коля сам когда-нибудь навел Ромера на мысль привлечь к работе и меня тоже».

Она сомневалась, что сможет уснуть опять, мозг работал слишком активно. Но когда Ева легла, то почувствовала, что никогда в жизни еще не была так одинока. Интересно, было ли это вообще частью тренировки (создать ситуацию абсолютного одиночества, глухой ночью, в незнакомом лесу, у незнакомой реки и наблюдать, как ты справляешься с этим), ничего общего не имевшей с навыками разведки или развитием смекалки, или просто ее послали сюда для того, чтобы заставить в течение нескольких часов побыть наедине с самой собой. Девушка лежала и представляла, как светлеет небо, ведь рассвет неизбежен, и поняла, что всю ночь провела спокойно, без чувства страха. Возможно, в этом и заключался настоящий смысл игры сержанта Ло.

Рассвет наступил удивительно быстро (Ева не знала, который час, поскольку у нее отобрали часы), и было бы абсурдным не встать и не начать двигаться, когда весь мир вокруг нее уже проснулся. Поэтому она пошла к реке, помочилась, вымыла лицо и руки, попила, наполнила водой флягу и съела оставшийся бутерброд с сыром. Она сидела на берегу реки, ела, пила и вдруг почувствовала себя животным (человекозверем, существом, повинующимся инстинктам и рефлексам) более, чем когда-либо в своей жизни. Ева понимала, что это звучало смешно: подумаешь, провела всего лишь ночь на открытом воздухе, при этом погода великолепная ночь, а сама она хорошо одета и достаточно сыта. Но впервые за два месяца, проведенных в Лайне, она чувствовала благодарность к этому месту и к этому удивительному испытанию, которому ее подвергли. Ева пошла вдоль берега по течению спокойным размеренным шагом, ощущая внутри себя небывалую радость и свободу.

Приблизительно через час девушка вышла к шоссе, по которому и поднялась из речной долины. Через десять минут Еву подсадил к себе на двуколку фермер и подбросил ее к дороге на Селкерк. Оттуда до самого города было две мили пешком, а уж в Селкерке она точно узнает, сколько осталось до Лайна.

Семейная пара из Дарема, направлявшаяся в отпуск, подвезла Еву от Селкерка до Иннерлейтена. А там она взяла местное такси и доехала на нем оставшиеся до Лайна несколько миль. Девушка приказала водителю остановиться в полумиле от ворот и, расплатившись с ним, обошла подножие холма и вышла к склону с другой стороны здания так, словно возвратилась с луга после предобеденной прогулки.

Подходя к зданию, она увидела на лужайке сержанта Ло и того самого Лэйрда, дожидавшихся ее. Ева открыла калитку на мостике через ручей и пошла в их сторону.

— Вы последняя, мисс Далтон, — сказал Ло. — Но, тем не менее, поздравляю: вы были дальше всех.

— Хотя мы и не ожидали вас со стороны Каммлемура, — заметил Лэйрд проницательно. — Не так ли, сержант?

— Так точно, сэр. Но мисс Далтон всегда полна сюрпризов.

Ева прошла в столовую, где для нее был оставлен холодный обед: немного баночной ветчины и картофельный салат. Она налила себе стакан воды из графина и выпила его залпом, а потом повторила. Ева сидела и обедала, одна, заставляя себя есть медленней и не глотать жадно пищу, хотя и была очень голодна. Она чувствовала, что ее просто распирает от гордости. «Коля остался бы мной доволен», — подумала Ева и рассмеялась. Девушка ощущала, что в ней произошли небольшие, но значимые изменения, хотя она и затруднилась бы определить, какие именно.

Принсиз-стрит, Эдинбург, начало июля, утро в середине недели, ветрено и прохладно, по небу бегут большие и плотные облака, грозящие дождем. Покупатели, отпускники, эдинбургцы, спешащие по своим делам, заполнили тротуары, сбиваясь в толпы у переходов и автобусных остановок. Ева Делекторская спускалась по покатой улице от площади Сэнт-Эндрю-скуэр и как раз свернула на Принсиз-стрит. Она намеренно шла быстрым шагом, не оглядываясь, хотя и была абсолютно уверена, что за ней следят по крайней мере шестеро. «Двое впереди, — думала она, петляя, — и четверо — сзади. И еще, возможно, седьмой, блуждающий, получающий распоряжения от других, специально, чтобы сбить меня с толку».

Ева останавливалась у подходящих витрин и смотрела в отражение, надеясь на то, что ее глаза обнаружат что-то знакомое, что-то уже виденное, ища людей, прикрывавших лица шляпами, газетами или путеводителями. Но ничего подозрительного найти не могла. И снова вперед. Она перешла через широкую Принсиз-стрит на сторону Гарденз, прошмыгнув при этом между трамваем и телегой развозчика пива и побежав затем между автомобилями в сторону монумента Вальтеру Скотту. Обойдя монумент сзади, Ева развернулась на каблуках и, сразу набирая скорость, зашагала в обратном направлении в сторону Кэлтон-Хилл. Подчинившись внезапному порыву, она неожиданно нырнула в гостиницу «Норд Бритиш», да так, что швейцар не успел даже поднять свою фуражку в знак приветствия. Девушка попросила портье показать ей комнату, и ее проводили на пятый этаж. Немедля она поинтересовалась ценой и спросила, где туалет. Было понятно, что снаружи наступило временное оцепенение, но, по крайней мере, один из ее преследователей видел, как Ева заходила в гостиницу. Весть разнесется быстро, и через пять минут они будут наблюдать за каждым выходом. «Выходите всегда в ту дверь, в которую вошли, — любил повторять Ло, — за ней меньше всего смотрят». Хороший совет, если не считать того, что каждый из преследователей тоже его слышал.

Снова спустившись в вестибюль гостиницы, Ева достала из сумки красный платок и повязала его. Она сняла пальто и перекинула его через руку. Когда большая группа людей, спешивших к остановившемуся у гостиницы автобусу, столпилась у крутящейся двери, Ева смешалась и проскользнула вместе с ними, как можно оживленнее спрашивая какого-то мужчину, как ей найти Королевскую Милю — главную улицу Эдинбурга. Затем шустро обогнула зад «шарабана», вновь пересекла Принсиз-стрит и пошла ленивой медленной походкой в западном направлении, останавливаясь взглянуть в окна витрин лишь затем, чтобы изучить отражения в них. Ева заметила мужчину в зеленом пиджаке, которого, как ей показалось, она видела до этого на другой стороне улицы. Он шел за ней следом, оборачиваясь время от времени в сторону замка.

Забежав в универмаг «Дженнерс», девушка поднялась на четвертый этаж и прошла через отделы галантереи и модного платья. Зеленый пиджак видел ее и, наверно, уже рассказал остальным, что она — в универмаге. Ева зашла в женский туалет, пройдя мимо всех кабинок до самого конца. Там был служебный вход, который, по ее опыту, никогда не закрывался. Она повернула ручку — дверь открылась, и она проскользнула.

— Извините, мисс, но это не для общего пользования.

Два продавца сидели на скамейке во время перерыва и курили.

— Я ищу Дженни, Дженни Кинлох. Я — ее сестра. Произошло страшное несчастье.

— Здесь нет никакой Дженни Кинлох, мисс.

— Но мне сказали, чтобы я шла в служебную комнату.

И ее повели по коридорам и черным лестницам, пахнувшим линолеумом и мастикой, в служебную комнату. Никакой Дженни Кинлох там, конечно, не оказалось, поэтому Ева сказала, что ей нужно позвонить по телефону, поскольку, возможно, она что-то не поняла и ей нужно было идти в «Биннс», а не в «Дженнерс». Не совсем охотно ее все же проводили к телефонной кабине, внутри которой она сняла платок и причесала свои длинные волосы. Надев пальто наизнанку, Ева вышла через служебный выход на улицу Роуз-стрит и поняла, что оторвалась от хвоста. Она всегда отрывалась от преследователей, но сегодня впервые ушла от шести человек…

— Ева!

Послышался топот бегущих ног.

Она обернулась: это был Ромер, слегка запыхавшийся, с разлохматившимися жесткими волосами. Он замедлил шаг, собрался и провёл рукой по волосам.

— Очень хорошо, — сказал он. — По-моему, красный платок — это мастерское решение. Выделиться в толпе — просто великолепно.

От досады у нее запершило в горле.

— Но как вам?..

— Успокойся. Я был рядом. Все время. Никто об этом не знал.

Он встал лицом к ней.

— Я покажу тебе, как вести наружное наблюдение вблизи. Для этого нужен дополнительный реквизит, фальшивые усы.

Он достал их из одного кармана, а из другого — твидовую кепку.

— Но, ты, Ева, делала все очень хорошо. Ты почти оторвалась от меня.

Он улыбался своей белозубой улыбкой.

— Тебе не понравился номер в «Норд Бритиш»? С «Дженнерс» получилось здорово, особенно с женским туалетом. Боюсь, что пришлось рассердить пару эдинбургских девиц. Но я понял, что там должен быть выход, иначе ты бы туда не зашла.

— Понимаю.

Ромер посмотрел на часы.

— Давай поднимемся. Я заказал обед. Тебе ведь нравятся устрицы?

Они обедали в украшенном декоративной плиткой устричном баре, который занимал часть пивного ресторана.

«Устрицы, — подумала Ева, — становятся символом наших отношений. Возможно, Лукас считает их настоящим афродизиаком, и надеется, что, съев их, я буду лучше к нему относиться».

Пока они сидели и разговаривали, Ева поймала себя на том, что она рассматривает Ромера с максимальной для себя степенью объективности, пытаясь представить, что она думала бы о нем, если бы они встретились при других обстоятельствах, не таких необычных и тревожных, если бы не случилось Колиной смерти. Конечно, в этом человеке было нечто привлекательное: его настойчивость и загадочность (он все же был кем-то вроде шпиона), и еще его редкая, полностью преображающая внешность улыбка, и эта его непоколебимая самоуверенность. Ева прислушалась к тому, что Ромер говорит. Он снова восхвалял ее, рассказывая, как все в Лайне были поражены ее преданностью делу, ее способностям.

— Ну, а для чего все это надо? — выпалила она.

— Я объясню тебе все, когда занятия закончатся, — ответил он. — Ты приедешь в Лондон и встретишься с группой, с моей командой.

— У вас своя команда? И чем она занимается?

— Я хочу передать тебе это, — сказал Ромер вместо ответа. Он достал из нагрудного кармана конверт, в котором оказалось два паспорта. Ева открыла их: все та же ее фотография с неясным взором, размытая и предельно формальная. Но имена другие: теперь она была Марджери Аллердайс и Лили Фитцрой.

— А это для чего? Я думала, что я — Ив Далтон.

Ромер объяснил: каждый, кто работал на него, кто был в его группе, получал по три имени. Это была своего рода дополнительная льгота, бонус. Эти имена можно было использовать или не использовать, в зависимости от того, как сам человек считает нужным.

— Это все равно как дополнительная пара парашютов или готовых к побегу машин, припаркованных рядом на случай, если ты почувствуешь необходимость однажды ими воспользоваться. Очень удобно, и можно сэкономить много времени, если они у тебя есть.

Ева положила оба новых паспорта в сумочку и впервые почувствовала, как легкий холодок страха пополз вверх по ее спине. Игры со слежкой в Эдинбурге — это одно, а то, чем занималась группа Ромера, — совсем другое, потенциально опасное занятие. Она защелкнула сумочку.

— Есть ли у вас право рассказать мне об этой вашей группе?

— О да. Немного. Она называется СБД. Бесцветный акроним. «Служба бухгалтерии и делопроизводства».

— Очень сухо и скучно.

— Абсолютно с тобой согласен.

И Еве вдруг подумалось, что Ромер на самом деле нравится ей — нравится склад его ума, эта его способность все предусмотреть.

Ромер заказал себе бренди. Ева больше ничего не захотела.

— Я дам тебе еще один совет, — сказал он. — Фактически, я постоянно буду давать тебе советы — подсказки — время от времени. А ты постарайся запоминать их.

Неожиданно Ромер снова перестал ей нравиться: его самодовольства, amour propre[11] иногда было чересчур много. «Я самый умный в мире, а мне приходится иметь дело с такими дураками, как вы».

— Найди себе безопасный дом. Обязательно. Где бы ты ни оказалась, на какой угодно период времени, имей безопасное убежище. Лично для себя. Не рассказывай о нем мне, не говори вообще никому. Просто место, в котором ты могла бы быть уверена, где бы тебя никто не знал, где бы ты могла спрятаться, если это потребуется.

— Первое правило Ромера. Есть еще какие-нибудь?

— Ох, полно, — ответил он, не обращая внимания на иронию в ее голосе. — Но поскольку уж мы затронули тему, я скажу тебе самое важное правило. Это просто «золотое» правило: его никогда нельзя забывать.

— И в чем же оно состоит?

— Никому не верь, — сказал Ромер без какой-либо напыщенности, но с колоссальной уверенностью и определенностью, как если бы он произнес: «Сегодня — пятница».

— Никогда никому не верь, — повторил он, достал сигарету и закурил, задумавшись так, будто ему удалось убедить самого себя в своей собственной прозорливости.

— Возможно, это единственное правило, которое тебе понадобится. Может быть, все другие правила, о которых я тебе расскажу, являются всего лишь его модификациями. Одно-единственное, «золотое» правило. Не верь никому — даже тому, кому, по-твоему, можно доверять больше всех в мире. Всегда всех подозревай. Никогда никому не доверяй.

Он улыбнулся, но на этот раз без обычной теплоты.

— И тогда все будет замечательно. Поняла?

— Да, я буду учиться этому.

Он одним глотком допил остатки бренди. За эти несколько встреч с Ромером Ева заметила, что он пил довольно много.

— Мы лучше доставим тебя назад в Лайн, — заключил он, попросив принести счет.

У двери они пожали друг другу руки. Ева сказала, что она вполне может доехать на автобусе. Ей показалось, что он смотрел на нее пристальнее, чем обычно, и девушка вспомнила, что у нее распущены волосы. «Возможно, он никогда раньше не видел меня с распущенными волосами», — подумала она.

— Да… Ева Делекторская, — сказал Ромер задумчиво, как будто мысли его были о чем-то другом. — Кто бы мог подумать?

Он протянул руку так, будто хотел похлопать ее по плечу, но потом раздумал.

— Все очень довольны. Очень.

Ромер посмотрел в полуденное небо с большими тучами, серыми, тяжелыми, пугающими.

— Война начнется уже через месяц, — сказал он тем же самым мягким голосом. — Или через два. Большая война, которая захватит всю Европу.

Он оглянулся и улыбнулся Еве.

— Мы внесем свой вклад. Не беспокойся.

— Работая в Службе бухгалтерии и делопроизводства?

— Да… А ты была когда-нибудь в Бельгии? — неожиданно спросил Ромер.

— Да. Один раз была в Брюсселе. А что?

— Просто подумал, что тебе бы там понравилось. Пока, Ева.

И Ромер наполовину отсалютовал ей, наполовину помахал рукой и вышел медленной походкой. Ева слышала, как он насвистывал. Она развернулась и задумчиво побрела к автобусной станции.

Девушка сидела на автобусной станции в ожидании автобуса на Галашильс, когда вдруг заметила, что наблюдает за другими людьми, находившимися в этом зале и ждавшими своих автобусов, среди которых были мужчины, женщины и несколько детей. Она изучала их, оценивала и присваивала каждому ярлык, и вдруг подумала: «Если бы ты только знал Коля, если бы только знал, кем я стала и чем я теперь занимаюсь». И тут Ева чуть не вскрикнула от неожиданности: она неожиданно поняла, что все и в самом деле изменилось, что она уже по-другому смотрит на этот мир. Такое чувство, будто нервные окончания ее мозга претерпели изменения, будто все в ней заменили, и Ева вдруг поняла, что ее обед с Ромером одновременно ознаменовал конец старого этапа ее жизни и начало нового. Ей открылось с почти огорчительной ясностью, что для разведчика мир и люди, его населяющие, становятся не такими, какими они являются для всех остальных. Слегка содрогнувшись от охватившего ее возбуждения, Ева поняла в этом зале ожидания на эдинбургском автовокзале, что смотрит на мир вокруг себя так, как должен смотреть разведчик. Она думала о том, что сказал ей Ромер, о его «золотом» правиле, и задавала себе вопрос: относится ли это только к разведчикам, или же всем людям лучше жить в этом мире, никому не веря? И гадала, сможет ли она когда-нибудь поверить кому-нибудь снова.