Невероятная частная жизнь Максвелла Сима

1

Когда в ресторане я увидел, как китаянка с дочерью играют в карты, а за ними сверкают вода и огни Сиднейской бухты, я почему-то вспомнил о Стюарте и о том, как он перестал водить машину.

Чуть было не сказал «о моем друге Стюарте», но вряд ли его еще можно считать моим другом. За последние годы я растерял много друзей. Нет, мы не разругались; слава богу, обошлось без драм. Просто мы решили прекратить общаться. Именно так: мы приняли решение, вполне осознанное, ведь сегодня общение не требует усилий — к нашим услугам столько разнообразных способов и средств. С годами, однако, некоторые дружбы начинают казаться неприятно избыточными. И наступает день, когда ты спрашиваешь себя: «А какой смысл?» И обрубаешь концы.

Но вернемся к Стюарту. Он бросил водить из-за приступов страха. Стюарт был хорошим водителем, осторожным, вежливым, ни разу не попадал в аварию. Но время от времени за рулем на него накатывал страх, и постепенно этот страх усиливался, а приступы учащались. Помню, как он впервые рассказал мне об этом: в обеденный перерыв, в кафе универмага в Илинге,[2] где мы вместе работали года два. Сомневаюсь, что я слушал его очень внимательно, — за нашим столиком сидела Каролина, и у нас с ней только-только начало завязываться что-то интересное, и Стюарт с его водительскими неврозами мне, скорее, мешал. Наверное, поэтому я никогда прежде не вспоминал эту историю, до тех пор, пока, годы спустя, не очутился в ресторане в Сиднейской бухте, и тут вдруг все разом нахлынуло. Проблема Стюарта, насколько я понял, была вот в чем. Если большинство людей на запруженном шоссе воспринимают встречные и впереди идущие машины как нормальное, слаженно функционирующее дорожное движение, то Стюарту повсюду мерещились катастрофы, которые едва удавалось предотвратить. Он видел, как автомобили на высокой скорости несутся навстречу друг другу, лоб в лоб, и разъезжаются буквально в дюйме, — и эти видения повторялись постоянно, каждые несколько секунд. «Машины, все машины, — говорил он мне, — чудом не врезаются друг в друга. Это же невыносимо!» В конце концов он уже не мог совладать с собой на дороге и бросил водить.

Почему же разговор со Стюартом вдруг всплыл у меня в голове, когда я сидел в ресторане? Было 14 февраля 2009 года. Вторая суббота месяца. Валентинов день, если кто запамятовал. Рядом сверкали вода и огни Сиднейской бухты, а я ужинал один, поскольку отец по разным бредовым причинам отказался идти со мной, хотя это был мой последний вечер в Австралии, куда я приперся главным образом затем, чтобы встретиться с отцом и попытаться наладить с ним отношения. И вот, сидя тем вечером в ресторане, я чувствовал себя одиноким как никогда в жизни, и на воспоминания меня спровоцировали китаянка с дочкой, игравшие в карты. Они выглядели такими счастливыми вдвоем, такими близкими. Они почти не разговаривали, разве что о карточной игре, если не ошибаюсь, но не в этом дело. Все было ясно по их глазам, улыбкам, по тому, как они часто смеялись и заговорщицки сдвигали головы. Для сравнения: за другими столиками никто, похоже, особо не веселился. Конечно, люди смеялись и болтали, но не сказать чтобы они были поглощены друг другом, как китаянка с дочерью. Напротив меня сидела пара, судя по всему, они отмечали Валентинов день, — он то и дело поглядывал на часы, она как заведенная проверяла мобильник на эсэмэски. За столиком сзади расположилась семья из четырех человек: два мальчика резались на геймбоях, а муж с женой за десять минут не проронили ни слова. Справа, слегка загораживая мне вид на бухту, устроилась компания из шести человек; двое из них вступили в так называемый «принципиальный» спор: начав с глобального потепления, они довольно быстро свернули на экономику, ни тот ни другой весомых аргументов не приводил, остальные же четверо молча внимали приятелям и томились от скуки. Пожилая пара слева предпочла усесться рядом, а не по разные стороны стола, чтобы оба могли любоваться видом, избегая таким образом необходимости беседовать. Не то чтобы поведение этих людей меня удручало. Я знал, что они отправятся домой с мыслью о прекрасно проведенном вечере. Но завидовал я только китаянке с дочкой — эти явно обладали чем-то очень ценным, чего мне катастрофически не хватало. И я хотел, чтобы они со мной поделились.

Почему я решил, что она китаянка? Ну, я не был уверен, это было лишь предположение. Но она походила на китаянку. Длинные черные волосы, невероятно густые и какие-то неприглаженные. Худое лицо с выступающими скулами. (Прошу прощения, я не очень умею описывать людей.) Ярко-красная помада смотрелась на ее губах немного странно. У нее была хорошая улыбка; улыбаясь, она почти не разжимала губ, но получалось все равно весело. Одежда на ней была дорогой: черный, вроде бы шифоновый, шарф (описывать одежду я тоже не мастер — вам все еще не терпится узнать, что будет дальше?), — так вот, шарф скрепляла золотая брошка. В общем, женщина обеспеченная. И элегантная — иного слова не подберешь. Очень элегантная. Ее дочка, лет восьми-девяти, тоже была хорошо одетой и тоже черноволосой (а много ли вы видели китаянок-блондинок?). Девочка красиво смеялась: смех зарождался глубоко в горле, а потом рассыпался звонким каскадом, а потом стихал, как ручей, стекая с холма, замирает в лужах. (Такие ручьи мы с мамой часто видели, когда она давным-давно водила меня гулять на холмы Лики; мы огибали паб «Роза и корона» и шли по кромке муниципального поля для гольфа. Наверное, смех девочки напомнил мне о наших прогулках, и это стало еще одной причиной, по которой маленькая китаянка и ее мать так заворожили меня.) Не знаю, отчего она беспрестанно смеялась; думаю, это было связано с картами, играли же они не в какую-нибудь глупую детскую «ведьму», но и не в серьезную взрослую игру, скорее в упрощенный вист. Но как бы ни называлась их игра, у девочки она вызывала смех — явно на радость матери: китаянка подзуживала дочку, смеялась вместе с ней и словно купалась в этом смехе. Смотреть на них было очень приятно, однако мне приходилось дозировать удовольствие: не хватало только, чтобы китаянка заметила, как я на них пялюсь, и приняла меня за извращенца. Раз или два она встречалась со мной взглядом, но быстро отворачивалась, и я не успевал ничего прочесть в ее глазах, во всяком случае, приглашения присоединиться в них точно не было, а отведя взгляд, китаянка снова принималась разговаривать с дочкой и смеяться, моментально восстанавливая границы интимности, будто обносила себя и девочку крепостной стеной.

В один из таких моментов мне и захотелось послать сообщение Стюарту, но в моем мобильнике больше не значился его номер. Я хотел сказать ему, что понял лишь сейчас то, что он пытался объяснить мне про машины. Автомобили — как люди. Каждый день мы вливаемся в толпу, носимся туда-сюда, едва не касаясь друг друга, но реальный контакт происходит очень редко. Мы все время уворачиваемся. Все время что-то теряем, оставаясь на уровне «а могло бы быть иначе… или не могло?». Это страшно, если задуматься. Лучше уж вообще об этом не думать.

Вы способны припомнить, где вы были в тот день, когда умер Джон Смит? Подозреваю, большинство не способно. Подозреваю даже, что многие и понятия не имеют, о каком таком Джоне Смите идет речь. Верно, людей с такими именем и фамилией обреталось и обретается на этом свете немало, но тот Джон Смит, о котором я говорю, был главой Британской Лейбористской партии и умер от инфаркта в 1994 году Разумеется, его смерть не имела столь глобального резонанса, как гибель Джона Кеннеди или принцессы Дианы, но я до сих пор помню — и совершенно отчетливо, — где я был в тот день. В кафе универмага в Илинге, за столиком, в обеденный перерыв. Со мной был Стюарт и еще пара-тройка парней, в том числе Дейв — настоящая заноза в заднице. Дейв работал в отделе электротоваров, всегда жутко самоуверенный, громогласный, занудный — терпеть таких не могу. А за соседним столиком сидела симпатичная девушка лет двадцати, со светло-каштановыми волосами, вид у нее был грустный, потерянный, и она поглядывала в нашу сторону. Звали ее (как довольно скоро выяснилось) Каролина.

В универмаге я тогда проработал только два месяца и числился в новичках. А раньше я колесил по дорогам, торгуя игрушками от фирмы из Сент-Олбанса. Нормальная работа, во всяком случае, мне нравилась. Я подружился с другим представителем фирмы на Юго-Востоке, Тревором Пейджем, и мы классно проводили время, но постоянные разъезды никогда не заводили меня так, как Тревора, и новизна ощущений, которую дают путешествия, быстро и крепко приелась. Мне уже хотелось обосноваться где-нибудь, а не мотаться с места на место. Я сделал первый взнос за дом, мой собственный дом, в Уотфорде (по соседству с Тревором, как я узнал позже) и начал активно искать другую работу. Захаживая в илингский универмаг, я постарался расположить к себе Стюарта, который заведовал отделом игрушек. В дружбе, возникающей по деловым соображениям, всегда есть что-то натянутое, но мы искренне понравились друг другу, и я стал регулярно наведываться в Илинг, чтобы выпить со Стюартом после работы. И вот однажды вечером Стюарт позвонил мне домой в свой выходной и сказал, что идет на повышение в управленческий отдел, а мне предлагает занять его место в отделе игрушек. Поначалу я колебался, меня беспокоило, как на это отреагирует Тревор. Но он не обиделся, напротив, Тревор понимал, что именно такая работа мне и нужна. Спустя два месяца я уже трудился в Илинге на полной ставке и каждый день обедал в кафе со Стюартом и его коллегами. Там-то я и приметил симпатичную девушку лет двадцати со светло-каштановыми волосами, которая, похоже, всегда обедала в одиночестве.

Сейчас кажется, что это было так давно, в незапамятные времена. Тогда все казалось возможным. Абсолютно все. Интересно, испытаю ли я это чувство еще когда-нибудь?..

Нет, лучше не углубляться в эти мысли.

Ладно, смерть Джона Смита. В тот день в кафе за столиком с пластиковой столешницей нас собралась целая компания. Было начало лета 1994 года. Только не спрашивайте меня, солнце светило или лил дождь, в кафе без окон перемены в атмосфере никак не ощущались, мы обедали в вечных сумерках. Тот день, однако, отличался от прочих: Дейв (этот противный малый из электротоваров, которого я не выносил) пригласил за наш столик Каролину. Понятно, Дейв на нее глаз положил, но обхаживал он девушку так бестолково, что больно было смотреть. Не сумев произвести впечатление болтовней о своей спортивной машине, стереосистеме необычайной красоты и холостяцкой берлоге в Хаммерсмите,[3] Дейв задействовал смерть Джона Смита — о которой утром сообщили по радио — и ну отпускать идиотские шуточки на тему инфаркта. Типа: после первого инфаркта, случившегося у Смита в конце 1980-х, врачам удалось оживить его сердце, но не мозг, — стоит ли удивляться, что Смита произвели в председатели Лейбористской партии? Было очевидно, что идиотский юмор Дейва раздражает и огорчает Каролину, но, не будучи с нами толком знакома, она стеснялась дать отпор. Она вяло улыбалась в ответ, остальные нестройно хихикали, пока я неожиданно для себя самого не сказал: «Не смешно, Дейв. Совсем не смешно». К этому моменту почти все закончили обедать и очень скоро ушли, но только не мы с Каролиной; мы оба продолжали ковыряться в пудинге, словно следуя некой негласной договоренности. Минуты две мы сидели молча, чувствуя неловкость и понимая, что кто-то должен нарушить тишину. Наконец я смущенно пробормотал что-то о деликатности, которой Дейв никогда не отличался, и тут Каролина впервые за обеденный перерыв заговорила. Наверное, прямо тогда я в нее и влюбился. Какой же у нее был голос! Я ожидал, под стать ее внешности, чего-то ультрарафинированного, четкого-звонкого, но она произносила слова с естественностью простой ланкастерской девахи. Я настолько удивился — и заслушался, — что поначалу даже не вникал в то, что она говорит, просто балдел от ее голоса, словно она вещала на каком-то мелодичном иностранном наречии. Впрочем, я быстро опомнился и, не желая выставить себя полным дураком, сосредоточился и уразумел, что она спрашивает, почему я не присоединился к общему веселью. Не потому ли, допытывалась Каролина, что я поддерживаю лейбористов. Нет, отвечал я, лейбористы тут ни при чем, дело в другом. По-моему, нельзя смеяться над покойником, когда его тело еще не остыло, тем более что Джон Смит всегда казался приличным человеком и у него остались жена и дети. Каролина согласилась со мной, хотя у нее имелись и другие причины, чтобы скорбеть о кончине Смита. Она считала, что в смысле ситуации, сложившейся в британской политике, он умер в самый неподходящий момент, ведь на следующих выборах он мог победить, и из него получился бы отличный премьер-министр.

В кафе при универмаге подобные беседы звучали редко, а я, признаться, участвовал в них еще реже. Политика меня никогда не занимала. (На двух последних выборах я вообще не голосовал, хотя в 1997-м отдал голос за Тони Блэра — в основном потому, что воображал, будто Каролина от меня этого ждет.) А когда она заявила, что работу в секции «Товары для матерей и младенцев» рассматривает как вынужденную меру — способ прокормиться, пока пишет свой первый роман, — я почувствовал, что окончательно теряю почву под ногами. Романов я не читаю, не говоря уж о том, чтобы их писать. Но с другой стороны, это лишь еще сильнее разожгло мое любопытство. Понимаете, я никак не мог ее раскусить. Годами колеся по дорогам, вваливаясь к людям без приглашения и нахваливая им свой товар, я был вполне доволен своим умением вычислить, кто передо мной, и сообразить — за пару секунд, — чем этого человека можно зацепить. Но я почти не сталкивался с людьми, похожими на Каролину. Я не учился в университете (она окончила исторический факультет в Манчестере) и большую часть своей сознательной жизни провел в обществе мужчин — бизнесменов в придачу. Эти люди предпочитают не распространяться о себе и ни в чем не ищут подоплеки, принимая все как есть. По сравнению с ними Каролина выглядела инопланетянкой. И у меня не было никаких догадок о том, каким ветром ее сюда занесло.

Мое недоумение она рассеяла на нашем первом свидании, поведав очень грустную историю. Мы сидели в «Спагетти-хаус» (одном из моих самых любимых сетевых ресторанов в то время, хотя сейчас они практически исчезли), и Каролина, наматывая на вилку тальятелле карбонара, рассказала, что во время учебы в Манчестерском университете у нее возникли очень глубокие отношения с одним парнем, который учился на отделении филологии. После университета он нашел работу в Лондоне, в телевизионной продюсерской фирме, и они вдвоем переехали в столицу, сняв квартиру в Илинге. Каролина больше всего на свете хотела писать книги — романы и рассказы, так что работу в универмаге она воспринимала как нечто временное, а по вечерам и выходным упорно писала. Тем временем ее бойфренд завел роман с девицей из продюсерской фирмы и якобы безумно в нее влюбился. Не прошло и месяца, как он бросил Каролину и съехал, а она осталась совсем одна в лондонском пригороде, где у нее не было ни друзей, ни знакомых, но была работа, которая, впрочем, ее совершенно не увлекала.

Словом, ситуация яснее некуда, верно? В те годы в моде была одна фразочка, которая очень подходила к тогдашнему состоянию Каролины, «выпасть в осадок». Я понравился Каролине, потому что отнесся к ней по-хорошему и потому что подхватил ее, когда она разваливалась на части, и еще, наверное, потому, что я был менее грубым и бесчувственным, чем другие парни, обедавшие с нами в кафе. Но, оглядываясь назад, нельзя не согласиться: я был ей не пара. Даже странно, что мы протянули вместе так долго. Но мы же не умеем предсказывать будущее. Обычно я знать не знаю, что со мной будет через две недели, не то что через пятнадцать лет. Тогда мы были молоды и наивны, и под конец ужина в «Спагетти-хаус», когда я спросил, не хочет ли она поехать со мной за город в выходные, никто из нас не имел ни малейшего представления, куда это нас заведет. Все, что я помню, — огонек благодарности, вспыхнувший в ее глазах, когда она ответила «да».

Пятнадцать лет, это много или мало? Думаю, все относительно. На фоне истории человечества это как глазом моргнуть, но у меня такое ощущение, что за пятнадцать лет я прошел долгий путь, невероятно долгий, от надежд и волнения далекого первого свидания в «Спагетти-хаус» до вечера 14 февраля 2009 года (случившегося всего несколько месяцев назад), когда я, сорокавосьмилетний мужчина, оказался один в австралийском ресторане; за ограждением террасы поблескивали вода и огни Сиднейской бухты, а я не мог оторвать глаз от прекрасной китаянки и ее дочки, игравших в карты за соседним столиком. К тому времени Каролина уже уехала из дома. То есть бросила меня. Полгода, как мы жили врозь, и нашу дочку Люси она тоже увезла с собой. Они подались на север, в Озерный край, в городишко под названием Кендал. Что же в конце концов заставило ее уехать? Думаю, гнетущее и неустранимое разочарование. Кроме рождения Люси, за последние пятнадцать лет ничего из того, о чем мечтала Каролина, не сбылось. Великий роман так и не был написан. Ей даже не удалось закончить хотя бы один рассказ, насколько мне известно. Появление Люси сыграло тут серьезную роль. Как ни крути, материнство требует большой отдачи. Но мне не понять, как брак со мной мог помешать ей писать, если она действительно этого хотела. Возможно (и мне трудно об этом говорить), Каролина в глубине души немного стыдилась меня. Точнее, моей работы. Я рос профессионально, перевелся в самый большой и престижный универмаг в центре Лондона, куда меня взяли старшим сотрудником по взаимодействию с состоявшимися покупателями. Отличная должность, на мой взгляд. Но у Каролины, вероятно, мелькало в голове, что мужу начинающей писательницы скорее подобает заниматься чем-нибудь более… ну, не знаю… творческим? интеллектуальным? Только не подумайте, что мы обсуждали эти неувязки. Самым печальным в нашем браке было то, что за последние несколько лет мы напрочь утратили способность находить общий язык. Будто забыли, как надо разговаривать друг с другом, помнили лишь, как надо орать, оскорблять побольнее и швыряться предметами домашнего обихода. Не стану вдаваться в подробности, но одна из наших перепалок мне особенно запомнилась. Накануне отъезда Каролины, да и раньше тоже, мы постоянно ругались; началось с того, что мы поспорили, чем отмывать водонагреватель из нержавейки — металлической мочалкой или мягкой губкой. И уже через полминуты я кричал, что теперь уж мне окончательно ясно — она меня больше не любит. А не дождавшись опровержений, добавил: «Похоже, я тебе даже не очень-то нравлюсь». И знаете, что она ответила? «Как может нравиться человек, который сам себе не нравится».

Ну, если она решила изъясняться загадками, продолжать не имело смысла.

Китаянка с дочкой долго сидели в ресторане. Учитывая юный возраст девочки, странно, что в половине одиннадцатого они все еще оставались за столиком. С ужином они давно разделались, и теперь их удерживала на месте только карточная игра. Ресторан почти опустел, и мне тоже пора было возвращаться к отцу На следующий день я улетал домой, а нам с отцом необходимо было еще кое-что обсудить. Перед тем как уйти, мне понадобилось отлить; я встал и направился в подвальное помещение, где находился мужской туалет.

Я не люблю мочиться стоя. Не спрашивайте почему. Насколько я помню, никаких травматических инцидентов в детстве со мной не случалось, меня не растлевали в общественном туалете и так далее. На самом деле я не люблю мочиться стоя, даже когда в сортире никого нет. А вдруг кто-нибудь войдет во время процесса и вынудит меня остановиться на середине, выключить себя как кран и поспешно удалиться, пристыженным и раздосадованным, с наполовину полным мочевым пузырем? Поэтому я устроился в кабинке — после обычных предосторожностей: вытер сиденье и прочее. Тут-то на меня и накатило. Одиночество. Я сидел в подвале, в малюсенькой кабинке, в десятках тысяч миль от дома. А если бы у меня случился инфаркт, пока я сижу на толчке, — как бы развивались события? Скорее всего, кто-нибудь из работников ресторана обнаружил бы меня перед закрытием заведения. Вызвали бы полицию и, взглянув на мой паспорт, кредитные карты, а может, и пробив меня по международной базе данных, установили бы мои родственные связи с отцом, Каролиной и позвонили им. Как Каролина воспримет эту новость? Расстроится, по крайней мере поначалу, но не знаю, насколько сильно. Я теперь мало что значу в ее жизни. Люси, конечно, придется тяжелее, но и она все больше отдаляется от меня, уже месяц, как мы не общались. Кто там еще остался? Друзья и коллеги по работе, наверное, сочувственно всполошатся, но ненадолго. Крис, мой старый школьный друг, вот он… вероятно, в приступе острого сожаления он посетует на то, что мы разошлись в разные стороны и прекратили всякое общение. Тревор Пейдж огорчится, искренне огорчится. И его жена Джанис тоже. Но в целом моя кончина не вызовет больших волнений. Мой «Фейсбук» перестанет обновляться — но заметит ли это кто-нибудь из моих сетевых френдов? Сомневаюсь. Я был один во всем мире, совершенно один. Завтра я полечу домой, и что меня там ждет? Квартира, в которой ни души, но полно мебели из ИКЕА; счета за три недели, банковские бумаги и реклама доставки пиццы. А сейчас я сижу в деревянной кабинке, под землей, в подвале ресторана в Сиднейской бухте, а там, наверху, всего в паре ярдов над моей головой, находятся два очень близких друг другу человека, и как бы они ни были одиноки в других отношениях, их несомненно объединяет глубокая привязанность, и прочность, надежность этой связи очевидна любому, кто хотя бы мельком на них взглянет. Я завидовал им, жутко завидовал. И эта зависть внезапно вылилась в настойчивую потребность познакомиться с прекрасной китаянкой и ее прекрасной дочкой, которые так любят друг друга. Мысль о том, чтобы уйти из ресторана, не попытавшись даже представиться, не дав им знать о моем существовании, была невыносима.

Как ни странно, чем больше я об этом думал, тем естественнее казалась мысль познакомиться с ними. Чего я, собственно, медлю? Если я что и умею в этой жизни, так это общаться с людьми. До того, как Каролина с Люси бросили меня, — от чего я уже шесть месяцев не могу очухаться и поневоле живу отшельником — я успешно выстраивал свою карьеру именно благодаря умению находить подход к незнакомым людям. Чем, по-вашему, занимается сотрудник по взаимодействию с состоявшимися покупателями? Название должности говорит само за себя. Я могу быть милейшим парнем, если надо. Я знаю, как успокоить растерянную покупательницу. Знаю, что вежливость, хорошие манеры и простодушный тон, лишенный и намека на угрозу, способны разоружить даже самого воинственного клиента.

В общем, в тот вечер — впервые за полгода, что миновали с отъезда Каролины, — я на что-то решился, и решимость моя была неодолимой. Репетировать заранее вступительную речь я не стал — выскочил из кабинки, наскоро сполоснул руки и быстрым, твердым шагом двинул наверх. Я поднимался, надсадно дыша, в нервном напряжении, но и с блаженным ощущением, которое наступает, когда тебя отпускает боль.

Увы, китаянка с дочкой уже расплатились и ушли.

2

Мой отец спал, когда я вернулся из ресторана; пришлось ждать до утра, до завтрака, чтобы возобновить спор по поводу его квартиры в Личфилде.

Впрочем, «спор» не слишком подходящее слово для наших стычек с отцом. Да и «стычки» тоже сильно сказано. Ни он, ни я никогда не повышали голоса. Если один не соглашался с доводами другого или обижался, мы просто сердито умолкали — и молчали так, бывало, по нескольку лет. В конце концов все улаживалось, хотя со стороны такой способ решать проблемы кажется по меньшей мере причудливым.

Каролина, кстати, постоянно теребила меня на этот счет. «Почему вы с отцом никогда не поговорите по-человечески? — спрашивала она. — Когда в последний раз ты с ним нормально разговаривал?» Я отвечал, что ей легко давать советы. Она ведь не знает, какой тяжелый человек мой отец. Она вообще едва его знала, они встречались только один раз, когда мы возили двухлетнюю Люси в Австралию. (Отец не приехал в Англию ни на мою свадьбу, ни когда родилась его единственная внучка.) По случайному совпадению и Каролина, и мой папаша считают себя писателями — правда, отец предпочитает сочинять стихи, господи прости, — и на этой почве Каролина надеялась с ним подружиться. Но даже ей пришлось признать спустя пару дней, что моего отца «не легко понять и принять». Тем не менее она продолжала грызть меня за безнадежно испорченные отношения с отцом. Я был единственным ребенком в семье, моя мать умерла, когда мне было двадцать четыре, и у меня действительно, кроме отца, никого не осталось. Перед разрывом со мной Каролина сделала мне прощальный подарок (если это можно так назвать) — поездку в Австралию, которую она сама оплатила тайком от меня. О поездке я узнал из электронного сообщения за день до Рождества: фирма «Экспедиа» напоминала, что я должен заполнить анкету для получения визы в режиме онлайн. Самолет, на который Каролина заказала билет, вылетал из Хитроу ровно через полгода после ее ухода из дома, день в день, — видимо, она понимала, что делает: раньше этого срока я путешествие не осилю, потому что не вылезу из черной депрессии, в которую она меня загнала. В этом смысле она точно все рассчитала (а что это еще, если не расчет?), из чего следует вывод, что после стольких лет совместной жизни она знает меня как облупленного.

Что ж, Каролина, это была чудесная идея. Подбодрить брошенного мужа, отправив его на три недели к отцу, который для него все равно что чужой человек, с благородной целью вынудить этих двоих научиться наконец разговаривать друг с другом. К сожалению, для того, чтобы сконструировать этакое чудо, требуется немного больше, чем порыв милосердия и авиабилет со скидкой. Утром, когда мы с отцом в последний раз вместе завтракали почти в полной тишине, я видел, что мы так же далеки друг от друга, как и прежде. Если на шкале человеческой близости китаянка с дочкой находились на одном конце, то мы с папашей — ровно на противоположном. А ведь нам было на чем сойтись. Например, наши партнерши имеют привычку сбегать от нас. В Австралии, куда отец переехал лет двадцать назад, он дрейфовал от одного зыбкого союза к другому; я видел лишь одну из его женщин, ту, что хлопнула дверью пять-шесть лет назад. Потом он жил с пожилой дамой, фармацевтом на пенсии, в пригороде Мосмана, но за месяц до моего визита они расстались, и отцу пришлось подыскивать новую квартиру, которую он пока не успел толком ни отремонтировать, ни обставить. Словом, мы могли бы поговорить об этом. Но нет, мы вернулись к вопросу о его жилье в Личфилде. Квартиру в Личфилде он купил в середине 80-х, сразу после смерти мамы, — в безотчетном стремлении, как мне хотелось бы думать, вернуться в родные края, — и я полагал, что, уезжая в Австралию, он ее продал. Выяснилось, что ничего подобного: все эти годы квартира пустовала. Да, знаю, многие сыновья рассвирепели бы, обнаружив, что потенциально доходной семейной недвижимости целых двадцать лет позволяли ветшать и пылиться. Но я лишь сказал: «Ты на этом теряешь». А он ответил: «Да, наверное, нужно что-то предпринять». Затем он попросил меня по возвращении в Англию наведаться в Личфилд. Я вообразил, что он хочет выставить квартиру на продажу, и начал объяснять, что сейчас в Великобритании не лучшее время для избавления от недвижимости: кредиты скукоживаются, люди теряют работу и сбережения, кругом финансовая нестабильность, и цены на жилье падают с каждым днем. На что отец возразил: он и не собирается продавать квартиру. Он лишь хочет, чтобы я, отправившись в Личфилд, поискал на книжных полках синюю папку с надписью «Два дуэта» на корешке и выслал эту папку ему. Я поинтересовался, чем ему так дорога эта синяя папка, и он сказал, что в ней хранятся несколько «значительных» стихотворений и кое-что из прозы и все это ему крайне необходимо, потому что единственную копию, которая у него была, выбросила его бывшая сожительница (фармацевт из Мосмана) незадолго до их расставания. Но прежде чем отослать папку, добавил отец, неплохо бы мне прочесть ее содержимое, если я хочу узнать, как так вышло, что я появился на свет, — и тут папаша разразился пространной и бессвязной тирадой о том, что я никогда бы не родился, если бы в конце 1950-х в Лондоне не существовало по соседству двух пабов с одинаковым названием «Восход солнца». Опять же, иные сыновья, возможно, ухватились бы за этот сюжет и потребовали подробностей, но я лишь подумал: «Ну вот, отца снова несет куда-то по касательной» — и принялся расспрашивать, где именно может стоять синяя папка и какой оттенок синего мне искать. У нас был шанс пройтись по отрезку нашего общего прошлого, и, не исключено, это было бы любопытно и познавательно для обоих; мы же соскочили на обсуждение канцтоваров. И так у нас всегда. Позавтракав, я пошел в гостевую комнату укладывать вещи.

В такси, по дороге в аэропорт, я об отце и не вспоминал. Я думал о китаянке с дочкой, о том, какая жалость, что они ушли из ресторана, прежде чем я успел с ними познакомиться. Хотя отчаиваться рано, убеждал я себя, ведь, упустив их, я припер к стенке официанта, и тот кое-что рассказал, и эти сведения могут оказаться весьма полезными. Официант не знал, как зовут китаянку с дочкой и где они живут, но одно он знал наверняка: они приходят в ресторан регулярно, в каждую вторую субботу месяца, и они всегда вдвоем, мужчины с ними еще ни разу не было. Почему-то — хотя это звучит глупо — оба эти обстоятельства меня обрадовали. Пусть от ресторана до моего дома десять тысяч миль, но мир всегда был тесен, а в наше время он стал еще теснее, так что теперь я был уверен, что стоит мне захотеть, и я сяду на самолет до Сиднея, заявлюсь во вторую субботу месяца в ресторан, а они будут там — играть в карты и смеяться. И ждать меня. (Понимаю, это беспочвенные фантазии, но именно такие мысли бродили у меня в голове.) И главное, они будут только вдвоем. Никого больше рядом, никакого соперничающего претендента на их внимание. Да и откуда такому сопернику взяться? Судя по тому, как они обращались друг с другом, третий в их отношениях безусловно лишний. Присутствие мужчины только бы все испортило. Если, конечно, этот мужчина — не я.

Согласен, я позволил своему воображению разыграться. Размечтался, как маленький. Но возможно, это само по себе было хорошим знаком. Полгода я почти ни с кем не разговаривал, на работу не ходил и чуть ли не все время проводил дома, главным образом в постели, иногда перед телевизором или за компьютером. Что касается человеческого общения, я потерял к нему всякую тягу. Человечество, как вы наверняка заметили, изобретает все новые и новые способы, призванные помочь людям избегать прямых контактов друг с другом, и я пользовался этими свежими разработками на полную катушку. Я предпочитал не звонить, но посылать эсэмэску. Не встречаться с приятелями, но отделываться лихими, ироничными обновлениями на «Фейсбуке», чтобы все поняли, какой яркой и насыщенной жизнью я живу. И похоже, публике нравилось это читать, потому что у меня появилось более семидесяти френдов, по большей части людей абсолютно мне неведомых. Но реальная встреча лицом к лицу, «посидим где-нибудь, попьем кофейку, ведь давно не виделись, а»? Да я забыл, что это вообще такое. И может, не вспомнил бы, если бы не китаянка с дочкой. Это покажется вздором, но близость между ними, их преданность друг другу подарили мне надежду — впервые за полгода без Каролины. И даже заставили поверить, что удача еще может повернуться ко мне лицом.

А на следующий день в аэропорту случилось еще кое-что, наполнившее меня тем же чувством. Я стоял в очереди на регистрацию, рассчитывая попасть к стойке, за которой сидела приветливая, улыбчивая брюнетка с зеленоватыми глазами. То есть с виду она казалась именно тем человеком, который способен — хотя и не обязан — перевести вас из эконом-класса в бизнес-класс, если правильно попросить. Но к ней я не попал. Угодил я к седому, черному от загара мужику примерно моего возраста, а то и постарше; от светской беседы он уклонялся и, по-моему, ни разу не посмотрел мне в глаза. Ясно было, что тут ловить нечего. Но я все равно старался, по привычке.

— На рейс все билеты проданы? — спросил я.

— Почти, — ответил он.

— Значит, поменять место не получится?

Он хрипло усмехнулся:

— Если бы за каждого, кто меня об этом спрашивает, мне давали доллар…

— Часто спрашивают, да?

— Не то слово.

— А по какому принципу вы выбираете?

— Что? — Он поднял голову.

— Как вы выбираете, кого перевести в бизнес-класс, а кого нет?

— Ну, — он глядел на меня пристально, оценивающе, потом снова опустил глаза, — наверное, человек должен мне понравиться.

Больше он не сказал ни слова, и я замолк. Только после регистрации, уже проводив взглядом свой чемодан, уплывавший в небытие, и отойдя от стойки, я решил проверить посадочный талон и, к моему великому изумлению, обнаружил, что он перевел меня в бизнес-класс. Я обернулся, желая как-то выразить ему свою благодарность. Он был занят с другим пассажиром, но все же улучил момент, чтобы посмотреть в мою сторону. Выражение лица у него было по-прежнему равнодушным — даже угрюмым, — и, однако, он подмигнул мне, прежде чем снова уставиться в экран компьютера.

Два часа спустя, около трех пополудни по сиднейскому времени, я потягивал шампанское (второй бокал), дожидаясь взлета и предвкушая все прелести и удобства предстоящего перелета.

Я сидел у прохода, рядом со мной было только одно место, у окна, пока пустовавшее. Кресла были широкими, мягкими, и для ног места более чем хватало. Я испытывал почти физическое удовольствие при мысли о том, как со мной здесь станут нянчиться. Тринадцать часов лета до Сингапура: обед, ужин, шампанское в неограниченном количестве, пять сотен фильмов и телесериалов на персональном экране, вмонтированном в спинку впереди стоящего кресла, — смотри что душе угодно, а то просто вздремни, если хочешь. Затем пересадка в Сингапуре, и через два часа другой самолет, хорошая порция виски, пара таблеток снотворного, и я вырублюсь, как лампочка, чтобы проснуться на следующее утро уже в Хитроу. Красота!

И так все и протекало бы, если бы не китаянка с дочкой. На мою беду, встреча с ними пробудила во мне потребность в человеческом общении. Мне хотелось поговорить. Отчаянно хотелось.

И когда к соседнему креслу у иллюминатора протиснулся, едва кивнув в качестве извинения, толстый белый бизнесмен в легком сером костюме, неудивительно, что меня тут же потянуло завязать с ним беседу. Опрометчивый порыв. Если многолетний опыт работы в торговле и научил меня чему-нибудь, так это читать по лицам людей. Мой сосед, усталый и равнодушный ко всему, что его окружало, был явно не расположен к беседе с незнакомым человеком, он предпочел бы, чтобы его оставили в покое с газетами и ноутбуком. И ведь я отлично видел, в каком он настроении, однако сознательно это обстоятельство проигнорировал.

Бизнесмен минуты две ворочался в кресле, устраиваясь поудобнее. Усевшись наконец, он вдруг сообразил, что оставил ноутбук в сумке, которую засунул в шкафчик над головой; ему пришлось снова вставать, и мне тоже, и мы, сдержанно пыхтя, перемещались туда-сюда, пока не вернулись на свои места. Открыв ноутбук, сосед яростно застучал по клавишам. Минут через пять он прекратил печатать, пробежал глазами текст на экране, в последний раз размашистым, почти театральным жестом нажал на клавишу, вздохнул, откинулся на спинку кресла, а когда компьютер отключился, легонько вздрогнул. Затем он повернул голову в мою сторону, и хотя по-настоящему он не смотрел на меня, этого движения оказалось достаточно. Я воспользовался этим поворотом головы как приглашением к разговору, пусть ничего подобного он и не имел в виду.

— Поставили точку? — спросил я.

Он уставился на меня пустыми глазами — мой вопрос явился для него полной неожиданностью. Секунду я даже опасался, что он не станет отвечать, но он все же выдавил:

— Угу.

— Последние распоряжения? — предположил я.

— Ну да.

Похоже, у него был австралийский акцент, хотя по «угу» и «ну да» судить трудно.

— Знаете, за что я люблю перелеты? — не унимался я. — Самолет — последнее убежище, которое нам осталось, здесь до нас никто не доберется. В воздухе мы предоставлены самим себе. Никто не позвонит и не пришлет сообщение. Электронная почта также не работает. На несколько часов мы абсолютно свободны от всего.

— Верно, — кивнул сосед, — но скоро все изменится. На некоторых линиях уже можно работать с почтой и входить в Интернет с ноутбука. А еще поговаривают, что в конце концов пассажирам разрешат пользоваться мобильными телефонами. Жду не дождусь. То, что вам так нравится в перелетах, лично я ненавижу. Время, потраченное впустую. Несколько часов коту под хвост.

— Не совсем так, — возразил я. — И в самолете возможно общение, но только напрямую. Здесь мы можем… просто поговорить… и познакомиться с людьми, которых при обычных обстоятельствах мы никогда бы не встретили.

Он скосил на меня глаза, и по выражению его лица я понял, что сетовать на судьбу он не станет, если упустит шанс узнать меня поближе. Однако ожидаемой отповеди не последовало. Напротив, он протянул руку и пробурчал:

— Меня зовут Чарльз. Чарльз Хейворд. Для друзей я Чарли.

— Максвелл, — представился я. — Или Макс. Полностью Максвелл Сим. Я однофамилец актера Сима.[4]

Актера я упоминаю только тогда, когда обращаюсь к британцам определенного возраста, прочим это имя ни о чем не говорит, и для таких случаев у меня имеется иное пояснение: «Однофамилец сим-карты».

— Рад познакомиться, Макс, — сказал Чарли, затем взял газету, отвернулся от меня и углубился в чтение, начав с раздела «Финансы».

Нет, так не пойдет. Разве это дело — просидеть рядом с человеком тринадцать часов, в упор его не замечая? И даже не тринадцать, но все двадцать четыре: я подсмотрел, что написано на посадочном талоне Чарли, — выходило, что и после пересадки мы будем сидеть вместе. Это просто не по-человечески — провести в молчании целые сутки. К тому же я не сомневался, что, приложив усилия, пусть и немалые, мне удастся его разговорить. Теперь, когда мы обменялись парой слов, стало ясно, что враждебности с его стороны нет и в помине, Чарли был всего лишь измотан и озабочен своими проблемами. Лет ему было около пятидесяти пяти, и, как я выяснил (принятие пищи предоставляло наилучшие возможности для выуживания информации), родился он в Брисбене, а в настоящее время занимает довольно высокий пост в сиднейском офисе транснациональной корпорации, у которой начались финансовые трудности. В Лондон Чарли летел, чтобы обсудить изменившуюся ситуацию с другими шишками из его компании; в чем именно заключались трудности, он, конечно, не уточнил (да и с какой стати ему откровенничать со случайным попутчиком?), но, похоже, все крутилось вокруг экономических рычагов. То ли они с этим пережали, то ли недожали, я так и не понял. Чарли попытался было растолковать мне суть дела (на пятом часу полета) и даже слегка оживился, и я подумал, что вот сейчас он наконец разговорится, но когда он увидел, что я ничего не смыслю в рычагах, а мои финансовые познания не распространяются дальше перерасхода по кредитной карте и депозитного счета, то потерял ко мне всякий интерес, и с той минуты добиться от него хотя бы слова удавалось с большим трудом. Не помогли ни пара-тройка бокалов шампанского, ни пиво рекой за обедом, — напротив, после выпивки он выглядел еще более усталым, чем раньше. Но чем глубже он замыкался в молчании, тем больше у меня развязывался язык. Словно страшась полной тишины, я болтал без остановки, меня буквально несло. Я без стеснения делился подробностями личной жизни, которые моему новому знакомому наверняка казались скучными, а то и неуместными.

Начал я так:

— Повезло же вам, живете в Сиднее. Потрясающий город. Никакого сравнения с тем местом, где обретаюсь я…

Я намеренно сделал паузу, вынудив Чарли проявить вежливость и откликнуться:

— Разве вы живете не в Лондоне?

— Не совсем. В Уотфорде.

— А-а, в Уотфорде, — протянул Чарли. Трудно было уловить, что звучало в его голосе — любопытство, пренебрежение, сочувствие или что-то еще.

— Вы там бывали?

Он покачал головой:

— Нет. Я бывал в разных городах — в Париже, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Риме, Москве. А в Уотфорде никогда, не случилось, знаете ли.

— А ведь наш город не какое-нибудь проклятое захолустье, — немного обиделся я. — Мало кто знает, что Уотфорд — побратим Пезаро, необыкновенно симпатичного итальянского города на Адриатическом побережье.

— Не сомневаюсь, этот союз заключен на небесах.

— Иногда я сам удивляюсь, — продолжал я, — как так вышло, что я очутился в Уотфорде. Родился-то я в Бирмингеме. Наверное, все дело в том, что несколько лет назад я устроился на работу в фирму, торговавшую игрушками, с головным офисом в Сент-Олбансе, Уотфорд же находится совсем рядом, как вам, вероятно, известно. А возможно, и не известно. В любом случае, эти два города — ближайшие соседи, что крайне удобно, если тебе нужно по какому-нибудь делу в Сент-Олбанс, а ты живешь в Уотфорде. И надо же, стоило мне поселиться в Уотфорде, как я уволился из той фирмы и начал работать в универмаге в Илинге, — смешно получилось, ведь Илинг дальше от Уотфорда, чем Сент-Олбанс. Не намного дальше, разумеется, всего лишь… ну, на десять-пятнадцать минут, если едешь на машине. А я обычно и ехал на машине, потому что добраться из Уотфорда до Илинга на общественном транспорте довольно сложно. Даже странно, если задуматься, до чего же это сложно. Но конечно, я ни разу не пожалел о том, что сменил работу, тем более что именно в Илинге я познакомился с моей женой Каролиной. Точнее, с моей бывшей женой Каролиной, то есть официально она пока настоящая, но, полагаю, очень скоро станет бывшей, поскольку мы расстались около полугода назад. Я сказал «расстались», хотя на самом деле это она решила, что больше не хочет со мной жить. Что ж, прекрасно, имеет право, и надо уважать чужой выбор, разве не так? И теперь она… в общем, теперь она довольна, живет вместе с нашей дочкой Люси, они переехали на север, где, похоже, их все устраивает, и это замечательно, ведь Каролина, уж не знаю почему, так и не прониклась Уотфордом, ей никогда не было там по-настоящему хорошо, что, по-моему, неправильно, ведь везде можно найти что-нибудь привлекательное, согласитесь, хотя, разумеется, это не значит, что, живя в Уотфорде, вы каждое утро просыпаетесь с мыслью вроде «жизнь, может, и дерьмо, но у меня есть Уотфорд»; нет, не стану утверждать, что Уотфорд способен зарядить вас жизненной энергией, это было бы уже перебором, Уотфорд — не такое место, но там есть отличная библиотека, к примеру, и там есть «Арлекин», большой новый торговый центр с… просто изумительными бутиками, правда, реально классными, а еще там есть — и сейчас вы посмеетесь… (Чарли сидел с застывшим выражением лица, и уверенности у меня поубавилось.) Или, по крайней мере, улыбнетесь… там есть «Вокабаут»,[5] такой большой тематический бар с огромной вывеской снаружи «Крепкий дух Австралии», хотя, если честно, когда сидишь в этом баре, ощущения, что ты в Австралии, не возникает, и забыть, что на самом деле ты в Уотфорде, не получается, хотя, с другой стороны, что в этом плохого, если вам, как мне, например, нравится жить в Уотфорде, я хочу сказать, что некоторые люди счастливы тем, что у них есть, и я не вижу в этом ничего предосудительного, пусть даже поселиться в Уотфорде и не было моей заветной мечтой, не было такого, чтобы, допустим, отец сажал меня на колени и спрашивал: «Сынок, а что ты собираешься делать, когда вырастешь?» — а я бы ему отвечал: «Знаешь, папа, моя цель — обзавестись жильем в Уотфорде», — нет, ничего подобного я не припоминаю, но опять же мой отец — не из тех людей, что сажают детей на колени, нежностей он не любит и проявлений чувств тоже, да и в целом, с тех пор как мне исполнилось… словом, с тех пор, как я себя помню, он не очень-то присутствовал в моей жизни; ну да ладно, речь-то у нас об Уотфорде, так вот, если вы и не стремились всю свою жизнь поселиться в Уотфорде, то это еще не значит, что вы спите и видите, как бы убраться оттуда подобру-поздорову, и мы даже обсуждали эту тему пару лет назад с моим другом Тревором, Тревором Пейджем, — мы с ним дружим давно, еще с 1990-х, с той поры, когда я был торговым представителем игрушечной компании, о которой я вам говорил, я отвечал за Лондон и прилегающие графства, а Тревор работал в Эссексе и на Восточном побережье, но я ушел с этой работы через год или два, о чем я уже упоминал, Тревор же остался в той фирме, и мы по-прежнему дружили, а почему нет, если мы живем в двух улицах друг от друга, — и вот пару лет назад, когда мы выпивали в винном салоне Йейтса, Тревор вдруг заявил: «Знаешь что, Макс, я сыт по горло, задолбало меня все это», — «Что же тебя так задолбало?» — спросил я, и он ответил: «Уотфорд», я не поверил своим ушам: «Что?» — и он сказал: «Да, Уотфорд задолбал меня по самое не могу, меня от него тошнит, я прожил здесь восемнадцать лет, знаю этот городишко вдоль и поперек, так что, сам понимаешь, здесь меня уже ничто не удивит и не обрадует, больше скажу, если я не уберусь отсюда как можно скорее, то либо покончу с собой, либо сдохну от тоски и злобы», и, признаюсь, я был поражен, ведь я всегда думал, что Тревору и Джанис — это его жена, Джанис, — нравится Уотфорд, нравится безоговорочно, и дружба наша с Тревором во многом держалась на том, что мы оба неравнодушны к Уотфорду, да что там, мы любили этот город, с ним связаны наши лучшие воспоминания и самые приятные моменты нашей дружбы, ведь мы оба женились, когда жили в Уотфорде, и наши дети родились в Уотфорде, вот я и решил в тот вечер, что Тревору спиртное ударило в голову и он слегка перегнул палку, и, помнится, я сказал себе: нет, он никогда не уедет из Уотфорда, болтать мы все горазды, но слово не воробей… или нет, не говори «гоп»… короче, я думал, что у Тревора ничего не выйдет, но, надо отдать ему должное, он оказался круче, чем я предполагал, и это был не пустой треп: раз Тревор сказал «пора валить из Уотфорда», так он и сделал, полгода не прошло, как они с Джанис переехали в Рединг, где Тревор нашел другую работу — очень хорошую работу, судя по всему, — в фирме, которая производит зубные щетки, а может, импортирует их, скорее импортирует из Америки, но торгует ими по всей Великобритании, и не какими-то обычными зубными щетками, но особенными, с инновационным дизайном, и не только щетками, но и зубными нитями, ополаскивателями и прочей продукцией для гигиены полости рта, а ведь это быстро растущий… Э, что такое?

Я вдруг почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо. Повернув голову, я увидел стюардессу.

— Сэр, — она наклонилась ко мне, — мы должны кое-что сообщить вам, это касается вашего друга.

— Моего друга?

Сперва я не понял, о ком речь. Но потом сообразил, что она имеет в виду Чарли. Она была не одна, рядом стояли другая стюардесса и мужчина из обслуги. И все трое не улыбались. Я смутно припомнил, что несколько минут назад возникла какая-то суета, когда кто-то из них явился забрать поднос Чарли, но я был увлечен своим рассказом и не обратил внимания. В общем, они довели до моего сведения, что хотя точное время установить невозможно, если только на борту не найдется врач, но по меньшей мере уже минут десять, как Чарли мертв.

Инфаркт, разумеется. А что же еще.

Авиакомпания разобралась с ситуацией весьма деликатно, надо заметить. Через неделю после того, как я вернулся домой, мне прислали письмо с некоторыми пояснениями, и это было приятно, очень приятно. Они написали, что проблемы с сердцем у Чарли Хейворда начались десять лет назад — финальный инфаркт был третьим, — так что известие о его смерти не стало полной неожиданностью для его жены, хотя, естественно, она убита горем. У Чарли две дочери, обеим уже за двадцать. Его тело из Сингапура отправили обратно в Сидней, где он был кремирован. Однако, прежде чем вынести Чарли из самолета, требовалось сначала выпустить всех пассажиров, и Чарли временно оставили на своем месте. Его накрыли одеялом, а мне предложили пересесть в служебное помещение, рядом с кухонным отсеком, но я отказался: «Нет, спасибо, все нормально». Я счел, что это будет грубо и неуважительно по отношению к Чарли. Может, вы назовете это глупыми фантазиями, но у меня было такое чувство, что мой сосед был бы рад, узнай он, что я не бросил его.

Бедняга Чарли Хейворд. Когда я принял решение возобновить контакты с миром, он стал первым человеком, с которым мне удалось поговорить. Не слишком блистательное начало.

Но я верил, что все еще образуется.

3

В Сингапуре я вышел из самолета последним. Пока они поднимали и уносили Чарли, я перебрался на другое место, затем салон полностью опустел, а я все сидел. На меня навалилась депрессия. Без всяких сомнений, это была она. К приступам депрессии я уже успел привыкнуть и научился их распознавать. Они напоминали мне о фильме ужасов, который я видел в детстве по телевизору. Героя запирали в потайной комнате огромного старого замка; главный негодяй нажимал на рычаг, и потолок в комнате начинал медленно опускаться. Все ниже и ниже, грозя раздавить героя. Я испытывал примерно то же самое. Конечно, депрессия не расплющивала меня в лепешку, но что-то близкое к тому имело место: она тяжким грузом ложилась на плечи, лишала свободы движений, парализуя меня. В первые минуты я физически не мог пошевелиться, меня словно пригвождало к месту. И ведь заранее не знаешь, когда ее ждать. Приступ могло вызвать что угодно. Тогда в самолете его вызвало тяжкое похмелье своего рода: я так долго прожил один — невыносимо долго — в нескончаемой тишине и отсутствии контактов с людьми (прямых контактов, без помощи технологий), что, когда я жадно набросился на Чарли, беззастенчиво вывалил на него столько слов, хлынувших бурным потоком из открывшихся шлюзов, этот шаг привел к катастрофе (косвенным образом, вероятно, но все же), и мои нервы не выдержали, я сломался. Погрузившись в безмолвную неподвижность, я ничего не видел и не слышал. Наконец я сообразил, что стюардесса тихонько трясет меня за плечо, — и, по-моему, это была та же стюардесса, что сообщила о смерти Чарли.

— Сэр, — участливым тоном сказала она, — сэр, мы должны попросить вас покинуть самолет. Уборщикам надо приступать к работе.

Склонив голову набок и не проронив ни слова, я медленно, будто в трансе, поднялся. Потопал по проходу через салон бизнес-класса, потом первого класса, а затем по рукаву, ведущему в зал прибытия. Стюардесса сначала шла за мной, спрашивая, как я себя чувствую и не надо ли меня проводить. Не помню, что я ей ответил, но, очевидно, мой ответ успокоил ее настолько, что она предоставила меня самому себе.

Не могу точно сказать, что я делал до того момента, когда обнаружил, что сижу в кафе, маясь от душной липкой жары, а вокруг меня раскинулись магазины с привычными названиями, сплошь международные бренды, и по этим магазинам бродят толпы пассажиров, ошалевших от смены часовых поясов; с отрешенностью лунатиков они двигались между полками, стойками и вращающимися витринами, глядя на товары остекленевшими незрячими глазами. Я посмотрел на свою чашку, в нее был налит капучино. Выходит, я заказал кофе и оплатил его. Сунул палец за воротник рубашки, чтобы вытереть скопившийся пот. И в этот момент наткнулся взглядом на фигуру, выделявшуюся в толпе сомнамбулических покупателей. Это была молодая женщина лет двадцати пяти, вроде бы совершенно обычная, но любопытно то, какой она предстала передо мной в самое первое мгновение. Я не могу похвастаться особой духовностью, но прежде всего мне бросилась в глаза — или примерещилась — очень яркая цветастая блузка, в которую была одета девушка. Наверное, этот взрыв цвета и привлек мое внимание, вырвав меня из тьмы депрессии, — девушка походила на призывно горящий маяк. Но когда я к ней пригляделся, оказалось, что одежда у нее обычных расцветок, а свечение, которое я увидел, исходит от нее самой, вокруг девушки словно сияла аура. Скажете, бред? Пока я неотрывно смотрел на нее, аура поблекла и исчезла, но все равно в этой девушке было что-то неотразимое, она буквально приковывала к себе взгляд. Во-первых, тем, что в отличие от окружающих, которые, похоже, окончательно впали в состояние гипноза и шевелились еще медленнее, чем раньше, девушка перемещалась по аэропорту вполне целеустремленно. Правда, к какой именно цели она стремилась, оставалось загадкой. С напускной невозмутимостью девушка переходила от одного магазина к другому, но она так часто и настороженно оглядывалась — явно вопреки собственным намерениям, — что сначала я принял ее за магазинного воришку. Однако в магазины она не заходила, и эту теорию пришлось отбросить. Одета она была скорее по-мужски, в джинсы и голубую джинсовую крутку, казавшуюся лишней при такой жаре, плюс короткая мальчишеская стрижка, что лично я считаю очень сексуальным. (Так же выглядела Элисон — сестра Криса, Элисон Бирн, — хотя, когда я ее видел в последний раз, лет пятнадцать назад, она уже отрастила волосы.) У этой девушки волосы были рыжеватыми, — если не ошибаюсь, такой оттенок называется «клубничная блондинка». Похоже, она подкрашивалась хной. Но самой важной деталью была все же куртка, и очень скоро я заподозрил, что девушка что-то прячет под ней. Я следил за девушкой минуты две, этого времени ей хватило, чтобы заметить мое пристальное внимание, граничившее с наглостью, и она сверкнула в мою сторону встревоженным, сердитым взглядом. Смутившись, я уставился на свою опустевшую кофейную чашку и попытался сосредоточиться на чем-нибудь другом — например, на объявлении, звучавшем по внутреннему радио: «Добро пожаловать в Сингапур. Напоминаем нашим уважаемым транзитным пассажирам, что курение в здании терминала строго и повсеместно запрещено. Благодарим за понимание и желаем приятного дальнейшего полета». Когда я опять посмотрел на девушку, она поймала мой взгляд и на этот раз двинула ко мне, ловко огибая скопления пассажиров, дрейфовавших, как льдины. Добравшись до моего столика, она встала надо мной и спросила:

— Вы что, полицейский?

Акцент у нее был английский: образованная продвинутая англичанка, которая не прочь выдать себя за кокни, хотя и не особенно старается — взрывные согласные она проглатывала через раз; нынешние модные молодые люди считают своим долгом освоить этот простонародный выговор.

— Нет, я не полицейский. — Девушка молчала, по-прежнему нависая над столиком и сверля меня недоверчивым взглядом, и я добавил: — С чего вы взяли, что я полицейский?

— Вы глаз с меня не сводили.

— Верно, — согласился я после недолгих раздумий. — Прошу прощения. Я очень устал, поездка выдалась тяжелой, а я еще только на полпути. Я смотрел на вас просто так, без всякой задней мысли.

— О'кей, — не сразу ответила она и так, будто я ее не убедил. — И вы… не работаете в аэропорту?

— Нет, я не работаю в аэропорту.

Она кивнула, вроде бы удовлетворившись ответом. Но, прежде чем удалиться, добавила:

— Между прочим, я не совершаю ничего незаконного. — И опять ее тон был неуверенным, словно она сама толком не знала, правду она говорит или нет.

Я поспешил ее успокоить:

— У меня и в мыслях не было ничего подобного. — А сам пытался разглядеть, что она прячет под курткой. Джинсовая ткань топорщилась, но что под ней скрывалось, я не смог догадаться.

Теперь ей полагалось развернуться и уйти, но что-то ее удерживало. Мне пришло в голову, что, возможно, она устала и не прочь бы присесть.

— Могу я угостить вас кофе? — предложил я.

Девушка немедленно плюхнулась на стул рядом со мной:

— Это было бы здорово. Я с ног валюсь.

— Какой вам?

Она попросила кофе с обезжиренными сливками и капелькой кленового сиропа, и я отправился к стойке. Когда я вернулся с кофейными чашками, ее куртка больше не топорщилась. То, что под ней было, переместилось в ее сумку, большую мягкую торбу, которую она как раз застегивала — торопливо, словно украдкой, как и все, что она делала.

Я решил не выдавать своего любопытства и ограничиться светской беседой.

— Меня зовут Макс, — представился я. — Максвелл Сим. Моя фамилия пишется (я взглянул на нее, прикидывая, что дальше сказать) как карта, которую вставляешь в мобильник.

Закончив застегивать молнию на сумке, она протянула руку:

— Поппи. Куда вы направляетесь?

— Домой, в Лондон, — ответил я. — Здесь у меня пересадка. Промежуток между рейсами около двух часов. Завтра ранним утром я уже буду в Хитроу. А лечу я из Австралии.

— Путь неблизкий. По делу летали или отдохнуть?

— Отдохнуть. Как бы. — Я отхлебнул кофе и пробормотал в пенку: — Человек предполагает… ну и так далее. А вы?

— О, я в командировке.

— Правда?

Я постарался не выказать удивления. Теперь, когда мы разговорились, она казалась даже моложе, чем на первый взгляд, — студентка, самое большее. Какая у нее может быть командировка? На деловую даму она определенно не тянула.

— А то. Мне приходится много ездить по работе. На самом деле моя работа в основном из этого и состоит. Из путешествий.

— Вы… и здесь работали? — Вопрос, что называется, в лоб, но она восприняла его спокойно.

— Пока вы наблюдали за мной? (Я кивнул.) В общем, да.

Ясно было, что больше она ничего не скажет.

— Простите. Разумеется, это не мое дело, чем вы зарабатываете на жизнь.

— Не ваше, — подтвердила Поппи. — В конце концов, мы только что познакомились. Я о вас ничего не знаю.

— Что ж, работаю я…

— Стоп, — Поппи подняла руку, — не говорите. Я попробую угадать. Три попытки.

— Валяйте.

Откинувшись назад и сложив руки на груди, она разглядывала меня оценивающе и одновременно весело.

— Вы делаете компьютерные игры для фирмы с репутацией отъявленных женоненавистников.

— Пальцем в небо.

— Ладно. Тогда выращиваете органических цыплят на маленькой ферме в английской глубинке.

— Опять мимо.

— Вы — знаменитый парикмахер. Причесываете Киру Найтли перед важными мероприятиями.

— Увы, нет.

— Вы работаете мужским портным в Челтенхэме. Шьете на заказ костюмы-тройки и с такой невероятной тщательностью снимаете мерки, особенно для внутренней длины штанины, что клиенты слегка напрягаются.

— Нет, и это уже четвертая попытка. Но вы подбираетесь все ближе.

— Тогда можно еще одну?

— Давайте.

— А как насчет… — Поппи скользнула взглядом по моей рубашке фирмы «Лакоста» и джинсам от Хьюго Босса, — профессора современной моды в университете Эшби-де-ла-Зуиша?[6]

Что-что, а одеваться я умею, и эта догадка мне польстила. Тем не менее я покачал головой:

— Итак, сдаетесь?

— Наверное.

Я сказал ей правду: моя должность — старший сотрудник по взаимодействию с состоявшимися покупателями в универмаге в центре Лондона. Реакция Поппи была мгновенной:

— И что бы это значило?

Я решил, что сейчас не время вдаваться в подробности.

— Помогаю покупателям, — объяснил я, — когда у них возникают проблемы с приобретенной вещью. Например, тостер не включается. Или шторы разной длины.

— Понятно, — сказала Поппи. — Вы работаете на возврате.

— Примерно так, — не стал спорить я и собрался добавить: «Работал, однако уже полгода не хожу на службу», но спохватился: вот загрузил я Чарли своими откровениями, и что из этого вышло? — Теперь моя очередь.

Она улыбнулась:

— Это будет нечестно. Вам ни за что не угадать, кто я. И тысячи попыток не хватит.

У нее была хорошая улыбка, обнажавшая белые, крепкие, но слегка неровные зубы. Я понимал, что всматриваюсь в нее дольше и пристальнее, чем позволяет обычная вежливость. Сколько же ей все-таки лет? Давно я ни с кем так легко и свободно не разговаривал, а ведь она лет на двадцать моложе меня. Это соображение породило во мне странное чувство: беспокойство пополам с восторгом.

Поппи тем временем расстегнула сумку, а затем приоткрыла ее настолько, чтобы я мог заглянуть внутрь и увидеть нечто неожиданное: цифровое записывающее устройство — на вид профессиональное, размером по меньшей мере с книгу в твердом переплете, — и микрофон, тоже для профессионального использования, большой, увесистый, вложенный в серый прозрачный пакет. Дав мне возможность рассмотреть свое снаряжение, Поппи быстро закрыла сумку:

— Это была подсказка.

— Так… вы занимаетесь звукозаписью.

Она тряхнула головой:

— Это лишь малая часть моих обязанностей.

Я поджал губы, размышляя, но в голову ничего не приходило.

— Говорите, вы много путешествуете? — задал я наводящий вопрос.

— Да. Весь мир объездила. На прошлой неделе была в Сан-Пауло.

— А на этой неделе в Сингапуре?

— Точно. Хотя — и это вторая подсказка — ни здесь ни там я не выходила из аэропорта.

— Ясно… Значит, вы делаете звукозаписи в аэропортах?

— Правильно.

Но что за этим кроется? Я терялся в догадках и в итоге спросил:

— Но зачем?

Поппи неторопливо поставила чашку на столик и подперла ладонями подбородок:

— Скажем так: я принадлежу к организации, которая предоставляет ценные и деликатные услуги эксклюзивным клиентам.

— Какого сорта услуги?

— Вообще-то у моей работы нет названия, и обычно я ни с кем о ней не говорю. Но поскольку для вас я уже сделала исключение, назовем это… младший сотрудник по содействию супружеской измене.

Ее слова моментально возбудили во мне острый и не совсем пристойный интерес.

— Содействие супружеской измене? — переспросил я просто ради удовольствия произнести это вслух.

— Хорошо, — сказала Поппи, — я объясню. Мой работодатель — чьего имени я не должна никому открывать — создал агентство. Мы обслуживаем людей, которые завели интрижку на стороне, — в основном мужчин, но не только, конечно же, — и которые хотят, чтобы все протекало гладко и без хлопот. В современном мире изменнику приходится тяжко. Технологии сильно осложнили ему жизнь. Способов связаться с кем-нибудь становится все больше, но любой способ оставляет след. В прежние времена, если человек написал любовное письмо, застукать его мог только тот, кто случайно подглядел, как он бросает это письмо в почтовый ящик. Вы тайком посылаете эсэмэски, а потом — бац! — обнаруживаете, что они перечислены в счете за телефон. Можно сколько угодно удалять электронные сообщения, но они все равно где-то сохраняются, в какой-то безразмерной памяти посреди небытия. И если вы не хотите, чтобы вас поймали, приходится прибегать ко все более хитроумным стратегиям. Это… — она похлопала по сумке, — одна из них.

— И в чем же она заключается? — спросил я.

— Все очень просто. Сначала я езжу по миру, брожу по разным аэропортам, делаю записи, потом возвращаюсь домой и свожу их на диске. Этот диск входит в пакет услуг, которые мы продаем нашим клиентам. Предположим, вы — наш клиент. (Хотя, должна сказать, на ходока вы мало похожи.) Вы отправляетесь в деловую поездку на Восток. Но решаете сократить командировку, чтобы провести ночку-другую в Париже с любовницей. Естественно, ваша жена не должна об этом узнать. И вот как — и это лишь один из приемов — вы можете развеять ее сомнения. Накануне возвращения домой вы звоните ей из гостиничных апартаментов в Париже. Ваша возлюбленная только что упорхнула в ванную, чтобы принять душ, поэтому вы ставите диск в стереосистему, набираете номер жены, и что же она слышит в качестве звукового фона вашей беседы? — Поппи открыла сумку, нажала кнопку, и из записывающего устройства со встроенной колонкой полилось объявление, которое я сам прослушал некоторое время назад: «Добро пожаловать в Сингапур. Напоминаем нашим уважаемым транзитным пассажирам, что курение в здании терминала строго и повсеместно запрещено. Благодарим за понимание и желаем приятного дальнейшего полета». Поппи торжествующе улыбалась. — Это и есть ваше алиби. Услышав такое, никому и в голову не придет, что вы звоните из совершенно другого места.

Я медленно кивнул, показывая, насколько я впечатлен.

— И люди за это платят?

— Еще как, — ответила Поппи. — Огромные деньги. (Она произнесла «а-а-агромные».) Вы не поверите.

— Какие люди?

— Разные. Неудовлетворенных своей семейной жизнью полно. Но, поскольку расценки довольно высокие, мы стремимся привлечь определенного сорта клиентуру. Банкиров, профессиональных футболистов и прочих в том же роде.

Меня поражала безмятежность, с которой она все это рассказывала. Идея посодействовать супружеским изменам приятно щекотала нервы, и все же я находил ее шокирующей.

— А как насчет… — я тщательно подбирал слова, — морального аспекта?

— И что?

— Я просто подумал, не возникают ли у вас сомнения? Ведь вы… помогаете людям обманывать других людей. Вас это не тревожит? Совсем?

— А-а, поняла. — Поппи помешала пену, сгустившуюся на дне ее чашки, и невозмутимо облизала пластмассовую ложечку. — Я уже миновала ту стадию, когда меня волновали подобные вещи. Я с отличием окончила исторический факультет в Оксфорде. И знаете, какую работу мне предлагали? Поганее не придумаешь. Лучшее место, которое мне удалось найти, — секретарша директора стрип-клуба. А худшее… нет, об этом вам лучше не знать. Не говоря уж о том, что я подолгу сидела вовсе без работы. А в этой фирме надрываться не надо, график поездок известен заранее, и у меня остается куча времени, чтобы читать книги, смотреть кино и шататься по галереям, то есть заниматься тем, что мне действительно нравится.

— Да, верно, времена сейчас… трудные. Я лишь…

— Ну вот, вы заговорили прямо как Клайв. Когда я рассказала ему о моей новой работе, он отреагировал примерно так же. И знаете, что я ему ответила?

Разумеется, я не знал. А заодно и представления не имел, кто такой Клайв. Но единственное, что заботило меня в тот момент, — зачем она приплела к разговору другого мужчину? Это меня огорчило.

— В общем, я на него разозлилась, — продолжила Поппи. — А я очень редко злюсь на Клайва. Я сказала ему: ты хоть понимаешь, что люди моего возраста просто не выносят, когда люди твоего возраста начинают читать им мораль? Оглянись вокруг! Посмотри на то, что мы от вас унаследовали. Меня тошнит, когда я слышу, что мое поколение утратило ценности. И какие мы ужасные материалисты. И как далеки от политики. А почему, я вас спрашиваю? Правильно — потому что вы нас такими воспитали. Может, мы и дети миссис Тэтчер, как вы любите нас обзывать, но голосовали-то за нее вы, и не один раз, а потом за тех, кто пришел ей на смену и в точности повторял все ее движения. Это вы превратили нас в зомби, которые только и делают, что потребляют. А все прочие ценности вы снесли на помойку. Христианство? Это лишнее. Коллективная ответственность? А какой в ней прок? Производство? Это для лузеров. Вон на Востоке полно таких лузеров, пусть они и делают для нас вещи, а мы будем просиживать задницу перед ящиком, наблюдая, как мир катится к чертям, телевизор-то у нас широкоформатный, с высоченным разрешением. — Поппи откинулась на спинку стула, немного устыдившись страстности, с которой она говорила. — Словом, вот что я ответила Клайву, когда он заявил, что я не должна браться за эту работу.

Что ж, все это, конечно, очень любопытно. Высказывания Поппи достойны всяческого внимания, и тут есть о чем подумать. И более того, она затронула так много важных вопросов, что даже трудно выбрать, с чего начать.

— Кто такой Клайв?

— Клайв? Мой дядя. Брат моей матери.

— Рад это слышать, — выдохнул я с облегчением, прежде чем успел себя одернуть.

— Рады? — с недоумением переспросила Поппи. — Чему вы радуетесь? Тому, что у моей матери имеется брат?

— Ну… да, — растерянно пробормотал я. — Плохо быть единственным ребенком. Вот я был единственным ребенком в семье, и никому этого не пожелаю… — Я городил чушь, надо было сменить тему как можно быстрее. — Расценки в вашем агентстве должны быть весьма серьезными, если фирма оплачивает ваши перелеты туда-сюда, а ведь вы летаете каждую неделю.

— Да, расценки крутые, — кивнула Поппи, — но я тут ни при чем. На самом деле поездки обходятся недорого, я ведь не покупаю билеты заранее, просто сажусь на свободные места. Конечно, это не совсем удобно, потому что никогда не знаешь, пустят ли тебя в самолет, иногда приходится ночевать в аэропорту, что не очень здорово, но обычно мне везет.

— А сегодня вам повезло?

— Буквально в последнюю минуту. Я положила глаз на рейс Британских авиалиний…

— 7312? — с надеждой спросил я.

— Точно. Это ваш рейс?

— Да. И вы на него попали?

— Сначала думала, что не попаду Мне сказали, что самолет полон. Но потом вдруг освободилось место. И к тому же в бизнес-классе.

Счастливая уверенность охватила меня:

— В бизнес-классе?

— Ага. Что такого странного?

— Похоже, вы будете сидеть рядом со мной.

— Почему вы так решили?

Стоит ли объяснять ей, при каких обстоятельствах умер Чарли Хейворд? Это все равно что сказать: ты займешь место покойника. Хотя трусихой она не выглядела. Но я не стану рисковать — не стану даже чуть-чуть омрачать путешествие домой, которое обещает быть приятным для нас обоих. В конце концов, судьба в кои-то веки сделала мне подарок — свела с очаровательной девушкой, и теперь у нас появился шанс сблизиться еще больше. Да что там, следующие двенадцать часов мы будем спать рядом, практически вместе. И это на первом же нашем свидании!

4

Во вторую и заключительную часть перелета Чарли должен был сидеть у прохода, а я у окна. Поппи сказала, что ей все равно, какое у нее место, но я ей не поверил. Все хотят сидеть у окна, разве нет? И я настоял, чтобы она заняла место у иллюминатора. Я старался как мог, чтобы в поездке ей было удобно. Я старался, не жалея сил, произвести на нее наилучшее впечатление. Я старался ей понравиться.

— Между прочим, у меня клиническая депрессия, — сообщил я, как только мы устроились в креслах.

Поппи, к моему облегчению, и бровью не повела. Лишь посмотрела на меня долгим взглядом:

— Да… я предполагала нечто в этом роде.

— Правда? Неужели это так заметно?

— Ну, у меня нюх на такие вещи.

И когда эта информация вышла наружу, мы оба почувствовали себя свободнее. Поппи была первым человеком (кроме, само собой, моего начальства, врача и комиссии, определяющей профпригодность по состоянию здоровья, — первым другом, я хочу сказать), с которым я осмелился поделиться этой постыдной тайной. И если я ожидал, что она отодвинется от меня, замкнется в настороженном молчании или попросит стюардессу пересадить ее на другое место, я ошибался. Похоже, на ее отношение ко мне это сообщение никак не повлияло. За что я был ей безмерно благодарен, и мгновенно между нами установилось своего рода взаимопонимание — устойчивое и уютное, — и в результате общение между нами, вопреки моим опасениям, развивалось не напряженно и вымученно, но в совершенно естественном ритме. По правде сказать, поначалу общались мы не так интенсивно, как я надеялся. В основном мы дружелюбно помалкивали, что характерно скорее для пожилой пары, уже лет тридцать состоящей в законном браке, — вроде тех супругов в ресторане в Сиднейской бухте, тех, что сидели по одну сторону стола, предпочитая любоваться видом, а не болтать друг с другом. Приблизительно в два часа ночи по сиднейскому времени (полет длился уже несколько часов) мы являли собой такую картину: я выбирал, какой фильм посмотреть, иногда отпуская комментарии и не зная, на чем бы остановиться, а Поппи, потратив минут пять на короткий отчет о проделанной работе, теперь использовала свой ноутбук в иных целях — решала невероятно сложное трехмерное судоку.

Но, что важнее, отрываясь время от времени от наших занятий, мы разговаривали.

— А что у вас со сменой часовых поясов? — поинтересовался я.

— М-м?

— Ну, на этой вашей работе биологические часы наверняка идут вразнос. Как вы с этим справляетесь?

— Да никак, — пожала плечами Поппи. — Иногда дома в выходные просыпаюсь немного раньше, чем обычно, иногда немного позже. Ну и ладно.

Я завистливо вздохнул:

— Во что значит молодость.

— Вы еще не в инвалидном кресле, дедуля.

— И все же мне понадобится день или два, чтобы прийти в себя после этого путешествия, по опыту знаю. А ведь мне нужно оклематься как можно быстрее, потому что на этой неделе я должен принять важное решение.

— Решение?

— Да. Я уже полгода не хожу на работу. И мне предстоит встреча с дамой, которая ведает профпригодностью и здоровьем персонала в нашем универмаге, я должен сказать ей, возвращаюсь я на работу или нет. Но даже если я скажу, что возвращаюсь, она может счесть, что я еще недостаточно здоров, и под этим предлогом начальство способно… — я не сразу вспомнил подходящий эвфемизм, — отпустить меня. Думаю, на такой исход они и рассчитывают.

— А вы сами?

— Что я?

— Хотите вернуться?

Я задумался, вопрос показался слишком сложным, чтобы сразу ответить. Однако я не столько размышлял, сколько мысленно представлял, что ждет меня дома: промозглый февральский холод, пустая квартира, куча никому не нужной почты под дверью. Да уж, невеселая перспектива. В тот момент я чувствовал себя не в силах длить мое одинокое существование и уж тем более принимать какие-то решения.

— Знаете, мне до сих пор кажется, — прервал я молчание, — что вот вернусь я домой, а она там, ждет меня. Каролина. У нее остались ключи, значит, такое возможно. Я открываю дверь и порога не успеваю переступить, как уже понимаю: она вернулась. Я ее еще не увидел, но чувствую, в доме кто-то есть — радио включено, на кухне пахнет свежесваренным кофе. В квартире тепло и чисто. А потом я вижу ее: она сидит на диване, читает книгу, поджидая меня… — Я развернулся к Поппи: — Но этого не будет, верно?

Вместо ответа она сказала:

— Конечно, вы ходите к психотерапевту, но есть ли еще кто-то, с кем вы могли бы об этом поговорить? Кто-нибудь из родственников, например?

Я покачал головой:

— Мама умерла. Она умерла молодой, двадцать с лишним лет назад. Отец — безнадежный случай. Мы с ним никогда толком не разговаривали. Братьев и сестер у меня нет.

— Друзья?

Я подумал о семидесяти френдах на «Фейсбуке». И честно признался:

— Почти нет. Был у меня друг по имени Тревор. Жил по соседству, но переехал в другой город. А кроме него… — Я осекся, мне вдруг захотелось сменить тему либо уж, по крайней мере, объект внимания. — А у вас? Есть братья или сестры?

— Не-а, — рассмеялась Поппи. — У меня есть мать, но она… как бы это выразиться… занята собой. Проблемы других людей — не ее сфера деятельности. А папа смылся, когда мама узнала, что он ей изменяет. — Опять смешок, на этот раз с оттенком горечи. — Услуги по содействию супружеской измене пришлись бы ему очень кстати. Жаль, что тогда не было этого бизнеса.

— Выходит, у нас много общего, — сказал я, возможно, с излишним энтузиазмом. — Вам тоже особо не с кем поговорить.

— Не совсем так. У меня есть дядя. Мой дядя Клайв.

Поппи окончательно оторвалась от судоку, закрыла программу, и я увидел обои на рабочем столе ее ноутбука — картинку довольно неожиданную: снимок судна-катамарана, очень старого, полуразвалившегося, с дырявой обшивкой и облезшей краской, брошенного где-то на тропическом пляже. Я с любопытством разглядывал снимок, пока Поппи рассказывала о своем дяде и объясняла, почему она к нему так привязана. Когда ей было тринадцать, мать отправила ее в шикарную школу-интернат в Суррее; предполагалось, что Поппи живет в школе по будням и каждый вечер в пятницу возвращается домой; но мать часто уезжала за границу, и Поппи приходилось гостить у дяди; постепенно она полюбила бывать у Клайва и уже мечтала о выходных в его доме; Клайв (он живет в Кью[7]) водил ее в кино и в театр, на концерты и в картинные галереи, знакомя с миром, прежде ей неведомым. И если она не приезжала к нему в пятницу, он писал ей длинные письма, полные новостей, юмора, разной серьезной информации и забавных баек, а главное, полные любви.

— И знаете что? — подытожила она. — Я до сих пор читаю эти письма. Таскаю их за собой повсюду.

— Повсюду?

— Да, даже в командировки. Они у меня все здесь. — Она постучала пальцем по ноутбуку. — Я их сканировала. Он и фотографии мне присылал. Вот эту, например, я получила от Клайва. — Она указала на снимок выброшенного на берег судна. — Разумеется, он не сам снимал, — пояснила Поппи, — снимок сделан художницей Тацитой Дин. Судно называется «Тейнмаутский электрон».

— Тейнмаут? Это в Девоне?

— Да. Там Клайв и моя мама провели детство.

— И почему вы повесили эту фотографию на рабочем столе?

— Потому что с ней связана потрясающая история. История о человеке по имени Дональд Кроухерст. — Поппи зевнула, непроизвольно, во весь рот, позабыв прикрыть его ладонью. — Простите… вдруг в сон потянуло. Вы о нем слышали? (Я покачал головой.) В конце шестидесятых он совершил морское кругосветное путешествие. Или, точнее, он так говорил, но на самом деле не совершил.

— Понятно, — кивнул я, совершенно запутавшись.

— Я плохо объясняю, да?

— Вы устали. Вам надо поспать.

— Но это удивительная история. И вы должны ее услышать.

— Не беспокойтесь, я могу и кино посмотреть. А вы пока отдохнете. Завтра расскажете вашу историю.

— А я и не собиралась рассказывать. Я хотела прочесть то, что Клайв об этом написал.

— В другой раз.

— Вот что мы сделаем. — Поппи нажала на несколько клавиш на своем ноутбуке, передвинула его на мой столик, а затем извлекла из-под кресла подушку и одеяла. — Вы прочтете его письмо, оно уже открыто. Письмо длинноватое, но у вас полно времени, и уж куда лучше потратить два часа на это, чем смотреть дурацкую романтическую комедию.

— Вы разрешаете мне пользоваться вашим ноутбуком? То есть я не хочу вторгаться в нечто… очень личное.

Но Поппи заверила меня, что все в порядке. Пока она укутывалась в одеяла, я положил ноутбук на колени и взглянул на первую страницу письма ее дяди. Письмо было открыто в программе для просмотра изображений, и я увидел кремовато-желтый цвет бумаги, на которой он писал, и даже различил завитушки водяных знаков под буквами. Почерк у Клайва был твердым, угловатым и легко читаемым. Он явно пользовался авторучкой с чернилами — темно-синими, местами сгущавшимися до черноты. Только я начал читать, как почувствовал, что на левое плечо мне что-то давит; скосил глаза и обнаружил, что Поппи прислонила к моему плечу подушку и уложила на нее голову. Она глянула на меня, спрашивая разрешения одними глазами, но почти сразу же, моргнув, сомкнула веки и провалилась в глубокий, непробудный сон. Выждав несколько секунд и решив, что теперь можно, я поцеловал ее на ночь, едва коснувшись губами ее волос, и ощутил, как по моему телу пробежала легкая счастливая дрожь.

ВОДА: Слабак

12 марта 2001 г.

Дорогая Поппи!

Какая жалость, что ты не приехала на этой неделе. Выходные без тебя — это всегда немного грустно. И ты пропускаешь чудесное зрелище в ботаническом саду — крокусы уже распустились, в этом году они цветут очень рано; идешь по Вишневой тропе, выхватывая глазом там и сям группки этих белых и сиреневых красавцев с лепестками, трепещущими на ветерке, и понимаешь: весна пришла — наконец-то! Надеюсь, однако, вы с мамой хорошо провели время. Ходили куда-нибудь, видели что-нибудь интересное? В НФТ в субботу показывали «Великолепных Эмберсонов»,[8] я бы с удовольствием сводил тебя на этот фильм. В итоге отправился один, но в кинотеатре встретил приятеля, Мартина Веллборна, с женой Элизабет, и они были так добры, что пригласили меня на ужин. Словом, субботний вечер я провел не в полном одиночестве.

А теперь о наших планах на следующие выходные. Кажется, я уже говорил о выставке в галерее Тейт, которая, возможно, будет тебе особенно интересна? Там показывают видео и фотографии молодой художницы Тациты Дин. Наверное, ты уже слыхала о ней? Пару лет назад она номинировалась на премию Тернера. Если тебе не нравится эта идея, скажи, не стесняйся, и мы подыщем что-нибудь другое, но я надеюсь, что ты захочешь пойти. Должен заметить, что у меня имеются особенные и очень личные причины, чтобы посмотреть эту выставку. Видишь ли, среди прочего там показывают короткий фильм об яхтсмене-одиночке Дональде Кроухерсте, который пропал в море летом 1969 года, а также фотографии его злополучной яхты «Тейнмаутский электрон»; вроде бы мисс Дин специально ездила на карибский остров Кайман-Брак с целью сфотографировать эту яхту там, где она нашла свой последний приют.

Хотя ты, возможно, понятия не имеешь, о чем я говорю. С другой стороны, если я начну рассказывать о том, как меня потрясла история Дональда Кроухерста, письмо выйдет очень длинным… Ну и пусть. Сейчас утро понедельника, заняться мне решительно нечем, а я так люблю писать письма моей племяннице. Подожди секундочку, я подолью себе кофе и попробую все тебе объяснить.

Итак, приступим.

Если я хочу, чтобы ты поняла, что для меня значил Дональд Кроухерст, когда мне было восемь лет от роду, я должен вернуться в прошлое — на тридцать с лишним лет назад, в Англию 1968 года, в то место и в то время, которое теперь кажется невероятно далеким. Не сомневаюсь, 1968 год вызовет у тебя самые различные ассоциации: эпоха студенческого радикализма и контркультуры, демонстрации против войны во Вьетнаме, «Белый альбом» у «Битлз» и многое другое. Но это лишь часть истории. Англия всегда была — и то время не исключение — куда более неоднозначной страной, чем о нас принято думать. Какова будет твоя реакция, если я скажу, что величайшим героем, воплощением духа той эпохи был вовсе не Джон Леннон и не Че Гевара, но 65-летний вегетарианец с консервативными взглядами и старомодными привычками, который выглядел и вел себя словно снисходительный и немного не от мира сего учитель латыни? Ты хотя бы догадываешься, о ком идет речь? Ох, неужто его имя больше никому ни о чем не говорит?

Я имею в виду сэра Фрэнсиса Чичестера.

Ты, наверное, понятия не имеешь, кто такой сэр Фрэнсис Чичестер. Тогда позволь тебе объяснить. Он был яхтсменом, моряком — одним из самых выдающихся, каких когда-либо производила на свет Англия. И в 1968 году он был знаменитостью, его знала и о нем говорила вся страна. Спросишь, был ли он таким же знаменитым, как Дэвид Бекхэм сегодня или Робин Уильямс? Думаю, да. А его достижения — хотя нынешнему молодому поколению они могут показаться бессмысленными — в глазах многих людей остаются куда более значительными, чем нескончаемые футбольные битвы или сочинение популярных песенок. Он прославился тем, что обогнул земной шар в одиночку на судне под названием «Джипси Мот». Сэр Фрэнсис уложился в 226 дней, и, что самое поразительное, за это время он причаливал к берегу лишь однажды — в Австралии. Впечатляющий подвиг мореплавателя, требующий необыкновенного мужества и выносливости, и совершил его человек, менее всего похожий на героя.

Мне необычайно повезло в жизни — я вырос у моря. Ведь ты бывала в городе, где мы с твоей мамой провели детство, правда? Шелдон, так он называется, и находится в графстве Девон. Мы жили в большом георгианском доме рядом с водой. Впрочем, сам Шелдон расположился вокруг довольно скромного залива, а для того, чтобы выйти на собственно морское побережье, нужно одолеть полмили по суше до соседнего Тейнмаута. И там ты найдешь все, что способен предоставить морской курорт: пирс, пляжи, крытые галереи со всякими развлечениями, мини-гольф, десятки пансионатов и, конечно, рядом с доками оживленную марину, где каждый день собирались яхтсмены и лодочники разных мастей и где воздух всегда трепетал от тишайших звуков, которые издавали, поскрипывая и покачиваясь на ветерке, мачты и оснастка. С самого раннего возраста — с тех пор, как я себя помню, — отец с матерью водили меня в гавань, и мы наблюдали, как прибывают и отчаливают суда и суденышки, наблюдали этот бесконечный прилив и отлив моряцкой жизни. У нашей семьи плавучего средства не было, но было множество знакомых с лодками; к восьми годам на моем счету уже числилось несколько не слишком дальних океанских плаваний, и все, связанное с морскими путешествиями, меня, маленького школьника, чрезвычайно увлекало и притягивало.

Неудивительно, что Фрэнсис Чичестер так сильно волновал мое воображение. Хотя мы и не совершили паломничества в Плимут, чтобы увидеть, как в мае 1967 года после кругосветки он высаживается на берег, я отчетливо помню репортаж об этом событии — его смотрели миллионы людей — по каналу Би-би-си в прямом эфире. Если я ничего не путаю, ради этого репортажа изменили программу телевидения. Плимутские доки и местность вокруг были заполнены людьми, встречающих собралось тысяч сто. Когда в гавань вошла «Джипси Мот» в окружении катеров, битком набитых журналистами и телевизионщиками, люди приветствовали яхту громкими криками, аплодисментами, многие размахивали британскими флагами. Чичестер стоял на палубе и махал в ответ; он выглядел загорелым, спокойным и здоровым — трудно было поверить, что этот человек провел семь с половиной месяцев в тяжелейших условиях и полном одиночестве. Когда я глядел на него, меня распирало от ничем не замутненной гордости за свою страну — чувства, которое с тех пор посещало меня крайне редко. Тогда же я завел тетрадь, куда вклеивал вырезки из газет, посвященные Чичестеру и другим мореплавателям.

Газеты я брал у родителей, а они по будням читали «Дейли мейл», а по воскресеньям — вместе с половиной населения Британии, как тогда казалось, — «Санди таймс». Именно в «Санди таймс» 17 марта 1968 г. я прочел следующее сногсшибательное объявление:

Соревнование! Гонки! А вдобавок победитель затмит достижения Чичестера, поскольку участников подвергнут еще более суровой проверке на прочность — безостановочной кругосветке. Одно только противостояние стихии чего стоит, но смогут ли они чисто психологически пережить такое испытание? Как я уже говорил, мне случалось плавать на яхтах, и я знал, на что похожи каюты. Порою на удивление уютные и на удивление отменно оборудованные, но неизменно крошечные. Даже меньше, чем моя детская спальня. В подвиге Чичестера лично меня более всего восхищало то обстоятельство, что яхтсмен столь долго пробыл в столь тесном пространстве. Не верилось, что участники соревнования, находясь в течение долгих месяцев в открытом море, готовы терпеть такие неудобства.

Но кто же они, эти мазохисты? Изучив статьи в «Санди таймс», я сделал для себя вывод, что самым сильным претендентом на победу является французский яхтсмен Бернар Муатессье. Это был образцовый моряк — худой, жилистый и к тому же прирожденный исследователь-одиночка. На 39-футовом судне «Джошуа» Муатессье уже успел побывать в опасных водах двух океанов и обогнуть мыс Горн, выдержав страшные штормы. Участвовать в гонке Муатессье не рвался, но у него не было выбора: «Санди таймс» ловко устроила все так, что любой моряк, отправляющийся в кругосветное путешествие в период между июнем и октябрем, автоматически становился претендентом на награду. Я решил болеть за Муатессье и даже уговорил родителей подарить мне на восьмилетие его книгу «Сквозь рифы»; в твердом переплете она стоила приличных денег. Это слишком густое и поэтичное повествование оказалось для меня трудноватым, но я часами разглядывал черно-белые фотографии мускулистого Муатессье, управляющего яхтой в бурном море и легко, без всяких усилий, перескакивающего от каната к канату, словно Тарзан.

Прочие участники гонки, чьи имена объявили не сразу, но постепенно, не сумели поразить мое воображение в той же степени. Робин Нокс-Джонстон, 28-летний офицер английского торгового флота; Кей Блайт, бывший армейский сержант, на год младше Нокса-Джонстона; Дональд Кроухерст, 36 лет, британский инженер и менеджер компании по производству электронного оборудования; Найджел Тетли, лейтенант Королевского флота, и еще четверо. Никто из них не дотягивал до Муатессье. А один или два участника, насколько я мог понять, прежде практически не выходили в открытое море. Но затем кое-что произошло, что заставило меня изменить точку зрения и отдать свои симпатии другому участнику. Однажды отец, вернувшись с работы, принес газету «Тейнмаут пост» и показал мне статью на первой странице — в ней говорилось, что один из участников соревнования, Дональд Кроухерст, не только решил отплывать из Тейнмаута, но даже согласился назвать свою яхту «Тейнмаутский электрон». (В обмен на спонсорскую помощь местного предпринимателя, как позже выяснилось.)

Человеком, уговорившим Кроухерста облагодетельствовать город, с которым его ничего не связывало, был Родни Холлворт, некогда лондонский криминальный репортер, а ныне девонский пресс-агент и рьяный промоутер чего угодно, что могло добавить престижа Тейнмауту в глазах остального мира. Из историй, которыми Холлворт щедро кормил местные и национальные газеты, в моей голове начал складываться образ Дональда Кроухерста, этакого морского супергероя; в качестве темной лошадки гонок он становился наиболее интригующим и притягательным персонажем. Кроухерст был якобы не только опытным моряком, но еще и электронным гением, конструктором от Бога, и, невзирая на запоздалый старт, он непременно уведет победу из-под носа соперников, ибо поднимет парус над идеально обтекаемым, современным, принципиально инновационным судном, построенным по его собственным чертежам, — над тримараном, ни больше и ни меньше, с уникальной системой безопасности, которая будет включаться при опасных кренах и которой будет управлять (вот он, главный козырь, — слово, заставлявшее пульс биться сильнее, и не только у меня, но почти у всех, кто жил в 1968 году) компьютер.

Вот так, внезапно, мое любопытство и восхищение сфокусировались на Дональде Кроухерсте. В Тейнмауте его ждали с недели на неделю, и я сгорал от нетерпения.

Образовали комитет в поддержку Кроухерста, и один из друзей отца, владевший яхтой, принимал в работе этого комитета активное участие. От него мы и получали информацию — малюсенькими порциями. Постройка судна Кроухерста закончена, сообщили нам, и он уже плывет из дока в Норфолке к девонскому побережью. До его появления в Тейнмауте остались считанные дни. Прогноз, однако, оказался чересчур оптимистичным. Досадные неполадки преследовали тримаран, и его первое плавание заняло в четыре раза больше времени, чем предполагалось; в Тейнмаут Кроухерст со своей командой прибыл лишь в середине октября. В пятницу, сразу после его прибытия, мама забрала меня из школы и повела прямиком в гавань, чтобы я взглянул на моего героя и понаблюдал, как он готовится к дальнему путешествию.

Думаю, у любого ребенка случается в жизни такой момент, когда ему вдруг открывается жестокий смысл слова «разочарование». В эту минуту дети осознают, что мир, который прежде обещал им бесконечно много, манил бесчисленными возможностями, на самом деле ущербен и разнообразием не балует. И этот сокрушительный миг способен застрять в памяти ребенка на долгие годы, омрачая воспоминания о первых детских радостях и приключениях. Для меня он наступил, когда серым пятничным деньком я впервые увидел Дональда Кроухерста.

Неужто этому человеку прочат победу в яхтенной гонке, затеянной «Санди таймс»? Победу над Муатессье, блестящим и опытным французом? А это что? «Тейнмаутский электрон»? Чудо судостроения, которому предстоит бороздить тяжелые волны южных морей, выверяя и направляя свой стремительный бег с помощью компьютерных технологий?

Откровенно говоря, верилось с трудом. Кроухерст оказался невзрачным и низкорослым, а ведь после его бравых интервью в газетах я ожидал увидеть человека, излучающего неколебимую уверенность в себе с проблесками безрассудной отваги, — иными словами, личность. Однако Кроухерст лишь хмурил лоб и суетился. У меня создалось впечатление (не тогда, конечно, но много позже), что его тревожила и даже пугала шумиха, поднятая вокруг его имени, а также груз ответственности, ею спровоцированный. Что же касается хваленого «Тейнмаутского электрона», судно выглядело хлипким, ненадежным, а подготовка к плаванию — нервической. Похоже, яхта была еще до конца не достроена. Каждый день ее осаждали бригады рабочих, они что-то непрерывно ремонтировали, тогда как на берегу росла неряшливая груда припасов, изумляя зевак своей объемистостью: чего там только не было — от плотницких инструментов и радиооборудования до ящиков с консервированным супом и тушенкой. В этом хаосе бессмысленно метался Кроухерст, позируя вездесущим телекамерам, ругаясь с рабочими, запираясь в телефонной будке, чтобы предъявить претензии поставщикам, и с каждым днем его предстартовое волнение заметно усиливалось.

Наконец наступил великий день. 31 октября 1968 года. Промозглый четверг с обложными тучами — хмурый день во всех отношениях. Скопления народа на набережной не наблюдалось — никакого сравнения с толпами, приветствовавшими Чичестера годом ранее, — собралось, наверное, человек шестьдесят-семьдесят. В школе нас всем классом отпустили пораньше, чтобы мы могли увидеть отплытие и пожелать счастливого пути Дональду Кроухерсту. Разумеется, мои одноклассники обрадовались этой поблажке, но если они куда и отправились, то не на набережную. Я был единственным из моих ровесников, явившимся на церемонию проводов. Со мной пришла моя мать, отец не смог оставить работу, а что касается твоей матери — не знаю, где она была. Спроси ее сама. Помню, в толпе царило настроение приподнятое, но и одновременно скептическое. За то время, что яхта стояла в Тейнмауте, пренебрежительное отношение к Кроухерсту только крепло, и ему не удалось посрамить хулителей, когда он появился на публике в бежевом джемпере, рубашке и галстуке. Муатессье уж точно не выбрал бы подобный наряд для столь грандиозного старта, подумал я. Дальше дела пошли еще хуже: Кроухерст отчалил ровно в три часа пополудни, но почти сразу столкнулся с неполадками — он не смог поднять паруса, и его отбуксировали назад к берегу. Зрители начали откровенно насмехаться, а многие просто покинули набережную. Мы с мамой остались. Понадобилось часа два, чтобы разобраться с парусами; сумерки сгущались. Но вот в пять часов Кроухерст опять отчалил, и теперь уже по-настоящему Его сопровождали три катера, в одном из них находились его жена и четверо детей в наглухо застегнутых пуховиках — одежде, входившей в то время в моду, мечте многих подростков. Пусть Кроухерст и смотрелся довольно блекло, если не сказать жалко, помню, я позавидовал его детям: благодаря своему отцу они оказались в центре внимания, то есть стали не такими, как все. Их катер следовал за яхтой около мили, затем, помахав отцу, они повернули назад. Кроухерст поплыл дальше, куда-то за горизонт, навстречу длительному одиночеству и опасностям. Мама взяла меня за руку, и мы зашагали домой со сладкой мыслью о натопленной гостиной, чашке чая и телевизоре вечером.

Какие силы воздействовали на Дональда Кроухерста в последующие несколько месяцев? Что в итоге определяло его поступки?

Почти все, что мне известно о Кроухерсте, — если не считать детских воспоминаний о том, как он стартовал в кругосветное путешествие из Тейнмаутской бухты, — я почерпнул из замечательной книги, написанной двумя журналистами из «Санди таймс», Николасом Томлином и Роном Холлом. После гибели Кроухерста в море они заполучили его бортовые журналы и магнитофонные записи. Журналисты назвали свою книгу «Странное плавание Дональда Кроухерста», и, кроме многого прочего, они приводят в ней слова нашего героя, наговоренные им на переносной кассетник незадолго до отплытия: «Когда человек находится один в море, он испытывает огромное напряжение, и в таких условиях его слабости, вероятно, проявляются сильнее, чем при любой другой деятельности».

Кроухерсту в одиночном плавании напряжения более чем хватало: теснота и бытовые неудобства; непрекращающиеся шум, движение и сырость; одиночество — жуткая отделенность его дома на воде от остального мира. Но существовали и другие источники напряжения. Точнее, два источника. Первый — пресс-агент Родни Холлворт; второй — спонсор Кроухерста, местный бизнесмен по имени Стэнли Бест, который финансировал постройку тримарана и теперь являлся его владельцем. Впрочем, в контракте, по настоянию Беста, было указано, что если плавание не заладится, то Кроухерст обязуется выкупить у него судно. По сути, это означало, что у нашего мореплавателя не было иного выхода, как обогнуть земной шар, иначе ему грозило банкротство.

Холлворт использовал более тонкие способы давления, но столь же беспроигрышные. На протяжении многих месяцев перед стартом Холлворт лепил из Кроухерста героя. Человека, который прежде лишь баловался прогулками на яхте, читающей публике представляли в роли отважного одиночки, покорителя морей, продолжателя славных традиций древних англичан с их несокрушимым упорством, а то и в роли бесстрашного Давида, затеявшего поединок с яхтой-Голиафом. Не обремененный щепетильностью Холлворт проделал по-своему блестящую работу на подготовительном этапе, и продолжал он в том же духе. В сущности, он занимался наглой «раскруткой», хотя в те времена это слово практически не употреблялось. В любом случае, Кроухерсту дали почувствовать, что он не может подвести своих болельщиков, как и не может подвести пресс-агента, положившего столько трудов ради того, чтобы это плавание состоялось. Назад дороги не было.

Однако довольно скоро после старта Кроухерсту стало до боли ясно: вперед дороги тоже не было. Не прошло и двух недель, как он убедился, что его мечта об одиночном кругосветном путешествии была чистой фантазией.

Меня гнетет мысль, записал он в пятницу, 15 ноября, что я должен решить, стоит ли продолжать плавание, учитывая сложившиеся обстоятельства. Какое же это неподъемное решение — бросить все в самом начале, — совершенно неподъемное! Электрооборудование на «Тейнмаутском электроне» вышло из строя; люки протекали (через форлюк, предназначенный для спуска буйка, за пять дней набралось 120 галлонов воды); жизненно необходимый длинный шланг Кроухерст забыл в Тейнмауте — и откачивание воды превратилось почти в непосильную задачу; паруса рвались, винты и гайки на рулевом управлении постоянно ослабевали. А как же компьютер, который, по идее, должен был управлять яхтой, с неслыханной расторопностью откликаясь на малейшее изменение траектории? Уф, компьютер на судно так и не поставили, руки не дошли. Разноцветные проводки, оплетавшие каюту причудливыми узорами, ни к чему не подключались. Иными словами, «Тейнмаутский электрон» вряд ли годился для плавания в океане — и, однако, именно на этой яхте Кроухерст предполагал отправиться в Южную Атлантику, самый опасный район для судоходства. «При нынешнем состоянии яхты, — писал он в бортовом журнале, — мои шансы выжить в лучшем случае составляют 50 на 50». Многие сочли бы его прогноз чересчур радужным.

Итак, нельзя было ни двигаться вперед, ни поворачивать назад. Что в подобных обстоятельствах оставалось Дональду Кроухерсту?

А вот что: ему пришла в голову мысль, достойная нашего достославного премьер-министра. Как и мистер Блэр — когда тот делал мучительный выбор между одинаково нежеланными капитализмом со свободным рынком и социализмом с неповоротливым хозяином-государством, — Дональд Кроухерст смекнул, что имеются и другие возможности, так называемый «третий путь». Даже его недоброжелателям придется признать, что это было смелое и оригинальное решение. Кроухерст понял, что если он не способен совершить кругосветное путешествие в одиночку и без передышек, то вполне способен изобразить такое путешествие, что тоже сгодится.

Не забывай, Поппи, на дворе были 1960-е. Технологии, которыми мы теперь запросто пользуемся, — электронную почту, мобильные телефоны, GPS-навигацию — тогда еще не изобрели. Выйдя из тейнмаутской гавани в открытое море, Кроухерст оказался в абсолютном одиночестве, которое только можно себе вообразить. Его единственной связью с миром был вечно неисправный радиоприемник. Неделями, а иногда и месяцами он был напрочь отрезан от остального человечества. И в эти временные промежутки остальное человечество представления не имело, где он находится. Свой маршрут он отмечал сам, в бортовом журнале, от руки, с помощью приборов, имевшихся в его распоряжении. Так что ему мешало сочинить ложный отчет о путешествии? Не было ни малейшей нужды огибать три мыса. Он мог дрейфовать к югу вдоль африканского побережья, потом повернуть на запад, поболтаться в атлантических водах пару месяцев, а затем потихоньку пристроиться позади настоящих гонщиков, когда те, обогнув мыс Горн, возьмут обратный курс на Великобританию. Он придет четвертым или пятым — результат достойный, но не достаточный для того, чтобы кто-нибудь взялся с излишней дотошностью изучать его бортовые журналы, — и его доброе имя будет спасено.

Ведение двух совершенно различных бортовых журналов — одного с описаниями подлинных событий и другого с поддельными реляциями — потребует изрядной сноровки и изобретательности, но Кроухерст знал, что справится. Как бы то ни было, эта идея казалась ему куда предпочтительнее грядущего унижения и банкротства. Он принял решение, и большой обман начался.

Я в ту пору не слишком часто вспоминал о Дональде Кроухерсте. Смазанный, некрасивый старт несколько поколебал мою веру в любимого героя. К тому же в первые недели гонки его имя редко появлялось в газетах. Кое-кто из участников уже выбыл из соревнования, а из тех, кто остался, наибольшим вниманием журналистов пользовались Робин Нокс-Джонстон. Бернар Муатессье и Найджел Тетли. Однако, помнится, в середине декабря я страшно разволновался, когда имя Кроухерста внезапно вернулось на страницы «Санди таймс», и напечатано оно было крупными буквами. В спортивной колонке сообщалось, что Кроухерст претендует на мировой рекорд по дальности расстояния, преодоленного яхтсменом-одиночкой за сутки, — что-то около 240 миль. Разумеется, тогда он уже вовсю вел фальшивые записи.

Я принялся рьяно следить за соревнованием, каждое воскресенье вырезая из газеты свежие сообщения и наклеивая их в новую тетрадку, которую для этой цели мне купила мама на тейнмаутской почте. Но потом известия о Кроухерсте опять перестали поступать. Весной меня назначили вратарем школьной футбольной команды, и страсть к футболу начала преобладать над моей страстью к яхтам. Тогда же отец с матерью купили автофургон, и на пасхальные каникулы мы отправились в Нью-Форест. Помню, как я расстраивался из-за того, что твоя мама (в ту пору десятилетняя девочка) всю неделю читала «Башни Мэлори»,[9] отказываясь поиграть со мной. Помню, что звучало по радио в передаче «Лучшие песни года»: «Черничная тропа» группы «The Move» и нескончаемая «Ты знаешь, где моя любимая» Питера Сарстеда. Вот что сохранилось в моей памяти от первых месяцев 1969 года. Жизнь в кругу семьи, обычная жизнь. То есть жизнь среди людей.

А тем временем где-то посреди Атлантики Дональд Кроухерст медленно сходил с ума.

Приближение безумия задокументировано в его бортовых журналах, читаешь — и мороз по коже. В отсутствие каких-либо контактов с людьми и не имея возможности связаться с женой и детьми из опасения обнаружить свое местонахождение, Кроухерст, что неудивительно, в те долгие одинокие месяцы искал утешения в безмолвной коммуникации пера с бумагой. Поначалу рядом с координатами — подлинными и ложными — он записывал отрывочные сведения о путешествии, размышления о самоощущениях моряка и даже порою стихи. Вот эти, к примеру, были написаны, когда потрепанная, дрожащая сова опустилась передохнуть на оснастку яхты, и Кроухерст сообразил, что это «ослабевшая птица из перелетной стаи, не дотянувшая до цели, и, вероятно, ей суждено, подобно многим ее собратьям человеческой породы, испустить дух в одиночестве, безвестно, невидимо ни для кого из своих».

Но потом, по мере того как Кроухерст все отчетливее сознавал ужас своего положения, пометки в бортовых журналах становились все диковиннее. Кроме полнейшей изоляции от мира — месяцы абсолютного одиночества посреди огромного волнующегося океана и ничего вокруг, что могло бы отвлечь от горестных раздумий, — Кроухерста вдобавок терзала страшная догадка: если его хитрый план сработает, ему придется лгать до конца жизни. И не о каких-нибудь пустяках, но о выдающемся личном достижении. Одно дело — врать журналистам или приятелям-яхтсменам — разудалые байки о штормах и штилях, о злобном коварстве южных морей, об азарте, который овладевает моряком у мыса Горн (Кроухерст наплел бы десятки таких историй), — но что он скажет жене? Как он будет лежать рядом с ней в ночи, зная, что ее любовь к нему и обожание зиждутся в определенной мере на геройских подвигах, которые он, как выяснилось, не способен совершить? Сумеет ли он лет сорок-пятьдесят скрывать от нее правду? Я говорил о жуткой отдельности его каюты. Но отдельность семейной жизни не менее тотальна — по силам ли Кроухерсту избежать разоблачения в кругу семьи?

Затем, ближе к концу гонки, его положение сделалось совсем уж отчаянным. Кроухерст обнаружил, что подтасовки и выдумки в результате привели его к катастрофе. Когда он вновь подключился к соревнованию и телеграфировал о своем местонахождении Родни Холлворту, к изумлению последнего (Холлворт, давно не получавший от Кроухерста никаких известий, предполагал, что тот погиб в море), сообщение о скорости его продвижения было передано по радио Найджелу Тетли — на тот момент единственному яхтсмену, если не считать Робина Нокса-Джонстона, оставшемуся в гонке. (Муатессье, что знаменательно, успел благополучно обогнуть мыс Горн, после чего отказался от всяких контактов с «Санди-таймс», заявив, что денежное вознаграждение и сопутствующая шумиха несовместимы с его духовными ценностями.) Претендентом на награду оставался Нокс-Джонстон, он первым из участников вернулся обратно; но вот беда, 5 тысяч фунтов предназначались тому, кто быстрее всех совершит кругосветное плавание, а самого шустрого еще предстояло определить. Теперь борьба разгоралась между Тетли и Кроухерстом. Тетли был пока впереди, но Кроухерст — судя по представленным им данным — быстро его нагонял. Тетли решил не полагаться на везение. Он принялся выжимать максимум из своей яхты (по иронии судьбы названной «Победительницей»), Однако яхту сильно потрепало в южных морях, она трещала по швам. И однажды ночью, когда Тетли спал, оторвалась левая скула, пробив носовую часть корпуса. В образовавшуюся дыру хлынула вода. Тетли сразу понял: деваться некуда — ему придется отправить сообщение SOS и покинуть судно. Взяв с собой кинокамеру, бортовые журналы и радиопередатчик, он погрузился на надувной плот; на этом плоту его носило по волнам Атлантики целый день, американский спасательный самолет подобрал яхтсмена лишь ближе к вечеру. Для Тетли гонка закончилась, и надежды рассыпались в прах.

Но и для Кроухерста хуже ничего придумать было нельзя. Несчастье с Тетли означало, что победителем гонки становится он, Кроухерст, и въедливого любопытства СМИ ему не избежать. Холлворт уже поставил его в известность телеграммой: герою уготована пышная встреча — вертолеты, кружащиеся в небе; телевизионные съемочные группы и катера, нашпигованные газетными репортерами. Его бортовые журналы изучат в мельчайших подробностях — и в глубине души Кроухерст знал, что пристальной проверки они не выдержат. Его выведут на чистую воду, и как после этого жить? Стэнли Бест потребует свои деньги назад. Холлворт превратится в посмешище. И весьма вероятно, брак Кроухерста не переживет таких испытаний…

В этой безвыходной ситуации — сознавая, что дерзновенный «третий путь» завел его в очередной тупик, — Кроухерст попросту прекратил сопротивление и окончательно сник. Он больше не придерживался заданного направления, но плыл по воле волн. Его занесло в экваториальную штилевую зону, и, пока яхта сама по себе месила эти стоячие воды с густыми водорослями, Кроухерст сидел голый на палубе, во влажной раскаленной духоте, и с тупым упорством чинил радиопередатчик — точнее, собирал его заново, рискуя получить сильный удар током и обжечься паяльником; на это занятие у него ушло почти две недели. Но во всяком случае, починка радиоприемника отвлекала его от самокопания. Когда же с этой работой было покончено, потянулись жаркие тихие дни. Кроухерст намертво «забыл» о приеме, ожидавшем его дома, он предался мечтам и псевдофилософским размышлениям. Черпая вдохновение в единственной книге, которую он позаботился взять на борт («Теория относительности» Эйнштейна), он испещрял словами страницы бортового журнала, так сильно нажимая на карандаш, что грифель часто рвал бумагу. Тысячи и тысячи слов. Теперь-то мы понимаем, что кроется за этим словоизвержением: оно с беспощадной наглядностью показывает, как необратимо спутываются мысли человека, изнемогающего от бессилия. Кроухерст обратился к одной из величайших математических загадок: невозможному числу — квадратному корню из минус единицы.

Меня интересует эта задача о √(-1),[10] потому что она ведет прямиком в черный туннель пространственно-временного континуума, и стоит в этом туннеле зародиться неким технологиям, как наступит «конец света» (примерно в 2000 году, как многие предрекают), в том смысле, что мы получим доступ к способам «вне-физического» существования и, таким образом, избавимся от обязанности существовать физически.

Отталкиваясь от этой темы и все глубже погружаясь в фантазии, Кроухерст убедил себя в том, что человечество стоит на пороге радикальных перемен — горстка избранных, и он в том числе, скоро мутируют во «второе поколение космических существ», которые, обретаясь вне материального мира, будут мыслить и сообщаться друг с другом исключительно абстрактными, неземными способами, сметая пространственные границы, так что в итоге отпадет необходимость в физических, телесных контактах с другими людьми. В качестве носителя столь глобального пророчества он начал ощущать себя весьма важной фигурой, кем-то вроде Мессии, сознавая при этом, что в глазах остального мира он выглядит куда менее величественно; он смирился с тем, что его назовут «слабаком», — «слабак, исключенный из системы, свободен покинуть систему». Под конец, в последний день его жизни, словесные излияния Кроухерста стали еще более бессвязными и абстрактными («у идеальной красоты имеется лишь единственная ипостась/великая красота истины»), он чувствовал, что согрешил, изолгался, всех предал, и это раздавило его:

В последние дни он был одержим понятием времени — месяцами отмечая подлинные и вымышленные координаты своего местонахождения, Кроухерст, по-видимому, утратил всякое доверие к пространственным измерениям. Каждое написанное им предложение он предварял точным указанием. Отсюда нам известно, что в промежутке между 10.29 и 11.15 1 июля 1969 года он записал свои последние слова:

а затем, нацарапав еще несколько корявых фраз, он взял хронометр, бортовой журнал с фальшивыми записями, взобрался на корму «Тейнмаутского электрона» и исчез; больше его никогда не видели.

Летом 1969 года мы не испытывали недостатка в настоящих героях. Новость о том, что в экваториальных широтах обнаружена яхта Кроухерста и что сам он пропал и считается погибшим, появилась в воскресных газетах 13 июля. Две недели спустя, 27-го, передовицы опять запестрели его именем, но к тому времени его бортовые журналы были прочитаны, обман раскрыт, а в статьях только и говорилось, что о хитроумном замысле, с помощью которого Кроухерст намеревался облапошить «Санди таймс» и британскую общественность. Эти статьи вызывали у меня оторопь и, как это бывает в детстве, чувство, будто меня предали. Но вскоре произошло событие, также имеющее отношение к ненасытной жажде человека открывать новые миры, совершать героические подвиги и раздвигать границы Вселенной: аккуратно уложившись между двумя воскресеньями, на радость газетчикам, 29 июля 1969 года Нейл Армстронг первым среди себе подобных ступил на поверхность Луны.

Словом, это было лето потрясений. Но как ни странно, в памяти моей застряло лишь потрясение, вызванное трагическим и позорным финалом Дональда Кроухерста; на протяжении многих лет я возвращался мыслями к этой истории. Вот почему я так разволновался, узнав, что и других людей — ту же Тациту Дин — занимает случай Кроухерста. В чем причина, ломаю голову я, почему нас так тянет к нему? Ведь нельзя же утверждать, что Кроухерст достоин восхищения. В саге о гонке на приз «Санди-таймс» только двое проявили величие и силу характера — Нокс-Джонстон и Муатессье. Впрочем, самой горестной и впечатляющей стала участь Найджела Тетли, «забытого» участника соревнования, того, кто едва не положил в карман 5000 фунтов, а затем два года спустя без лишнего шума — не оставив ни записки, ни следа в газетных заголовках, — покончил с собой в лесу под Дувром.

Итак… почему Дональд Кроухерст? Точнее, как характеризует наше время, — время, в котором мы живем сейчас, — тот факт, что нам легче идентифицировать себя не с Робином Нокс-Джонстоном — настолько упрямым, мужественным и патриотичным спортсменом, что он выглядит даже немного комично, — но с куда более мелкой фигурой, с человеком, который лгал себе и окружающим, с маленьким человеком, агонизирующим в жестоком экзистенциональном кризисе, с обманщиком, измученным угрызениями совести?

Как ни жаль, Поппи, но я уверен: на выставке, куда мы отправимся в выходные, нам не удастся найти ответы на эти вопросы. И прости, что я так долго рассказывал историю, которая вряд ли способна затронуть те же струны в твоей душе и вообще в людях твоего поколения. Но все равно, думаю, мы интересно проведем время, а потом славно пообедаем. Правда, к концу недели обещают похолодание, так что мы не будем обедать al fresco[11] — и не забудь шарф и перчатки!

С нетерпением жду нашей встречи.

Твой неизменно любящий

5

Дочитав письмо, я почувствовал, что у меня онемело плечо под тяжестью головы Поппи. Я немного отодвинулся, и Поппи инстинктивно перевалилась на другой бок, подушка соскользнула вниз. Как можно осторожнее я подсунул ей под голову подушку, и, поерзав немного, но так и не проснувшись, Поппи на ней угнездилась. Рот у нее был полуоткрыт, а в уголке едва заметно пузырилась слюна. Я поправил ей одеяло, заботливо подоткнув его со всех сторон и прикрыв плечи. Легонько вздохнув, Поппи заснула еще крепче и безмятежнее.

Я выпрямился, потер глаза и прислушался к ровному гудению самолетных двигателей. Пассажиры по большей части спали, а лампочки в салоне светились каким-то странным светом, создавая впечатление сгустившихся сумерек. На экране передо мной стрелка на географической карте показывала, как перемещается наш самолет, направлявшийся в Лондон: в данный момент мы летели где-то над Аравийским морем, в нескольких сотнях миль к западу от Бангалора. В высоких технологиях я ничего не понимаю и представления не имею, как работала эта чудесная штуковина. Сорок лет назад Дональд Кроухерст мог месяцами прятаться в Атлантике — будто микроскопическое пятнышко в безбрежном океане, которое никто из обитателей нашей планеты не замечает. Теперь же расплодившиеся орбитальные спутники нацелены на нас ежесекундно, выявляя наше местонахождение с невообразимой скоростью и точностью. Уединения больше не существует. Человек больше не бывает абсолютно отрезанным от остального мира. Эта мысль должна была меня утешить — одиночества мне более чем хватило за последние месяцы, — но почему-то не утешила. Ведь если разобраться, даже когда Кроухерст находился далеко в открытом море, даже когда от дома его отделяло огромное водное пространство, он все равно был связан с женой — невидимыми нитями чувства. Он мог не сомневаться, что она почти постоянно, днем и ночью, думает о нем. А я вот сижу рядом с милой, симпатичной девушкой, которая спит у меня под боком (а по-моему, нет ничего более доверительного и интимного, чем сон бок о бок), но печальная правда состоит в том, что какая бы близость ни успела между нами возникнуть, все это временное явление. Закончится полет, закончится и близость.

Спать не хотелось, и я перечел письмо дяди Поппи во второй раз, а потом и в третий. Но и после третьего раза вопросов у меня осталось больше, чем ответов. Что подтолкнуло Дональда Кроухерста к такому образу действий? Банальная трусость? Я в это не верил. Ему было всего тридцать шесть лет, когда он отправился в кругосветное плавание, но по сравнению с ним я чувствовал себя ребенком, хотя мне две недели назад исполнилось сорок восемь (свой день рождения я отпраздновал в Австралии, в дешевом сиднейском ресторане, вдвоем с отцом, и, как обычно, мне стоило немалых усилий поддерживать застольную беседу). Управлять таким судном — мало того, убедить себя (и других), что ты способен в одиночку обогнуть земной шар, пробившись сквозь самые опасные воды на свете, — говорит о… О чем? О самообмане? Нет, не думаю, что Кроухерст был склонен к иллюзиям. Напротив, по нынешним меркам он кажется немыслимо зрелым и твердо стоящим на ногах. И это в тридцать шесть лет! Когда мне было столько же, я — как и большинство моих приятелей — все еще агонизировал на тему, готов я завести детей или пока рано. Кроухерст разобрался с этим намного раньше: у него уже было четверо, когда он вышел в открытое море на своем тримаране. Что происходит с моим поколением? Почему мы так медленно взрослеем? Детство у нас длится лет до двадцати пяти. А в сорок мы все еще подростки. Почему нам требуется столько времени, чтобы взять на себя ответственность за свою жизнь, не говоря уж о жизни наших детей?

Я зевнул, глаза начали слипаться. Да и батарейка в ноутбуке почти сдохла — жить ей оставалось около восьми минут, как уверял счетчик. Я перешел в просмотр изображений, чтобы опять взглянуть на фотографии Дональда Кроухерста, сканированные Поппи. Почему-то мне захотелось к ним вернуться, что-то в этих снимках вызывало у меня смутную тревогу. Кроме снимка брошенной яхты фотографий было три: Кроухерст в непромокаемом комбинезоне поднимает паруса в Тейнмаутской гавани — событие, которое дядя Поппи наблюдал лично; автопортрет Кроухерста, сделанный ближе к концу путешествия, — здесь он с усами, загорелый дочерна, посуровевший — и (по контрасту) необыкновенно моложавый Кроухерст дает интервью на берегу перед камерами Би-би-си.

Последний снимок был сделан крупным планом, он-то меня и интересовал больше всего. Кроухерст не смотрит в камеру, но куда-то вбок и вниз; казалось, он о чем-то напряженно думает. И нервно покусывает костяшку большого пальца. Здесь он уже выглядит раздираемым сомнениями, будто знает, что выдает себя не за того, кто он есть на самом деле, но правда слишком темна, опасна и горька, чтобы посмотреть ей в лицо. Именно эта фотография — этот ракурс не давал мне покоя. Но с какой стати?

И тут меня осенило. Ну конечно же… теперь все ясно.

На этом снимке Кроухерст — вылитый мой папаша.