Невидимая птица

Когда-то были: мы — и бедняки

(о них писали скучные поэты).

Мы — и больные. Мы — и старики,

любившие давать советы.

Когда-то были воля – и тюрьма:

мы, жившие по праву на свободе –

преступники, сидевшие в тюрьме…

Когда-то были лето – и зима…

Смешалось все давным-давно в природе,

сместилось в жизни, спуталось в уме.

Не разобрать, кто молод, кто богат,

кто перед кем, и кто в чем виноват,

и вообще, что значит преступленье?

Когда-то были родина, семья,

враги (или союзники), друзья…

Теперь остались только ты и я –

но у тебя и в этом есть сомненье.

День в сумерки, как оттиск бледный

с любого дня любой зимы

в стране, где вместе жили мы.

На горизонте отблеск медный

сухого солнца января,

а ближе, над домами, тень.

Мерцает поздняя заря…

Мир невесомый, чистый, бедный

вновь воскресил, сгорая, день…

Смягчило время контур строгий,

потухли краски с той поры…

Но нет стыда, и нет тревоги,

как в прошлом не было игры.

Мы не заметили начала,

не будем подводить итог…

Развязку жизнь нам подсказала,

но кто ее предвидеть мог?

С Новым Годом – и прощай до срока.

Что с того, что нам не по пути…

Каждая удача одинока,

как моя любовь к тебе. Прости.

От стола на золотом паркете

словно тень огромного кольца.

Каждый раз, когда на этом свете

бьются в общей радости сердца,

ты еще дороже мне. И ближе

даже то, что разделило нас.

Странно сознавать, что ты в Париже,

той же ночью, в тот же час

слышишь тот же голос из эфира:

С Новым Годом … Тонкий бой часов…

И далеким благовестом мира –

звон цимбальный, еле уловимый,

страсбургских колоколов.

С новым счастьем, друг любимый.

Я помню о тебе, Татьяна…

Во мне еще жива любовь.

Но, как за чтением романа,

тревожна мысль, спокойна кровь.

Я разуверилась во многом,

скупее слезы и слова –

что это: гибель, благодать?

Теперь, когда над эпилогом

уже склонилась голова,

чего еще от жизни ждать…

Скажи, какого откровенья,

каких мучительных побед?

Любви бесплодны вдохновенья.

От них остался темный след:

жуть суеверий, снов, гаданий,

да ворох писем и бумаг…

И яд мечты о том свиданьи,

когда скажу спокойно я:

Прощай, мой друг. Прости, мой враг.

Сегодня очередь моя.

Мы больше ни о чем не говорим.

Нам безразлично все и жалко всех.

От жалости мы часто лжем другим

(утешить этих, не обидеть тех –

Какой же грех?)

От безразличия мы лжем себе:

нет правды в мире, смысла нет в борьбе –

о чем же спор?

Спор о любви. Той, что для всех одна.

Той, что боролась с нами за свободу.

Как можно жить, когда идет она

в слезах, в лохмотьях, ночью, в непогоду

на горе и позор…

Луч солнца из тюремного окна,

твой поднятый навстречу солнцу взор,

чуть дрогнувшая на плече рука –

совсем не бред…

и далеко не вздор

страх одиночества и смертная тоска

по тем, с кем оборвался разговор.

Будьте вежливы с цветами,

с насекомыми, с мечтами,

с книгой, со сковородой,

с музыкой, машиной.

Будьте вежливы с водой,

с горною вершиной.

С лампой, звездами, луной…

Будьте вежливы с женой,

с кошкой, с проституткой…

Будьте осторожны с шуткой.

Равнодушные к судьбе,

будьте вежливы в борьбе

за существованье…

Будьте сдержанны: прощанье

с тем, кто тяготится вами,

только повод к раздраженью.

Будьте вежливы с цветами:

с розой, ландышем, сиренью.

Иди, мой друг. Господь с тобою.

Прости. Иди своим путем.

Я с несговорчивой судьбою

останусь. Долго ли теперь…

Мелькнуло небо голубое

улыбкою перед дождем

и скрылось…

Мне не счесть потерь.

Не счесть надежд и вдохновений

непостоянных, как февраль,

стыдливых, как прикосновенье,

как слезы тех, кого не жаль.

Кто их узнает, эти складки

морщин у светлых глаз твоих?

Иди без страха, без оглядки

(дождь притаился и затих).

Разлука будет вечно длиться.

Но вечность не страшнее дня,

в котором нечему случиться…

Прости. Я научусь молиться

за тех, кто не любил меня.

Защищенность комнаты ночной

– с улицы глухое грохотанье –

это жизнь, а за твоей стеной

смертников бессильное метанье.

В темноте как будто пульсом бьется

мысль без слов – она слышна в тиши.

Суть твоей, такой живой души,

кажется, мечтанием зовется.

Ты ведешь с собою разговор

иногда часами, до рассвета…

В отраженье деревянных штор

чередуется полоска света

с очень ровною полоской тени.

В полном одиночестве своем,

чуждый всем – ты близок мне во всем,

где надежды нет и нет сомнений.

С непостижимой уму быстротой

в памяти стерлись война и победа.

Стихла тревога, заглохли восторги…

В Англии умер Георгий Шестой,

добрый Георгий.

Завтра хоронят монарха (и деда,

мужа и сына, брата, отца).

Завтра взойдет на престол королева

Елизавета…

Это история – нет в ней конца.

На фотографии, первая слева,

женщина в трауре. В скромной печали,

в будничной, вдовьей, покорной тоске.

Еле сквозит из-под черной вуали

профиль еще молодого лица…

А под перчаткой, на полной руке

два обручальных кольца.

Если это последние слезы,

если это прощальная весть,

значит то, что любили мы, все-таки есть.

На камине осыпались чайные розы

грудой мягких, живых лепестков…

А напротив, в отеле, за каждым окном

обрывается счастьем коротким и сном

суета и тоска бедняков.

Если можно простить, умирая,

если сердце щадит нищета,

значит то, чему верили мы, не мечта,

не обман, а сложнейшая правда – такая

о которой, по-своему, помнит поэт.

Одинокий фонарь, как луна среди туч,

и сквозь шторы потертые падает луч

на прозрачный, как призрак, букет.

Кладбища… дороги… океаны…

Из портов исчезли корабли,

скрылись в облаках аэропланы,

и в чужие города и страны поезда ушли.

Сколько хоронили, провожали,

сколько было памятных утрат…

Сколько раз сливались с небом дали

и бледнел закат.

Но когда я расстаюсь с тобою

– сколько было этих вечеров –

я с тоской прислушиваюсь к бою

башенных часов.

Каждый раз, от страха расставанья

– и откуда этот страх возник –

вместо слов, простейших слов признанья,

вырывается со дна сознанья

только жалкий крик.

Эти слова относились ко мне,

может быть, даже к тебе относились.

Мысли – и кажется чувства – двоились,

небо светлело в широком окне…

И говорила о нашей судьбе

шепотом быстрым цыганка, гадая.

Что она знает? Совсем молодая,

в огненном платье, с наивным лицом…

Хлопоты, деньги, дороги, разлуки.

Бубны. Казенный (к чему это) дом.

Черная дама – как сердце забилось…

Карты тасуют красивые руки.

Счастье? Мелькнуло в колоде и скрылось

под злополучным тузом.

Эти слова и ко мне относились,

может быть, не до конца, не вполне…

Эти слова относились к тебе.

Мы не заметили и покорились

каждый своей одинокой судьбе.

Неясным полон обещаньем

густой и белый воздух марта.

Не поздно ли? Жизнь пролетела

между сближеньем и прощаньем.

А было дело. Много дела

в стране Паскаля и Декарта.

В стране горячих начинаний

и совершенного ума,

где на померкшем камне зданий

неизгладимые годами

для всех заветные слова:

Свобода, Равенство и Братство.

Такое сложное богатство

так щедро было нам дано.

А мы по-своему живем,

живем с закрытыми глазами,

не видя скромной красоты.

И по-сектантски бережем

неисполнимые мечты –

о чем?..

Те, которых не осудят,

но кто долго ждут суда.

Те, кого под утро будят

мартовские холода.

Те, кто убивает время –

– за минутами года –

оттого что не хватает

краткой жизни на земле.

Те, кто сеют правды семя,

привыкая жить во зле.

Кто взаимности не знает

и, прощая все измены,

грустно любит – за двоих.

Кто не помнит перемены

и годами видит то же

небо, левый берег Сены…

Те, кто кажется моложе

современников своих,

но которых в белом зале

ждет за ширмою кровать…

Те, которым на вокзале

стыдно счастья пожелать.

Вечером весенним и морозным

почему-то призрачным и грозным

показался Северный вокзал.

Каждый на прощание сказал

то, что полагается сказать,

что исчезнет с дымом паровозным.

Возникали в памяти опять

все полузабытые приметы.

Страшными казались все предметы

в мутном свете пестрых фонарей.

И хотелось всем, чтобы скорей

наступил конец…

Что-то дрогнуло в другом конце перрона.

Легкий треск закрывшихся дверей,

и в тумане из окон вагона

пятна лиц, платков, улыбок, рук…

Поезд тронулся лениво, еле-еле,

под знакомый монотонный стук.

И казалось, что в железном теле

бьется сердце всех земных разлук,

всех переселений, всех изгнаний,

всех отъездов – навсегда, на срок.

Оборвав взволнованный поток

просьб, невыполнимых обещаний

резко, близко прозвучал свисток.

Вот оно: конец.

Я жду тебя – я чуда жду.

Я, словно обновляясь в боли,

живу в отчетливом бреду,

где много памяти и воли.

Где столько вечеров свободных

и суеты в дневных делах…

В итоге всех тревог бесплодных

все тот же нестерпимый страх

разлуки новой, возвращенья –

вся мука близости непрочной.

Как верен горю человек,

как страстно ищет воплощенья

любовь поэтов и калек…

Но платонически-порочной

она останется навек.

На кладбище уже почти весна,

а на земле у вырытой могилы

лежат венки из жарких зимних роз,

и странная – как ночью – тишина.

Мы, отзываясь на чужое горе,

хороним мир отцов, родной и милый,

доверчиво не сдерживая слез.

О чем же было волноваться, споря,

к чему стремиться столько долгих лет,

когда так ясно: смысла жизни нет,

как нету смысла воздуха и моря.

Есть времени законное теченье.

Есть смерть-разлука. Замкнутость могил.

И есть непостижимость воскресенья

даже для тех, кто верит, и любил.

Что в том, что мне бывало тяжело

всю жизнь любить и ждать всю жизнь признанья…

Пусть счастья не было – но счастье быть могло.

И мне довольно этого сознанья,

чтоб дальше жить, твердить как наизусть

Слова любые… повторять движенья…

ждать и бояться, что подступит к сердцу грусть

соленою волною вдохновенья.

Тогда меня преследуют (подряд

слагаясь сами, строки за строкою)

стихи, похожие на изумруд, на яд,

на зелень, отраженную рекою…

На твой лучистый и мертвящий взгляд.

Раннее солнце за красною шторой.

Солнечный луч проникает в окно

в противоречии с жизнью, в которой

холодно, тесно, темно.

В противоречии с ним – неизбежность

гибели близкой, разлуки, конца…

В противоречии – страстная нежность

с жалостью острой при виде родного

немолодого лица.

Так разойтись, без единого слова…

Этого я не пойму никогда.

Мы и заметить, любя, не успели,

как между нами возникла вражда.

Чистое, яркое утро в апреле…

Где это было? Когда?

Я помню: в церкви ты казалась мне

прекрасней и моложе всех невест,

сияющей любовью неподдельной…

Потом я помню звуки колыбельной,

на выбеленной известью стене

тень от оконной рамы, словно крест,

и тень, склоненную над люлькой самодельной…

Лиловый вереск в комнате и поле

и запах бедности и чистоты…

А ты, такая радостная, ты –

покорная, прямая в трудной доле.

Все то, в чем ты меня не обманула,

оставшись преданной мечтам своим,

все, что так щедро ты дала другим,

я бы хотела, чтобы жизнь вернула

голубоглазым дочерям твоим.

Мне в настоящем ничего не жаль,

а прошлое останется со мной

навеки за кладбищенской стеной.

О будущем теперь моя печаль.

Ты обо мне не станешь вспоминать

и не захочешь ничего вернуть.

Не оглянувшись, будешь продолжать

холодным солнцем освещенный путь.

И будут так же, только без меня,

петь на заре невидимые птицы.

Ты будешь стариться день ото дня…

И будет, раздражая и маня,

цвести сирень в предместиях столицы.

Кто же из нас не писал завещания

(несколько слов в назиданье другим),

кто не обдумывал сцены прощания

с жизнью немилою… с ней – или с ним?

Все оказалось гораздо банальнее,

не романтический выдался век.

Не отправляется в плаванье дальнее,

не умирает легко человек.

Годы идут, забываем войну.

Старость подходит, а хочется жить –

пусть безнадежно, но только любить…

Или уехать в чужую страну,

слышать вокруг незнакомый язык.

Счастье, удача – всегда впереди,

к переселению – кто не привык…

Но почему замирает в груди сердце?

Как будто бы ночью пасхальной

в церкви холодный подул ветерок…

Дрогнул и вспышкою вспыхнул прощальной

тонкой свечи огонек.

Для большинства уже давно

Россия – одноцветное пятно

на пестрой карте двух материков.

Язык, который можно изучать

в числе второстепенных языков.

И песни (милые – их пела мать).

Для некоторых в слове этом

Мечта нетленная, как первая любовь

(в деревне, тем последним летом

до первой мировой войны

и революции). Своя, чужая кровь –

и, может быть, сознание вины.

Для нас Россия: сумрак, детство,

как сказка, жуткое, тревожное, как звон

колоколов невидимых церквей…

Растраченное дедово наследство,

необъяснимый вещий сон.

И все-таки… всей сущностью своей

нам так близка судьба ее поэта –

трагическая, как она сама,

как смысл молитвы, как слова завета

или проклятия…

Как не сойти с ума?

Эта Пасха почти настоящей была.

Как бывает у добрых людей,

дети красили яйца. За несколько дней

золотые пеклись куличи…

И доверчиво таял весь мир от тепла

желтым воском пасхальной свечи.

И казалось, что купол церковный высок,

что понятны слова литургии.

И хотелось так верить, как верят другие…

Если правда, что путь наш, как вечность, далек,

то разлука, как жизнь, коротка…

А тоска по тебе – как живой стебелек

облетевшего за ночь цветка.

Еще как будто не стемнело,

но неба цвет уже не тот.

Лицо приподнято несмело,

полуоткрыт по-детски рот.

Деревья городского сада

синеют легкою листвой…

Не в этой встрече ли награда

за романтизм печальный твой?

В заботе о чужой весне

неопытной, нетерпеливой…

Ждать, чтобы высоко в окне

зажегся свет. Брести потом

походкою неторопливой,

с газетой, свернутым зонтом,

под майским шелковым дождем.

Бесхитростней песен народных,

яснее, чем детские сны,

и глубже течений подводных…

Чудеснее чуда весны

в цветенье коротком, повторном –

любовь в добровольном, покорном,

пусть горьком своем отрешении…

Но жить, как в порочном кругу

отчаянья и утешения,

не зная, где правда, где ложь –

я больше давно не могу.

Ты память мою не тревожь –

я верность тебе берегу.

А письма моя уничтожь

и ландыши первого мая,

забытые в книге твоей…

Страстней, чем молитва немая,

любовь моя, все принимая,

тоскует по келье своей.

Холодные, длинные майские дни.

Зеленое золото солнца сквозь тучи…

И эта навязчивость слов и созвучий —

мы с ними навеки одни.

Язык наш — недавно великий, могучий —

тяжелый и светлый язык песнопенья

порою звучит, как мещанский жаргон.

И только с тоской вырывается стон

у тех, кто привык в нем искать вдохновенье.

Откуда же взять нам такое смиренье,

в котором бы не было больно и тесно

еще не отжившим сердцам?

Мы все уцелели случайно, чудесно…

Грусть мира зачем-то поручена нам —

и этому нет объясненья.

По линии меридиана,

при входе в Люксембургский сад

скамейка у ствола каштана.

Здесь столько лет тому назад…

Так начинаются сказанья,

так зарождаются стихи…

Так – искупив свои грехи –

мы не меняемся ни в чем.

Ты слушаешь мое признанье

и вспоминаешь о своем.

По улице вдоль Люксембургского сада

мы долго бродили, встречая рассвет.

Казалась прозрачной и хрупкой ограда.

Казалось, что большего счастья не надо –

казалось, что горя возвышенней нет.

Все те же упреки, такие же просьбы –

кого и чему научила любовь?

Едва ли придется, но если пришлось бы,

удел незавидный я выберу вновь,

предпочитая удаче любой

надежду на встречу – и гибель – с тобой.

Для нас Свобода – свет и облака

на переменчивом парижском небе,

и в отрешенности знакомая тоска

о деле общем, о насущном хлебе.

Свобода. Елисейские поля.

На майском солнце распустились флаги…

Но сердце – как осенняя земля,

уже не впитывающая влаги,

и слезы льются сами, поневоле…

Идут войска в победном ореоле.

Все движется, сверкает и стучит

огромной цепью стали и железа…

А в воздухе по-новому звучит,

свободой и прощаньем Марсельеза.

Для нас, затерянных в толпе густой

героев фронта, тыла и изгнанья,

для нас Свобода — людный мир пустой

и одинокий подвиг созерцанья.

Это было в памятном июне

в девятьсот сороковом году.

Светлой ночью – было полнолунье –

поезд обстреляли на ходу.

Раздавались возгласы и стоны

в словно обновленной тишине,

и лежали мертвые вагоны,

как тела убитых, на спине.

С легким треском рассыпались пули,

мирно, как кузнечики в траве.

Страх совсем исчез – не потому ли,

что в опустошенной голове

промелькнула мысль, как предсказанье:

сразу умереть не всем дано,

мне с тобою суждено свиданье,

долгое терпенье суждено…

Это было страшной ночью, летом.

Путь был залит ярким лунным светом.

Люди, лошади, орудья притаились

на пригорке в маленьком лесу…

Жизнь проходит. Предсказанья сбылись.

Я воспоминание об этом

бережно до гроба донесу.

Благодарю тебя. Случайный твой ответ

мне кажется незаменимо нужным.

Пусть он правдив, как смерть, неумолим, как свет

над горизонтом дальним, летним, южным –

в нем сила нерастраченной мечты.

Благодарю за то, о чем не помнишь ты:

прощанье в полном мраке города пустого,

сирены с моря, как призыв к мольбе…

Я не люблю тебя, как любишь ты другого,

но постоянно помню о тебе,

кого бы ни случалось мне любить.

Благодарю за то, что мне дано хранить

воспоминание о вере в совершенство…

И, может быть, за то, что так благодарить

такое униженье и блаженство.

Нет, не люби меня. Здесь говорит со мною

преображенный юною луною

знакомый берег юга.

Я слушаю его как опытного друга.

И не жалей меня – все очищает пламя.

Горит Европа с четырех концов.

А там, в морском тумане бьется знамя

над крепостью британских островов.

И не пиши мне. Я не жду ответа.

Со мной навеки – мир или война –

вся нелюбовь твоя…

Она сильнее света,

светлее грусти, и грустнее сна.

Внимая ужасам войны…

Но здесь не слышно шума боя.

Лежит ковром густая хвоя –

мир провансальской тишины

и зачарованного зноя.

Мир летних будничных забот…

Но сердце слышит. Сердце ждет.

К чему обо стремится снова,

к какой борьбе опять готово,

о чем тоскует по ночам,

внимая ужасам и снам?

Век Неизвестного Солдата,

кто смел предать твою печаль?

Кто мог поверить, что не жаль

всех уходящих без возврата…

В зловещей яркости заката

уже мерещится мистраль.

Как от гадалки предсказаний,

все вы хотите от меня

ошеломляющих признаний…

Но то, как жизнь учила нас,

из года в год, день ото дня,

неутомимо каждый час –

не перескажешь все равно.

Да, было: узкая кровать

и за решеткою окно

(высокое – нельзя достать).

На крыше голуби слышны…

Зачем летят они сюда

подслушивать, тревожить сны

всех осужденных до суда?

А женский голос за стеной

поет свободно, без стыда,

о том, что сделала со мной,

о том, что сделала с другими

(навеки, до конца чужими)

неумолимая мечта…

Не важно – эта или та .

Огнем холодным, синеватым

горели люстры фонарей

на площади. А у дверей

посольства, с видом виноватым,

толпа взволнованно молчала.

Все ждали чуда в эту ночь,

хоть знали с самого начала,

что поздно, что нельзя помочь.

И что им в том, что осудили

чужих людей, в чужой стране…

В необъяснимой тишине

разъехались автомобили

полиции. Приотворилась

внезапно дверь и вновь закрылась.

И по толпе в одно мгновенье

как током пробежала дрожь

сочувствия и возмущенья…

Пусть в каждом лозунге есть ложь,

но нет и правды без пристрастья.

Где вера есть – она слепа.

На бальной площади Согласья

в холодном свете фонарей

казалась жалкою толпа

идущих по домам людей.

В сумерках я просыпаюсь с привычною

неумолимой тоской по тебе…

Небо проходит над крышей фабричною,

туча огромною куклой тряпичною

словно застряла в трубе.

Снова страницы вечерней газеты…

Кончилась в Индокитае война,

падает золото – слитки, монеты,

мужа убила в припадке жена,

скоро появится новая мода,

месяц продлится плохая погода…

Длится, продлится – а счастья все нет.

Ночь, неизбежная ночь надвигается.

В окнах фабричных уже зажигается

синий, больничный, волнующий свет.

Нужно терпение. Было терпение…

Кто говорит, что не сходят с ума с горя?

Ведь завтра опять воскресение,

значит, и завтра не будет письма.

Лишь мысль об одном постоянна

на фоне расплывчатых дум.

Далекий, как шум океана,

доносится улицы шум…

Раскаты внезапного грома

откуда-то издалека.

Над крышей соседнего дома

светлеют уже облака…

Июльская ночь коротка.

Июльская ночь бесконечна,

не спится, и думаю я –

измена твоя глубоко человечна,

но как ограниченна, пусть высока,

суровая верность моя.

Я привыкаю к безразличью скуки –

не задевает то, что видит глаз.

Но почему-то запахи и звуки,

как в юности, тревожат каждый раз.

Мотив знакомый ранит на лету.

Доносит ветер запах лип в цвету –

и сердце бьется снова…

бьется слепо

и яростно – как пойманное в сеть.

Вся жизнь прошла в хмелю…

Нелепо

мечтать о том, чтоб трезво умереть.

Сверкает, как стекло, вода потока,

белеют лилии на берегу…

Вся мудрость и поэзия Востока

не скажут мне: кто у кого в долгу –

жизнь у меня, я у нее… На что же

мне эти аллегории нужны?

В них все на декорацию похоже,

тушь неба ночью, серебро луны…

Не отзовется на болезнь, на старость

(слабеет зрение, дрожит рука),

на горечь, одиночество, усталость –

свист соловья и шепот тростника.

Я сохраняю в письменном столе

открытки с маркой, подписью, приветом,

с напоминанием о счастье, о тепле –

от тех, кто уезжает летом.

Смотрю на пляжи, на вершины гор,

на памятники, площади, собор…

А в обрамленье узкого окна

от непогоды полинялый вид:

платаны, виадук, метро, стена

Есть где-то Ницца, где-то есть Мадрид,

Италия, Америки, Китай…

Всю жизнь мечтали – и теперь мечтай.

Как в одиночной камере рассвет,

под утро будит страшная тревога.

Чего бояться, если ада нет?

Не может ада быть по воле Бога.

И если мир любить – прекрасный, грешный, –

разлука с ним всё может искупить.

Я думаю ещё – уже теряя нить, –

что утешает только безутешный,

и лишь сомненье может убедить.

Темный август. Солнца нет следа.

И тоска, как небо, без просвета.

Длинные уходят поезда

в поисках обещанного лета.

Груды листьев на сырой панели

словно пестрый сброшенный наряд.

А прохожего случайный взгляд

больно отзывается в груди…

Лета не было — как жизни. Неужели

даже увяданье позади…

Выдумка это моя или быль?

Правда все та же: одна и во всем.

Был ли он, тот недостроенный дом

на берегу океана?

Низкое небо, соленая пыль

легким дождем из тумана.

Выдумка это моя или сон?

Каждый из нас был в кого-то влюблен,

каждый упрямо мечтал о своем

и тосковал безнадежно…

Ссорились мы. Целовались потом

как-то по-детски небрежно.

Кладбище за невысокой стеной,

где не хоронят давно.

Плиты покрылись травой и камнями.

Борется ветер с ночной тишиной,

не нарушаемой нами.

Если б мы знали, как близок твой срок,

если б мы знали, что станет со мной,

если бы мы не молчали…

Крест покосился под вечной луной,

а на забытой могиле венок:

Памяти нашей печали .

Тем летом, поздним жарким летом,

мы жили как в счастливом сне.

В медовом воздухе, согретом

последним солнцем, в нас – во мне

была та щедрость, то томленье,

которых даже нет весной…

Мне не хотелось быть поэтом.

Кто завещал мне это пенье,

которое умрет со мной…

Тем летом, поздним жарким летом,

воскреснув, все погибло вновь.

Как царственно, прощальным цветом,

внезапно расцвела любовь,

перед покорным увяданьем

и неизбежной темнотой…

Мне не хотелось быть поэтом.

Но сердце жило ожиданьем

и пело с грустной простотой…

И пело, радости не зная,

томясь, благодаря, моля

и никого не утешая…

Тем летом, поздним жарким летом,

тонули в сумерках поля,

а небо утренним казалось…

Мне не хотелось быть поэтом.

Хотелось, чтоб в груди твоей

хоть на мгновенье что-то сжалось

от горькой лирики моей.

Уйти, не проклиная, не скорбя.

Расстаться с жизнью, до конца любя

ее. Когда наступит срок,

послать друзьям, взамен прощальных строк,

открытки с видом моря, где прилив

ложится белой тенью на песок.

Так расстается с женщиной, простив

измены и жестокость, однолюб,

когда разрыв, пусть поздний, неминуем –

коснувшись мимолетным поцелуем

уже поблекших жадных губ.

«Мы будем жить. Переживем мечты…»

Мы будем жить. Переживем мечты.

Научимся легко справляться с горем.

Увидим много городов, портов…

Но юга благородные черты

нам будут все-таки мерещиться над морем

бесцветным, у нормандских берегов.

И будет вечно нас тянуть туда,

в приморскую деревню под Тулоном

– у скал, средь сосен, домик рыбака…

Там фосфорится по ночам вода,

струится Млечный Путь, как дым над небосклоном,

и кровью льется свет от маяка.

Я жду твоего возвращенья,

на время – я знаю – опять.

Я жду не любви, а прощенья,

но трудно – я знаю – прощать…

За грусть, за безумную нежность,

за памяти светлый мираж,

такой же, как моря безбрежность,

как южный любимый пейзаж –

причудливых лоз равномерность

и пальмы у розовых дач…

За бедность мою и за верность,

за праведный смысл неудач.

За то, что взволнованность эта

с годами опасней, темней…

За счастье короткого лета,

сгоревшего в несколько дней.

Жить в трезвости и созерцаньи,

в закате праздничного дня –

не замерзая без огня.

Зачаровать свои желанья,

прозрачно думать, слушать чутко…

Печальной музыкой рассудка

заполнить годы пустоты –

забыть, но не предать мечты.

А память о возможном друге,

как солнце осени на юге,

как нежность золота мимозы

воображеньем создавать…

И сохраняя в сердце слезы,

их никогда не проливать.

На юге осенью… о прошлом не жалея,

жить сдержанно и щедро на просторе.

Не ждать письма, не помнить утром снов.

За виноградником сосновая аллея,

спокойное на горизонте море

и волны у песчаных берегов.

Дорога в гору, где цветут агавы

и голубой, как небо, автокар

ухолит в мир волненья, счастья, славы…

Юг, добрый юг… Тот, кто не ждет награды,

кто неудачлив, болен, грустен, стар,

о ком не помнит враг, кому друзья не рады,

тоскует так по свету твоему…

Нет в этом мире равного ему.

Свободны мысли от гипноза

влюбленности… но чувства те же.

Цветет на южном побережье

пушистым бархатом мимоза

и озером белеет море…

Бьет колокол, — который час?

Проходит вечер в разговоре…

Как трудно каждому из нас:

тому, кто безрассудно любит,

тому, кого раздумье губит –

у каждого своя тоска.

На берег вытянуты Сети,

Все помнит о минувшем лете,

мечтает и грустит слегка.

Помню жестокие женские лица.

Жар иссушающий. Страх.

Как человек, поседела столица

в несколько дней, на глазах.

Долго над ней догорали закаты.

Долго несчастью не верил никто…

Шли по бульварам толпою солдаты —

в куртках, в шинелях, в пальто.

Не было в том сентябре возвращений

с моря и гор загорелых людей.

Сторож с медалью, в аллее осенней,

хмуро кормил голубей.

В каждом бистро, обнимая соседа,

кто-нибудь плакал и пел.

Не умолкала под песню беседа —

родина, слава, герои, победа…

Груды развалин и тел.

Может быть, нам это вместе приснилось

(благодарю за участье во сне),

а наяву ничего не случилось

в нашей сиротски любимой стране.

Правда едва ли бывает такою

(так что нельзя прикоснуться рукою,

все рассыпается в мертвой пыли).

Правда была бы богаче, печальней.

Так не уходят, как эти ушли…

Чайки кружились над белой купальней,

ласково флаг развевался вдали.

Море вечернее двигалось к югу

и возвращалось назад к берегам…

Мы ни о чем не напомним друг другу

и ничего не доверим словам.

Не надо поздних сожалений,

упреков совести не надо,

не верь жестокому уму.

Верь, безотчетно верь тому,

чему живое сердце радо –

поля в сиреневом дыму,

по золотистому холму

ложатся молодые тени

лучистых легких облаков…

Не надо трудных объяснений,

изысканных и горьких слов.

Нет прошлого у нас с тобою,

но есть дарованный судьбою

сентябрьский, яркий, страстный цвет.

Должно быть, воля есть Господня

и в том, что опоздал ответ,

и в том, что я люблю сегодня

всей силой страсти и смиренья,

накопленной за столько лет…

Есть настоящее мгновенье –

что в том, что будущего нет?..

Я радуюсь осенним дням в Париже,

как будто мне их кто-то подарил,

Уже развязка с каждым часом ближе,

а сколько новых чувств, желаний, сил.

Какое небо, друг мой, и какою

надеждой полон вечер в октябре…

Так жизнь любить – и уходить с тоскою

о разделенности и ласковом добре.

Как щедро льется солнце, догорая…

Пусть я сдаюсь в бессмысленной борьбе

за право жить – я вспомню, умирая,

о праве только на любовь к тебе.

Прощаю все – тоску и униженье,

благодарю за позднее тепло,

как прежде (ведь и это достиженье)

не зная злобы – и не веря в зло.

Самоубийца в час разлуки

не меньше любит жизнь, чем тот,

кто счастлив, праведно живет,

не зная настоящей скуки.

Кто их измерит, эти муки

за неоконченным письмом,

перед раскрытым в ночь окном?

Кто судит, по какому праву,

того, который пьет отраву

и этим искупает грех:

наверно, свой – быть может, всех.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе…

А жизнь по-новому, как осень, хороша.

В ночном кафе, на вымершей террасе,

в молчанья пьем и курим, не спеша.

Куда спешить нам… Вечность наступила –

мы даже не заметили когда.

Исчезли дни. Слились в одно года.

Лишь в смене месяцев по-прежнему есть сила

и безутешность памяти земной…

Минувшее – как темная звезда

в огромном небе, залитом луной.

Пила, любила, плакала и пела…

Чей это образ – неужели мой?

Ведь мне хотелось только одного:

полезного, живого дела,

которое, как друг, старело бы со мной,

любимого… но не было его.

Синеют вены на руке сухой…

А жизнь без остановки пролетела,

как поезд мимо станции глухой.

На что похожа смерть? Не знаю: на полет

или падение…

На пламя или ночь…

На боль или забвение…

На снег, на кровь…

Я знаю только, что, когда твой час придет,

я не умру с тобой, и не смогу помочь…

К чему тогда моя любовь?

Все было: беспутство, безделье,

в лубочных огнях Монпарнас,

нелегкое наше веселье,

нетрезвое горе. Похмелье

и холод в предутренний час.

Тоскливо… в граненом стакане

вчерашние розы свежи…

Светает в пустом ресторане…

В те ночи, в редевшем дурмане

легенда творилась из лжи.

Пусть судят о ней поколенья.

Но в мир наш, где памяти нет,

доносятся отзвуки пенья

оттуда, где ждет воскресенья

в молчаньи погибший поэт.

Не может быть, что мы с тобой враги,

что между нами недоверье, злоба…

Не объясняй, не обещай, не лги.

Никто не виноват и виноваты оба –

не все ль равно?

Я так боюсь разлуки,

какой бы ни был ей положен срок.

В любви закона нет, о смерти нет науки.

Есть только ряд случайностей – и рок.

Прости. Нет больше времени, нет силы…

Кому пишу я… Мы с тобой враги.

Я буду ждать тебя – не только до могилы –

я буду ждать…

И в праздник Всех Святых

услышу, может быть, твои шаги,

с печалью мертвых и тоской живых.

Сметает ветер листья хлопотливо

с деревьев, с тротуаров и с моста…

Здесь кто-то шел, согнувшись, торопливо.

Кого-то поглотила темнота.

Не виноват растерянный прохожий

– в делах, в любви на всех других похожий –

что не успел предупредить конца.

Не знает он, как тяжелы сердца

в молчанье, в одиночестве, в гордыне…

Свистки. Прожектор над ночной рекой.

Сошлась толпа. Молись за упокой

души того, кто звал тебя в пустыне.

В бессоннице услышанное слово

встревожит – и совсем прогонит сон…

Как чей-то слабый крик, как стон больного,

как милого больного стон.

Пойми, ведь мы соседи по палате

и суждено нам рядом умирать.

Мне часто кажется: вот ты седой, в халате,

придешь и сядешь на мою кровать

и ласково руки моей коснешься,

заговоришь по-старому опять.

Твой голос не нарушит тишины,

смягчит улыбка взгляд упорных глаз…

Мне кажется, что оба мы больны,

что ты поймешь и, может быть, вернешься

в последний день…

в последний раз.

Мне кажется, что даже умирая

я буду повторять бездарные слова

о том, что революция права…

И что создание земного рая

совсем не праздная мечта.

О том, что есть неравенство в страданье,

что заслоняет небо нищета…

Я буду повторять в бреду, в полусознанье

и то, что равнодушие есть грех

единственно неискупимый…

Мне кажется достойной доля тех,

кто с жизнью не в ладу, но кто легко умрет

за этот мир – враждебный и любимый –

не принимая вечности в расчет…

Сорвется с ветки где-нибудь в глуши

сожженный солнцем яркий лист осенний –

я ничего не знаю о спасенье

его или моей души.

Как листья с деревьев, давно облетели

предлоги для грусти, обиды, тревоги,

Осталась рутина рабочей недели –

будильника вкрадчивый звон,

вагоны подземной железной дороги,

газета в холодной вечерней постели

и все углубляющий сон.

Осталось доверие к миру больному,

который спасет красота.

Растаяла грусть по небывшему дому,

исчезла о счастье взаимном мечта.

Остался закон: за услугу услуга.

И память о том же, о тех же. И те же

следы вдохновенья в минуты досуга,

как отзвук былой тишины.

Остались – но тоже становятся реже –

короткие, добрые письма от друга

из дальней соседней страны.

Есть в дружбе чудо откровенья.

В ней память о добре и зле,

как отблеск неба на земле.

В любви же нет проникновенья –

кто любит, тот нетерпелив.

Любовь изменчива, как море:

прилив, отлив, опять прилив…

Но сколько тишины во взоре

и мудрости в улыбке тех,

кто нам прощает и успех

и неудачу. Кто подчас

не верит нам – но верит в нас.

Мы до утра беседуем опять…

Ты опускаешь голову на грудь

и доверяешь мне свою усталость.

Мне так хотелось бы тебя обнять,

развеселить, утешить чем-нибудь…

Ведь эта согревающая жалость

и юмор наш – ведь это, не забудь,

все, что от прошлого осталось.

В ноябре, в тишине воскресения,

ты придешь – сам не зная, зачем.

Принесешь мне фиалки осенние

или яркий пучок хризантем.

Я рукою по-женски привычною

к изголовью поставлю цветы.

На соседнюю койку больничную

со смущеньем оглянешься ты.

Ни упрека. Ни слова законного

о томлении дней и ночей…

Только вдруг, как от света оконного,

как от солнечных ярких лучей,

засияет палата убогая,

боль отпустит, жар сразу спадет.

Я ждала тебя с верой, тревогою –

так лишь сердце покорное ждет.

Так рождается песня несложная…

А за песню простится и грех,

и мечта моя неосторожная

о такой же любви, как у всех.

Ночь надвигается тенью лиловой.

За кисеей занавески, в окне,

словно на страже, бутылка во льду…

Я не надеюсь, и все-таки жду.

Елку зажгли у соседей в столовой,

свет отразился на белой стене…

Если бы, если бы в это мгновенье,

помня о том, что сейчас Рождество,

ты постучал и вошел в эту дверь

– это возможно, подумай, поверь –

я б улыбнулась, скрывая волненье,

и не сказала бы ничего.

О незаслуженной боли недавней,

об одиночестве памятных дней,

если ты спросишь меня, я солгу…

Голубь, сидевший на свежем снегу,

вдруг встрепенулся и скрылся за ставней.

Стало как будто еще холодней.

Все продолжалось и после потопа.

Новыми силами, новой любовью

жить продолжала земля.

Гибла, опять возрождалась Европа.

Множество раз орошенные кровью,

вновь засевались поля…

Красился дом, уцелевший в пожаре,

и убирался на улицах снег…

После потопа был Ноев ковчег.

Ночь, как бывало, в накуренном баре,

в рюмках коньяк, словно крупный янтарь.

Снова подходит к концу календарь…

Так же протяжно звучат на гитаре

жаркие песни сухой Андалузии.

Люди чужие знакомы давно –

те же признания, те же иллюзии…

Дождь исступленно стучится в окно.

Все в этом мире и смертно, и вечно,

все ограничено, все бесконечно.

Все произвольно – и все суждено.

Смеркается. Праздничный кончился день.

Но сумерки, сумерки длятся.

По комнате движется зимняя тень,

а небо не хочет сдаваться.

И это широкое зарево в нем

как будто бы воспоминанье о том,

какие бывали пожары…

Зажегся огромною елкою дом,

шумят по-ночному бульвары,

и жестко блестит неподвижная Сена…

Как медленно произошла перемена…

Никто не заметил, как сузился круг,

прошли безболезненно страшные сроки.

Тебе завещаю, потерянный друг,

и эти тяжелые строки,

и их породивший счастливый испуг…

И веру в погибшее дело мое,

в мираж одиноких стремлений,

и легкость – почти уже небытие –

в покое моих воскресений.

Смеркается. Будет смеркаться всегда,

часами, годами, веками,

пока не взойдет над вселенной, над нами,

рождественской правды звезда.

В нарядной витрине холеные розы

и елка в густом серебре.

Течет по стеклу ручейками вода –

холодные, крупные слезы.

Как празднично и как темно в декабре.

Торопятся все – неизвестно куда…

А там, возле моря, есть домик с верандой,

в нем пахнет смолой, эвкалиптом, лавандой.

Там люди живут без усилья, без позы.

Там даже и в зимнее время светло…

И бьется, как птица крылом о стекло,

мистралем гонимая ветка мимозы.

Такая тишина кругом,

как будто мир смертельно болен

и спит тяжелым чутким сном.

Вдали, в блестящей снежной вате,

как елочные украшенья,

часы туманных колоколен…

К чему теперь мечты пустые,

когда так близок час решенья

и помнишь только о расплате…

Как будто силою внушенья

рванулись стрелки золотые

на ярко-синем циферблате.

Переводя через дорогу

слепого с белой палкой,

глухую ощутить тревогу…

Застенчиво молиться Богу

молитвой скудной, жалкой.

Суметь друзьям своим простить

упреки и советы

за то, что было – в том, как быть…

Любить чужих детей. Дарить

игрушки и конфеты

в предпраздничной тоске…

Считать, как мелкие монеты

в протянутой руке,

минуты радости случайной…

Встречая, провожая дни,

без цели, но с надеждой тайной –

той, что отчаянью сродни.

Хотелось умереть на поле битвы

за правду, за свободу – и за то,

что ищут все и не нашел никто.

И вот, ни завещанья, ни молитвы.

Кому мне завещать – и что?

Молитвы я не знаю тоже

(молиться учит с детства мать).

И пусть для нас есть в слове христианство

то, что всего мучительней, дороже –

бессмертье для меня лишь темное пространство,

которого сознаньем не объять.

Ни горечи, ни слез, ни жажды мщенья,

ни слишком легкой жалости к себе.

Лишь страх… И грусть о том, что в заключенье

не у кого просить прощенья

и нечего сказать тебе.