Невская битва

Ордынский смерч

С середины третьего десятилетия XIII века грозовые годы шли над Русью один за другим и череда их, похоже, становилась нескончаемой. Глубокой осенью 1237 года появились в окрестностях Рязани конные разъезды ордынцев. А после того как мороз сковал реки и озера, в рязанские пределы двинулось огромное войско. Вел его верховный правитель татаро-монголов Батый.

Хан предложил Рязани сдаться, но получил твердый отказ. «Лучше добыть нам славу вечную, чем во власти поганых быть!» — решили рязанцы. Рязанское ополчение вышло в заснеженные поля — биться с врагом. Место этого первого героического сражения с Ордой неизвестно. «Была сеча зла и ужасна! Многие полки пали Батыевы. А ханская сила была велика — один рязанец бился с тысячей, а два — с тьмою… Все полки татарские дивились крепости, мужеству рязанскому. И едва одолели их сильные полки татарские»…

Когда ясен стал трагический исход сражения, Юрий Рязанский отступил за стены крепости. Орда прихлынула следом. 16 декабря начался штурм города. Он продолжался пять дней и ночей.

Утром шестого дня обессиленная Рязань пала. «Спозаранку пошли поганые на город — одни с огнем, другие со стенобитными орудиями, третьи с бесчисленными лестницами — и взяли град Рязань… И не осталось во граде ни одного живого!» Страшное зрелище являла собой погубленная столица сильного русского княжества: «Множество мертвых лежали, и град разорен, земля пуста…»

Следом за этим пришел трагический черед стольного Владимира. Орда пришла к нему через полтора месяца после «рязанского взятия». 5 февраля 1238 года начались первые яростные приступы. Они не принесли успеха, и к ночи ордынские тумены отошли. Но едва забрезжил рассвет — натиск возобновился. Грохотали осадные машины-пороки, громко стучали боевые барабаны, иноземный боевой клич холодил кровь. Скоро рухнули участки разбитой стены у Золотых ворот, и через образовавшиеся проломы захватчики ринулись в город. Полем битвы стали улицы пылающего Владимира. К вечеру все было кончено. Лишь обгоревший остов каменного Успенского собора возвышался в сожженном граде.

Этой же зимой пали под таранными ударами многие малые города. Была стерта с лица земли пограничная крепость Владимирского княжества Москва. После двухнедельного штурма был сломлен прикрывавший южные границы новгородских владений Торжок.

В конце марта войско Батыя, уже повернув из северных русских краев в южные степи, накатилось на маленький Козельск. Попытка взять его с ходу провалилась. «Батый пришел к городу Козельску, — сообщает восточная хроника, — и, осаждая его два месяца, не мог овладеть им». Пришлось посылать за помощью — звать две другие ордынские армии. «Потом пришли Кадан и бури и наконец взяли его».

Почти два месяца небольшой русский город противостоял едва ли не всем силам Орды. «Злой город», — назвал его Батый, приказав вырезать всех жителей вплоть до грудных младенцев.

В середине весны степняки ушли на юг. Но В следующем году их лавина вновь обрушилась на Русь. «Татарове взяли Переяславль Русский, и люди избили, а град пожгли огнем. Тогда же пал Чернигов».

Последним оплотом оставался седой Киев. Летом 1239 года к нему вышли тумены двоюродного брата Батыя — хана Менгу. Не рассчитывая сокрушить киевскую твердыню в одиночку, он отправил вестников к Батыю. Тот, узнав о богатствах Киева, сразу откликнулся на призыв брата.

«Приде Батый к Киеву в силе тяжкой. Многим множеством силы своей окружил град». Лучшие полководцы Орды собрались на берегу Днепра — сам верховный правитель Батый, удачливый Менгу-хан, разгромивший Владимирское княжество Бурундай, знаменитый Субэдей, прозванный за жестокость цепным псом Чингисхана.

Восемь дней длился затяжной штурм. Уставшие тумены отходили на отдых, а их место тут же занимали новые — чтоб не дать защитникам и часа передышки.

В течение нескольких суток ордынцы, подтянув стенобитные орудия, раскачивали на цепях огромные обитые железом бревна — крушили стены крепости. В проломы устремились штурмовые отряды. Целый день шло сражение на улицах, захватчики грабили и жгли город. «И святую Софию разграбили, и монастыри все! И иконы, и кресты, и все украшения церковные взяли. И людей от мала до велика всех убили мечами!»

Через пять лет добравшийся до Киева итальянский монах Плано Карпини отметил в своих записках: «…татары произвели великое избиение в стране Руссии. Разрушили города и крепости и убили людей. Осадили Киев, который был столицей Руссии, и после долгой осады взяли его и убили жителей… Этот город был весьма большой и очень многолюдный, а теперь он сведен почти ни на что: едва существует там двести домов, а людей тех держат они в самом тяжелом рабстве».

Тяжкую картину являла собой Русь после нашествия.

«Только дым, и земля, и пепел!» — горестно воскликнул летописец, записавший страшные рассказы скитавшихся по дорогам и пепелищам беглецов.

Нашествие не докатилось лишь в дальний северо-западный угол Руси, где раскинулся но берегам седого Волхова сказочно богатый и славный Господин Великий Новгород. Ордынские тумены рвались к нему весной 1238 года, но историческая судьба оказалась благосклонна к северному исполину. Захватчиков задержали малые города, ни один из которых не пожелал сдаться без боя. Крохотный Торжок, в котором и жителей-то было всего тысяча-другая, продержался против армии захватчиков две недели! Так было повсюду, и это всеобщее сопротивление медленно, но верно останавливало и обессиливало бег сокрушительной ордынской волны. Не дойдя всего ста верст до Новгорода, Орда отхлынула, откатилась на юг, и город избежал осады, штурма, разорения…

Крестоносный напор

Однако ордынская гроза, пролетевшая рядом с куполами новгородской Софии, оказалось, не была единственной, ибо в эти же годы Новгород начал испытывать постоянное давление на южные и северные рубежи своих владений. Шведских конунгов на севере и магистров католических орденов на юге постоянно подталкивала к крестовому походу на Русь далекая папская курия.

В XI–XIII веках католическая церковь во главе с папой была единственной централизованной силой в раздробленной, похожей на лоскутное одеяло феодальной Европе. Пользуясь этим, папство стало претендовать на полное верховенство, бороться за подчинение всех правителей, включая императоров и королей, церковной власти.

Этому святому делу посвятил себя и ставший папой в 1227 году Григорий IХ. По сути своего энергичного характера новый папа был религиозным фанатиком, которым двигала одна идея — рост католического влияния до неограниченных пределов. С этой мыслью Григорий IX начинал каждый день, с нею же и отходил ко сну, вознеся небу последнюю молитву. Ей были подчинены все действия нового церковного главы, ради нее он не останавливался ни перед чем. Когда, например, самый сильный в Европе император Фридрих II прервал из-за поразившей войско эпидемии начатый по настоянию папы крестовый поход в «святую землю», папа дважды за один год проклял императора, не пожелавшего служить богу, не щадя живота своего. Правда, через пару лет Григорий IX помирился с императором, но лет через десять, в 1239 году, вновь проклял его. На этот раз он действовал особенно яростно, подбивая к выступлению против Фридриха даже ордынцев, к которым он послал своих легатов.

Все, что было неугодно святому престолу, тут же объявлялось в буллах Григория IX «неслыханными и невиданными по своей гнусности делами», а участники этих дел, объявленные еретиками, подлежали поголовному истреблению. «Воистину, — лицемерно ужасался папа в одном из посланий, — если бы земля, звезды и все существующее поднялись против подобных людей и, невзирая на возраст и пол их, целиком истребили, то это не было бы для них достойной карой! Если они не образумятся и не вернутся покорными, — грозил папа, — то необходимы самые суровые меры, ибо там, где лечение не помогает, необходимо действовать мечом и огнем. Гнилое мясо должно быть вырвано!»

Григорий IX энергично действовал не только на благодатных землях европейского юга. Не меньший интерес он проявлял к делам Северной Европы, где католичество шаг за шагом продвигалось в глубь суровых окраин материка. Папа не только мечтал, но и твердо намеревался завершить на севере дела, успешно начатые предшественниками, — замкнуть католическое кольцо вокруг седой Балтики!

Католизация Балтики была начата задолго до Григория IX; в Дании, Швеции, Германии католичество господствовало уже в течение столетий, и папа исправно получал с этих земель церковную десятину. Конец XII — начало XIII века ознаменовались крупными успехами «святой веры» в Восточной Прибалтике. Немецкие крестоносцы сумели продвинуться в Подвинье, где в 1202 году возник рыцарский Орден меченосцев.

Успехи немецких крестоносцев разожгли рыцарские аппетиты по всей Европе. В 1219 году и датские рыцари устремились в эти края послужить «святому делу». Их войска захватили Северную Эстонию.

Чуть позже, в конце 20-х годов XIII века, в этой области возник еще один рыцарский орден — Тевтонский, который лет через десять при активном содействии папы объединился с Орденом меченосцев в мощную рыцарскую державу, владения которой уперлись у Чудского озера в границы Руси. Новый объединенный орден скоро стали именовать Ливонским.

Так шли крестоносные дела на южном фланге Восточной Прибалтики. Одновременно силами шведских феодалов велось наступление на земли «неверных» финнов и русских с северного прибалтийского направления. Первый крестовый поход в их земли был совершен еще в середине XII века. И хотя он не увенчался успехом, подобные походы стали предприниматься постоянно. Вода камень точит — постепенно значительная часть территории, где обитали финские племена, прежде всего земля племени емь (шведы называли ее Тавастланд), «с помощью Бога и стараниями славных мужей была обращена в христианство». Крестоносцы вплотную подошли к границам обширного Новгородского государства.

Поразмыслив о том, как подчинить себе Новгород, папа для начала решил удушить его торговлю — одну из главных основ новгородского могущества. Зимой 1229 года он разослал буллы во все торговые центры Балтики — на Готланд, в Ригу, в Любек и другие. В буллах был категорический указ — ни один католик не должен торговать с русскими язычниками!

Оробели купцы европейские: наместник бога на земле требовал прекратить торговлю. Но как отказаться от звонкого серебра, которое обильно водилось в Новгороде? А русский светлый воск? А драгоценный «рыбий зуб», как звали тогда изжелта-белые, по два фута и более длиной моржовые клыки? А соболи «с пупкы, с когти и глазы», коими так любили украшать себя немецкие жены? А шкуры огромных белых медведей, на которых только бесстрашные русские поморы и отваживались ходить? А жир морского зверя, из которого выделывалось прекрасное мыло? Да мало ли было товаров, которые на Руси хитрый и оборотистый купец покупал на серебро, а в Европе отдавал только за золото!

Жизнь взяла свое. Хоть и испугались многие купцы строгих папских слов, а торговли с Новгородом не бросили. Первая затея против Новгорода не удалась. Это вызвало сильное раздражение церковного владыки. Он еще раз разослал строгие указы, но и новый окрик не помог.

Тогда решено было действовать иначе. В 1232 году Григорий IX запретил всем католикам в прибалтийских землях заключать с русскими договоры о мире или даже простом перемирии. Расчет был не без хитрости: глядишь, и удастся из углей какой-нибудь малой или старой ссоры раздуть огонь большой войны, а потом объявить ее священным крестовым походом для «нового насаждения веры». Но и здесь ничего не вышло. Никаких обращений за разрешением на мир с русскими из Прибалтики не последовало.

Поэтому в 1238 году папские кардиналы придумали новый план.

Папские призывы к походу на русских «язычников» (православное христианство католицизм в XIII веке считал язычеством) были облечены в форму договора между магистром Ордена и датским королем о походе на русские владения.

Сложившаяся на Руси ситуация благоприятствовала планам вторжения. Огромный урон, понесенный Русью в ходе монголо-татарского нашествия, обескровил ее, страна казалась неспособной к серьезному сопротивлению.

Правда, Новгород и Псков избежали прямого вторжения. Но как раз это и делало их лакомым куском для крестоносной агрессии! Причем теперь Новгород был лишен общерусской поддержки, которой он всегда пользовался в борьбе против врагов на западных рубежах. Без помощи владимирских, суздальских, киевских дружин исполин-город выглядел в глазах рыцарства, разжиревшего на эксплуатации эстов, ливов, куршей, пруссов и других племен, почти беззащитным. Требовалось только пойти и взять то, что угодно крестоносному воинству.

Так рассуждали не только в близкой Ливонии и далекой Дании, захватившей у эстов лучшие земли. Почти тот же ход мыслей одолевал и шведских правителей. Лежавшие на восток от Швеции земли еми, карел, ижоры, води, а также русские северные края неодолимо тянули к себе шведских феодалов, мечтавших о великой — «от моря до моря» — Швеции.

Эти феодальные устремления всячески поддерживались папой. Недаром, когда в 30-х годах восстала только-только покоренная шведами емь, сохранявшая живые связи с Новгородом, папа Григорий IX по просьбе шведских властей специальной буллой, подписанной им 9 декабря 1237 года, призвал всех католиков Швеции к крестовому походу на неверных. Сразу началась энергичная подготовка к большому походу. Она заняла немало времени — почти два года. В итоге к лету 1240 года Новгород оказался перед угрозой нападения с двух направлений. С юго-запада собиралось двинуться (и двинулось в августе 1240 года) рыцарство, а с Балтики в середине лета пошла на Русь шведская армада.

И совсем скоро угроза вторжения стала быстро превращаться в тяжелую военную реальность.

Русский лад

Двадцатилетний новгородский князь Александр Ярославич понимал, что гроза, собиравшаяся несколько лет на новгородских границах, грянет неминуемо.

Первые годы своего правления молодой князь не потерял даром — вместе со всеми новгородцами настойчиво трудился над упрочением рубежей. За три года была создана линия укреплений на реке Шелони — защита от возможного удара со стороны Ордена. На севере дальние подходы к Новгороду прикрывала древняя крепость Ладога. Но северный фланг велик — одной крепости здесь, конечно, недостаточно, враг мог обойти ее или умело блокировать. Строить новые твердыни не хватало сил, а главное — на это не было времени.

Александр решил восполнить этот изъян резким усилением сторожевой службы в приграничье. Ижорским старейшинам князь вменил в службу постоянный дозор за морем и рекой, установил строгий порядок передачи важных сведений в Новгород.

Молодой Александр спешил строить оборону, быстро становился не по годам предусмотрительным. Он уже хорошо понимал, что в будущих неизбежных битвах стоять против врага Новгороду придется в одиночку: вслед за первой ордынской волной уже накатилась на Русь вторая, и помощи ждать было неоткуда.

Постоянно заботился Александр о княжеской дружине, а также о том, чтобы Новгород, коль потребуется, мог выставить для защиты хорошо вооруженное ополчение.

Боевое искусство новгородцев, как и во всей Руси, поставлено было крепко и основательно. Оно несло печать своеобразия, сразу замечавшегося иностранцами. Поэтому вооружение и свод боевых приемов, активно и постоянно применявшихся русскими, в Европе называли коротко и ясно — «русский бой», «русский лад». Своеобычность его состояла в том, что было рождено непосредственно на Руси, но и то, что приходило из земель восточных и западных, северных и южных, — будь то эффективное оружие или удачный тактический прием.

Оружие русских по этой причине было многообразным и разнородным. Большинство воинов в любой поход брали с собой копья. Кто имел возможность, то и не одно прихватывал, а несколько. Попадались среди них граненые пики, предназначенные для мощных бронебойных ударов по доспехам. Кроме того, в большом ходу были метательные дротики-сулицы. Сулица предназначалась, в основном, для поражения легкой пехоты в первом боевом соступе. Смертельный дождь сулиц не только наносил урон врагу, но и оказывал мощное дезорганизующее воздействие на его полки. Сулица хороша была и в ближнем рукопашном бою, где не развернуться с длинной рогатиной.

Рогатина являлась самым крупным и мощным древнерусским копьем. Длинное — до полуметра и более — листовидное лезвие рогатины было обоюдоострым. В руках умелого воина она служила и колющим и режущим оружием одновременно. Насаженная на крепкое древко рогатина позволяла действовать на значительном — в несколько метров — расстоянии. Была она орудием сильным и надежным — именно с нею обычно ходили смелые охотники на медведя.

Незаменимой она оказывалась и в тяжелом копейном бою. Копейный бой потрясал людей, хоть раз его увидевших или тем более участвовавших, — «от копейного сокрушения гремение бывает великое. И щиты разбиваются, и шеломы низпадают… падают воины, кто ранен, кто убит…».

Однако основным оружием ближнего боя служил меч. Клинок в метр-полтора длиной был сильным оружием, предназначенным для удара или стремительного укола защищенного латника. Рукояти у мечей встречались разные — обычно «в руку», а реже, у тяжелых клинков, в полторы и две руки. Меч был дорогим рыцарским оружием. Их имели княжеские дружинники и лишь немногие простые ополченцы, добывавшие мечи в боях. Сабель или похожих на них клинков в новгородском войске еще не было — они пришли из южных степей столетием позже.

У рядовых ополченцев вместо меча часто служил боевой топор. Он пробивал доспех даже лучше меча, но вот отражать встречные удары столь эффективно, как стальной клинок, не мог. Тем не менее боевой топор был распространенным оружием.

Иногда в тесном пешем и конном бою возникали ситуации, когда ни с мечом, ни с топором, ни тем более с копьем было не развернуться. Тогда доходил черед до булавы или кистеня. Кистень — тяжелая, с угловатыми выступами, железная гирька на крепком кожаном ремешке. Булава — мощный граненый или круглый набалдашник на полуметровой рукояти. И то и другое — исключительно для ближнего боя, для оглушающих ударов, ибо бить кистенем по доспеху — это только звон устраивать.

Ясно, что любой бой требовал не только нападения, но и защиты.

Защитное вооружение новгородцев тоже было разнообразно. Едва ли не самым важным из доспехов считался шлем. Чаще всего он имел изящную сфероконическую форму и заканчивался длинным навершием. Острый его шпиль не был украшением — при случае он мог сыграть роль таранного оружия, а кроме того, на шпиле крепился флажок-яловец, опознавательный знак принадлежности к определенному подразделению-стягу, что было очень важно в бою. Нередко шлем снабжался наносником — железной пластиной, прикрывавшей переносицу. Кроме того, защитные пластины, в которых оставлялись овальные глазницы, нередко опускались вдоль скул и щек. Пластинчатые науши защищали голову с боков, а сзади ниспадала вдоль шеи прикрепленная к шлему кольчужная сетка-бармица.

Тело воина защищала кольчуга — универсальное изобретение древних ремесленников. Хорошо облегавшая грудь, плечи, спину, руки, она не мешала в бою резким и сильным движениям. В обиходе ее называли «броня» — от слова «оборонять», — и действительно, кольчуга славно обороняла воина, потому и просуществовала многие века. Правда, постепенное усиление наступательного вооружения, появление мощных пик, специальных граненых кинжалов привели к тому, что наряду с кольчугой возник и стал распространяться пластинчатый доспех. Воин, имевший такой доспех, никогда не скрывал его в бою, так как «блистание» доспеха оказывало сильное психологическое воздействие на противника. «Доспехи же на них, яко серебро блистающе!» — воскликнул впечатлившийся летописец.

Одна разновидность доспеха составлялась обычно из пластин, которые соединялись ремешками. Часто он доходил до колен, надежно прикрывая воина. Другой распространенный вид доспеха строением напоминал чешую или черепицу: пластины, наползая одна на другую, крепились к общей подкладке. Полный доспех составлялся из сотни и более пластин и весил много, иногда до десяти, килограммов. Это было сложное и дорогое ремесленное изделие. Пластинчатые брони иногда называли «дощатыми» — они были словно сложены из железных «дощечек». Для большей надежности доспеха пластины соединяли не только ремешками, но и кусками кольчужной ткани, чтобы меч или кинжал не проникли в стык двух пластин. Такой доспех сохранял воину свободу движений.

Но любое оружие касалось доспеха лишь в том случае, если его не успевал отразить щит, очень важная часть вооружения. Щит выставлялся против копий, отводил удары мечей, прикрывал лицо, плечи и грудь. В таранной сшибке он превращался в оружие, которым теснили, а иногда и оглушали врага. Формы русских щитов были самые разные — встречались и круглые, и треугольные, и овальные. В XII веке господствовали миндалевидные щиты, закрывавшие всадника от подбородка до колен. С распространением таранных конных сшибок стали появляться треугольные двускатные щиты, по плоскостям которых соскальзывали в сторону от оборонявшегося выставленные вперед копья.

Чуть не у каждого воина имелся лук с разнообразным набором стрел. Хороший лучник мог их выпустить за минуту до десятка. Такой смертельный дождь нередко решительно обессиливал вражеское войско еще до начала рукопашной схватки. Правда, легкие стрелы были бессильны против хорошего рыцарского доспеха. Поэтому, чтобы преодолеть такую защиту, стали новгородцы закупать за морем и сами мастерили самострелы-арбалеты, стрелявшие короткими и мощными бронебойными стрелами.

Действия войск в боевых походах и сражениях отличались разнообразием тактических приемов. Суровая жизнь заставляла полководца быть изобретательным. Уже в XII веке полк стал делиться на мелкие тактические подразделения-стяги, которые в бою нередко решали самостоятельные задачи. Заходили с флангов, увлекали врага в нужном направлении на заранее поставленную засаду, вступали в бой в точно назначенный час и в определенном месте.

Основным ядром войска являлась дружинная конница. Она была основательно вооружена и выступала как главная ударная сила в любом сражении. Вступая в дело сразу после массированных лучных обстрелов, конница первой завязывала тесный бой. Ее удары дополнялись пехотными «соступами». Отряды «пешцев», набиравшиеся обычно из «черных людей», дополняли усилия конной дружины и, довершая начатый натиск, закрепляли успех.

Приемы ведения боя множились от десятилетия к десятилетию. Но рукопашные схватки оставались главным видом борьбы в полевых сражениях. Битва нередко распадалась на несколько «соступов» — боевых сшибок, самой упорной и кровопролитной из которых обычно бывала первая. В ней по древней боевой традиции участвовали и предводители войска. Иногда «соступы» носили скорый, почти молниеносный характер. «Набегая большими вереницами, — свидетельствовал средневековый историк, — они бросают копья и ударяют мечами, и вскоре отступают назад».

Если первый «соступ» не решал исхода боя, то случался второй, третий. Подчас сражение длилось целый день и подобных схваток было много. Такая тактика требовала высокой стойкости и выносливости. И не случайно, эти качества русских воинов почти единодушно отмечали иностранцы-путешественники на протяжении многих веков.

Древняя летопись рассказывает, что князь-воин Святослав в походах спал прямо на земле, подложив под голову седло. И так бывало не только в теплые летние месяцы. «Наибольшая их защита от непогоды, — писал о русских воинах изумленный иностранец, — это войлок, который они выставляют против ветра, а если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около… Однако такая их жизнь в поле не столько удивительна, как их выносливость, ибо каждый из них должен добыть и нести провизию для себя и своего коня на месяц или на два, что достойно удивления. Сам он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет воду. Его конь ест ветки, стоит в открытом холодном поле без крова и все-таки работает и служит ему хорошо».

Новгородцы не были исключением из общерусского правила. В жизнь феодальной республики то и дело вторгалась военная струя. То срочно требовалось выступить на защиту своих владений, то затевался поход против давних противников, то ввязывались новгородцы в междоусобную борьбу русских князей.

Александра Ярославича с детства готовили идти по трудной стезе ратного служения. И теперь, на излете тяжелых для Руси 30-х годов XIII века, будучи уже самостоятельным правителем, он, чувствуя, что приходят грозные времена, готовил к ним Новгородскую землю — укреплял рубежи и дозорную службу, готовил дружину: закупал оружие, снаряжение, лошадей. Готовился и сам, постоянно обдумывал варианты и способы военных действий, советовался с ближней дружиной.

Скоро жизнь подтвердила, что приготовления Александра были как нельзя более своевременными.

В первой половине июля 1240 года дозоры, выставленные ижорским старейшиной Пелгусием, которому была поручена Александром балтийская «стража морская», заметили идущий по заливу флот.

Приблизившись к устью Невы, он выстроился нескончаемой чередой и стал втягиваться в невский фарватер.

Навстречу ворогу

В тот же час ижорский старейшина Пелгусий послал в Новгород первого гонца. Путь от Невы до Новгорода занял у всадника целый день, но уже к ночи в Новгороде знали о вторжении.

Молодой и порывистый Александр начал действовать немедленно. Он понимал, что в распоряжении его имеются считанные дни. Собрать большое ополчение со всех новгородских волостей за такой срок было делом невозможным. Еще более немыслимо было бы ожидать помощи от других княжеств, посылать гонцов к отцу, князю Ярославу. Пока обернутся гонцы, враг уж будет под стенами города.

Единственной реальной военной надеждой был быстрый сбор княжеской дружины, усиленной, насколько получится, ополчением из рядовых и знатных новгородцев. Кроме того, Александр срочно послал вестников в Ладогу — с приказом, чтоб и там начали собирать ополчение.

Начались лихорадочно поспешные сборы. Не прошло и двух дней, как все было готово к походу: люди, корабли, кони… Летопись сообщает нам — выступил князь из города «в мале дружине». С ним шло несколько сотен воинов. Большого войска собрать не удалось: времени не было. Но войско княжеское состояло в основном из бывалых воинов, для которых военное дело давно стало привычным. Опыт, приобретенный в многочисленных походах, воинское искусство, мужество и дерзость были у каждого. Это делало немногочисленную дружину Александра мощной, опасной для любого, пусть и очень многочисленного, врага.

Князь с полным основанием полагал, что вражеский флот пойдет вверх по Неве в сторону Ладоги-крепости. Таким был не только традиционный торговый путь, но и повторяющийся маршрут многочисленных вторжений — и древних викингов, и шведских феодалов — в пределы Руси.

Новгородская дружина на судах по Волхову (а конная ее часть — берегом) быстро двинулась в сторону Ладоги. При попутном ветре волховское течение быстро донесло корабли до крепости. Здесь Александр получил новые известия о противнике. Ижорская стража сообщала, что шнеки шведские поднялись до устья впадавшей в Неву Ижоры-реки, почти до невских порогов. Там армия остановилась, корабли причалили к берегу. На высоком мысу разбили златоверхий шатер для шведского «князя»-ярла. Тут же рядом расположили шатры «бискупов» — католических священников, намеревавшихся во время этого крестового похода обращать «неверных» — не столько крестом, сколько рыцарским мечом — в истинную веру.

Трудные вопросы встали перед Александром после этих известий.

Что делать дальше?

Ждать ли шведов здесь, в Ладоге, за мощными укреплениями, как почти всегда бывало в годы прежних столкновений. Ведь Ладога и специально поставлена как выдвинутый вперед новгородский защитный пригород.

Крепки ее стены! Впервые каменные укрепления возведены были еще по указу Олега Вещего. А через полторы сотни лет, когда княжил сын Владимира Мономаха Мстислав Великий, крепость ладожскую в камне отстроили заново.

Теперь на мысу при впадении Ладожки в Волхов высилась твердыня несокрушимая! Крепость стала полностью каменной, хотя в большинстве городов — русских и зарубежных — укрепления были еще древо-земляными. Словно утес выдвигалась цитадель в воды сливавшихся у ее подножия рек. По верху восьмиметровых стен шла череда узких стрелковых амбразур, позволявших вести прицельный лучной бой по наступавшим. Стены были высокими и ровными — не за что зацепиться. Внутри крепости был запас продовольствия на случай осады. А воду черпали прямо из Волхова, поднимая ее с помощью ворота через специальную арку в стене. Почти у каждого горожанина хранилось военное снаряжение, и каждый знал, что он должен делать, когда придет час опасности.

После многотрудного строительства новых стен взять Ладогу не удавалось никому: цитадель из «дикого камня» была неприступной.

Шведы, двигавшиеся ныне в сторону Ладоги, конечно, знали это: Они почти наверняка были уверены в том, что новгородцы вновь, как в прошлые десятилетия, будут отсиживаться за укреплениями Ладоги, прикрывая подходы к Великому Новгороду. Крепкую ладожскую карту нужно было чем-то побивать, и предводители шведские видели два пути, которые могли привести к успеху. Во-первых, везли с собой громоздкие, но очень эффективные приспособления для штурма, изобретенные хитрыми умами западноевропейских ученых людей из земель германских, итальянских и прочих. А во-вторых, войско шведское ныне по размерам таково было, что под Ладогой могло разделиться на две части. Одна будет держать в осадном мешке запертую в Ладоге новгородскую дружину, а другая, не менее сильная, — устремится к лишенному воинства главному граду всей Северной Руси и в союзе с мощным рыцарством Ордена сокрушит его, отомстив за все прошлые обиды и поражения!

Потому непростыми были размышления Александра. Не раз в последние дни держал он совет с опытными дружинниками, с боярами новгородскими, многие из которых бывали в иных землях и характер разных иноземцев знали неплохо.

Как поступать? Ждать врага многочисленного или выступить ему навстречу и сойтись в открытом бою, который разрешит сразу все?

Гонцы Пелгусия сообщали, что огромных шнек шведских движется по Неве великое множество и в каждой столько народу, что коль сложить, соединить эти числа большие, то получится и вовсе количество невероятное — пять тысяч бойцов! И бойцов отборных! Не рыбаков и пахарей набрал в поход шведский ярл, а крестоносных рыцарей, наследников великого боевого искусства неистовых викингов, перед которыми еще век-другой назад в ужасе цепенела Европа.

Трудным был окончательный выбор Александра — и времени для верного шага было мало, и сведения от разведчиков были отрывочными, полны смятенных чувств.

Но появились в Ладоге новые гонцы от ижорского старейшины. Судя по всему, шведы простоят у Ижоры несколько дней. Многие рыцари сошли на берег. Слышна среди них не только шведская речь, но и «мурманская» — «мурманами» называли тогда норвежцев, и финская. Оружия у всех много разного. У рыцарей доспехи, мечи, копья, и щиты, и длинные ножи, и арбалеты, и луки, и шлемы рогатые, и кольчуги. Видимо-невидимо воинов! На каждом корабле по пять десятков, а кораблей — сто или больше!

Такая злая сила!

Известие о том, что противник чего-то ждет перед невскими порогами, заставило еще раз все тщательно взвесить. Остановка могла означать, что дальше шведы решили двигаться по суше. Перед началом движения, как положено, вперед будут высланы отряды разведчиков, и внезапная атака вражеского войска будет уже практически невозможной. Нельзя исключать и другого варианта: войско врага разделится и часть на легких шнеках пойдет и дальше по воде, а другая атакует Ладогу с суши. А то и сразу по двум направлениям последует удар — частью сил по Ладоге, а основная масса сразу устремится к Новгороду…

Ясно было одно: при любом повороте событий стратегическая военная инициатива, если не упредить действий врага, немедленно будет упущена и в распоряжении новгородцев останется только пассивная оборонительная тактика.

Приходилось Александру брать в расчет и еще одно обстоятельство. На юго-западных границах новгородских владений все активнее шевелились тевтонские рыцари, замышлявшие, как доносили Александру, удар на Псков и Изборск. Две опасности — северная и южная — сходились в одну. Похоже было, что действия католического Ордена и шведского короля-католика одной рукой направляются. И не ждут ли шведы условленного времени для совместного наступления? Не потому ли причалили к невскому берегу и расположились вольготно, что прибыли чуть раньше условленного срока.

Как же разрушить планы врага? Как не дать осуществиться согласованному нападению, если оно задумано?

Александр знал, что в таких случаях путь у полководца почти всегда один: упредить нападение, сорвать замысел врага внезапностью, дерзостью…

На что рассчитывают шведские предводители, почивающие в шатре над Невой? Прежде всего на то, что русские ждут их в крепостях-детинцах — Ладоге да Новгороде. Иначе для чего же трудились-строили, стаскивая дикое каменье с ближних и дальних окрестностей? Правда, когда ринутся немцы с юга, а шведы с севера — затрещат новгородские крепости в таких клещах, как орехи! Судя по всему, шведы не сомневались в успехе. Положение Новгорода было, если судить по-военному здраво и строго, отчаянным. Он едва избежал ордынского разорения. На помощь из глубин Руси, прежде всего от родного новгородскому князю стольного Владимира, рассчитывать он не мог: вся Русь, как было доподлинно известно рыцарям, лежала в развалинах.

Пожалуй, одно оружие оставалось у русской дружины — мужество и дерзость.

Александр решил использовать это оружие сполна.

Встав в ранний час, князь вместе с ближней дружиной направился в церковь святого Георгия к заутрене. В Ладоге немало церквей вздымало к небу свои купола, но выбор Александра не был случайным. Он любил храм Георгия за статную силу мощных, словно крепость, стен, за сходный с воинским шеломом строгий купол.

Храм не случайно имел простой и строгий вид, не случайным было и посвящение святому Георгию-победоносцу.

Ладожане воздвигли его в далеком 1165 году, ровно через год после победы над осаждавшими город шведами.

И Александр хотел, чтобы давняя эта победа осенила нынешние дела его дружины.

Он долго стоял в храме, слушал службу, рассматривал фрески дивные, которыми сплошь покрыты были и стены и своды. Вот архангелы строгие Гавриил и Михаил — небесные покровители князей… На столпах, подпирающих свод, фигуры святых, в основном воителей. Суровые взоры говорили ясно о непреклонных характерах, мужестве и настойчивости, потребных каждому воину.

Дольше всего смотрел князь на фреску, повествующую о борьбе Георгия со змием. Вот святой поражает змия копьем острым. А рядом уже следующая картина древней легенды — ведет покоренное чудовище на тоненькой веревочке царевна Елисава. Чуть поотстав, горделиво вышагивает белый конь Георгия, гордо и прямо сидит на нем святой-победитель — в доспехе, с крепким копием, сослужившим верную службу в схватке. Красный плащ, осыпанный звездами, развевается за спиной Георгия. На лице его — строгость и печаль, воин погружен в раздумья, а может, проходят перед его мысленным взором картины минувшего испытания.

Князь стоял под сводами храма и думал о предстоящем походе. Пока все совершалось как будто бы правильно. Дружина собралась быстро, хоть небольшая, но славная. И ладожане не подвели — по первому зову собрали и поставили под княжеский стяг сильный отряд. Ибо знают, что несет Ладоге шведское нашествие! Еще со времен викингов остались тому свидетельства в древних сагах: «Ярл Эйрик подошел к Альдейгьюборгу (так называли Ладогу скандинавы) и осаждал его, пока не взял город тот, убил там много народа и крепость ту всю разрушил и сжег».

И стража Ижорская сослужила службу верную и быструю. Едва завиделся враг в дали залива — а уже летела первая весть в Новгород…

Солнце еще не успело высоко подняться, когда дружина Александра покинула крепость.

От ладожской крепости до устья Ижоры расстояние небольшое — по прямой около ста километров, а водным путем — по Волхову, Ладожскому озеру и Неве — полторы сотни не более. Как преодолела этот последний, во многом решающий, путь новгородская дружина — мы точно не знаем. Из описания битвы известно, что русские атаковали шведов с суши, из глубины приневских лесов. Значит, по крайней мере, самый последний отрезок был проделан по лесным дорогам, скорее всего вдоль малых речек. Исследователи высказывают предположение, что большую часть пути от Ладоги до устья впадавшей в Неву выше, чем Ижора, реки Тосны русские прошли на ладьях. Дальше двигаться по Неве было нельзя: шведы наверняка обнаружат приближение войска и тогда внезапность — один из главных козырей Александра — будет утрачена. Поэтому, судя по всему, суда свернули в Тосну, поднялись на несколько километров вверх, и здесь, в месте наибольшего сближения Тосны с одним из притоков Ижоры, высадились. Дальше путь лежал по суше, вдоль плавно извивавшихся рек прямо к лагерю шведов.

По всей вероятности, Александр вышел на судах из Ладоги утром 14 июля. Весь день шли озером и Невой и к темноте достигли устья Тосны, где, незамеченные врагом, укрылись, поднявшись немного вверх по реке.

До стана врага оставалось километров двенадцать-пятнадцать. Они были преодолены последним броском 15 июля. На подходе к шведскому лагерю была проведена последняя быстрая разведка, еще раз уточнен намеченный план.

Битва

В одиннадцатом часу утра, построившись из походного в боевой порядок, русское войско внезапно ударило на врага из приречного леса. Вступление полков в сражение не было хаотичным наскоком. В деталях зная дислокацию шведского лагеря, Александр разработал четкий план сражения. Его главная идея состояла в сочетании главного удара по находившейся на берегу рыцарской части шведского войска с отсечением остальных сил, оставшихся на кораблях.

Следуя этому плану, главные силы русских — дружинная конница — ударили в центр шведского лагеря, туда, где располагалось его командование и лучшая часть крестоносного рыцарства.

Скоро новгородский князь оказался в самой сердцевине битвы, недалеко от златоверхого шатра, в котором почивали этой ночью ярл и королевич. Здесь, окруженные несколькими плотными кольцами телохранителей, они отступали, отбиваясь от новгородцев, к королевскому кораблю.

Разглядев королевича, Александр с ближней дружиной врезался в закрытый крепкими щитами, щерившийся копьями и длинными мечами клубок. Биться здесь было намного тяжелее и опаснее: предводителя окружали самые опытные и прекрасно вооруженные рыцари.

Но новгородская удаль стала одолевать. Одно за другим разрывались кольца окружавшей королевича стражи. Скрежет битвы, ее яростный накал и стон целиком захватили Александра. Вот уж совсем близко пробился он к королевичу, тесня боевым конем пеших телохранителей. Королевич отмахивался мечом от наседавших дружинников, а увидев Александра, сразу обернулся в его сторону, учуяв здесь главную опасность. Что-то крикнул своим — и в пространство между ними сразу же кинулся десяток шведов, отгораживая предводителя от грозного натиска.

Расстояние между двумя предводителями, только-только сократившееся до того, чтоб можно было схватиться врукопашную, вновь увеличилось. В руках у Александра было в этот момент длинное копье, каким обычно сражаются всадники. Изловчившись, он поверх голов и щитов, меж сверкающих мечей и колышущихся копий, сделал длинный выпад в сторону королевича. И достал его! Острое лезвие копья чиркнуло королевича по лицу, и оно, искаженное гримасой боли, обагрилось горячей кровью.

«Самому королеве възложи печать на лице острым своим копием», — засвидетельствовал позднее летописец со слов одного из участников сражения.

Александр видел лишь этот момент. Его оттерли от королевича десятки шведов, подоспевших на выручку своему предводителю. Возглавлял их шведский воевода, зычные команды которого слышались даже сквозь скрежет, звон и крик сражения.

Что было с королевичем дальше, Александр узнал лишь после битвы из рассказов своих дружинников. Оказывается, раненого, находившегося в полуобморочном состоянии предводителя (им, по преданию, был зять шведского короля Биргер, впоследствии ставший полновластным правителем Швеции) подхватили под руки и понесли к берегу, где стоял королевский корабль. По деревянным сходням его потащили наверх. Сам он почти не мог идти. На носу и корме уже стояли, уперев весла, словно шесты, гребцы, готовые по первой команде оттолкнуться от берега.

Это увидел сражавшийся неподалеку молодой новгородский боярин Гаврила Олексич. Развернув коня, он пришпорил его и устремился за королевичем. Он доскакал до корабля в тот момент, когда шведского предводителя уже втащили на самый верх сходней. Не раздумывая, Гаврила Олексич еще крепче всадил шпоры в конские бока, и послушный боевой конь вознес его вверх по дощатым сходням.

Топот копыт услыхали несшие предводителя телохранители. Да и с корабля кричали им об опасности. Шведы торопливо, словно мешок зерна, сбросили в шнеку раненого и развернулись навстречу въезжавшему по сходням Гавриле Олексичу. Один или два угрожающе размахивали копьями перед конем, а третий поддел сходни крепким древком копья и свернул их в сторону. И едва-едва не въехавший в шнеку русский всадник вместе с массивными сходнями всей тяжестью рухнул в реку, подняв фонтаны брызг.

Об этом в летописи мы находим едва ли не самый живописный рассказ. Гаврила Олексич, «наскочив на шнеку и виде королевича мчаща под руку. И изъеха на коне по доске до самого корабля. И свергоша его с конем с доски в море. Божею волею от тех изыде неврежден…».

Шведы тут же крикнули гребцам — те уперлись в длинные весла, что было сил, и шнека стала медленно отваливать от берега. С нее хорошо было видно, как выбирается из воды русский всадник.

Тяжелое падение обошлось для Гаврилы Олексина благополучно, он остался цел и невредим, только вымок до нитки. Но даже меча из рук не выпустил, не утопил! Поэтому, когда конь вскочил на ноги в неглубокой воде, Гаврила Олексич уже был готов к продолжению схватки. Но до шнеки, быстро отходившей от берега, было уже, разумеется, не достать, а плыть за ней бессмысленно: легко стать добычей шведских копий. Одно из них и так просвистело рядом, чиркнуло по камню на берегу и упало, задребезжав.

И Гаврила Олексич развернул коня в сторону круто подымавшегося берега, где по-прежнему кипели очаги больших и малых схваток. Самый большой клубок битвы ворочался возле златоверхого шатра. Боярин увидел, как там мелькнул на мгновение плащ Александра, и ринулся в гущу сражения.

У шатра противостоял русским отборный отряд, возглавляемый опытным шведским воеводой, летопись именует его Спиридоном. Именно он, верно оценив обстановку, вовремя поспел на помощь королевичу и сумел, остановив русских, спасти его, хотя и не уберег от раны.

Гаврила Олексич атаковал шведов со стороны берега. К нему быстро примкнули несколько десятков сражавшихся здесь же бойцов. Теперь в ядро сбившегося в паническую кучу шведского войска врезались два мощных клина. На острие одного бился Александр, а на острие другого Гаврила Олексич.

Летописный рассказ о Невской битве записан со слов ее участников, что специально отметил составлявший летопись инок: «Си же вся слышах от господина своего Александра и от иных, иже в то время обретошася в той сечи». Схватки, возникавшие в ходе сражения, носили яростный характер, и даже сквозь предельно скупые рассказы о них проступает напряжение битвы, упорство и воинское умение, бесстрашие и удаль.

Рядом с Александром сражался, не отступая от любимого князя, верный слуга Яков Полочанин. Он служил у князя ловчим и был опытнейшим охотником, изъездившим многие русские края. Не раз один на один сходился и с диким вепрем, и с могучим зубром, и с мощным медведем. И воин был отменный, поэтому князь всегда держал его рядом с собой. Вот и теперь меч Якова молнией сверкал то справа, то слева от князя, оберегая его от коварных нападений со спины. Когда возникла в битве минутная передышка, князь похвалил Якова за воинское умение. Летописец специально отметил эту высокую для воина честь: «…мужествовал много — и похвалил его князь».

Недалеко от Александра бился и новгородец Сбыслав Якунович. Его сила и храбрость многих в Новгороде дивили. И в этой битве показал он себя бесстрашным бойцом. Ни копья, ни меча у Сбыслава не было. В крепкой руке его сверкал мощный боевой топор, им и рубился он направо-налево, круша наседавших врагов. Трещали и разламывались щиты от мощных ударов, раскалывались боевые шлемы, падали на землю выбитые из рук мечи…

Сквозь скупую летописную строку проступает яркий характер этого воина: «Си такоже наехав многажды, бияшеся единым топором, не имея страха в сердце. И паде неколико от руки его, и подивишася силы его и храбрости».

Этот краткий рассказ о Сбыславе, сыне новгородского тысяцкого Якуна, обнаруживает еще одну важную деталь примененной Александром тактики. Для того чтобы измотать противника постоянным давлением, в бой непрерывно вступали новые отряды русских воинов, а уставшие отходили в тыл сражения на краткий отдых. Об этом ясно свидетельствует летописная фраза о Сбыславе — «си такоже наехав многажды», говорящая о том, что он неоднократно вступал в сражение, «наезжал» в гущу битвы после коротких передышек.

Столь же яростно сражался и княжеский боевой слуга Ратмир. Он бился пешим, многих врагов поразил его острый меч. Но и сам Ратмир не уберегся, получил несколько ран. В стремнине битвы его отнесло от головной княжеской группы. Окруженный врагами, уже истекая кровью, Ратмир сражался до последнего — пока роковой удар шведского меча не свалил его замертво.

И об этом герое сохранился и дошел до нас скупой летописный рассказ: «Сии бился пеш, и оступиша его мнози. И одному же пакы от многих ран падшю, и тако скончался».

«Четвертый же новогородец именем Миша. Сии пеш с дружиною своею наскочи, погуби три корабли…»

О Мише-новгородце, родоначальнике одной из могущественных посадничьих династий — Мишиничей, в летописи сказано короче всего. Но то, что было осуществлено пешей дружиной под его командованием, составляло вторую важнейшую часть задуманного Александром плана битвы. От ее успешного осуществления в решающей степени зависел общий исход сражения. Ударив со своим отрядом вдоль берега, Миша-новгородец сумел воспрепятствовать тому, чтобы в сражение включилась та часть шведов, что находилась на судах. Этот отсекающий удар во многом предопределил исход сражения. Войско шведов не только не смогло построиться хотя бы в подобие боевого порядка, но даже просто собраться в круг для обороны. Битва, продолжавшаяся несколько часов, распалась на ряд больших и малых схваток. Часть кораблей, видимо, сумела отчалить, то есть бежать с поля боя, и в бессилии наблюдать с реки за ходом сражения. Три корабля были погублены дружинниками Миши тут же у берега. Многие рыцари оказались сброшенными в воду — и в полноводную Неву, и в маленькую Ижору. Те, кто сумел перебраться на другой берег Ижоры, в безопасности не оказались, так как в прибрежном лесу действовал небольшой, но активный и сильный отряд ижоры, посланный туда Пелгусием.

Битва продолжалась.

Положение шведов становилось критическим. Раненый королевич покинул войско, его шнека уже была далеко на Неве. Шведская армия была расчленена внезапным нападением на несколько больших и малых частей, которые новгородцы крушили, прижимая к берегу поодиночке.

Паника охватывала шведов. А тут еще рухнул вдруг златоверхий шатер ярла! Это молодой новгородец Сава, разметав шведов, ворвался в него и в несколько ударов подрубил шатерный столп. Падение шведского шатра все войско новгородское приветствовало победным кличем.

Об этом в летописи отдельный, хоть и краткий рассказ:

«Пятый из молодых его, именем Сава. Сии наехав шатер великий и златоверхий, подсече столп шатерный. И полки Александрове вищеша падение шатра и възрадовашася».

Это действительно был один из кульминационных моментов битвы. Златоверхий шатер ярла торчал на берегу, словно символ начавшегося крестоносного захвата. Падение его, встреченное победным кличем новгородцев, тоже стало символом, но уже совсем другим — символом одоления вторгшихся на Русь зловещих сил.

А в глазах захватчиков падение шатра выглядело как знак поражения. Многие шведы видели, как отошла королевская шнека, поняли, что предводитель их бежал. Вся надежда оставалась теперь на воеводу Спиридона, рядом с которым трясся в страхе католический епископ. Он следовал с огромной и сильной армией шведов по поручению римского папы, чтобы обратить русских язычников в истинную католическую веру, поставить их, коленопреклоненных, перед папским престолом. Не раз уже бывал он в победоносных походах — и вдруг такой неожиданный трагический поворот! Неужто бог отвернулся от папского слуги?

Опытные рыцари изо всех сил пробивались к штандарту воеводы Спиридона, понимая, что только отчаянное сопротивление, кое-как организованное им в центре, может спасти положение, остановить русских, дать возможность отойти к шнекам, отступить и остаться живыми.

Но скоро штандарт воеводы исчез в шквале разбушевавшейся битвы. Воевода Спиридон пал в одном из ожесточенных соступов. Тут же кончил свои земные дни и перепуганный епископ.

В этих схватках вновь отличился Гаврила Олексич, именно с ним связывает летописный рассказ разгром последнего командного центра в шведском войске.

«…И опять наехал, — сообщает летопись, — и бился крепко с самим воеводою. И тут убиен бысть воевода их Спиридон, и бискуп их тут же убиен».

Это стало одним из ключевых моментов сражения. Был достигнут один из важных результатов, на которые рассчитывал Александр, — значительная часть командования шведского войска уже выведена из строя, и оно, по всей видимости, окончательно потеряло управление.

После этого сколь-нибудь организованного сопротивления уже практически не было. Большие и малые кучки где окруженных, а где прижатых к берегу шведов думали лишь об одном как добраться до своих шнек, как унести ноги.

Нескольким группам шведов удалось достичь кораблей. Сбрасывая сходни в море, не обращая внимания на взывавших о помощи раненых, они отталкивались от берега Ижоры, устремлялись на середину этой небольшой речки, а затем на широкую гладь Невы.

Но к шнекам сумели пробиться далеко не все. Отставшие одиночки, а их было немало, бросались в реку, переплывали ее и устремлялись в лес, надеясь там укрыться. Но удалось это немногим. На левом берегу Ижоры, куда не прошел полк Александра, действовали отряды ижорских воинов, довершившие разгром войска захватчиков.

Сражение продолжалось несколько часов. Ошеломленное внезапным ударом войско шведов понесло колоссальные потери. «Здесь же обретошася многое множество избиенных», — сообщает летопись. К вечеру русские по сигналу отошли с поля боя, перестав теснить остатки рыцарского войска.

Уже к ночи шведы собрали и погрузили на корабли тела знатных воинов и пустили корабли вниз по течению. Их вынесло в море, где они, по преданию, затонули под волнами и ветром. Остальные погибшие были наспех похоронены в общей могиле.

Потери шведов были огромны. Много было и раненых. А те, кто живым вышел из сражения, были потрясены и, конечно, полностью не способны к новому сражению.

Ночью, взвесив все обстоятельства, уцелевшие шведские военачальники поняли, что проигранное сражение означает не что иное, как поражение во всей широко задуманной кампании, крушение едва начатого крестоносного похода.

Выход теперь был один — поспешно отступать, что и было сделано. «А останок их побеже», — констатировал летописец.

Простых ратников, павших в битве, уцелевшие шведы похоронили в наскоро выкопанных ямах. Тела знатных рыцарей решено было везти в Швецию и предать земле там. «Трупья же мертвых болших своих муж накладши корабля 3», — сообщает летопись, еще раз подтверждая нам, что потери шведов были очень велики.

Проделав эту нелегкую работу, завоеватели поднялись на корабли и устремились вниз по течению Невы к Балтике, в сторону далекой (три-четыре недели пути под парусом) Швеции. Однако доставить печальный груз к родным берегам не удалось: все три судна «потопишася в море».

Это сообщение летописи, единодушно принимаемое всеми учеными, выглядит не вполне ясным. Летописец, по его признанию, записал свой рассказ со слов тех, кто участвовал в битве. Но как могли ее участники, отошедшие от поля сражения, проследить путь и судьбу груженных мертвыми телами шнек и узнать о их гибели в пучине балтийских вод?

Что же скрыто за летописной фразой? Откуда сведения о потоплении кораблей могли попасть в летопись, если русские, как раз тогда, когда шведские шнеки несло к морю невское течение, шли «вси здрави въ своя сы», то есть восвояси? Тот или те, кто мог сообщить об этом Александру, кажется, могут быть угаданы. Они уже упоминались в рассказе о битве. Это — Ижорская «стража морская». Жившие по берегам Невы и залива ижорские рыбаки наблюдали отход вражеского войска до устья Невы, а быть может, и далее вдоль берегов залива. Они же, видимо, и сообщили, что три шнеки потерпели в заливе крушение и «потопишася». Возможно, все это произошло во время непогоды и шнеки были выброшены на берег — только поэтому и стало известно о крушениях. Ибо усмотреть в дали залива крушение малых кораблей — дело практически невозможное. А может, тела некоторых рыцарей были выброшены на берег, где их нашли местные жители.

Крушения же произошли, видимо, из-за того, что груженные ранеными и убитыми корабли из-за недостатка команды (многие гребцы, участвовавшие в битве, тоже были «язвены», то есть ранены) стали легкой добычей балтийской непогоды.

Сведения, добытые на побережье «морской стражей», дошли до Новгорода и попали через цепочку рассказчиков в летопись. Они отразили реальность, главным непреложным фактом которой было бегство завоевателей.

Потери новгородского полка были невелики. Летопись сообщает, что в битве пали двадцать дружинников. Такой относительно небольшой урон дает иногда повод говорить, что Невская битва была невелика по размаху, явилась заурядным столкновением, значение которого сильно преувеличено.

Однако подобные критики упорно не хотят видеть нескольких важных обстоятельств. Во-первых, потери русских оказались невелики благодаря блестящей, до мельчайших деталей выверенной тактике Александра. Он не только имел четкий военный план, но и сумел точно осуществить его, что, кстати, бывает во время военных действий весьма и весьма редко: неучтенные обстоятельства или непредвиденные действия противника, как правило, вносят в первоначальные замыслы самые разные коррективы, а подчас разрушают их до основания.

А в Невской битве удалось осуществить все задуманное! Была достигнута ошеломительная внезапность нападения. Были продуманы и осуществлены удары с разных направлений. Из скупой летописной записи явственно проглядывается не только удар основных сил под командой Александра в центр рыцарских сил, но и удар Мишиной пешей дружины вдоль берега, у которого стояли корабли. Таким образом, часть шведского войска фактически не вступила в бой, что также способствовало снижению боевых потерь новгородцев. И второе, быть может, главное, соображение. Измерять значение исторического военного деяния числом павших — это с научной точки зрения дело не строгое, отдающее привкусом той недавней традиции, согласно которой все великое требует великих жертв.

Истинное значение исторических событий выявляется тогда, когда мы умеем правильно поставить их в ряд длинных исторических следствий, когда удается взглянуть на итоги, к которым они привели, когда попытаемся понять и представить себе, что произошло бы при осуществлении каких-то других вариантов исторического развития. При таком взгляде Невская битва предстает как великое событие.

Великий подвиг

У русских князей бывали разные прозвища. Чаще всего их получали по названию города, где сидел князь, — Владимирский, Галицкий, Черниговский, Теребовльский. Иногда прозвище возникало от ярких личных качеств — Мстислав Удалой, Ярослав Мудрый, Иван Калита… И даже семейные обстоятельства могли стать основанием — Всеволод Большое Гнездо был прозван так за свою большую семью, имел он двенадцать сыновей и дочерей.

Александр Невский был первым князем, получившим прозвище за подвиг. Так оценили его современники, под этим именем помнят его потомки. Минуло с той поры уже три четверти тысячелетия, а значение подвига во все эти века не убывало, как случилось со многими славными делами, отошедшими и забытыми. Наоборот! По мере того как мы глубже познавали историю России, масштаб его вырастал. Время и знания высветили новые, неведомые современникам и ближним потомкам грани содеянного. Чтобы вполне оценить их, уже недостаточно знания только истории русского народа, Русского государства. Только изучив историю многих народов и племен, как сохранивших себя, так и навсегда исчезнувших в кипящих водоворотах нашествий, смерчами крутившихся на просторах Евразии, мы поняли, от какой судьбины избавило нас самозабвенное мужество предков.

Лишь когда мы кропотливо — по русским, арабским, скандинавским, монгольским, персидским, итальянским и иным документам — исследовали гигантскую мозаику средневековых событий, мы поняли место выигранного Александром дерзкого скоротечного сражения — Невской битвы — в отечественной истории.

Вопрос о том, что случилось бы, если бы Невская битва была проиграна или если б русские вообще не решились на сражение, а отсиживались за стенами новгородского Детинца, пассивно поджидая врага, не кажется праздным или лишенным научных оснований.

Окинем еще раз мысленным взором военно-стратегическую обстановку, сложившуюся в то время вокруг северо-западных твердынь — Новгорода и Пскова.

За три года до Невской битвы Новгороду удалось избежать таранного удара татаро-монгольских армий. Угроза нашествия с юга миновала.

Но всего через три года после того, как она миновала, последовал удар шведских феодалов с севера, отраженный в Невском сражении. Если б этого не удалось сделать, то возможные утраты — захват шведами, по крайней мере, части новгородских территорий, военное ослабление, крупный экономический урон из-за утраты богатых драгоценной пушниной северных волостей и потеря выхода на Балтику в сочетании с данью в пользу Орды — самым решительным образом ослабило бы Господин Великий Новгород.

В таких условиях согласованное со шведами вторжение рыцарей с третьего стратегического направления — из Прибалтики — могло стать и почти наверняка стало бы последним событием на страницах славной новгородской истории. История эта была бы закончена, как случилось в те годы с куда более могущественными народами и племенами. Три мощных удара с разных направлений всего за пять лет! И любой мог привести к утрате самостоятельности русских феодальных республик — последнего никем непокоренного осколка некогда могучей Киевской державы! Таким мог быть неосуществившийся, но имевший все основания стать реальностью вариант нашей истории.

А что породил бы он в цепи необходимо наступающих исторических следствий? Сделаем еще один шаг в туманную область вариантов развития. Предположим, что Новгород и Псков утратили самостоятельность, стали владениями Швеции или Ордена. Осуществись захватнические планы Швеции в отношении Новгорода, и у конунгов появилась бы реальная возможность создания «великой Швеции» — «от моря до моря», то есть от Балтики до Белого моря. Новгород был единственным барьером, сдерживавшим эту экспансию. Это означало бы утрату Русского Севера, явившегося одним из важнейших источников роста экономического могущества русских земель, собирания сил для борьбы с Ордой.

Горделивая Тверь и подымавшаяся Москва оказались бы в жестоких жерновах — с юга Орда, с запада Орден, с севера Швеция… Возможность возникновения Русского централизованного государства в таких условиях превратилась бы в практически невероятную или исчезла бы совсем. Такое движение русской истории скорее всего стало бы неосуществимым.

…Кончался длинный и многотрудный день 15 июля. Белый северный вечер долго светился над невскими берегами. Еще не отошедший от горячки боя, отдыхал у походного костра молодой князь. Многое предстояло ему впереди. До следующего великого сражения Александра Невского — Ледового побоища — оставалось чуть больше полутора быстролетных лет.