Незавершенная революция

11. Дворянская нация и Готторпское государство

^{(«Романовы»)}

Замещение родового боярства новым дворянством со значительным присутствием в последнем западноевропейских эмигрантов было контрольным выстрелом Петра в голову убитой Романовыми в младенчестве великорусской нации. Вместе с тем, создание германизированного и частично германского имперского русского дворянства имело двоякие последствия для новой петровской асабийи, воцарившейся в стране.

С одной стороны, это дворянство стало самим телом, корпусом этой асабийи на фоне утраты прежних позиций церкви после ликвидации патриаршества и создания Синода. С другой стороны, дворянство, которое изначально планировалось самодержцем как очередная опричнина, по мере обретения политического влияния и экономической самостоятельности превращалось в угрозу абсолютизму.

Русскому дворянству активно прививались рыцарские германские ценности личностного достоинства и чести, которые в столь артикулированной форме сложно проследить у ориентализированного московитского боярства. Если во времена Ивана Грозного московитская культура находилась под сильным османо-персидским влиянием, которое начиная с Романовых уступает место малорусскому («славяно-греко-латинскому»), то после Петра культура русских верхов полностью открылась западной и в частности северо-западной Европе, начав, как губка впитывать от нее все, начиная с эстетики, заканчивая идейными веяниями. А учитывая то, что Запад в этот момент переживал бум т. н. Просвещения и входил в революционную эпоху, приход соответствующих идей к русскому дворянству был вопросом только времени.

Впрочем, надо вспомнить вехи политического развития этой корпорации. Разгул коррупции дорвавшихся до власти после смерти Петра нуворишей вроде Меньшикова был так же естественен как последовавшая за этим бироновщина — откровенное засилье иностранцев. При Елизавете Петровне начинается относительная коренизация правящего класса, относительная, потому что не может быть коренным то, что по сути своей замышлялось как анти-корневое и оставалось им, начиная от противопоставленности коренному населению, заканчивая культурным фасадом и происхождением монарших особ (власть династии Голштейнов была передана именно при «националистке» Елизавете Петровне). Так или иначе, в этот период появляются признаки придворной олигархии, кульминацией которой стало смещение Петра III и воцарение Екатерины II, при которой эта олигархия приобретает характер сексуальной.

Всеобщее восстание автохтонов при Пугачеве должно было лишить наивную немецкую нимфоманку иллюзий в отношении возможностей вольтерианских реформ в России и убедить ее в том, что в этой стране она может править только опираясь на сплоченную и милитаризированную дворянскую корпорацию. Однако ее нелюбимый сын — Павел I, столь же нелюбящий мать за убийство отца и являющийся ее противоположностью во всем, оказывается еще одним революционером на русском троне, на правлении которого надо немного задержаться.

Павел I — один из наиболее оплеванных как либеральным, так и имперским лагерями русских государей, был мистиком, визионером и революционером с амбициями как национального, так и континентального масштаба. Ошибочно, как это часто делается, считать его продолжателем политики Петра I, чья разнузданность сформировала культурный стиль петровской асабийи — петербургского дворянства, усвоившего худшие черты стиля французского двора. Павел по своему психотипу был куда ближе к Ивану Грозному — религиозному мистику, но как человек германской закваски проявлял этот мистицизм в сдержанных прусских рамках, обуславливающих его стиль.

^{Павел Первый (портрет)}

Неудивительно, что главным союзником Павла I в тогдашней Европе стал другой революционер — Наполеон. Он, конечно, не был человеком аскетично-религиозного типа, но как тот, кто возложил на себя венец по образцу солдатских императоров Рима, а не испорченной крови выродившихся династий, был таким же enfant terrible тогдашних европейских элит. Логично, что Павел и Наполеон объединяются против Британии с целью удалить ее не только из Европы, но и Евразии, планируя для этого поход в Индию. Это не было амбицией из медвежьего угла — надо иметь в виду, что к тому моменту Павел уже был магистром Мальтийского ордена. Крест на этих планах ставит либеральная дворянская олигархия, она же английская партия во главе с Александром I — отцеубицей и продолжателем дела мужеубийцы Екатерины II. Война 1812 года — прямое следствие этого переворота и результат политики этой партии. Выходом из континентальной блокады она переориентирует Россию на союз с Англией в интересах английского и компрадорского капитала и против интересов капитала национального, и вынуждает Наполеона пойти войной на петербургскую англофильскую олигархию, превратившую ее в в «Отечественную».

Как и война против национально-революционного восстания Пугачева война против национально-революционной Франции консолидирует русское дворянство и усиливает его политические амбиции. «Отечественная война» кроме того естественным образом развивает в его среде национализм. Можно сказать, что в этот момент дворянство становится нацией — не только осознающей свою этнокультурную идентичность, но и стремящейся к политической субъектности и учреждению национального суверенитета.

Но как мыслится эта нация? Понять это позволяет история ее политической борьбы в виде декабристского движения, в котором выделились две линии. Одна — либеральная, представленная «Северным обществом», по сути являющаяся кульминацией чаяний дворянской олигархии, формирующейся в конце XVIII века и выступающей за конституционную монархию британского типа. Она по сути мыслит нацию как дворянство, а дворянство как нацию, препятствием для суверенитета которой является царский абсолютизм. Вторую — национально-революционную, представленную «Южным обществом» Пестеля, как ни парадоксально, можно считать развитием линии Павла I, но наложенной на якобинские идеи. Она мыслит дворянство не как синоним нации, но как ее революционный партийный авангард, призванный решать общенациональные задачи в формате республиканской диктатуры.

Оба эти проекта потерпели крах на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. И, откровенно говоря, ход событий того дня порождает резонный вопрос: были ли в состоянии реализовать столь амбициозные проекты лидеры, у которых не хватило решительности даже устроить нормальный путч (напомним, что когда либеральной олигархии потребовалось устранить Павла Петровича, она с этой задачей справилась). Или русское общество в очередной раз вручило бы власть доброму царю, на этот раз Константину, который потом сказал бы: «Всем спасибо, все свободны»? Так или иначе, выступление дворянской элиты провалилось и имперский абсолютизм восторжествовал над ее национализмом и обеими его фракциями: либеральной и революционной. В России утверждается государство Голштейн-Готторпской династии, опирающееся не на асабийю, но на полицейско-бюрократический аппарат, частью которого становится укрощенное дворянство, его служивая часть.

Однако перед тем, как дать краткую характеристику этому режиму, надо остановиться на весьма интересном эпизоде правления Николая I. Так, одним из его наиболее одиозных аспектов либеральной интеллигенцией обычно считается пресловутая аракчеевщина, а именно план генерала Алексея Аракчева по массовому превращению крепостных крестьян в военно-крестьянских поселенцев. Надо понимать, что проект развития военно-крестьянских поселений был нацелен на достижение трех задач. Помимо первой и очевидной — милитаризации крестьян, это строительство в подобных поселениях современной инфраструктуры (дороги, больницы, школы и т. д.) и введение для их жителей (кантонистов) всеобщего образования. То есть, на выходе вместо необразованных лапотных крестьян такие поселения, напоминающие кибуцы, должны были стать фабрикой образованных и вооруженных без пяти минут граждан.

В каком-то смысле можно сказать, что план Аракчеева совпадал с замыслом Пугачева по заказачиванию крестьян, с той разницей, что оно должно было быть осуществлено силами и под контролем самого государства. Надо понимать, что Аракчеев — трудолюбивый выходец из обедневшего служивого дворянства, был воспитанником Павла I, служил в его гатчинском Артиллерийском полку и доверительно общался с государем-императором, в связи с чем есть веские основания считать это проектом последнего.

Абсолютно закономерно, что бюрократическим николаевским режимом, чуждым всякой революционности, включая и революционность сверху, этот проект сперва был спущен на тормозах, а потом окончательно свернут. Оценить же его замысел можно в сравнении с последствиями освобождения крестьян от крепостного рабства Александром II, когда они были либо ввергнуты в финансовую кабалу, либо выброшены на улицу, пополнив армию пролетариата, но никак не превращены в собственников и граждан, способных быть костяком нации.

О николаевской России у практически всех фракций русского общества сложился консенсус как об абсолютном зле. О нее разбились надежды и проект несостоявшейся дворянской нации-асабийи. Претворение в жизнь при ней уваровской триады было насмешкой над романтическими мечтами славянофилов. Для западников она была кошмаром, так как не только Россию уводила в сторону от магистрального движения истории европейских народов, но и мешала развиваться по нему им самим, учитывая политику «Священного Союза».

Меж тем, поражение и фрустрация русского общества совпали со становлением регулярного государства, того, что просуществовало почти век. Русский анархист Михаил Бакунин позже метко назовет его «кнуто-германской империей», противопоставляя ему идеалы славянского народоправия. Однако эта славянская вольница существовала лишь в грезах, в реальности же славянские народы в тот момент жили в трех достаточно похожих (со всеми оговорками) империях — Австрийской, Османской и Российской. Политический скелет последней действительно был германским — это стабилизированный после века династического хаоса дом Голштейн-Готторпов, которому чопорные германцы обеспечили семейственность и порядок, и прусского типа бюрократия и полицейщина с поправкой на преобладающий на ее нижних и средних этажах славянский человеческий материал.

Объективно это было достаточно прочное государство, которое разбилось не о сопротивление бессильного и отчаявшегося русского общества и не о бунтарство окраин вроде Польши и Кавказа, то есть факторы внутренние, но исключительно о внешний фактор. Событием, которое подвело черту под николаевским правлением, стала Крымская война, воспринятая и самим императором, и русским обществом как его крах и позор. Однако надо понимать, о чем идет речь.

Здесь мы в очередной раз, начиная с раннего Ивана IV, сталкиваемся с ситуацией, когда в общем-то достаточно крепкое регулярное государство, начинающее становиться на ноги, оказывается жертвой исключительно своих непомерных внешнеполитических амбиций. Николай I унаследовал империю, которая абсолютно случайно, без объективных на то оснований, только в результате войны с Наполеоном превратилась в «жандарма Европы». Сама же эта война, напомним, была следствием того, что Россия была экономически подчиненным партнером Британии, каковая роль у нее прослеживается с самого начала, еще при ее отце-основателе Иване IV. Однако будучи вынесенной на вершину европейской политики на гребне борьбы объективно за британские интересы, Россия начинает представлять угрозу уже и для Британии — своей активностью на южном направлении. Все это происходит с отсталой во многих отношениях страной, чьи неадекватные амбиции естественным образом объединяют против нее ключевых мировых игроков того времени.

Не будь этого фактора, полицейский бюрократический порядок, сформировавшийся при Николае, мог еще долго существовать внутри страны, оппозиционные элементы которой не представляли для него никакой угрозы. Поэтому можно констатировать, что после смерти Николая I его сына Александра II на радикальные преобразования в виде отмены крепостного права и земской реформы толкают именно внешнеполитические амбиции — стремление вернуть Россию в высшую лигу мировой политики, позиции в которой у нее пошатнулись после Крымской войны.

Правление Александра II — это своеобразная стихийная славянская революция, начиная с его личного бунта против установившегося и продолжившегося после его смерти германского династического порядка посредством непризнанного брака с княжной Долгорукой, до раскрепощения славянской крестьянской массы и, наконец, начала борьбы за «славянское дело» против двух крупнейших империй того времени — Османской и Австрийской. Проблема была лишь в том, что делал это правитель такой же по сути империи — «кнуто-германской». Что ничем хорошим для нее эта «славянская революция» не закончится, понимали и гениальный Константин Леонтьев, и проницательный Достоевский. Финал этой истории был весьма символичным для Александра II — смерть от руки, точнее, бомбы поляка Гриневецкого.

А саму «кнуто-германскую империю» этот финал еще ожидал через несколько десятилетий…