Незавершенная революция

17. Русская эмиграция в поисках «Национальной России»

Именно освежение в памяти забытого значения «интернационализма» позволяет понять и смысл его антипода — родившегося в сопротивлении ему термина «национальная Россия». Под ней ее сторонники имели в виду Россию, освобожденную от власти Интернационала и предоставленную самой себе. Это важно понимать сегодня, когда термины «национальная», «национальное государство» понимаются как антиподы «империи». Именно такой смысл имел уже в те годы концепт «национальной Турции», который противопоставлялся как исламской идеократии Османов, так и их имперской парадигме — объединения под ее сенью мусульманских народов и распространения ее власти на народы немусульманские. В отличие от этой «национальной Турции» кемализма понятие «национальной России» противопоставлялось только коммунистической идеократии, от которой она должна была эмансипироваться, но не имперскому характеру «исторической России» в ее дореволюционных границах (за вычетом Польши и Финляндии), который воспринимался как незыблемый.

Понятно, что подобная альтернатива коммунистическому тоталитарному режиму могла свободно обсуждаться и пропагандироваться лишь за пределами территории, на которой была установлена его власть. Такой средой была массовая пореволюционная, белая, как она еще называется, русская эмиграция — явление, пройти мимо которого при обсуждении русской политической истории XX века никак нельзя.

Белая русская эмиграция — это не только количество, не только до 5 миллионов человек, оказавшихся за пределами своей родины. При сопоставлении их с примерно таким же количеством постсоветских русских (в том же широком смысле этого слова), проживающих за пределами бывшего СССР в наши дни, бросается в глаза другое — их качество. Белой русской эмиграции оказалось по силам создать и на протяжении нескольких поколений удерживать фактическое государство в государстве, точнее, экстерриториальное русское государство во множестве иностранных государств. Это «экстерриториальное государство» охватывало собой сотни организаций и структур, воспроизводящих на чужбине русскую жизнь во всех ее ключевых аспектах: общественно-политическом, религиозном, интеллектуальном, культурном, образовательном, информационном и даже военном. Последний проявлял себя в военизированных структурах кадровых военных (вроде Русского Обще-Воинского Союза) — ветеранов гражданской войны, а также их молодой смены, которая готовилась в скаутских и других молодежных эмигрантских организациях (Национальная Организация Русских Скаутов, Национальная Организация Русских Разведчиков, Национальная Организация Русской Молодежи и др.).

Пожалуй, единственное, чего не хватало для полноценного существования этой России в изгнании в качестве действительно государства в рассеянии — это общепризнанного Русского правительства и, возможно, парламента, рассматриваемого в качестве законной власти «национальной России». Но последнее было обусловлено политической разношерстностью белой эмиграции, восходящей еще к истории гражданской войны, где на одной, условно «белой» стороне сражались силы с существенно отличными взглядами на будущее страны. Если одни из них признали «Февральскую революцию», Временное правительство и идею Учредительного собрания, то значительная часть белой эмиграции стояла на позициях осуждения февральского переворота и необходимости восстановления монархии. Таковые были как «легитимистами», то есть, сторонниками возвращения престола «Дому Романовых» в лице конкретной ветви «Кирилловичей», так сторонниками избрания царя Земским собором, либо из числа представителей «Дома Романовых», либо из других соответствующих требованию к монаршей особе претендентов. Понятное дело, что эта часть русской эмиграции не могла найти общий язык с теми, кто исходил из прекращения в России монархии до большевистского переворота и передачи законной власти Временному правительству и Учредительному собранию. Последние, однако, не потрудились создать консолидированных структур, являющихся их легитимными преемниками. Собственно, такая линия поведения у них обозначилась почти сразу после свержения Временного правительства и разгона Учредительного собрания большевиками — серьезных попыток сохранение бренда легитимной республиканской российской власти ее представителями предпринято не было, а инициатива Комуча — Комитета членов Учредительного собрания — явно не имела ни должной представительности, ни необходимой для успеха поддержки. Поэтому в политическом отношении белая русская эмиграция представляла собой пеструю палитру сил, которых объединяла та или иная степень отвержения большевизма и, следовательно, приверженность «национальной России».

Да, именно та или иная, потому что достаточно быстро в эмиграции оформились две линии отношения к «советской власти» и еще два принципиальных подвида внутри последней из них. Первая линия получила название «сменовеховства», восходя к сборнику «Смена вех», в котором видные представители русской эмиграции попытались переосмыслить причины победы коммунистической революции в объективистском ключе. Совершенно однозначно она набрала обороты при активной поддержке советских спецслужб и в значительной степени представляла собой их идеологический инструмент по нейтрализации потенциала сопротивления белой эмиграции и разрушения ее изнутри как целостного феномена. В этой связи следует пояснить, что лишь в самом начале проявив «либерализм» в виде высылки из России ряда своих противников вместо их расстрела («философский пароход»), советские спецслужбы быстро оценили потенциал сопротивления белой эмиграции и принялись за активную борьбу с ней. Это была полноценная «гибридная война», от агентурной и дезинформационной до физически-истребительной (убийств и похищений), причем, с обеих сторон, учитывая то, что не только чекисты наводнили своей агентурой русское зарубежье, но и русская эмиграция создавала свои контрразведывательные структуры по их выявлению и нейтрализации, и более того, периодически атаковала врага на его территории (засылка диверсионных групп, минирования и подрывы, например, Ленинградского партклуба и общежития ОГПУ и т. д.). В таких условиях сменовеховство, смысл которого в общем заключался в том, что «национальная Россия» существует ни где-нибудь, а именно в виде России реальной, просто под обманчивой вывеской интернационального марксизма, было одним из основных средств разложения эмиграции и вербовки в ее среде агентов влияния или обычных информаторов. Однако помня об этом факторе, надо признать и другое — объективный характер этого умонастроения. Столкнувшись со сложностями изгнания, теряя с каждым годом надежды на победоносное возвращение домой и освобождение России от коммунистов, немало людей начинали задаваться вопросом: а может быть, коммунисты это и есть Россия, ее новый лик, который тем не менее скрывает за собой ее вечную сущность, а они не сумели этого разглядеть, противопоставили себя ей и таким образом превратились в отщепенцев русской истории? И мыслям таким способствовали не только активная агитационно-вербовочная деятельность чекистов, но и объективная реальность. Ведь сложно спорить с тем, что именно коммунисты сумели собрать почти всю территорию Российской империи под властью Москвы, тогда как их противники сплошь и рядом выступали с центробежных позиций и опирались на поддержку иностранных держав.

^{Николай Устрялов (фото)}

Сменовеховцам, они же примиренцы или попросту соглашатели, противостояли непримиримые — те, кто, несмотря ни на что, не соглашались признавать советскую Россию «национальной» или «исторической». Но они разделялись на два направления, которые ироническим образом соответствуют аналогичным подходам, сформировавшимся по отношению к данной проблеме тоже в русской эмиграции, но дореволюционной — оппозиционной к прежнему государственному строю. Тогда, как мы помним, русская оппозиция, и в том числе ее самая левая часть, разделилась на тех, кто, противостоя власти, тем не менее, поддерживал свое государство в борьбе с внешними врагами — они получили название оборонцев, и тех, представленных главным образом Ульяновым-Лениным и его сторонниками, кто выступал за его поражение — они получили название пораженцев.

В новых условиях оборонцы стояли на позициях освобождения России от коммунистов либо исключительно русскими силами, либо допуская сотрудничество в этом со странами «союзников», которые должны оказать содействие русским антибольшевистским силам на условиях ведущей роли последних и отказа от притязаний на российские территории. Характерный образчик такого мышления представлял собой уже знакомый нам генерал Деникин, который не только не поддержал вторжение в СССР сил Антикоминтерновской лиги, не соответствовавших этим условиям, но и призвал дать им отпор под лозунгом «нет красной армии, нет белой армии, есть русская армия, и она победит».

Вопреки им пораженцы делали ставку на разгром СССР внешними силами как на необходимое условие возвращения русских антикоммунистических сил на освобожденные от «советской власти» территории. Неприкосновенность российских территорий не то, чтобы не волновала их, но просто не считалась возможной и имеющей какой-либо смысл, пока они находятся под контролем СССР, Совдепа, который рассматривался не как преступная, но российская власть, а как Анти-Россия. С этой точки зрения, напротив, чем меньше территорий контролировал СССР, чем большего их количества он лишался, тем для сторонников этого взгляда было лучше, ибо среди всех чуждых государств Совдеп рассматривался как абсолютный враг России, которая в свою очередь могла существовать лишь на тех землях и среди тех русских, что были неподвластны ему. Соответственно, любая сила, которая шла войной на Совдеп и соглашалась привлечь к ней русские антибольшевистские силы, воспринималась либо как благо в условиях отсутствия надежд на освобождение всей России чисто или преимущественно русскими силами, либо как меньшее зло по сравнению с режимом, лишавшим белых русских их страны.

Впрочем, надо сказать, что вопрос о выборе оборонческого или пораженческого курса встал ребром лишь в 1941 году, отдельный разговор о котором нам еще предстоит. До этого же момента единство русской эмиграции так или иначе сохранялось не только между (будущими) оборонцами и пораженцами, но зачастую и с теми, кто был подвержен сменовеховским настроениям. Логично, что таковые в последующем оказались оборонцами, которые не желали свержения коммунистического режима ценой утраты единства российских территорий и перехода их под иностранный контроль.

В идейном отношении среди русской эмиграции были представлены все стандартные для того времени течения, шел активный поиск ответов на злободневные и вечные вопросы, и русская мысль порождала своих философов, которые разрабатывали темы, будоражащие не только их соотечественников, но и все мыслящее человечество. Однако в политическом отношении по понятным причинам на коне в русской эмиграции были правые мыслители и идеи. По не менее понятным причинам с 20–30-х годов эти мыслители и умонастроения отчетливо сдвигались от монархизма или абстрактного реакционного милитаризма в сторону фашизма в широком смысле этого слова, охватывающего самые разные, порой жестко оппонирующие друг другу движения, которым однако были присущи общие черты: активизм, вождизм, милитаризм, национализм и ненависть не только к коммунизму, но и либерализму и капитализму, разлагающим народы изнутри и разоружающим их перед разрушительными силами.

Надо пояснить, что в начале этой фашизации соответствующие умонастроения и стиль, носившиеся в воздухе, не были жестко увязаны с определенной страной, лидером и идеологией, а оставляли широкий простор для поиска их идеала. Свою форму этих настроений искала и активная часть русской эмиграции, и если одни ее представители пытались, не мудрствуя лукаво, просто адаптировать к русским реалиям готовые идеологические формы вроде фашизма или национал-социализма, то другие пытались выработать самобытные русские формы их воплощения. Среди первых можно отметить Всероссийскую Фашистскую Партию, Российское Освободительное Национальное Движение, Российское Национал-Социалистическое Движение, группами же второго типа были национально-трудовые солидаристы и младороссы.

Надо сказать, что самозваный российский фашизм, а тем более национал-социализм белой эмиграции при внимательном рассмотрении производят впечатление абсолютно подражательных явлений, лишенных аутентичности и цельной логики своих прототипов. Показательно в этом смысле и то, что многие их ключевые представители не видели принципиальной разницы между собственно фашизмом (в узком смысле этого слова, итальянским) и национал-социализмом, пытаясь подражать сразу им обоим. А ведь их идейные расхождения, несмотря на политический союз на почве противостояния коммунизму и либерализму, были хорошо известны: итальянский фашизм отталкивался от государства и считал, что оно создает нацию, которая существует только в нем, в то время как немецкий национал-социализм исходил из того, что государство это надстройка, которая должна стоять на прочном органическом базисе народа (Volk) и совпадать с ним в границах. Понятное дело, что даже в эмиграции, даже после поражения в гражданской войне, даже после распада Российской империи, территория которой была собрана обратно именно интернационал-коммунистами, «русские патриоты» продолжали ориентироваться на ее границы и ее государственность. На такой почве, если и была возможна какая-то общность, то только с фашизмом итальянского типа, а никак не национал-социализмом немецкого, доктрина которого, напомним, была сформулирована бывшим австрийским подданным Адольфом Шкльгрубером-Гитлером, перво-наперво отказавшимся от своего государства, куда более великого, чем Германия, в пользу лояльности немецкому этносу и идее его этнического государства (Volksstaat). Само собой, ни в одной русско-белоэмигрантской голове не могло родиться ничего подобного, поэтому даже те, кто именовали себя национал-социалистами, в своей программе продолжали лепетать, что «культурно-государственное возрождение России возможно лишь как результат тесного и дружеского сотрудничества отдельных этнических элементов, входящих в состав Российского Государства, и свободного самораскрытия отдельных народных культур, объединенных в рамках единого государства по принципу соборности» (программа РОНД). То есть, воззрения русских подражателей соответствующих европейских движений были максимум фашистскими в итальянском смысле, ставящими на первое место Российское государство и рассматривающими русский народ как производное от него. Поэтому вполне логично, что они и позиционировали себя как российские национал-социалисты, а в программе Всероссийской Фашистской Партии четко артикулировалась идея «российской нации», понимаемой как «организм объединяющий все народы России на основе единства исторической судьбы, общей культуры и сознания общих интересов».

Такой же была установка и самобытных русских фашистов — младороссов и национально-трудовых солидаристов. При этом первые продолжали традицию революционных «сменовеховцев» конца XIX — начала XX века вроде Тихомирова и Зубатова, которые пришли к выводу, что народническое, социалистическое движение должно признать царя, а тот в свою очередь должен именно в нем найти свою опору. «Русский царь во главе социалистического движения», — так сформулировал эту идею Лев Тихомиров, а младороссы сформулировали ее как лозунг: «Царь и Советы!». В итоге воплощение этой формулы их идеолог Александр Казем-Бек нашел в красном царе Сталине с его советами после того, как в войне, начавшейся между фашистской Антикоминтерновской Осью и Советской Россией, младороссы как давние оборонцы окончательно перешли на сменовеховские позиции. Путем Казем-Бека последовал и другой российский государственник — лидер Всероссийской Фашистской Партии Константин Родзаевский. Но ему, как и отцу-основателю сменовеховства Николаю Устрялову, повезло меньше — если Казем-Бека пристроили на должность консультанта Отдела внешних церковных сношений РПЦ МП, то Родзаевскому и Устрялову по возвращению, несмотря на гарантированное прощение пришлось «искупать вину перед Родиной» у советской стенки.

Национал-трудовые солидаристы (НТСНП, НТС) также отталкивались от идеи «российского национализма», но при этом выделялись наиболее серьезным отношением к христианским ценностям не просто как формальному культурному атрибуту государства или нации, а как к этическому стержню своей политики. Думается, именно этот стержень в отличие от государствопоклонников вроде Казем-Бека и Родзаевского, и дал им иммунитет к признанию безбожного фараонического режима, сопротивление которому они продолжили и после войны, уже в Западном лагере.

^{Константин Родзаевский (фото)}

В целом же, надо отметить, что практически для всех государственнических, фашистских или парафашистских групп белой русской эмиграции был характерен идеализм, а именно рассмотрение России, ее государственности, национальности и культуры как неких идеальных категорий, существование которых не нуждается в обосновании. Единственной попыткой отклониться от этой парадигмы и понять органику ее «духа, крови и почвы», чтобы сформулировать соответствующую ей новую политическую и идейную платформу, было т. н. евразийство.

Идеологи евразийства интересны тем, что подняли ряд ключевых вопросов, которые оставались за пределами интересов остальной русской эмиграции и попросту игнорировались ими. Вопреки тому, что принято считать, отталкиваясь от их названия, в первую очередь это были даже не вопросы о взаимоотношениях русских с другими народами, совместно образующими некий этногеографический континуум Евразии. Эти вопросы, игнорируемые хрестоматийными «русскими патриотами», собиравшимися сохранять государство в границах и с населением, в которых русские составляют менее его половины, также критически важны, однако, прежде всего, ценность этого направления мысли заключается в постановке вопросов о генезисе самих русского народа и государственности, без ответов на которые бессмысленно рассуждать об их взаимоотношении с другими народами.

Евразийцы вновь вернулись к вопросу, который в свое время разделил «славянофилов» и западников — о характере до- и послепетровской русской государственности и культуры, и о последствиях петровских реформ. Казалось бы, какой в этом был смысл уже в середине XX века, в условиях когда страна оказалась под властью принципиально нового режима и нуждалась в практических действиях по ее спасению, а не рассусоливании чисто теоретических вопросов прошлого века? Однако именно XX век и сделал этот вопрос остро актуальным в связи с другим, практически и стратегически важным вопросом — украинским. Именно в противостоянии украинскому национализму, евразийцы обосновывали и акцентировали очевидное — не только начиная с Петра I, но еще и начиная с Алексея Михайловича, Россия перестает быть органическим великорусским государством и подвергается «украинизации» ее «высокой культуры», которая становится прологом полномасштабной петровской вестернизации.

Казалось бы, это должно было нейтрализовать украинский национализм, доказав малороссам, что Россия это в такой же (если не в большей) степени их государство, а не только великорусское. Однако именно в XX веке, когда в условиях ослабления центральной российской власти возникла независимая Украина, вернуть которую под российский контроль удалось лишь признав ее хотя бы формальную национальную самостоятельность, и когда в эмиграции и в подполье набирал силу украинский национализм, борющийся за превращение этой самостоятельности в полноценную, было ясно, что аргумент о малорусском происхождении «общерусской культуры» не в силах этого остановить. В том же XX веке стало очевидно и то, что отчуждение между европеизированной имперской прослойкой и великорусскими низами так и не было преодолено, став одним из факторов краха колосса на глиняных ногах под названием Российская империя.

Евразийцы попытались сформулировать решение этой проблемы отчуждения от безжизненной имперской формы как украинской, так и великорусской органических общностей посредством концепции двухэтажной культуры. Согласно ней, разносоставная культурная общность типа русской должна иметь как низовую, органическую культуру, укорененную в конкретных «крови и почве», так и высокую культуру, устремленную в «небо», «дух». И вот в этом последнем пункте их доктрина отличалась и продолжает отличаться амбивалентностью, наличием двух ипостасей, каждая из которых подвергается жесткой критике с противоположной сторон.

Так, с одной стороны, для сторонников русского православного доминирования в российском имперском пространстве категорически неприемлем созданный евразийцами конструкт «общеевразийского национализма». Его необходимость евразийцы в лице их идеолога Николая Трубецкого определяли следующим образом: «Для того чтобы отдельные части бывшей Российской Империи продолжали существовать как части одного государства, необходимо существование единого субстрата государственности. Этот субстрат может быть национальным (этническим) или классовым. При этом классовый субстрат, как мы видели выше, способен объединить отдельные части бывшей Российской Империи только временно. Прочное и постоянное объединение возможно, следовательно, только при наличии этнического (национального) субстрата. Таковым до революции был русский народ. Но теперь, как указано выше, уже невозможно вернуться к положению, при котором русский народ был единственным собственником всей государственной территории. Ясно также, что и никакой другой народ, проживающий на этой территории, не может исполнить роли такого единственного собственника всей государственной территории. Следовательно, национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской Империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, ее территорию — Евразией, ее национализм — евразийством».

Однако при внимательном рассмотрении «общеевразийский национализм» евразийцев оказывается мыльным пузырем. Так, Трубецкой недвусмысленно формулировал, что надэтническим уровнем, объединяющим великорусов, украинцев, а также белорусов, должно быть ничто иное как православие: «После переживаемой ныне эпохи владычества коммунизма, когда духовная опустошенность безрелигиозной (а потому и антирелигиозной) культуры предстала в своем обнаженном виде и дошла до кульминационной точки, несомненно должна (уповая на помощь Господню) наступить решительная реакция. Будущая русская культура должна стать в идеале оцерковленной сверху донизу. Православие должно проникнуть не только в народный быт, но и во все части здания русской культуры, вплоть до высших вершин этого здания».

^{Николай Трубецкой (фото)}

Однако какой смысл оставаться в государстве с доминантой тотально воцерковленного народа, скажем, мусульманским народам, особенно, учитывая, что речь шла о стране, включавшей в свой состав не только нынешние российские республики Северного Кавказа и тюрко-исламского Поволжья, но и многомиллионные Среднюю Азию и Азербайджан? Ведь совершенно очевидно, что в логике Трубецкого православизации восточных славян должна соответствовать исламизация тюрок, а ее следствием неизбежно становится взгляд на Россию не как на евразийский симбиоз славяно-тюркских народов, а как на государство — завоевателя и оккупанта исламских земель (Дар уль-Ислам).

В этом смысле евразийцы не видели очевидного — коммунистам удалось заново собрать все эти народы именно благодаря нейтрализации их национально-религиозного самосознания и религии как его стержневого фактора. Ставка же на религию, которую они предлагали для сплочения русских племен, неизбежно вела и ведет к ответной реакции в виде конфессионально-интегристского самосознания у неправославных народов. При этом, история показала, что постулируемая евразийцами общность верхнего этажа основанной на православии культуры, не перекрывает отчуждения между низовыми пластами великороссов и украинцев, стремящихся к обретению национальной целостности.

Впрочем, надо отметить, что взрывной потенциал украинского национализма евразийцы видели уже тогда. Более того, Трубецкой в одном из своих произведений даже предполагал, что политически Украина может отложиться от России, однако, обосновывал объединительный потенциал общерусской культуры и ее привлекательность как высокой культуры для украинцев, призванной нейтрализовать их политический национализм: «В связи с проблемой реформы русской культуры в указанном выше направлении возникает вопрос: должна ли эта новая реформированная культура быть общерусской, или же общерусская культура вовсе существовать не должна, а должны быть созданы новые реформированные культуры для каждой отдельной разновидности русского племени?

Вопрос этот с особой остротой ставится именно перед украинцами. Он сильно осложнен вмешательством политичеcких факторов и соображений и обычно соединяется с вопросом о том, должна ли Украина быть совершенно самостоятельным государством, или полноправным членом русской федерации, или автономной частью России? Однако, связь между политическим и культурным вопросом в данном случае вовсе необязательна. Мы знаем, существует общенемецкая культура, несмотря на то, что все части немецкого племени не объединены в одном государстве, знаем с другой стороны, что индусы имеют вполне самостоятельную культуру, несмотря на то, что давно лишены государственной независимости. Поэтому и вопрос об украинской и об общерусской культуре можно и должно рассматривать вне связи с вопросом о характере политических и государственно-правовых взаимоотношений между Украиной и Великороссией».

Тут, конечно, мы видим уже почти готовую конструкцию современного «Русского мира», и в целом очевидно, что по большинству параметров именно евразийцы были его идейными творцами. «Общеевразийский национализм» в ней играет в одни ворота, по сути будучи признанным внушать нерусским, и особенно неправославным, мусульманским народам, что Россия для них является не завоевателем, а их домом и правопреемником Орды, в то время как русские (великорусы, украинцы, белорусы) должны быть объединены вокруг церкви, что обеспечит им естественное доминирование в этом «евразийском единстве». Именно церковь — при допущении формального государственного суверенитета Украины и России мыслится как гарант их единства и по сути идейный гегемон «Русского мира», включающего их в себя. И по этой причине адепты этого «Русского мира» могут признать ограниченную, условную независимость украинского государства, но никогда — украинской церкви.

Весьма интересно и то, как идеолог евразийства видел практическую реализацию своих идей, то есть, превращение их в «идею-правительницу», как он называл господствующую идеологию. В своей полемической работе «Наш ответ: евразийство и белое движение» Трубецкой категорически отвергал обвинения в сменовеховстве и примиренчестве с красными. Он заявляет о приверженности евразийцев Белому движению, но при этом настаивает на отделении в последнем военной составляющей от идейно-политической:

«В писаниях этих врагов евразийства термин белое движение берется, так сказать, в нерасчлененном виде. Между тем понятие белое движение — сложное. Когда кто-нибудь говорит, что приемлет или отвергает белое движение, надо определить, какое именно содержание вкладывается в этот термин. Белое движение в первоначальном смысле этого выражения родилось из патриотического порыва лучших представителей русской армии. Эти люди не рассуждали, не выдумывали. Они ясно почувствовали, что отдать Россию без боя на растерзание коммунизму недопустимо, что лучше умереть, но исполнить свой долг до конца. Эта была не идеология, а живое всепроникающее чувство, непоколебимая воленаправленность. И носители этой „белой стихии“ оказались способными на подвиги совершенно исключительного героизма.

Но для того чтобы белое движение стало подлинно организующим началом русской жизни, необходимо было создание известной идеологии, установление известных принципов строения, управления и политики. Все это надо было выработать, выдумать. Тем, кто с винтовкой в руках сражался против превосходящего своей численностью неприятеля, или тем, кто благодаря своему стратегическому таланту и боевому опыту руководили этой героической борьбой, конечно, некогда и невозможно было заниматься всем этим. К тому же русская военная сила была воспитана вне политики и не была подготовлена к решению тех сложных задач, которые выдвигала жизнь. Поэтому необходимо было обратиться к каким-то другим, невоенным людям, специалистам по этим вопросам — публицистам, общественным и государственным деятелям. Перед этими невоенными людьми стояла задача создать и оформить идеологию, которая по своей действенной силе соответствовала бы силе патриотического порыва бойцов на фронте, по своему размаху не уступала бы противопоставленной ей идеологии коммунизма, органически вошла бы в русскую жизнь и способна была бы послужить фундаментом для нового строительства русской жизни.

И вот этой-то поставленной перед невоенными участниками белого движения задачи выполнить не удалось. Среди этих людей не оказалось ни одного даровитого идеолога, ни одного государственного ума крупного масштаба. Все, что они придумывали и высказывали, было расплывчато, неопределенно и идейно бессодержательно. Во всей их идеологической установке проявлялась какая-то беспомощность и робость. Получалась поразительная, бросающаяся в глаза картина полного несоответствия между беззаветной храбростью бойцов, сражавшихся на фронте, и идеологической робостью идейных руководителей движения».

Логика понятна — евразийцы признают военную составляющую белых, но не их политических лидеров и представителей, и претендуют на то, что их новой руководящей силой должна быть их «идея-правительница». Однако ведь по той же логике можно и в красном движении отделить военных патриотов от «комиссаров», возглавивших их и подчинивших своей «идее-правительнице», которую евразийцы считали порочной. Основания для подобного развития суждений в евразийском идеологическом комплексе, очевидно, были в силу его «оборончества», то есть, поддержки советской власти там, где она решала государственнические задачи. То есть, дело было за малым — ликвидировать идейную гегемонию интернациональной (глобалистской) доктрины. И ориентация на армию в этом смысле понятна — ближе к войне эта надежда становится популярной в русской эмиграции в виде мифа о «комкоре Сидорчуке» — собирательном образе советского военного, который сбросит власть коммунистов и восстановит «национальную Россию», в которой русские патриоты воссоединятся, преодолев искусственное разделение на белых и красных. К слову, занимательно, что даже на уровне образов «русские патриоты» остались верны себе, назвав мифического комкора-освободителя не Сидоровым, а Сидорчуком, то есть, продолжая оставаться в «общерусской» парадигме.

Об этих надеждах и попытке их реализации нам еще предстоит разговор в следующей главе, но забегая сильно вперед, хочется сказать, что интуиция евразийцев относительно пути превращения их доктрины в господствующую действительно оправдалась в части надежды на силовиков. Правда, этими силовиками оказались не военные, а чекисты, сросшиеся с мафией, но идеологическую рамку их социальной гегемонии задала именно церковь, причем, в лице захватившей над ней контроль политизированной, клерикальной группировки, в основе придерживающейся доктрины, сформулированной именно евразийцами и сменовеховцами. Кстати, весьма символично, что брат лидера этой группировки — патриарха Кирилла Гундяева был дружен с Александром Казем-Беком и, судя по его отзывам о нем, находился под влиянием его идей.

^{Владимир Путин и Кирилл Гундяев (фото)}

Однако вернемся к существу их доктрины. Совершенно очевидно, что несмотря на то, что евразийцы смелее всех поставили ряд принципиальных вопросов о национально-государственных идентичности и развитии «Русского мира Евразии», честного ответа на них они дать не смогли. Это видно при сопоставлении их непоследовательно-органистического взгляда на характер государственно-этнических отношений в Российской империи с воззрениями тех мыслителей, которые были в этом органицизме последовательны. Правда, это были мыслители нерусские, по крайней мере, в том, что касается их самоидентификации, хотя проблемы русских они (возможно, благодаря этому) видели лучше самих русских.

Так, например, Альфред Розенберг, русский немец, смотревший на русскую жизнь как изнутри, так и со стороны, и фактически сформировавший отношение Адольфа Гитлера к российской государственности, считал культуру петербургской европеизированной прослойки органически чуждой российским автохтонам и сформированной благодаря формообразующему участию в этом процессе западноевропейского элемента. Схожим, как известно, на нее был взгляд у Освальда Шпенглера, рассматривавшего ее как характерный образчик псевдоморфоза, то есть, принятия внешней оболочки культуры без усвоения ее содержания — своего рода культурной мимикрии. Шпенглер считал такой псевдоморфозой вестернизированную русскую культуру, а органической русской культурой — допетровскую московитскую.

Подобных взглядов придерживался и идеолог украинского национализма Юрий Липа, который, как и евразийцы видел точкой бифуркации для русской культуры реформы Никона и последовавшую за ними петровскую вестернизацию, однако, в отличие от них рассматривал эти события не как амбивалентные (что в целом присуще «славянофильской» школе, проявлявшейся, например, в воззрениях Ивана Солоневича), а как терминальные в плане разрушения органики великорусской культуры и народности. Взгляды Липы в их сопоставлении со взглядами евразийцев особенно интересны для сравнения прототипных методологий «русского мира», с одной стороны, и украинского национализма, с другой. Если тот же Трубецкой считал, что высокая культура, несмотря на ее оторванность от органических корней, способна нейтрализовать «голос крови», то Липа отводил решающее значение последнему, считая, что этногеография Московии, имеющей многослойное северное происхождение, и южной, причерноморской Украины неизбежно приведут к расторжению их противоестественного единства и созданию органических государств и народов на основе «крови и почвы». Эта заочная полемика Савицкого и Липы явно перекликается с ранее упоминаемым спором Петра Струве и Владимира Зеева Жаботинского, отстаивавших схожие взгляды.

Интересно, однако, что большевики, явно не желая того сами, кто бы чего ни говорил, под давлением этих прорвавшихся стихий признали правоту органического, а не культурного принципа нациестроительства. Действуя от обратного, а именно посредством признания нерусских национальных республик с целью их приручения, они фактически впервые в истории российского имперского строительства выделили и собственно Великороссию в лице РСФСР (минус автономии) и великороссов — в отдельном от украинцев и белорусов качестве. Понятно, что ничего общего с идеями великорусского национального строительства это не имело — и из истории с реакцией на план Султан-Галиева, и из последующего разгрома Ленинградского обкома ВКП(б), которому было вменено в вину стремление создать Русскую республику, мы знаем, что национально-политическое выделение русских из советской конструкции было страшным сном интернационально-имперских коммунистов. Однако вынужденно признав нерусских в рамках своей политики интернациональной большевизации, коммунистам от обратного пришлось признать и оставшихся русских как по сути великороссов (казаков включили в их состав, потому что в отличие от других партикулярных проектов казачий проявил себя не как национальный, а как чисто антибольшевистский, что и привело к тотальному расказачиванию). А объединялись эти русские-великороссы с другими народами официально в рамках коммунистической идеологии — не посредством русской культуры, но посредством интернациональной надстройки и доктрины коммунизма. В этом смысле можно констатировать, что национально-политические процессы, пусть и фактически купированные в условиях тоталитарного режима, формально продвинулись в СССР куда дальше, чем в представлениях белой русской эмиграции, которая продолжала витать в облаках «высокой общерусской культуры».