Незавершенная революция

16. Интернационализм, империя, идеократия

Одним из результатов интеллектуальной примитивизации марксизма-ленинизма, начиная со смерти Ленина и далее по нарастающей вплоть до позднесоветских времен, стала мгновенная утрата понимания его базовых постулатов в считанные годы после крушения СССР. В частности, это касается такой его базовой категории как коммунистический интернационализм, смысл которой сегодня уже мало кому понятен.

Для большинства постсоветских людей, причем, не только его противников, но и его «сторонников» (которые по отношению к его реальному содержанию от первых могут не отличаться), характерно его понимание как дружбы людей разных национальностей главным образом внутри одной страны, максимум — как абстрактной «дружбы народов». В первом случае такой «интернационализм» оказывается фактически расширенным национализмом, только не этническим, а государственным, во втором — своего рода проявлением гуманизма.

Меж тем, напомним, что марксизм-ленинизм не признавал ценности абстрактных народов и исходил из приоритета классовых интересов и классовой борьбы над национальными. Соответственно, для марксиста-ленинца не русские должны дружить с евреями и грузинами или с немцами, а русские пролетарии с еврейскими, грузинскими и немецкими пролетариями, чтобы вместе бороться против русской, еврейской, грузинской и немецкой, в конечном счете — мировой буржуазии.

Далее, при том, что Ленин на словах признавал право нерусских народов России на национальное самоопределение, к чему мы вернемся чуть позже, главным адресатом его интернационализма были не они. Ленин все же был представителем европейского интеллектуального пространства, в котором и тогда, и сейчас — за вычетом таких случаев как колониальные империи — нации понимались как страны. Поэтому ленинский интернационализм был ориентирован не на дробление России или копошение в ее национально-племенных проблемах, а на объединение с трудящимися и представляющими их политическими силами других стран.

Если Маркс, провозгласивший первый Коммунистический Интернационал, сформулировал необходимость интернационализма для коммунистов в общем, теоретическом виде, то большевики, взяв власть в России и учредив на ее территории третий Коммунистический Интернационал (Коминтерн), сформировали его уже как оперативную политическую практику. Наиболее выпуклое ее обоснование содержится в подготовленном Львом Троцким «Манифесте Коммунистического Интернационала к пролетариям всего мира», в котором он обосновывал, что в условиях империализма, учение о котором как о кульминации капитализма сформулировал Ленин, борьба коммунистических сил и сил, провозглашающих поддерживаемые ими исторические задачи, например, национально-освободительные, имеет шансы только при условии ее эскалации и распространения поверх национально-государственных границ.

^{Лев Троцкий (фото)}

Таким образом, большевистский интернационализм был ничем иным как оперативным политическим глобализмом, призванным претворять цели «вселенской церкви» большевизма поверх государственных границ и среди всех народов, в которых есть ее адепты. В этом смысле он был одной из разновидностью религиозно-политического универсализма, однако, разновидностью уже позднемодерной. Это бросается в глаза, если сравнить ее с традиционным религиозным универсализмом Османской империи, которая не сумела ответить на модернистский вызов национализации и проиграла не в последнюю очередь из-за того, что игнорировала его. Так, на Балканах, с которых и начался ее распад, среди многих покоренных народов была масса людей, принявших ислам. Однако проблема в том, что они воспринимались соплеменниками и сами часто воспринимали себя уже как «турки», потому что в системе миллетов (политических религиозных сообществ, но в точном значении этого слова — «наций») религиозная идентификация была равноценна национальной, и поэтому мусульмане считались «турками», как православные «греками». Османы не сделали ничего, чтобы, опираясь на мусульман-болгар, греков, сербов и т. д. способствовать их превращению в национальные элиты соответствующих народов и проводников национальных версий ислама — такой процесс происходил только в Боснии и Албании в силу компактности и консолидированности автохтонного исламского населения, чьи элиты принимали ислам сами. Для других же народов исламизация была синонимом туркизации (потурчения), поэтому, когда наступила эпоха национальных движений, они, оказавшись в руках у антиисламских сил (даже в случае с преимущественно мусульманскими албанцами, где во главе этого процесса оказалось их католическое меньшинство), были закономерно повернуты против мусульман и их общеисламского универсального государства.

На контрасте с этим, вопреки тому, что принято считать, коммунисты не противопоставляли себя национальному фактору, а понимая, что он представляет собой восходящую тенденцию истории, стремились взять его под контроль своей «вселенской церкви» и большевизировать его, где это возможно, либо сделать политически союзным большевизму, когда первое было невозможно. «Культуры национальные по форме и социалистические по содержанию» — такова была универсальная формула коммунистического интернационализма, позволявшая ему реализовывать задачи, поставленные и навязанные им извне, из наднационального уровня, но изнутри наций, оказывающихся под контролем его адептов.

Неверно, как принято считать в антикоммунистических кругах, что коммунизм противостоял национальному как таковому. Да, в долгосрочной перспективе историософия марксизма-ленинизма подразумевала отмирание наций. Но не ранее, чем отмирание государств и принуждения к труду. Однако если посмотреть на этот процесс глазами русского консервативного философа Константина Леонтьева или многих идеологов «фашизма», то к тому же процессу отмирания наций в долгосрочной перспективе неизбежно ведут и капитализм с либеральной демократией. И, откровенно говоря, если сравнивать развитие коммунистического интернационального лагеря и лагеря капиталистического, например, после Второй мировой войны, можно будет констатировать, что последний в куда большей степени подвергся деэтнизации, чем первый, поделенный на национальные клетки, закрытые для свободной миграции (выводим за скобки переселение в нацокраины русских как часть «имперской ситуации»). Впрочем, на это можно возразить, что на Западе процессы этнического размывания происходили не в последнюю очередь в результате перехода «культурной гегемонии», по рецептам Грамши, к представителям т. н. «культурного марксизма».

Итак, возрожденный в символическом смысле преемственности с «апостольской церковью» первого Интернационала Маркса и фактически созданный заново на фоне краха второго Интернационала третий большевистский Инернационал стал той идеальной формой, в которой обрела завершенность идея коммунистической «вселенской церкви». Но как идеальное в данном случае соотносилось с реальным?

Третий Интернационал хоть и создавался в 1919 году на коленке, в военных условиях, но создавался с весьма амбициозными целями. Здесь снова надо напомнить, что т. н. гражданская война была прямым продолжением мировой, и политический гений, визионерство Ленина во многом, если не в решающей степени выразились в том, что он сумел разглядеть роль последней как «повивальной бабки революции», сформулировав стратегию революционного пораженчества как превращения войны империалистической в войну гражданскую. Немного отматывая назад и забегая вперед, отметим, что это универсальная революционная технология, которую взяли на вооружение большевики, но которую потом так же пытались использовать против них их антиподы из интернациональной антикоммунистической асабийи. Но вернемся к нашему тезису — если революция и гражданская война вытекали из войны империалистической, а та в свою очередь была мировой, то и революция с гражданской войной также должны были стать мировыми.

Собственно, они имели весьма высокие шансы ими стать, что наглядно иллюстрируют возникновение Баварской и Венгерской советской республик. То, что к моменту создания Коминтерна Баварская советская республика уже примерно год как была раздавлена, ни о чем не говорит — на протяжении тяжелейшей войны русских асабий бывали моменты, когда и в самой России большевики висели на волоске. Собственно, если говорить о российских большевиках, то к 1919 году тоже уместнее говорить не о Советской России, а о Советской Московии, подобно советской Баварии, или советской республике в Венгрии, контролировавшей лишь 23 % ее территории. Примерно такую же часть будущей РСФСР контролировала на тот момент Советская Московия, уже не говоря о территории всей Российской империи.

То есть, большевикам было нечего терять, и если они бились за победу своей революции на просторах России, которую не контролировали, то с таким же успехом, видя возникновение советских очагов в послевоенной Европе и надеясь на развитие в ней кризиса, они собирались драться и за дело мировой революции. Ленин активно работал и на азиатском направлении, однако, как для марксиста, то есть западника и европоцентриста, конечно, ключевое значение для него имела Европа. И в этом смысле решающую роль должен был сыграть поход Тухачевского в Польшу, призванный пробить красный коридор, создаваемый совместными усилиями российской Красной армии и местных советских сил в Европе.

^{Михаил Тухачевский (фото)}

Однако именно на Польше Красная армия и обломала зубы. До нее ей с успехом удалось насадить на своих штыках советские республики в возникших к тому времени национально-демократических государствах, однако, все эти государства были провинциями Российской империи. Номинально таковой была и Польша, однако, к 1917 году в русском обществе уже сложился консенсус в отношении того, что это «отрезанный ломоть». Так, Временное правительство, рассматривая в отношении других окраин максимум возможность предоставления им автономий, только для Польши, на тот момент фактически не контролируемой в условиях войны, учредило Польскую ликвидационную комиссию, призванную привести ее к независимости. И даже упертые деникинцы в лице их Русского политического совещания, которое потребовало от Парижской конференции не признавать независимость постимперских государств, для Польши делало исключение. То есть, Польша «русскими патриотами» — ни белыми, ни красными — частью России уже не воспринималась. Может быть, именно с этим и связан провал похода на нее Красной армии в 1920 году? Так или иначе, вне зависимости от мотивов или желаний организаторов и исполнителей польской кампании, реалии таковы, что русский имперский «deep state», включая его армейскую составляющую, сумел справиться с задачей восстановления контроля над пространством, которое рассматривал как свое историческое, и не сумел, или не захотел добиться успеха именно в той войне, победа в которой была необходима для превращения российской революции в мировую, общеевропейскую.

Как следствие, государство, которое начинает строиться в условиях определившегося в тяжелейшей войне баланса сил (ее зачинщиком, напомним, со стороны антибольшевистской коалиции был другой осколок мировой войны — Чехословацкий легион, опять же, к вопросу об ее интернациональном характере с обеих сторон) фактически возникает в границах Российской империи за вычетом совсем уж безнадежных Финляндии, Прибалтики и Польши.

Но что же это было за государство и как его предстояло строить? Тут еще раз вернемся к вопросу о процессе самоопределения наций и роли в нем большевиков. Нет большего идиотизма считать, что это большевики «поделили единую Россию на искусственные республики» — как уже было показано ранее, процесс их создания активно шел, начиная с коллапса царской власти и ускорился на фоне разрушения общепризнанной всероссийской власти и начала внутрирусской межпартийной войны (асабий). Белым, в частности, из-за таких их лидеров как Деникин и Колчак дорого стоила попытка противодействия этому самоопределению в условиях войны, а вот красные приняли тактически очевидное решение — заручиться их поддержкой или нейтралитетом. Но принципиально далеко не все российские коммунисты даже в тот момент были с этим согласны. Так, на VIII съезде РКП(б) курс на признание национальных республик и заключение с ними соглашений, как было сделано с Башкирией, встретил серьезное сопротивление в партийных рядах, в том числе, со стороны таких видных партийцев как Дзержинский, Бухарин, Пятаков. Сегодня уже известны факты противодействии созданию республик со стороны местных русских (в имперском, как обычно, смысле) коммунистов вроде Ходорковского в Татарстане и Эльцина в Башкирии.

Тем не менее, не признать национальные республики, достаточно быстро после этого советизированные (по принципу «национальное по форме, социалистическое по содержанию») было уже нельзя. Но вот что с ними было делать дальше? Как всем этим управлять? Как укреплять единый социалистический лагерь и готовить его к обороне и наступлению, к неизбежным — в рамках марксистско-ленинской доктрины мирового классового антагонизма — новым войнам с враждебным капиталистическим лагерем? И вот тут возникает хорошо известная дискуссия об автономизации.

Сталин выступил за вхождение советизированных национальных республик в качестве автономных республик в состав федеративной России, что стало известно как план автономизации. Собственно, само по себе это никаким шовинизмом тогда не было — так оно воспринимается уже сейчас, из совсем другой перспективы, возникшей в результате победы ленинского видения. К тому же моменту, например, к февралю 1917 года, создание автономий в составе федеративной России было предельным требованием большинства национально-демократических сил. Почему же тогда против этого плана так резко выступил Ленин?

Одна, известная причина, что он таким образом встал на сторону национальных сил в соответствующих республиках, которые после отделения от России в условиях гражданской войны, даже приняв советскую власть, не хотели идти на понижение своего национально-государственного статуса. Однако, учитывая фактические реалии в этих советских республиках, можно усомниться, что дело было только в этом. Скорее, Ленин не хотел расставаться со своей мечтой о мировом, подлинно интернациональном характере своей революции, угрозу которому увидел в предложении Сталина — того самого, который через пару десятилетий реализует второй ее этап посредством превращения мировой войны в коммунистическую революцию в странах, что окажутся под властью коммунистической Москвы. Для Ленина искомой политической формой была не Россия, рассматриваемая им лишь как плацдарм мировой революции, а «Земшарная республика», в которой бы объединились советские республики без национальных ограничений, «национальные по форме, социалистические по содержанию». Поэтому включение таких республик, добытых коммунистами в революционной войне, в состав России, явно обесценивало и их потенциал, и саму эту идею, ставя в глазах окружающих народов знак равенства между всемирным делом коммунизма и русским великодержавным делом. И именно это в его глазах было и примитивным шовинизмом, и попросту диверсией, вдвойне для него как человека русской европейской культуры возмутительными, так как исходили от выскочки, с акцентом говорившего по-русски, «обрусевшего инородца, пересаливающего по части чисто русского настроения», как он о нем выразился.

В итоге, как известно, победил план Ленина, предполагавший вхождение советизированных республик, ранее отложившихся от России, в состав не РСФСР, а СССР — вместе и на равных правах с ней. Что до сих пор переживается как трагедия скорбящими о последней утраченной возможности сохранить «Большую Россию». Но был ли Ленин последователен в контексте сформулированных им же самим задач? Ведь тот же Сталин совершенно верно в полемике с ним указывал на нелогичность дублирования союзных и российско-федеративных структур, а также на асимметрию, которая возникала между республиками, оставшимися автономными в составе России, и теми, кто наравне с ней вошел в СССР. И Сталин предлагал решить это противоречие по-своему логичным способом — включением всех советских республик в состав России. У Ленина же внятного решения этой проблемы не было. Однако оно было у другого члена коммунистического руководства, альтернатива которого выпадает при освещении полемики Ленина и Сталина — Мирсаида Султан-Галиева, татарского коммуниста и сторонника т. н. «исламского социализма», а попросту говоря, дальнейшей советизации мусульманских народов, то есть, распространения мировой революции на Юг и на Восток.

^{Мирсаид Султан-Галиев (фото)}

Султан-Галиев считал, что не будущие союзные республики должны были войти в качестве автономных в федеральную Россию, а автономные республики федеральной России должны стать союзными и напрямую войти в СССР. А федеральная Россия… она попросту исчезала за ненадобностью. Зато появлялась Русская республика — такая же по характеру и статусу, как и все остальные, которая так же, как и они вошла бы в равноправный Союз. И вот что интересно — если на Сталина Ленин обрушивает весь свой полемический гнев, то на Султан-Галиева он словно не обращает внимания. Чего никак нельзя сказать о Сталине, который через несколько лет именно с этого человека начнет свои политические репрессии в стране. Расстрелянный Султан-Галиев впоследствии будет заклеймен советской историографией как «национал-уклонист», но в реальности все было ровно наоборот — именно он один из этих трех в данной дискуссии последовательно стоял на платформе революционного интернационализма, ставящего универсальный коммунистический проект в равное ко всем нациям положение.

Ленин же, отвергший сталинскую автономизацию, фактически ушел от нее недалеко. В федеративном по замыслу СССР существовала такая же федеративная по замыслу РСФСР, являющаяся его явной территориальной доминантой, и историческая столица которой становилась его столицей. При таком дисбалансе равенство союзных республик могло быть только фикцией, каковой в общем-то и было. Де-факто со временем эти союзные республики превратились в автономии большой красной России, как и хотел Сталин, а сама РСФСР превратилась в фикцию, лишенную многих атрибутов, имеющихся у других союзных республик (своя академия наук, компартия и т. д.). Диалектика, которая исчерпывающим образом описана Абдурахманом Авторхановым в его книге «Империя Кремля: советский тип колониализма».

В чем же была причина этой непоследовательности Ленина, который формально инициировав создание интернациональной политической структуры, законсервировал внутри нее явно имперское ядро, ставшее ее сутью в результате стабилизации границ СССР? Почему он не принял столь логичную и при этом соответствующую идее глобалистского интернационализма идею Султан-Галиева о создании Русской республики, которая вместе с другими республиками РСФСР, минуя ее как лишнее звено, прямо вошла бы в состав СССР?

Ответ здесь по-видимому стоит искать в личностной и мировоззренческой специфике Ленина. Возможно, будь на его месте человек вроде Бакунина, который считал русский народ таким же порабощенным чуждой «кнуто-германской империей» народом, как и другие народы, у плана Султан-Галиева были бы шансы. Однако Ленин, выросший в привилегированной дворянской русской среде посреди «инородцев» Поволжья, видимо, не мог отделять русское от имперского, но при этом, будучи человеком разноэтнического происхождения, включая и «инородческие» корни, близко к сердцу принимал национальное угнетение завоеванных Империей народов. А вот с этническими великорусами, чьих корней у него, как выяснилось, не было, такого резонанса у него не возникало — их в лице их обездоленных слоев он тоже был готов признавать угнетенными, но только в классовом качестве, в национальном же — лишь угнетателями.

Принимая эту имперскую роль русских как безальтернативную данность, Ленин, однако, собирался изменить минус на плюс. Иначе говоря, если раньше, в царской России русские выступали угнетателями нерусских народов, то теперь, в России советской, они должны были искупать перед ними свою вину, в том числе, обеспечивая своими силами и извлекаемыми из них и их земель ресурсами их ускоренное развитие на пути социалистического строительства. Русские должны были искупить свою вину не только перед заключенными «тюрьмы народов», но и всеми прогрессивным силами мировой истории, которым Россия как «жандарм Европы» противостояла, начиная с Николая I с его «Священным Союзом». Они должны были без остатка посвятить себя служению коммунистическому интернационализму, отказавшись на этом пути от собственных национальных целей и интересов, полагающихся другим народам. В итоге, однако, это дело коммунистического интернационализма закономерно оказалось заложником имперской наоборот роли русских, которые превратились в его миссионеров и проводников и стали составлять основную массу его адептов. С учетом же того, что плацдармом Коминтерна стал глубинный русский имперский геополитический комплекс, сам он превратился в хрупкую надстройку над ним.

Впрочем, в оправдание Ленина надо сказать, что это отождествление русского и имперского, русского и российского было вполне объяснимо. Если оно имеет место даже сейчас, то чего можно было ожидать в то время, когда само понятие русских как отдельного этноса не было конституировано — напомним, что официально в Империи были русские подданные, русский народ же использовался как идеологическая конструкция для мобилизации верноподданных. Сам Ленин, впрочем, говорил и о национальной гордости великороссов, и вообще в своих рассуждениях на межнациональные темы отталкивался от наличия великороссов и других народов, не пытаясь скопом записать их всех в русские. На практике, однако, он изначально действовал в имперской логике, начиная с того момента, когда объявил войну БУНДу за стремление обособить евреев-революционеров в отдельную национальную фракцию революционного движения. Ленину евреи были нужны как неотъемлемая часть русского революционного движения, и то же было верно уже после его победы, когда такой же частью центральных государственных и партийных структур, по сути действующих на сохраненной русской имперской базе, он хотел видеть многочисленных латышей, поляков, грузин, осетин, армян и т. п. Что, учитывая объединяющую их всех на практике роль русской культуры, было воссозданием хрестоматийной «имперской ситуации» с идеологическим ребрендингом, при котором «комиссары» выступили в роли новых опричников как в московский период или новых цивилизаторов, как в петербургский.

Не приходится удивляться тому, что Коммунистический Интернационал, задуманный Лениным как руководящая сила будущей мировой революции, быстро превращается в декорацию. Его значение в этой композиции не следует ни преувеличивать, ни преуменьшать, как обычно делается. Нет, сама политическая религия интернационального марксизма-ленинизма не стала простой декорацией для империи, как иногда ошибочно принято считать, полагая, что последняя руководствовалась чисто прагматическими (геополитическими) соображениями. Она стала той идеологической рамкой, железным обручем, который связывает систему при таком специфическом политическом строе как идеократия. Это была новая религия, организованная в новую церковь, как уже было сказано — правящую догматическую партию. Однако провалилась попытка этой партии приобрести действительно вселенскую форму в виде Коминтерна, распространяя свою власть на все царства, не принадлежа при этом ни одному из них.

Править, господствовать эта церковь смогла, только опираясь на империю, и в итоге закономерно превратилась в имперскую церковь, сохранив вселенскость только в качестве вдохновляющей идеи, но не институционально-кадрового содержания. Ликвидация Коминтерна в 1943 году и его превращение в отдел ЦК ВКП(б) символически продемонстрировали эту давно сложившуюся к тому моменту реальность интернационального коммунистического проекта.