А сам-то я верующий?
Вопрос куда сложней, чем кажется.
Не атеист, это точно. Атеизм — по сути, та же вера. Твердая вера в то, что Землю и все живое и неживое на ней не создал Бог, а природа каким-то образом управилась сама. Вот такой веры у меня нет.
Наверное, наиболее точный ответ будет такой: верующий, но не церковный.
Почему верующий?
Никакого знамения или, тем более, откровения я не удостоился. Просто логика, просто мысль, которую, как известно, остановить нельзя. Элементарная система аргументов в пользу того или иного предположения.
Теория эволюции Дарвина и его последователей, конечно же, очень талантлива, умна и убедительна. Но на многие вопросы она ответа не дает.
Приведу простой житейский пример.
Вот я с любимой женщиной и любимым нашим ребенком лечу из Москвы в Анталию, две недели покупаться, поиграть в теннис и подышать чистым воздухом над чистым морем. Весь полет — два с половиной часа.
Так вот, земля под нами — чудо. И самолет наш — чудо. И сильно ношеный мой костюм со всеми его пуговицами и «молниями» — чудо. И сам я — чудо, а любимая женщина, уж точно, чудо. И ребенок, стремительно умнеющий — безусловное чудо. И способ, которым он появился на свет, начиная с первой вспышки двух взглядов и кончая рождением — чудо из чудес.
Могу ли я поверить, что наша планета создалась сама по себе, что из мертвого камня, песка и воды почему-то возникла живая клетка, что эта клетка, каким-то образом развиваясь, превратилась в человека со всеми его хромосомами и генами, с удивительным механизмом наследственности, с чудесно организованным мозгом, возможности которого если и не беспредельны, то предел их даже в дальних далях не просматривается?
Пожалуй, проще принять другое предположение: что сложный и прекрасный мир был кем-то сознательно сконструирован и создан. И что этот кто-то превосходил нас по возможностям примерно так же, как мы превосходим амебу. Трудно утверждать, что Бог — это сидящий на облачном троне старец с седой бородой, резонней назвать его Всемирным Разумом или чем-то вроде… Хотя, с другой стороны, почему бы и не старец с бородой? Ведь мы счастливы, что у нас рождаются похожие на нас дети, а не поросята или ящерицы — так почему же Создателю не сотворить свое лучшее и любимое произведение по своему образу и подобию, то есть, похожим на себя?
Во всяком случае, это предположение кажется мне более убедительным, чем человек, выросший из амебы.
Впрочем, все это двести с лишним лет назад куда короче и ярче сформулировал мудрый мыслитель Уильям Пали, написавший, что мир похож на продуманно сконструированные часы, а часы предполагают часовщика…
Теперь второй вопрос: почему я не церковный?
Я прекрасно понимаю огромное значение церкви, мечети, синагоги, дацана и даже языческого капища в истории человечества. Именно в храмах люди собирались, чтобы послушать умные речи и провести чистку собственной души. Именно в расчете прежде всего на храм создавалась великая живопись и гениальная музыка, да и наука зарождалась и развивалась в монастырях — университеты появились много позже. В столицах расцветала архитектура, строились богатые дворцы, разбивались парки — а вот в малых городах и тем более в селах самым красивым, а то и единственно красивым зданием была церковь. Именно храм, прекрасный, бескорыстный и с житейской точки зрения бесполезный мощно будил воображение Галилеев и Ломоносовых.
Не говорю уже о том, что у порядочного священника (не дурака, не жулика, не фанатика, не извращенца, не тайного человеконенавистника) существует в человеческом обществе вполне земная и очень достойная роль: он и советчик, и мировой судья, и психоаналитик, и психотерапевт, и посредник в далеко зашедших спорах между политиками.
И, тем не менее, я человек не церковный.
Причин на то довольно много. И, опять-таки, идут они не от эмоций, а от разума, от логики.
Многое зависит от церкви.
Вот самое главное. Бог один. Почему же в мире столько религий, а в каждой религии столько конфессий? Почему каждая уверяет, что только она знает дорогу к спасению? Почему они так агрессивны, так враждуют между собой? Ведь религиозные войны унесли миллионы жизней — и продолжают уносить уже в третьем тысячелетии. Даже нынешний международный терроризм силен прежде всего религиозной подоплекой.
Бог один, а церквей множество. Если выбирать, то какую?
При прочих схожих условиях, наверное, ту, что ближе к дому. Очень трудно представить себе, что для Бога имеет значение, из какого здания исходит обращенная к нему молитва и на каком языке она звучит. Неужели для Него важно, два или три пальца прикладывает верующий ко лбу и груди, два или три раза в конце проповеди священнослужитель произносит слово «аминь»?
Да и язычники, они-то в чем виноваты? В темноте, в детском страхе перед непознаваемым миром, в том, что не свечки ставят перед иконой, а вешают цветные ленточки на ветки ритуального дерева, мало, впрочем, отличающегося от остальных?
Не могу поверить, что те или иные обряды, придуманные самими же людьми, важней для Всевышнего, чем доброта, любовь к себе подобным, сострадание, забота о старых и малых, пунктуальное следование великой заповеди «Не убий»!
Любопытно, что авантюрист, жесткий прагматик и, безусловно, очень умный человек Владимир Ильич Ленин полагал, что после победы революции церковь должен заменить театр. То есть, он и церковь считал чем-то вроде театра. Если брать прежде всего сторону внешнюю, в здравом смысле вождю революции не откажешь. Ведь что такое католический или православный храм? И картинная галерея, и концертный зал, и лекторий, и, конечно же, театр, с заранее написанными текстами, хотя и с возможностью импровизации, с хором и солистами, которым, как и на любой сцене, чтобы овладеть аудиторией, необходим актерский талант. В этом нет ничего унизительного для церкви: ведь едва ли не все великое искусство выросло из ее ритуалов. Но любовь к театру, как и равнодушие к нему, вовсе не определяет уровень духовности в человеке: Священное Писание остается Священным Писанием независимо от того, читает ли его кто-то дома или слушает в церкви толкование священника.
Больше всего смущает (точнее, удручает) до сих пор идущая война церквей и конфессий, в основном, «холодная», но временами переходящая в «горячую» — силовой захват церковных зданий в Западной Украине, «православные» погромы в музеях и т. п. О какой любви, кротости и всепрощении может тут идти речь! Да и «холодная» война католиков, православных, лютеран, баптистов и т. д. слишком уж напоминает пресловутый «спор хозяйствующих субъектов»: ведь борьба идет не за истину, а за цифру прихожан, за монополию на «своей» территории, за власть, влияние и, в конечном счете, деньги. Кстати, это опять-таки напоминает театр, особенно при коммунистах, когда бездарные режиссеры с помощью идеологического начальства добивались запрещения самых популярных спектаклей у конкурентов. Раздражает и постоянные, с нажимом, уверения, что только данная религиозная контора обладает эксклюзивным правом на спасение души, а все прочие — нет, что вне церковной общины спасение невозможно вообще. Чем подтверждены эти претензии на роль посредника между человеком и Богом?
Во всем этом так много земного, что для небесного места почти не остается…
При всех этих сомнениях я люблю бывать в храме. В любом. Потому что практически в каждый вложено что-то от человеческого таланта, мечты и уж, конечно, любви. Почти все на земле построено либо для бытовой надобности, либо ради денег. А в храмах живут души их создателей. Почему и люблю приходить не во время службы с ее многолюдьем и строгим распорядком, а когда в церкви тихо и пусто. Почти всегда ставлю свечки — за покойных родителей и ушедших друзей. Не уверен, что эти восковые символы нужны Богу — но мне самому нужны. Слишком много не додано близким при их жизни, и сердце за это болит — а свечки успокаивают, как и цветы, положенные на могилу. Есть крохотная надежда, что они там все-таки что-то видят, как-то узнают, что их помнят и любят, и эта память и любовь непостижимым для нас способом продолжает их земную жизнь.
Когда родители были живы и болели, я просил Господа продлить их дни. Чтобы за себя молился — не помню. Странно было бы чего-то просить у Бога для себя. Ведь и так получил сверх всякой меры!
Мои беспартийные родители даже при Сталине не сидели. А сам я сколько раз мог угодить в камеру — и не угодил. Не печатали, ругали в газетах — подумаешь, беда! Писательскую судьбу пытались сломать — но ведь не сломали. Мало того, практически, всю жизнь занимаюсь любимым делом, да еще и деньги за это платят. Да, бывали голодные периоды, уже при седой голове калымил ночами, возил бандитов и проституток. Ну и что — зато какой материал собрал для повести! Мама прожила восемьдесят пять, отец девяносто три. Женщины любили — спасибо им всем. Друзья не предавали (или почти не предавали), и я никого не предал, Бог уберег от этого убийственного греха. Книги и пьесы обошли всю страну, переводились на сорок языков. До тридцати с лишним лет не выпускали за границу — зато объездил и облетал всю свою огромную родину, от Камчатки с Сахалином до Прибалтики и Молдавии. Впрочем, пятнадцати лет свободы хватило, чтобы посмотреть мир, поездить на зарубежные премьеры, на презентации переведенных книг, поплавать в теплых морях, покидать камешки во все четыре мировых океана.
Уж если обращаться к Богу — то только с благодарностью. Вот с нею довольно часто и обращаюсь. Но странно было бы для этого идти в церковь: все равно, как передавать письмо родному отцу через секретаршу.
Опять-таки, хочу быть справедливым: у миллионов людей нет гуманитарного образования или гуманитарной одаренности, и красивая молитва, созданная талантливым профессионалом, лечит им душу, давая надежду, что такие проникновенные слова лучше дойдут до Господа. Дай Бог всем им счастья! Но мне легче разговаривать с Отцом Небесным напрямую, и слова находить свои.
Я надеюсь, что в Двадцать Первом веке, великолепно оснащенном технически и потому особенно опасном, влияние церкви будет постепенно уменьшаться, а влияние Бога возрастать. Почему надеюсь именно на это? Да потому, что слишком много зла в последние годы творится с опорой на церковь — взять хотя бы тот же международный терроризм. Ведь не Аллах же обещает убийцам детей царствие небесное — обещает священнослужитель, в данном случае фанатик, бесконечно далекий от учения Мухаммеда. Но разве мало христианских священников страдают той же ксенофобией, пусть и не в столь изуверском варианте? Разве среди тех же российских фашистов не встречаем мы людей в черных рясах?
Я понимаю — нельзя требовать от служителей церкви (мечети, синагоги, дацана), чтобы они были лучше общества, в котором живут. Какие мы, такие и они. Мы вместе болеем и вместе долго и трудно выздоравливаем. Просто надо видеть разницу между Божеским и человеческим.
Иногда, когда у меня возникает потребность встретиться с какой-нибудь важной персоной, умный начальник дает свой прямой телефон. Если же попадаешь на секретаршу, начинается тупое и нудное выяснение: кто, с какой целью, и не лучше ли мне позвонить пятому помощнику. Пусть не воспринимается это сравнение как кощунственное, но Бог ведь дал зачем-то каждому из нас свой прямой телефон — нашу совесть. А мы упорно рассчитываем, что через секретаршу оно получится вернее. Может, и так — но сомнений много.
Мне нравятся люди, чей путь к Создателю лежит через церковь: я им сочувствую и желаю успеха в их благом деле. Но не думаю, что этот путь обязательный и единственный. У нас есть и иная возможно: почаще прислушиваться к собственной совести. Кто-то ведь ясно дает нам понять, хорошо мы поступаем или плохо. Может, и не Он. Но тогда — кто?
Вот на совесть и надеюсь прежде всего.
По легенде, цыганка нагадала судьбу троим известным шахматистам. Было это, кажется, в Вене, что, впрочем, неважно. Шли после тура по парку, увидели даму в цветастом платке и за скромные деньги купили пророчество. Дама посмотрела на три ладони, помрачнела и продавать прогноз отказалась. Шахматисты настаивали, даже удвоили плату. Тогда она сказала, примерно, следующее: один из вас умрет через месяц, другой через год, третий через три года. Шахматисты, люди умные и образованные (один из них был знаменитый гроссмейстер Рети) поблагодарили цыганку и пошли дальше, обмениваясь шуточками. Однако через месяц умер один из них. А через год — второй. Третий, правда, не умер в обещанный срок, но тоже попал в неприятности, тяжело болел.
Автор статьи, где об этом рассказывалось, ничего не комментировал — мол, такой вот загадочный факт. Бывает.
По легенде, цыганка нагадала Пушкину, что ему надо опасаться высоких белокурых людей. Дантес был высокий и белокурый. Александру Сергеевичу он понравился, и поэт, смеясь, вспомнил предсказание. Чем кончилось — известно.
Как всякого нормального обывателя, пророчества меня интересовали всегда. Что-то старался понять, что-то понял, во что-то не вдумывался. Теперь пришла пора вдуматься.
Повод — документальный телефильм о Вольфе Мессинге, человеке, который умел очень многое. А если проще — был гений. Уникум.
При угрюмо тупой советской власти штатное расписание составлялось так: сперва наверху чертили схему, а после уминали в нее людей. Куда девать Мессинга, было совершенно не понятно, и его утрамбовали в ячейку под названием «эстрадный артист», бок о бок с фокусниками, исполнителями чечетки и мастерами художественного свиста. (К слову скажу, что не так уж далеко мы ушли от совка: живущий ныне мой друг Юрий Горный, по своим удивительным способностям тоже уникум и гений, по профессии — кто? Ну, конечно же, эстрадный артист!). Так вот, эстрадный артистизм Мессинга формулировался как чтение мыслей на расстоянии. Это он тоже мог — я сам свидетель. Был на его концерте и видел, как, взяв за руку гражданина из публики, Мессинг, выполняя его молчаливое задание, быстро шел, почти бежал по залу и в заданном ряду на заданном месте у заданного Васи вытаскивал из кармана расческу. Еще писал на листе бумаги десяток цифр и просил случайного зрителя одну из них зачеркнуть. Тот зачеркивал. После чего листок переворачивали — там рукой Мессинга была написана именно зачеркнутая цифра. Никаких «подсадок» при этом не было: еще до меня на сеанс угадывания мыслей ходила мама, сама давала эстрадному артисту задание, и он все точно исполнил.
Про Мессинга ходили легенды: якобы он без всякого пропуска сквозь бесконечные ряды охранников прошел в Кремль прямо в кабинет к Сталину. А когда вождь изумился — «Как вас пропустили?», Мессинг ответил — «А вот вас не выпустят». И точно — перед всесильным диктатором охрана встала стеной.
Еще ходила легенда попроще. Якобы Мессинг с кем-то из знакомых ужинал в ресторане, а из-за дальнего столика на него пару раз взглянула молодая дама. Уже уходя, Мессинг на пару секунд задержался у того столика и вполне дружелюбно спросил: «Неужели я действительно так похож на обезьяну»? Дама охнула и чуть под стол не свалилась — именно так она и подумала.
Было, не было — не знаю. Сам Мессинг вспоминал, что о своем даре узнал случайно: мальчишкой ехал в поезде зайцем, в вагон вошел контролер, и перепуганный пацан, подняв с пола какую-то бумажку, протянул ее грозному начальнику вместо билета — а тот бумажку прокомпостировал.
Позже, на встрече писателей с учеными, я слышал, как суровый кандидат наук Мессинга разоблачал: мол, он не мысли читает, а угадывает задание по дрожанию руки заказчика. Но на концерте, где я был, Мессинг в одном из номеров никого за руку не держал — просто шел позади человека из публики, неотрывно глядя тому в затылок. Все было чисто!
Впрочем, о Мессинге — потом, особо.
Существуют разные виды гаданий: по руке, по кофейной гуще, по картам. На провинциальных рынках попугай тащит из шапки билетики с судьбой. В старину деревенские девушки гадали на суженого: еще Василий Андреевич Жуковский описал, как в крещенский вечерок бросали за ворота башмачок — вдруг кто поднимет. Самое экзотическое девичье гадание происходило в бане: ночью, попарившись и пробормотав соответствующее заклинание, красавицы по очереди выставляли в окно голую попу — кто, проходя, шлепнет по ней, тот и станет женихом.
Меня не раз спрашивали, верю ли я в гадание, а если верю, то в какое. Так вот я почти во все гадания верю, хотя бы потому, что и сам нередко могу разглядеть будущее: до сих пор угадывал часто, ошибок не помню. Только политические гадалки вызывают у меня стойкое отвращение в силу их корыстной лживости: всякий кандидат в спасители России уверяет, что все в стране будет плохо, а вот если он придет к власти — тогда все сложится хорошо. Но о политиках не будем, сейчас разговор не о них.
Так вот чему и почему я верю?
«Карты правду говорят», утверждает в мультике про бременских музыкантов атаманша разбойников голосом моего друга детства Олега Анофриева. Так вот с атаманшей и другом детства я не согласен — карты не говорят ни о чем. И кофейной гуще не верю. И попугаю не верю. Зато гадалке, хоть с картами, хоть с гущей, хоть с попугаем — верю.
Ведь что такое карты или попугай? Аксессуар, деталь рабочего костюма, вроде золотых погонов на плечах у воинского начальника. Кто он без наплечников? Да никто, толстый близорукий старик. А в погонах — маршал, стратег, всякое слово которого закон для подчиненных. Если гадалка сама вытащит из шапки билетик, цена ему будет нулевая. А попугай другое дело — вещая птица, полномочный представитель судьбы.
Совсем еще пацаненком, в войну, я увидел на толкучке в Томске гадателя, одноногого слепого инвалида в драной гимнастерке. Выписали из госпиталя, никого нет, а жить надо. Вот и сидит на земле, подстелив грязный ватник, предсказывает судьбу, зарабатывает на черствый сухарь. А перед ним баба, по тогдашним моим понятиям очень взрослая. Слепому карты без пользы, клиентку тоже не видит, на ватнике разбросаны в малом количестве костяшки домино. Задает два вопроса: как зовут и сколько лет. Имя не запомнилось, а лет, сказала, тридцать. И вот инвалид, перебирая пальцами доминошки, начинает предсказывать. Говорит, что она добрая и хорошая, но не все вокруг ценят, что живет трудно, но в будущем видится облегчение, потому что встретит пожилого человека, тоже хорошего, не пьющего, который ей поможет, и жизнь постепенно наладится. А тетка слушает, кивает, и в глазах ее что-то вроде робкой надежды…
Уже тогда мне показалось, что инвалид не столько угадывает ее судьбу, сколько придумывает. А теперь понимаю: как же он мудро придумывал! Ну, нагадал бы ей молодого красавца, бравого лейтенанта, да где же его взять? Бравые красавцы на фронте, в окопах, в грязи — пока руки-ноги да глаза не потеряют, никто их домой не отпустит. А если такой и вырвется в отпуск — на фига ему тридцатилетняя задерганная баба, когда все подряд девчонки будут затаскивать в постель и готовить на утро пайковую, по карточкам взамен сахара, поллитровку. И гадатель, так дорого заплативший за понимание жизни, дает женщине реалистичную установку: приглядывайся к пожилым, если что приличное и обломится, так только среди таких. Слепой был, зато толковый, стоило его уважать.
А я, что могу видеть судьбу, не хвастался — действительно, могу. И не так уж это сложно. Стоит к человеку приглядеться, перекинуться десятком фраз, пяти минут хватит, и его прошлое с настоящим обрисуется очень четко. Из какой семьи, городской или деревенский, состоятельный или бедный, трудяга или бездельник, умный или болван, умеет себя вести или отталкивает привычным хамством — и вся его судьба, все возможности словно в книжке выделены жирным шрифтом. Вот он перед тобой, со всем своим настоящим. А настоящее отбрасывает в будущее четко очерченную тень, надо только грамотно ее прочесть. Так что опытные гадалки не слишком рискуют, предсказывая грядущее. Только надо формулировки давать поэластичней. Скажем, три года будут тяжелые, зато потом образуется. Конечно — притерпится к потерям, и образуется. Или — угроза тебе от хитрых людей, опасайся! Тоже хорошее предсказание, жизненное: ведь хитрец всегда норовит дурака объегорить…
Я, впрочем, предсказываю точней — просто потому, что опыта больше. Вот уже много лет знакомые девочки приводят ко мне своих парней, чтобы я определил, как оно сложится. Пока обходилось без рекламаций.
Кстати, безусловное доверие вызывает у меня попа в банном окошке — очень достоверное гадание! Вот почему. Наверняка деревенским парням не трудно было заранее сообразить, в какой бане какие девушки станут пытать судьбу. И кто мешал настырному ухажеру ночью, при звездах, подкрасться к нужному окошку? А заклинание всего лишь идеологически оправдывало щекочущий нервы приятный обычай. Правда, могли случаться и накладки: при нескольких девушках в одной бане потенциальный жених вполне мог отвесить судьбоносный шлепок не той попе. Но хочется думать, что тогдашние парни хорошо ориентировались в местных кадрах, да и девушки узнавали милого по походке, на чужого кавалера не зарились и мягкое место подставляли именно тому, кому надо…
Ну, ладно, тут все понятно. Но как быть со страшным предсказанием знаменитым шахматистам? С трагическим предостережением Пушкину? Это разве не мистика, не за пределами разума?
Нет — не мистика.
Рядом с нами живет множество людей, которые ежемесячно, а то и ежедневно с большой точностью предрекают чью-то смерть. Это печальная сторона их профессии — они врачи. Правда, цыганка, встретившаяся шахматистам в венском парке, медицинских институтов не кончала. Но ведь есть огромные регионы и целые страны, где ни одного дипломированного врача — но людей-то лечат. Нет учебников, лабораторий, томографов — но есть вековой, из поколения в поколение, опыт, более ценный, чем отметка в зачетке, добытая с помощью шпаргалки. Индийская медицина древнее европейской — так стоит ли удивляться, что иная цыганка как диагност глубже участкового терапевта, который слова не скажет, пока не сунет нос в бумажку с анализом мочи. В России у земских врачей лаборанток тоже не было — но ведь диагноз ставили снайперски.
Гадание по руке не стоит, мне кажется, относить к шарлатанству. Мы же знаем, например, что людей в мире множество, но отпечатки пальцев у каждого свои. Линии на ладони у каждого тоже свои. Меня на этот счет просветил мой хороший приятель Володя Финогеев — лучший хиролог страны. Он считает ладонь чем-то вроде компьютерной дискеты, на которую выведены данные о состоянии внутренних органов человека. О том, что сердце его, скажем, рассчитано на шестьдесят лет, печень, если запьет, не выдержит больше сорока, а внимательность, к сожалению, ослабнет к пятидесяти — и, значит, после этого юбилея берегись автомобиля, не то зазеваешься и собьет. Прав ли Володя, не знаю, но звучит убедительно. Мы же не удивляемся, если толковый механик на автосервисе точно предсказывает, через сколько километров порвется ремень генератора, когда лопнет передний скат и отвалится глушитель…
Пушкина, думаю, цыганка предостерегала не наобум, а потому, что умела анализировать увиденное. Человек был известный, могла что-то про него слышать, скажем, что жена юная красавица. Сам поэт был маленький, темноволосый и некрасивый. С малорослыми и чернявыми мог конкурировать легко, а вот высоких и белокурых стоило опасаться. Ну а, допустим, не дошло бы до дуэли, и наш гений остался в живых — что тогда? Тогда цыганское гадание просто забылось бы, как забылись тысячи не оправдавшихся предсказаний. Вот характерный пример: перед последним первенством Европы по футболу самые знаменитые пророчицы указывали вероятных победителей — но греков не назвала ни одна. Кто сейчас об этом вспоминает?
Пророчества философов или поэтов меня, вообще, не удивляют. Они постоянно вглядываются в жизнь и видят в ней ту малость, что станет явлением лет через пятьдесят, а то и сто. Маркс, гениальный экономист, был пророком, предвидевшим в грядущем освободительные пролетарские революции. Но пророком был и Толстой, великий знаток человеческой психологии, считавший, что Маркс наивен, потому что революция вовсе не покончит с тиранией — тиранами и деспотами станут руководители восставших рабочих.
Вообще, любой крупный профессионал в чем-то пророк. Великие писатели, художники, композиторы, в гроб сходя, обычно благословляют самых талантливых: Державин Пушкина, Тургенев Толстого, Толстой Чехова, Чехов Бунина, Саврасов Левитана, Ходасевич Набокова, Ахматова Бродского. Даже элементарные особенности организма порой помогают предвидеть грядущее — у стариков кости ломит к непогоде. Или вот такой не слишком серьезный случай: двое идут по степной дороге, и один жалуется на ее тоскливую пустынность, а другой утешает — мол, не горюй, минут через десять догоним чабанов с отарой овец. Бьются об заклад. И точно — догоняют. Но никакой мистики тут нет. Просто один из путников маленький и близорукий, а другой высоченный и дальнозоркий — сочетание этих качеств позволяет ему видеть гораздо дальше неудачливого сотоварища.
Кстати, нечто подобное происходит с животными, которые мечутся, мычат или скулят, предупреждая о землетрясениях. Конечно же, они не предсказывают грядущий катаклизм — они сигналят о землетрясении, которое уже началось: их ощущения острее наших, и подвижки глубинных пластов собаки и овцы замечают раньше, чем их хозяева.
А теперь снова о Мессинге. Восприятие чужих мыслей как-то можно понять, хоть приблизительно. Прошел в Кремль сквозь охрану — гипноз. Но люди, хорошо знавшие Мессинга, утверждают, что он иногда описывал будущее не в общих чертах, а в деталях, которые просто невозможно вычислить — например, с точностью до часа предсказал собственную смерть. Как понять такое?
Причем, Мессинг в этом уникальном даре не одинок. Был ведь Нострадамус, видевший будущее даже не на годы вперед, а на века — что-то списывают на приблизительность катренов, но ведь не все! Была не так давно умершая Ванга, предсказавшая известному российскому писателю пожар в домашней библиотеке, Людмиле Живковой беду, которая свела ее в могилу, а себе, подобно Мессингу, дату собственной смерти.
Интересно, что все трое не могли объяснить, откуда у них этот дар — появился, и все. Мессинг даже просил на его же деньги организовать лабораторию по изучению своих загадочных способностей. Естественно, в стране Советов это никого не заинтересовало: научные учреждения по исследованию артистов эстрады пятилетними планами предусмотрены не были. Вангу в Болгарии пытались изучать, но скорее дилетантски, на уровне журналистики. Тайна осталась тайной.
Остается предположить, что некий Высший Разум, создавший Вселенную, вполне мог осознанно или случайно наделить пророческим даром кого-то из людей. Возможно, таких, как Нострадамус или Мессинг, в мире не единицы, а десятки, даже сотни — но или мы о них ничего не знаем, либо они сами слишком мало знают о себе. Строго говоря, не исключено, что из тысяч малограмотных, вороватых и корыстных цыганок, промышляющих гаданием на всех перекрестках планеты, какие-то не просто умны и наблюдательны, но действительно способны видеть будущее.
Авось, когда-нибудь человечество, завороженное космосом, на время отвлечется от загадок Марса и Плутона, чтобы наконец-то разобраться в самом себе.
Похоже, наше общество постепенно не только цивилизуется, но и просто умнеет…
Некоторое время назад в каком-то телевизионном ток-шоу обсуждался очередной животрепещущий вопрос: можно ли доверять лесбиянке воспитание детей или нужно срочно лишить ее родительских прав, даже если ребенок собственный? Дискуссия была горячая, либералы призывали оставить женщину, тридцатилетнюю фабричную работницу, в покое, радикальные патриоты требовали ребенка отобрать, а само позорное явление искоренить — при этом с вожделением вспоминали славные времена диктатуры, когда за однополую любовь давали шесть лет лагерей. Главный аргумент был тот, что постельных нарушителей порядка в стране меньшинство, то ли три, то ли десять процентов, и пусть либо трахаются, как все достойные граждане, либо — к ногтю. Аудитория, включая телезрителей, голосовала.
Поразительным было то, что большинство поддержало права «розового» меньшинства и на своих, и на приемных детей. Лет пять назад в схожих случаях результат всегда был противоположным. Меняется Россия!
Почему меня, типичного и безусловного представителя сексуального большинства, волнует соблюдение прав чуждого мне меньшинства?
Дело не только в терпимости, человеколюбии, элементарной справедливости по отношению к ближнему и дальнему. Думаю, у всех телезрителей, выступивших в поддержку нестандартной фабричной работницы, помимо добрых душевных качеств, неосознанно сработало и чувство самосохранения. Проще — эгоизм. Защищая от унижения и травли незнакомую женщину, они отстаивали и свои права.
Сегодня самые беспринципные из наших политиков пытаются в той или иной форме решить свои карьерные проблемы за счет какого-нибудь меньшинства. Можно — сексуального. Можно — этнического. Можно — социального. Можно — политического. Но эти изворотливые ребята, прагматично живущие сегодняшним днем, не учитывают, что уже завтра их демагогия без пощады ударит по ним самим.
Не случайно во всех развитых странах выстроена жесткая система защиты прав меньшинства. Любого! И чем надежней такая защита, тем сильнее и богаче страна, потому что все ее граждане уверены в своем будущем. А бесправие меньшинства — любого! — лишает всех граждан державы веры в стабильность, в закон, в будущее.
Ведь жизнь устроена так, что каждый из них тоже представитель меньшинства. Не того, так иного.
Вот самый простой пример.
В нашей стране около ста восьмидесяти народностей. Соответственно, сто семьдесят девять из них — меньшинства. И если ущемят наимельчайшее из меньшинств — хоть тофаларов или юкагиров, которых всего-то по пятьсот человек — все прочие встревожатся: кто следующий?
Ну, а мы, русские — нас ведь три четверти, нам то чего опасаться?
Увы, есть, чего: в шестимиллиардном человечестве нас, вместе с зарубежными соотечественниками, всего-то два процента. И, если станем вести себя не по-людски, найдется много способов напомнить нам, что на планете мы всего лишь жалкое меньшинство. Даже в родной нашей Евразии, где, как полагают некоторые честолюбивые политики, России удастся спрятаться от западных ветров, нас может ждать немало сюрпризов: а что, например, если Китай и Индия, объединившись, на правах евразийского большинства потребуют удовлетворения своих разнообразных, в том числе, и территориальных, амбиций? И когда полуграмотные подростки, вслед за толстощеким и горбоносым парламентарием, кричат на митингах «Россия — для русских», думают ли они, что продают задешево своих этнических братьев, что их агрессивные выкрики тут же отзовутся громогласным эхом сразу за границами страны схожими лозунгами: «Латвия — для латышей» или «Грузия — для грузин». Ведь в бывших братских странах, где русских хватает, они все-таки меньшинство.
В свое время Гитлер решил, что немецкое большинство может себе позволить обрасти жирком за счет славян, евреев и цыган. Результат был плачевен: Германия развалилась на несколько ошметков, которые лишь полвека спустя вернулись в прежние общие границы, да и то не полностью…
Сегодня некоторые политики, надеясь снять неплохой навар с религиозных проблем, требуют объявить Россию православной страной: ведь больше половины наших граждан в той или иной мере унаследовали именно православную традицию. Но, увы, рядом с миллиардным католическим миром православные — меньшинство. Да и все христиане, вместе взятые, меньшинство на планете: четверть, не больше.
Какой критерий ни возьми, надежды на приоритет минимальны, если, вообще, существуют. В том числе, и среди социальных категорий. Олигархи — меньшинство. Бомжи — тоже меньшинство. Интеллигенты — безусловно, меньшинство, о чем им постоянно напоминают хитроумные чиновники. А сами чиновники — большинство? Куда там — они абсолютное большинство только среди взяточников! И рабочие нынче в меньшинстве, их от силы процентов пятнадцать. И крестьяне меньшинство. И приезжие в городе. И горожане в деревне.
Когда-то неизбежной раздробленностью общества лукаво воспользовались большевики: сперва, якобы во имя интересов народа, уничтожили помещиков и капиталистов, потом священнослужителей, потом кулаков — самых работящих крестьян, потом вообще крестьян, потом мало-мальски думающих рабочих, потом, за несколько лет до войны, кадровых военных. Спохватились, было, в конце тридцатых, когда пошла обвальная охота на них самих. Но к кому им было обратиться за защитой — огромное, забитое, запуганное репрессиями большинство с трусовато-злорадным любопытством наблюдало, как каратели истребляли сами себя…
Сегодня коммунисты, маленькая парламентская фракция, сетуют, что их довели до полного политического ничтожества «Медведи» со своим конституционным большинством голосов в Госдуме. Им ехидно напоминают: а сами-то, когда семьдесят лет монопольно правили, хоть с кем-нибудь считались? Любопытно, как заговорит нынешняя партия власти, когда со временем новые победители спихнут ее в оппозицию?
А ведь кроме политических, этнических и социальных меньшинств, существует огромное количество не столь заметных, но ничуть не менее достойных. И никто из них не лучше. И никто из них не хуже. Да, нынче у нас тридцать миллионов автовладельцев — но значит ли это, что им позволено давить велосипедистов? И не приведи Господь дожить до времени, когда бесчисленные поклонники попсы получат возможность стереть с лица земли классическую оперу или органную музыку.
Разного рода политические проходимцы обожают говорить от имени родины, отечества, народа. Врут. Хотя бы потому, что никакого единого народа не существует в природе. Народ — это конгломерат бесчисленных меньшинств, каждое из которых имеет законное право на уважение и защиту своих интересов, посягать на которые не только подло, но и неосторожно: камень, брошенный в соседа, рано или поздно срикошетит в тебя.
Так что со всех точек зрения лучше относиться к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе.
На первенстве мира по легкой атлетике в Токио наши выступили средне, хуже, чем ожидали. Несколько запланированных медалей ушло в другие страны. Есть объективные причины: уж очень было жарко, да и к смене часовых поясов не успели приспособиться. Ничего, учтут к Пекинской олимпиаде.
А я пытаюсь вспомнить, какие места занимали наши сборные на разных прошлых играх — и ничего не получается. Очень многое помню. Ну, например, фантастический финиш Юрия Борзаковского, когда он на своей любимой средней дистанции скромно шел где-то в серединке, а метров за сто до финиша рывком обошел соперников так легко, будто бежал он один, а они стояли. Помню уникальную улыбку Алины Кабаевой, такую безоблачную, словно художественная гимнастика не тяжкий труд, а девчоночье развлечение, вроде прыгалок во дворе. Помню умные, точно по месту, удары волейболистки Кати Гамовой и хитрейшие подачи Семена Полтавского, которые, вроде бы, как у всех, но их почему-то не берут. Уже несколько десятилетий помню неповторимые финты Игоря Нетто, когда он вел мяч через все поле, а защитники противника словно бы разбегались от него. Прекрасно помню головоломные комбинации Михаила Таля, который и был-то чемпионом мира всего один год. А вот результаты, очки, голы, секунды, довольно быстро забываются.
Как-то так получилось, что итоги состязаний в последнее время стали цениться значительно больше, чем сам процесс. Неужели так и должно быть? Неужели красота спорта имеет смысл только тогда, когда сполна оплачена золотом, серебром или хотя бы бронзой?
Мне кажется, что-то тут не так.
Конечно, спорт — это азарт, мышечная радость и счастье победы. Но еще и сочувствие тем, кому победы не досталось: ведь и солисты, и статисты участники одного спектакля, и все заслуживают благодарности. Похоже, спортсмены понимают это лучше зрителей — не зря ведь боксеры по-братски обнимаются по окончании боя. Помню, я смотрел по ящику хоккейный матч, в котором наши девушки проиграли канадкам с ужасным счетом. Зато потом вовсю выкладывались на льду в матче всего-навсего за пятое место. Стоило ли стараться — медали-то все равно уплыли? А они старались, и выиграли, заняли это ничем не награждаемое пятое место — а меня, зрителя, наградили веселым бесстрашием на люду, бескорыстной борьбой за неоплачиваемый результат.
Хочется мне, чтобы наши ребята на всех соревнованиях, тем более, олимпийских, становились первыми? Да конечно хочется! Но миллионам болельщиков в десятках стран тоже хочется, чтобы победили их соотечественники. Так, может, не так уж плохо, что общий паек радости, хоть и не в равных долях, делится на всех? Если медали все время будут уходить в одни руки, игры потеряют всякий интерес.
Когда-то во время олимпиад учитывались только личные достижения. Потом началась борьба между командами, между странами, и, что совсем уж паскудно, между идеологиями. Тон в этом далеко не спортивном соревновании задавали два диктатора — сперва Гитлер, потом Сталин. Гитлер впал в истерику, когда темнокожий американец Джесси Оуэнс на довоенной олимпиаде в Берлине взял все золото в спринте, нокаутировав дебильную теорию об изначальном превосходстве арийской расы. А в пятьдесят втором, после олимпиады в Хельсинки, Сталин за проигрыш югославам просто расформировал одну из лучших советских футбольных команд того времени.
Слава Богу, время диктаторов позади. Но, увы, никуда не ушло провинциальное стремление опять превратить спорт в департамент политики, а противника на футбольном поле или в гимнастическом зале во врага. Не могу забыть раздраженное брюзжание нашей прессы во время Афинской олимпиады: в газетах уверяли, что команда на играх провалилась, заняв всего лишь третье место…
Я безусловный сторонник рыночной экономики — хочу, чтобы мои сограждане жили не хуже американцев или шведов. Но не слишком ли много рынка в нашем восприятии спорта? Мы уже привыкли, что в рецензиях на новый фильм пишут, прежде всего, не об игре актеров, а о том, сколько денег в прокате картина собрала за неделю. Вот и олимпиады научились смотреть с калькулятором. Может, отбросим на время умную машинку? Азарт, радость, восторг не калькулируются…
Иногда мне кажется, что мы слишком задергали спортсменов. Без конца твердим, что их победа — это честь страны. А поражение что — бесчестье? Если один фанат слалома съехал на ура, а второй сверзился на полдороги, то этот второй вовсе не обязательно негодяй и предатель родины, а, может, просто зацепился одной лыжей за другую.
Я спорт люблю, слежу за ним постоянно, но собственные мои достижения настолько скромны, что не ощущаю за собой права учить конькобежцев, как бегать спринт, тренеров как тренировать, а спортивных начальников как командовать теми и другими. И в данном случае меня интересуют не столько герои мяча, клюшки и ракетки, сколько миллионы людей по нашу сторону телевизионного экрана. Мы-то чего хотим и к чему стремимся?
Когда-то родоначальник современных олимпиад барон Кубертен произнес великие слова: «Главное не победа, главное участие». Эту формулу мы изредка уважительно вспоминаем, но куда чаще увлекаемся деятельностью чисто бухгалтерской — подсчитываем очки. И если славим, то победителей, а тем, которые участвовали, разве что не плюем в физиономии. Не оправдали! И такой подход, если честно, изрядно противен. Говорят, что мертвый хватает живого — вот и нас до сих пор держит за горло советская диктатура со всем ее корыстным лицемерием. И порой сами у себя крадем радость, когда нет к тому ни малейших объективных причин.
Помню поразительный случай. После не слишком удачного Кубка Кремля художник-реставратор Савелий Ямщиков жестоко приложил в печати наших теннисисток — мол, проиграли из-за недостатка патриотизма. Тонкое наблюдение! А когда те же самые девчонки впервые в истории нашей великой державы выиграли Кубок Девиса и три турнира Большого шлема из четырех, тут что было причиной — избыток патриотизма? Неужели так трудно понять, что люди не машины, что у спортсменок и травмы бывают, и головные боли, и, простите, пресловутые «критические дни», на которые, увы, никак не влияет даже пламенная любовь к родным березкам? И что наши хоккеисты иногда остаются без медалей не потому, что их недостаточно накрутили непреклонные политруки, а потому, что участников турнира гораздо больше, чем наград, и каждая команда так и норовит запулить гнутой палкой скользкую шайбу в наши ворота, и порой этим умельцам везет больше, чем нам.
Наши строгие спортивные идеологи очень любят сравнивать нынешних бойцов с прошлыми — дескать, тогда и вода мокрей была, и результаты выше. То, что вода была мокрей, может, и верно. А вот насчет результатов — это, извините, вранье. Да, полвека назад на олимпиаде в той же Италии мы здорово выиграли у канадцев. Но ведь в следующий раз они нас разгромили 5:0 — и такое было! Спорт тем и хорош, что непредсказуем, что в этом театре роли не раздаются заранее, а творятся здесь и сейчас, прямо на наших глазах. И интрига с каждым годом запутанней, и борьба труднее. Когда-то в тот же хоккей профессионально играли лишь три страны: Канада, СССР и Чехия. Потом в ледовые дворцы стали вкладывать большие деньги, и число профессионалов резко возросло. Сегодня любой турнир вполне могут выиграть и американцы, и шведы, и финны, и словаки, и даже швейцарцы. Зато в иных видах спорта столь же неожиданно для соперников выстреливают россияне. Ну, кто мог при советской власти предполагать, что наши ребята и девушки окажутся во главе рейтинговой лестницы в теннисе, что олимпийским чемпионом по бегу станет российский средневик, что наши парни увезут домой олимпийские медали в бобслее?
После Афинской олимпиады я не поленился, подсчитал, что новые государства, еще недавно входившие в общую страну (так сказать, сборная экс-СССР) вместе по всем показателям далеко обогнали и США, и Китай. И по золоту (45 против 35 у Штатов и 32 у Китая), и по серебру, и по бронзе. Общее число медалей просто фантастично: 162 против 103 у США и 63 у Китая. Спортивным боссам советских времен такие оглушительные победы даже не снились. И шестьдесят с лишним процентов наград этой суперсборной пришлись бы на долю одной России. И это вовсе не остатки былой роскоши: двадцать лет назад, когда начала разваливаться тоталитарная система, минимум две трети нынешних олимпийских героев разве что ходили в детский сад.
Нынешним нашим футболистам часто ставят в пример героев прошлого — они, мол, сражались за честь страны, потому и гоняли мяч так здорово. Да, здорово! Но ведь чемпионами мира не становились ни разу. Потому что дело это предельно трудное. Есть у проблемы еще одна сторона. Вспомним королей советского футбола — Федотова, Боброва, Стрельцова, Воронина, Яшина. Как божественно играли! Но почему все так рано ушли? Умирали на поле для нашего удовольствия, а потом просто умирали: от бедности, от плохих лекарств, от равнодушия недавних высокопоставленных болельщиков. Да, сегодняшние мастера мяча и клюшки научились требовать деньги — не потому ли, что помнят судьбу своих предшественников и понимают, что в жизни после спорта о них не позаботится никто. Горько, но факт.
Те, кто тоскует по мокрой воде времен диктатуры, часто требуют от наших спортсменов — умрите на поле, на льду, на помосте, на корте, но подарите нам победу. Я по натуре не флегматик, и болею за Россию яростно. Но перед Пекинской олимпиадой и перед всеми будущими хочу сказать футболистам, гимнастам, пловцам: ребята, мы все вас любим, мы за вас болеем, мы желаем вам высоких пьедесталов и красивых медалей. Но даже во имя славных побед — не умирайте! Вы нам нужны живые, здоровые, счастливые. Стройте дома, сажайте деревья, растите детей. Низкий поклон тем, кто победил. И — низкий поклон тем, кто только участвовал. Вы все доставляете нам колоссальную радость. И ничье брюзжание эту радость у нас не отнимет.
Ненавижу диктаторов — ничего хорошего человечеству они никогда не приносили. Но как быть с диктатурой гена — этого крохотного властителя нашей жизни?
Говорят, против судьбы не попрешь. Люди веками убеждались в могуществе рока, иначе не передавали бы из поколения в поколение грустную пословицу. Современная биология подвела научный фундамент под фольклорный афоризм: ученые утверждают, что наша судьба на три четверти зависит от генов. Проще говоря, что досталось от родителей, то и определит нашу долгую или не очень долгую жизнь.
Три четверти, что и говорить, очень много. Но это, на наше счастье, вовсе не означает, что все заранее предопределено, и нам остается только покорно брести по дороге, проложенной загадочным механизмом наследственности. Да, мы здорово зависим от судьбы. Но не стоит прогибаться под диктатуру гена — двадцать пять процентов свободы, которые оставляет нам наследственность, в нашей судьбе куда важнее, чем неизбежные три четверти.
Ведь из чего эти три четверти состоят?
Прежде всего, из самого элементарного. Из того, например, что у людей рождается человек, а не жираф или крокодил. Родители были китайцы? Вот и у детишек будут черные жесткие волосы и раскосые глаза. Мама с папой баскетболисты с ростом за два метра? Гены определят, что дочке ни акробаткой, ни фигуристкой не бывать — зато на волейбольной площадке наша Машенька или Дашенька сможет лупить поверх тройного блока, как Катя Гамова. У папы родинка на правой ноздре — значит, сынок не потеряется и в Африку не сбежит, милиция среди множества ребятишек отыщет малолетнего путешественника именно по этой особой примете. Это плюс, но есть и минус: из парня никогда не получится шпион, поскольку любая контрразведка тут же ухватит злоумышленника за пятнистую ноздрю. Грустно, если отец алкаш — есть шанс, что и сынуля в любую свободную минуту будет бежать за «клинским». Мамаша вдоволь погуляла по койкам — не исключено, что и дочура станет менять любовников, пока шестой или сорок шестой не убьет ее подручной лопатой в припадке жесточайшей ревности: присяжные посочувствуют и дадут условный срок, особенно, если окажется, что родитель убивца был по натуре настоящий Отелло и передал наследнику свою подозрительность и жестокость. Доходит до смешного: именно механизм наследственности во многом определяет наши гастрономические предпочтения, хотя сами люди редко могут объяснить, почему один любит айву, а другой репу.
Но гены, хоть и могущественны, не всесильны: яблоко может очень далеко откатиться от яблони. Часто сын безнадежного алкаша, насмотревшись в детстве на грязь и блевотину, не может видеть водку даже в закупоренной бутылке, а дочь шлюхи, настрадавшись от временных отчимов, вырастает несгибаемой однолюбкой. Так что четверть свободы вполне может оказаться сильнее трех четвертей наследственности.
Цирковые артисты знают и принимают как должное, что дети канатоходцев, вырастая, становятся канатоходцами. Все так! Но ведь и приемные дети канатоходцев тоже становятся канатоходцами! И зятья с невестками, ради близости к любимым людям, овладевают древним искусством дрессировки, эквилибристики, клоунады. И случайные подростки, взятые таскать веревки и подавать шесты, вдоволь набегавшись по манежу, тоже со временем приобщаются к старинному цирковому ремеслу.
Величайший россиянин всех времен был правнуком знаменитого крестника Петра Великого, генерала Ганнибала. От прадеда он унаследовал железное здоровье, немалую физическую силу, могучий характер и редкую работоспособность. Почему он-то не вышел в генералы? Ведь какую карьеру мог бы сделать с его умом и энергией! Видимо, двум ярко одаренным родственникам хватило для поиска жизненного призвания той четверти натуры, которая, в отличие от трех наследственных четвертей, давала им свободу выбора. Чернокожий воспитанник царя не видел для себя судьбы, кроме престижной военной. А на жизнь Пушкина решающее влияние оказали не гены, а либеральные преподаватели Лицея и вольнолюбивые однокашники, которые азартно состязались в стихотворчестве, поначалу не слишком понимая, чем именно смуглый курчавый мальчишка отличается от Дельвига, Кюхельбекера и Соболевского.
Куда вела наследственность хилого мальчика Сашеньку? Скромное поместье, безрадостное общение с докторами, карты с соседями, в лучшем случае служение хитроумной государыне по статской части. Но Александр Васильевич сполна использовал возможности четвертой четверти судьбы, став тем самым Суворовым, величайшим полководцем России за всю ее историю.
Я не ученый, никакой статистики у меня нет, только личные наблюдения. Иногда — любопытные. Например, отчетливо вижу, как с течением времени меняются писательские жены. Многие из них, живя с талантливыми людьми, сами становятся талантливыми. Я говорю, естественно, не о тех случаях, когда сходятся уже начавшие свой путь литераторы, тут все ясно. Но вот случай, поразительный по яркости. Девочка познакомилась с известным поэтом, закрутился роман. Дальше — рядовая советская судьба: поэта сослали, и девочку с ним, поэта посадили, и он безвестно пропал в зоне, а повзрослевшую девочку на долгие годы загнали в лагерный барак. Выжила. Вышла. И написала поразительную книгу воспоминаний, один из лучших образцов русской прозы Двадцатого века. Да, Осип Эмильевич Мандельштам был великим поэтом. Но как вышло, что и Надежда Яковлевна Мандельштам стала автором великой книги, не только глубокой, честной и точной, но и почти безукоризненной по стилю?
Понять можно. Классик, еще не знавший, что он классик, не учил любимую женщину литературному ремеслу. Но изо дня в день, из года в год рядом с ней бормотались, записывались, многократно правились, читались вслух, одобрялись или отвергались строки, ныне вошедшие в антологии. Слова, прошедшие огранку мастера, полностью заполняли квартиры и каморки, в которых жила их любовь.
Когда поэта погубили, а рукописи изъяли, вдова поняла, что, кроме нее, некому сохранить для русской культуры стихи, заменить которые нечем. А как их сберечь, когда за ней наверняка вот-вот придут (вскоре и пришли)? Где хоть относительно безопасное место для рукописей? Надежда Яковлевна такое место нашла — в собственном мозгу. Стихи мужа она выучила наизусть, и все бесконечные лагерные годы, чтобы ничего не забылось, ежедневно повторяла в уме. Без всяких оговорок, это был подвиг. Но еще и потрясающая школа работы над словом. Думаю, человек, способный прочесть напамять «Медного всадника», «Демона» или «Анну Снегину», просто не сможет писать плохо. А ведь Надежда Яковлевна удерживала в памяти не десять, не двадцать — сотни стихотворений мастера.
Меня часто удивляло, как находчивы в слове жены талантливых писателей, никогда не стремившиеся к литературному творчеству. Но творчество было воздухом, которым они дышали. И яркость языка приходила к ним так же естественно, как привычка мыть руки с мылом в чистоплотной семье.
Моего друга, знаменитого прозаика, врачи обязали много ходить — он же предпочел передвигался от кресла к дивану и назад. Жена, озабоченная его здоровьем, однажды раздраженно пожаловалась, что он после семидесяти стал «аксакалить». Какой роскошный неологизм! Вошедшее в школьные учебники «громадье» Маяковского не идет ни в какое сравнение.
Другой писатель ехал с женой по Подмосковью, поверили карте, решили срезать угол и заблудились: разбитая полоска асфальта привела в деревню со странным названием Дыдылдино.
— Видно, помещик был Дыдылдин, — предположил муж, — не повезло человеку с фамилией.
— Мало того, что дылда, — тут же отозвалась жена, — так еще и заика…
С наукой не спорят — раз умные люди говорят, что наша участь на три четверти предопределена генами, значит, так оно и есть. Но самое главное в нашей судьбе заключено в четвертой четверти: призвание, радость освоения мира, азарт познания, дружба, любовь, роскошь человеческого общения, столь ценимая Антуаном де Сент-Экзюпери. Если суммировать, получится примерно вот что: биологическим в нас командуют гены — а человеческое? А человеческое в себе создаем мы сами. На все четыре четверти. На все сто процентов.
Недавно был в гостях у знакомого, пили чай и не чай, причем под телевизор, поскольку как раз шли новости. Показывали разное, в том числе, актуальный сюжет — о том, как из Москвы выдворяют нелегальных мигрантов. Самолетом, да еще за наш счет, вывозили гостей столицы, то ли китайцев, то ли вьетнамцев: небольших, сухощавых, узкоглазых. Подавалось это как возросшая активность органов и торжество закона.
На этот, в общем-то, рядовой репортаж хозяин дома прореагировал со странной эмоциональностью и обильным использованием искрометной народной речи. Причем энергичная лексика была направлена не на несчастных мигрантов, а в адрес тех, кто во имя закона с возросшей активностью их выдворял.
Сам я отношусь к приезжим с симпатией, всегда готов отстаивать их права, но для этого мне, как правило, вполне хватает цензурных выражений. Поэтому я не сразу понял горячность приятеля.
Оказалось, причина ее не идеологическая, а чисто бытовая.
Мой знакомый много лет проработал в техническом вузе, профессор со стажем, даже член-корреспондент какой-то из многочисленных новых академий, то ли информатики, то ли энергетики, то ли всех скопом естественных наук. Однако в данный момент, к сожалению, пенсионер со всеми понятными последствиями. Бывшие коллеги дают подработать по мелочи, но денег все равно в обрез, так что из московских торговых роскошеств он всегда выбирает оптовые рынки и распродажи. Как раз на распродаже ему недавно повезло: купил за малые деньги вполне приличные брюки, как раз по мерке, разве что немного длинны. Вот профессор и пошел в ближайшую мастерскую по мелкому ремонту одежды.
К нему вышла приветливая женщина, померила брючины, отметила мелком нужную длину, сказала, что заказ будет готов через три дня, а потом предупредила:
— У нас это стоит двести пятьдесят рублей.
— Двести пятьдесят? — изумился профессор.
— Ну да. Но можно сделать и завтра, пятьдесят процентов за срочность, всего триста семьдесят пять.
— Да я за брюки отдал четыреста! — возопил мой приятель.
— Тогда подшивайте сами, — пожала плечами приемщица.
Выручила бедолагу соседка, посоветовавшая съездить на ближайший, в полутора остановках, вьетнамский рынок. Съездил. В крохотном закутке у входа две улыбчивых узкоглазых девушки управлялись со швейными машинками, третья орудовала утюгом. Вся процедура, включая две примерки, до и после работы, заняла пятнадцать минут и стоила ровно пятьдесят рублей. Поэтому высылку узкоглазых мигрантов профессор посчитал покушением на его право подшивать брюки за полтинник.
Я патриот родной Москвы, мне бесконечно дорога ее вековая культура, я не хочу, чтобы столица России превращалась в проходной двор. Но как мне объяснить интеллигентному пенсионеру, почему за одну и ту же работу он обязан платить соотечественникам в семь с половиной раз дороже, чем улыбчивым уроженкам экзотической южной страны? Почему с коренных москвичей за поддержку отечественного сервиса взимается столь непомерный налог?
О проблеме мигрантов в последние годы все чаще говорят и на страницах газет, и на домашних кухнях. Даже на телевидении тема стала одной из модных. Политкорректность, еще недавно считавшаяся в подобных случаях обязательной, все чаще отходит в тень.
В криминальной хронике постоянно фигурируют лица загадочной «кавказской национальности», особенно выделяющиеся обилием преступных наклонностей на фоне безгрешных лиц «славянской национальности» — во всяком случае, такое этническое происхождение не подчеркивается никогда, даже если речь идет о зверском насильнике или серийном душегубе. Политики, сильно отставшие в рейтинге, регулярно порываются защитить коренных избирателей от наглых чужаков — недавно появилось даже специальное движение по борьбе с незаконной миграцией, хотя осторожное определение не более чем фиговый листок на весьма прозрачной ксенофобской сути.
Да и чем, собственно, законные мигранты отличаются от незаконных? Первые регистрируются в милиции, вторые нет. Первые, принято считать, платят налоги, вторые нет, хотя на практике не платят ни те, ни другие: заработки большинства приезжих настолько жалкие, что взимаемые с них гроши вряд ли покрывают расходы на содержание налоговых инспекторов.
В чем же, все-таки, существо проблемы?
Любопытно, что мигрантом называют не каждого, приезжающего в Москву на заработки. Сейчас, когда в городе полно инофирм, тысячи немцев, англичан, французов, шведов или американцев живут в столице годами. По-русски едва понимают, в быту сохраняют свои привычки, но их никто не именует мигрантами: джип с водителем и галстук ценой в мотоцикл снимают все вопросы. Совсем иное дело таджик, торгующий дынями, или азербайджанец, стоящий за прилавком с горкой мандаринов. Мало того — вологодского мужичка или девушку из рязанской глубинки, прибывающих в город не с деньгами, а за деньгами, встречают немногим приветливее, чем уроженца Сумгаита или Гудаут.
Вряд ли ошибусь, если скажу, что проблема приезжих это прежде всего проблема культуры. Человека, свободно говорящего по-русски, выросшего на Чехове и Булгакове, вряд ли примут за чужака. Кого, кроме озлобленных неудачников и клинических идиотов, волнует этническое происхождение Бориса Пастернака, Булата Окуджавы, Юрия Темирканова, Беллы Ахмадулиной, Николая Цискаридзе, Марата Сафина, Кости Цзю — или самых рядовых инженеров и врачей, отличающихся от нас с вами разве что жесткой фактурой волос да легкой смуглостью кожи? Зато быструю популярность приобретают слухи о гостях столицы из мусульманских республик, якобы пять раз в день совершающих намаз прямо на рабочем месте и в честь праздника режущих баранов на лестничных площадках. Грубо говоря, «старые чужие» воспринимаются как свои, и только «новые чужие» — как подлинно чужие, самим фактом своего существования посягающие на наш образ жизни, на наши обычаи, на нашу культуру, в том числе бытовую.
Ревнители этнической чистоты время от времени проводят опросы коренных граждан с такими, например, вопросами: хотели бы вы, чтобы вашим соседом по дому был приезжий из Средней Азии, а ваш ребенок ходил в школу, где половина учеников дети мигрантов? Ответы угадать легко.
Вот только неплохо бы в опросных листах отразить и другие, не менее острые темы.
Скажем — хотели бы вы, чтобы новое жилье в Москве стоило на треть дороже? Согласны за фрукты платить вдвое больше, за повседневную одежду втрое больше, а за ее мелкий ремонт в семеро больше? Готовы торговать арбузами на обочине шоссе, работая по четырнадцать часов в сутки и ночуя в самодельном шалаше? Какой из трех вариантов для вас предпочтительней: пойти в дворники, жить в грязи или мириться с миграцией?
Обилие приезжих в крупных городах безусловный культурный минус, но столь же безусловный экономический плюс. Ограничение миграции сразу же вызывает скачок цен. Мы помним, как в Москве и Питере в пику мигрантам «южных национальностей» были созданы «казацкие рынки». Увы, они и остались только в памяти: оказалось, что среди граждан в брюках с красивыми лампасами много охотников прогуливаться по базару, поигрывая нагайкой, но острый дефицит желающих весь день рубить свинину, отбраковывать гнилые помидоры, благодарно улыбаться каждой бабуле, купившей кило картошки, и получать за это чуть больше прожиточного минимума. В результате на патриотических рынках цены взлетели, качество торговли упало, а количество покупателей резко покатилось вниз, что и привело к быстрому банкротству.
Хотим мы или нет, придется выбирать: либо достойный уровень жизни в компании приезжих, либо бедность в кругу своих, хотя есть основания опасаться, что при впадении в нищету даже свои станут чужими.
Мне кажется, лучший способ избавиться от чужих — это сделать их своими. Помочь быстрее освоить наш язык, нашу культуру, наши обычаи. И, главное, помочь их детям, не теряя южных или восточных корней, обрасти российской листвой.
Возможно ли такое? Это даже не вопрос. Та же Москва на две трети населена бывшими «чужими». И это не беда, а достоинство. Все крупные города рано или поздно становятся интернациональными, а все мировые столицы интернациональны уже сегодня — Париж, Лондон, Нью-Йорк, Берлин, Женева. Наша Москва — в том же ряду.
Когда моя Аленка ходила в детский сад, ее друзьями были Ксюша, Лейла, Ваня, Зульфия и мальчик с необычным именем Шон. Никаких конфликтов не возникало. Хочется, чтобы, вырастая, дети не расходились по особым школам для приезжих и не селились в армянских, таджикских или вьетнамских кварталах. Пусть живут не в маленьком Баку, не в маленьком Ташкенте, не в маленьком Шанхае, а в общей нашей великой Москве. Тогда они и вырастут москвичами.
В маленьком городишке Стратфорде на маленькой речушке Эйвон, нашу группу писателей привели в обычный для Англии деревенский дом, прочный и аккуратный. От прочих строений того же типа он отличался только одним: четыре с половиной века назад в нем родился величайший из людей, когда-либо бравших в руки перо. Потом нам показали похожий домишко, где некогда жила девушка, примечательная лишь тем, что она нравилась молодому Шекспиру. А в конце подвели к церкви, внутри которой похоронен автор «Гамлета».
Я не мог не восхититься тем, как трогательно и тщательно хранят в Стратфорде память о своем гениальном земляке. Но наш гид, уроженец этих мест, быстро развеял мои иллюзии. Оказалось, что современники и соседи поэта имели весьма приблизительно представление о его литературных занятиях. Для них он был просто Билл, парень с соседней улицы, который подался в Лондон, там разбогател и вернулся домой состоятельным, по местным меркам, человеком. И в церкви он был похоронен не как гений, а как примерный и достаточно щедрый прихожанин.
Я не мог в это поверить.
— А почему же тогда сохранили его дом и даже жилище любимой девушки?
Гид пожал плечами:
— А зачем их рушить? Мы, вообще, стараемся ничего без крайней надобности не ломать.
Как же я тогда позавидовал англичанам, которые могут пренебрежительно бросить: «Эта церковь сравнительно новая, ей всего триста лет». А тысячелетняя Москва лишь редкими островками застройки подтверждает четверть или треть своего возраста…
Не могу сказать, что нынче у нас родную старину не берегут. Что осталось — хоть вяло, но реставрируют. Особнячки, построенные лет двести назад, продают банкам или схожим конторам с обязательством сохранить фасад. И слава Богу!
Но вот однажды, проезжая мимо очень красивой церквушки в Филях, я сам себе задал вопрос: а почему она дожила до наших дней? И сам себе с недоумением дал ответ: потому, что ее не сломали ни полтораста, ни сто, ни пятьдесят лет назад. Не разрушили, когда она еще не была старинной, когда была просто одним из множества московских храмов. Не сломали, потому, что — а зачем рушить?
Впрочем, я не архитектор, не реставратор, и разговор мой об ином.
Мы с вами не миллионеры, у нас нет родовых замков, нет поместий с загородными дворцами, нет даже особняков под офис. Но и нас, абсолютно рядовых россиян, окружает старина. Только не ценим мы ее. Не бережем.
Говорят, красиво жить не запретишь. Но ведь жить красиво — вовсе не обязательно значит шляться по ресторанам и греть бледные телеса где-нибудь поближе к экватору. Желательно видеть красоту каждый день в собственном доме.
Мы желаем. Ради красоты идем на денежные жертвы: покупаем французские обои или турецкий ковер. Вешаем под потолком чешскую люстру. Привозим из турпоездки фарфоровую пастушку и ставим на комод. И правильно делаем. Имеем право. А иногда даже возможность.
Но вот что огорчительно: во имя новой красоты мы слишком часто выкидываем из дома то старье, которое через три-четыре десятка лет станет уже не рухлядью, а вещью в стиле ретро.
Что я имею в виду?
У обжитой квартиры, как у родного города, всегда есть возраст, и глаз его сразу с радостью улавливает. И увидев дома у приятеля керосиновую лампу, медный самовар или примус, мы восхищенно причмокиваем:
— Ишь ты! Где достал?
А он не доставал — он нашел на свалке.
Мы, к сожалению, стареем довольно быстро — не так уж долог человеческий век. Но нас окружает множество вещей, которые старятся еще быстрее нас. Ну-ка постарайтесь вспомнить вещи вашего детства, которые ушли в историю. И если вернутся оттуда, то лишь в качестве мудрых и полезных украшений наших квартир.
Я, например, учился писать ручкой с перышком, а чернила носил в замечательной посудине — чернильнице-невыливайке. Помню, редкие в ту пору иностранцы спрашивали, где можно купить «русский компьютер» — счеты: говорили, что на этом агрегате подсчитывали даже государственный бюджет.
Когда мы жили в коммуналке, под потолком у нас висел огромный оранжевый абажур, может, даже шелковый, который вручную смастерила мама. И ведь как уютно было в комнате! Еще у нас была швейная машинка «Зингер» — в каком из переездов я потерял эту замечательную вещь?
Я набиваю эти заметки на компьютере — быстро, удобно, и править одно удовольствие. Но куда девалась первая в моей жизни черная, тяжелая пишущая машинка марки «Рейнметалл», которую к какому-то из моих дней рождения выбрал в комиссионке мой друг Андрей Соколов? Ведь это тоже история, пусть только моя личная.
У кого сохранился «Индезит» сталинских, хрущевских, брежневских времен — стиральная доска? А ведь сколько лет наши женщины с помощью этой бытовой техники доказывали всему миру преимущество социализма над капитализмом! А чугунные утюги, прекрасные в своей увесистости и прочности — неужели все они ушли в металлолом вместе с котелками и ухватами?
Нынче даже депутат от какой-нибудь «патриотической» конторы знает, что старинная прялка не только самое изысканное украшение его загородного особняка, но и зримое доказательство патриотизма. А ведь эта прялка, если только не сляпана по срочному заказу специально под выборы для домашнего телеинтервью, уцелела чудом — сколько их нашло свой конец в беленых печках и скромных буржуйках в морозные российские зимы?
Я назвал эти предметы не слишком далекой старины мудрыми и полезными. Почему?
Вот почему.
Нас когда-то в школе учили (а наших детишек и нынче учат) что прошлое страны — это войны, сухопутные и морские сражения, царские указы, боярские заговоры, крестьянские восстания и победные революции. Отчасти верно. Но ведь помимо торжественной государственной истории была еще иная, не менее значимая: история наших семей, частная жизнь прабабушек и прадедушек, их ежедневная борьба за существование, их бытовая смекалка, позволявшая выжить и под татарами, и под царями, и под большевиками.
До нас уже дошло, что купеческие особнячки надо не сносить, а реставрировать. До нас еще не дошло, что крестьянские избы, сараюшки и баньки по-черному — тоже памятники старины, без которых эта самая старина будет иметь не честное человеческое лицо, а спесивую начальственную морду с дворцами, гербами и парадными залами. До нас тем более не дошло, что и в наших современных, вполне комфортабельных городских жилищах стоит хранить вещественную память о наших папах, мамах, дедушках, бабушках и более дальних предках, которые вопреки всем властям, и отечественным, и чужеземным сберегли и передали нам тоненькую свечечку жизни.
Уж очень грустно представлять себе, как через пару десятилетий наш внук, доросший до «Мастера и Маргариты» спросит нашего сына:
— Пап, вот тут кот Бегемот говорит, что сидит, никого не трогает, примус починяет. А что это — примус?
Сын же, чтобы не уронить авторитет в глазах отпрыска, наморщит молодой лоб и скажет:
— Примус? А-а, это, по-моему, была такая рок-группа.
На что отпрыск тоже соберет в складочки вовсе уж безгрешный лобик и задаст еще один недоуменный вопрос:
— А зачем рок-группу починять?
Гигантской машине телевидения постоянно требуется горючий материал. Множество каналов, куча программ, круглосуточный эфир. В топку летит все, что попадется под руку: войны и теракты, благодеяния и аферы, религия и секс. Особенно дорого ценятся сенсации — они дают рейтинг, а, значит, и деньги. Одному серийному убийце ТВ уделит куда больше внимания, чем десяти великим поэтам.
Нет новых сенсаций — сгодятся и старые.
Недавно телевидение вспомнило о Кашпировском, заставив и нас не без труда вспомнить об этом неординарном человеке, имя которого пятнадцать лет назад знала буквально вся страна. Былую знаменитость откопали на окраине Нью-Йорка, где он ныне существует достаточно скромно. Частное лицо. Не эмигрант, слава Богу, но и не турист, чья любознательность с лихвой исчерпывается за три недели. Скорее, долговременный житель — вроде таджикского гастарбайтера в Москве, где ему вовсе не сахарно, но дома, среди прочих безработных, еще хуже.
Ну ладно, живет себе Кашпировский в Штатах, никого не трогает, ничего не нарушает. Нам-то какое дело?
Есть дело. Еще как есть! И разговор не столько о выдохшейся знаменитости, сколько о нас с вами. Что мы за люди?
История уже подзабылась, надо хотя бы коротко напомнить.
Анатолий Михайлович — не колдун, не шаман, не академик, не профессор. Просто врач-психиатр. Работал в областном городе. По роду специальности сперва интересовался, а потом увлекся гипнозом. Лечил людей, причем, чаще всего весьма успешно. Однажды журналисты дружно написали о сенсации: пациентке сделали успешную операцию не под смертельно опасным для нее наркозом, а под гипнозом, причем, Кашпировский, находившийся за сотни километров от операционного стола, гипнотизировал пациентку с телеэкрана, и она под скальпелем не кричала от боли, а пела.
С этого случая и началась слава.
Телевнушение стремительно вошло в моду. Когда Кашпировский с экрана «давал установку», его слушали миллионы людей. Он утверждал, что активизирует защитные силы организма, а уж они вынуждают отступить целый ряд болезней. Кому-то помогало, кто-то считал, что ему помогает, на кого-то «установка» не действовала никак. У кого-то вместо седых волос начинали расти черные, у кого-то исчезали шрамы от старых операций, кто-то жаловался, что стало хуже. При всем этом телевизионная медицина собирала колоссальную аудиторию, и бабуси, до которых никому, включая участковых врачей, не было дела, готовы были молиться на нового чудотворца. Кашпировский был нарасхват, он ездил по стране, выступая в огромных залах, а то и на стадионах. Работа была на износ, расход энергии катастрофический — выручала еще в студенчестве приобретенная спортивная закалка, ежедневная плотная зарядка, игра с гирями. Какие-то ловкачи делали на нем деньги, а практичный Жириновский заманил его в свою партию.
Потом, как это обычно у нас и случается, начался откат. Засуетились титулованные коллеги, которых выводила из себя сумасшедшая популярность вчера еще безвестного врача. Навострили перья журналисты, для которых одинаково почетно и создать сенсацию, и разоблачить ее. Встревожилась церковь, полагавшая, что никто, кроме нее, не имеет права творить чудеса. Скандал назревал — он просто не мог не разразиться.
Он и разразился.
Женщина, которой сделали операцию под телегипнозом, поведала репортерам, что на самом деле гипноз не действовал, ей было очень больно, а пела она только из деликатности, потому, что об этом попросил Кашпировский. Наверное, хоть одному из журналистов стоило проверить версию, проведя эксперимент на себе: лечь под нож без наркоза и гипноза и спеть что-нибудь эстрадное. Проверить, можно ли даже из деликатности избежать смерти от болевого шока… Но акулы пера поверили и так: в любой газете вам скажут, что разоблачить кумира не менее приятно и прибыльно, чем возвеличить. Разоблачили. Кашпировский потерял экран, потерял популярность, потерял доверие. Вроде бы, уехал куда-то в Польшу-Болгарию-Чехию, потом дальше, дальше — пока не очутился за океаном. Уже лет десять не мозолит глаза ни конкурентам, ни церкви, ни публике. Нет человека — нет проблемы.
Так стоило ли сегодня ворошить ту давнюю историю? Был ли хоть какой-то смысл в документальном фильме о нынешнем Кашпировском, постаревшем и почти забытом?
Был. Еще какой смысл! Хотя бы ради одной-единственной детали.
Дело в том, что дама, певшая на операционном столе из чистой деликатности, все же покаялась: оказывается, телегипноз тогда сработал прекрасно, ей совсем не было больно, Кашпировский, действительно, сотворил медицинское чудо. А солгала она по элементарной житейской причине: ей за это очень прилично заплатили, а деньги в тот момент были нужны позарез…
Так кем же в реальности был в то баламутное время Кашпировский — шарлатаном, корыстным аферистом, современным Распутиным, благодаря телевидению шаманившим на всю страну?
Ни тем, ни другим, ни третьим. И в пору безвестности, и в момент всесокрушающей славы, и в период позорных разоблачений он был только самим собой: провинциальным врачом, предельно добросовестным в профессии, смелым и ответственным в эксперименте, искренне желающим помочь сперва одному пациенту, потом многим, потом миллионам, нуждающимся в помощи психотерапевта. И — чистая неожиданность: обнаружилось, что этот провинциальный врач обладает удивительным, фантастическим даром, так необходимым множеству страдающих.
Он один? Не известно: может, да, может, нет. Ведь феномен Кашпировского никто толком не исследовал. И мы не знаем, что это было — то ли Господь наградил феноменальной способностью единственного избранника, то ли увлеченный избранной профессией провинциальный врач случайно наткнулся на небывалую методику, овладеть которой могли бы тысячи его коллег. Не знаем и, не исключено, никогда не узнаем — ведь в истории хватает случаев, когда равнодушное человечество торопливо пробегало мимо спасительных для себя открытий. Еще в библейские времена тогдашним знахарям предлагалось хворых окропить иссопом — но древняя подсказка забылась, и понадобилось два тысячелетия, чтобы скромный доктор Флеминг случайно наткнулся на целебную плесень, обладающий схожим действием пенициллин.
Когда-то глубочайший знаток России Чехов написал, что мы ленивы и нелюбопытны. Дорого нам обходится наша лень, наше безразличие, наша зависть, наша мстительная неприязнь ко всем, кто умней, талантливей или просто удачливей! Скольких гениев мы убили, скольких сгноили в острогах и лагерях, скольких выбросили за пределы страны в одном только прошлом веке! Бунин и Набоков, Рахманинов и Стравинский, Кандинский и Шагал, Шаляпин и Нуреев, Ходасевич и Бродский пригодились не там, где родились. Случайно ли у знаменитых физиков и лучших программистов Бостона и Калифорнии русские имена?
Не знаю, окажется ли в этом ряду провинциальный врач Анатолий Кашпировский. Он честно хотел поставить на службу родине свой великий или малый дар. Родина отвернулась с ехидной усмешкой. Не в первый раз и, боюсь, не в последний.
А как сейчас живет Анатолий Михайлович?
Нормально живет — вот только скучновато. Делает тяжелую зарядку, старается держать себя в форме. Для чего?
По выходным выступает перед аудиторией в бедном негритянском районе, лечит тех, кто придет. Ему не просто: ведь оружие психотерапевта слово, а чужой язык родным не станет.
Негры, однако, довольны.
Несколько лет назад общественность потряс небольшой, но шумный скандал: наши правоохранители поймали злоумышленника, использовавшего в расчетах «черный нал»! Это надо же: вся честнейшая держава в своих финансах насквозь прозрачна, и только один несознательный нарушает всеобщую благопристойность. Особенно возмутило моралистов, что нарушителем конвенции оказался главный тренер московского «Спартака»!
Правда, люди знающие только усмехались: по их данным великий тренер хорошо разбирался в футболе, а в тонкостях бухгалтерии умеренно — просили расписаться, где «галочка», он и расписывался.
Анекдотичный скандал попал в мировую спортивную прессу. И тут выяснилось, что иностранцам объяснить происшедшее сложно: что такое знаменитый тренер, прекрасно знают, но напрочь не понимают, что такое «черный нал»! То есть сами, если надо, платят хоть кредиткой, хоть наличными, но почему нал может быть «черным», уразуметь не в состоянии. По их мнению, нал может быть зеленым, если доллар, розовым, если евро, но черным… Может, в Африке?
Это предположение у меня как у патриота вызывает резкий отпор. «Черный нал» не африканская выдумка. Это наше изобретение. Советское. И отцом «черного нала» был лучший финансист всех времен и народов. Помните такого? Сталин была его фамилия, точнее, «черный» псевдоним.
Дело было так. Основатель советского государства Владимир Ильич при множестве достоинств обладал одной антисоветской чертой: он ненавидел бюрократию. Мало того, пророчески предсказывал: если мы от чего и погибнем, то от бюрократизма. Борясь с чиновником, Ильич внедрил ряд правил. В частности, чиновник не должен был получать больше квалифицированного рабочего, а члена партии в его материальных устремлениях ограничивал так называемый «партмаксимум». Подобными методами Ленин пытался оградить монопольную власть от всякой корыстной швали.
Увы, вскоре после революции Ленин утратил реальную власть над страной, а потом и жизнь. «Великий продолжатель» Сталин расходился с Ильичом в главном: он презирал рабочий класс, трудовое крестьянство и мыслящую прослойку между ними, зато высоко ценил свою единственную надежную опору: ту самую корыстную шваль, то есть, бюрократию. Человек осторожный, он не решился публично отменить заветы Ильича — он их просто дополнил. Тогда-то и появился в государстве трудящихся «черный нал».
Партийные чиновники получали положенную зарплату, за которую расписывались в ведомости, с которой платили налоги и взносы. Но, помимо того, им ежемесячно вручался еще и таинственный «пакет», вторая зарплата, порой гораздо больше первой — типичный «черный нал». Мало того, отоваривалась номенклатура в «закрытых распределителях», где только и можно было добыть пресловутый «дефицит». Качество товаров там было высокое, а цены анекдотично низкие, даже белужья икра стоила копейки. Фактически черная икра шла «черным налом».
Та же система хитроумно действовала при распределении жилья. Помню, одноклассник, сын рядового клерка из ЦК КПСС, позвал посмотреть их новую квартиру.
— Большая? — поинтересовался я.
— Шестьдесят четыре метра.
— А старая была?
— Шестьдесят.
— И вы из-за четырех метров затеяли переезд?
— Ты приди, посмотри, — усмехнулся одноклассник.
Я пришел и посмотрел. Квартира в новом доме была огромная, метров, наверное, в сто семьдесят. Но в те времена при выдаче ордеров учитывалась не вся площадь, а только «жилая» — то есть, комнаты. Новая квартира в «цековском» доме из тогдашних норм почти не выходила: на семью чиновника полагалось 60 метров жилой площади, а в четырех комнатах почти столько и было. Двадцатиметровая кухня с восемнадцатиметровой прихожей и пятнадцатиметровой кладовкой в счет не шли. Не учитывался и огромный, метров в сорок, зал с двумя окнами — он именовался «холлом». Короче, инструктор ЦК получал законные 64 метра, а остальные сто с лишним шли «черным налом».
Нужна ли была эта двойная бухгалтерия? Еще как нужна! На любом рабочем собрании на крамольный вопрос из зала партийный чиновник мог, не краснея, назвать и цифру зарплаты, и метраж квартиры — «черный нал» оставался номенклатурной тайной.
Впрочем, тайны в России всегда держались плохо. А народ у нас кто угодно, только не дурак. С помощью «черного нала» большевистская власть прятала свой реальный достаток от народа — вот и народ тем же способом стал прятать от власти свой реальный достаток. Прячет до сих пор. Параллельно с легальными зарплатами по стране гуляет «черный нал», и объемы его, как минимум, не меньше «нала белого». Говорить народу, что так вести себя нехорошо, не стоит — как ответят, легко догадаться.
Давно известно, что рыба гниет с головы. Видимо, и выздоравливать ей надо с головы. Чтобы россияне уважали закон, они должны для начала уважать законодателей. А легко ли уважать наших депутатов? Что мы знаем о них? То есть, знаем, конечно, порядочно, мир слухами полнится. Знаем, что зарплаты они сами себе установили, как у федеральных министров, что депутатская пенсия, опять же, самими установленная, раз в тридцать превышает пенсию учителя или врача, что в приватизации казенных квартир хватка у них бульдожья. Но нашелся ли хоть один народный избранник, который прямо и честно рассказал избирателям, откуда у его домашних такие хоромы в пригороде и валютные счета в офшорах?
«Черный нал» достался нам в наследство от лицемерной коммунистической диктатуры. От диктатуры мы избавились в девяносто первом. Кто скажет, когда избавимся от лицемерия?
Почту в наш дом приносит тихая бабушка. Сколько ей лет, не спрашивал, но судя по сухости, сгорбленности и трудной семенящей походке, к девяноста ближе, чем к восьмидесяти. Тем не менее, каждое утро, хоть в жару, хоть в мороз, она разносит утренние газеты, а каждый вечер — вечерние. Телеграммы доставляет тоже она, это уже вне режима. И всегда с собой ветхая тетрадочка, чтобы расписаться в получении, и карандашик — очень аккуратная бабушка.
Почему же в таком почтенном возрасте она не пользуется правом на давно заслуженный отдых? Если вы такой вопрос зададите — значит, вы американский пенсионер. Но мы-то россияне, нам и так все ясно. Не потому наша долгожительница ходит с сумкой по домам, что такой уж она оголтелый трудоголик, а потому, что… Впрочем, стоит ли растолковывать и без того понятное? Лучше пожелаем нашей бабушке доброго здоровья и исправных лифтов.
А недавно мне позвонила приятельница, тоже пенсионерка, но из молодых, шестидесятилетних. Какая была веселая, энергичная, работящая женщина! Но вот беда — почти потеряла зрение. Ни читать, ни писать. Даже ходить непросто. Позвонила она мне с испуга. Дело в том, что от покойной сестры ей досталась однокомнатная квартира, так что в своей она с больным мужем живет, а унаследованную сдает. Если арендные деньги не тратить, а копить, года за два, пожалуй, и наберется на сложную операцию. А тут ей сказали, что московские власти решили всех, кто сдает квартиры, объявить предпринимателями и обложить соответствующей данью. И моя знакомая боится, что это торжество социальной справедливости по ней сильно ударит.
Я попытался ее успокоить — мол, российские законы раскочегариваются медленно, да и сборщики налогов у нас не иностранцы, слепнущую пенсионерку обижать не станут, поймут. На что приятельница умудрено вздохнула — мол, понимание денег стоит. И ведь права — стоит…
У другой моей знакомой, вдовы известного драматурга, квартира всего одна. Зато есть дача умеренной комфортности. И девяностолетняя одинокая женщина на этой даче живет круглый год, сдавая свое единственное городское жилье. Опять-таки, не из любви к тишине и уединению. А случись что со старушкой снежной зимой — тогда как? До ближайшей поликлиники километров десять — ни доехать, поскольку не на чем, ни доползти…
А еще один мой приятель, семидесяти пяти лет, живет постоянно в ближнем Подмосковье. Прежде был журналист не из последних. Теперь на пенсии, жена тоже. До недавних пор очень успешно обрабатывали свои шесть соток, разводили цветы, и жена автобусом ездила в столицу, к ближайшему метро, где яркие дары земли охотно раскупались. Однако в последние годы пошли новые веяния, кто-то в начальстве решил, что старушки, торгующие у метро, принижают высокий имидж Москвы, перед иностранцами стыдно. И стражи порядка этот самый порядок быстро навели, изгнав торгующих в некие тусклые дали, скорей всего, за кольцевую автодорогу.
А еще одна бабушка, безмужняя, приладилась делать салаты и печь пирожки с картошкой и капустой, очень вкусные. Она торговала на тротуаре вблизи рынка, поскольку прилавок внутри был ей уж очень не по средствам. Ее тоже ликвидировали как торгующую единицу, чтобы своей нелицензированной коммерцией не компрометировала законопослушную префектуру.
Почему я решил рассказать о людях, столь незначительных? Что у них общего? Что объединяет?
Общего у них — пенсионеры. Объединяет общий вид деятельности — все они заняты процессом выживания. А еще объединяет, что почти все они хоть чем-нибудь, да мешают государству. Государство не то, чтобы их сильно не любит — нет, нормально относится, но предпочитает уважать на расстоянии, чтобы не слишком лезли в глаза, не огорчали своим непрезентабельным видом. Старость и вообще-то не слишком привлекательна, а уж бедная, тем более, нищая, вообще, некрасива. Так что будем справедливы к государству — его можно понять.
Но ведь и стариков можно понять. Они на государство отработали — кто двадцать, кто тридцать, кто сорок лет. А теперь оказались в трудном положении. Чиновники вычисляют для них потребительскую корзину — но как быть, если пенсии хватает лишь на один угол в той корзине? А лекарства, например, лежат как раз в другом углу. Вот и приходится, кто как может, вертеться, хотя возраст к ритмам вальса никак не располагает.
Проще всего сказать, что старикам вертеться не надо, потому что в принципе позаботиться о них должно государство. Согласен — в принципе, должно. Но кто-нибудь помнит случай, когда наше государство отдавало бы долги?
Нет, случается, иногда отдает. Даже тем же пенсионерам. Но не сразу и не всем, потому что на всех не напасешься. Вот и отдают сперва лучшим людям — например, депутатам Государственной думы. Точнее, они, как высшие представители государства, сами себе и отдают. Кстати, правильно делают: лучшие люди и должны жить лучше. Ведь нам же с вами будет стыдно, если какой-нибудь законодатель на пенсии, тот же, допустим, Шандыбин, станет торговать огурцами у метро. Вот депутаты и установили себе министерские зарплаты и, соответственно, пенсии, как у министров. Сколько это будет в живых деньгах, не знаю, это, как поется в популярном мультике, большой секрет, но люди осведомленные называют цифры очень внушительные.
Хорошо это или плохо?
Я думаю — хорошо. Ведь если им не платить, кто же захочет избираться? Вот только, мне кажется, разрыв между избирателями и избранниками должен быть поменьше. Пусть, например, бывший депутат получает пенсию в пять раз большую, чем врач или учитель. Но в тридцать пять раз — это уже лишнее. Чересчур.
Вообще, на мой взгляд, депутатский быт должен возвышаться над жизнью рядовых россиян в разумных размерах. Скажем, если отставные офицеры или библиотекарши на пенсии порой вынуждены рыться в мусорных баках, то и в Охотном ряду надо установить мусорный бак специально для отставных депутатов, но элитный, в пять раз больше, украшенный официальной символикой: двухглавым орлом и текстом гимна во всех трех вариантах. Такую привилегию законодателей люди поймут и не обидятся.
А как быть с пенсионерами, торгующими цветами или яблоками, сдающими углы, пекущими у себя на кухнях пирожки на продажу? Как к ним должно относиться государство?
Я считаю — никак. Раз не может помочь — пусть не мешает. Пусть оставит в покое тех стариков, что пытаются выжить самостоятельно.
Главная беда пенсионеров в том, что в России слишком много государства. Чертова уйма чиновников! И все тоже вертятся, создают видимость работы, чтобы при очередной кампании ненароком не сократили. И все хотят, чего-нибудь, да хотят.
Высшие шерстят олигархов. Средние — средний бизнес. А самым низшим, голодным и потому озлобленным, остаются пенсионеры. Именно на стариках казенные людишки оттачивают клыки. Что, на их счастье, совершенно безопасно: пенсионер и ходит без охраны, и адвоката, что случись, не наймет.
Есть ли какой-нибудь выход из печальной ситуации?
Я бы предложил, примерно, такой.
У нас в стране существует и активно действует депутатская неприкосновенность. Так вот я бы эту юридическую льготу передвинул на несколько уровней вниз. Я бы узаконил пенсионерскую неприкосновенность. Пусть старики, озабоченные единственно выживанием, имеют право на все, кроме уголовных преступлений. Пусть зарабатывают, как могут. Пусть в очень жесткой жизни стелют соломку, где хотят, и справляются со своими бедами, как умеют.
А налоговым и прочим чиновникам того же карающего ряда я бы под страхом судебного преследования запретил приближаться к пенсионеру на расстояние верблюжьего плевка.
Бог ты мой, в какую же даль меня занесло! Сперва летели до Стокгольма, оттуда — в Гетеборг, потом во Франкфурт, главный аэропорт Европы, потом (одиннадцать часов без посадки!) в столицу Венесуэлы Каракас, а уже оттуда еще час местным самолетиком на остров Маргарита. Вот такие повороты писательской судьбы: переводят книгу, приглашают почитать лекции, вежливо предлагают прихватить жену и ребенка — ну какой россиянин откажется от столь великолепной халявы! Уж точно не я.
Что такое Маргарита? Довольно большой остров в Карибском море. Не Куба, не Гаити, не Ямайка, даже не Тринидад, но, тем не менее, пятнышко на карте, 600 тысяч населения, невысокие, зато зеленые горы, бесчисленные пляжи, один другого красивей, и, конечно же, множество отелей — основа экономики острова. Десятый градус северной широты, до экватора рукой подать. Отдыхать на Карибах всегда было для меня символом роскошной жизни, доступной разве что олигархам или чиновникам в скромных пиджачках, чьи карманы вот-вот лопнут от взяток. А теперь сам попал на Карибы. Правда, не совсем отдыхаю, читаю лекции — но всей моей работы на полтора часа в день.
Из окна отеля земли не видно: сплошная зелень, пальмовые лапы словно висят в воздухе, закрывая от глаза все, что под ними. Земли не видно, зато воды в избытке — Атлантический океан тянется до горизонта, и за горизонт, и еще дальше, вплоть до самой Африки.
Начало февраля, зима, и на Маргарите прохладно — воздух 32 градуса, вода 26, местные не купаются. Мы, слава Богу, не местные, по три раза в день бегаем на океан в компании таких же экстремалов из Германии, Швеции и Канады. Шоколадные красавицы, вразнос торгующие на пляже всякой всячиной, от пальмовых вееров до вполне натуральных жемчужных бус (жемчуга в здешних водах полно), смотрят на нас, как мы дома на «моржей», вылезающих на лед из проруби. А солнце в полдень висит прямо над головой, и двадцати минут приятной расслабленности вполне хватит, чтобы серьезно обгореть. Так что, если как-нибудь зимой проездом из Москвы в Калугу решите завернуть на Южные Карибы, будьте очень осторожны — тут вам не Сочи.
В жаркой Венесуэле, в крутых тропиках, на Карибском острове Маргарита у меня есть дом. Он красив и просторен: три этажа, большая веранда, зеленый двор с кокосами и манго над головой. Да еще картины во всех комнатах. Ну, очень хороший дом!
Достался он мне вот как.
Началось все неожиданно и тревожно. На третий день в тропиках у дочки разболелась голова. Сунул ей градусник — почти сорок! Ничего себе… А ближайший знакомый детский врач в другом полушарии, в Москве, на Красноармейской улице. Что делать?
Дома в сложных случаях звоним друзьям, их много, кто-нибудь наверняка окажется в теме. А здесь, на Маргарите… Впрочем, на Маргарите у меня тоже есть друзья — Ларс и Сильвия, шведы. Иду к Ларсу: так, мол, и так, Аленка заболела. У нас, правда, страховка, но что с ней делать…
— Не надо страховки, — говорит Ларс, — у меня тут есть друг, Швито, зубной врач, я сейчас позвоню.
Ларс позвонил, потом позвонили Ларсу, потом Ларс сказал, что все в порядке: у Швито есть друг Педрито, детский врач, так что Швито заедет за нами в шесть. Не волнуйся, сказал Ларс, теперь все о’кей.
В шесть Швито не приехал, и в четверть седьмого не приехал, и в половине. Но Ларс и тут успокоил: это не Швеция, где все делается минута в минуту, и даже не Россия, это Венесуэла, а здесь никто никуда не торопится. И, правда, еще минут через десять на большом джипе прибыл Швито вместе с женой, которая четверть века назад была шведкой и звалась Рози, а теперь гражданка Венесуэлы по имени Росарио. Мы уселись, уложили Аленку на заднее сидение и поехали.
Педрито смотрелся типичным креолом: крупные черты лица, оливковая кожа, глаза как маслины. Ему было за семьдесят, он владел небольшой частной клиникой, от дел практически отошел — но врачи, как и писатели, как и маршалы, не уходят в отставку. На своем веку Педрито повидал всякого, Аленкина температура его не пугала, в тропиках все чрезмерно, в том числе и жар у больных. Но с лечением вышла легкая заминка: ведь врач должен, как минимум, спросить у страдальца, где болит, а Педрито никаким наречием, кроме благородного языка Сервантеса, не владел. Но выход нашелся: местный Айболит задал свой вопрос по-испански, Росарио перевела с испанского на шведский, Сильвия со шведского на английский, а уж я с английского на наш отечественный. Аленка ответила слабым голосом, и ее фраза вернулась к дяде доктору тем же методом: я перевел на английский, Сильвия на шведский, Росарио на испанский. Так и ходили вопросы-ответы туда-сюда, пока Педрито не вник в суть дела и не нацарапал на листочке названия нужных лекарств.
Я спросил, где ближайшая аптека. Швито отстранил меня театральным жестом:
— Ты гость.
Он сел за руль и минут через двадцать вернулся с целым мешком местных снадобий. Моя попытка заплатить была пресечена в зародыше: в подобных делах на тропическом острове Маргарита гость бесправен, как в России.
Потом мы все, естественно, сидели на веранде за столом и ели рыбу, креветок, вкуснейший местный сыр, роскошные фрукты, название которых я услышал, но не запомнил, и все это под красное чилийское вино. Самое странное, что Аленка еще до всех лекарств начала выздоравливать — жар ослабел. В хороших врачах всегда есть что-то шаманское: лечат словом, взглядом, спокойствием, даже ленивой вальяжностью, которой у Педрито было хоть отбавляй.
Когда мы собрались уходить, Швито взял меня за локоть, щедрым жестом обвел окружающее пространство и сказал:
— Леонид, теперь ты мой друг. Видишь этот дом? Он твой! Всегда помни — у тебя есть дом в Венесуэле!
Эти благородные слова он произнес, естественно, по-испански. Как я их понял? А все так же: Росарио перевела с испанского на шведский, Сильвия со шведского на английский, а уж с английского на русский я перетолмачил самостоятельно.
Разумеется, я тут же подарил моему другу Швито свою московскую квартиру на улице Красноармейской. Метраж не уточнял. Зачем огорчать хорошего человека: ведь на его веранде, выходящей в сад, легко разместится вся моя двушка вместе с застекленным балконом.
Вряд ли мне еще когда-нибудь доведется посетить свой дом на тропическом острове Маргарита. Но легче жить, когда знаешь, что даже в другом полушарии у тебя есть не чужие люди.
Из всех афоризмов Священного Писания чаще всего мне всегда вспоминался вот какой: живите днем сегодняшним, ибо завтрашний день сам позаботится о себе. Может, потому, что они совпадали с моим скромным опытом: еще до того, как впервые открыл Евангелие, я, в ту пору убежденный атеист, писал, что человек, отвергающий однодневное счастье, не будет счастлив никогда — ведь вся наша жизнь состоит из дней, и любой из них единственный. Но слова Христа я воспринял, как прекрасный поэтический образ, мне и в голову не приходило, что ими можно руководствоваться в житейской практике. Как, например, можно летом не думать о зиме и не запасать дрова, не ссыпать картошку в подпол — ведь так и до весны не доживем! Евангельская мудрость — она для души, а для быта… Для быта есть Иван Андреевич Крылов со своей безмозглой попрыгуньей Стрекозой и дальновидным запасливым Муравьем.
И только здесь, на острове Маргарита я осознал, что за афоризмом Иисуса стоит не только возвышенная, но и сугубо земная правота.
Да, мы в России не можем не думать о предстоящей зиме, о черном дне, о призраке голода, о морозах, способных убить любую не защищенную жизнь. Но здесь-то, в тропиках, нет зимы! Здесь всегда тепло, всегда зелено, всегда фрукты свежи и рыба ловится. Зачем же тут тревожиться о завтрашнем дне, если он будет таким же благодатным, как сегодняшний?
Иисус жил не в тропиках. Но и в Палестине, по которой Он ходил с учениками, тоже нет зимы: после долгого лета приходит короткая осень, а сразу за ней — весна. И если у нас в Мурманске или Анадыре черный день длится чуть не полгода, то на берегах Иордана день без солнца всего лишь хмурое исключение из сияющего правила…
Авторы и герои Священного Писания были людьми наблюдательными, знающими и мудрыми. Но они никогда не жили в тайге и тундре, не слышали про Сибирь, где зимой крестьяне ездят по рекам на санях. В Библии спрессован опыт множества поколений, и каждый найдет в ней свое. Для всего человечества это великий духовный урок. А для жителей теплых краев, таких, как бананово-кокосовый остров Маргарита, еще и вполне практическое наставление.
У моего друга Швито есть двоюродный брат Лео, почти мой тезка, рослый мужик лет сорока пяти. Он мне сразу понравился: на губах постоянная улыбка, любит хорошую компанию, друзей, розыгрыши и бильярд. Наш человек! Лео механик от Бога, талантливый изобретатель — он оснастил зубоврачебный кабинет Швито уникальным оборудованием. Мой шведский друг Ларс дал ему очень хороший совет: создать небольшую фирму и снабдить новым оборудованием всех дантистов Маргариты, а их больше пятисот. Да через пару лет Лео легко станет миллионером!
Лео горячо поблагодарил за совет, но делать ничего не стал. Ларс с досадой пожимает плечами — ну можно ли быть таким ленивым? Деньги лежат на земле, а ему в лом нагнуться!
Я, однако, Лео понимаю. Ну, заработает миллион — и что? Будет больше нулей на банковском счету и меньше времени на хорошую компанию и бильярд. А оно ему надо? Это нам с Ларсом, северным людям, никуда не деться от муравьиной предусмотрительности. Но Лео-то не северянин!
Для всех российских школьников крыловская Стрекоза символ легкомыслия и непроходимой дурости. А ведь ее ошибка, по сути, была вполне поправима: надо было с первыми же холодами лететь на остров Маргарита, где в полной безопасности можно пропеть не только лето красное, но и зиму.
Почему-то безалаберный Лео напомнил мне одну мою зарубежную издательницу, умную женщину. Она добровольно ушла с важной должности, чтобы больше времени проводить с маленьким сыном. Я удивился: «Но ты ведь потеряла половину зарплаты». Она ответила: «На все, что нужно, мне хватает второй половины. Я же не могу жить лучше, чем хорошо».
Видимо, и мой почти тезка Лео чувствует, что ни при каких заработках не станет жить лучше, чем хорошо. А тогда зачем напрягаться?
Бог ты мой, что же я такое пишу? Получается какой-то гимн безделью! Наверное, тропическое солнце подействовало.
Остров Маргарита говорит по-испански. И вся Венесуэла говорит по-испански. И Аргентина, и Мексика, и Чили, и Боливия, и Колумбия, и Эквадор, и Куба, и, вообще, вся Латинская Америка, кроме огромной Бразилии и нескольких карликовых государств. И великий поэт Пабло Неруда писал по-испански. И великий прозаик Габриель Гарсиа Маркес тоже испаноязычен. Испания — рядовая европейская страна, не самая большая, не самая богатая, не самая влиятельная. Но язык и сегодня делает ее великой державой: он в мире третий по распространенности, после английского и китайского.
А начало этому величию положил один-единственный человек. Кстати, не испанец.
На маленьком плоском островке Кубагоа, отделенном от Маргариты узеньким проливом, стоит очень скромный обелиск. Вокруг песок и заросли кактусов. А на вертикально стоящей бетонной стене еле заметный барельеф, имя и дата: именно к этому плоскому клочку суши пять веков назад причалил Христофор Колумб во время своего третьего путешествия.
Величайший первооткрыватель всех времен и народов был личностью яркой и сложной. Фанатик? Безусловно. Авантюрист? Вне всякого сомнения. Однако любой экскурсовод на Маргарите охотно докажет, что помимо фанатизма и безудержной тяги к приключениям у Колумба имелось еще кое-что — он был умен, образован и дальновиден. Конечно, планируя свое уникальное плавание, он рисковал всем, чем может рискнуть человек. Но под этим риском все же был фундамент, прочность которого вычислить мне не по силам. Факт, однако, остается фактом: именно чужак, итальянец, профан в литературе придал испанскому языку всемирное значение и звучание.
Началось с того, что младший брат Христофора, Бартоломео, купил за гроши у какого-то опустившегося морехода примитивную карту, на которой была приблизительно очерчена неизвестная суша, лежавшая за бесконечным морем к Западу от Европы. Христофор, знакомый с теорией Коперника о шарообразности нашей планеты, сразу догадался, что это за земля — конечно же, Индия. Та самая загадочная, богатая, недосягаемая Индия, откуда арабские купцы привозят в Европу драгоценные камни, драгоценные пряности, драгоценные перья райских птиц. Если идти на Восток, до страны чудес не добраться — не пустят те же арабы. А если плыть на Запад, вокруг планеты…
Чем бедней человек, тем лучше работают его мозги — иначе не выживет. Увы, средства на экспедицию можно было взять только у богатых. Но их тоже можно понять. Кто такой Колумб? Нет пророка в своем отечестве, а если есть, то не такие. Генуэзский еврей, ни денег, ни связей, ни знатной родни. Да и зачем богачам рисковать, когда и так живется неплохо?
Колумб поехал в Португалию, где его тоже не поняли. А вот в Испании повезло. Колумбу дали денег, кстати, совсем не много, на сомнительную экспедицию, и благодаря этому европейцы узнали про Америку, про прекрасный остров Маргарита, а четыреста миллионов человек на планете сегодня говорят по-испански.
Империи возвышаются и разваливаются — а язык остается.
Семьдесят лет назад, в 1934 году, в Ленинграде был убит лидер тамошних большевиков Сергей Киров. В большевистской номенклатуре он не был ни вторым, ни третьим, ни даже пятым лицом, и в то жесткое время его гибель вполне могла пройти незамеченной, особенно на фоне последующей кровавой вакханалии. Однако событие это вошло в историю страны важнейшей вехой: именно с него принято отсчитывать многолетний кошмар, названный и у нас, и в остальном мире «большим террором».
Застрелил Кирова ревнивый муж его очередной любовницы по фамилии Николаев. Кто стоял за его спиной и стоял ли кто-нибудь, до сих пор не выяснено — возможно, никто не стоял. Хотя версия о причастности к этому делу Сталина выглядит достоверной. Правда, они считались друзьями, и Киров один из первых объявил генсека великим вождем всего человечества, но это ни о чем не говорит: Сталин убил друзей гораздо больше, чем врагов. Своей карьерой он был полностью обязан Зиновьеву и Каменеву — а как они кончили? Известно, что конституцию, названную его именем, написал Бухарин — а что случилось с Бухариным? Увы, властолюбивый диктатор был не только подозрителен, но и трусоват, и на всякий случай убирал всех, кто хотя бы в отдаленном будущем мог составить ему конкуренцию. А Киров, популярный оратор, владевший русским языком куда лучше «кремлевского горца», вполне мог показаться Сталину не нынешним, так будущим соперником.
Впрочем, и об устранении Кирова, и о «большом терроре» написано более, чем достаточно. И можно было бы не возвращаться к теме, если бы… Если бы не загадки «большого террора», на которые до сих пор нет внятного ответа.
Сталин убирал конкурентов в борьбе за власть — это понятно. Убирал старых большевиков, знавших его сомнительное прошлое — тоже понятно. Убирал их окружение, чтобы компрометирующая информация не просочилась в народ — и это можно понять. Но сколько, в общей сложности, людей могли представлять хотя бы мифическую угрозу для помешанного на собственной безопасности диктатора?
Ну, десять тысяч. Ну, пятьдесят. Ну, сто. Ну, триста — это уж максимум.
А под нож «большого террора» пошли десятки миллионов.
Зачем понадобилось убирать лучших конструкторов страны, которые могли бы снабдить Красную армию высококлассным современным оружием, талантливых полководцев, которые уж точно не допустили бы немцев до Москвы, квалифицированных управленцев, которые не позволили бы экономике страны обрушиться накануне страшного испытания? Зачем было ломать защитную стену, которая заслонила бы и державу, и столицу, и, кстати, самого хозяина Кремля? Ведь именно из-за кровавой мясорубки тридцать седьмого Сталину в сорок первом после сокрушительных поражений начала войны пришлось неделю прятаться даже от функционеров ближнего круга, стараясь унять дрожь в коленях и ожидая, что за ним вот-вот придут…
Так почему же диктатор, всю жизнь страшившийся даже собственной тени, решился на «большой террор», через четыре года едва не приведший огромную страну к гибели, а самого Сталина — к позорному концу?
Скорей всего, он ни на что и не решался.
К тому моменту, когда прошли (вполне успешно для Сталина) первые процессы, когда на митингах орущие активисты требовали смерти для японских и египетских шпионов, а молчащих объявляли пособниками изменников, когда заварились все новые судилища, от диктатора уже мало что зависело — он не владел ситуацией и страной реально не управлял. Конечно, он мог давать указания и без конца их давал — однако у сотен тысяч исполнителей были свои интересы и свои пути к их достижению. Диктатор хотел расправиться со своими врагами или конкурентами — но у любого конкретного палача были свои недруги и свои конкуренты: кто-то занимал перспективный кабинет, кто-то квартиру окнами в парк, у кого-то была любовница покрасивей… Все это в обстановке бесконечных доносов и хаотичных расстрелов тут же становилось несомненной виной, вполне тянущей на «высшую меру социальной защиты» — то есть, пулю в затылок.
Раскрутив «красное колесо» репрессий, Сталин быстро перестал владеть ситуацией. Теперь он крутился вместе с колесом. Арест или, тем более, казнь любого врага тут же рождали десяток новых ненавистников. На Колыму в специальные лагеря посылали даже шестилетних детей с удивительной формулировкой — «потенциальный мститель за отца». И чем шире расходились волны террора, тем больше становилось таких «потенциальных мстителей»…
Слишком часто диктаторы переоценивают себя, а мы переоцениваем диктаторов. В тысячах советских школ миллионам детей с первого класса вдалбливали в головы, что мудрейший из мудрых все видит, все знает и все предусматривает. Но на деле все было не так. «Мудрейшего из мудрых» лавина террора тащила по своему непредсказуемому руслу, и он барахтался в потоке, просто стараясь уцелеть — любой ценой. Цена вышла непомерной. Разорение деревни, разгром науки, подавление творческой интеллигенции, преступно-глупые расстрелы генералитета (это перед войной-то!), жалкая попытка сговориться с Гитлером… Но берлинского диктатора тащила к краху своя лавина.
Советский народ вышел из страшной войны победителем. Сталин — моральным банкротом. Мундир генералиссимуса с трудом покрывал прорехи в репутации. Народную молву о непобедимости маршала Жукова диктатор вполне резонно воспринимал как укор себе. И опять был вынужден запустить колесо террора. И опять его тащила им же стронутая лавина, пока не швырнула на пол в охраняемой комнате Кунцевской дачи, где он и умер в убогом одиночестве на радость уцелевшим «верным соратникам». Лучшие врачи страны помочь ему не могли — их в это время пытали в подвалах Лубянки.
Знакомый литератор, не слишком известный, но достаточно уважаемый, задал мне необычный вопрос: где бы он мог напечатать статью об эфтаназии? Я ответил, что не в теме — мои связи с редакциями нынче слабы. Почему его взволновала проблема быстрой и безболезненной смерти, спрашивать не стал, поскольку причина, в общем-то, была на поверхности.
Человеку порядком за семьдесят. Неглуп. Порядочен. Всю жизнь много и честно работал. А теперь — тяжелая болезнь без перспектив на выздоровление. Три укола в день. Дважды в неделю переливание крови. Капельницы. Дорогие таблетки. И все это на фоне обычной, то есть маленькой, пенсии и совсем уж жалких приработков. Семья очень хорошая — жена любит, дочка любит, внук любит. Но живут от зарплаты до зарплаты, жирка не накопили, что дочь принесет в получку, то за месяц и уйдет. Траты на болезнь почти непосильны. Вот и тяжко совестливому человеку висеть на любимой семье бесконечным и безнадежным расходом.
Случай, увы, достаточно типичный.
Года два назад из далекого Бостона позвонила двоюродная сестра Бэла. Когда-то, мальчишкой, сразу после войны, я очень ею гордился — она была уже взрослая и при этом уникальная красавица. Жила в Сибири, но иногда приезжала в Москву, и, когда мы с ней ходили по городу, к ней без конца цеплялись мужчины, предлагая то билеты в Большой театр, то еще какие-нибудь дефицитные радости. При этом все разговоры начинались с приятных слов обо мне: ведь лучший способ завязать знакомство — похвалить ребенка или собаку. Говорили, что у нее замечательный юный спутник, но не лучше ли подыскать кого-нибудь постарше. На что она отвечала, что юный спутник ее вполне устраивает. Потом Бэла вышла замуж и уехала в Ереван. А когда много лет спустя муж, крупный армянский философ, умер, она перебралась за океан к дочери. Тот последний звонок был печальный, но спокойный и трезвый. Бэла говорила, что часто болеет, почти не видит, давление постоянно высокое, и теперь ее главная проблема — написать распоряжение, чтобы в случае инсульта и паралича жизнь в ней искусственно не поддерживали. В Америке, объяснила она, без такого заверенного нотариусом документа человека с отключенным сознанием будут держать на капельницах хоть двадцать лет. А еще через год позвонил ее внук и сообщил, что бабушка умерла, причем последние полгода лежала в госпитале без сознания. Видимо, к нотариусу зайти так и не успела.
Вот так вот: хотела уйти быстро и достойно, но не получилось.
Ну, и еще случай.
В Москве, в больнице, умирал от неоперабельного рака известный композитор. Любимая внучка, уже вполне взрослая женщина, часами дежурила у его койки, делала все, что могла, но даже сильные наркотики почти не действовали. Однажды больной укорил ее: «Почему ты ничего не делаешь, разве не видишь, как я мучаюсь»? Плача от беспомощности, она пошла к лечащему врачу. Тот сказал: «Постараюсь, чтобы это не длилось слишком долго». Через три дня в газетах появились некрологи.
Вот и думай, как лучше. Стоит ли поддерживать жизнь, которая, по сути, уже кончилась?
Прежде, чем ответить на этот вопрос, зададим себе другой: а, вообще, кому нужны ни на что не годные, бесполезные для общества старики?
С одной стороны, никому, даже самим себе. Болезни, дряхлость, нищенские пенсии и никакой перспективы, кроме пристойного кладбища, и то, если есть кому позаботиться о похоронах. Конечно, в любом возрасте есть свои крохотные радости: солнышко весной, зелень на деревьях, сериал по ящику, неожиданный звонок дочери, если ей вдруг придет в голову блажь раз в месяц позвонить. Но и такие подарки выпадают не всем. Не считайся по традиции самоубийство смертным грехом, наверное, нагрузка на пенсионный фонд была бы нынче куда меньше.
Кстати, почему убийство оставляет все же надежду на вечное блаженство, а самоубийство — никакой? Причина чисто практическая: убийца еще может покаяться, а у покойника шанса на это нет.
Тем не менее, миллионы стариков продолжают жить, и во всех развитых странах о них заботятся, тратя на эту опеку уйму сил, времени и денег. Еще любопытно вот что: пенсионеры не зарабатывают, только тратят, но чем лучше в стране живется старикам, тем почему-то богаче и устойчивей сама страна. Примеров поверх головы: в США, в Швеции, во Франции, в Японии, в Дании пенсионеры, даже немощные, даже в инвалидных колясках, вполне комфортно путешествуют по белу свету. Я сам встречал таких и в Индии, и в Турции, и в Италии, и на Карибах. Да и у нас в Москве сколько раз видел, как Божие одуванчики, восторженно лопоча по-английски, осматривали соборы Кремля или храм Василия Блаженного.
Видимо, с какой-то другой стороны старики нужны, и очень нужны. Что же это за сторона?
Можно, конечно, сказать, что все дело в древнем обычае, которому следуют, не задумываясь, и сослаться на Библию, священную книгу иудеев и христиан: мол, там написано, вот мы и соблюдаем. Но ведь Библия не просто некий свод правил — это текст, в котором спрессован опыт целой череды поколений. Библия в течение многих веков писалась людьми, людьми же дописывалась, переписывалась, редактировалась, переводилась на разные языки. И можно не сомневаться: все, что на этом долгом и сложном пути из текста не выпало, многократно подтверждено житейской практикой. Раз сказано «Чти отца своего», значит, отца надо чтить. Не будешь чтить — твое бездушие на тебе же жестоко отыграется.
Почему так? На это, как всегда в жизни, много причин. Попробуем разобраться хотя бы в некоторых.
Самая простая — если ты не будешь заботиться о своих стариках, твои дети не станут заботиться о тебе. Они ведь учатся жить не на наших поучениях, а на нашем примере. Очень люблю старую немецкую сказочку, уж не помню, чью. Такого, примерно, содержания.
В одной семье жил дедушка, уже порядком дряхлый. И взрослых злила его неряшливость за столом. В конце концов, они начали ставить для старика на пол специальное корытце, куда и наливали похлебку. Однажды глава семьи, вернувшись домой, увидел, что его маленький сынишка, сидя на пороге, скоблит какую-то деревяшку. Он спросил:
— Ты чего это мастеришь?
Мальчишка ответил:
— Я вырезаю корыто, из которого вы с мамой будете есть, когда состаритесь…
Но чтить стариков надо не только по сугубо личным причинам.
Этнографы давно обратили внимание на то, что в процессе эволюции, вопреки расхожему мнению, выживали только те племена, где в основе человеческих отношений лежала не сила, а доброта. А те, где властвовал культ силы, где слабость отвергалась, как досадная помеха, бесследно исчезали в болоте времени. Объясняется это, в общем-то, просто. Самые слабые в племени дети и старики. Там, где не заботились о детях, у племени не было будущего, племя просто вымирало. А старики зачем? Да за тем, что именно они несли и передавали младшим накопленный десятилетиями опыт борьбы и выживания, они учили, лечили и, в силу нажитого авторитета, гасили гибельные конфликты. Книг в глубокой древности не было, и знания о мире переходили из рук в руки, от стариков к молодым. (Нынче книг хватает, но верят лишь тем, где и заветы, и советы подтверждены собственной биографией — а биографию не придумаешь и не купишь, биографией почти монопольно владеют старики. Мои года — мое богатство).
Если верить певцам арктической экзотики, у некоторых северных народов был обычай — постаревших родителей дети отвозили далеко в тундру, разжигали костер и оставляли дрова на подтопку. Пока костер горел, старики жили. Потом он гас, и за эфтаназию по-эскимосски брался мороз, а то и волчья стая. Вполне прагматичный обычай — кому нужны лишние рты? Но не из-за своей ли жестокой прагматичности эти народы аж до Двадцатого века жили в шалашах из шкур, а то и вовсе в снежных логовах?
Ладно, Бог с ней, с глубокой историей и далекой Арктикой. Возьмем нашу эпоху и нашу Россию. Мне уже приходилось писать, что в стране, где инвалиды побираются по электричкам, бесполезно требовать от молодежи патриотизма: парни прекрасно видят, что станет с ними, если, добросовестно служа державной мощи, они потеряют здоровье — ничего, кроме коляски на велосипедном ходу и кепки на коленях, им родина не предоставит. Пенсионер, роющийся в мусорном баке, каждым своим движением говорит подростку: заботься только о себе и плюй на государство, которое в старости плюнет на тебя.
Кто знает, какой была бы Россия, если бы в самые трудные ее времена не держали так высоко планку порядочности наши великие старики: Паустовский, Эренбург, Твардовский, Пастернак, Капица, Шостакович, Товстоногов, Ахматова, Раневская, Сахаров, Лихачев, Ростропович, Ульянов, Лавров, Окуджава?
Мне легко — и по делу! — возразят, что это все люди уникальные, неповторимые, а ведь куда больше стариков обычных и далеко не лучших: глупых, скандальных, бесчестных и бесполезных. Даже стукачи и палачи, в отличие от своих жертв, нередко доживают до естественной дряхлости. Вон в стеклянном ящике то и дело выныривают отставники маразматического Политбрюро, литературные официанты скончавшегося режима, ленинско-сталинские философы и экономисты, развалившие Советский Союз и очень недовольные, что им не дают столь же успешно похоронить Россию. И, если они вдруг запросят эфтаназии, общество даже их должно отговорить?
Вопросы и вопросы.
Но не зря говорят, что дьявол прячется в деталях.
Ну, примет наша Дума в двенадцатом чтении разумный, со всех сторон обложенный поправками закон. А дальше? Как этот закон станет исполняться? Ведь понадобятся, например, официальные палачи — кто пойдет на эту работу? И как они станут трудиться, на окладе или сдельно? А если сдельно, но не будет клиентуры — с помощью какой рекламы они ее смогут привлечь? И кто станет оплачивать их нелегкий труд — государство, сам эфтанизируемый или безутешные родственники? И какой у палачей пойдет стаж — на общих основаниях или год за два? И как к ним надо будет обращаться за услугой — напрямую или через профильное агентство, скорей всего, при Газпроме, поскольку этот суперолигарх уже сосредоточил в своих руках все виды деятельности, кроме эфтаназии? И какую анкету должны будут заполнять очередники или их близкие? И какие парткомы станут эту кромешную очередь контролировать?
Наверное, все эти вопросы можно как-то решить, ведь есть уже в Европе страны, где эфтаназия разрешена. А мы что, не Европа?
Отчасти Европа. Но мне не хочется, чтобы Россия окончательно становилась Европой именно с этого конца. Не хочется жить в стране, где стариков убивают на законном основании. Не хочется, в частности, и потому, что такая страна в конце концов и сама станет кандидатом на эфтаназию. В своей истории Россия слишком много экспериментировала. Так что в этом вопросе есть смысл пропустить в лидеры кого-нибудь еще: Нидерланды, или Францию, или Норвегию.
Я не слишком религиозный человек. Но согласен с теми, кто говорит: жизнь дает Бог, и не людям ее отнимать. Сегодня в России даже убийц не казнят. Так есть ли у нас право казнить вполне законопослушных людей только потому, что стары и больны?
Множество вопросов, ответы на которые я не знаю. И счастлив, что отвечать обязан не я.