Ни кола ни двора

Глава 2. Так я реальна?

То и дело я просыпалась от надсадного, отчаянного Толикова кашля. Мне снились беспокойные сны, я шла куда-то по автостраде, мимо с ревом проносились машины, заставляя меня съеживаться, сжиматься до боли. Я так старалась стать как можно меньше, чтобы меня не сбила машина, что, в конце концов, заплакала.

А проснулась я оттого, что Толиков кашель стих. Глаза мои были совсем сухие.

Такая тишина, подумала я, как странно.

Я очень давно не просыпалась на рассвете. Небо за окном было серое, с легким, разгорающимся румянцем. На моей подушке лежала рыжая кукла, я долго смотрела на нее, пока не поняла — у нее губы цвета надвигающегося солнца. Чуть-чуть розоватые, с холодным, синим подтоном.

Заснуть не получалось, хотя проспала я, дай Бог, час. Дом был тихим, словно Бог обложил его ватой и поместил в коробку, чтобы перенести куда-нибудь в другое место. Знаете такие коробки для переезда, да? Все знают.

Я встала, потянулась, высоко вздернув руки вверх, кончиками пальцев почти коснувшись крючка, на котором висели качели — потолок у меня был совсем низкий. Мне нравились узкие и тесные пространства. Я бы хотела жить в капсуле, как космонавты из фильмов про далекое будущее. Хотела бы, чтобы в капсулу помещалась только я.

Рассветный час — самый удивительный за весь день. Такое же чудо, как зарождение жизни, как завязь цветка или беременность, или даже деление одноклеточных. В детстве меня очень интересовало, как из ночи появляется день. Когда я узнала, в чем дело, была даже чуточку разочарована.

Зачем-то я вышла из комнаты, проскользила к лестнице, собирая носками лень Люси. Кедровой сладостью пахло еще сильнее прежнего. Внизу было пусто и тихо, мама и папа спали, спала прислуга, спала, наверное, даже охрана. Я осторожно спустилась вниз, подумала, достаточно ли киношно будет попить сейчас горячего молока?

Недостаточно киношные вещи меня вовсе не увлекали.

Уже на подходе к кухне, у самой двери, я услышала его кашель. Выглянула в окно, увидела, что Толик сидит на крыльце.

Не знаю, что заставило меня выйти. Я думаю, под тем светом его профиль опять показался мне красивым. Вот еще странная штука, которая меня в нем поразила — в анфас черты его казались почти мягкими: широкое лицо, хитрый, тоскливый взгляд, нежно очерченные, большие глаза, а в профиль заметны были острые линии его носа и рта, возвышенная резкость лица, казавшегося с другого ракурса таким простым.

Я описываю его очень подробно, но на самом деле, и это стоит признать, у Толика было довольно типичное русское лицо, печальное, какое-то нищенское, красивое и некрасивое одновременно. Но мне-то он казался особенным в том, в чем другим — вовсе нет.

Я посмотрела на Толика, стараясь представить его с собой в одной постели. Я все знала о сексе из интернета, даже участвовала иногда в обсуждениях всяческих сексуальных тем в девчачьих сообществах. Согласно моей легенде, у меня было трое парней, иногда я даже описывала наши постельные приключения. Сулим Евгеньевич консультировал меня по этому вопросу, чтобы я не облажалась, но мыслей о нем у меня никогда не возникало, не знаю, почему. Наверное, я просто еще никогда не решала влюбиться.

Я знаю, что репетиторы часто пристают к своим ученицам, но Сулим Евгеньевич никогда даже не смотрел на меня, как на девушку. Может быть, он боялся моего отца, но, скорее всего, ему интересны были только очень взрослые женщины. Последней его мадам (в прямом смысле, она была француженкой, и муж у нее имелся) было что-то около тридцати пяти.

Я зашла на кухню, посмотрела на себя в отражении хромированного холодильника — неясный силуэт, темный, весь в мазках теней.

У меня была ночная рубашка с черноухим мультяшным далматинцем, рубашка, как длинная футболка, даже лямку не приспустить. Я подтянула трусы, обычные, черные шортики, тоже ничего сексуального.

— Ну же, — сказала я. — Думай, цветочек.

Рита — цветочек, Рита — овощ, Рита — тот еще фрукт.

Я открыла холодильник, взяла из морозилки длинный кусок мяса, вроде бы, ребрышки, и приложила его к груди. Подержала несколько секунд, отложила, отдернула рубашку и взглянула на себя. Соски под тканью топорщились, это уже что-то. Я взбила волосы, повела головой, порепетировала улыбку.

Хотела бы я быть похожей на маму. Раз уж Толик любил маму, наверное, она нравилась ему по внешности. А вот мой папа — вряд ли.

Но что поделать, работаем, с чем есть.

Я стянула один носок, памятуя про Лолиту и ее искрометное появление. Впрочем, для Лолиты я уже была старовата. Вроде как, ей было восемнадцать, когда Гумберт видел ее в последний раз. Или больше?

Когда я вышла к Толику на крыльцо, стало понятно, что трюк с мясом можно было не проворачивать — я так сразу и замерзла.

— Вы не спите? — спросила я. Глупый вопрос, сама пожалела, что с него начала. Но Толик обернулся, просиял, как небо над ним, и выдал:

— Не, ты че. Я ваще не сплю никогда. С тех пор как меня по голове е… по голове мне дали с тех пор как, так я не сплю просто никогда. Дремлю только. Одним полушарием. Как дельфин, знаешь? Даже глаза не закрываю.

— Так не бывает, — сказал я.

— А ты докажи, что так не бывает! — ответил он, прижимая новую сигарету к почти догоревшей.

— Докажу, — сказала я. — В интернет сходите. Вы там вообще были?

— Ну, — сказал он. — Это же почта, все дела. Бывал, конечно. Но мне там не понравилось.

Тогда я спросила:

— Можно я с вами посижу? Вы не против?

— Не, о чем базар? — сказал Толик, улыбнувшись широко и ярко, сверкнув зубами. — Садись.

Я села рядом и поняла, что не знаю, о чем с ним говорить.

— А вы чифир любите?

— Не.

Я задумчиво кивнула.

— Понятно.

Он вдруг опять улыбнулся мне, теплее, радостнее.

— Да ты расслабься. Я тут первое время покантуюсь, потом дальше махну.

— Куда?

— А, — он махнул рукой. — Страна большая.

Руки у Толика были красивые, крепкие запястья, туго обтянутые кожей, так что каждую косточку видно, выступающие вены, ярко-ярко синие, но удивительной красоты, сильные, мужественные, длинные пальцы. На удивление, руки у него были чистые, почти без наколок — только один единственный крест между большим и указательным пальцем. Крест с косой перекладиной, как на могилке.

Я сказала:

— А мой папа?

— Мировой мужик!

— Я имею в виду, вы с ним были в одной…

Я долго подбирала слово, пока Толик сам не сказал:

— Бригаде.

— И чем вы занимались?

Он покачал головой.

— Тем-сем. Пятым-десятым. Было — прошло. Ты лучше гляди.

Он указал куда-то наверх, к солнцу.

— Что?

— Там Бог сидит.

Наверное, я как-то по-особому на него посмотрела, потому что Толик поднял руки.

— Думаешь, совсем поехал? Не вижу я там Бога никакого. Это у меня так бабка говорила. Что облако сияет, значит там Бог сидит на нем. Как бы трон его.

У его сердца я сумела рассмотреть надпись, перехваченную лямкой майки-алкоголички — "не доводи до греха". Я снова глянула на его красивые руки, представила, как он трогает меня под ночной рубашкой. Наверное, это должно было быть приятно. Во всяком случае, мысль была интересная, хотелось ее додумать.

Толик сказал:

— Ты такая грустная, хочу тебе помочь.

Звучало почти как оскорбление. Он был больной и убогий, и мне хотел помочь, надо же. Толик подался вперед, уперся ладонями в ступень, высоко вздернув плечи, и глотнул воздуха, словно только что вырвался из-под толщи воды.

Я заметила, что губы у него очень бледные, почти синюшные.

— Почему вы думаете, что мне нужна помощь? — спросила я.

Он дернул одним плечом.

— Я так чувствую. Ну, это ж и понятно. Ты у них солнышко, дочечка, после Жорика-то. У них за тебя всю жизнь поджилки трястись будут. Но это ж не повод тебя тут хоронить. Ты че, на дискотеку-то ходишь?

— Нет.

— А в библиотеку?

— Нет.

— Все в интернете есть? И библиотеки и дискотеки?

Я улыбнулась. На рассвете он тоже казался печальным и очень больным.

— Ты хорошая девочка, — сказал он. — Но многовато дома сидишь. Надо тебе двигаться. Движение — это жизнь.

— Толик, я вас люблю.

Он глянул на меня.

— Нормас! Я тебя тоже! Я всех люблю, я так решил.

Он потрепал меня по волосам.

— Дите малое.

— Нет, я серьезно.

— И я серьезно. Я тебя тоже люблю, умат вообще, как. Ну че, решили?

— Решили, — сказала я и подалась к нему. Мне показалось, он поцелует меня, но Толик дернул меня за руки и сказал:

— Пошли гулять, любимая. Под юным солнцем, все дела.

— Вы что, смеетесь?

Он склонил голову набок, прищурил один глаз.

— Да ну, — сказал он.

— Тогда подождите, я оденусь.

Но Толик сказал:

— Да не, не надо. Я тебе говорю, трясутся они за тебя слишком. Вот, и носок сними тоже. Это важно.

Не знаю, почему я тогда стянула носок, и чего я ожидала. Он потянул меня дальше, вниз по лестнице, и я впервые за свою жизнь босыми ногами ступила на камень подъездной дорожки.

— Но я замерзну! Я простужусь и заболею!

— Простудишься — вылечишься. Страшного ничего в этом нет! Пойдем со мной, давай. Это прикольно. Ноги человеку даны, чтобы ощущать ими землю. Ты врубишься.

— Во что?

— Ну, тут вкурить просто надо, войти в ритм.

— В какой ритм?

— Ваще в ритм. В базовый.

Ногам было холодно, крошечные камушки впивались в пятки, я чувствовала пыль между пальцев. Толик шел быстро, крест на его груди болтался туда-сюда, высоко подскакивал и ударялся о печальный лик вытатуированной Богородицы.

— Ты ваще по сторонам часто смотришь?

— Ну, я подмечаю, что мне нравится.

Он хрипло захохотал, смех перешел в кашель, Толик сплюнул мокроту.

— Тогда гляди.

Внезапно он остановился, я в него врезалась. Он был такой твердый, весь в неудобных углах костей.

— Да на что?

— На все.

Но я не понимала, что Толик имеет в виду. Вот — дорожка, белая с синим, ровные, сложенные один к одному камушки, вот — высокий рыже-красный кирпичный забор. Позади мой дом, знакомый, привычный, снаружи он казался мне куда больше, чем изнутри. Впереди — черный гребень леса с высокими иглами сосен, долгое поле. Надо всем этим — просто небо, теперь все более розовое.

— Хорошо, — сказала я. — Вот это — дорожка. Это — забор. Там — лес. Вот — небо.

— Ты ж не дефективная, — сказал Толик. — Я в курсах, что ты знаешь. Как думаешь, красиво?

— Нормально, — сказала я. — Обычно.

— Во! А это красиво.

— Вы просто здесь первый день, — сказала я. — Вы тоже привыкнете.

Толик замотал головой, словно отгонял невидимую мошкару.

— Не-не-не. Привыкать — нельзя. Привычка — смерть прекрасного.

Он снова взял меня за руку и повел дальше. Я подумала: может, меня сейчас трахнут. Это интересно.

— Ты на своей волне, — продолжал Толик. — Это хорошо, мозги работают, но ты же тут так ненадолго. Тебе уже восемнадцать лет. В лучшем случае осталось только семьдесят. Это меньше века.

— Но чуть больше, чем просуществовал Советский Союз, — сказала я.

— А вот смеяться не надо.

Неожиданно он понизил голос, кивнул в сторону спящего охранника. Я тоже кивнула, и мы пошли молча.

Не знаю, почему я шла так покорно. Думаю, я пребывала в смятении, как ребенок, которого ведет за руку незнакомец.

Мы осторожно вышли за ворота, дядя, кажется, Леша не проснулся, и я мысленно поставила ему минус в резюме охранника. Бдительность — лучшее оружие, чем, собственно, оружие.

Мои босые ноги коснулись холодной, пыльной земли.

Толик наклонился ко мне прошептал:

— Вдохни.

И я вдохнула. Он задумчиво кивнул и потащил меня дальше. Между пальцами теперь все время застревали камушки. За воротами был дикий мир, почти неизведанный и странный. Тропинка стала мягкой от прошедшего дождя, мои ноги быстро почернели от грязи, я заметила, что Толик тоже босой, и почувствовала себя частью какого-то дикого ритуала.

Грязь под ногами чавкала, воздух казался странно пьянящим. Толик сказал:

— Ну вот, короче, скоро помирать вообще-то. Ты об этом-то не забывай.

— Вообще-то семьдесят лет это много.

Толик вздернул блеклую бровь.

— Ну-ну. Так всю жизнь и будешь под одеялом лежать? Мне на тебя уже стуканули. Я о чем говорю? Ты здесь так ненадолго, чудо, что ты вообще здесь. Пошли на озеро поглядим, у вас тут озеро рядом, отведи меня.

Дом наш стоял на возвышенности, тропинка вела вниз, к лугу и лесу. Здесь мы с папой часто начинали свой забег, когда ему совсем уж не терпелось со спортом.

Толик вдруг остановился, там, где тропинка соскальзывала с холма. Он снова закашлялся, с большим трудом вдохнул.

— Гляди, — сказал он между двумя приступами сухого, как говорят врачи, непродуктивного кашля. — Во че есть.

Он указал на встающее солнце, красно-розовое, как лучшее в мире яблоко. Оно заливало луг с увядающими полевыми цветами огнем и лаской. И я впервые в жизни подумала: так было здесь до того, как построили наш дом. И до моего рождения. Может быть, солнце вставало над лугом именно так уже много сотен лет. Эта мысль вызвала у меня странные чувства. Зависть, наверное. К этому солнцу, к этому лугу, к тому, что вечно.

— Не нравится? — спросил Толик.

— Нравится, — сказала я. — Красиво.

И мы пошли вниз. Я скользила по грязи, иногда Толик меня поддерживал, иногда позволял мне ехать вниз.

Он сказал:

— Слушай, короче, хочешь историю?

— Даже и не знаю.

— Да хочешь, я же вижу.

Я споткнулась, едва не полетела кубарем вниз, палец на ноге обожгло такой болью, что я чуть не заплакала. Толик схватил меня за шиворот, раздался треск ткани, но рубашка осталась целой. Если бы она порвалась, я осталась бы перед Толиком почти голой — только в трусах. Ну или, как минимум, он мог увидеть мою грудь. От одной этой мысли поджались пальцы на ногах, даже бедный, больной большой.

— Не ударилась?

— Нет, — сказала я из упрямства. Меньше всего мне хотелось, чтобы Толик считал меня слюнтяйкой.

— Ну и ладно, — сказал он. — Короче, слушай. Ехали однажды четыре жида, все умные. Они ехали в Рим, понимаешь? Ну, где императоры, гладиаторы, вся байда. Ясен красен, после того, как римляне разрушили их, жидов, храм. Ну и в расстроенных чувствах. Вот, видят, Рим, как там живут, и трое из четырех жидов начинают рыдать, а один — смеяться. Те, которые плачут, они отрыдались и говорят четвертому своему: хули ты ржешь-то? Он такой, значит, по-жидовски, вопросом на вопрос: а вы хули плачете? Ну, ясное дело, они говорят, римляне, скотины, тут живут, процветают, а они наш храм разрушили, а мы там загниваем в своей Жидляндии, и храм горит, а они тут тусуются, так им хорошо, зачем им такое счастье?

Толик замолчал, уставился на небо.

— Ну? — спросила я. — А дальше?

— Баранки гну. Дальше четвертый им говорит: вот я потому и смеюсь, если так Бог с теми, кто ему говно всякое делает, то насколько же воздастся тем, кто хороший такой.

— Странная история.

— Все истории — странные. Мир ваще-то странное место. И это хорошо, я думаю.

Мы спустились вниз, и я увидела луг, залитый солнцем, вблизи, увидела редкие, подгнивающие клеверки, покрытые засохшими фиолетовыми каплями стебельки мышиного горошка, упрямые головки дикого лука. Все это умирало. Трава была вялой, тоскливой, скудной. Недалеко от моей ноги полз мрачный, ленивый жук.

Мне стало грустно. Я не понимала, что красивого Толик во всем этом видит и, главное, зачем. Толик сказал:

— Че рожа кислая такая?

Я сказала:

— Ну, вы говорите, что это красиво. Я так не считаю.

Он искреннее удивился.

— А че так?

— Сейчас осень. Все эти растения умирают.

Толик почесал лоб. Я вроде бы задала ему задачку. Он сказал:

— Так это же хорошо, что сегодня они живы. Вот, солнце, они на ветру колышутся. Это — счастье. Так даже еще красивее.

И мы пошли дальше, и стебли травы кололи мне ноги, как бы в отместку за то, что я знала об их смертности.

Почему я все-таки с ним шла? Не сказать, что я совсем уж глупая, совсем уж нелепая и ничего не понимаю. Не стоит идти со взрослым мужиком, только откинувшимся, к тому же, в лес на рассвете. Нет таких обстоятельств, при которых стоит. Даже если так скучно, что хочется лишиться девственности — не стоит все равно.

Я даже не могу сказать, что доверяла ему, Толик не выглядел ни безопасным, ни добрым.

Более того, если сначала мне казалось, что все мои старания — зря, что моего кокетства он совсем не замечает, то теперь я видела, как Толик на меня смотрит.

Я совсем не так представляла себе взгляд мужчины, который хочет секса. Мне казалось, взгляд этот должен быть томнее и темнее. У Толика глаза были скорее задумчивые и голодные, так смотрят на меню в ресторане после долгого, очень долгого и насыщенного дня. И перед еще более насыщенной ночью.

Иногда он улыбался, и почему-то я понимала, что он думает о сексе.

Отчасти мне такое внимание было приятно. Оно заставляло меня ощущать, что я — реальна, что у меня есть тело, и оно как-то связано с биологическим видом "человек".

С другой стороны, часть меня оставалась холодной, как рыба, непричастной к этой прогулке вовсе.

Я спросила Толика:

— А мой папа убивал людей?

В тот момент мы как раз вошли под сень леса, это было донельзя символично. Толик поглядел на меня странно и сказал:

— Ну пробьешь это, а делать что будешь с тем, что узнаешь?

— Жить, — сказала я. Толику мой ответ понравился, он ответил:

— Всякое бывало. И убивал тоже. Гордиться тут нечем.

Но неожиданно Толик сказал еще кое-что:

— И стыдиться тут нечего. Жил как жил. Что тебе в этом копаться? Бог рассудит.

В том, что он сказал, была циничная, но правда. Я думала, он начнет заливать мне, какими плохими, какими ужасными людьми они были, как он ненавидит себя и папу в то время. А Толик говорил легко и спокойно. Я глядела на солнце, оно улеглось, довольное, на гамаке из черных ветвей, хитро и ладно сплетенном. Я шла по ковру из палых листьев, мягкому и нежному. В лесу было еще холоднее, но земля так приятно и сладостно остужала мой бедный больной палец.

Толик сказал:

— Много думал над тем, что ты сказала. Про мертвые растеньица.

Много — это примерно пять минут.

Я потерла озябшие коленки, Толик проследил за мной взглядом. Мне кажется, он думал, есть ли на мне трусы.

— И? — спросила я. — Если, кстати, вы хотите меня изнасиловать или даже убить, знайте, что мне совершенно все равно.

— Да ну тебя, — сказал Толик. — Я теперь хороший.

— Формулировка подразумевает, что раньше вы так делали?

Он пожал плечами. Не да и не нет. Ничего конкретного. Вдруг Толик просиял:

— В общем, это такое чудо ваще жить.

— Чудо чудное, диво дивное.

— И не надо вот этого вот. Я имею в виду, ничего нет ведь, кроме этого. Кроме всего, что есть. Больше ведь нету ничего.

От абсурдности фразы у меня, как это бывает при решении сложных задач, зачесалось в голове.

— Что?

Толик пожал плечами.

— Ну, я имею в виду, как этого всего мало, того что есть, по сравнению с тем, чего нет и быть не может. Разве ж оно не прекрасно любить все, что реально, а? Че думаешь? В смысле, мы полюбас так мало узнаем о мире, в который пришли, так мало увидим, но разве не круто все равно? Как будто тебя швырнули в гору сладостей. Понятно, что все не схаваешь, но все равно прелесть.

— Я бы не сказала, что это сладости.

— Ну лады. Сладостей и иголок.

Гора сладостей и иголок — вот так он видел мир. Толик сказал:

— Ты вроде губки, впитаешь, что успеешь, прежде, чем тебя сунут в мусорку. Я думаю, Богу нравится, когда мы стараемся откусить самый большой кусок пирога.

Мы вышли к озеру. Оно блестело и сверкало на солнце. У воды было еще холоднее, я то и дело ежилась. Толик, должно быть, тоже озяб, но мне вдруг показалось, что ему это нравится — пробирающий до костей утренний холод, делавшийся только сильнее от бессонной ночи.

Озеро казалось красивым и неожиданно бескрайним. Мне всегда думалось, что оно такое маленькое, серебряная точка и все. Где-то у берега плеснула хвостом и исчезла рыба.

Толик сказал:

— Тебе надо жить. Ты молодая. Как хорошо быть молодым. Ваще улет, ты просто не понимаешь еще ниче.

Я забыла о холоде. Солнце играло с серебром воды, превращая его в золото — странная алхимия, удивительный фокус, который мне показывал Бог.

Толик сказал:

— Во. Красиво?

Я потерла глаза, поморгала.

— Да. Красиво.

У Толика в белесых ресницах путались искры солнечного света. Это тоже было красиво.

Я сказала:

— Но что толку?

Он пожал плечами.

— Толку ни в чем нет, так что забей просто. Надо жить по сердцу, по мозгам если жить, это несчастье.

Он выпускал изо рта сигаретный дым, и казалось, что это пар на холоде, и что осень куда более поздняя, что почти зима.

— Нет, серьезно, что толку от солнца, если оно холодное?

— Философ, бл… блин. Ничего толку, чего завела, толк-толк. Просто хорошо, что ты можешь про это подумать, что это существует, и ты существуешь. Все хорошо, даже больно когда тебе.

Палец заныл, будто отозвался на его слова. Вокруг меня пели птицы, я только это заметила. То здесь, то там, их голоса возникали и таяли.

Толик хрипло, с боем вдыхал, а я топталась на месте, не зная, что делать с нахлынувшими звуками, блестками, с тяжелым, осенним небом надо мной. Действительно, красиво. Но какая разница, что красиво, а что — нет?

Все это скучно и бессмысленно, а однажды я умру.

Я взглянула на Толика и сказала это:

— Но я же умру.

Сказала с отчаянием, с такой тоской, которой сама от себя не ожидала, тем более в восемнадцать всего-то лет.

Толик пожал плечами с каким-то безразличием.

— Так решил Господь.

Адольф — художник, вспомнилось мне, Эрнст — поэт.

— Просто так?

— А мне все равно, — сказал Толик, он снова дернул меня за руку и повел дальше. Толик хватал мое запястье резко, собственнически, каким-то расходящимся с его нынешним образом движением, движением, пережившим его конверсию, или что там с ним произошло.

Я спросила:

— Так вы не ненавидите себя, Толик?

Я вдруг поняла, почему он останавливается так часто — дышать ему тяжело, вот и все.

— Не, — сказал он. — А хули надо?

— Ну, не знаю, вы отсидели в тюрьме. Вам виднее.

Почему-то мне не хотелось знать, за что. Я боялась, что тогда не смогу в него влюбиться.

А теперь, подумала я, просто поцелуй меня, пожалуйста. Или обними. Что-нибудь в этом роде, сделай это со мной, в конце-то концов.

Я снова представила, как клевски будет сказать кому-нибудь, с кем я лишилась девственности. Что-то вроде того:

— И кто был твоим первым, Рита?

— Да, неважно. Один зэк из отцовской бригады. Он еще сошел с ума. До секса со мной, а не после, конечно.

Как же круто.

— Мы что, прям в озеро пойдем? Тоже мне, нашли Вирджинию Вульф.

— Не. Посидим на мостике.

— Мостике?

— Это же твое озеро.

— Ну, номинально оно общее.

Я смутилась. И вправду, деревянного мосточка я совсем не помнила. Мне казалось, он возник здесь по волшебству. Мы спустились вниз, прошлись по нему, скрипнувшему пару раз, уселись на краю. Передо мной было озеро, окаймленное тусклым по-осеннему лесом.

А как красиво станет, подумала я, когда смерть все здесь озолотит.

Лес казался темным по сравнению с искрящимся озером. Я подумала, что озеро в блестках — как моя крошечная жизнь, темнейший лес обступил ее со всех сторон, и что толку, что она сама такая хорошенькая, такая благополучная.

Толик вдруг сказал:

— У тебя палец опух.

— А? — я махнула рукой. — Это несерьезно, я даже не заметила.

Толик схватил меня за щиколотку, сказал:

— Сейчас от холодной воды нормально будет.

Я заверещала:

— Не надо! Она же холодная!

— Во!

Он засмеялся, я тоже, но, скорее, нервно.

— Отпустите! Не надо!

Да уж, я думала, что буду кричать что-нибудь такое совсем в другой ситуации. Толик сказал:

— Да расслабься, получай удовольствие.

Он, видимо, тоже думал, что будет говорить это в какой-то другой ситуации, а, может, просто понял, что пришло в голову мне.

Некоторое время я вырывалась, а потом сдалась, Толик опустил мою ногу в воду, и это было лучше, чем я представляла. Может, и с сексом так же.

— Полегчало? — спросил Толик. Он все еще держал мою ногу. Мне показалось, он старается заглянуть под мою ночную рубашку, чтобы, может быть, все-таки все понять про мое белье.

— Да, — сказала я. Мы помолчали. Наконец, Толик отпустил меня, я выпрямилась поглядела на мою белую, как у утопленницы, ногу в прозрачной, холодной воде. Всему остальному телу будто стало теплее.

— Вы так и не сказали, почему вы не ненавидите себя.

— Да это все херня. Типа ты был плохим, давай теперь херачь себя плетью, пока не сдохнешь. Это никому не надо. Человек не может ничего отдать другим, пока ему больно. А я хочу отдавать. Хочу помогать. Мне хочется быть счастливым, так я смогу отдавать другим то, чего у меня излишек. Врубилась?

— А почему нельзя помогать, когда тебе больно?

— Ну, тебе нечего же отдать. У тебя ничего нет, кроме боли.

Я пожала плечами.

— И что? У людей, в общем и целом, ничего, кроме боли, нет.

Я вдруг осознала, что еще ни с кем не была так откровенна. И никогда. Я привыкла к тому, что просто скучаю и ленюсь, что за этим в самом деле ничего не стоит.

Толик вдруг вытянул руку, ногтем содрал корочку с ранки на сгибе локтя и протянул ее мне.

— Хочешь?

— Что?!

— Вот, — он кивнул. — Вывезла все, гляди-ка.

Я смотрела на красно-желтую чешуйку, стараясь не зажмуриться и не отвернуться.

— Когда тебе больно, только это ты и можешь дать. Надо всех простить, всех и себя. И все отпустить. Сечешь? Жизнь продолжается. Что бы ни случилось. Умер ребенок? Смертельная болезнь? Война? Все равно продолжается, и пока живешь, надо жить счастливо.

Он говорил горячо и страстно, с религиозным пылом, глаза его сияли.

— Этого хочет Бог?

— Счастья. Счастья для всех. Надо быть счастливым и помогать другим. Сначала надень кислородную маску на себя, а только потом — на мелкого. Бог — это просто пилот. Он не выйдет из-за штурвала, чтобы застегнуть на тебе жилет.

Он схватил себя за шею, закашлялся, а я смотрела на него ошарашенно. Мне не верилось, что я говорю с Толиком о таких вещах. Я думала о сексе, о физической близости, вовсе не о том, что доверю ему свои переживания. Я их никому не доверяла, даже самой себе.

Толик сказал:

— Надо быть счастливым, счастливым надо жить.

Неожиданно он наклонился, снова взял мою ногу и принялся смывать водой грязь. Сердце у меня забилось часто-часто.

Толик сказал:

— Но я тебя жизни учить не буду, живи ее, как хочешь.

Он опустил и мою вторую ногу под воду, я подалась назад, от холода свело даже плечи. Запрокинув голову, я увидела большое, пушистое облако. Я почти не чувствовала прикосновений Толика, но ощущала кое-что другое: странное, томительное и доверчивое чувство.

И свое желание я тоже представляла себе совсем не так.

Толик сказал:

— Тебе бы поглядеть, че в мире есть. Может, поняла бы, какое тебе интересно. Витек с Алечкой родители хорошие.

Но. Здесь было какое-то "но".

Я сказала:

— Хочу искупаться.

Он сказал:

— Давай.

— А я не утону от холода?

Толик повел плечом, любимое его, странное, рваное движение.

— Без понятия. Но если хочется так, то это без разницы. С осознанием того, что за косяки при любых раскладах отбашляешь живется легче.

Вот такая вот философия на фене. Фенесофия.

Я сказала:

— Тогда отойдите.

Я подумала, стоит мне разбежаться и прыгнуть, рухнуть в холодную воду, как я тут же стану другим человеком. Может, мы поговорили, я открылась, а теперь я окунусь в местный Коцит, и стану новой Ритой. Ритой-лучше-прежней. Все обрадуются.

Толик отошел в сторону, как можно дальше, так что пятки его качались над водой. Я прошлась по мостику обратно, скользя мокрыми ногами, боясь грохнуться.

Это оказалось проще, чем я думала. Я разбежалась и просто не останавливалась. Рухнула в ледяную воду, такую холодную, что, я знала — в ней можно умереть.

Наверное, это цепляло меня больше всего. Возможность. Не такая уж и плохая из меня вышла Вирджиния Вульф.

Было неожиданно глубоко, и я ушла под воду. Больше она не казалась мне прозрачной, теперь вода стала черной. Странное дело, я не касалась ногами дна. А, может, это и иллюзия, может, так причудливо моя память сложила чувства и реальность.

Солнце пробивалось сюда с трудом. Я даже хотела остаться здесь, внизу, но нестерпимый зуд в груди, зуд, переходящий в жжение, заставил меня выплыть, вырваться из воды. Толик подхватил меня.

— Наплавалась?

Я покачала головой.

— Нет! Хочу еще!

Я снова нырнула, ушла под воду, свет мгновенно померк. Мне захотелось сделать глубокий вдох. Я знаю, это глупо. Думаю, на самом деле я не желала смерти. Поэтому я не сделала того вдоха. Я просто задержала дыхание и смотрела на отдаляющийся, охватываемый чернотой со всех сторон, почти голубой свет. Как будто пространство надо мной стянул лед.

Меня вытащил Толик. С неожиданной для его болезненности силой, он схватил меня и вырвал из воды. Меня била крупная дрожь, руки и ноги дергались. Толик прижал меня к себе, он казался невероятно горячим, как огонь. Его золотые клыки нестерпимо, почти мультяшно сверкали, когда он сказал:

— Хорош, хорош!

— Ты же сам сказал! — крикнула я. — Башлять за косяки, или что?

Он засмеялся.

— Во-во!

Он прижимал меня к себе, обтирал ладонями до жжения, руки его, в какой-то момент, в какой-то очень мимолетный миг, были под моей рубашкой, но ни он, ни я, ничего не успели понять.

— Пошли, Ритка.

Я заплакала.

— Девки сложные.

Я завыла.

— Ну-ну.

Он мягко донес меня до конца моста и поставил на землю, на влажные листья, склизкие, подгнивающие. Они были не золотые и не красные, зеленые с прочернью — просто палые, не до конца осенние еще.

— Давай, Ритуля, — сказал он. — Шевелись.

Мне не было плохо физически, но я ощущала такую боль. А думала, что мне станет легче. Мне даже пришло в голову, что я одержима дьяволом. Что во мне сидит какой-то демон, который и делает так больно. Иначе это объяснить не получалось — жжение в груди, будто на душу вылили кипяток.

Я плакала всю дорогу обратно, сумела собраться только перед самым домом. Я представляла: если нас встретят, решат, что Толик меня изнасиловал. Мне совсем не хотелось, чтобы о нем так думали.

Я сказала:

— Расскажи мне анекдот.

— Ну, я так не могу, по заказу-то. Я ж тебе не клоун.

— Тогда просто расскажи что-нибудь, что угодно. Хочешь, историю расскажи.

— Не хочу, — сказал Толик. — Ладно, слушай анекдот. Приходит новый русский, значит, в ювелирку и говорит: крест бы надо, да побольше. Ему показывают кресты, один, пятый, десятый, он смотрит, потом кивает: вот такой вот хочу. Тока вы это, гимнаста снимите.

Почему-то я засмеялась, и смеялась до самых ворот, пока мы не столкнулись с папой.

Он выходил на пробежку. На лице у него совсем не было волнения, конечно, он думал, что я сплю. Мне даже было жаль забирать у него эти секунды спокойствия. Когда он нас заметил, я сразу сказала:

— Блин, пап, я случайно в озеро упала.

— Что упало, то пропало, — сказал папа и засмеялся. А потом до него дошло.

— В дом, живо!

— Пап, я…

— В дом!

Толик улыбался, папа посмотрел на него искоса.

— А ты уж останься.

— Да ну да.

Я снова попыталась высказаться:

— Пап, я…

Тогда он взял меня за руку, крепко и мягко, и повел домой. Я семенила за ним, все время оглядывалась на Толика.

— Он мне ничего не сделал, — прошептала я. — Просто мы пошли гулять.

— В ванную, а потом напряги Тоню сделать тебе чай с имбирем, она как раз завтрак готовит. И с медом!

— Не выгоняй его! Я упала случайно! Он спас мне жизнь!

— Рита, иди домой.

Папа втолкнул меня в коридор и закрыл за мной дверь. Я осталась стоять в очень тихом, еще по-утреннему сонном доме. Снаружи папа что-то говорил Толику, тише, чем я ожидала. Тогда я глянула в окно — Толик улыбался и кивал, потом развел руками с такой комической тоской, что папа, кажется, засмеялся.

Ну, подумала я, разберутся без меня.

Папа отчего-то давал Толику очень большой кредит доверия.

Я осторожненько пошла вперед. Мои следы на паркете, чистом и гладком, были темными. Я подумала, что я, будто живой мертвец, вырвавшийся из тесной утробы могилы и вернувшийся домой. К пятке моей прицепился гнилой лист, и он тащился со мной до самой ванной.

В ванной я скинула ночную рубашку, стянула трусы и осталась только в цепочке с крестиком, сердечком и якорьком.

Мой палец стал уродливым и красным, мои глаза — тоже. Мои ноги были грязными.

Я долго водила ладонью от груди к животу и ниже, представляла, что это делает Толик. Потом набрала полную ванную горячей воды и залезла в нее, не обращая внимания на боль.

Вода стала серой от грязи.

Я долго лежала, не особо понимая, на каком я свете. Лампочки над головой сверкали, сияли — будто нимбы, но без икон. Палец болел так сильно, что хотелось плакать, но я держалась.

Я не какая-нибудь там слабачка, я очень хорошо выдерживаю физическую боль. В детстве я почти не плакала, а потом стала плакать много, словно прорвало дамбу моего терпения.

Почему-то я снова подумала о Жорике, о том, что у него не было бы всех этих проблем. Во всяком случае, он бы точно не вступал в странные отношения с папиным другом Толей Тублом.

Жорик бы знал, кем хочет стать, и в это самое время, наверное, спешил бы на пару где-нибудь в Москве или даже в Лондоне. То есть, тогда не в это же самое время, в аналоговое время, но вы ведь поняли.

Жорик бы не раздумывал, сделать ли ему самый важный вздох.

Даже если бы Жорику было нестерпимо больно, он решил бы все быстро и без лишних сантиментов. Он сверхчеловек, этот Жорик.

Через какое-то, крайне неопределенное, время я услышала голос Кати.

— Рита, чай я оставлю в твоей комнате. Смотри, чтобы не остыл, выходи давай.

— Ладно! — крикнула я. — Сейчас.

Но вместо этого я еще долго, почти без перерыва, мастурбировала в грязной воде. О Толике я не думала. Я вообще ни о чем не думала. Черная пелена казалась мне довольно сексуальной.

Я вышла из ванной недостаточно чистой. Долго вытирала полотенцем волосы, но удовлетворенной не осталась — ни в одном из смыслов.

Господи, подумала я, чего же мне не хватает? Меня любят, я здорова, молода и богата. Почему я несчастна?

Распустила сопли, ты просто не видела боли. Так ответил мне мой внутренний Бог. На себя, грязную, я напялила чистую ночную рубашку, розовую с тортиком. На тортике горело шестнадцать свечек. Значит, рубашке было два года.

Хотелось лечь в постель, но для начала я решила навестить Толика. Мне было интересно, я подумала, может быть, он там тоже себя трогает, может, он думает обо мне?

Я осторожно, на цыпочках спустилась на один пролет вниз, прошлась до его комнаты легко, как ветерок.

Перед дверью я замерла. Почему-то сложно было решиться к нему войти, даже просто посмотреть на него.

В какой-то момент мне даже показалось, что я придумала Толика, вот и все, и комната пустая. Отрезвил меня навязчивый, стойкий запах табака. Как будто он курил в этой комнате уже двадцать лет.

Наконец, я открыла дверь.

В комнате, хотя, может, мне и показалось, было чуть туманно от дыма. Толик лежал на спине, в зубах сжимал сигарету, он не шевелился. Совсем-совсем.

Может, нашел удобную позу, чтобы дышать, расправил, так сказать, легкие.

Некоторое время я думала, что Толик спит, потом поняла, что глаза у него приоткрыты, совсем чуть-чуть, так и не увидишь ничего.

Он казался каким-то блеклым, изможденным, как свежий труп.

Неожиданно Толик вскинул руку, мягко провел по воздуху пальцами, лениво мне помахал, в общем-то. Я даже испугалась, хотя ничего такого в его жесте не было.

Как испугалась бы, если бы кто-нибудь помахал мне из гроба.

— Как дельфин, помнишь?

Его голос был хриплым, сигарета в зубах почти догорела, на ней образовался длинный столбик пепла, который Толик умудрился сохранить, произнося эти слова.

— Не подожги дом, — сказала я. — Пожалуйста.

Толик едва кивнул, и столбик пепла, наконец, упал ему на грудь. Он прижал пепел ладонью, как надоедливое насекомое.

— Пожалуйста, — повторила я.

Толик сказал:

— Спасибо.

Он хрипло засмеялся, открыл и снова прикрыл глаза. Толик находился в странном состоянии, в полудреме. Я подумала, что сейчас могла бы с легкостью залезть на него, расстегнуть ему штаны, потрогать его немного и сделать все самостоятельно.

Не знаю, почему я так подумала.

Мне такого даже не хотелось, мне хотелось быть желанной. Просто это была возможность.

Толик сказал:

— Тебе бы поспать.

Я сказала:

— Тебе бы тоже.

Он скосил взгляд на меня, едва заметно улыбнулся, и я подумала: по-своему он спит.

— Спокойной ночи, — сказала я. — То есть, утра.

Я закрыла за собой дверь и так же осторожно вернулась к себе в комнату. Чай уже совсем остыл, но я все равно его выпила, практически одним глотком. Я открыла окно и покурила, стараясь, как и Толик, не выпускать сигареты изо рта. Получилось плохо. Потом я кинула бычок в шкатулку с колечками, дав себе зарок завтра точно выбросить оба окурка.

В конце концов, я легла спать. Залезла под одеяло, согрелась снова, поглядела в окно, причем совершенно бездумно. В блаженной, дзеновой пустоте, которая всего этого стоила. А ведь я ожидала, что в голове будут бешено вертеться мысли, но очень быстро стало темно.