Никита Никуда

- Вынужден вас разочаровать: я не тот, кого вы ждали.

- Тот вроде тамбовский был, - высказал сомнение Жимов.

- Что ж теперь - отменять мероприятие? Этой темой, кстати сказать, и местные менты интересуются, но я вам повторяю: в отличие от вас, я не сотрудник милиции. Это милиция сотрудник меня. Сами знаете, какими методами они оперируют. Чрезвычайно компетентный есть контингент. И обстоятельства тебе распишут, и мотивчик напоют.

Окажись на моем месте какой-нибудь пытливый следователь, он дубинку бы применил. А мы пряник. А пряником будет твоя жизнь. Ты понял вопрос?

- Вопрос понял, но ответа на него у меня нет. Ни лохом, ни олухом я вас не считаю. Воля ваша, я даже готов понести избиение...

- Не торопит события. Это от тебя не уйдет. Мы не насильники. Но чтобы забить гвоздь, надо ударить его по голове. Чтобы затянуть гайку, надо приложить усилие. Так что, может, и до избиений дело дойдет. Но: всем ли от этого легче будет? Или только нам? Этому вышибателю, - он кивнул на грубого, - это как пить дать или пи-пи сделать. Это его бандитские будни. Ты взгляни на его кулаки: левым выбивает дурь, правым истину выколачивает. Труда ударник. Лишь недавно выпустили под подписку - на газету 'Человек и закон'. Теперь очень хочет совершить насилие над ментом. А то в курятник запру. Там у меня петушки. И кричи - не кричи, вас никто не услышит. Здесь и днем-то народу немного. А людей так вообще нет. Сторож, Сергей Силыч, почивает ночами, за что я его регулярно депремирую. Так что умоляю, умерь корысть. Так ли уж стоит таить эту тайну во рту? Не лучше ль тебе будет включить в перечень побуждений альтернативные мотивы - здоровье, жизнь? Даже баран предпочтет отдать свою шерсть, а не всю шкуру. И принимай скорей решение. Иначе тебя здесь разлюбят. А то и убьют.

- Но я действительно ничего...

У Толчкова лицо скривилось. Его так перекосило, словно в него кислотой плюнули. Но директор жестом руки сдержал порыв.

- Один все заграбастать хочешь? А как же честь? Совесть? Богобоязнь? Человек за свои дела паскудные расплачивается потом воплями. Эта твоя ложь стоимостью в один вопль воплем и выльется. Что с ним делать, ребята? Какие экстренные меры принять?

- Убейте, а то убежит, - дал совет не кто иной, как Толчков.

- Я сказал экстренные, а не экстремальные. Здесь правит закон, а не заёб. Сами мы люди добрые. По мере сил помогаем обществу. И улицы охраняем, и милиции безобразничать, а чиновникам воровать не даем. Вот только недруги постоянно дразнят и злят.

- Не хочет помочь обществу это антиобщественное существо, - сказал вежливый Жимов. - Скрывает от нас свою искренность. Как вам не стыдно только? Начальник уже более получаса печется о вас.

- Если менты с нами так, то кто же нас бояться будет? А еще сваливают всю преступность на нас, - сказал Толчков и, не зная, куда девать праздные руки, вновь ткнул одной из них меня в бок. - Как прикажете бить, шеф? До синя или до смерти? До первых слез или до первой крови?

- До первых петухов. Или, выражаясь диаматом, доколе количество в качество не перейдет.

- Зря только время убьете, избивая меня, - сказал я.

Вечно ко мне убийцы цепляются. Но, попадая в ситуации, я всегда довольно боек бывал. Менее бойкого убили б давно.

- Тогда, может быть, не теряя времени, мы вас сразу убьем. Поймите, я не могу допустить, чтобы вы беспрепятственно разгуливали по городу. Это с совестью моей несовместно. Вами могут заинтересоваться мои потенциальные враги или вероятные противники. А то и сами организуете предприятие. И первый же посмеетесь надо мной. А я очень обижаюсь, когда люди надо мной смеются, и убиваю их.

- Обязательно убивать? Разве как-то иначе расстаться нельзя?

- Поймите, вы можете расколоться в чужих руках. Могут вас очаровать или одурачить. Начнут приставать с пристрастием. Знаете, какие нынче методы? Знаете, осведомлены. Мы свои методы тоже имеем. Константин, покажись!

Некий молодой человек вышел из-за спин рослых гвардейцев. Не помню видел ли я его, когда вошел. Небольшой, щуплый юноша в очках. В простом пролетарском фартуке, из кармана которого паяльник торчал. В руке у него была пилочка для ногтей, которой он и орудовал, используя по назначению. На меня он и не взглянул.

- Рекомендую: Константин. Молодой начинающий специалист. Константин, подойди ближе. Вглядись в это лицо. Только не очень пристально. А то может обидеться и уйти в себя.

Молодой, начинающий нервничать специалист приблизился еще более. Стал в меня всматриваться, пронзая взором, словно солнечный луч кисею. Вначале в его пустых глазах ничего не было. Потом появился ко мне интерес.

- Заладил: не знаю, не ведаю, - сказал Кесарь. - Все эти хиты быстро дряхлеют. Рентген и тот не всякого насквозь видит, но этот пытливый молодой человек, даже если память в пятки ушла, и оттуда ее достанет. По внешнему облику отыскивает слабое место и начинает это место пытать. Ты даже не представляешь, что этот виртуоз может сделать дамской пилочкой для ногтей. Кесарево сечение вашей памяти. Бывает, что человек действительно думает, что пуст, как цыганский бубен. Но вот его берут, бьют. Он звучит. Так что трижды подумай, прежде чем снова нас огорчать.

- Вряд ли я способен что-либо вспомнить до утра, - трижды подумав, сказал я, надеясь оттянуть время.

- Отойди, Константин. Как я уже сказал, а вы не поняли, город волнуется. Слухи о белогвардейских сокровищах возмутили весь этот планктон. Один философ прознал и разнес, как Евангелие от Лукавого. Болтун - находка для находчивого. Одиночки и полчища штурмуют леса. То и дело эта темная тема всплывает. Весь этот гул отдается в недрах. Слышали, нас недавно тряхнуло? Я понимаю, народу чудес хочется. Кормушка пуста. От свободы только обида осталась. В вашей власти все это пресечь. А тут еще монеты всплыли не с моим профилем. Такие монеты я уже видел лет восемь назад. У одного геолога. Вот и поперли в леса, состязаясь в быстроте членов. Рабочие коллективы, друзья детства, теряя рассудок в этом лесу. Мои же коллеги по легальному бизнесу (нелегальным-то я ни с кем не делюсь). Вы не представляете - мэрия, и даже милиция снаряжает отряд. Того и гляди, отыщется еще сыщик, который поспеет к казне вперед нас. Знакомый вам Семисотов совался, сняв с дежурства пожарное подразделение и четыре машины. Он, конечно, матерый майор, но и у пожарных дело не выгорело. Но эти-то хоть вернулись. А многие уходят туда на денек-другой и пропадают полностью. Во всем мире растет смертность от сердечно-сосудистых заболеваний, и только в России - от медведей и змей. - Он помолчал, скорбя. - В целом эти бойскауты не очень меня беспокоят. Ни Семисотов, хоть и петух опытный, ни Людка Ханум-Хана, знаете, вероятно. Опасная женщина в каком-то смысле. Нет, тут кто-то еще действует, и таким тайком, что никак не удается выявить. - Неявно, но чувствовалась в его словах озабоченность, и даже, как мне показалось, суеверный, а потому опасный страх. - Я убиваю время, чтобы делать деньги, ты тратишь деньги, чтобы время убить. Ну, зачем тебе деньги, Челкаш? Спустишь их в казино. - Казино? Странно как он узнал про эту мою особенность, я эту страсть даже от самого себя скрывал. - А я начеканю монет с моим профилем. Раздам тем, кто со мной. Курятников комфортабельных понастрою. Чтобы куры были не только вкусны, но и прекрасны. Полезно-прекрасное, прекрасно-промышленное производство провизии для всей страны. Расширю ассортимент галльскими курочками. Спросите у простого народа: нужно ему это? Нужно! Народу - кесарево. Народ надо кормить, они ж без меня - сироты. В городе сыро от сиротских слез. Город без меня, как всадник без головы - несется, не разбирая пути, а вдруг впереди пропасть или стена? Вот вы сетуете: не щедр. Сначала нужно быть очень жадным, чтобы быть очень щедрым впоследствии. Курица - строптивая птица, птичьим болезням подвержена. И только когда о ней заботу проявишь, начинает золотые яйца нести. А на мне ведь еще мусорганы. Чиновничество и санпиднадзор, менты и мытари. ЧМОН - части милиции особого назначения. А я ведь и налогоплательщик еще: содержу державу. А еще конкуренты поднялись на эпидемии птичьего гриппа. Да и эти вот, - он кивнул на собственных сослуживцев, - третий год без отпуска. Рвутся в субтропики. Мало им пальмы в этом углу.

- Вот и обратитесь к народу. Может, вам беднота отвалит от своих щедрот, - сказал я.

- Зря вы со мной так. Человек смертен. Кай - человек. Значит, Кай смертен. Знаком вам такой силлогизм? Могу другой предложить. Вы смертны. И находитесь в наших руках.

Значит, вы мучительно смертны. Не лезь на рожон, майор. Надо умирать с умом. Мне один статский советник такой статский совет дал.

Я соображал, чем все это для меня обернется, пока он слагал свой силлогизм. Ей-богу, я не знал, как поступить, решив, тем не менее, сколько возможно дольше противиться насилию над собой.

- Всякий человек смертен. Но не всякий человек - Кай. - Не знаю, откуда во мне возник такой афоризм.

- Силлогизм остается в силе при любых значениях средней посылки, - сказал Кесарь после недолгого недоумения, вызванного моим сомнением в моей же человечьей участи. - Знаете, метр есть мера многих вещей. Мне ничего не стоит упрятать вас на два метра вглубь. И отдалить вашу судьбу на метр в моей власти. С вашей или Божьей помощью я добуду казну. Но лучше, если все-таки с вашей, лучше - для вас.

- Что это вы о Боге заговорили. Духовность пошла в рост?

Он нахмурился. Сменил выражение лица на враждебное. Место, где быть улыбке, занял оскал. Очевидно, и он от меня не меньше устал. Меня хоть моя неблестящая перспектива взбадривала.

- Дьявол искушает, Бог принуждает, - сказал он. - Я же просто советую подумать здраво. Наши цели целиком совпадают. Всё за то, чтоб вступить нам с вами в производственные отношения. Не буду вас калечить пока. Ибо в здравом теле - здравая мысль. Кстати, встать. - Я встал. - Пока что вы на пятерку не тянете. Не ответили на главный вопрос. Ставлю вам фиг с минусом. Вынес нашему обществу суровый приговор и замкнулся в себе? Замкните его в свою очередь. В келью его, - кивнул он своим подручным. - В камеру. Он хоть еще и не раскололся, но уже треснул повдоль. Заприте по всей строгости. Пусть посидит замкнуто. Ему надо остаться одному и подумать. Послушать, что подскажет совесть-суфлер. Будешь либо моим другом, либо своим трупом к утру. Ну а утречком - в церковь свожу. Такие контракты заключаются на небесах. И не надо меня ненавидеть так. Я ведь могу ответить взаимностью. Детская жажда справедливости жжет? Справедливости нет и не будет, доколе я жив. Справедливость торжествует у меня во рту. Ну-с, не стану вам очень спокойной ночи желать. Пока, рыцарь мечты, близкий печальному образу. Попрощайся с ним, Константин.

Константин молча склонил голову. Взглянул на меня с тоской и печалью, как на лучшего друга, которого только что умертвил.

Меня его вассалы - один молча, другой мыча и тыча под ребра - отвели в конец коридора и заперли в какой-то комнате.

Прямое назначение этого помещения мне было неведомо, но моему положению соответствовало. Темно. Тюремно. Узкое окно под потолком, стальная дверь. Я, пожалуй, мог бы вскрыть ее изнутри с помощью подходящего инструмента, но только где его взять. Голые стены, отсутствие мебели, ни табуретки, чтобы присесть или выбить ею окно, зарешеченное, стальными прутьями.

Небо, разлинованное в клетку. Звезды на нем. Бог, конечно, придумал прекрасный мир, да взял черта подрядчиком. Комар-зануда над самым ухом зудел.

Батарея отопления здесь была и, встав на нее, можно было выглянуть сквозь решетку.

Бесконечный многодощатый забор, зажглись фонари по периметру. Будка вахтера. Амбар, где вероятно, хранили корма. Царство этого Кесаря. Все это я видел при въезде. Людей, с тех пор, как две машины - 'фольксваген' и 'чероки' - выехали из ворот, не было видно. Если охрана и существовала, то предпочитала не попадаться мне на глаза.

Я обратил свои взоры внутрь. Вероятно, здесь складировали что-нибудь не очень габаритное. Свет фонарей почти не проникал внутрь, но, где приглядевшись, где ощупью, я определил, что стены обшарпаны, штукатурка валится, пол деревянный, со множеством щелей. Какая-то сырость в углу. И даже тишины - мне в утешенье - не было. Слышно, как под поломс скребется мышь.

Мышь - существо ночное, нечистое. Я не боюсь мышей, но иными брезгую. Однако надо было как-то примоститься поспать. Других планов у меня не было. В карманах - пусто и чисто. Решетка, дверь. Бежать все равно невозможно.

Комар в своем круженьи твердил однообразный камерный мотив.

Сколько одинаковых предложений за последние сутки. Глаза разбегаются в разных направлениях - какое принять. Кесаря? Излить ему все, что знал, разбавив небывальщиной? Самый легкий и самый подлый вариант. Упасть в собственных глазах я и без его помощи мог. Но я бы собой покончил от сознанья, что я подлец. Тогда я поклялся, что если кто-то меня отсюда вытащит, то своим согласием именно его отблагодарю.

Я полагаю, каждого в этой жизни - и многих неудержимо - по закону тяготения тянет на дно. Иногда я думаю, как сладко было бы кануть, пасть. Отбросить общепринятые устои, условности, собственные иллюзии, мечты, совесть, честь - спиться, украсть, пойти на поводу обстоятельств, стать альфонсом, предателем, клеветником - так вот, я думаю, что состояние бессовестности, падения - одно из наиприятнейших на земле. Состояние легкости, беззаботности, полета. Или нет?

Насколько дешево было время, когда я в засаде сидел, и насколько драгоценны минуты сейчас. Беспокойство мышью трепетало в душе. А еще тоска и надежда, что возникает ниоткуда, как вода во рву или слюна во рту.

Только что кружил комар, и вдруг - затих. Наверное, сел на меня. От этого повсеместного насекомого даже в камере покоя нет.

Я попытался определить, который час. Время ночью иначе течет. От Семисотова я почти засветло вышел. Тут же меня повязали, повезли. Дорога и разговор с главарем... Значит, часов двенадцать? В шестом часу в это время года начинает светать. Но это не значит, что с рассветом мое положение улучшится. Но все ж веселее при свете дня.

Я выбрал на ощупь наименее облезлый угол. Сел, подобрав колени, попытался уснуть.

Возможно, мне это удалось, потому что, когда я открыл глаза, света в камере стало больше. Бодрствуя, я бы гораздо дольше рассвета ждал.

Свет был неровный, рыхлый, колыхался, плясал. Из-за окна доносился шум, приглушенный двойными стеклами. Мне даже показалось, что в камере запахло дымом, проникшем в невесть какую щель. Где-то кричал петух, кукарекал курам.

Пока я разминал затекшие конечности, не рискуя ими, ватными, на батарею лезть, пытался по шуму определить, где горим. Если контора, то дело окончательно плохо. Я даже представил себе свою мучительную кончину. Должен признаться, что чрезвычайно боюсь умереть от неуважительных причин.

Полыхал амбар. Он был не так далеко от конторы, и при подходящем ветре она вполне могла воспламениться от него. И участь моя по-прежнему была под сомнением - до тех пор, пока ворота не распахнулись от удара извне, и в них влетел пожарный автомобиль, а за ним и другой. Третий остался снаружи, дожидаясь, пока какой-нибудь из них иссякнет. Быстро они подскочили. Еще не успел рухнуть амбарная крыша.

Деловито, слаженно работали пожарные. Метались еще несколько местных, их живо приобщили к делу. Так что контора осталась на это время без присмотра.

И тут я услышал за стальными дверьми:

- Евгений Романович! - И стук в дверь. Деликатный впрочем.

Семисотов, догадался я. Опять Семисотов, снова Семисотов, повсеместный, как лопух.

- Семисотов! - заорал я. - Я здесь! - Я обрадовался, я простил бы ему еще один удар по своей макушке. - Вытащи меня отсюда! - У меня мгновенно созрел план. - Зацепите решетку окна стальным тросом и дерните машиной!

- Нельзя, - сказал Семисотов через дверь. Голос его звучал деловито. - Охрана увидит. - Укройтесь чем-нибудь - столом, мебелью. Или падайте на пол подальше от двери. - Я упал. - Готовы?

Рвануло. Беззвучно посыпалась штукатурка. Дверь колыхнулась, но уже под чьей-то рукой.

Я поднялся. Вошел Семисотов. Губы его шевелились, но я не умел читать по губам. Двинулся вслед за ним к выходу. Но вспомнил: документы, пистолет, имущество - куда я без них? К тому же надо ликвидировать следы своего пребывания.

Семисотов обработал и эту дверь. Грамотно. Наверное, сапер. От второго взрыва у меня прорезался слух в правом ухе, хотя в левом еще соблюдали тишину.

Я забрал своё: пиджак, документы, часы. Пистолет, побывавший в стольких руках за последние сутки. Нож.

Пламя продолжало плясать, но не так неистово. Тремя экипажами удалось умерить гнев огня. Забор уже у него отняли. Пожарные тушили последние языки, завершая зрелище. Где пенясь, где пеплясь, опадало пожарище. Семисотов походил, покричал на своих, призывая проявить доблесть или что там у них есть.

Тревожил ноздри запах дыма. Сыпал пепел на плечи и плешь. Дым от сожженного амбара Кесаря не был характерен для обычных пожарищ, имея какой-то свой аромат, словно он в этом амбаре амбру хранил. Крысы роились по соседству с сусеками, дожидаясь, чем дело кончится. Тут же болтался какой-то пес. Мы тоже постояли, полюбовались огнем. Пламя металось, пугаясь ветра.

- Ах, как прекрасен этот огонь! - сказал пожарный. - Страстность, напористость, безудерж. - У него самого в голосе прорывалась страсть. - Алый ад - только поддавай топливо. И горит, и греет душу. Посмотрите, как он не нарадуется. Может быть, он уверен, что творит добро и рад этому. Мол, смотрите, как я красив, как неподдельно от всего сердца щедр: светом, теплом. Прекрасное и полезное противоречат друг другу: если этот огонь заключить в печь - польза будет, но красота умрет. Прекрасное, увы, напрасно.

Нашел шоу. Меня подмывало скорей убраться отсюда.

Угнетенный огонь затихал. Что-то рухнуло. Беглый бенгальский огонь взметнулся верх и опал. Я заметил, что крысы отпрянули, а испускавший крики петух наконец-то замолк.

- Жаль, что не могу в полной мере любоваться огнем, - сказал Семисотов.

- Потому что жалко сожженного? - посочувствовал я.

- Да нет, я дальтоник.

Мы прошли мимо вахтерской будки, что пожалел пожар. У обочины стояли 'Жигули' небесной масти - носом в сторону города, дожидаясь нас Хотя машина была не моя, я машинально сунул руку в карман за ключами, но тут же ее с омерзением выдернул: мне показалось, что крыса, попав каким-то образом мне в карман, впилась мне в пальцы. Но это была всего лишь куриная лапка - шутка, вероятно, Кесаря или кого-то из его людей.

- Это они вас запугать хотят, - сказал майор.

Как ни странно для столь раннего часа утра, на дороге стояло несколько зрителей. Вероятно, из близкорасположенных хат. Невозможно бывает упустить такое мажорное зрелище, как пожар. Немного поодаль стояла старуха, отстранившись от прочей толпы.

- Что там, батюшка, конец света?

- Нет, это я амбар подпалил, - весело сказал Семисотов. - Пустил им красного петуха.

Со стороны города стремился еще народ. Кто-то запоздало крикнул: Пожар! - хотя пожаром было уже все, что можно, пожрано.

- Куда мы едем? - спросил я.

- А куда прикажете?

Порожняя пожарная машина нас обогнала. Шланги ее были небрежно смотаны, сигнал осип.

- Домой, - сказал я. Потом спросил. - Так это правда, что ты амбар подпалил?

Он кивнул:

- Дело привычное, но не прибыльное. Скорее наоборот. Я допускал, что тебя захотят похитить по-тихому. Но и предполагать не мог, что это случится под моими окнами.

- И решил меня вытащить?

- Думаю, - сказал он, - нам пора начать действовать вместе, Евгений Романович.

- Геннадий, - поправил я. На Романистовиче я настаивать не стал.

Закупают на благодарность: я тебя вытащил, теперь мой ты по гроб. Я вспомнил свою клятву, данную в камере. А собственно, почему бы и нет? Нам с племянником вполне может сгодиться этот ушлый сапер.

- Кесаря не боишься? - спросил я.

- Они такие же люди, а значит - такие же трусы, как мы. На умысел надо ответить умыслом. И не откладывая. Поругался с мафией - через час тебя уже будут искать. Так домой, все-таки?

- Вещи возьму, - сказал я. - И Антона.

Так что стали мы заодно. Компания 'Семисотов и Я' - кто бы подумать мог полсуток назад.

А что небеса? Взирают с сарказмом. А Земля? Вертится, по всей вероятности.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Нос 'Мерседеса' был предусмотрительно спрятан в тень, но, несмотря на эту маленькую уловку, сквозь свежий бежевый слой на курносом передке микроавтобуса настойчиво проступала шаблонная пропись: Polizei - напоминание о его предшествующей принадлежности. Водитель ходил около и время от времени касался тряпицей там, где не вполне блестело.

- Небрежно покрашено, - придрался Антон. - Не могли загрунтовать, как следует? Или подобрать цвет потемнее?

- Всяко пробовали, - сказал водитель, он же продавец либо его представитель, мазнув тряпкой по надписи. - Все равно вырисовывается. Но машина смышленая, за такие лавы другой такой не найдешь.

- Да с таким автографом ты ее вообще не продашь, - сказал Антон. - Ментам разве.

- Могу скинуть долларов тридцать. На большее не уполномочен.

- Ладно, - сказал Антон. - Добавишь к 'калашу' пару гранат. А это? - Он кивнул на неизвестной системы орудие, занимавшее половину салона автомобиля.- Устрашающая машина. Похоже на пулемет. Танковый?

- Офисный. Вид внушительный, но убойная сила 70 метров всего. Вряд ли тебе пригодиться. Ко мне в багажник не влез, так я вот подумал, пусть у тебя во дворике перекантуется, а чрез пару дней мы его заберем.

Машина была мало приспособлена для езды по пересеченной местности. Но семеро, включая багаж, вполне могли в нее влезть. На противоположной обочине приткнулся джип, более подходящий для бездорожья, но к сожаленью, чужой.

Антон расплатился с водителем.

- Трансмиссия не подведет? - спросил матрос, трогая ногой шины. Антон предпочел бы, чтобы он не высовывался за ворота, но тот ходил вокруг, приседал около, цокал языком, восхищенный инженерной мыслью.

- Смотря, где кувыркаться будете, - ответил на его вопрос водитель.

- Где слямзил?

- Вам это знать ни к чему. Да и я не знаю. Забыл к чертовой матери напрочь. Но вы не волнуйтесь, микроба угонистая, документы в порядке, номера соответствуют. Бак полный и еще пара канистр.

- Так что, действительно, краденая? - изумился матрос. - Нет, если у буржуев экспроприировали, то претензий нет.

Но шофер, поняв, что сболтнул лишнего, отдал ключи и сел в поджидавший его джип.

- Вы что, не могли на законных основаниях приобрести? - напустился полковник, когда Антон, бряцая ключами, спустился вниз.

- Оформлять будешь неделю, - огрызнулся Антон. - А так тихо и безо всяких хлопот. Не говоря уже о том, что дешевле. Да и нет на рынке подходящей вместительности.

- На краденой далеко не уедешь.

- А нам не далеко, - успокоил Антон. - До места вашей погибели. А дальше все равно глушь непролазная, машину придется бросать.

Погрузка имущества заняла с четверть часа. Салон оказался весьма плотно набит. Значительную его часть заняли балахоны, продолжая вонять. От них решили избавиться по пути.

Соседний дед, ищущий развлечений на безлюдной улице, подошел, сказал:

- Тут участковый вчера пробегал. Спрашивал про тебя участливо. Так что доложить? Вернешься к утру?

- Поживем - увидим, - ответил Антон.

- А может, и не увидим, - загадочно пробормотал дед.

- А может, и не поживем, - сказал матрос.

- Так далеко ль отправляетесь? - спросил тогда дед, избегая околичностей.

- Насколько хватит топлива и трансмиссии, - ответил ему матрос.

- А то если вы мимо Семиверстово, то и я бы с вами.

- Мимо, Агромадыч, мимо. Но тебя мы с собой не возьмем. Привет! - присел перед собакой деда Антон, гладя ее. - Или Прощай?

- Успеешь, дед, в свое Селиверстово, - сказал матрос, не вполне расслышав географическое название, приняв, таким образом, населенный пункт за населенное другими обитателями кладбище. - У человека, дед, всего по два. Две руки, две ноги, два глаза. И две дороги: рай, ад. В раю скучно, в аду страшно. А здесь тебе всего помаленьку. Живи.

- Зайдемте, господа, в дом. Присядемте на дорожку, - сказал доктор. - А лучше приляжем, - добавил он, когда все вошли. - Сделаем по уколу на всякий случай. Вдруг опять кто-нибудь окружит и нападет.

- Буйно не будет? - спросил матрос, но медицинскому вмешательству противиться не стал.

- А где, господа, поручик наш?

- Опорожняется от пирожных. Кюхля!

Антон в последний раз оглядел дом, в котором жил и боролся за существование. Грусти в груди не было. Дядя - где его носит досель? Семеро одного не ждут. Выходя, он сорвал с калитки подкову, бросил ее в салон.

- Ну что, иммортели червивые, семь чудес того света, в путь? - сказал матрос.

Антон сел за руль, а отъезжая услышал за спиной дребезжащий старческий тенорок.

- Смекнули, значит! Смикитили! - кричал его сосед Агромадыч, почему-то грозя вослед кулаком.

Проехали улицу до конца. Пес, проводив их до околицы, повернул обратно. Тень дважды обогнула башню с тех пор, как мимо нее провожали Антона скорбящие, и лежала теперь параллельно дороге, словно указывая путь. Миновали дорожный знак с перечеркнутым названием Съёмска.

- Отныне именую тебя город Съёбск, - сказал матрос. - И никогда в тебя не вернусь.

Доктор заинтересовался аптечкой, вынимая и по очереди рассматривая ее содержимое: валидол, анальгин, йод и пр.

- Презервативы отдайте мне, - потребовал матрос. - Вдруг внезапно возникнут возможности. Имея слабый организм, склонный к венерическим... Или вам тоже, поручик, парочку?

- Какая мерзость, - сказал Смирнов, словно прибыл сюда из золотого века.

- А противогазы есть? Или только противозачаточная защита? - не унимался матрос.

Роща, где поселились грачи. Кладбище, где окопались покойники, стали станом кресты. С асфальтированной - на проселочную, с проселочной - на ухабистую: у погоста колея раздваивалась, и правая, менее накатанная, уводила за мост.

- Мертвые налево, живые направо, - сказал матрос.

- Не кощунствуйте, - строго отнесся доктор. - Здесь люди смертию спят.

Машина замешкалась. Антон вильнул влево, это вышло непроизвольно, и он нахмурился.

- Прах к праху. - Матрос заерзал. Ему не сиделось. Словно бес беспокоил, вселившись в него, словно в нем черт ёрничал, нервничал.

Антон выправил руль. Миновали кладбище. Роща, крича грачами, рванулась вслед. Минуя овраг, все невольно взглянули влево, но с дороги братской могилы не было видно.

Облака, обласканные солнцем, что клонилось низко, закрывали правую часть горизонта. Ближний край гряды еще отливал серебром. Извилистая полоса светлой зелени выдавала русло реки, а далее - более темным, сплошным широким мазком была обозначена кромка бора. Давно заброшенная, поросшая травой колея уводила к речке, и за мостом - терялась в ковылях колея. День уползал на запад, по мере того как солнце клонилось ниже, меняясь в лице. Удлинялись и тени.

Невесомый, несомый ветром, волочился по полю прошлогодний куст. Он уткнулся в невысокий ковыль и замер у самой обочины, уступая дорогу автомобилю. Вслед за ним тем же порывом ветра принесло пряные запахи.

- Вермутом пахнет, - принюхался к ветру Смирнов. - В нас дремлет тяга к пасторали.

- Красивое у нас государство, - сказал матрос. - И страна широка.

- Страна широка, да дорожки узкие, - отозвалась Изольда.

- Чего-чего, а отечества у нас вдоволь, - сказал полковник. - Россия, единственная страна, где не тесно. Но боюсь, господа, что при нынешнем состоянии умов времени России отпущено меньше чем пространства.

- Полно вам, господа, гордиться своей территорией. Я с вами согласен, полковник, - сказал доктор. - Отечество - это качество, а не количество.

Помолчали. Пассивное очарование пейзажа захватило всех.

Речка выше по течению была заперта запрудой, там располагался, невидный отсюда, городской пляж. Здесь же ширина русла не превышала метров семи. Въезд на мост запрещался дорожным знаком и даже некогда был загражден жердями, но ограждение давно разобрали автотуристы, ленившиеся пускаться в объезд. Мост заскрипел под тяжестью автомобиля, дважды недовольно крякнул, но выдержал груз. Антон остановился под засохшей сосной, что стояла, как столп, метрах в десяти от берега.

- Я здесь однажды рыбу глушил.

- Как-то нас в Заполярье затерло, - сказал матрос, - в одном из ледовитых морей...

- С Львом Давыдовичем?

- С Александром Васильевичем. На 'Вайгаче'... В Арктике - самая холодная из всех смертей. Во льдах, в холодах, полярная мгла да собаки скулят - было их у нас на пару упряжек. Борей, сдувая пену с гребней...

- Так льды или гребни?

- Льды. А чуть подалее - гребни. Но пробиться к ним не могли, поскольку затерло. Этот скверный северный ветер, свистя в снастях, огорчая одних, омрачая прочих, еще больше тоски нагнал.

- Короче...

- Короче взорвали мы эти льды, и такое всплыло... Левиафан! Даже стужу в жар бросило. Мы, матросы, редко бываем робкими - море по колено и лишь при великой волне по пояс - но тут струхнули. Трусость не входит в перечень смертных грехов, но все же досадно.

- Бесстрашие, по словам Шопенгауэра - унтер-офицерская добродетель, - успокоил его доктор. - Не всем же быть унтерами. А в мирной жизни это качество зачастую превращается в глупость.

- Эта тварь разевает пасть...

- Хотите врите, хотите нет, а верить я не обязан, - сказал Смирнов.

- Надо его чем-то убить, а нечем. Снарядом его не возьмешь, не говоря уж о винтовках и маузерах. Тогда старший сапер, как сейчас помню, Шапиро, обвязав себя динамитом, дал себя проглотить...

- Мост необходимо сжечь, - прервал мемуар полковник, все время морщившийся в течение матросской басни. - Так всегда поступают, чтобы сбить с толку преследователей.

- Как я полагаю, - сказал Антон, который ради этого и остановил машину, - возвращаться никто не собирается. А для тех, кто все же собирается - кружной путь есть.

- Да я не против, - сказал матрос, склонный ко всяким разрушительным действиям - Но не лучше ли его гранатой взорвать?

Антон вылез, прихватив канистру с бензином. Матрос вышел за ним.

Через минуту повалил черный дым. Ветер воздушным касанием стлал его вдоль реки.

- Нам, обожженным адом - да бояться огня? Однажды мы на Саратовском направлении... - начал другой мемуар матрос.

- С Александром Васильевичем?

- С Львом Давыдовичем... Вагон взяли. А вагон - с мягкой рухлядью: соболя, песцы... Так эта протухшая пушнина так завоняла, что мы и не рады были, что подожгли. Пришлось передвигать фронт немного восточней.

Огонь отражался в воде, отражение сносило вниз по течению, и по правую сторону моста катилась огненная река, а по левую - водяная. Рваные крики ворон, сорванных с сухого дерева дымом, разнеслись по степи. Одна из птиц была белая.

Матрос вынул из машины маузер.

- Хвала стволу: карает все, вплоть до государственной измены. Хотя и принято считать, что наган - главный револьвер революции, я вам скажу: у револьвера эрекция совершенно не та. - Он направил его в небо, где кружила стая, но выстрелов не последовало. - Пистолет заряженный, но заржавелый. Артиллерия отсырела за столько лет. Возможно, ваш кольт не выдаст. Дайте его мне, док.

- У вас было вдоволь времени, чтобы заняться маузером, - сказал доктор. - Больше, чем у меня. Вас бы хватить кулаком за жестокое обращение с оружием.

- Да у вас просто культ кулака и кольта. А еще медик. Раз уж это ружье, то позвольте выстрелить, - обратился он к Антону, имея в намерениях автомат. - Расскажи мне, Антоха, как им воспользоваться.

Антон показал, как снять с предохранителя и перевести для стрельбы очередью.

- Но в людей нельзя, - предупредил он.

- А в собак? - Несколько псов, увязавшихся за машиной еще в городской черте, успели преодолеть мост.

- Жизнь собачья и так коротка. Целься в небо - не промахнешься.

- Тогда по воронам. Оживим этот праздный пейзаж. А то они, согласно народным поверьям, бывает лет до трехсот живут.

Матрос направил ствол на стаю, кружившую над деревом, и выпустил длинную очередь. Свора ворон, отделавшись парой перьев, взмыла выше. Артиллерист ухватился за сердце.

- Дайте ему валидолу, чтобы дурака не валял, - сказал матрос, выглядевший не менее ошеломленным. - Вот это бой, - похвалил он оружие.

- Патронов почти нет, - сказал Антон, забирая у него автомат. - Побереги для стрельбы по вероятному противнику.

- А я по ком? Копрофаги, - сплюнул матрос, влезая в автомобиль, на сиденье рядом с водительским. - Тоска в птичьем виде.

Антон посмотрел в зеркало. Мост пылал, над ним плыло облако, пепельное. А чуть поодаль - воронье. Антон тронул машину, утопил педаль. Мотор, давясь верстами, заурчал, лес в опушке из кудрявых трав стал приближаться стремительней.

- Испекла бы бабушка бублик, а не колобок, и сказки бы не было, - сказал доктор, но скорее это были мысли вслух. Результат неких его размышлений.

Общество помолчало, оценивая высказывание - те, кто его услышал.

- Это вы к чему, док? - очнулся матрос.

- Так, - сказал доктор, но помолчав, добавил. - Не корысть же нами движет. Если корысть, я лучше бы там остался.

Въехали в лес, хвойный по преимуществу. Но попадались островки осин, берез. Здесь дорога была более извилистая, колею пересекали корни, сучья цеплялись за кузов. Портянку с картой местности свернули и сунули в какой-то рюкзак, Антон дорогу и без нее знал.

Матрос занялся, было, маузером, да наскучив, сунул его в кобуру. Притих, рассеянно выстукивая пальцами по панели яблочко-песню. Сменив подполье на приволье, своей агрессивности он не утратил. Антону показалось, что он на него подозрительно косится. Какая-то нездоровая мысль зрела в его мозгу. Вскипала враждебность.

- А что, симеоны, - сказал, наконец, он, глядя на Антона в упор¸- представляет собой эта темная личность? Что мы знаем о нем? Заведет этот лоцман в топи наш дружный некрокартель. Или в засаду опять угодим. Этот, по матери, зря, что ли, прикатил? Эти дядя и дед не даром у него в родственниках. Поведай нам, что ты за человек? Чем жив?

- Отстань от него, Смольный, - сказала Изольда, но матрос не отставал.

- Какие хоть песни любишь, кроме 'Утра в Финляндии'?

- Люли-люли люблю, - отозвался Антон.

- А то лоцманы бывают всякие. Как-то Александр Васильевич (изгнан из этого мира в 20-м году) доверил мне крейсер 'ББ'. Этот крейсер недолго просуществовал, я даже не помню его полное имя. То ли 'Барон Бражелон', то ли 'Беспощадный Борец', то ли что-то еще. И вот, плывя вдоль Норвегии, пришлось нам одного норвежца нанять. Этот варяг был выдающийся лоцман, знал прибрежные фьорды, но был наподобие этого, - он кивнул на Антона, - наружностью внутрь. Понять было нельзя, что за варяг этот швед, хоть я к нему и присматривался. Подозрительно было мне, что этот викинг выкинет. Нам надо было из Мурманска попасть в Петроград, попутно обстреляв Германию. Навести порядок в морях, а их по пути пятеро.

- Четыре, - возразил поручик. Однако тоном вопроса, при этом взглянув выжидательно на Изольду.

- Я ничего не смыслю в морях, - ответила та.

- Да ну тебя со своими байками, - сказал поручик, отворачиваясь к окну.

- Пускай, - сказала Изольда. - Матросы вносят веселость в наши ряды. Так чем же закончилось похождения за четыре моря?

- Оно еще не началось, - буркнул матрос, однако продолжил. - Ну, идем параллельно берегу. А на мне вся ответственность, я ж вожак.

- Капитан, то есть?

- Вожак. Вожак - это тот, кто тянет упряжку, а не держит вожжи. А на то, действительно, капитан есть. Но капитана с тонущего корабля спасают последним, а в случае долгого и вынужденного дрейфа к обитаемым берегам - съедают первым. Так что от капитанства - я умолил - и бог меня миловал. Плывем. Небо набухло тучами, нахмурилось как раз с той стороны, куда мы движемся. Течение теплое. Только воняет очень. А следуя вдоль берегов, даже белые скалы видно, но я себе думаю: что-то не то, не туда мы идем, не может Норвегия так вонять. Входим во фьорд. Стало еще жарче и темнее, дело к ночи. Скалы, значит, с обеих сторон, а на них пальмы растут, словно в субтропиках. Не может, думаю, быть в этой Швеции никаких пальм. И - несмотря на жару - мурашки дурачатся. Это от подозрений в адрес этого навигатора, то есть лоцмана, оказавшихся обоснованными вполне. Не мурашки, а дурашки какие-то. А я прежде всех догадался, что не во фьорд, а в левиафаново чрево этот лоцман наш крейсер ввел. Хотя все выглядело довольно правдоподобно: и берег, и скалы, и даже что-то похожее на мирозданье - с небесным сводом и звездами на нем. Только я глядь - а нет на небе Малой Медведицы. И соответственно - Полярной звезды. Я к капитану: как бы, ему говорю, живыми нам выбраться, да при этом Отечество не посрамить. И предлагаю напасть на него изнутри.

- Что-то у тебя левиафаны во всех морях, - сказал полковник. Он делал вид, будто брезгует слушанием, но тут не выдержал. Видимо, тему левиафана близко к сердцу он принимал. - Прямо гигантоманиак.

- А вы полагаете, что их нет? Можно вспомнить Иону, - сказа матрос, - а можно Садко. Жребии их различны, но участи схожи. А так же в Писании где-то еще одно место есть...

- Сюжет, достойный Достоевского. Ах, есть у него смешная новелла, как одного витию крокодил проглотил, - сказала Изольда.

- А еще Нельсон, когда им заменили Наполеона на необитаемом острове, бежал с него в чреве кита. Нельсон - тоже матрос.

- Жизнь матросами полна. Так как же выбрались вы, Вован? - спросила Изольда.

- На шлюпке. Корабль не протиснулся через задний проход.

- А крейсер во чреве бросили?

- Сапер Шапиро-второй на борту остался. Взорвал его к чертовой матери вместе с чудовищем. Скандинавия не пострадала. Ошметки, перелетев через нее, в основном угодили в Балтику.

- А что навигатор ваш?

- Этот варяг оказался пьян, вот и случилось. Судьба его мне неизвестна. Не дожидаясь матроской расправы, бросился от нас вплавь.

- Что-то у вас всё Шапиро левиафанов казнят, - тем же тоном и той же почти фразой отреагировал на финал новеллы полковник.

- Жалко этих Шапир, - сказал поручик Смирнов. - Нет, господа, взорвать себя так, чтоб даже куска от тебя не осталось - как-то не по-православному.

- Для нас, простых и смешных смертных, не все ли равно, кто каким способом упокоился? - сказала Изольда.

- Да, господа, жизнь настолько кратка, что и проживать-то ее не стоит, - сказал Смирнов.

- Вот-вот, - как-то даже обрадовался доктор, словно только случая ждал, чтобы эту тему подняли. - Жизненная сила, заставляющая жить, находится вне меня, вне моего рассудка. Рассудок с легкостью опровергает необходимость жить. Но пытается придать ей хоть какую-то ценность. Но опровержение всегда убедительней. Человек жив вопреки собственной логике. Пока смысл жизни не найден, остается на Бога нам уповать. Смысл человеческой жизни так же необъясним, как и смысл вселенной. Здесь микрокосм и макрокосм сходятся. Считалось, что вселенная создана ради человека. Сейчас многие склонны думать наоборот. Мы - человечество и вселенная - необходимы друг другу. Но для чего? Самое главное: зачем мы - ей? Зачем ей человек, который к тому же бессмысленно смертен.

- Действительно, трудно понять, - сказал матрос. - Тут гениальность нужна. Ведь даже если не все умрем, то изменимся до неузнаваемости. Другой вопрос - в какую сторону? Не хочу я выглядеть посмертным посмешищем наподобие Павлыченко.

- Что собственно не противоречит исходной аксиоме о смертности человека. Ибо, изменившись, это буду уже не я, - сказал Смирнов.

- Пытаться объяснить себе мироустройство - попусту терять время и впадать в пессимизм, - сказал полковник. - При нашей неохоте к самообузданию мы все делаем много: много едим, много пьем, много говорим и много ничего не делаем. Теперь хотим много жить. Есть Писание, согласно ему - во плоти и натуре воскреснем и тысячу лет будем во блаженстве жить, а душа человеческая - так и вообще бессмертна, ни тлению, ни иному разложению не подлежит. Надо на земле прочно устраиваться. Что будет после смерти - не наша забота.

- Ах, полковник, - сказала Изольда. - За что же такие нам привилегии перед мириадами других животных существ? А может, воскреснут только крысы? Воскреснут в телесности, во всей своей крысьей красе? Мы считаем, что животные не знают о смерти и счастливы тем. А может, счастливы и беспечны по другой причине - ибо уверены, но помалкивают. Знают без проповедников и посредников, без пророков и праведников, без представителей и предателей божества, что смерти нет и не будет. И крысы эти воскресают вовсю, только мы, нелюбопытные к ним, этого не замечаем?

- Крысы, бесспорно, достойные существа. Я на них ставил опыты, - сказал доктор. - Обезьяны, вороны, собаки - не хуже прочих. Лягушки. Библейский левиафан. А ослики так вообще чрезвычайно бывают умны. Но только в человеке, господа, дух совокупляется с плотью. Природа, трудясь миллионы лет, создала совершенный живой организм - человека, и его высшую нервную деятельность - разум.

- Невозможно поверить, что это получилось 'само по себе', - сказала Изольда. - Что природа слепа и нелепа. Неразумна, я хотела сказать.

- Сама по себе, действительно, природа глупа, господа. И ни какой целесообразности в ее движении, якобы, к совершенству нет. Во всяком случае, она о ней не помышляет, бездумно даруя нам жизнь, смерть, - сказал полковник.

- Так что же ею движет? Кто-то за этим стоит?

- Если бы не захотел Каспий, Волга бы не потекла, - сказал полковник.

- Волга или другая вода течет по собственной воле, а не по хотенью свыше, - сказал поручик. - Или в крайнем случае - благодаря устройству земной коры.

- Скорее Волга является причиной Каспия, а не наоборот. Как может следствие быть причиной события? - сказала Изольда.

- Предположим, что вы двигаетесь из пункта А в пункт Б. Пункт А является отправной точкой, а не причиной вашего движенья. Причина, что вас влечет, находится в Б.

- Ну, это я, - сказал поручик. - Волга же не отличает причину от следствия. А если ее старый самец Каспий и хочет, то она не знает про то.

- Вот и мы не знаем.

- Но тем не менее предполагаем, что весь процесс осуществляется под руководством некого Разума? Бога всея вселенной?- сказал доктор.

- Вот именно. Природа лишь инструмент в руках кого-то всевышнего. И разум не ее творенье. Так как тварь по определению не может быть совершенней, то есть разумней своего творца, - сказал полковник.

- Ах, ничего этого нет, господа. Человек вышел в звериных шкурах из лона природы, но сначала Бог это лоно оплодотворил. Сделал ее матерью и отвернулся, равнодушный, словно самец, который свое уже получил, - сказала Изольда. - И нечего нам уповать на этого ходока.

- Если разумней этого Разума ничего нет, значит и смерть разумна, - сказал Смирнов. - Вот почему человек в славных делах ищет бессмертия. Алетейи, понимаемой как незабвение, бессмертье в умах.

- Слава не стоит ваших упований, мой друг. Могут так ославить... - сказала Изольда. - К тому же человек, а вернее душа его, будет в плену земли до тех пор, пока память о нем живет в человечестве. Вместо того, чтобы в горние вознестись, будет томиться на ее орбите. Да и не огорчайтесь бесславием и смертью, поручик. Небывшее на этом свете / Возможно сбудется на том... Ваше сочинение?

- Это эволюция, господа, так рационально устроила, что в человеке выживает наиболее разумное. Разумное более приспособляемо к обстоятельствам. Все менее мыслящее генной памятью человечества забвению обречено, - сказал доктор

- Слышишь, матрос? - сказала Изольда. - Твое потомство не имеет шансов. Зло - это глупость разума. А ты зол.

- Это как долголетие, - продолжал доктор. - Долголетие наследуется, а недолголетие нет. Естественный отбор и наследственность.

- Можно и так представить, что эволюция и природа находятся во взаимном соперничестве или даже вражде. Или лучше сказать: эволюция - это способ перехитрить природу. Приспособиться, подольститься к ней. И, в конце концов, обмануть - в рамках ее же законов, - сказал Смирнов.

- Вот почему мужчины - обманщики, - вздохнула Изольда.

- Закон природы...Целесообразность... - одновременно сказали доктор и поручик Смирнов. И умолкли, уступая слово друг другу.

- Законы природы только описывают и предписывают, но ничего не объясняют, - сказал полковник. - Вернее, они объяснимы, но с точки зрения целесообразности, то есть задним числом. А такое объяснение меня не устраивает. Например, говорят, мол, не было закона тяготения, то и вселенной бы не существовало. Вообще, с точки зрения целесообразности можно необходимость чего угодно объяснить: призраков, дураков, левиафанов. Объяснение, исходя из нее, вечных проблем - бог, смерть, смысл - никуда не годится. Толкование эволюции, в том числе.

- Туман ума во тьме забвенья, - поддержал эту мысль матрос.

- Процесс эволюции ничего не отменяет, кроме самого процесса, когда имеет в виду финальную цель, - сказал доктор. - Подойдя к ней, в развитии остановимся. Может, Бог, в коего веруете, и есть финальная цель. А человеческое мышление - частный случай мирового Разума. Или, благодати, если хотите. Могут быть и другие синонимы.

- А может, этот финальный синоним всего сущего и целесообразного руководствует процессом эволюции из будущего? - сказал полковник.

- Эволюция в теле, эманация в духе, - сказал поручик.

- Не совсем так. И я не о том. Я хочу предположить, что природа (или тот, кто за ней стоит) вдохнув в человека разум, передала ему эстафету. И о дальнейшей своей эволюции он должен позаботиться сам. Мы выросли и повзрослели настолько, что можем взять свою судьбу в свои руки. Задача человека - сделать разум бессмертным. Но в этом мешают ему реактивные силы среды. Да время, Хронос, пожирающий своих детей. У человека же в его индивидуальном развитии нет потолка. Есть лень и сроки жизни. Время идет убийственно быстро. Успеть бы меж двух успений человеку надежду дать. Хотя бы самое существенное осуществить. Не хватает времени, чтобы всего достичь, все заграбастать. Человек - это вопль о бессмертии. Ибо жизнь, что отпущена, ему слишком мала. Жмет и трещит по швам. Бог - это несогласие со смертным исходом, а не история одного заблуждения. Вне Бога мы не верим в бесконечное существование, но верим в бесконечное небытие.

- Это не жизнь мала, это велика вселенная, - сказал полковник.

- А что если, - сказала Изольда, - эманация - в теле, эволюция - в духе? Некое вечное тело, эманировав, стало в нас смертным, если не сказать смешным, а души, откуда б они ни взялись, эволюционируют до тех пор, пока не становятся человеческими. Но после этого их земной путь исчерпан. Мир делается тесен нам, хотя и не имеет пределов. Тело становится в тяготясь. Тогда дух отчуждает тело, и душа, прорвав плотину плоти, устремляется дальше, в иные миры, в послетелесное свое бытие, посредством летального исхода из тела канувши в Вечность. Ну, там, разлагаясь на Я и всё прочее. И далее существует независимо от мира сего. Который по отношению к более совершенному миру есть меон, то есть почти что небытие, еще-не-бытие. А настоящее бытие открывается там. Вы ж своим воплем о бессмертии останавливаете эволюцию души.

- Откуда знаете про меон? - едва ль не ревниво спросил поручик.

- Ах, греков мы ставили. Пришлось одолеть и всяческих элеатов.

- Мать-протоплазма и Отец всего сущего! - выругался матрос. - Этот мир со всеми удобствами тесен им стал.

- Смерть это образ жизни, - утверждала свое Изольда. - Это продолжение жизни другим способом. Та же сила, что вталкивает нас сюда в этот мир, выталкивает и в последующий. Как женщина, рожая, извлекает душу из предшествующего небытия, где томится она в ожидании жизни. Только кто там роженица? Акушер, восприемник кто?

- Здесь, понятно, Антоха, - сказал матрос. - Ничего, аккуратный акушер. Спасибо ему, помог вызволиться из-под земли. Сделал ей кесарево сечение.

- Вам бы самой пьесы писать, да ставить самой, да играть в них, - с некоторой досадой, но и не без одобрения заметил доктор. - Только зачем же устроено сложно так?

- В силу небесной необходимости, - сказала Изольда. - Игра Божества, правила которой определены не нами. А вы, доктор, выступаете этаким шпильбрехером, ломающим эту игру. Не надо никаких ваших опытов и потуг. Упраздним время - получим бессмертие. Оставив Хроноса с носом.

- К...к...к...,- сказал Павличенко, который все слышал, но в силу косноязычия принять участья в дискуссии не умел.

- А может смерть - некое место, а не состояние? Где в самом укромном уголке ее лона зарождается жизнь? - продолжала Изольда. - И не будет ли уничтожение смертной жизни - нам бессмертная казнь?

- Науконеведение повсеместное в этом вопросе, - сказал матрос. - Был у нас судовой врач на 'Эротике'. Тоже интересовался продлением. Так этот лечитель включил было в круг своих деяний алхимию. Умер, приняв эликсир бессмертия.

- Смерть, может быть, нужна, но жизнь нужнее, - сказал доктор. - Смерть - это соитие с природой, слепое стремление к единству, слиянию - в небытии, в прахе, в природе, в бескачественности, наконец. Этому единству надо противопоставить другое единство - в жизни, в стремлении, в работе, труде, желании преодолеть смерть. Самое интересное в том, что не все захотят в этом единстве участвовать. Многих придется убеждать не умирать. И может быть, бессмертие как раз и является следующей эволюционной ступенью. Человек уже не приспосабливается к условиям среды. Он приспосабливает среду к условиям собственного существования. В этом плане эволюция его остановилась. Может, природа ждет от нас этого шага. Ибо сама не может его сделать, не предав других своих сыновей.

- Это каких же?

- Левиафанов, я уже говорил. Осликов, крыс, ворон и так далее.

- Вы опять же, об эволюции в 'здесь', а я - в 'там', - возразила Изольда.

- А вдруг 'там' нет ничего?

- А вдруг есть? Воскрешение, видите ли, целесообразно лишь в том случае, если загробного нет. А если есть, то оно бессмысленно, если не преступно. С этической точки зрения воскрешение не сродни ль эвтаназии? Воскрешение в этот мир есть смерть в том?

- Право выбора каждый должен иметь, - сказал поручик.

- Вот сначала отсюда выясним, что там есть, а потом уже выбирать будем. Познание в каждом индивидууме начинается с нуля. Все больше времени уходит на обучение. Странно, что при таком условии наука все-таки движется вперед. Наступит время, когда для того, чтобы идти в ногу со временем, не хватит жизни, чтобы азы постичь. А с продлением жизни человек необходимо выйдет на новые формы мышления, самоидентификации. Раньше евреи знали Бога, а почему? Потому что жили по 900 лет. Впрочем, это метафора. Сейчас человеку просто века его не хватает, чтобы выработать соответствующее зрение, а так же язык и форму общения с Ним. Бессмертие - это бесконечное развитие собственных способностей. Может даже таких, что позволят вступить в связь с Богом, с миром иным? Вот тогда и появится возможность и право выбора.

- Дело мертвого боится, - сказал матрос. - Так смерть нам не светит, док? Значит, и буржуи воскреснут? Эти экскременты природы, испражнения Хроноса, и в светлом будущем предполагают на матросских шеях сидеть? Ты ж за те затеи в ЧК парился.

- Ваша злобность, матрос, помешает вам жить вечно. Никто не возьмется вас воскрешать, если душу не переделаете.

- Вы прямо Мефистофель, док. Я вам - душу, вы мне - вечный кайф.

- Я вот в чем совершенно уверен, - сказал Смирнов. - Более позднее прошлое будет вытеснять раннее. Вы, двухсотлетний, будете совершенно иной человек, чем пятидесяти или двадцати. Мы на протяжении этой краткой жизни меняемся не раз. То есть, в вашем случае, процесс умирания заменяется процессом забвения, что в сущности одно и то же. И еще. Намерения автора относительно своего творения и 'намерения' творения относительно воспринимающего его субъекта почти никогда не совпадают. Зачастую творение имеет другой смысл (и порой более глубокий, а то и губительный), чем хотел того автор. Повод задуматься о Провидении, которое водит рукой автора. И о Провидении Провидения. Я хочу спросить: насколько мы таковы, какими задумал нас Бог? Может, он имел в виду нечто более элементарное? Мы мыслящий планктон в море всего житейского. Ноосфера есть пленка плесени. А замахиваемся на творца.

- Есть род плесени, живущей вечно, - сказал доктор. - Получена экспериментальным путем. Так что бессмертие природе не противоречит.

- А куда, позвольте спросить, деваться будем? Вы ведь еще и о воскресении миллиардов покойных подумываете.

- Воскресение усопших будет вызвано этической необходимостью бессмертноживущих. Покойники и потомки во взаимной друг перед другом вине. Вина детей перед родителями. Вина родителей перед детьми. Вина у нас в венах. Мы повязаны всеобщей виной друг перед другом.

- Вы, док, прямо лазейка для Лазаря, - сказал матрос. - Берегись, смерть, - пугал он. - Я уже близко.

- Ах, зло есть качество невоскресуемое. Успокойтесь с этим, моряк, - сказала Изольда.

- Вы не ответили на мой вопрос, - сказал поручик. - Ведь если некрополи открыть, мы все этажи мирозданья заполоним. Плесенью располземся по галактикам. Если только зеленые человечки задолго до нас не решили для себя эту проблему, наладив промышленное воскрешение, и теперь нам в качестве существ бессмертных во вселенной места нет.

- Мне было б спокойнее, если б люди были во вселенной одни. Это значило бы, что у нее - Вселенной - вся надежда только на нас, - сказал доктор. - Бессмертие имеет смысл при условии, если вселенная имеет смысл. Бессмертие имеет смысл при условии бессмертия Вселенной как среды обитания, которая, действительно, может быть уже занята. Так что надо и торопиться.

- Жизнь должна иметь запасной выход. С продлением жизни лет до двухсот возрастет и число самоубийств, - сказал Смирнов. - Вот сколько, скажите, себя, постылого, может вытерпеть этот матрос? Если б вы вынудили его жить вечно?

- Я погожу, покуда появится право выбора, - сказал матрос. - А потом уж определюсь, что мне больше подходит: протяженный прожиточный срок, или вечное существование в посмертной праздности, где блаженство по всем статьям: сексуальное, гастрономическое, интеллектуальное, причем все сразу.

- Человек должен умирать только тогда, когда сам захочет, когда сочтет свою земную задачу выполненной, когда дальнейшее существование лишено для него и для жизни всякого смысла, - сказал доктор. - Или когда жить нет больше сил. Мало кто способен вынести бессмертие, но каждый должен иметь на него шанс. Только это дает ему возможность все степени свободы испытать. Природа - царство необходимости. А потом, вы говорили о непрерывном изменении. Это и помешает ему себе опостылеть. Все время меняться, в то же время оставаясь собой.

- А с репродуктивностью как быть? А одна пара может запрудить весь космос, - сказала Изольда. - Можно навоскрешать либо клонировать несколько Я. Одному Богу известно, к чему это может привести.

- Одному известно - другому нет. Та воля к жизни, та борьба за выживание, за существование, за продление рода, что была присуща людям прошлого, нынче угасла. Нынешний человек склонен избегать великих забот. Он потребитель, а не творец - во всех смыслах. Можно предположить, что воля к жизни есть некая постоянная для всего человечества, и чем нас больше, тем меньше этой воли приходится каждому. Дай бог хоть какую-то сохранить. А вы - репродуктивность.

- И все же я не уверена, что это нравственно.

- Ну, во-первых, вам мне это надо еще доказать. А во-вторых, положа руку на сердце, выбирая между нравственностью и бессмертием, лично вы бы что предпочли?

- Вы же были там, - сказал Антон. - И о том, есть ли что-либо за гранью, осведомлены. Общались с умершими, и что они: о воскрешении вопиют? Не вопиют? Вопиют, но не все?

- Я ж вам говорю: существует ментальный уровень. Этот ментальный присущ только живым. Трупы - в своей метрополии, мы, условно усопшие - в своей. Мертвых к общенью привлечь не удалось.

- Знаете, что не даст человеку жить вечно? Любопытство. Интересно ему: что - там? - сказал Антон.

- От любопытства кошка сдохла, - резюмировала Изольда. - Так говорил мой английский антрепренер. И мы умрем.

Колея становилась все менее отчетлива, а вскоре и совсем скрылась в траве, как только пересекла просеку.

Тени росли в длину, пока не слились с тьмою. Солнце село. День отошел в тень. Антон включил ближний свет. При свете фар тьма, остававшаяся вне пучка света, казалась еще гуще. Злые духи, радуясь приходу ночи, вылезли из своих щелей. Ночь-злодейка выпустила своих чад.

Еще метров пятьсот автомобилю удавалось лавировать меж стволов, которые выныривали из тьмы внезапно.

- Ку... Куда? - вскричал матрос, хватаясь за руль, хотя Антон вполне владел ситуацией, и поваленный ствол, пересекший путь, увидел секундами раньше.

Менее везучий возничий вонзился б в сосну, но Антону удалось ее обогнуть, одолев матроса, но поймав, тем не менее, пень.

- Плохо, когда двое за рулем, - сказал Антон.

- Это Вовка наехал на пень, с матроса спрос, - сказала Изольда.

Один за другим пассажиры выбрались, дыша глубоко, обогащаясь кислородом.

- Кардан покоробило, - предположил матрос, заглядывая под днище. - Так что текущий крутящий момент равен нулю.

- Дорога все равно кончилась. Ночь ко всему прочему. Будем устраиваться на ночлег, - сказал Антон.

Бормотал бор. Ветер шарил в кустах, гулял меж осин и сосен. Слева взошла звезда, стала блистать. Справа высился холм. Прямо, в пределах досягаемости света фар, угадывалось пустое пространство: поляна, видимо. За ней продолжался лес, но чувствовалось присутствие каких-то вод, болота, наверное, отмеченного на портянке незамкнутой извилистой линией.

Поваленный ствол с комля стал уже подгнивать. Прямо над ним стояла сосна, без ужаса глядя на труп дерева, с которым (ужасом) глядим на людские трупы мы. И даже осина, трепещущая по любому поводу, взирала на тление с полным спокойствием.

Немного спустя воспылал костер. Пламя жадно накинулось на сухие сучья, утоляя голод древесиной.

Матрос разложил у костра продукты, в том числе консервированных кур, заметив при этом:

- Консервирование продуктов - это особый род их испорченности, при котором с оглядкой, но все же можно их есть. Дать тебе, Кюхля, по старой дружбе пожрать?

- Мне уже в горло не лезет эта надоедливая еда. Нет ли чего, кроме кур?

Антон подбросил в костер сучьев. Оживился, приняв приношенье, древоядный огонь.

- Вот так и Россия, господа. Или, если хотите, товарищи, - сказал матрос. - Только ее растормоши, пламя раздуй, да дровишки подкидывай. Как воспрянет, да ударит во все свои колокола и 'Калашниковы'. Да раскинемся Россией по всей земле, левой пятой - за Тихий, правой - за Атлантический, подмяв под крестцы Евразию.

- Симпатичная геополитика, - сказала Изольда. - Я радуюсь за вас, матрос. И ты радуйся, Русь. Умнеем не по дням, а по морякам.

- А главное - сможем вызволить трудящихся и матросов из их иг. Вдарим молотом по молоху капитализма. Вставим этому капитализму клизму.

- Если только 'Аврора' протиснется, - сказал поручик.

- И что б ты делал со всей землей? - спросила Изольда.

- Я? Да на кой мне она. Крестьянам бы отдал.

- Ты сотоварищи раз уже отдал. Польшу, Финляндию. Да и Украину - вспомни похабный Брестский мир. Как Плохиш: варенье съел сам, беду разделил с народом, а Родину отдал врагу, - сказала Изольда.

- Так то ж буржуи бойню затеяли. Они и сейчас во всем мире мутят. Пьют нашу кровь...

- ... и пот, и слезы//Слюну, мочу, а так же кал едят... - подхватил поручик, размахивая головешкой и веселясь.

- Тебе, поручик, сначала надо разморозить мозги, а потом уже начинать думать.

- Мы просвещеньем Европе обязаны и за это должны ее благодарить. На колени встать, если хотите, - сказал доктор. - А вы - молотом.

- Не лучшее из просвещений, - вскользь заметил полковник.

- Я готов опуститься на колени перед Европой, - сказал матрос, - если эта Антанта встанет на четвереньки, а задом повернется ко мне. Что народу надо? Жратва, водка, баба. Европа, где все это есть.

- Народу нужно, чтобы его кто-то любил, - сказала Изольда.

- Чего он хочет, гордый, но терпеливый росс, он сам не знает. Ленив и нелюбопытен, и охотно дает себя угнетать. Терпеть и трепетать - его участь. Воспрянул от сна? Не воспрянул. Только почесался да перевернулся на другой бок, - сказал полковник.

- За самодержавие обидно? - спросил матрос.

- Не любите вы оба свою страну, - сказал доктор.

- Странно слышать от вас, доктор. Вот если врачи, вместо того, чтобы лечить пациента, станут их любить, будет ли толк от лечения? - спросил полковник.

- Если я их любить не буду, то и лечение не состоится.

- Полтора столетия поклонялись идее. Три четверти века пробыли в состоянии социализма. Целую эпоху ухлопали. И зря.

- Теперь идеи у нас нет, - вздохнул притворно матрос. - Будем поклоняться полковнику. Хотя я с ним согласен. Мы, народ, уж больно безропотны. Нами совершают военные действия, затыкают амбразуры, мастурбируют нами, по-всякому по-другому шалят.

- Вся наша история - история неудачников и рабов, - сказал полковник.

- Нужно гордиться своей историей, господин Одинцов, - обиделась за всех нас Изольда. - Пугачевщина, казачья вольница. Бродяги - где это видано? - покорили Сибирь. В Европе такого не может быть по определению. Да и революции их, в сравнении с нашей - детские хлопушки.

- То братаемся с чертом, то боремся с ним.

- Ах, господин Одинцов, - сказала Изольда, подымая на него опаленный взгляд. Ресницы, прикуривая от головешки, ожгла. - Не советую вам подниматься выше полковника. Вы заметили, что в русской общественной мысли, если военных касается, то полковник, как правило, умный, а генерал - дурак?

- Скалозуб, позвольте напомнить... - начал поручик.

- Грибоедовская отрыжка, - отмахнулась от него Изольда.

- Ать...ать...

- Отечество... - помог штабс-капитану поручик.

- И этот туда же, - сказал матрос. - Что он может сказать толкового, не выговаривая, а выковыривая слова. Успокой его, Кюхля. Членораздельного разговора с ним не получится.

- Умом ее понять пытались / Пытались пьяной морду бить... - вновь продекламировал Смирнов отрывок собственного сочинения. - Любить ее, господа, это такое бремя.

- Ты, Смирнов, мое бремя не брал?

- Свое дурацкое бремя сам неси.

- Ах, мне уже надоела эта некрасивая классовая борьба, - сказала Изольда. - Ваш беспокойный прах, моряк, все тут мутит. Еще схватится с нами в междоусопице. Или зарежет нас ночью, не выставить ли против него караул?

- Известно, что матерь матросов Балтика. Но я черноморский по преимуществу. Мы не такие отморозки, как балтийская братва, - обиделся матрос.

- Да и вообще, доколе он будет нас в страхе держать?

- Существует один страх - страх смерти. Все прочие житейские страхи - лишь производные от него. Сублимированные, так сказать, - сел доктор на своего конька. - Вся жизнь - преодоленье страха, но страх, господа, это то, что может объединить людей, прекратить войны, стяжательства, преступления, объединиться для того, чтобы победить смерть. Решить вопросы небытия. Мертвые - заложники смерти. Мы должны выручить или выкупить их.

- Мы, семеро смертных, не можем друг с другом поладить, а вы о соборности - бред, - сказал полковник.

- Кого б вы первого воскресили, док?

- Только не Троцкого. На Троцкого я сердит.

Аккумулятор сел, и фары погасли. Антон, прислонившись спиной ко стволу, стал дремать.

- Тс-с... Слышали господа? Вроде кто-то гудит...

- Товарняк с товарищем Троцким прибыл на третий путь...

- Заблудился кто-нибудь, вот и гудит.

- Люди так не гудят...

- Это духи этих болот. Духи растворены в воздухе. Мы дышим духами.

- Мертвецы, господа, не все во плоти, а еще и невидимки есть.

- Вероятно, за линией спектра существует масса цветов и оттенков, которых мы не видим. А то и существ.

- Такую большую компанию кто обидит?

- Семь Симеонов против духов тьмы.

- Я знаю, у вас звезда есть. Дайте вашу звезду поносить.

- Нет, матрос пускай с краю ложится. Надо его изолировать от Изольды.

Ночь наполнилась говором голосов, сдержанным ржанием. (((((Закройщик снов, пугливый визирь ночи, опустился на нижнюю ветвь.

- Орфей в объятиях Морфея...

- Слышали гуд?

- Это птица болотная.

- Далее на лошадях не пройдем, заболочено. Придется по кочкам прыгать, если желаете пересечь впрямь. Лошадей, хотите иль нет, бросать надо.

- А не врешь?

- Сходи, сведай, ваше благородие.

- Космоногов!

- Точно так, господин есаул. Далее Собачье болото. Пешком, ежели знать тропу, преодолеем. А лошади увязнут, придется спешиваться.

- Ну, нет... Вертаемся... Куда же без лошади...

- К тому же золото, полковник. Ваша вонючая амуниция, доктор. Оружие, господа...

- Долго ли болотом переть?

- Часа три. Что касаемо вас, казачество, то объездной путь есть.

- Космоногов?

- Точно так, есть, ваше благородие.

- Назад вам до просеки сдать надо. Далее влево по просеке до ее конца. Выйдя из леса, минуете вброд речку. Она в болоте начало берет. И далее, двигаясь вдоль воды, выйдете с той стороны болота. Всего вашего кругаля верст двадцать будет. Это в обход. А в обрез нам прямиком версты три.

- Космоногов?

- Верно, господин есаул. Ту дорогу я знаю.

- А ближе брода нет?

- Берега заболочены, ваше благородие, господин есаул.

- Почему бы всем нам не тронуться той дорогой?

- Там от красных - красным-красно. Но ночью на лошадях, не удаляясь опушки леса, проскочить можно. Они в Семиверстово третий день сидят. Коли уж вы не согласны бросать лошадей, тогда, что ж, в объезд. А в объезд и без меня бы управились.

- Ваше мнение, полковник?

- Я не могу рисковать казной, есаул. Попадет к красным. Через болото потащим.

- Не нравится мне провожатый ваш. Если что, стреляйте этого молодца без раздумий. Космоногов! Выдвигайся вперед. Свидимся, господа.

Он открыл, а может, закрыл глаза, но вместе с движением век явилось и зрение. То же небо, те же колючие звезды. Поляна. Вот ярче полыхнул костер, и они поблекли. Месяц, словно звездокол, двигался по небу.

Сновали силуэты, в которых он узнавал: доктор, Изольда, Смирнов - сомнамбулы былого, смутные, словно тени. Да и они ли это? Ночью неочевидно, кто есть кто. Матрос, еще матрос, сколько у них матросов всего? Надо спросить. Полковника он не видел пока, но было много других призраков, общей численностью до пятнадцать-двадцати. В частности подполковник с архаическим эполетом на левом плече.

Видение не было четким и в связную картину не складывалось. Накатывало кусками, хорошо, не наезжая - фрагмент на фрагмент.

Тени, костер, ночь-заговорщица. Звезды, впрочем, еще поблекли, или их дымкой заволокло, а в следующей картинке исчезли они окончательно. Стало накрапывать. Кто-то - доктор, кто же еще - велел всем облачиться в плащи. Запаха от балахонов не было, возможно, обоняние не участвовало в ощущениях, возможно, они станут позднее вонять. Дым от костра он ощущал время от времени. Впрочем, это мог быть реальный костер, возле которого оставался доктор, и саламандры ходили в гости - туда и обратно - друг к другу.

Часовые. Дедовский ослик, Изольда упоминала о нем. Хмурый, разлуку предчувствуя. Вот и полковник возле костра. Кто с ним? Доктор. О чем? Не слышно. Прочие все легли. Костер погас, залитый моросью. Да и не нужен огонь, спокойнее без него. Часовые. Двое. Сидят не слышно, тоже, возможно, спят.

Доктор: обходит со шприцем бодрствующих и спящих, нагибается, вкалывает.

Дед. Крупно: лицо, глаза нараспашку. В Антоновом, впрочем, возрасте, даже моложе еще. Бросил шишку - не шелохнулись. Поднял, бросил еще. Спят на посту. Укол, возможно, подействовал так: побочный эффект. Или само сморило. Брезжит уже. Самый при первом свете сон.

Ослик: уже нагружен какими-то плоскими ящиками. Ясно, какими. Дед: кавалерийский карабин у него в руках.

Часовой шелохнулся. Дед замер: заметили. Окрик. Петух. Выстрел. Еще. Дед или часовой? Двое-трое вскочили, стреляют. Хорошо, звука нет: то-то пальба. Стреляют со всех сторон сообщники дедовы. Пулеметы, не менее двух. Пулеметное мясо. Бой - это больно. Дед падает, руками голову загородив. Ослик бежит по тропе назад, никем, по-видимому, не замеченный. Один, в балахоне - матрос? точно, матрос - бросает гранату, но ее рукоятка выскальзывает, снаряд падает неподалеку, задевает осколками и ударной волной Павличенко.

Ослик. Тропа. Просека. Вправо свернул. Еще свернул: есть за кустами тропа. Припустил по ней. Дальнейший путь терялся в тумане, поднявшемся от болота.

Он - теперь уже точно - открыл глаза. Было еще темно. Но в утробе ночи уже ворочалось утро.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уже было довольно светло. Пожарный остался в машине, а я вошел.

Входная дверь оказалась не заперта, и более того - распахнута, в то время как дом - пуст. Эта пустота тут же передалась и мне. Первым делом подумалось: налет? похищение? иное зло? Озноб дурного предчувствия стиснул плечи.

Я поспешно скатился в подвал, едва не сломав себе ноги, так как ступеньки оказались непривычно круты. Пусто. Мусор кругом. Стекло. Словно здесь бушевал пьяный матрос, бил склянки. В окне полуподвала мелькнули чьи-то штаны.

Я поднялся и вышел во двор, оглядел снаружи дом, обошел его посолонь. В бане за печкой обнаружил какое-то странное сооружение, напоминавшее пулемет. Выбежал на улицу. Словно меня дожидаясь, вышел соседний дед.

- Что-то я тебя не припомню, сынок.

- Я - Генка, - сказал я. - Петров. Проживал в этом жилище.

- Нет, не припомню. Старый стал. Память пошла пятнами.

Я его тоже не помнил. Так что взаимно.

- Геологи? Так уехали. Куды? Так в Кудыкино.

- А Антон?

- А хрен его знает. С ними, сдается мне, укатил.

Семисотов вышел из кабины, с интересом прислушиваясь.

Я вернулся в дом и еще раз обследовал комнаты, теперь тщательней, заглядывая во все углы, обращая внимание на каждую мелочь: остатки застолья, склянки, бумажный клочок. Тетрадный листок с красноречивым перечнем: палатка, лодка, одеяла, сапоги... Геологи собирались в поход. А что? Погода потворствует. А может, не геологи они вовсе? Я оглядел подвал. Тайная берлога, логово заговорщиков. А может, они - копатели? За казной? Наверное, мой приезд их подстегнул, и как только представился случай рвануть тайком от меня, они им воспользовались. Жаль, жаль, познакомиться не успел. Морды им поколотить. Шеи свернуть. Я не хотел себе признаваться в том, что меня кинули. Но выходило, что так. И кинул Антон. Полевые работы уже полным ходом идут. Я вернулся к майору.

- Похоже, нас обошли, - сказал я. - К сожалению, покойный покинул нас. Экспедиция номер один уже в пути.

- В какую сторону они двинулись, дед? - спросил Семисотов.

- А туда, - махнул рукой мой сосед в сторону башни.

- Давно?

- Пополудни.

- Ладно. - Майор, кажется, даже повеселел.- А может, с нами дед? Нас трое: командир, водитель, наводчица. Заряжающим будешь?

- Нельзя мне отлучаться далеко от этого кладбища, - серьезно сказал дед. - Желаю быть похороненным именно здесь.

- Успеешь. Бог уделит тебе минутку от своих щедрот. А минута у него - вечность.

- Дед твой, Никита, тоже все счастья искал, - сказал сосед, обращаясь ко мне.

- Обрел?

- А кто его знает. В деньгах - нет. Привет!

Я думал, он с нами прощается так, но это он подозвал собаку, которая минутой раньше выбежала за ворота и пустилась обнюхивать улицу. Но собака, минуя его руку, с лаем набросилась на Семисотова, в злобном ознобе взъерошив на себе шерсть. Тот побледнел. Испугался он, на мой взгляд, больше, чем этот некрупный пес заслуживал.

- Убери брехуна! - вскричал он, соскочил с тротуара, отступил в траву, споткнулся о пень и растянулся в крапиве, где и был укушен раззадоренным псом. Дед, ухватив пса за ошейник, оттащил в сторону.

- Эк тебя... - Сказал дед неодобрительно. - Натравил на себя собаку. Куда ж ты кинулся от нее? Она же преследователь.

- Цепляется всякая псячина, - злобно сказал Семисотов, надкушенный собакой, влезая в авто. - Время теряем, Евгений Романович. Еще наводчицу надо забрать.

Я сел. Мы тронулись. Дед только икнул вослед. Но его собака, частя скоробрехом, бросилась вдогонку за нами.

- Вот прицепилась, проклятая. Словно прицеп, - проворчал Семисотов.

Я считал, что это мое приключение. И никого кроме меня, не касается. У меня свои счеты с этой мечтой. Стоит теперь признаться, что я, отправляясь на родину, держал ее в голове во главе угла. Мало того, что пожарный прилепился к моей мечте, а теперь и Маринка. Состояние невеселости овладело мной.

- Втроем нас будет больше, - успокаивал меня майор. - Мало ль какие сюрпризы готовит нам этот вояж. Предстоят трудности, поиски. А женщины в этом отношении - более интуитивные существа. А вдруг придется с геологами схватиться? Семеро всегда побьют одного, даже если он нападет первым.

Оказалось, что у них все было уже приготовлено. Лопаты, топоры, продукты - и на меня в том числе. Майор, переоблачившись в армейское х/б - с погонами, с майорской звездой, с эмблемой, похожей на ананас, которую я видел над воротами ВПЧ, а теперь у него в петлице - быстренько погрузил снаряжение в багажник, покуда я в унынии пребывал. Не в такой компании я себе представлял это волшебное путешествие.

Они что-то надолго застряли наверху. Упражнялись в супружестве? Я все еще был в сомненьи. Отменить - пока еще не вынут жребий? Что-то лопнуло или хлопнуло что-то о что-нибудь. Вероятно, створка окна. Из подвала, спуск в который был прикрыт шиферной крышей, выскочила вчерашняя кошка. За ней пулей пустился пудель. Какой-то пинчер забрался на крышу и скулил с нее. Из окна первого этажа глядел доберман.

- Пришлось промешкаться: женщины... - вздохнул, вернувшись, майор. - Натереться, намазаться, довести себя докрасна. Навести на морду модерн.

Однако никакого особенного модерна, требующего времени и усилий, на морде Маринки не было. Зато тело обтягивало черное трико со звездами. Сверху была черная шляпа, но не как у меня. Снизу - какие-то пуанты. Мне это ее одеяние даже понравилась. Фигуру подчеркивало. Выпячивало выпуклое. Делало ее кошкой. Или гибкой породистой сукой, если кому-то кошки не по душе. Майор, обезличенный мундиром, рядом с ней ничего из себя не представлял. За голенищем, правда, торчала у него плеть.

- Что мне раздетой в разведку идти? - кричала она, когда майор, одетую балетно, заталкивал ее в автомобиль.

- Ничего, дорогая, в разведку ходят именно так. Вполне надежная одежда, тем более, что рядом с тобой я. В путь! - сказал Семисотов.

Мы тронулись в путь.

Однако, выжимая сцепление, он поморщился.

- Опять укусила собака? - посочувствовала сожительница.

- Эта собака - круглая дура.

- Собаки не бывают круглые, - возразила Марина, отвернувшись к окну.

Вероятно, наше отбытие стало событием среди собак: подняли лай, вой. Нам вдогонку взвились собачьи альты. А может, суку выдали замуж за окрестных псов, и мы ни при чем. Возник некоторый переполох, во всяком случае.

- Что это они? Словно бешенство среди них, - отметила этот факт и Маринка.

- Бешенство - не бешенство, но какое-то брожение среди бродячих есть, - согласился с ней Семисотов.

- Надо было как следует всыпать этому псу, - сказала Маринка. - Я бы лично упала без чувств, если б на меня кинулся.

Зверь затаился. Он не спит, прячется в человеке. Ждет только повода и вдруг - набрасывается, заливаясь лаем во всю свою песью пасть. Все люди - звери. Человек человеку волк и что-то еще. - То ли я так подумал, то ли майор вслух этой фразой высказался. Нет, я так не мог. Жизнь, конечно, сволочная, собачья, но не вся. Бросили меня, кинули. Но это еще не конец.

Мы вновь миновали дом, где сутки назад я в засаде сидел, а эти двое, ставшие ныне моими сообщниками, пытались меня убить. Миновали башню и дорожный знак с перечеркнутой надписью: 'Съёбск'. Добрались до реки, но, к нашему сожалению, мост оказался сожжен. Что еще более укрепило меня в мысли о посягательствах этих лже-землемеров на мою мечту.

- Ёшь твою масть, - сказала Марикна. - Ешь тя вошь, - выругался и майор.

Я-то ладно. Непонятно, почему для пожарного это явилось сюрпризом. Пришлось пуститься в объезд, потеряв кучу времени.

Околотки, околки, околицы. Около нового моста остановились.

- Садитесь за руль, Евгений Романович, - сказал Семисотов, а сам, прихватив сумку, взошел на мост. Я не сомневался, что он хочет его взорвать, но не препятствовал. На душе было весело и немного зло. Я пересек мост, пока он возился с зарядом.

Когда-то я думал, что эта река, словно время, течет - из темного прошлого в светлое будущее. Помню, плескались в этой воде, подныривая под девок, которые специально для этого забредали по шеи в нее. Сейчас по ней плыла черная шляпа, такая же, что и на мне. Собак на береге - бездомных и безнамордных - скопилось десятка два: ублюдки, помеси, выблядки, сукины дети. Действительно, не врали газеты: много было собак.

- Мост к взлету готов, - доложил пожарный, вернувшись, усаживаясь на заднее сиденье рядом с Мариной.

- От винта! - скомандовала она.

И едва мы отъехали, как мост взлетел.

- На этот раз ты сделал не так красиво.

- Я же не пиротехник, а подрывник.

Небо - самозабвенно синее, лоно родных мест. Облака - кочевые, кучевые, курчавые. Голуби крутили солнце, а солнце - голубей. С облака упало яблоко.

Веселые просторы открывались глазу: поле, чуть далее - лес. Я эту местность вдоль и поперек изведал, но поперек, пожалуй, что лучше.

Цвели одуванчики и прочие полевые плевелы, в поле пели, словно пули, шмели. 'Пошел ты в Пензу! - А ты в Пизу пошла!' Да ну вас обоих. Здесь мое поднебесье. В отличие от меня, вскормленного этой почвой, что они понимают, пришлые, в очаровании этих мест?

Память воскрешала минуты минувшего, зрение сравнивало отпечатки. Еще оставались знакомые приметы, биографические координаты, в которых начиналась жизнь. Куст в клочьях моей рубахи, облако в моих штанах. Та же глина, ручьями изрытая, тот же веер ветров. Ветер северо-западный (я его по шороху узнаю) приносил медовые запахи, от которых хмелели шмели. Жив ли тот пасечник, пропахший дымом и медом? 'Давай еще что-нибудь взорвем. - Я ж подрывник, а не пироманьяк'.

Путевой лист, путеводная звезда. Много было дано, еще больше обещано. Мир - как предстоящее представление. Жизнь - как повод для подвига. Казалась достаточно продолжительной, чтоб успеть постичь ее смысл. И все мое прошлое, будучи будущим, рисовалось не так.

Завидую я тем, кого собственный возраст всегда устраивает. Им не хочется быть старше, не горят нетерпением. Не хотят вернуть свою молодость, с присущей ей глупостью - с ее крайностями, нетерпением, вожделением.

Я унял свои страсти по прошлому. Каким бы ни было детство, счастливей уже не будешь. Родина умерла родами. Только что взорван последний мост. Прошлое, словно Китеж, под воду ушло. И лучшее, на что можно еще надеяться - простая жизнь и пустые хлопоты. Жизнь, изобразить ее ломаной линией, с ухабами обстоятельств, со стрелами внешних ударов судьбы в точках излома. Жить нестрашно, если учесть, что все равно умрем.

Поле, облако. Голубая чаша небес. Эта чаша для многих пуста.

Я посмотрел в зеркало. - Майор с лицом, словно лепешка. Я в своей черной шляпе. Маринка - флибустьер Флинт. Поле заволокло пеленой пыли. Автомобиль, движимый оккультной силой, преисполнен преследования. Трюм пуст, горизонт чист, руки чешутся.

Наверстывая упущенное пространство, мы ворвались в лес.

- Сталкиваемся друг с другом, меняем траектории, - говорил за моей спиной Семисотов. - Вот и с вами столкнуло, Евгений... Геннадий Романович. Теперь этот отрезок жизни нам с вами вместе жить. Поскольку уж преследуем одну цель, хоть и из разных соображений. Эгоизм, как ни странно, это то, что объединяет людей.

Я угрюмо кивнул. От прошлого не отошед, разговаривать с ним мне не хотелось.

- Так вы подполковником служите, - бубнил он. - Обошли меня на шажок. Я бы тоже подполковником был, если б не дембельнулся уже лет восемь тому.

Я все молчал. Отработанное пространство терялось за соснами.

- Служил во внутренних, - докладывал Семисотов. - Контингент охранял. Вы ловите, мы содержим. Так что коллеги некоторым образом. Служба ничего, непыльная. Уважали даже - за то, что под дых не бил.

- Оттуда саперные навыки? - спросил я, ибо все время молчать было невежливо. К тому же меня действительно интересовал этот вопрос.

- Сидел у нас там один, Шапиро. Матерый сапер. От него и перенял мастерство. За что и получил от него эту эмблему в петлицу.

Я покосился в зеркало. Сказал, без намерения оскорбить его чувства:

- На ананас похоже. Что конкретно символизирует этот знак?

Он и не оскорбился.

- Гренада об одном огне. Огонь и символизирует.

- Кстати насчет Шапиро. Где-то я уже слышал про такого сапера. За дело сидел?

- За намерения. Хотел государственные основы подорвать. И уже заложил фугас под фундамент, да сообщник что-то занервничал, выдал его. Один с поличным, другой с повинной - оба попали к нам.

- За что уволили? - спросил я, догадываясь, что в отставку майор отправился не вполне добровольно.

- Сам ушел. Изменил убеждения. Отношение к воинской присяге претерпело переворот. Поскольку всякая власть - от антихриста. Невозможно стало с новыми убеждениями левиафану служить. Супруга же, тоже майор, там осталась.

- Так ты многоженец?

- Моногамен. Но многократно. С прошлыми женами разведен. Ныне хочется простого человеческого счастья, которого без некоторого количества денег не осуществить. А вы, как я догадываюсь, один?

- Как тамбовский волк в Брянском лесу, - подтвердил я. - На какую сумму рассчитываешь?

- Я так думаю, что наше предприятие со всеми вытекающими отсюда финансами тянет миллиона на два. Вы понимаете, какие это судьбоносные деньги для нас, даже если по справедливости между нами троими их поделить? Так что обратно возвращаться пустым я не намерен. Либо деньги на бочку, либо зубы на полку.

- На эти деньги мы заведем детей, - сказала Маринка.

Насчет двух миллионов майор был наиболее близок к истине. Городу миллиарды грезились. Я же рассчитывал, что там не более, чем на тысяч пятьсот.

- Так каким способом намерены спустить деньги? - спросил я, ибо заявление Марины насчет детей майор игнорировал.

- На модернизацию ВПЧ. Я ведь и здесь офицерствую, ответственен за коллектив. Служба у нас сложная, но наша двадцатьшестерка не из последних. Более того: среди прочих гасителей огня в регионе мы на лучшем счету. Кубки и вымпелы забирали не раз, украшающие наш крейсер.

- А ты - кормчий? - спросил я, сопоставив эти слова с виденной у него на стене картиной.

- В некотором роде. Ныне оставил корабль на капитана Быкатого. Экипаж у нас боевой, дружный. Мужчины отличаются своей отважностью, а женщины надежностью и красой.

Мне тут же припомнились и альты.

- У вас и женщины в штате есть?

- Огнеупорщицы. Наш надежный брандмауэр. Пожарная стена между нами и вожделеющим миром.

Я не понял насчет принадлежности огнеупорщиц, но уточнять не стал, спросив вместо этого:

- Для чего тебе плеть? Автомобиль погонять?

- От собак отмахиваться, - сказал майор. - Увидите, они еще о себе заявят.

- Бляха-муха, - сказала Маринка. - Выёбышки словно сбесились.

Воробышки были действительно до крайности возбуждены. Стаю, расположившуюся прямо по курсу в траве и нижних ветвях, словно взрывом взметнуло. Вряд ли причиной паники мог быть наш автомобиль, ибо до этого случая волнения среди пернатых я не замечал. На всякий случай я решил быть бдителен.

- Мы ведь не только поджоги гасим, - говорил Семисотов, - но и молодежь воспитываем. Добровольное пожарное общество есть при нас. Наш духовой оркестр в парке наяривает. Школу танцев открыли - привлечен толковый танцор. Боремся с засильем штундистов в городе.

- Эти нехлысти, блядь, все административные должности захватили, - сказала Маринка, но вдруг спохватилась. - Я что-нибудь не то?

С ее подвижного язычка то и дело соскальзывали словечки. Она не брезговала и более циническими формулировками, пребывая в полной матерщиной уверенности в том, что эти речевые обороты - не последнее слово в русском языке. Я и сам вырос на этом фольклоре. Так что черт с ней.

- Это из нецензурных соображений она выражается так, - извинился майор за похабницу. - Глупая еще.

Красивое глупое не бывает, - сказал или подумал я.

Маринка действительно, хорошела с каждым мгновеньем, с каждым километром, уводившим нас вглубь. Хоть и ощущать мне ее приходилось преимущественно спиной. Когда же майор попросил остановить машину, провозгласив: женщины направо, мужчины налево, я успел заметить, что ее удаляющаяся от дороги спина сузилась в талии, подобралась, а зад подтянулся и отвердел. Ноги в танцорских пуантах казались длинными, словно на кончиках пальцев шла. В то же время лицо осталось лицом тридцатилетней женщины - умудренным, но с посвежевшей кожей и без морщин. Хотя эта умудренность в ее репликах покуда не сказывалась: она по-прежнему произносила, на мой взгляд, глупости. - 'Мариночка, - не находил подходящих слов майор, - ты как...как.. как... Я в шоке.' - 'Да хоть в жопе ты будь'. - И вела себя, не подозревая о том, словно шлюха - как дурак не подозревает о том, что он дурак.

На щеках появились пикантные ямочки, носик премило вздернулся, и у меня уже не возникало сомнений по поводу его чрезмерной длины. Он был ей в самый раз.

- Ах, Мариночка, невозможно поверить, что мы когда-то умрем. Эти пальчики станут косточками, эти ямочки на щеках превратятся в дырочки...

- Я и так вся уже в дырках. У меня чулки все дырявые, в кармане жакета дырка, пальто на боку прожжено.

- Ну, ну, давай о твоих дырках поговорим. Я их все наизусть знаю. Дай сюда какую-нибудь...

- Возьми.

- Нет, ты дай мне сама.

С женщиной чаще всего надо уметь быть пошлым.

С изумлением я обнаружил, что на заднем сиденье возникла возня, очень по шороху напоминавшее любовное ерзанье, эротическое поскуливанье, стоны и возгласы закипавших страстей. Это вне всяких сомнений майор совращение совершал.

- Остановите, Геннадий Романович, на семь минут, - проскулил он.

Я остановил. Они вытряхнулись, чуть ли не бегом устремившись в кусты, но теперь уже за другой надобностью.

Я тоже вышел наружу, и как был в пиджаке и шляпе, прилег на траву у самой обочины. Что-то похожее на возмущение закипало в душе. Если так и дальше пойдет, то до казны мы не доберемся. В конце концов, как старший по званию, я мог бы тоже претендовать.Угрюмый, как утюг, я принялся рассматривать небо.

- О, мой майор! - возник из кустов первый вопль. Вопли раздавались еще и еще, да настолько пронзительные, словно ее крыл крылатый дракон.

Если долго вглядываться в облака, то чего только не привидится. Химеры сновидений, кошмарных снов, отлетающие души покойников, да и сами покойники, если внимательным быть.

Лиловую, словно бездна, тучу пересекала прямая тропа: след, оставленный самолетом. Некстати припомнилось, что в четырехмерном пространстве планеты движутся по прямой. Тропа казалась подвижной, или скорее, по ней что-то двигалось, и поскольку настроение моё было мрачное, я решил, что это - кавалькада козлов. Один из козлов, последний в шествии, все время рыскал из стороны в сторону, казалось, еще влево-вправо шажок, и туча поглотит его, захватит лиловой бездной, которая тоже не оставалась константой, меняя очертания и порождая химер. Предшествовавший скакуну припадал на заднюю левую ногу. Тот, что был в авангарде, держался уверенно, а следующий за ним выглядел как предводитель, но твердости в его поступи не было. Прочие вели себя еще более нервно, если не сказать испуганно, продираясь сквозь это смятенье из бесовских морд, выныривавших из тучи. Козлов я насчитал семь. Возможно, и козы были средь них, но на таком расстоянии - не до мелких половых признаков.

На оставленный город падали темные нити - словно власы свисали с небес. Вероятно, лил дождь. Я даже, кажется, задремал, пока они друг о друга терлись. Наконец они вылезли из кустов, причем первым явился майор, выглядевший то ли испуганным, то ли изнуренным, а за ним и эта рыжебесстыжая, убирая под шляпу волосы.

- Опять на него пес набросился, - сказала Маринка. - И даже утверждает, что штаны с него пес спустил. Я-то не видела. Под другим впечатленьем была.

Пес в ребро или бес в чресла, но его военные брюки сзади были действительно порваны. Я выразительно постучал по циферблату часов, ибо отсутствовали они минут сорок.

- Плетку искал, - сказал майор тусклым голосом. - Не иначе этот пес уволок. Носом чую.

- Носом и я его чую, - сказала Марина. Они повели носами. - Но объяснить это нападение не могу.

Долгое время майор был скучен, и только километров через тридцать, то есть примерно после часа нашей неспешной езды, стал опять оживать и делиться своей биографией.

Предки из этих мест. Но сам он родом из Рыбинска. Есть знаменитое водохранилище. Воду в коем хранят. А что касается оживления сектантства, то по части испорченности ни штундисты, ни беседники, ни бесстыдники, бессмертники и скопцы так не опасны для нашего общества, как шалопуты, в особенности главный их представитель в городе - к моему великому удивлению - беззлобный Бухтатый. Ибо был он не тепел, а то холоден, то горяч, сказал майор.

- Но ведь и по библии...

- Библия - любимая книга антихриста, - отважно заявил пожарный. - У нас ВПЧ, а не православный притон. А у вас, простите, какая конфессиональная принадлежность?

Эта попытка тактично влезть в душу для меня самого всегда заканчивалась неудачей. Религиозные убеждения? Не убежден. Но за православных обиделся.

- Я может быть и неверующий, но о религии предков при мне так не смей.

- Это правильно. Не уверен - не верь. Значит, совесть ваша пока свободна. Нынче совесть несовместима с жизнью, - сказал он не совсем уместно. А затем добавил неожиданно для меня. - Геннадий, геноссе, вступайте в наши ряды. У нас безмайорщина, майоры очень нужны.

- Ну, если вы меня убедите, то может быть, - сказал я, ибо заинтригован был: что-то за стенами ВПЧ кроется.

- Мир погряз во грехе, во грязи. Претыкаясь на путях погибели, к концу движется. Можно смыть эту грязь водой, а можно огнем выжечь. Мы - Владетели Огня и его гасители. Огонь живет смертью земли, как сказал Гераклит. Из смерти воздуха рождается огонь. Если мы всецело подчиним его своей власти, то и землей и воздухом владеть станем. Не так ли, Марин? Подавляя мерзость огнем, а огонь водой.

- Пес его знает, - отозвалась Маринка.

- Не стоит о псах всуе, - суеверно сказал майор.

- Его постоянно кусают собаки, - сказала Маринка. - Это уже шестое нападение за последние два дня.

Жизнь, коль уж спустила на тебя кобелей - доберется до горла.

- А недавно один кинеколог сошел с ума, - сообщила Марина. - Косил под пуделя, норовил укусить. Собака к нему подошла, так набросился на нее с лаем.

- Я говорю, хватит о псах.

- Так мы же не всуе. Давеча Зуеву руку даю целовать - укусил. Мы к ним гуманно, они к нам кинически. Собака - дурак человека. Животные, сосуществуя с человеком, глупеют, а нет чтоб набраться ума.

- Если я тебя еще раз с Зуевым или Зотовым...

- Вот на Иринку, подругу мою, какой-то ужасный чужой человек напал и укусил в шею.

- Чужаки, они всякие, среди них и маньяки встречаются. Ты с этим Зуевым, хоть и не вполне чужой...

- А в апреле работник милиции, тоже майор, заперся в комнате с голодным псом и застрелился. Так покуда хватились его да дверь ему вскрыли, пес всего почти съел.

После этого мрачного сообщения некоторое время мы тряслись по ухабам и корневищам молча. Пока майор не очнулся от задумчивости, сказав:

- Был тут геолог, Самуил Самохвалов, тоже искал. Я тогда только обосновался в вашем городе. Даже и не обосновался, а так. Искал не напрасно: золотые червонцы нашел. Хотите взглянуть? - Я глянул через плечо на то, что он мне показывал. Действительно, в ладони его что-то блестело. - Нашел, да воспользоваться не успел: с ума сошел по общему мнению. Утверждал, что восстал кто-то мертвый, преследовал его. Мол, с парабеллумом опоясно, с печенью на плече. Муравейник в бровях. Это его заявление косвенно подтверждалось отпечатками в почве, но обнаружить этого якобы покойного преследователя не удалось. Возможно, отправился на тот свет, откуда пришел. Только меня все вопрос мучает: зачем он печень вздел на плечо? Согласно Платону, вожделеющая часть души находится в печени. К кому вожделел? Бессердечные люди долго живут. А вот без печени...

Какая-то мысль мелькнула между извилин - о чем? Я не успел ее ухватить. О взаимной связи того, сошедшего с ума геолога - с этими?

- А давеча и Антон точно такую монету вынул и бросил нам.

Антон? Я был потрясен. Я остановил машину и теперь уже вполне внимательно рассмотрел монету на ладони майора - в руки мне он ее не отдал. О червонцах племянник не заявил ни слова. Более того, слухи о казне отрицал как вымысел. И меня пытался уверить в том. Он тогда уже решил меня в долю не брать.

Однако и майору доверять не следовало. Мог эту монету из музея изъять.

- Ты жила с ним, - сказал я Марине. - Выходит, и от тебя таил?

- Ах, при мне у него ничего не было. Я бы пронюхала.

Думаю, что ее немного курносый нос как инструмент познания ей служил верно. Он находился в непрерывном движении, морщился, кончиком своим вихлял. Майор тоже постоянно шевелил ноздрями. Словно ищет запахи в воздухе, подумал я.

- А потом он очень переменился ко мне. Доверять перестал.

- Говорят: как умрем, так все переменимся, - сказал майор. - Кто был хозяином - собакой станет. И наоборот.

- Хорошо, если собакой. А то писсуаром в общественной уборной, - сказал я. - Так вы за золотом приходили, когда ушибли меня?

Я невольно дотронулся до тульи. Маринка хихикнула.

- Торчит под шляпой, как прости-господи, х...

- Надо бы заранее определиться с долями, - сказал майор. - Чтобы потом недоразумений не было.

Я хоть и полагал, что сражаюсь за мечту, а не за металл, но более тридцати процентов на двоих им отстегивать не собирался. Деньги дают свободу и могущество? Согласен, но лишь тому, кому свое могущество более подпереть нечем. А свободу тому - кто внутренне раб.

Майор тут же внес свои коррективы.

- Знаете, Геннадий Романович, единица и девятка могут, объединившись, дать десятку или восьмерку, а могут 19 или даже 91. Мы с Мариной - тот случай, когда 1+1=11. А с вами - 12 всего. То есть восемь с половиной процентов вам полагается, - подсчитал он в уме.

Если принять всерьез эти его пифагорические выкладки, то получалось даже несколько больше, чем мне предлагал куриный фабрикант. Но всерьез я не принял.

- Вы пытаетесь уверить меня в том, что один плюс два будет на самом деле дюжина? Если так, то наш трудовой треугольник тут же рассыплется. И счастливо далее странствовать без меня.

- Я восемь лет это дело возделывал. А вы явились неизвестно из какого Ростова на все готовенькое. Я понимаю, согласно местному мифу это дедушка ваш экспроприацию организовал. Но это вовсе не значит, что вам принадлежат юридические права. К тому ж, я вам жизнь спас.

- Это наглость, - надменно заявил я. Возмущение переполняло. Даже автомобиль выбило из колеи. Он встал. - Дальше наши пути расходятся. Забирайте машину и свое снаряжение, а я как-нибудь один обратно до города доберусь. На ваше место найдутся десятки спонсоров. Только место, где собака зарыта, вам вовек без меня не найти.

Не собираясь блефовать и дожидаться, пока они пойдут на попятный, я вылез из машины и огляделся.

Лес обрывался. Вернее, он продолжался влево и вправо, но прямо передо мной на пространстве в несколько десятков гектаров горбатились груды строений. Я решительно направился к ним.

Планировка удивительным образом напоминала курятник Кесаря, где я провел в плену предыдущую ночь. Слева - избушка караульного со сгнившим верхом, еще левее - амбар или, скорее всего, бывший склад. Прямо - контора начальника. Курятников тоже было четыре, только бревенчатых, а не шлакоблочных, но размеры были приблизительно те же. Ограда отсутствовала, но была еще обозначена столбиками, большей частью сваленных ветром и временем, да остатками ржавой колючей проволоки, выглядывавшей из травы. Пространство зоны заросло травой и молодыми сосенками. Вышки, где когда-то томились вертухаи, кое-где еще уцелели. С риском для жизни я забрался на одну из них. Огляделся.

Насколько хватало глаз, простирался лес. От лагеря начиналась заброшенная железнодорожная колея и скрывалась за соснами. Был у майора бинокль, да остался с хозяином. Собачье болото по моему твердому убеждению было отсюда километрах в двадцати. Отправься мы к нему через деревянный мост, то давно бы уже до него добрались и вступили в переговоры или перестрелку с предыдущей экспедицией. Часа за три-четыре я мог бы это расстояние отмахать. Но смеркалось. И я решил заночевать здесь.

Майоров автомобиль, урча мотором, пытался выбраться из зыбучих песков, куда я его вогнал. Хотелось есть, но с собой ничего у меня не было. Я решил, что потерплю как-нибудь до утра, а там что-нибудь раздобуду. В конце концов, при мне пистолет с полной обоймой. Маринка вылезла и уперлась руками в багажник, а майор продолжал надсаживать двигатель, рычавший так, словно тысяча чертей разом ревели под его капотом.

Лес, ощетинился, словно собачья шерсть дыбом, пугал безлюдьем, волками стращал. Хотя безлюдья полного не было: кое-где над соснами вились дымы - словно петли свисали с облака, на которых пока еще никто не повис. Жгли костры искатели, странники.

Когда я вновь обратил внимание на своих подельников, они как ни в чем не бывало совокуплялись по-первозданному, прикрывшись автомобилем, который зрению моему с высоты 10-12-и метров препятствием не служил. Неприкрытое непотребство совершаемого соитья было зримо невооруженными биноклем глазами, кои пришлось отвести. Я спустился вниз.

Обойдя все четыре барака, я обнаружил лишь мусор и хлам. Нары были разобраны, доски либо сожжены, либо вывезены, в одном из них еще цела была печь.

Закат был кроваво-красен, словно догоравшая головешка. Или головушка с плеч, скатывавшаяся за горизонт.

Майоромобиль, наконец, выбрался из западни и двигался по едва заметной колее к зоне. Прежде чем въехать, пожарный притормозил меж двух покосившихся деревянных столбов, хотя нужды в этом не было: КПП, как таковой, уже лет пятьдесят отсутствовал.

Они притормозили у одного из бараков, вылезли. Маринка, как и я за четверть часа до этого, обошла все помещения, поминутно восклицая: ё-моё, ой бля, ступая с изощренным, я бы сказал, изяществом, меж обломков древесины и кирпичей. Приструнить бы эту Жизель железной рукой. Опечатать ей все уста бесстыжие. Будь моя, а не майорова над ней воля, я бы это намерение осуществил.

- Вот тебе на. Раздевайся и радуйся. Тут даже крыши нет.

Крыша над бараком была, но дырявая. Я видел в дверной проем, как она расстелила на останках нар одеяло и принялась выставлять закуски.

- Сколько дефицитного металла пропадает, - тем временем говорил майор, глядя вдоль колеи, словно мысленно следовал по ней на поезде. Судя по его отсутствующему виду, он действительно на какое-то время отбыл. - Как только покончим с этим мероприятием, разберу их и вывезу, - очнулся он. - Мы готовы пересмотреть наши условия, Евгений Романович! - крикнул он мне, устраивавшему себе ночлег в бараке - не в том, где его подруга и подрядчица собирала на стол. - Пока согласны уступить вам треть, а там видно будет. Моё вам, майорово, слово. Нам действительно, без вас не обойтись. К тому же нужен водитель: моя машина отказывается меня понимать. А пока пожалуйте ужинать.

Уступать им две трети я не собирался. Но уж очень хотелось есть. В процессе движения по лесу я как-то совсем забыл о еде. Там, действительно, видно будет.

- Угощайтесь, вот ветчина. Специально для вас приготовлена. Я-то, во имя милосердия, свинину не ем. Если уж выбирать между свининой и псиной, то, пожалуй, предпочту собак. А вы?

К собачатине я отнесся холодно, набросившись на свинину, которая тоже была холодна, ибо эта Жизель не удосужилась развести огонь в печи и хоть чуточку ее подогреть.

- Яйца берите, кушайте, мы их тоже не употребляем, - сказал майор. Он отправил в рот крупную картофелину и закашлялся. Подруга похлопала его по хлопчатобумажной спине. - Надежная женщина, как в бою, так и в быту, - сказал пожарный, когда приступ кашля прошел. - С открытой душой, вся вовне. И если дело дойдет до подвига - не подведет. Вы знаете, как я ее обожаю. Обнажаю, а потом обожаю всю. С ней я действительно моногамен. Но как многогранно. Знаете что, если мы с вами столкуемся на тридцати процентах, то я, пожалуй, согласен кое-когда вам ее уступать.

Маринка зевала, зияя ртом. Не знаю, дошло ль до ее ушей майорово предложение, возможно, что нет. А возможно, такое развитие отношений заранее между ними было условлено. Чтобы был наш неформальный союз - крепче брачного. Лично мне эта попытка наладить взаимоотношения через нее показалась оскорбительной.

- Присовокупляйтесь к нам, Евгений Романович, - продолжал улещивать Семисотов, возлежа возле возлюбленной. - Можете хоть сейчас ее немного подернуть, я отойду.

- Геннадий, - промычал я с набитым ртом.

- Может, есть в глубине вселенной планета, обитатели которой живут вечно, - мечтательно сказала Маринка, откинувшись на спину, глядя в звездное небо в щели. - Вот бы эту планету открыть.

Я поспешно запил свинину спрайтом и вышел вон.

Жаль, не взял у них одеяло. Лежать на голых досках в пыли первое время мне было не очень удобно, но потом я привык. Крыша надо мной была тоже дырявая. Видна была лунная четвертинка в щели. Небо, словно солью, посыпано звездами. Я заметил, что Сириус, собачья звезда, блещет ближе. Говорят, что Сириус виден только зимой - враки. Ночь - не вполне беспросветна, но и не светла. И вероятно, хороша для убийств и зачатий. С мыслью об убийстве я и уснул.

Теснились сны в черном ларчике ночи. Снилось мне, что Дону осталось на донышке, что бреду по нему, как по тропе, а солнце мне плечи палит. Кто-то треплет меня за левое: 'Женька!'. Кто-то за правое теребит: 'Геннадий Романистович! - Табель под нос сует. - Что это у вас с посещаемостью? Бэ, бэ, бэ...Мэ...' Бэ - вероятно, болен. Чепуха какая-то. Не помню, чтоб я когда-либо болен был. А мэ? Мертв? Полоумному в полнолуние такой сон. Аполлоническая фаза сновидения однажды прервана была дионисийской: тишину леса нарушил пронзительный вопль. Вероятно, майор подругу подергивает, не просыпаясь, решил я и провалился в еще более глубокое забытье.

Очнитесь, сонливец. К вам мысль.

От мысли я отмахнулся, для мысли день будет.

Ах, что ты наделал, день.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Горел восток, но не грел покамест. Птицы только рассвистывались. Неспящие в этот час могли воочию наблюдать, как восстает свет, как отступает мразь, как воскресает лес, очнувшийся от нечистых ночных оргий.

Впрочем, единственным, кто уже встал, был полковник, остальные только пробуждались, продирая глаза. Он в одиночестве бродил по поляне, за ним волочилась длинная, сырая еще тень.

- Я здесь впервые при свете утра, - сказал он подошедшему Антону. - Но это лобное место сразу узнал.

Продолжало светать, свистеть, один за другим поднимались путники, оживляя бивак. Местность конечно же изменилась за столько десятилетий: изо всех ориентиров осталась только поляна, на которую наступал лес, а за ним - полоса кустарника и камыши, прикрывавшие, очевидно, болото. Поменялась расстановка стволов, старые сгнили, новые возросли. Место было непопулярное, и даже пользовалось дурной славой, поэтому и следов человечьей деятельности не было видно.

Матрос рыскал вокруг, всматриваясь в приметы. Что-то поднял. Потер об одежду. Внимательно рассмотрел.

- Ну, каковы дальнейшие планы, Орфей? - бодро сказал полковник, умытый росой, главный тут, но вынужденный считаться с мнением проводника. - Время сдвинуто. Пространство замкнуто. Геометры мертвы. Вокруг только дебри. Была б тропа - по тропе бы тронулись. А так - все равно куда идти. Вы уже выбрали направление? Вам как егерю должен быть знаком этот лес.

- Мне здесь не часто приходилось бывать, - сказал Антон. - Не наш участок. Однако машину придется бросить. Некуда нам на ней.

- Карта дальнейшей местности совершенно пуста. - Полковник ткнул в развернутую портянку. - Поляна... Впрочем, почти заросла. Лес. А далее - белые пятна, сшитые белыми нитками. Так есть ли тропа, о которой твердил ваш дед?

- Искать надо. Сама к вам под ноги не кинется, - сказал Антон.

- Так давайте искать.

- Это мы Белым бором ехали. - Антон провел ногтем по портянке длинную прямую линию там, где была отмечена просека. - А этот другой будет.

- Вероятно, для контраста - Черный?

- Не знаю. Не наш участок, - повторил Антон. - Соседнего района.

- А район какой?

- Первомайский. Раньше, правда, Черномазовский уезд был, да князь Черноглазьев здесь охотился. Зайцы мясистые в этом лесу. Штундисты - да, называли это место Шварцвальд - но это когда было? Распорядитесь, чтоб за кусточками поискали. С юго-восточной стороны. Левее, поручик! - крикнул он Смирнову, который бросился через поляну, догадавшись, что распорядятся, скорее всего, им.

- Есть тропа! - крикнул он уже через минуту, не показываясь из камышей. - Только мокро тут.

- Так возвращайтесь, поручик, будем делить кладь.

- И что, к казне выведет?

- Откуда мне знать... - сказал Антон.

Он пересек поляну. Солнце, этот очаг Всевышнего, только начало припекать. Ковер из трав с исподу был еще влажен. Он раздвинул кусты, вошел в камыши. Тропа не тропа, но полоска земли была утоптана - там, где подходили животные на водопой. В углублениях от копыт стояла вода. Тропа терялась меж кочек - бурых, осклизлых, но устойчивых; он тронул ногой: подрагивают, но держат вес. Однако можно ли было, переступая по ним, пересечь болото? Да и на самом ли деле знал прадед Никита через болото путь? Место, глухое, укромное, удобное для засады и грабежа. Подкову, что со двери сорвал, отправляясь из дому, он зачем-то примерил на следы копыт, но ни кабаньим, ни козьим, ни отпечаткам сохатого она не соответствовала.

Машина, за исключением севшего аккумулятора, оставалась в полной исправности, однако двигаться на ней было некуда. Разве что вспять, но и там мост был сожжен. Так что ее с сожалением пришлось оставить. Снаряжение - оружие, лопаты, лодку, запасы продуктов, воды - распределили меж пешими.

- Вы, товарищ матрос, как наиболее сильный и свежий из всех, станете в арьергард, - распорядился полковник, цепляя на пояс шашку. - Ничего, справитесь. Зрение зоркое, слух тонкий. Будете прикрывать тыл и помогать страждущему, морпех.

- Как бы нести его не пришлось, увальня, - сказал матрос. - Последний дух из него вон. Трепещет, словно лист на ветру. Вряд ли он вынесет дальнейшее пешее путешествие по этой тропе. По болоту, по кочкам, с веслами на плече. Будет только под ногами путаться.

- Времени на реанимацию и ремонт у нас нет. Понадобится нести - будем нести. А пока может - пускай сам движется.

- Яс... яс...

- Я с удовольствием, - перевел Смирнов.

- Мы его втянули в эксперимент, мы за него и ответственны.

- Я его никуда не втягивал, - возразил матрос.

- Не забывайте, что Вовка на особой статье среди нас, - сказала Изольда.

- Это ж с твоей помощью он таким стал, - тихо напомнил матросу Антон. - Это же ты гранату рванул возле него. Измену затеял? Растерялся от трусости?

Матрос взглянул на него с изумлением, но на этот раз промолчал.

- Действительно, трудно будет ему через болото, - сказал доктор.

- Через болото мы не пойдем, - сказал Антон. - Назад надо.

- Вы уверены, Антуан?

- Вернемся до просеки. Тут с полверсты всего.

Эта перемена маршрута лишь у матроса возраженья вызвала. Хотя вряд ли и сам он предпочел бы через болото идти. Просто противоречия долгом своим считал.

Ворона, сорвавшись с ветки, каркнула на него.

- Кыш! Кликуша.

- Птица справа - благоприятный знак, - сказал доктор. Путники повернули вспять, и птица действительно оказалась справа.

- Дождешься от вас удачи с этаким ходоком, - ворчал матрос в спину контуженного.

Просека, к которой вышли вскоре, сплошь заросла юной порослью. Видно было, что подчищали ее последний раз лет пять назад. Лесникам, вероятно, не нравилось здесь бывать.

Повернули вправо вслед за Антоном, держась правой же стороны, где лес казался настолько густ, что с рюкзаком меж ветвей и кустов не протиснуться. Однако протиснулись - в том месте, где, словно дверь в эти дебри, открывался узкий проход. Что-то вроде звериной тропы обнаружили под ногами. По ней пошли.

Тропа была прикрыта травой, засыпана листьями, но кое-где просматривались отпечатки копытных. Антон в таких случаях присаживался, как бы сверяя известные ему приметы, а сам втайне от спутников примерял подкову на след. Он и сам не мог бы себе объяснить, зачем это нужно, но ведь должна же эта подкова послужить ориентиром, на что и прадед Никита настоятельно намекал.

За Антоном шел полковник, поначалу часто оглядываясь. За ним - Изольда, доктор, Смирнов. Артиллерист, шествуя шестым, претыкаясь о препоны и предметы препятствия, сильно замедлял продвижение, хотя ничего, кроме пары весел, не нес. Матрос замыкал шествие.

- Самый храбрый впереди, самый умный сзади, - бормотал он.

Антон вновь присел, раздвинув траву, и сразу осенило: оно. Подкова легла на отпечаток копыта, переднего правого, самым естественным образом. То, что след был скорее коровий, чем лошадиный, и уж во всяком случае, ослиному никоим образом не соответствовал, не смутило его.

Павличенко мычал и покряхтывал, так что даже полковник не выдержал.

- Что это там скрипит и похрюкивает при ходьбе? Что там все время ёкает?

- Это Павлыченко дурачится, - сказал матрос. - Настроение нестроевое. Не ходок, а какая-то путаница под ногами. Как хочет, так хаотично и движется. - Хотя успевал, проявляя не свойственную ему заботливость, забегать вперед и смотреть ему под ноги.

Сам он непрестанно отлучался то влево, то вправо, реализуя преимущество длинных ног и стальных сухожилий. Уходя под ветер, возвращался порой с наветренной стороны.

Бросался за птицами, зайцами, несмотря на то, что, по словам бывшего егеря, ловля и травля их в этот период запрещена. И всячески задирал артиллериста.

- Ноги не носят труп. Ну его, этого Павлыченко на произвол судьбы. Пусть на веслах наверстывает. Или возвращается в этот ваш Засрополь, пока дорогу назад не забыл. Смерть осмотрительна, - говорил он. - Убивает только нерасторопных и нерадивых. И тебя убьет, Павлыченко, если будешь дурака валять. - Но артиллерист не отвечал. - Это в нем дурь, а не хворь. Уже бы у финиша были, если б артиллерия не артачилась.